Крестовый отец

1

— Сколько стоит минуту лясы поточить с надзирателем? — забрав у вертухая заказанную «трубу», между прочим озарился Сергей.

— По телефону? — непонимающе заерзал бельмами надзиратель.

— Живьем. С тобой, например. Сейчас, например.

Озадаченный мусорок сторожко отклонился назад от дверной щели, бросил пужливый взгляд влево-вправо по коридору. Выдал:

— Не положено.

Сергей к моменту отказа достал уже из заднего кармана штанов небольшой, плотненький, зеленоватого оттенка рулончик, перетянутый резинкой.

— Здесь штука гринов.

— Не положено, — вылетело из вертухайского рта.

— Их самых. Самых зеленых на свете жирных баксов.

— А если фальшивые? — надзиратель не дал Сергею продолжить, — Не положено.

— А если нет?

— А сколько там?

— Штука.

— Что, целая штука баксов?!

— Я тебе уже минуту талдычу, что максаю штуку баксов!

— Надо было сразу сказать, что целую штуку отваливаешь! — теперь паренек в серой униформе приготовился очень внимательно слушать. Захлопывать дверь камеры и захлопывать для себя путь к зелени он уже точно не торопился.

— Нас никто не слышит из камерных, — перешел Шрам к основной части Марлезонского балета. — Мало ли че я у тебя цыганю, обычное дело. С твоей стороны тоже никто не услышит (на эти слова надзиратель отреагировал еще одним беглым осмотром коридора). Так что не ссы. Всего две минуты и штука баксов твоя.

Вертухай снял фуражку, употребил ее заместо веера. Под головным убором шкерилась ранняя залысина. Парню-то от силы двадцать пять.

— Что нужно-то? — спросил он, сглотнув, оросившую пасть жадную слюну.

— Не труды, а забавка. Я даю тебе приметы человека из ваших… — Сергей не подобрал нужного слова и оставил так, — ты говоришь, как его кличут, в какой смене скипидарит, когда в следующий раз заступает, за какие камеры отвечает.

Парень еще раз заслал косяки влево-вправо, еще раз обмахнулся фуражкой. Вертухайский мозг, находящийся под залысиной, сейчас как пить дать уподобился телевизору, что видел Шрам в салоне у «Техноложки», с двумя экранами, для любителей глазеть на две программы одновременно. На одном из вертухайских экранов идет трансляция удовольствий, что получаешь на тысячу баксов, на другом гонят репортаж о последствиях неположенного трепа.

— Лады. — Экран с последствиями погас, не иначе, выбило предохранитель. — Давай.

Парень подставил ладонь под штуку баксов.

— Ты с нашим братом давно контачишь, человек ученый, — Сергей крутил денежный рулон в пальцах, как коробок, — Догоняешь, что кидалово ни в какой форме не прокатит, ответку придется держать полную, никакая штука гринов не утешит. Если не знаешь, не уверен, туфту мне не проталкивай — лучше скажи как есть. Получишь за беспокойство сотку. Из нифига сотку наварить тоже некисло.

— Я учту, — нетерпеливо перебил вертухай. — Ты говори, говори свои приметы.

«Э-э, — Сергей всмотрелся в эти глаза напротив, — да ты, милок, капусту любишь, как бабочка капустница, до сладкой дрожи в коленях. Да ты, если надо, всю тюрягу обежишь, а сыщешь мне нужного человечка. Да ты и на большее из-за этих грязхных бумажек подпишешься. Например, маршировать по кромке в противоположную сторону»…

2

Отчего-то покеда зам забил болт на опеку неполюбившегося ему заключенного. Другие хитрожопыедела засосали или чрезвычайка какая отвлекла, гадал Шрам. Гадал по дороге в камеру, которую выбрал для себя сам, забашлял, и теперича его препровождают в новые прибамбаснутые апартаменты. Еще чуток, позволил Шрам своей фантазии раскрепоститься, и отбирать камеры начнем по каталогу, как бабы — шмотки. Типа, не хочу с решеткой в клетку, а хочу с решеткой в ромбик. Представился Сергею карикатурного пошиба обритый тип в полосатой робе и с гирей на ноге, понтово раскинувшийся в кресле. За спинкой кресла почтительно дожидаются вертухаи. А уголок в браслетиках переворачивает листы шикарной полиграфии альбома «Углы», на которых рекламные виды хат с позирующими зеками, а рядом в столбик пропечатаны удобства, услуги, стоимость.

А чего смешного с другой стороны? Все так уже и есть, разве каталог пока не отпечатан. Отель «Угловые кресты» по сути уже вовсю существует для денежных людей, и цены на камеры исчисляются по-гостиничному «столько-то в сутки». Хочешь сам выбирать, а не упираться на случай — гони хрусты, парень.

Сергей не пожабился бы и на одиночку со всеми удобствами, и на двух, трех, четырехместную. Да не надо. Мало народа — облегчение работе следующего киллера. Тоже самое — когда народу пропасть, теснота и давка. Требовалось что-то среднее, где поостерегутся работать в нагляк и где не вилы за всеми уследить.

Сергей подобрал…

3

С бесконечной вязанки эмтивишных клипов, с негритянских скороговорок и полуголых девочек переключили на неунывающий и по ночам шестой канал. Телевизор казал хорошо — антенна выведена на крышу, снабжена усилителем.

Перед камерой распинался приглашенный в студию артист, знакомый обоим по презентациям и юбилеям. Из петербургских заправских и душевно оплачиваемых весельчаков. Балагура слушали в пол уха.

— Тебе мою механическую бритву оставить?

— Ты б еще опаску предложил. Не шаришь, что это по понятиям значит?

— Не думал, что и бритва смыслом нагружается. Гляди, она у меня хоть старая, но еще надежная. Мне ее перед самым арестом коллеги презентовали.

— Вот то-то и оно.

Двое, что скучали сейчас перед ящиком и потягивали мадеру прошлогоднего урожая, давно уже не посещали презентации и юбилеи. Их с разницей в полгода выщелкнули из обоймы великосветских городских развлечений. Оба проиграли свои партии. Вернее, проигрывали, потому как последний окончательный мат никому их них поставлен пока что не был.

— Зачем чуваку с такой клоунской будкой задают серьезные вопросы? Он же отвечает всерьез, а выходит лажа. — Бывший депутат петербургского ЗАКСа Праслов сделал небольшой глоток и прежде чем проглотить мадеру, погонял туда-сюда во рту.

— Вот смотри, мы с тобой чахнем тута, а этот баран колобком катается, — с досадой произнес бывший бизнесмен от параходных причалов и прибылей Талалаев, сейчас в семейных трусах на стуле перед телевизором больше похожий на отдыхающего в кругу семьи пенсионера. — Вот думаю, так и надо было пристраиваться. Улечься гибкой прокладкой типа «Либресса» между пластами. Пласты ходят вверх-вниз, вправо-влево. А ты промокаешь, но таки сохнешь и остаешься на месте.

— Да ты-то откинешься-то через месяц. Так что нечего упадническую хвилософию проталкивать. Дуй керосин и свисти паровозом. — Депутат Праслов не в СИЗО набрался тюремного жаргона, он прилипал к его языку в течение сорока восьми лет жизни. Хотя за свои сорок восемь на нары он угодил впервые.

Артист задумался, выслушав очередной вопрос, в студии установилась тишина, поэтому двум обитателям камеры стало слышно, как за спиной зашуршала простыня. Праслов оглянулся, улыбнулся и подмигнул. Любка в ответ вильнула спиной по простыне, согнула ногу в колене и провела ладонью между ног по черным курчавым волосам, подстриженным «дорожкой».

— Подожди, киска, дай от тебя отдохнуть, — вернул взгляд к телевизору бывший депутат. Его беспокойная правая рука пыталась задушить круглый эспандер, и так много раз, — Попей мадерки.

Пить Любка не стала. Верно, лень было вставать, идти к столу. Она завела руки за голову и прикрыла глаза.

— А книжки мои оставить, или в здешнюю библиотеку сдать? Вот, гляди. Карамзин, Черкесов, Сорокин…

— Ты что, уже откинулся?

Телку по имени Любка они пользовали на двоих. За уплаченные деньги на воле можно десяток, если не больше, точь-в-точь таких же лялек снять на ночку. Во-вторых, на разнообразие их не тянуло, не мальчики. Тем паче, до того как загреметь в затюремщики, они ворочали такими бабками, что перепробовали все чего хотели, а здесь баба нужна им разве для здоровья, физического и психического.

Они заказывали только ее, Любку, лишних глаз и ушей тоже не нужно.

— Когда там новости? — Талалаев привстал, снял с телевизора программку, зашелестел ею.

Был у бывшего бизнесмена от Балтийского пароходства пунктик — массмедийный магнат по кличке Клюв. От новостных программ Талалаев ждал свежих известий о путанной жизни Клюва и его теледетищ. И очень радовали его в последнее время всякие «Вести» и «Сегодня». Клюв и вместе с ним его проекты откровенно тонули.

Талалаев ликовал, потому что во «Вторые кресты» его засадил никто иной как Клюв, бывший приятель по тем еще древним временам, когда сам Клюв был не прочь сдавать параходы по остаточной стоимости.

«Вот тебе бумерангом в попандопало! Не рой другому канаву!», — грозил Талалаев отманикюреным до блеска ногтем со вкусом скорбящему на экране Клюву. Да и судьба самого бывшего бизнесмена отныне поворачивалась к минусу задом, к плюсу парадным портретом.

— Чего тебе новости из ящика, ты от людей завсегда больше узнаешь. Даже сидя в этой конуре, — Праслов подлили себе еще мадеры, к которой имел сильную привязанность. — Я вот мекаю, этого популярного Шрама, надо бы к нам в гости зазвать. Человек в делах, многих знает, в свежем кипятке варится. Интересно послушать. Приходилось слышать про него, что толковый, может далеко ускакать.

— Новое поколение, — туманно высказался Талалаев и погладил свою профессорскую бородку, с которой в тюрьме не расстался, а наоборот холил и лелеял, каждый день что-то подстригая, подравнивая. После паузы все-таки уточнил мысль. — Не могут же одни идиоты идти нам на смену. Хорошо, зашлем завтра деньги, пусть приводят в гости этого Шрама.

В дверь камеры раздался вежливый стук. Через разумную паузу дверь распахнулась:

— Сегодня еще чего-нибудь желаем? А то мне кассу закрывать, — с галантностью халдея из застойных годов пробубнил угрюмый вертухай.

— Спасибо, любезный. На сегодня финиш. Выписывай приговор.

— Кстати, еще неизвестно, кто кому больше расскажет, — сказал депутат Праслов, когда за дубарем захлопнулось железо.

— Это ты про что? — не понял Талалаев.

— Да про Шрама. Пусть всякие городские хмыри полагают, что мы тут лысого гоняем и сопли выковыриваем, а мы тоже не полные чурки. Тоже карту читаем, тоже в курсах, кто штрих гнойный, кто в уважухе, кто для кого могилы роет. Шрама ж не просто так сюда закупорили.

— У тебя догадки есть? — заразившийся выплесиваемой Прасловым на эспандер энергией, Талалаев распахнул кожанный блин с запрещенными инструментами. Но не стал подпиливать решетку, а принялся полировать и так безупречные ногти.

— Да крутятся шарики в банке, — Праслов показал большим пальцем за спину, дескать, вот мамзель отвалит, тогда поделюсь.

— Ну даже если ты догадываешься или знаешь, зачем Шраму-то об этом говорить? — Праслов поднес пятерню к глазам, — И откуда только заусеницы берутся?

— Прок сыщется. Но сперва приглядимся к человеку, потолкуем. Потом и договорчик состряпать можно будет. Свои люди нам же по любому не помешают.

Рассказы новоприбывших людей интересовали обоих не из любопытства. Кое-какие дела на воле сохранить удалось что депутату, что бизнесмену, крутились вложенные ими в дела бабки, приносили доходы, на которые оба и покупали сносную жизнь в СИЗО. Конечно, каждый из них потерял влияние на политической арене. И каждому вдобавок пришлось расстаться с огромными кусками доходного промысла. Но каждый их них надеялся вернуться в Большую игру.

— Слушай, а может тебе мой махеровый халат подойдет? Почти новый. — Талалаеву надоел ритуал, — А мизинец мы оставим на завтра, — он аккуратно убрал инструмент и сдул невидимую пыль с газетки.

— Да заманал ты со своими обносками, отлынь! — Праслов поставил стакан с недопитой мадерой возле телевизора, оттянул резинку плавок, отпустил — получился звучный хлопок, — Любка, готовься! Иду.

Любка открыла глаза, села на койке по-турецки, от движения всколыхнулась пышная грудь. Губы изобразили страстный поцелуй.

Талалаев проводил Праслова взглядом, вздохнул, может быть, по поводу того, что бывший депутат на целых десять лет его моложе, и опустил глаза в программку, лежавшую на коленях. Все-таки когда ж там очередной выпуск новостей? А еще можно посмотреть «Светский раут» по России, «Усадьбы Ленобласти» по Регионалке и Бивисо-Бадхетов по МТВ.

Вертухай поленился открывать дверь по новой, а спустил сумарный счет за утехи дня в окошко…

4

Что-то не то творилось с луной. Да, ее было видно сквозь ржавые крестики-нолики решетки. Реально на небе не маячило ни одного самого сморчкового облачка, и грязное стекло вряд ли конало за линзу, но луна непомерно распухла. Будто брюхо у собравшейся ощениться суки. Луна была необычайно огромная, налитая мутным соком и размытая по краям, вроде обмылка, который надолго бросили в лужу.

За то, чтоб свинтить опостылевшие жалюзи, дубарю было заплачено отдельно. Только радости от вида на луну не прибавлялось.

Шрам оставался не пьян. Шрам был трезвехонек, как будто не пил три года подряд. Да и люди вокруг большей частью были трезвы, не смотря на суровые объемы вылаканного бухалова. Или праздник, устроенный Сергеем не задался?

Шрам сидел на корточках, привалившись спиной к шконке и устало закрыв глаза. То ли дремал в пол-уха, то ли медитировал, то ли просчитывал варианты, как дальше жить. Нет, конечно он не дрых, дрыхнуть он не мог себе позволить даже здесь.

— Хорош гундеть, — цыкнул примостившийся наискосок от Шрама Амадей, — А ты, Юшка, не томи, трави дальше.

— Ну вот и травлю, — тут же заскрипел тянущий жилы голос Юшки, — Про Чужую Зону слыхали?

— Это для кого ж она такая — Чужая? — хрюкнул облыжно Перст, прекратив на миг глодать, как кость, палку салями.

— Для всех чужая. Не красная и не черная. Ни для воров, ни для сук не родная, — голос Юшки стал похож на завораживающее мурлыканье кота, — Травить, что ли? — Юшка умел знатно балагурить, но большим уважением не пользовался, не смотря даже на то, что был классным вором. И занозы-то самые дешевые, но все-таки. Юшка глаза в глаза никогда не глянет, Юшкины глазки вечно суетятся, как комары. Да и рука у Юшки завсегда была влажная и холодная — рыбья кровь. Неприятно было такую руку пожимать.

Шрам себе тихо сидел со смеженными веками, не было ему серьезного дела до скопившихся вокруг сокамерников. Амадей же, раз основной молчит, типа получил право решать за остальных и подстегнул:

— Давай про Чужую Зону.

— Ну так вот. Типа если тебя с Шантарской пересылки до Кривичлага должны везти три дня и три ночи… И вдруг на всю последнюю ночь столыпинские вагоны зависли на каком-то глухом полустанке… И не слышно ни собачьего лая, ни петушиных криков, и даже вертухаи не злые, а какие-то варенные… То это верный знак.

Перст всосал внутрь содержимое пластикового стаканчика, но постарался сделать это как можно тише, чтоб не ломать кайф остальным. Все — водяра в стакане Перста была последней.

— Верный признак того, что вместо правильной зоны тебя гонят на Чужую. И в первый день тебе все вроде даже прикидывается. И барахлишко выдают самое с нуля, и нары выпадают самые почетные. И вокруг никто не залупается, встречные-поперечные тропинку уступают. Только постепенно врубаешься ты, что во-первых, всех разговоров с тобой: «Да», «Нет» и еще чаще «Не знаю». Никто типа с тобой не потрындит по душам, сторонятся как бы. А во-вторых, ни одной знакомой рожи. Будто не чалился ты никогда от роду, и нет у тебя на всем белом свете ни единого дружка-корешка.

— И что за кум такой на этой зоне заправляет? — спросил кто-то так несмело, что Шрам даже не врубился — кто.

— При чем тут кум? — отмахнулся Юшка, — Просто все на этой киче типа живые мертвецы. Как и почему, с какого хера живые — фиг знает. Может, опыты секретные проводили над ними, а теперь у доцентов деньги кончились. Или еще расклад — в тридцать седьмом годе туда всех сибирских колдунов скопом свезли и уморили. Только и само начальство к женам не вернулось. Во всяком случае с этого тридцать седьмого начальство там не менялось. И никто от тедова на волю не возвращался.

— Так чего, они каждого новичка в свои прописывают? — не понял Амадей.

— А вот так выходит, — вздохнул тяжко Юшка, — Что хоть спи, хоть не спи, с утра ты сам вроде как на их трупные понятия перековываешься. И вроде и ходишь, и дышишь себе дальше в обе ноздри, а сам уже жмур. И гниешь помаленьку. Сначала слазит кожа, потом куски мяса отваливаются…

Шраму тема понравилась. Точнее, не понравилась жутко: «Хоть спи, хоть не спи…» Наверное, херово «не спали» пацаны, которые больше дня на этой Чужой Зоне протянуть не смогли.

Перст расправился с одной палкой сухой колбасы и стал прикидывать, не прикончить ли вторую?

— Гы-гы! — прыснул в жирный кулак Перст, — А ежели с этой кичи никто не вернулся, кто тебе за такую зону напел?

Всем захотелось осадить Перста. Ведь, гад, ломает стремную тягу от байки. Но и вопросец показался не пустым. Любопытно, как Юшка вывернется?

— Да Юстас один как-то под Воркутой повесился. Записку оставил, в ней все и разложил по полочкам. Дескать, промышлял он рытьем могил: зубы, кольца, да и шмотка порой приличная попадалась. И вот как-то он вскрыл свеженький гробик, а там баба красивая, и у нее цацки в ушах. Он только за цацками потянулся, а она его за грудки хвать! И пока правду про Чужую Зону не рассказала, не отпустила. И на последок наказала, чтоб весточку живым на волю донес. Только долго он прожить после такого тет-а-тета не выдюжил. Вот и шкертанулся, — и на таком полном серьезе Юшка ответил на подначный вопрос Перста, что у слушателей в натуре мурашки под шкурой заскреблись.

— А точно баба красивая в гробу лежала? — попытался понизить шуг Амадей. Свою кликуху этот нормальный пацан заслужил, когда попытался прямо из концертного зала «Октябрьский» на спор увести рояль. Подогнал машину, закосил со товарищи под грузчиков, только рояль в зилок, оказывается, не влазит. Обыкновенные гаишники тормознули и давай транспортную накладную спрашивать. И еле ноги со товарищи унесли.

— От баб все зло на этом свете! — подал голос Плафон, которого родная баба как раз сюда и сдала. Оказывается, он тоже байку слушал.

— Тогда следующий сказ за тобой, Плафоша, — решил Амадей и широко улыбнулся всеми своими последними тринадцатью зубами. Зубов он лишился не тогда, когда на рояль охотился. Большую часть своих зубов Амадей посеял, когда порожнил железную дорогу. Обычно внутри опломбированного вагона хранятся только предметы роскоши. Амадею же однажды подгадался вагончик, в котором десять бугаев что-то особенно ценное пасло.

— А че это я?

— А ты хотел сказки на халяву? Не тормози, раньше байку начнешь, раньше доскажешь, — вроде ласково повел Амадей, но так, что Плафон не рискнул отбрыкиваться.

— Ну ладно, — подмялся Плафон, — Про ядовитую маляву, про Синий фонарь или про вертухайские шнурки?

— Кто ж не знает про ядовитую маляву?! — фыркнул Амадей.

— Давай про Синий фонарь! — затребовал Перст.

— Нет, давай про шнурки, — выбрал Юшка.

Шрам рывком поднялся с нагретого места в полный рост, потянулся, расправляя косточки. Ежели так преть на одной точке, верняк отрубишься. А еще эта перепутанная луна навевает дурь на голову. А ведь никак не имел Шрам права уплывать в курортную страну снов. Он заплатил за эту камеру, и вроде бы здесь кентовались сплошь свои, но, как известно, свои первыми и продают.

Шрам сделал несколько вялых шагов по центру меж шконок. Картина, достойная кисти Айвазовского. Шрам нынче забашлял даже по его меркам кучеряво, и теперь камеру было не узнать. Всюду раздавленные пластиковые стаканчики, зеленые хвостики от клубники и вишневые косточки. Духан стоит водочный, как в грязной разливухе для последних синяков. Стены обклеены свежими девицами из еще только сегодня распатроненных журналов. Тут и рекламные соски в купальниках-тесемках, и Алсу, и Эдита Пьеха, и первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. Но даже не в этом писк.

Самое шкодное — под потолком над шконками из углов к лампочке на нитках съезжаются вроде бы обыкновенные, но здесь конкретно неожиданные, новогодние бумажные гирлянды: снежинки, фонарики и флажки с «веселыми картинками». Шрам заказал, а других не нашлось.

И не только на нитках. Мишурой и прочими елочными дождиками народ украсил все болтающиеся провода. Получилось полное глюкалово.

— Типа того, пахал в семидесятых годах на Рижской киче один корпусной вертухай. Злющий презлющий. Хуже голодного цепного пса, — начал неспешно Плафон, — И шиз у него был любимый — лампочки в синий цвет красил…

Шрам сместился дальше к центру камеры, к обеденному столу. Здесь резались в буру Табурет, Прикус и молодой паренек первоходка, погоняло которого Сергей Шрамов даже не запомнил. Запомнил только его статью — хулиганка.

— Может подсядешь? — угодливо, но без особого энтузиазма предложил Прикус, шевеля кустистыми бровями. Он как раз мусолил колоду. На самом деле очень не хотелось приглашающему, чтоб старший поучаствовал в раздевании лошарика.

— Знаю я вас, хищников, обдерете, как липку, — шутканул Шрам.

Прикус первым, а Табурет вторым заржали, дескать, понимаем всю глубину прикола. А вот молодой смеяться не стал, сидел себе понуро. Видать, не до смеху было молодому.

— Ну как, все, или еще? — остро кольнул первоходку шустрыми глазенками из-под лохматых бровей Прикус.

— А сколько натикало? — безрадостно спросил молодой, будто сам не знал. Будто слепо надеялся, что обувалы хоть чуток ошибутся в нужную сторону.

— Мне триста зеленых, и Прикусу восемьсот пятьдесят, — конечно же не ошибся и даже показал засаленную исчириканую горелой спичкой картонку Табурет. Держал он картонку чуть в отдалении, словно дрейфил, что парень отнимет и уничтожит вещественное доказательство своего проигрыша.

— Давайте еще? По стошке? — несмело предложил парень.

— Брось, братушка. В долг дальше на бабки нам рубиться смысла нет. Когда они еще у тебя появятся? Ты давай, что-то вещественное ставь, у тебя дома телик какой? Ежели продуешь, своей бабе скажешь, а я — своей. Моя к твоей заявится и заберет под расписку. Катит?

— Телик у меня фуфлыжный, — признался парень, — А вот «восьмеру» во сколько оцените?

— Нафига нам восьмера? Вокруг лесоповала кататься? — презрительно хмыкнул Табурет, человечешко никчемный и трусливый, и от того опасный, способный на крайние подлянки.

— Восьмеру? Какого года? — неожиданно заинтересовался Прикус.

— Девяносто восьмого. Перед самым кризисом взял. А потом они крепко подешевели, — вспомнил былой промах первоходка и глубже всосал и так впалые щеки.

— А как она ваще? Гнилая? Битая?

— Да я за ней, как за лялькой ухаживал! — захлебнулся искренним негодованием молодой.

— Ну ежели как за лялькой, покатит в триста бачков, — типа сделал одолжение Табурет.

— Че пацана грабить? — прикинулся добреньким Прикус, — Нехай будет пятьсот. Устраивает?

Пацан напрягся возразить, но только ртом бессловесно, будто окунь, хлопнул.

— Вот и лады. Давай сразу по пятьсот. Шустрее отыграешься, — Прикус уже тасовал колоду, — А гараж у тебя есть? — как бы между прочим спросил он и раскинул по три карты.

Козыри — буби.

Шрам свысока вроде от скуки, а сам весьма пристально следил за пальцами Прикуса, тем более тот дал сдвинуть Табурету. Но ничего лишнего не заметил. Тасовка была, как честная тасовка.

Прикус не майстрячил врезку, не пытался удерживать несколько карт на одном месте во время липовых тасовок. Да и когда Прикус протягивал колоду сдвигать, не было похоже, что он откалывает какой-нибудь вольт, типа просунутого мизинца внутрь колоды, чтоб сдвинулось в нужном месте, как по маслу.

Шраму стало даже интересно, на каких таких разводках бомбят пацана Прикус с Табуретом? Не смешите, что на чистом везении.

Парень секунду поразмышлял и зашел с двух трефовых фосок. Табурет явно мог их покрыть, причем одинокой козырной десяткой и трефовой дамой. Но на пару играющим был нужен ход под молодого. И, прочитав немой сигнал по роже Прикуса, дескать берет тот, Табурет пропустил — скинул даму и червового короля.

Прикус сменил гримасу — плотоядно облизнулся. До этого же он четко таращился на партнера, держа губы сжатыми в ровную линию. Таким нечестным заранее условленным манером показывал, что имеет туза по масти, и все у него путем. И точно — Прикус покрыл заход трефовым тузом и козырной шохой. То есть Прикусу теперь до победы не хватало четырнадцать болтов. Вот только уже очередь выигрывать была за Табуретом — случайно разведет судьба по разным камерам, как потом выигрыш делить прикажешь?

Игроки по очереди дополнили до трех карты из колоды. Кстати, Шрам не заметил на рубашке никаких намеков на крап. Вот тут наконец и Табурет выдал себя:

— Ходи быстрее, ходи-ходи, шевелись, — вроде просто так подстегнул дружка Табурет, — Скорее, чего не ходишь?

Но образованный Сергей прочитал эти слова иначе. «Ходи» — туз, «быстрее» — пиковый, «ходи-ходи» — десятка, «шевелись» — бубновая. То есть почти внагляк объявил Табурет ожидаемую масть. А потом на всякий случай обозначил, что третьей картой у него червовый валет. Чтоб никаких случайностей.

И тогда Прикус смело зашел с пиковых короля и валета.

Молодой радостно покрыл валета пиковой десяткой, а короля восьмеркой бубен. Но тут же поверх его десятки лег пиковый туз, а поверх восьмерки — козырная десятка.

— Тридцать семь. Хватает с горкой. Теперь я за рулем! — довольно потер потные ладони выигравший, сгреб брошенные карты и зачем-то жженой спичкой мазнул по картонке, будто и так не все ясно.

— А ну-ка дай колоду пощупать, — на правах держащего камеру затребовал Сергей.

— Пожалуйста, — без запинки протянул карты Табурет. И по его роже сразу было ясно, что никто колоду спецом не заряжал, обыкновенная колода, не на этом Табурет с Прикусом всех обувают.

Впрочем, и Шрам принял колоду не токмо для проверки. Для проверки он туснул два раза, которых за глаза хватило, чтобы въехать — нет в колоде ни маркерных карт с подрезанным краем, ни карт с выпуклой и вогнутой подрезкой. И главное, что в колоде все тридцать шесть единиц, то есть никто не держит пальмированого туза в рукаве.

А следующие взмахи рукой Шрам уже делал колоду в нужную под себя сторону:

— А почему бы и не перекинуться от скуки? Давайте так, выкупаю я должок этого пацана. Сколько там всего? — лениво, как удав, полюбопытствовал Шрам.

Это был прихват конкретный и бесповоротный. Если бы Шрам сел играть просто, обувальщики могли бы тут же вспомнить какое-нибудь дюже срочное и неотложное отвлекалово. И слиться. Могли бы ставку приземлить до одного бакса, и молотись с ними пол ночи. А так — никуда не деться.

Молодой торопливо, пока не передумали, подвинулся. И Шрам присел на освободившееся место.

— Мне восемьсот и Прикусу восемьсот пятьдесят, — обречено вздохнул Табурет.

— Ну тогда по восемьсот двадцать пять. Сдвигай, — протянул Сергей отлистованную колоду Прикусу.

— Вообще-то я — выиграл. Значит, мой черед сдвигать, — проблеял Табурет.

— Чтоб непруху переломать — имею право? За сдачу с меня двойной банк, — отрезал Шрам с барского плеча так убедительно, что Табурет дальше ныть передумал.

Прикус засопел, задвигал пучками бровей, почесался, но сдвинул.

И Шрам честно накрыл нижней частью колоды верхнюю подснятую часть. Еще пока так, что одна половинка по длине на треть сдвинута ко второй. И тут же правой рукой барским жестом швырнул меж игроками пачку «Мальборо»:

— Угощайтесь! — это он хитрым образом отвлекал, потому что в сей же миг чуть встряхнул кистью левой руки.

В замедленном показе это выглядело бы так: безымянным и мизинцем он захватил верхнюю половину карт. Распахнул колоду, будто книгу, а сложил уже в прежнем порядке. Как было до снятия. Но, ясное дело, наточенные пальцы шуршанули быстрее, чем глаза игроков от дармового курева вернулись к левой руке.

Табурет нервно задымил. Прикус не стал. Шрам раздал по три карты и обозначил козырь — трефа.

Прикус сменил тактику. Точнее, сменил систему подачи сигналов. Он взял свои жалкие три карты сразу в обе руки, причем оттопырив указательный левый палец. То есть просил зайти в пику. Шрам дал партнерам поменжеваться. Но только Табурет наконец решился зайти и полувынул из трех одну карту, Сергей расстелил веером три свои карты картинками наружу:

— Бура, — в натуре у Шрама состояли король, десятка и туз треф, — Четвертной переписываю с Табурета на Прикуса, как-нибудь разминетесь, — легко подхватился с лавки победитель и повернул шею к отмазанному первоходке, — Ты понял, чем обязан?

Просравшие Прикус и Табурет безмолвствовали.

— Понял, — заворожено прошептал молодой.

— Кстати, как там тебя?

— Китай.

— Не умеешь, не садись играть, Китай, — зевнул Шрам и побрел обратно. Туда, где продолжали травиться байки. Он и сам не мог понять, зачем спас сопляка. Наверное, луна во всем виновата.

А Плафон уже рассказывал за вертухайские шнурки:

— Ну, типа, не положено рядовым попкарям в ботинках со шнурками. Только офицерам дозволено. А тут один вертухай пошел к знахарке и говорит, хочу, мол, звание внеочередное. Та, типа, не удивилась, обсыпала ему лысину пеплом и дала пососать лягушечью косточку. И строго-настрого наказала в ночную вахту, когда командиры слиняют, переобуваться в ботиночки со шнурками.

Тот так и сделал. А в ночную смену редкий попкарь не прикимарит. Вот и наш под утро примостился на часок подавить харю. А как бы вот знахарка эта совершенно не собиралась попкарю погоны лепить. На самом деле у нее неделю назад с поличным зятя-щипача взяли, а она очень не хотела, чтоб дочка того с зоны ждала. Погубить, типа, зятя старая курва порешила и наворожила на шнурочки. И только припух вертухай, шнурочки сами собой развязались и в щелку уползли искать по камерам ненаглядного зятя.

Зятю-то подфартило. Его уже на пересылку отправили. А шнурочки обозлились, ведь не имеют права они наказ ведьмин забастовать. Ползают теперь по камерам и душат дрыхнущих невинных зеков, так что и следов не остается. По одному в месяц. А коновал как бы вот по тупости диагнозы лажовые ставит — то сердечный приступ, то грыжа, то туберкулез. И главная заковыка — неведомо, на какой крытке это деется. Может на какой другой, а может и у нас.

«Не спать, только не спать!» — в который раз приструнил себя Сережка Шрамов. Известно, не глупой байки испугавшись, просто она оказалась в жилу.

Шрам стал в проходе, несколько раз взмахнул руками, разгоняя спертый воздух и подкрадывающуюся дрему. А за окошком луна. Подглядывает, падла. И что-то неправедное в луне. Распухла, будто брюхо у собравшейся ощениться волчицы…