Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма

Тот факт, что костюм и поведение, будучи тесно взаимосвязаны, обусловливают интеграцию человека в сообщество или отторжение от него, давно привлекает внимание теоретиков моды1. Сторонники антропологического подхода изучают, как люди носят одежду, и почему именно так2. Приверженцы психоаналитических методов, в свою очередь, интерпретируют костюм как материализацию психологического или эмоционального «я»3. Эти традиционные дискурсы в значительной степени автономны. Можно предположить, таким образом, что исследование гардероба, его восприятия, функций и практик ношения на стыке разных узусов (персонального, социального и институционального) помогает понять, как глобальные социокультурные и политические проблемы отражаются и преломляются в пространстве повседневной жизни4.

Историки костюма и теоретики моды признают, что одежда обслуживает самые разные личные и социальные потребности, и хотя языки костюма и его гламурной сестры-моды сложно устроены и далеко не универсальны, трудно отрицать, что одежда, которую человек носит, всегда что-то говорит о нем самом. Как проекция и как отражение, одежда наделена культурным смыслом, и это обусловливает ее значимость. Важнее, однако, не какова она сама по себе, а как ее носят. Иными словами, одежда не только осмысленна, но и перформативна. С одной стороны, она служит средством коммуникации для представителей той или иной социальной группы, с другой – репрезентацией личности (реальной или мыслимой). Все это позволяет предполагать, что одежда – своего рода сценический костюм. Мы надеваем его, чтобы сыграть вполне определенную социальную роль, и в той или иной степени это осознаем. Все понимают, что социально приемлемо, а что нет, и следуют, так или иначе, неписаным правилам вестиментарного канона. Никто не наденет грязный спортивный костюм на рабочее собеседование или белое платье на свадьбу подруги.

Существует множество научных работ, посвященных анализу средств, с помощью которых костюм демонстрирует соответствие или несоответствие социальным нормам. Наиболее продуктивны здесь исследования субкультурной моды, которая служит средством дифференциации группы и тесно связана с идеей сопротивления социальным устоям того или иного времени5. Если же речь заходит об унификации костюма, исследователи обычно обращают внимание на стремление людей к созданию персонифицированных вестиментарных образов, на их желание выделиться из группы, не порывая с ней. Иными словами, о моде как репрезентации социального конформизма и нонконформизма написано много. Мы плохо представляем себе, однако, как те или иные разновидности костюма демонизируются на социальном и культурном уровнях, как они превращаются в маркер девиантности и угрозы. Именно этой теме и посвящен сборник «Криминальный гардероб». Представленные в нем работы посвящены анализу двух тесно связанных повседневных феноменов, одежды и поведения – причем поведения криминализованного, девиантного. Может ли одежда быть преступной? Может ли ношение того или иного костюма влиять на окружающих и побуждать их в буквальном смысле следовать тому или иному примеру? Эти вопросы поднимаются в книге впервые. Ее задача – наметить новое направление в области анализа и осмысления человеческого поведения в связи с исследованием презентации и восприятия (раз)облаченного тела. Иными словами, «Криминальный гардероб» – принципиально междисциплинарный коллективный научный проект, расширяющий границы истории костюма и теории моды.

Криминальные тренды

«Преступность» – расплывчатый термин. Ученые расходятся в попытках дать ему точную дефиницию, поскольку преступность – неотъемлемая составляющая современного общества, которая не сводится к действиям, выходящим за рамки писаного закона. Само это понятие и определяемые им формы поведения имеют серьезные моральные, социальные и культурные последствия, которые влияют на жизнь социума в целом и колеблют основания, на которых он зиждется. Исследования в области криминологии (дисциплины, разработанной специально для осмысления и предотвращения преступности) постоянно ставят под сомнение природу этого понятия, поскольку имеющиеся демаркации часто оказываются слишком широкими или слишком узкими, слишком расплывчатыми или слишком конкретными6. Например, полиция считает серьезным преступлением убийство, и тратит на его расследование много сил и времени, тогда как мелкие правонарушения, скажем, вандализм, остаются на периферии внимания. А между тем у жителей района, из года в год страдающего от вандализма, приоритеты могут быть расставлены совершенно иначе. Следует учитывать также, что поскольку преступная деятельность, с одной стороны, естественным образом интегрирована в жизнь социума, а с другой, представляет собой локус социального контроля, она неразрывно сопряжена с историей общества и с его актуальными проблемами, а ее конкретные проявления разнятся в зависимости от культуры и эпохи.

Итак, практически невозможно точно определить, что же такое преступление. Конечно, можно заглянуть в словарь или свериться с юридическими документами. Эти источники, однако, ничего не говорят о том, как преступление понимается или определяется в повседневной жизни. Наше представление о преступности во многом конструируется как медийная иллюзия, как зрелище. Занимая важное место в глобальной или локальной новостной повестке, преступность существует в нашем мире как праксис, в рамках которого нормальность сталкивается с девиантностью; она ощущается как угроза, требующая непрерывного мониторинга, а в идеале – искоренения7. Иными словами, преступление – это часть повседневной жизни, чему немало способствуют репортажи и реконструкции реальных преступлений в цифровых и аналоговых медиа. Узнавая о новых происшествиях, мы чувствуем потенциальную угрозу и боимся оказатьcя в роли жертвы. Именно эта концептуальная и эмоциональная природа преступности и обусловливает ее незримое страшное присутствие в нашей жизни8. Мы живем с ней, но не можем ее увидеть или потрогать. Она пребывает за пределами нашего сенсорного опыта, и мы осознаем ее только как совершившийся факт, когда беда уже случилась и ущерб налицо.

Итак, мы воспринимаем преступление или преступное деяние, лишь столкнувшись с его последствиями. Плачущие жертвы, кровь на тротуаре, разбитые окна и горящие машины – все это иконографические образы преступности, доказательства ее бытия, которые напоминают о ее разрушительном воздействии (и, возможно, отчасти помогают предотвратить будущие несчастья). Преступление предстает здесь как антагонист нормальности, как прореха в ткани повседневности, как торжество хаоса, внезапно ворвавшегося в тихий и спокойный мир. Визуальные и сенсорные впечатления (запах горящего бензина, звон разбитого стекла, звук сирен) заставляют читателя или зрителя сопереживать жертве и бояться за собственную безопасность9. На месте преступления мы играем роль эмоционально реагирующего свидетеля. Наш страх – продукт выстраивания связей между двумя действиями – явленным здесь и сейчас и вероятным в будущем, и между двумя локусами – до преступления и после него. Реальная жертва преступления и свидетель как жертва потенциальная связаны прочными взаимоотношениями10.

Р. Салецл пишет, что доминирующая эмоция в современном мире – это тревога. Традиционные бинарные оппозиции «хорошо»/«плохо», «правильно»/«неправильно», «правда»/«ложь», «мужское»/«женское» размылись настолько, что люди больше ни в чем не уверены; жить стало страшно11. В эпоху удаленной безличной коммуникации и незримой вирусной или химической угрозы фрагментированный и обезлюдевший постмодернистский кошмар с его атмосферой изоляции, страха и растерянности проникает в повседневную жизнь, просачивается в языковые конструкции, влияет на массовые паттерны восприятия и на иконографию. Тревога и беспокойство подпитываются недоверием к инаковости и гипертрофированной заботой о личной и коллективной безопасности и сохранности частной собственности. Учитывая этот контекст, авторы настоящего сборника фокусируются на молчаливом, на первый взгляд, сообществе, прямо или косвенно влияющем на жизнь людей во всем мире, – на преступниках и способах их идентификации. (Преступность можно понимать по-разному – как действие и как восприятие, как буквальное нарушение закона и как отклонение от норм приличия, угрожающее коллективной морали12, в то время как более узкий термин «преступник» описывает человека, обвиняемого в нарушении закона.) По сути, преступность и преступление можно идентифицировать как образ, как представление о том, что является беззаконием и какой вред оно способно нанести. Это современная страшилка, стимул для моральной паники, материальная репрезентация чувства тотальной незащищенности.

Преступление одновременно и явлено, и скрыто. Мы видим не его, а его последствия. Мы не знаем, как выглядит «преступность» сама по себе. Поскольку этим словом называют слишком многое, потенциальную угрозу почти невозможно распознать и предсказать. Поэтому преступность, преступление и преступник окружаются мистическим ореолом, превращаются в нечто вроде мифологии, то есть, согласно определению Р. Барта, в социокультурную систему убеждений, основанную как на реальности (в данном случае – факте преступления или криминального поведения), так и на воображаемых или конструируемых реакциях на нее (то есть на том, как преступление осмысляется)13. Для закрепления такой системы в коллективном сознании «преступление» должно быть узнаваемым, а значит ему требуется некая физическая форма. Чем она конкретнее, тем очевиднее угроза и тем больше она нас пугает.

Существует много акторов, заинтересованных в стимуляции и поддержке социального беспокойства, ассоциированного с мифологией преступности. Например, страх перед ней оправдывает содержание большого и хорошо оплачиваемого штата полицейских. Боязнь грабежей, насилия и вандализма увеличивает продажи товаров для личной безопасности, сигнализаций и замков. Ужас, который внушает преступность, на руку бульварной прессе, а также создателям телесериалов14 и художественных или документальных произведений, посвященных реальным преступлениям15. В 2010 году в Великобритании две трети всех книг, взятых в библиотеках, были детективами. Три бестселлера Стига Ларссона также написаны в этом жанре16.

0.1. Беспорядки в Хакни (Лондон, Великобритания). Автор фотографии: Хулио Этчарт/ullstein bild via Getty Image

Потребность общества в конкретизации потенциальной угрозы, в конструировании «лица» преступности имеет долгую устойчивую историю, от астрологических прогнозов до развития криминологии в XIX веке. Френология (определение интеллектуальных особенностей человека по форме черепа) в сочетании с физиогномикой (определение характерных поведенческих паттернов по чертам лица)17 постепенно привели к появлению «опознавательной фотографии», предназначенной для выявления потенциальных преступников. Симптоматично, что еще недавно криминальные репортажи обязательно включали в себя описания одежды правонарушителей: предполагалось, что это облегчит идентификацию преступников в будущем. Например, Эрика Харрисона и Дилана Клеболда, в 1999 году устроивших стрельбу в школе Колумбайн, журналисты называли «мафией в тренчах», а описание Тима Кречмера, убившего десятерых одноклассников на юго-западе Германии в 2009 году, не обходилось без упоминания его «черного костюма в стиле „милитари“». Причиной тому служит представление о романтическом аутсайдере, «человеке в черном», одиночке, который не способен соответствовать социальной норме и выделяется из толпы – в том числе и с помощью одежды18. Однако черный костюм в стиле милитари или тренч – обычные вещи, их носят все, в особенности молодые люди, бунтующие против социальных ограничений. Иными словами, одежда – очень ненадежный маркер и никак не помогает идентифицировать преступника. Кроме того, мода, ассоциирующаяся с социальным недовольством, имеет тенденцию превращаться в самосбывающееся пророчество. Пример тому – лондонские беспорядки 2011 года, участники которых специально надевали традиционно криминализуемую одежду – худи (ил. 0.1).

Как гласит надпись на обложке этой книги, речь в ней идет об отношениях между модой и преступностью. Одежда, в особенности модная одежда, одновременно скрывающая и обнажающая тело, выполняет важную коммуникативную функцию. Она является индикатором респектабельности владельца, его соответствия неписаному социальному и моральному кодексу. Любое отклонение от вестиментарных норм приличия маркирует человека как «чужака», или «другого». Это прекрасно иллюстрируют судебные дебаты вокруг одежды жертв изнасилования. Их костюмы, пристально рассматриваемые и обсуждаемые журналистами и адвокатами, служат своеобразным моральным барометром. Считается, что сексуальная одежда свидетельствует о доступности жертвы, и если женщина одета неподобающе – значит, она законная добыча и нападение на нее (ошибочно) перестает считаться преступлением. В подобных ситуациях присяжные часто оправдывают насильника.

Девиантная мода – устойчивая составляющая западной визуальной поп-культуры. Взломщик в полосатой майке, маске на глазах и с большой сумкой, гангстер в дорогом, сшитом на заказ широкоплечем костюме в сопровождении подружки в меховой шубе и на шпильках – вот стереотипные образы преступников. Хорошо узнаваема и тюремная униформа, заметно отличающаяся от нормальной одежды, ассоциирующаяся с криминальной деятельностью и угрозой социальному порядку и стигматизирующая владельца на вестиментарном уровне (ил. 0.2). В действительности же настоящего преступника не так легко узнать, учитывая, что успешное преступление требует умения маскироваться, быть невидимым. И тем не менее, когда речь заходит о преступности, массовое сознание по-прежнему склоняется к стереотипам. М. К. Маклин и В. Эррера, занимавшиеся изучением образа преступника, делают следующий вывод:

0.2. Заключенные-афроамериканцы в Кэмп-Рид в Южной Каролине. Photo12/UIG via Getty Images

В нашем все более визуальном мире внешний облик – одно из самых важных средств коммуникации. Современные медиа постоянно показывают, как человек презентует себя, как он выглядит наедине с собой или в окружении других людей. Это определяет, как мы взаимодействуем с внешним миром и как его осмысляем. В сборнике «Криминальный гардероб» мы поговорим о вестиментарных кодах, благодаря которым та или иная одежда устойчиво ассоциируется с преступным поведением, а также об апроприации и использовании этого общего знания обычными потребителями, исследователями культуры и модной индустрией. Может ли конкретная одежда влиять на социальное поведение или опосредствовать его (как, скажем, «худи», которое сегодня служит названием не только предмета гардероба, но и группы молодых людей)? И правда ли мода настолько способствует социальной дезинтеграции, беспорядкам и падению нравственности, как убеждают нас медиа?

Мы поговорим о современном отношении к «другому» и его костюму, о том, как вестиментарные коды соотносятся с официальным законодательством, и о сложных взаимодействиях между индивидом, обществом и государством. После избрания Дэвида «обнимите худи» Кэмерона (2010–2016) премьер-министром Великобритании отношения между государством и аутсайдерами начали осмысляться как важная социальная проблема. Сегодня мы понимаем, что связь между костюмом, поведением и маргинальным статусом очень прочна: недаром слово «худи» служит названием и одежды, и молодых людей, отдающих ей предпочтение. Другой пример – широко освещавшиеся прессой судебные дела, спровоцированные намерением государства контролировать вестиментарные привычки граждан. В частности, восемнадцатилетний Эллис Драммонд заявлял, что официальный запрет на ношение приспущенных штанов является нарушением его гражданских прав20.

Используя междисциплинарные методы и опираясь на широкий спектр первичных и вторичных источников, авторы сборника разрабатывают новые подходы к изучению повседневной одежды, модного образа и процессов позиционирования индивидуального тела в публичном пространстве. Исследователи анализируют конкретные предметы гардероба, абсолютно безобидные вещи, демонизируемые обществом и медиаресурсами. Основное внимание уделяется синтезу персонального, социального и институционального измерений повседневных вещей, а также деконструкции практик, в рамках которых мораль как форма социального контроля взаимодействует с концепцией преступности. Говоря о месте моды в современной жизни, авторы рассматривают групповые вестиментарные практики, которые ранее считались маргинальными и игнорировались историками моды и костюма. Традиционные, казалось бы, понятия, такие как «соответствие моде», «благопристойность», «уместность», «гламур» и «роскошь», ставятся под сомнение и пересматриваются с точки зрения повседневных практик и в контексте представлений о преступности и/или девиантном поведении. Благодаря этому во многом этнографическому подходу книга прочно ассоциируется с новой научной областью – исследованиями гардероба. Теоретическое осмысление феноменов моды и преступного поведения сочетается с анализом конкретного фактографического материала в специфических для каждого случая культурных обстоятельствах. Так или иначе, создание истории костюма с учетом представлений о преступности, в какой бы форме оно ни осуществлялось, предполагает конструирование новой оптики, расширяющей возможности исследования моды.

Структура сборника

Каждая из глав сборника посвящена конкретной проблеме в рамках заявленной темы. Авторы первых трех глав пытаются понять, как именно ничем не примечательные предметы гардероба начинают ассоциироваться с преступной деятельностью. В этих исследованиях разные вещи – костюм (статья Джонатана Файерса), худи (статья Джоан Тёрни) и приспущенные брюки (статья Холли Прайс Элфорд) – рассматриваются как обычная одежда, не наделенная изначально никакими криминальными коннотациями, но приобретающая их в том или ином контексте. Специальное внимание уделяется вопросу обоснованности демонизации моды и анализу средств, с помощью которых этот процесс осуществляется.

Далее следуют работы, посвященные иконографическим репрезентациям преступности в популярной культуре и апроприации их модной индустрией. Авторы опираются на работы В. Беньямина21 и позднейших теоретиков, таких как К. Эванс22, интерпретирующих тягу к эфемерной моде как взаимодействие со смертью, с тем, чего больше не существует. Основное внимание уделяется здесь расхожим представлениям о преступности в их взаимодействии с модой и гендерно маркированным или этническим телом, а также специфике социокультурных норм, ассоциирующихся с респектабельным костюмом и манерой поведения.

Стефани Садре-Орафаи анализирует фотографии из досье кастингового/модельного агентства в сопоставлении с тюремной, или опознавательной, фотографией и подвергает сомнению представление о том, что оба типа изображения соответствуют объективной реальности, позволяют увидеть человека таким, какой он есть. Исследовательница показывает, как именно конструируется образ модели, как мало в нем естественного и как легко он превращается в идентифицирующий маркер.

Работы Шэрон Кинселлы и Алекс Франклин посвящены теме сексуализации молодых женщин в современных культурах. Кинселла пишет о субкультурной моде «когяру» и поведенческих паттернах молодых японок, подражающих белым европейским школьницам. По наблюдению автора, их поведение предстает одновременно девиантным (предпочитаемый ими стиль требует покупки дорогих брендовых товаров, и деньги на них добываются, как принято считать, с помощью преступной или аморальной деятельности) и культурно нормализованным. Откровенно неуместная сексуальность моды обусловливается, в частности, ролевыми и костюмированными практиками, характерными для японской культуры. Франклин, работа которой посвящена стилю хип-хоп, также рассматривает сексуальную моду в связи с феноменом культурной и расовой апроприации. В фокусе внимания обеих исследовательниц – одежда проститутки, заимствуемая и адаптируемая субкультурной модой. Авторы акцентируют амбивалентность подобных практик и их тесную связь с патриархальными представлениями о подлинной, или правильной, женщине.

В работе Тёрни о гендерно нормативной моде и сопутствующих ей моделях поведения анализируется традиционная концепция маскулинности как демонстрации агрессии и крутости. Описывая вестиментарный стиль футбольных хулиганов 1980‑х годов, автор рассказывает о зарождении образа «нового мужчины» в процессе осуществлявшегося в этот период гендерного перехода. В целом первые главы книги посвящены костюмам конкретных социальных групп и их интерпретациям в контексте медийных репрезентаций преступности. Соответственно, главное внимание здесь уделяется социокультурным проблемам, связанным с идентификацией «чужого» и ненормативного внешнего облика и поведения.

Авторы следующих глав фокусируются не на медиаресурсах, а на отношениях моды с политическими концепциями и государственными институтами. Каталин Медведев анализирует вестиментарную политику коммунистической Венгрии в послевоенный период и рассказывает, как законодательные ограничения преодолевались гражданами, которые хотели одеваться по последней моде. Дефицит потребительских товаров и стремление к обладанию новой, преимущественно европейской одеждой стимулировали стремительный рост контрабандной торговли и черного рынка. В конце концов, система моды требует постоянных трансформаций, и так ли уж преступно желание иметь хорошую красивую одежду? О сложных отношениях между представлениями о правильном и неправильном, с одной стороны, и приемлемым и неприемлемым, с другой, пишет и Филип Варкандер в главе, посвященной нападениям на квир-субъектов в Стокгольме. По закону агрессивное поведение квалифицируется как преступление. Парадокс, однако, заключается в том, что нападающие, в свою очередь, интерпретируют инаковость жертв как угрозу, а их костюм, материальное воплощение их идентичности – как маркер девиантности. Проблема криминализации жертвы преступления акцентируется в работе Тёрни, посвященной использованию одежды как вещественного доказательства в судебной практике. Основное внимание здесь уделяется бытованию понятия «провоцирующего» костюма в контексте повседневной жизни и модной индустрии и в истории преступлений, связанных с сексуальным насилием. В каждом из этих исследований рассматриваются проблемы выявления преступности и борьбы с ней.

О том же идет речь и в заключительных главах, посвященных предметам гардероба, намеренно нарушающим границы нормы. Энн Сесил рассказывает, как традиционная пиратская эмблема, череп со скрещенными костями, связывает разбойников XVIII века с современными аутсайдерами и как эта связь преодолевается, деполитизируется и заново изобретается массовым модным потребительским рынком. Ингун Гримстад Клепп анализирует случаи присвоения норвежского национального костюма, свитера «люсекофте», обвиняемыми по крупным уголовным делам. Исследовательница задается вопросом, что происходит, когда подчеркнуто «невинный» костюм надевает «виновный». Преступность здесь, как и во многих других главах, интерпретируется как инаковость, тесно ассоциированная в данном случае с образом расово чуждого аутсайдера.

В свою очередь, история тренча, рассказанная Мэрилин Коэн, демонстрирует устойчивость маргинальной семантики, приписываемой конкретному предмету гардероба. На протяжении долгого времени тренч является знаковой одеждой аутсайдеров: преступников, сексуальных девиантов и даже детективов. Дизайн плаща традиционен и универсален и позволяет человеку раствориться в толпе, остаться незамеченным. Тренч – идеальная маскировка, и именно поэтому он обретает пограничный статус, открывающий возможности для нарушения приличий и социальных норм.

И наконец, исследование Джоан Тёрни «От возмущенных к возмутительным» деконструирует спортивный костюм как одежду бунтаря. Большое место в этой главе отведено многозначному понятию «отвращения». Автор показывает, как повседневная одежда становится устойчивым индикатором асоциального поведения, вызывающего порицание и отторжение общества. Средства массовой информации квалифицируют спортивный костюм как типичную одежду отморозка. Между тем его можно интерпретировать и как материализацию бунтующей и инфантильной маскулинности, и как симптом отказа от традиционной патриархальной системы ценностей.

Сборник «Криминальный гардероб» ни в коем случае не исчерпывает заявленную тему. Это всего лишь подступ к ней. Главная задача книги – наметить новые подходы к исследованию моды и поведенческих практик. Подобно любому введению в проблему, сборник предлагает моментальный снимок (или опознавательную фотографию) костюма как материализации мыслимого социумом образа девиантности или потенциально преступного действия. Без сомнения, одежда может опосредствовать поведение, и, как показывают приведенные в книге примеры, далеко не всегда получается провести четкую границу между плохим и хорошим, между наличием преступления и его отсутствием. Бытование моды, наряду с представлениями о криминальном или девиантном поведении, во многом обусловливается неписаными социальными законами, моральным климатом и идеями нормативности и приемлемости, присущими той или иной культуре в конкретную эпоху. Это очень динамичная система, основания которой постоянно меняются и пересматриваются. В этом контексте, где нет места абсолютизации, любой, кто выбивается из нормы, попадает под подозрение как потенциальный преступник. «Другой» – это каждый, кто «не мы». Именно так складывается система предрассудков, мифов и устойчивых верований, выполняющих функцию несущей конструкции в архитектонике современного общества.