Кристина

Глава I

Марк был прелестным малышом, крепким, толстеньким и благоухающим, как свежее дыхание полей. У него были такие же, как у Нэда, голубые глаза, только в них светилась радость. Мягкие волосики на макушке напоминали по цвету новенький медный пенни. Цвет их постепенно менялся, как рожь на ветру. Со странным чувством удивления и страха смотрела я, как пульсирует кровь на его мягком темени. Он был «хорошим» ребенком, а это означало, что он не доставлял беспокойства: он хорошо ел, хорошо спал, а проснувшись, мог спокойно лежать под деревьями в саду перед домом, смотреть, как колышутся ветви и летают птицы, или играть серебряным колокольчиком, который подарила ему Эмили в день его крестин и который когда-то принадлежал моей матери.

Он был, как я уже сказала, «хорошим» ребенком, и все же первые восемь месяцев материнский сон всегда беспокоен. Хотя, покормив, я укладывала его спать в половине одиннадцатого и обычно он спал, не просыпаясь, до шести, а то и до половины седьмого утра, ночью я редко хорошо спала. Когда Марка совсем не было слышно, я пугалась: не уснув сразу, я часто решала, что вообще нет смысла засыпать, потому что скоро должен проснуться Марк. Уход за ребенком — утомительная процедура. Иногда мне помогала Эмили, но теперь она была какой-то рассеянной, с отсутствующим наивно-удивленным взглядом, словно перед нею парили сонмы ангелов в небесах; поэтому я просто боялась надолго оставлять Марка на ее попечении.

Нэд решил игнорировать мое признание, словно его и не было. Не будучи по натуре человеком жизнерадостным, он теперь играл роль бодрого, заурядного и скучного отца столь же бодрого, заурядного и скучного семейства. С энергичным и бодрым видом он расхаживал по квартире, насвистывал себе под нос, но в глубине его глаз пряталась тревога. Каждое утро и каждый вечер он заходил в детскую поглядеть на ребенка, протягивал ему палец и демонстрировал весь запас несложных фокусов, долженствующих изображать отцовскую нежность.

Ребенок — это «женское дело», заявлял он; он не понимает тех парней, которые соглашаются катать коляски. Лишь с трудом можно было заставить его взять на руки Марка, пока я готовила сухарики или апельсиновый сок. «Я уроню его», — говорил он. Он словно бы стоял в стороне, любуясь, слегка забавляясь, но придерживаясь твердого убеждения, что его роль в этом деле давно закончена.

Я очень уставала в эти дни, и меня мучило сознание безнадежности. Когда ребенок улыбался мне или крепко хватался за мой палец, мне казалось, я чувствую какую-то успокоенность; я черпала уверенность и поддержку в этом крохотном существе, которое даже не умело еще говорить. С ним я была счастлива, ибо его жизнерадостность и младенческая прелесть целиком захватывали меня. Временами я готова была молиться на него. Но в долгие вечера, когда Нэда не было дома или он сидел, вновь перечитывая свои старые книги, — похоже было, что его увлечение литературными новинками окончательно прошло, — я ловила себя на том, что безумно жалею себя.

Не знаю, почему считается позорным испытывать к себе жалость. Для меня это не является ни особой добродетелью, ни особым пороком — это вполне естественное чувство. Сочувствие других — в лучшем случае нечто неопределенное. Друг может искренне посочувствовать тебе, но, как только его собственные дела отвлекут его, он тут же забудет о твоем горе, и это вполне закономерно и нормально, хотя служит слабым утешением, если горе, не переставая, гнетет тебя день и ночь. Приходится самому жалеть себя, ибо никто не сможет сделать этого с большей искренностью и с большим постоянством. Именно это сочувствие собственному горю дает нам силы мужественно переносить его на людях. Вот молодец, пытается мать ободрить сидящую в зубоврачебном кресле девочку, которая отчаянно вопит при виде щипцов и зеркала врача; и, осознав, что ей предстоит перенести, девочка уже горда и, быть может, в ближайшие десять минут проявит настоящую, хотя и пустяковую храбрость.

Мне было жаль себя, потому что я была бедно одета, потому что мне не с кем было поговорить, потому что я не могла пойти на танцы или в театр. Мне не было еще и двадцати одного года, и моя жалость к себе была ценна тем, что поддерживала во мне надежду. Если бы я окончательно сказала себе: «Ты этого хотела. Поделом тебе», — я бы приняла это как окончательный приговор и впала бы в полное отчаяние. А так иногда я видела луч надежды, могла неожиданно радоваться ослепительному весеннему утру, белому свету луны в полнолуние или робкому мерцанию одинокого фонарика велосипедиста на краю далекого пустыря. В один из таких обнадеживающих моментов я послала стихотворение, написанное мною в минуту отчаяния, издателю, к которому раньше не посмела бы обратиться. Я снова начала подумывать о том, что могла бы, пожалуй, сделать какую-то «карьеру».

Нэд был внимателен ко мне и раз в неделю водил в кино. Будучи мистером Каркером-младшим, он не мог рассчитывать в этом году на повышение жалованья (хотя жалованье было увеличено Финнигану и машинистке). Но, казалось, это мало огорчало его. Насколько я могла судить, он впал в состояние полного безразличия, которое могло длиться бесконечно. В доме чувствовалось запустение; не было денег хотя бы изредка покупать цветы, а Марк казался мне ужасно дорогим ребенком.

Однажды в воскресенье — у меня пила чай Эмили, а Нэд, лежа на диване, в который раз перечитывал «Ностромо»[30], — позвонила миссис Скелтон.

— Такой хороший день. Мы думаем навестить вас, если вы не против. Ничего не надо, кроме чаю или чего-нибудь спиртного.

— Кто это? — спросил Нэд.

Я сказала.

— Какого дьявола им надо? У нас нечего выпить, пусть Гарриет не рассчитывает.

— Мне, может быть, лучше уйти? — робко спросила Эмили.

— Нет, не уходите, — быстро сказал Нэд. — Останьтесь, — Он рассчитывал, что, пропустив службу в церкви, Эмили согласится посидеть с Марком и тогда мы сможем пойти в кино — изредка по воскресеньям она давала нам эту возможность. — Чего им надо, хотел бы я знать? — снова раздраженно спросил он.

Скелтоны приехали в машине, которой мы теперь не имели права пользоваться. Я смотрела в окно, как они шли по дорожке: мистер Скелтон петушиным шагом, со светской улыбкой, быстро догоравшей на его лице, подобно фонарику с разрядившейся батарейкой; его жена — грациозно, медленно и устало, полуприкрыв веками свои выпуклые глаза.

— Ну как? Как выглядит малютка нашей малютки Кристины? У вас цветущий вид, — громко приветствовал меня мистер Скелтон.

— Мы же видели ребенка, Гарольд, — медленно и многозначительно прервала его миссис Скелтон. — Мы видели его в саду. Он выглядит здоровеньким. Еще бы при всех заботах Крис. — И с плохо разыгранным оживлением она заговорила с Эмили и опустилась в кресло.

— В доме нет джина, — сказал Нэд. — У нас кончился весь запас, а сегодня воскресенье. — Oн гневно уставился на мать, которая ответила ему презрительным взглядом.

— Какая милая встреча, — сказала она, обращаясь ко мне. — Неужели ты не можешь воспитать его?

— Чего ты требуешь от ребенка? — воскликнул мистер Скелтон. — Ведь она сама еще дитя. Вам бы впору, Кристина, самой лежать в коляске. Не так ли? — повернулся он к Эмили. — Разве я не прав, Нэд? — Но батарейка окончательно иссякла, фонарь погас. Мистер Скелтон уселся на диван и взял в руки книгу Нэда.

Я невольно почувствовала, что целиком на стороне Нэда. Узы брака, даже несчастливого, нередко тесно связывают супругов, вплоть до общей гордости. Мне было невыносимо обидно, что родители так унижают Нэда. Этим они унижали и меня тоже. Поэтому я решила, что мне нечего разыгрывать приветливость и радушие. Это их вина, что Нэд потерял веру в себя, что я бедна и плохо одета. И они должны понять, что я знаю это и не хочу притворяться.

— Моя дорогая Кристина, — вдруг воскликнула миссис Скелтон. — Tы не подкладываешь войлок под ковры? От этого они ужасно быстро изнашиваются. Этот ковер необходимо отдать в починку, пока не образовалась дыра.

— Починка ковров — дорогое удовольствие.

Она посмотрела на меня.

— Небрежное обращение с вещами может обойтись еще дороже. Однако я не собираюсь вас учить. Это ваш дом. — Она снова посмотрела на вытертое пятно на ковре. — Боюсь, что вас надули с этим ковром.

Эмили, готовившая чай в кухне, внесла чашки. Я поблагодарила ее.

— Вы, должно быть, ужасно выручаете Кристину, — сказала ей миссис Скелтон. — Не знаю, что бы она делала без вас.

— Мы все должны помогать чем можем, — рассеянно ответила Эмили, думая о своем. — Вам с сахаром?

— Нет, без молока и без сахара. — Вдруг в голосе миссис Скелтон прозвучали нотки ленивого барского приказа: — Нэд! — молчание. — Нэд, я к тебе обращаюсь!

— Извини.

— У вас в доме найдется лимон?

— Я сейчас принесу, — воскликнула я. — Лимон на кухне.

— Мой сын принесет мне лимон, — заявила миссис Скелтон. — Сидите, миссис Джексон! — это было сказано Эмили, ибо она тоже сделала движение в сторону двери.

— Где лимон? — спросил у меня взбешенный Нэд. — Я не знаю, где у тебя что лежит.

Я поспешила сама принести лимон, чтобы положить конец этой сцене. Миссис Скелтон выжала сок лимона в стакан.

— Благодарю, Кристина. Но тебе не следует так баловать Нэда. Это неправильно. Так не воспитывают мужа.

Я была вне себя от негодования. Мне казалось, что она так же унижает при мне Нэда, хотя и не в столь эксцентричной форме, как когда-то мать Лесли унижала своего сына.

— Нэд тоже балует меня, — сказала я, — но он знает, что я люблю быть полной хозяйкой у себя на кухне. Он мне во всем помогает.

— Рада слышать это, — ответила миссис Скелтон.

— И я тоже, — как эхо, повторил за нею с дивана ее муж.

Миссис Скелтон, допив чай, закурила сигарету и завела разговор о разных пустяках. Конечно, вдруг заметила она, болтать с нами очень приятно, но они зашли к нам по делу. Мне могло показаться, что она вмешивается не в свое дело, когда она сделала замечание относительно ковра, но я не должна так думать. Просто ковер напомнил ей и о цели их визита. Она и муж прекрасно понимают, что у нас туго с деньгами, и, хотя они сделали для Нэда все, что могли, и больше он от них требовать не может…

— Если бы на мне была шляпа, я снял бы ее и низко вам поклонился, — прервал ее Нэд со странно веселой, почти дружеской улыбкой.

…но все же они готовы помочь нам еще в одном. Они возместят все расходы, связанные с родами, покупкой коляски, детской кроватки и наймом няньки в первый месяц после моего возвращения из больницы. Затем они еженедельно будут давать один фунт на содержание ребенка.

— Ведь это наш внук, — сказала миссис Скелтон, — и мы тоже хотим заботиться о нем.

Меня удивило, что моим первым и непосредственным чувством было чувство облегчения. Меня угнетало сознание постоянного унизительного безденежья. Даже самая пустячная сумма могла бы до неузнаваемости изменить нашу жизнь. Если миссис Скелтон возместит нам уже сделанные расходы, я смогу купить себе платье, Нэду костюм, покрасить стены в гостиной и хотя бы изредка покупать цветы. Вторым чувством, быстро сменившим первое, было чувство гнева, что они подобным образом навязывают нам свои благодеяния. Лишь спустя много лет я поняла, что Скелтоны совсем не были так богаты, как мне представлялось, и во время кризиса им, должно быть, было нелегко уберечь контору от банкротства. (Та совершенно ненужная должность, которую они придумали для Нэда, была нелегкой нагрузкой при постоянно падающих доходах.) Но и тот момент их предложение показалось мне оскорбительной и ничтожной подачкой. Я ничего не ответила. Я смотрела на свою свекровь, которая сидела в кресле, сложив руки и закрыв глаза. Дым от ее папиросы, поднимавшийся прямой струйкой, расплывался в воздухе фиолетовыми и серыми кругами. Мистер Скелтон смотрел себе под ноги.

— Нет, спасибо, — сказал Нэд. — Это очень мило с вашей стороны, но, как вы уже сами сказали, вы сделали для меня все, что могли. Мы с Крис должны обходиться тем, что имеем.

Миссис Скелтон пожала плечами.

— А что скажет твоя жена?

— Я согласна с Нэдом. Безусловно, мы очень благодарны вам.

— Хорошо. — Она открыла глаза и, вынув пудреницу и губную помаду, стала старательно приводить себя в порядок. — Хорошо. Но предложение остается в силе. Хотите принимайте его, хотите нет, это ваше дело. А что думаете вы, миссис Джексон?

Тетя Эмили даже подскочила от неожиданности. Она так старалась не быть втянутой в этот семейный разговор, так хотела даже стать меньше ростом, совсем незаметной, лишь бы ее оставили в покое. Но ее бесцеремонно вырвали из ее мнимого убежища, она не успела собраться с мыслями и сказала первое, что пришло в голову:

— О, мне кажется, они просто глупы.

— Что? — широко улыбнулась миссис Скелтон. — Вы действительно так думаете?

Эмили, по обыкновению, покрылась красно-бурыми пятнами. Она действительно сказала то, что думала, и теперь не собиралась отрекаться от своих слов.

— Им приходится туго, я знаю, и им неприятно, что Нэд был вынужден вернуться в вашу контору. Я хочу сказать, что, когда вы им это предложили, они действительно были очень огорчены. Но не понимаю, почему они должны огорчаться теперь, когда им предлагают как раз то, что им очень нужно.

Миссис Скелтон легонько захлопала в ладоши. Ее увядшая красота выглядела особенно внушительно в лучах заходящего солнца.

— Браво! Слава богу, нашелся хотя бы один разумный человек.

— Ведь это, право, уступка, Нэд, — сказала Эмили с надеждой, обращаясь к Нэду.

Но миссис Скелтон запротестовала.

— Нет, нет. Я этого не говорила. Никаких уступок с нашей стороны. Просто мы хотим, чтобы ребенок ни в чем не нуждался.

Само предположение, что мое толстое, милое, постоянно голодное, добродушное дитя в чем-то нуждается, привело меня в негодование.

— Благодарю вас, — сказала я, — но мы не можем принять ваше предложение.

Я посмотрела на Нэда. Он молчал, засунув руки в карманы, и покачивался на носках.

— Это очень великодушно с вашей стороны, — повторила я.

Мать Нэда еле заметно улыбнулась.

— Хорошо, дорогая, я сказала, хорошо. По-моему, только миссис Джексон проявила благоразумие, но делайте, как хотите. Гарольд, нам пора. — Она напомнила мужу, что к шести они ждут гостей.

Когда они поднялись, Нэд вдруг сказал сдавленным голосом:

— Марк ни в чем не нуждается. Крис делает для него все. Мы просто не можем принимать подачки.

Мне стало неприятно, что он так груб. Я не знала, как сгладить это.

— Нет, не надо так говорить, — сказала я. — Пожалуйста, не надо.

— Моя дорогая, — сказала миссис Скелтон, целуя меня, — мы знаем, что у тебя доброе сердце. Мы знаем даже, что оно у тебя настоящее, а не каучуковое. Мне жаль, что ты не разделяешь мнения твоей тети Эмили, но ничего не поделаешь.

Подойдя к Нэду, она неожиданно дружелюбно толкнула его в плечо.

— Ты глупый упрямец, не так ли? Что ж, таким ты, должно быть, и останешься. Иным я тебя и не знала.

Он ничего не ответил.

Скелтоны попрощались со мной и с Эмили и уже было направились к двери, как вдруг Нэд сказал:

— Мы с Крис проводим вас.

Мы провели их через газон к тенистому дереву, где с глазенками, полными смеха и понятной только ему одному радости, играл Марк. Он снял оба носочка и, как птица в силке, запутался голыми ножками в сетке коляски.

— Мне кажется, он очень похож на Нэда, — важно заметила миссис Скелтон.

— Ах, что за малыш, ах молодец! — ворковал ее супруг, вертя над Марком кончиком своего галстука. — Скажи «папа». Ты еще не умеешь говорить? Ну скажи же: «па-па».

— Рот, мне кажется, такой, как у Нелли. — Миссис Скелтон еще ниже склонилась над коляской, щурясь и утвердительно кивая головой.

Я освободила ножки ребенка из сетки, убрала ее и поцеловала сына. Щечка его была крепкой и упругой, от нее пахло детской присыпкой и цветами.

— Хорошо, — вдруг громко сказал Нэд, — вы сами знаете, что мы согласны. Вы сами знаете, что у нас нет иного выхода. Мы оба благодарим вас. — Лицо его подергивалось от гнева. Прилившая кровь остановилась где-то на середине лба, образовав красную полосу, словно от загара. Глаза казались огромными от застывших в них слез. — Мы очень благодарны вам, — повторил он еще раз глухим голосом.

Глава II

После этого Нэд стал еще меньше интересоваться сыном. Марк был моим ребенком и миссис Скелтон: я заботилась о нем, а она давала деньги. Мне кажется, Нэд сам сознавал, что Марк не имеет к нему никакого отношения.

Меня это все мало огорчало. В доме теперь было немного больше денег. Я купила себе два ситцевых платья, доставивших мне больше радости, чем любая новая вещь, которая появлялась у меня до сих пор. Задумчиво разглядывая свое отражение в зеркале с Марком на руках, я представляла, как все будут говорить: «Какая очаровательная мать и какой прелестный ребенок». Я снова, как в детстве, давала волю своей фантазии. Мне было приятно погружаться в ее сверкающие глубины, плавать среди изящных коралловых островков моего воображения, медленно преодолевая упругое сопротивление воды. В такие минуты я смотрела на Нэда, словно через прозрачный стеклянный барьер, как золотая рыбка смотрит на людей через стекло аквариума.

Должно быть, и он отдалялся от меня, погруженный в свои собственные мысли. Часто, пока я убирала посуду после завтрака, он проглядывал газету и вдруг замечал, что ему не нравится то, что происходит в мире. Он готов поклясться, что в любой день могут возникнуть неприятности. Он говорил это с сожалением, но в его глазах вспыхивали искорки радости. Он думал о войне. Собственная неудовлетворенность делала его прозорливым.

— Никто не знает, какой оборот все это примет. Уверяю тебя, что я ничуть не буду удивлен, если снова придется надеть шинель. — Он уже видел поля, колонны марширующих солдат, армейскую жизнь, которая была ему близка и понятна.

Но его мечты носили бессистемный, недолговечный характер. Я всегда могла угадать, когда он расставался с очередной из них — по резко изменившемуся настроению, по злым и безуспешным попыткам обрести новый интерес в жизни. Раз или два, тайком от отца, он пытался найти место в других конторах. Но застой в деловой жизни продолжался, на бирже удерживалось понижение бумаг, и никто не покупал недвижимости.

Я убедилась, что он действительно неудачник. Если бы осуществилась его мечта — быть солдатом, повидать мир, командовать и подчиняться, жить жизнью множества таких, как он, он был бы, пожалуй, другим человеком. Его физическая смелость, о которой рассказывала мне его мать, не вызывала сомнений. Он был общительным и веселым в обществе равных себе. Он мог бы преуспеть и даже обрел бы покой.

Мое отдаление от Нэда дошло до таких пределов, что иногда я забывала, каков он на самом деле. Год назад, если бы я получила письмо от редактора, в котором тот сообщал, что мое стихотворение ему понравилось, но он все же хотел бы переговорить со мной, я скрыла бы это от Нэда, а не рассказала ему, забывшись от радости, как сделала это сейчас.

— Ты опять принялась за старое? — спросил он.

— Всего лишь одно стихотворение, — оправдывалась я.

— Сам вижу, что одно. Я думал, ты уже выросла из этих забав.

Я решила произвести на него впечатление названием журнала.

— Никто не читает его, — сказал он.

— Но у него довольно большой тираж, — сказала я с видом знатока.

— Надеюсь, ты не собираешься бывать в этом обществе.

Я спросила, чем оно ему не нравится. Ответ его был несколько неожиданным:

— Отсутствие морали. Много полумужчин, не признающих ни воды, ни мыла.

Я с возмущением заявила, что личная жизнь редактора журнала вне всяких подозрений, в его журнале сотрудничают люди с литературным именем и они столь же безупречны в плане личных качеств, как государственные чиновники.

Говоря это, я с грустью подумала, что наиболее интересный обмен мнениями у нас происходит главным образом во время размолвок. Однако когда Нэд сердился, он терял чувство юмора, я же, наоборот, обретала его.

— Все равно, ты не пойдешь туда.

Даже от него я не ожидала столь возмутительного запрета. Я попросила его не вести себя, как викторианский папаша.

— Викторианцы по крайней мере мылись, — сказал Нэд с непонятной брезгливостью. — Я не хочу, чтобы ты общалась с людьми, которых я не знаю. Они будут отвлекать тебя от дома и детей. — Для пущей убедительности он употребил множественное число. — Не успеешь опомниться, как будешь втянута в какую-нибудь грязную историю. — Он помолчал. — Этот тип женат?

Я поняла, что в нем говорит ревность и что она начинает принимать чудовищные размеры. Год назад я была бы польщена, мне было бы даже приятно: теперь все это казалось ужасно глупым.

Я сказала как можно более спокойным голосом, что, насколько мне известно, редактор журнала женат уже лет пятнадцать и отец троих сыновей.

— Все равно, — заявил Нэд, — напиши ему, что ты не сможешь прийти и просишь его сообщить все, что он хочет, письмом.

После этого он неожиданно вскочил, схватил шляпу и ушел из дому.

Те из нас, кому приходилось прислушиваться к голосу нашего внутреннего «я», знают, как тайно и бессознательно рождаются планы. Мы несчастны, нас давят тесные рамки нашего быта, мы жаждем вырваться из них. Этого достаточно, чтобы тайно зрели планы и, словно бы без нашего участия, готовился побег.

Когда я зашла к Эмили, чтобы попросить ее побыть с Марком (я все же решила зайти к редактору журнала), мне пришлось минут десять подождать, потому что она принимала ванну. Поскольку в доме у Эмили не было ни одной книги — она никогда не испытывала потребности в них, — я от нечего делать листала церковный журнал. И в этот момент мне в голову пришла мысль, что Эмили, пожалуй, была бы счастлива переселиться поближе к своей церкви, ибо тогда ей не надо было бы чуть ли не ежедневно ездить туда на автобусе.

Когда она согласилась побыть с Марком, после того как я покормлю его обедом, я спросила, не хочется ли ей поселиться в старой части Клэпема.

— Разве тебе не было бы удобней жить там?

Эта мысль сразу же понравилась ей. Однако она усомнилась в ее разумности.

— Я не смогу помогать тебе, как сейчас, дорогая.

Вообще-то она мне очень мало помогала, но я, конечно, не сказала ей этого. Я сказала, что всегда смогу привезти к ней Марка, если мне понадобится уйти на час-другой, и это, пожалуй, доставит мне гораздо меньше хлопот, чем доставляют ей теперь ее поездки в церковь.

— Разве я смогу найти там приличную квартиру? — вдруг заволновалась Эмили. — А кроме того, я просто не знаю, как справлюсь с переездом.

— Я попробую сама поискать что-нибудь, — сказала я, — и помогу тебе с переездом.

Она робким и растерянным взглядом окинула свою квартирку, словно ей предложили сейчас же покинуть ее.

Редактор явно не стоил моей размолвки с Нэдом.

Это был неопределенного возраста, чопорный субъект с острыми чертами лица. Он встретил меня так, словно забыл, зачем приглашал, тщетно силился вспомнить, но никак не мог. Он был так сух и сдержан, что даже Нэд не смог бы приревновать меня к нему. Как выяснилось, мое стихотворение не настолько ему понравилось, чтобы он готов был тут же опубликовать его в своем журнале (я проглотила горькую пилюлю разочарования), однако он решил, что я стою того, чтобы меня поощрять. Не хочу ли я, скажем, — это было уже последним оскорблением, — попробовать свои силы в прозе? Если у меня есть что-нибудь, кроме стихов (в настоящее время портфель журнала несколько перегружен стихами), он с интересом ознакомится. Он поднялся и с поклоном проводил меня до двери, склонившись надо мной, как навес.

Если бы результат моего визита к редактору не был столь позорным, я, пожалуй, сказала бы Нэду, что пренебрегла его запретом. Я бы торжествовала, что осмелилась сделать это, если бы могла сообщить, что уже в следующем номере журнала редактор помещает мое стихотворение и что с тех пор, как он открыл Эзру Паунда, он не встречал более талантливых поэтов, чем я. Но я не могла признаться Нэду, что нарушила его запрет только для того, чтобы выслушать вежливый отказ. Поэтому я ничего не сказала ему, а он, будучи уверен, что я подчинилась его воле, в течение нескольких дней ходил с самодовольным видом и был непривычно нежен.

В конце мая неожиданно позвонил Дики. Несколько месяцев я ничего не слышала о нем. Он прошел пешком по Германии — так он провел свой отпуск — и жаждал рассказать мне о своих впечатлениях. Ну и страна! В ней зреют неприятности. Он сам видел надпись на воротах в парк: «Собакам и евреям вход воспрещен». Он подумал о бедняге Возьмем Платона — ведь никто из нас и не вспоминал, что он еврей, правда? До чего же отвратительными могут быть люди. Но он надеется, что придет время и Гинденбург расправится с этими коричневыми рубашками.

Я пригласила его зайти. Нэд играл в клубе в скуош; он редко теперь ходил туда, поскольку не мог угощать приятелей вином.

— Я одна дома, — сказала я, — и мы сможем вдоволь наговориться.

Был один из тех душных и безветренных вечеров, которые словно что-то затаили в себе. Над зелеными лужайками парка стлался голубой туман. Сквозь деревья были еле видны оранжево-золотистые шары фонарей. Я распахнула настежь окна, и комнату наполнил запах майского вечера и бензина.

Привычно сутулясь, вошел Дики и поцеловал меня. Он никогда не делал этого раньше, но это, конечно, не означало, что теперь он вдруг влюбился в меня. Просто он стал взрослым и приобрел более непринужденные манеры поколения, которое было чуть постарше нас.

— Очень мило, — сказал он, опускаясь на стул, который я придвинула к окну. — Напоминает старые добрые времена. — Он махнул рукой в сторону большого пустыря, откуда доносились слабые звуки музыки. Огоньки сигарет в темноте были похожи на светлячки. Молодежь, как мы когда-то, вынесла на пустырь патефон.

— Рахманинов, — заметил, прислушиваясь, Дики. — В собственном исполнении.

Повернувшись ко мне, он начал рассказывать, как провел отпуск. Он был возбужден и по-настоящему встревожен. Внимательно слушая его, я заметила, что речь его стала свободной от жаргонных словечек школьных времен.

— Мне очень не нравится все это, Крис. Честное слово, не нравится. В этом есть что-то дьявольски зловещее.

Я протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, но Дики остановил меня.

— Не надо. Так лучше.

Молодежь в парке запела; голоса печально плыли в воздухе, напоминая о тех, кто пел песни прошлой войны.

— Новая мелодия, — сказал Дики, внимательно прислушиваясь, как профессионал. — Появилась, должно быть, в мое отсутствие. Что это?

Я сказала, что не знаю. Я не слушаю радио, потому что Нэд терпеть его не может.

— Тебе не надо было выходить замуж за этого парня, — внезапно сказал Дики.

— Тогда бы у меня не было Марка.

Лицо Дики казалось бледным от света фонарей, падавшего с улицы в окно.

— Был бы другой ребенок, которого ты любила бы не меньше. Поверь, не было бы никакой разницы.

— Не знаю, я не уверена, — сказала я.

— Вы хотя бы дружно живете?

Даже Дики я не решилась сказать правду.

— Вполне.

— И все равно ты не должна была выходить за него замуж. Ш-ш! — Он поднял руку и остановил меня. — Я разбираю слова — что-то о яблонях… очень неплохая песенка. Придется наверстывать упущенное, когда вернусь на работу. Хотя, — продолжал он без всякого перехода, — мы с тобой тоже могли бы жить не лучше. Мы слишком давно знаем друг друга. Однако у нас были бы по крайней мере общие интересы.

Он взял мою руку и на минуту задержал в своей.

— Все будет хорошо. Желаю тебе счастья.

Сейчас мы были как никогда близки друг другу. Я знала, что ему пришлось побороть свою природную застенчивость, чтобы сказать мне то, что он сказал, и взять меня за руку. Меня тронула его доброта, которую он глубоко прятал в сердце. Мы сидели молча, и наше молчание напоминало молчание влюбленных. Парк был теперь совсем черным, но за самыми дальними деревьями небо оставалось нежно-зеленым. В нем замерцала вечерняя зорька, разбрасывая серебряные блестки, словно кто-то легонько ударял пальцем по туго натянутой струне. С темного пустыря продолжала доноситься печальная и прекрасная песня.

Внизу хлопнула дверь. Я зажгла свет.

— Вот и Нэд, — сказала я, — раньше, чем я ожидала. Пожалуй, надо сварить свежий кофе.

Нэд вошел и недоумевающе уставился на Дики.

— А, вот кто здесь. — Затем, обратившись ко мне, он спросил: — Почему, черт побери, вы сидели в темноте? Когда я проходил мимо, свет не горел.

— Закат был такой красивый, — сказала я, — и нам захотелось полюбоваться.

— Здравствуйте, Нэд. Рад видеть вас, — Дики встал со стула и стоял, слегка балансируя на одной ноге. Он не чувствовал себя виноватым, да к этому и не было причин, но в присутствии Нэда его почему-то всегда подмывало на старые мальчишеские выходки.

— Дики только что вернулся из Германии, — сказала я, — Он видел много такого, о чем тебе будет интересно услышать, — попыталась я заинтересовать Нэда.

Но Дики самым роковым образом вдруг сказал:

— Мы также погрустили о старых добрых временах.

Нэд молча посмотрел на него. На мгновение мне показалось, что он сильно выпил, но это было не так.

— Пожалуй, мне пора топать восвояси, — сказал Дики. Он тихонько свистнул и сделал ногой какое-то замысловатое па.

— Я тоже так считаю. — Голос Нэда прозвучал необычайно отчетливо. — Уже поздно.

Но я не могла мириться с подобным унижением.

— Глупости, — сказала я, — всего только половина одиннадцатого. Я сейчас сварю свежий кофе, а Дики расскажет о Германии.

— Нет, послушай, — пробормотал Дики, — я действительно должен идти домой. Завтра рано на работу.

— Надумаете еще зайти, заходите, когда я дома, — сказал Нэд.

Резким голосом я сказала Нэду, что это глупо.

— Я не разрешаю заходить, когда меня нет дома, — ответил он. — Мне, черт побери, это совсем не нравится.

— Послушайте, Нэд, — сказал Дики. — За кого вы меня принимаете? Я не Дон-Жуан. — Сейчас ему можно было дать не больше семнадцати. С чувством неуместной ревности, которую мы способны испытывать даже к тем, кого не любим, я вдруг вспомнила его мальчишескую записку к Айрис: «Конечно, я не принц…» Между нами и Нэдом снова непреодолимой преградой встала разница в возрасте. — Не верите, спросите Крис, она вам скажет.

— Мне нечего спрашивать мою жену. Предлагаю вам заходить, когда я дома, а не тогда, когда меня нет.

— Я сама его пригласила, — сказала я.

Дики молчал. Нэд и я смотрели на него. Я заметила, как он изменился, и мне показалось, что я почти не знаю его. Я вдруг испугалась его, как пугалась Нэда. Мы не знаем людей. Мы не можем знать их. Мы почти всегда ошибаемся.

Небрежным, незнакомым мне тоном Дики сказал:

— Вы ведете себя как грубиян.

Нэд вспыхнул. Он ожидал нападения, но не такого; мальчишеский характер этого выпада застал его врасплох. Он ответил так же по-мальчишески.

— Сам грубиян. Убирайся отсюда, чтоб я больше тебя здесь не видел.

Дики повернулся ко мне. Теперь он чувствовал себя лучше и полностью овладел собой.

— Мне очень жаль, Крис. Это ужасно несправедливо по отношению к тебе. Как жаль, что это случилось из-за меня.

— О, пустяки, — довольно глупо сказала я.

— Убирайся отсюда, — повторил Нэд и дотронулся до рукава Дики.

Дики отступил назад.

— Если вы выйдете со мной за дверь, — сказал он, — я готов драться с вами. Нельзя, черт побери, дать человеку по морде в его собственном доме, так по крайней мере меня учили. Нельзя бить его и в своем собственном. Остается в таком случае парк. — Он говорил так, словно был немного пьян, произнося отдельные слова совсем невнятно.

Нэд улыбнулся. Он дотронулся до моего плеча, словно приглашал поддержать его.

— Не слишком ли мы стары для таких забав?

— Я — нет, — сказал Дики.

Они смотрели друг на друга в молчании, странно похожем на дружеское.

— Я готов выйти, — сказал Нэд.

— Нет, ты не пойдешь, — вмешалась я. — Ах, если бы вы знали, как глупо вы оба выглядите! — Я была так зла, что готова была выместить свою досаду даже на Дики.

— Не вмешивайся, Крис, — сказал Нэд.

Я велела Дики уйти. Он посмотрел сначала на Нэда, потом на меня. Нэд молчал. В окно влетела большая коричневая бабочка и ударилась о лампу.

Дики пожал плечами, улыбнулся мне своей обычной застенчивой улыбкой, дурашливой, обманчивой, насмешливой.

— Ладно, если ты этого требуешь, Крис. Надеюсь, мы еще увидимся. — Взмахнув рукой, он поймал бабочку, послушал, как она бьется у него в кулаке, и выпустил ее в окно. — Бедняга. Ну, я пошел.

Когда он ушел, мы долго прислушивались к его удалявшимся шагам.

— Грубиян, — как-то неуверенно сказал Нэд. Поболтав пустым кофейником, он заглянул в него.

Я сказала:

— Ты не позволяешь мне писать стихи, ты не позволяешь мне встречаться с новыми людьми, ты прогнал всех моих друзей.

— Он придет, не бойся.

Нет, сказала я, он не придет. Никто никогда больше не придет.

Потом я говорила ему, что я несчастна, что мы разлюбили друг друга и что это случилось уже давно. Неужели он сам этого не видит?

— Нет, не вижу.

Даже в эти минуты я, однако, помнила о своих обязанностях жены и хозяйки. Взяв кофейник, я предложила сварить свежий кофе.

— К черту твой кофе! — вспылил Нэд.

Он был озабочен, но не больше, чем если бы старался определить на карте расстояние от точки А до точки Б. Разговаривать с ним было очень трудно.

Я сказала ему, что хочу быть свободной, что больше не могу с ним жить. Он должен дать мне развод (я с гордостью произнесла эти слова, свидетельствовавшие о том, что я стала совсем взрослой), и мы расстанемся и не будем делать вид, что это для нас большое горе.

— Не будь большей дурой, чем ты есть, — сказал он все с тем же сосредоточенным и задумчивым видом.

— Мне не хотелось бы, — сказала я, — лишать тебя сына. Ты сможешь навещать его.

Странно, каким нереальным все это казалось даже мне. И все-таки я знала, что это так, что пришел конец притворству и нелепой надежде, что я выдержу эту скучную, безрадостную жизнь.

— Зачем мне разводиться с тобой? — спросил Нэд небрежным, почти веселым голосом. — Разве ты мне изменила? С кем? Ведь не с Дики же? За это я готов поручиться.

Я сказала, что мы должны говорить об этом серьезно. Он обязан понять, что я не шучу.

— Ты тоже не можешь требовать развода, — продолжал Нэд, — потому что я не давал тебе повода и не собираюсь давать. Не можешь же ты требовать от меня, чтобы я сам себя оклеветал. Я человек честный. — Он умолк. — Так что видишь, с разводом ничего не выйдет.

— Я говорю серьезно, — сказала я. — Я не могу больше жить с тобой. Тебе тоже будет лучше без меня.

Он схватил меня за руку.

— Вот и этом ты ошибаешься. Мне не будет лучше. — Он посмотрел на меня. В глазах его были злость и страдание. Он часто моргал, словно ему больно было смотреть, — Перестань, — сказал он, — не надо ломать комедию.

Глава III

Поначалу план созревал где-то в темных тайниках моего сознания, — лишь позднее я по-настоящему поняла, почему нашла для Эмили другую квартиру, по меньшей мере на расстоянии мили от моего дома, и помогла ей поскорее переехать. Потом мои планы стали более смелыми и определенными. Однако я продолжала убеждать себя, что мои первые пробные поиски работы объясняются прежде всего тем, что мне необходима перемена в моей монотонной и нелегкой жизни с Нэдом. За Марком будет кому присмотреть днем, а если я устроюсь на работу, я даже смогу нанять постоянную няню. Нэд позлится немного, но я не думаю, чтобы он серьезно запретил мне работать. Сейчас он готов сделать для меня все, кроме, правда, одного, в чем я больше всего нуждаюсь. Ласки его были лихорадочно-исступленными, словно он уходил на войну и дорожил каждой минутой, проведенной вместе. Он водил меня всюду и раза два даже покупал цветы.

Мои первые попытки найти работу были действительно пробными: знакомство с колонкой объявлений в газете, письмо в ответ на одно из объявлений, где требовался гораздо более опытный работник, чем я, — я не ждала, да и не хотела, чтобы мне на него ответили. Еще рано было что-то решать.

Кажется, Нэд рассказал на Меддокс-стрит о нашей размолвке, ибо я больше не видела его родителей. Наступил июль, и, оглядываясь назад, я удивляюсь, какой спокойной и почти веселой я была. Несомненно, это было спокойствие решимости, ибо я уже приняла решение. Внешне как будто ничего не изменилось, но подспудно во мне шла упорная и неутомимая работа.

Я позвонила Каролине. Готова ли она снова видеть друзей? Как она живет? Я соскучилась по ней.

— Детка, я обязательно скоро появлюсь, — ответила она, — обязательно. Я заставлю себя сделать это. Но пока мне это плохо удается. Как Нэд?

Я коротко поведала ей о крахе моего замужества. Она, казалось, не была удивлена.

— Что же будет дальше?

— Не знаю, — ответила я. — Что-нибудь да будет.

— Ты совсем не любишь его, бедняжку, ни чуточки? — спросила она, словно пародируя свой прежний легкомысленный тон.

— Нет, — сказала я, и мне вдруг стало жалко и себя, и Нэда. — Как это ужасно — разлюбить, — добавила я.

— О, это все ерунда, — сказала Каролина. — Я уже говорила тебе, что я отношусь к тем, кто за… ты знаешь, о чем я говорю. Но я не романтик. Не то что ты. Просто я не могу взять себя в руки.

Ей хотелось сказать мне, что она одинока и что ей трудно примириться с этим. Она спросила, видела ли я утреннюю газету: Айрис в Буэнос-Айресе родила своего первенца.

— Ручаюсь, что у него ужасно негигиеничная колыбель, — сказала Каролина, — Младенцу наверняка нечем дышать от тюлевых занавесочек и бантов. Айрис, несомненно, закажет две дюжины фотографий, типа пасхальных открыток, на которых младенец будет выглядывать из сапога, словно котенок.

Она пообещала в ближайшее время навестить меня, но когда, она сама еще не знает. Повесив трубку, я поняла, что Каролина потеряна для меня так же, как и остальные мои друзья.

Однажды утром, отправившись в Вест-Энд за покупками — это было моим еженедельным развлечением, утешением и иллюзорной свободой, — я обнаружила, что совершенно бессознательно направляюсь в сторону площади Ватерлоо. Что-то подсказывало мне не думать об этом, а просто идти, куда несут ноги, — разбираться буду потом.

Я вошла в кабину лифта, чувствуя, как горит лицо и учащенно бьется сердце. Перед дверью я остановилась и прочла золотые буквы вывески, словно впервые видела их.

Было половина первого. Мистер Бэйнард в это время обедает, и в конторе будут только мистер Фосетт и мисс Розоман.

Я вдыхала знакомый запах сандалового дерева, жидкости для полировки мебели и копировальной бумаги. Он доносился до меня сквозь щели в двери и замочную скважину. Я вошла.

В конторе никого не было. Солнце привычно отражалось в граненых краях зеркала, бросало золотые квадраты на паркет и на три чистых нетронутых куска промокательной бумаги — розовый, белый и зеленый, — лежавшие на конторке. Машинка мисс Розоман была закрыта чехлом, в машинку, на которой когда-то печатала я, был заложен чистый лист бумаги. Мне пришел на память рассказ Амброуза Бирса о покинутом городе, и я собралась было повернуться и уйти, как вдруг из задней комнаты вышел мистер Бэйнард.

Он замер от удивления.

— Ну и ну! Какая неожиданность! Мисс Джексон, то есть я хочу сказать, миссис Скелтон! А мы и не надеялись, что вы вспомните о нас. Входите, входите сюда.

Он открыл передо мной дверцу деревянного барьера, отгораживавшего контору от посетителей, и я вошла в знакомый мне мир. Пододвинув стул поближе к своему столу, он предложил мне сесть и сказал, что в конторе он теперь за всех: и шеф-повар и судомойка. Мистер Фосетт в командировке в Америке, мисс Розоман тоже с ним. «Ей это очень полезно! Я сказал ей, что ей чертовски повезло». К счастью, летний сезон оказался весьма спокойным, иначе ему пришлось бы плохо. Хэттон ушел из конторы. У них теперь новый рассыльный из бюро обслуживания. Мисс Клик тоже ушла — заболел ее отец, и она вынуждена ухаживать за ним. В конторе новый младший секретарь, мисс Фенуик, очень способная девица (по его тону я поняла, что она нравится ему больше, чем я). В данный момент она ушла обедать.

Как живу я? Я совсем не изменилась. Он слышал, что у меня ребенок, и сердечно поздравляет меня. Да, да, немало воды утекло.

Он всегда казался старше своих лет. Ему было, должно быть, не больше тридцати семи, но лицо его, высохшее и изрезанное морщинами, напоминало грецкий орех. Волосы на затылке сильно поредели, и лысина походила на блестящую корку деревенского пшеничного хлеба. Я заметила, что он по-прежнему читает «Тридцать девять шагов». Я вспомнила, что видела у него эту книгу три года назад, и подумала, перечитывает ли он ее заново или за это время едва успел дойти до двухсотой страницы.

— Я хотела повидать мистера Фосетта, — сказала я.

— Он будет очень огорчен, что вы его не застали. Вы можете зайти еще раз. Возможно, я могу быть вам полезен? Вы можете располагать нами, как наша настоящая клиентка.

Я поняла, что благодаря замужеству я неизмеримо выросла в глазах мистера Бэйнарда. Он рассказал мне о своей жене и детях и о том, как дублировал некоего Уилкинса в пьесе «Веселая Англия», которую ставило любительское театральное общество.

— Однажды мне чуть было не пришлось даже петь за него. Он был отчаянно простужен и заявил, что не будет петь. Но не думайте, он все же пел. Есть люди, которые готовы загубить спектакль, лишь бы не дать другому возможности проявить себя. Все зависть, везде и всюду зависть.

Некоторое время он сетовал на свои неудачи. «Омар и колюшка!..» — вдруг тихонько пропел он себе под нос и посмотрел на часы.

— Жаль, вам не удастся познакомиться с мисс Фенуик. После обеда она должна еще зайти в паспортное бюро. Да, неплохая девушка, но, как все хорошие девушки, выходит замуж. Только обучишь их работе, как они тут же уходят. Что поделаешь?

Что-то вдруг подтолкнуло меня и заставило открыть ему мои планы.

— Я собираюсь работать. У вас не найдется для меня места?

Но стоило мне произнести эти слова, как я чуть не сгорела со стыда от того, что обратилась с этой просьбой к своему старому недругу. Поэтому я постаралась принять на своем стуле как можно более небрежную и спокойную позу и стала глядеть в окно, будто мне было все равно, как мне ответят на мой вопрос.

К моему удивлению, мистер Бэйнард самым настоящим образом был шокирован, и прежде всего как человек, съевший собаку в вопросах служебной субординации:

— Но, миссис Скелтон, вы не можете вернуться к нам на должность младшего секретаря! Ведь вы теперь замужняя женщина!

Я поспешила согласиться с ним, хотя не совсем понимала, почему я не могу работать в прежней должности.

— Вы, безусловно, найдете себе работу получше этой. Конечно, я понимаю, что она нужна вам просто так, для развлечения. Хотя лично не одобряю, когда замужние женщины работают. Однако моя жена тоже говорит: «Ты не представляешь, Перси, как скучно торчать в этом Стритеме[31] с утра до ночи. Как я жалею, что не пошла работать».

По тени, набежавшей на его лицо, я поняла, что миссис Бэйнард довольно часто говорит ему это и что их брак — это один из безрадостных союзов, с которым, однако, уже безоговорочно смирились, — в нем мало горя, но так же мало счастья, лишь одна скука, которая обоим супругам уже начинает казаться удовлетворенностью. Именно от такого брака я и решила отказаться.

Я снова почувствовала ободряющий прилив решимости, хотя точно не знала, что сейчас скажу или сделаю. Мне стало душно в застывшей тишине конторы.

— Работа мне нужна отнюдь не для того, чтобы скоротать время, — сказала я. — Она мне необходима для того, чтобы жить. Мой брак оказался неудачным.

Мистер Бэйнард уставился на меня и густо покраснел. Я, должно быть, показалась ему представительницей того полусвета, где легко смотрят на брак, где жены убегают с чужими мужьями, а мужья с чужими женами — и за все это неизменно и совершенно несправедливо награждаются недозволенным счастьем.

— О бедняжка! — сказал он приглушенным, как в церкви, голосом. — Бедняжка! Я очень сожалею. Печальная новость. Я, право, очень сожалею.

Большая синяя муха, залетевшая в комнату, громко жужжа, билась о стекло. Мистер Бэйнард встал. Взяв со стола чайную чашку, он вылил остатки чая в блюдце и накрыл муху чашкой.

— Дайте-ка мне конверт, миссис Скелтон, — попросил он. Я выполнила его просьбу. Он сунул конверт под чашку и осторожно загнал в него муху, затем, встав на стул, выпустил муху в форточку. Спрыгнув на пол, он сказал: — Бедняга. Не могу видеть, когда они вот так бьются о стекло, однако прикоснуться к ним я брезгаю.

Сев на стул, он снова уставился на меня.

— Так, так, очень печально. Но не буду вас расспрашивать. Вы действительно намерены работать?

Я сказала, что мое намерение работать совершенно серьезно, и я была бы рада, если бы могла получить свою прежнюю работу.

— Но послушайте, — мистер Бэйнард был воплощением растерянности и сочувствия, — если вы вернетесь к нам в качестве младшего секретаря, я не смогу обращаться с вами иначе, чем обращался прежде. Но ведь вы теперь замужняя женщина!.. Почему бы вам не поискать работу в другом месте? — спросил он с надеждой.

Я сказала, что лучше черт, которого знаешь, чем черт, которого не знаешь. Он был польщен. На его губах и в глазах появилась более естественная и более мягкая улыбка, чем все, которые мне доводилось видеть на его лице до сих пор. Ему явно понравилось, что его сравнили с чертом.

— Это будет не совсем удобно.

— Не понимаю почему.

— Это так неожиданно, — бормотал он, качая головой, словно я предложила ему жениться на мне. Он встал. Поскольку я собиралась снова стать его подчиненной, он мог позволить себе по своему усмотрению определять продолжительность моего визита. Он с удовольствием входил в привычную роль.

— Боюсь, меня ждут дела. Если вы действительно серьезно решили — я искренне надеюсь, что все это у вас сгоряча, — советую вам написать мистеру Фосетту. Он вернется в начале августа. Будет лучше, если он сам это решит. — Теперь он не открыл передо мной дверцу барьера. Я сама сделала это и снова очутилась по ту сторону — чужая, замужняя женщина. Какое-то мгновение у мистера Бэйнарда был несчастный вид, словно его расстроило что-то еще кроме моих бед. И это заставило меня сказать:

— Вы, должно быть, дурно думаете обо мне. Но поверьте, этому уже невозможно помочь. Я должна быть свободной.

— Если бы каждый из нас вдруг так решал… — голос мистера Бэйнарда звучал напряженно; он умолк. — Не было бы семьи, были бы подорваны устои брака. Никто не ждет, что жизнь — это розы без шипов, миссис Скелтон. Со многим приходится мириться, — добавил он печально и важно. — Я сам часто думаю, что счастье — это иллюзия.

Я ответила:

— Нет, это не так. Мы все время от времени бываем счастливы, иначе мы не боролись бы за счастье так упорно. Ведь нельзя же бороться за то, чего не знаешь. Следовательно, счастье вполне возможно.

— Вам, молодежи, всегда хочется, чтобы все было по-вашему, — промолвил мистер Бэйнард.

Я стояла у стены почти рядом с дверью. Поэтому, когда в комнату вошла низенькая, пухленькая, несколько вульгарная девица, она не сразу заметила меня, а видела только одного мистера Бэйнарда.

— Мне придется пойти туда еще раз, Перси. В этом паспортном бюро очередь в полквартала длиной. Ты хорошо пообедал?

Меня поразило не столько то, что она называла мистера Бэйнарда по имени, хотя уже это было довольно странной формой обращения подчиненного к начальнику, сколько ирония и фамильярность, прозвучавшая в ее тоне.

Мистер Бэйнард покраснел и громко сказал:

— Мисс Фенуик, я хочу познакомить вас с вашей предшественницей.

Увидев меня, девушка ничуть не смутилась. Дружеским жестом протянув мне руку, она шутливо заметила, что, должно быть, она не очень удачная замена такому образцовому работнику, каким, она слышала, была я. В это время глаза мистера Бэйнарда с тоской и безнадежностью смотрели на нее.

Когда я ушла, я поняла, что должна устраиваться где угодно, но только не у мистера Бэйнарда. Я слишком много узнала о нем, я узнала историю его маленькой и печальной любви, пришедшей к нему так поздно, что он даже не попытается теперь бороться за нее. Некрасивый, сварливые и неприятный, он каким-то образом сумел завоевать недолгую симпатию этой энергичной девицы. Это была одна из тех неразрешимых загадок любви, которые вновь и вновь будут повторяться, неизменно вызывая улыбки и недоумение. Мы так и не поймем, что люди «находят» друг в друге, и нелепо задаваться этим вопросом. Как раз когда мистер Бэйнард решил, что любовь — это забава для неразумных юнцов и девиц, к нему пришло это чувство и вселило опасную надежду. Без нее он спокойно жил бы в своем уютном маленьком домике, с заботливой женой, двумя подрастающими дочками и своим увлечением любительской сценой. Теперь же, когда у него отняли спокойствие безнадежности, словно у хромого костыль, он был несчастен и растерян. Он никогда уже не будет прежним мистером Бэйнардом.

Год назад трагедия мистера Бэйнарда отвлекла бы меня от моих неудач, но сейчас я могла думать только о себе. Я свернула на Риджент-стрит и зашла в контору конкурента мистера Фосетта, с которым он иногда вел дела. Я повидалась с управляющим, который когда-то был не прочь поухаживать за мной, и без всяких обиняков спросила, не нужна ли им вторая машинистка. Управляющий, человек бывалый, не привык чему-либо удивляться. Он сказал, что, пожалуй, я зашла вовремя: его секретарь (пожилая женщина, которую я хорошо знала) в конце августа уходит на пенсию. Он может попробовать меня — месяц испытательного срока. Согласна ли я?

Я сказала, что еще не совсем уверена в своих планах и лишь заблаговременно навожу справки, но я обязательно дам ему знать.

— Решайте, — сказал он, — но попрошу не очень медлить с ответом.

Глава IV

Мне нельзя было медлить. Однако бывали дни, когда мне казалось невозможным уйти от Нэда. Настоящее окружало меня прочной стеной, поднимавшейся так высоко, что она закрывала от меня всю иную жизнь. Иногда, когда я купала и кормила сына или когда он играл у меня на коленях и я видела его улыбающуюся, чего-то ждущую мордашку, сверкающие глазенки, открытый для смеха рот, когда он ждал, что я вот-вот начну играть с ним в его любимую игру, мне казалось, что я вполне счастлива тем, что у меня есть сын, что это, пожалуй, все, что мне нужно. Ему было семь месяцев, он был милым послушным ребенком, который с каждым днем все больше узнавал меня и окружавший его маленький уютный мирок. Я испытывала к нему чувство, в котором одновременно было страстное желание оберегать его и эстетическая потребность любоваться им, бессознательная материнская любовь и товарищеская дружба; мне казалось, что каким-то непостижимым образом мы прекрасно понимаем друг друга. Я не переставала восторгаться его физическим обликом; как приятна была на ощупь мягкая упругость его тельца, розового, как цветное стекло, пронизанное солнечным светом; у него были мягкие волосики, напоминавшие пух на грудке птенца. Его руки, которые, как руки всех детей, умели бессознательно делать неподражаемо изящные движения, были похожи на мои. Я с удивлением увидела, что третий и четвертый палец его руки, так же, как и у меня, тесно прижаты друг к другу, а большой палец сильно отогнут назад. Это были мои руки, только совсем крохотные. А когда он быстро, как Нэд, поворачивал голову, это тревожило и пугало меня.

Если бы Нэд действительно любил сына, я, пожалуй, оставила бы все, как есть. Но он не любил его. В последнее время он как будто снова стал гордиться им, спрашивал, сколько он весит, когда начнет говорить, самостоятельно стоять, и иногда, чтобы доставить мне удовольствие, брал его на руки. Но стоило Марку заплакать, как Нэд тут же поспешно отдавал его мне, поджав губы так, словно плач ребенка был чем-то, чего он совершенно не обязан был терпеть, а я не вправе была от него требовать.

Однажды ночью он напугал меня новой вспышкой ревности, о которой я даже не подозревала.

Он теперь редко ласкал меня и всегда как-то неожиданно и безмолвно, словно бы и не думал в это время обо мне. Потом, не промолвив ни слова, он засыпал. Я равнодушно покорялась этим механическим ласкам. Но ему это, казалось, было безразлично. С таким же успехом вместо меня с ним рядом могла быть другая женщина. Но последнюю неделю я заметила, что он, как-то странно улыбаясь, присматривается ко мне, словно снова узнает после долгой разлуки. В темноте он страстным шепотом спрашивал, люблю ли я его, но обычно не ждал ответа. Я была ему нужна все больше и больше, и своей потребностью во мне, своим желанием он хотел пробудить во мне угасшую любовь. Чувствуя на своем плече тяжесть его головы, тяжесть руки, переброшенной через мое тело (он, словно так же, как Марк, искал у меня покоя и защиты), я плакала.

Но его порывы утомляли меня; я одновременно и жалела, и боялась его. Ведь в течение многих месяцев я не знала, что такое спокойный сон, и Марк все еще будил меня между пятью и шестью утра, едва дав поспать четыре-пять часов. Однажды, очень жарким вечером в середине июля, зная, что Нэд где-то у друзей и вернется не скоро, я рано легла, решив немного почитать и уснуть до его прихода. Но едва я успела погасить свет, как услышала, что он вернулся. Прошло несколько минут, и он вошел в спальню.

— Ты еще не спишь?

— Только что легла, — ответила я.

Он зажег свет и присел на край моей постели. У него был самодовольно-торжествующий вид желанного любовника.

— Хочешь спать?

— Немножко. — Я никогда еще не отказывала ему и не собиралась делать этого и сейчас.

Напевая себе под нос, он начал раздеваться. Лицо его было безмятежным и счастливым, но я почему-то не верила в эту безмятежность.

— Ты очень мила, Крис, и что это так хорошо пахнет? Твой крем? — он нагнулся и поцеловал меня. — Подвинься. — Голос его звучал как-то странно, просительно. — Радость моя!

В эту минуту послышался прерывистый и громкий плач Марка; он хорошо был слышен через стену, но Нэд сделал вид, будто не слышит его.

— Я должна пойти к нему, — сказала я.

— Ничего с ним не случится.

— У него режутся зубы. Я этого боялась. У него на щечке сегодня было какое-то странное красное пятно.

— Тем более ты ничем ему не поможешь.

Я все же попыталась подняться и достать халат.

— Поплачет и перестанет, — сказал Нэд.

— Нет, он не перестанет, — возразила я. — Я дам ему глоток воды, это иногда помогает.

— Оставь его в покое. Потом дашь.

Марк заливался плачем, в котором слышались боль и обида. Я оттолкнула Нэда и соскочила с кровати.

— Я не могу бросить его одного. Он доплачется до изнеможения. Ведь ему страшно, — добавила я.

— Хорошо, иди, — сказал Нэд. Он лег и закрыл глаза.

Только через час мне удалось успокоить ребенка. Я ходила с ним по комнате при тусклом свете ночника, держала его головку на плече, потом прижимала ее к своей щеке, тихонько баюкала его, напевала его любимые песенки, поила водой. Как только он утихал, я пыталась осторожно уложить его в кроватку; однако мне снова и снова приходилось брать его на руки, ибо он заливался жалобным плачем и совал в рот кулачки.

Наконец, совсем измученная, я вернулась в спальню. Нэд лежал на своей кровати; он молчал до тех пор, пока я не легла. Я подумала даже, что он спит; но его голос особенно резко прозвучал в темноте:

— Я не желаю, как ты, быть рабом этого младенца.

Я сказала, что это неизбежно. Ребенку больно, для нас это пустяк, обыкновенная боль, а для него во всем этом есть что-то ужасное, что пугает его.

— Мы должны взять няньку. Можно найти подходящую и недорогую. Мне все это надоело. Ты так выматываешься за день, что потом никуда не годишься.

— Пока тебе не приходилось страдать от этого, — сказала я, отлично понимая, что он имеет в виду.

— Бросаешь мне свои ласки, словно собаке кость.

Я была вконец измучена усталостью и, не выдержав этой мелочной несправедливости, разрыдалась.

— Не понимаю, чего ты плачешь? Это мне надо плакать. Ты была мне нужна и должна была остаться со мной, а не убегать, воспользовавшись удобным предлогом. Отныне ты будешь больше думать о муже, чем о ребенке.

— Замолчи! — не выдержала я. — Замолчи, замолчи! — я не могла остановить судорожные рыдания.

— Хорошо. Но завтра ты начнешь искать няньку.

В носу и горле саднило от слез, губы были соленые. Я говорила Нэду, что всегда шла ему навстречу, и в эти последние недели ни разу ему не отказала. Мне хотелось, чтобы он понял, что такое всего несколько часов сна, усталость, от которой ноет тело, и так каждый день, когда почти не помнишь, что делаешь, как ухаживаешь за ребенком. И несмотря на это, я всегда старалась быть ему хорошей женой. Я всегда отвечала на его ласки, он сам это знает. Но я не могу ради него забыть о ребенке, которому больно, которому страшно от того, что я не иду к нему.

— У всех детей режутся зубы. Они должны пройти через это. И у нас резались, не умерли же мы от этого.

— Нэд, — сказала я, — я должна немного поспать. Я должна. — И действительно, сон казался мне каким-то неземным блаженством и был более желанен сейчас, чем что-либо на свете. Я хотела только спать.

— Завтра у тебя должна быть нянька.

В отчаянии я сказала, что, если я ему еще нужна, я могу прийти к нему, но потом он должен дать мне отдохнуть.

— Я должна спать, — повторила я. — Я должна.

— Спасибо, — ответил он. — Очень любезно с твоей стороны, но лучше не надо. Мне неприятно, когда меня просто терпят.

Голос его звучал совсем рядом. Я протянула руку и зажгла свет. Он приподнялся на кровати и свесился в мою сторону. Лицо его было почти рядом — оно было очень бледным, и на лбу блестели капли пота.

— Ты знаешь, что между нами ничего уже нет, Нэд, — сказала я. — Почему ты не хочешь отпустить меня?

— Я отучу тебя от этих истерик, моя дорогая. Мы будем жить, как полагается, запомни это. Поменьше внимания ребенку и побольше мужу. — Внезапно решимость оставила его. Он протянул руку и коснулся моей щеки: — Все будет хорошо, Крис, обещаю тебе. Мы наладим нашу жизнь.

Я вскочила с постели.

— Опять Марк? — спросил он. — Я что-то не слышал.

— Нет. Я ухожу в другую комнату. — В комнате Марка стоял диван. Я спала на нем, когда ребенок был совсем маленьким и требовал моего постоянного присутствия.

— Нет, нет, не надо. Пожалуйста, останься здесь. Мне очень жаль, что я так расстроил тебя.

— Нет, я лучше уйду.

— Пожалуйста, Крис. Клянусь, я ужасно жалею об этом. Я был расстроен, потерял голову.

Я сказала, что больше не сержусь и даже особенно не огорчаюсь, только устала, и, если он действительно хочет быть великодушным, он должен отпустить меня на одну только эту ночь.

Он больше не возражал. Я ушла в комнату Марка, легла на диван и тут же уснула. В шесть утра я проснулась, покормила Марка и снова уснула. В восемь я увидела около себя Нэда, лицо у него было печальное, глаза красные, словно от слез.

— Пойдем в спальню.

За окном шел дождь, и его монотонный шелест напоминал чье-то хриплое дыхание.

Нэд почти отнес меня в мою постель и лег рядом, но не притронулся ко мне, лишь зарылся лицом в подушку и молчал.

Глава V

Эта ночная размолвка с Нэдом сама по себе не явилась кризисом в наших отношениях, хотя прибавила новых страхов — теперь я боялась, что он попытается как-то разлучить меня с ребенком.

Большинство жизненных кризисов происходит скорее в нашем воображении. С течением времени главная нить наших неприятностей и забот до того обрастает всевозможными страхами, опасениями и категорическими решениями, что, окончательно запутавшись, представляет собой узел, который остается только разрубить. В эти последние дни июля Нэд все чаще оставлял меня одну; он рано уходил на работу, поздно возвращался и, пообедав, вечером снова куда-то уходил. Он был спокойным, приветливым и несколько отчужденным. Он больше не искал моей близости. Однажды, все еще не теряя надежды, я снова попросила:

— Отпусти меня, Нэд, ты же видишь, как мы живем.

Но ответ его был прежним.

Как-то днем ко мне неожиданно зашла миссис Скелтон. Я совсем не ждала ее; прошло довольно много времени с тех пор, как мы виделись с ней последний раз. Накануне ночью я почти не спала — у Марка снова резались зубы. Я прилегла, надеясь вздремнуть часок, хотя уснуть днем мне обычно не удавалось. Поэтому, когда я открыла ей дверь, у меня, должно быть, был удивленный, встрепанный и недовольный вид. Она объяснила мне, что проходила мимо и решила заглянуть. Меня удивило, что такая разумная женщина, как миссис Скелтон, решила прибегнуть к столь нелепой лжи. Я хорошо знала, что в этом квартале у нее не было ни друзей, ни знакомых и зайти сюда она могла только с совершенно определенной целью. Должно быть, что-то настолько встревожило ее, что она даже не потрудилась придумать более правдоподобную причину.

В течение нескольких минут она болтала о разных пустяках, прошлась по комнате, взглянула на новое платьице Марка, которое я купила, взяла в руки библиотечную книгу, которую я читала, сказала мне, что я плохо подстрижена, и порекомендовала приличного и, по ее словам, удивительно недорогого парикмахера на Кондуит-стрит.

— У меня нет времени на это, — ответила я, чувствуя отчаяние от того, что она все равно не поймет, и раздражение, ибо в ее присутствии я всегда казалась себе неопрятной и плохо одетой.

— Тетушка могла бы посидеть с ребенком, — заметила миссис Скелтон. — Мне кажется, ты не должна так опускаться.

Я промолчала.

— Что происходит между тобой и Нэдом? — наконец спросила она безразличным голосом, словно ее больше интересовала книга, которую она держала на коленях. Но вот она подняла глаза и в упор посмотрела на меня.

Она была худая, старая, но все еще красивая. У нее была нелегкая жизнь. Я поняла, что она будет презирать каждого, кто не сумеет держаться столь же мужественно, как она.

Я сказала ей, что наш брак оказался неудачным, мы не понимаем друг друга и оба ужасно несчастливы, однако Нэд упорно отказывается признать это.

— Я предупреждала тебя еще до замужества, что у Нэда нелегкий характер.

Я безропотно выслушала упрек.

— Я тоже виновата, — сказала я. — Я не подхожу ему. Возможно, с другой он будет более счастлив.

Она улыбнулась. Лицо ее подобрело и стало снисходительным.

— Все вы, молодые, думаете, что брак так же легко разбить, как чайную чашку. У вас нет выдержки и терпения. Я тоже хотела уйти от Гарольда, но не ушла. Я думала о детях.

Я была еще достаточно молода, чтобы тут же, позабыв о своих неприятностях, с любопытством спросить, почему она хотела уйти от мужа. Она улыбнулась. Ей доставили удовольствие и мой вопрос, и мое удивление.

— Потому что он неисправимый бабник. Всегда был таким. Менял женщин одну за другой. Вначале я думала, что умру от горя, а потом привыкла. Мне стало легче, когда я запретила ему рассказывать мне о его любовницах, но его это ужасно бесило. Самым большим удовольствием для него было, вернувшись домой, поплакаться мне, что очередной роман не удался.

Она сказала, что очень боялась, что Нэд будет таким же, как его отец. Но со мной он стал совершенно другим. Он не изменял мне. Как мать, она знает это. Она бы сразу заметила. Он всегда будет мне верен, и она благодарит бога за это.

Уже ни на что не надеясь, я все же попросила ее уговорить Нэда дать мне развод.

— О, не будь дурой! — воскликнула миссис Скелтон, своим видом и голосом так напомнив мне в эту минуту Нэда, словно его дух внезапно переселился в нее.

Она коснулась моей обнаженной руки, и я почувствовала, как инстинктивно отпрянула от нее.

— Возьми себя в руки и подумай о ребенке. О своем долге перед Нэдом. Ты образумила его, создала ему хорошую чистую жизнь, и я хочу, чтобы хотя бы один из моих детей был счастлив. — Она умолкла и бросила книгу на диван, словно больше не нуждалась в ней. — Я надеялась, что Нелли будет счастлива. Но ее муж умер. Теперь ее жизнь — сплошная нелепость. Собаки, глупая истеричная дружба. О, я все вижу, все знаю. Никогда не думала, что женщина может оказаться такой дурой.

Уходя, она поцеловала меня. Это было так непохоже на нее; она словно пыталась смягчить резкость и бесповоротность высказанного ею суждения. Несмотря на презрение к сыну, на то, что она нередко готова была публично высмеять его, она, как всякая мать, мечтала, чтобы у него было свое, хотя бы маленькое, спокойное счастье. Она хотела спасти обломки своих рухнувших надежд и упований. Когда Нэд был ребенком, она, должно быть, любила его страстной невысказанной любовью: ее дитя, ее сын, такой красивый рядом с неуклюжей толстой дочкой, такой одаренный — он оправдает ее мечты, ее надежды. Теперь она опять верила, что Нэд снова станет тем сыном, которым она когда-то так гордилась, и это произойдет с моей помощью. Я поняла, что мне нечего надеяться на нее, — она будет на стороне своего сына.

Когда она ушла, меня охватило острое чувство безнадежности, сознание того, что я в ловушке. Я в отчаянии металась по комнатам и колотила кулаками о стены, словно это были стены ненавистной темницы.

Через месяц мне исполнится двадцать один год. Передо мной, возможно, еще пятьдесят лет жизни, и все они будут похожи на эти три года. Я взглянула на свои руки — я содрала кожу, и ссадины кровоточили. Но это принесло мне облегчение — раз мое отчаяние такое сильное, оно станет той движущей силой, той надеждой на спасение, которая поможет мне выстоять. Я глядела в окно, но почти ничего не видела. И вдруг я заметила, как все кругом переменилось. Эта перемена приковала все мое внимание.

Был пасмурный серый день, жаркий и душный, словно обесцветивший лужайки и кусты, приглушивший блеск объезженной асфальтовой дороги. Но вдруг где-то далеко, сквозь невидимый просвет в тучах блеснуло солнце и протянуло свои длинные золотые пальцы к верхушкам дальних деревьев. Упало несколько капель дождя. Солнечные пальцы стали длиннее, они разорвали серую пелену неба, и в одно мгновение все вокруг преобразилось. Солнце разбросало во все стороны лимонно-желтые лучи, и они слились в одно сплошное сияние. И вдруг солнце покатилось по полям, все ближе и ближе, неся с собой сверкание красок: это было похоже на то, как если бы по потускневшей от пыли картине провели влажной тряпкой и краски снова заиграли. Солнечное шествие было похоже на победное шествие армий с песнями и развернутыми знаменами. Но внезапно солнце остановилось, дойдя лишь до середины пустыря, и словно разрезало надвое одинокий вересковый куст — одна половина его переливалась и сверкала драгоценными камнями, а другая оставалась в тени.

Я видела все это так, как не видела давно, целых три года. Я наслаждалась полнотой видения, как наслаждаются полнотой любви. Я поняла, что не могу быть сломлена, ибо для меня так важно видеть то, что я вижу сейчас, — все чудесное многообразие мира. По мере того как будет подрастать мой сын, я научу его видеть моими глазами, пока он сам не сможет увидеть больше и дальше меня.

В этот вечер, сидя за книгой (Нэд, лежа на диване, тоже читал и время от времени дружелюбным тоном делился со мной каким-нибудь пустячным соображением, — словно мы оба решили вот так коротать теперь наши дни), я дала себе слово написать письмо в туристскую контору, пока еще не поздно. Все равно, решила я, Нэд хочет, чтобы я взяла няньку. Если мне удастся это сделать, не будет никаких препятствий для моего возвращения на работу. Если нашей жизни суждено остаться без перемен, то по крайней мере для себя мне удастся хоть немного расширить ее рамки.

Я отослала письмо и получила ответ. Я договорилась, что начну работать в сентябре. Но я продолжала не верить в это. Кажется, я могла договариваться и устраиваться сколько угодно, и все же не верила, что это серьезно.

На следующей неделе, в пятницу, Нэд привел к нам Джека Гарриса, который был его шафером на свадьбе. Он сказал, что на субботу и воскресенье они с Гаррисом договорились поехать во Фринтон[32] играть в гольф. Гаррис давно не был у нас. Это был рослый, добродушный весельчак, который, казалось, развлекал Нэда.

— Это вы, жены, гоните из дому мужей, — сказал он, обращаясь ко мне со смущенным смешком, скорее свидетельствовавшим о неловкости, которую он испытывал, чем о подлинном веселье. — Нэд считает, что вы тоже должны закрыть лавочку и поехать вместе с нами.

— Бесполезно говорить ей об этом. Сейчас она тебе скажет, что не с кем оставить мальчишку. Мне надоело твердить ей, что пора наконец взять няньку.

— Теперь малыш уже не нуждается в вас так, как нуждается вот он, — сказал мне Гаррис и кивнул головой на Нэда. — Поедемте с нами, Крис, мы, ей-богу, неплохо проведем уик-энд.

Нэд не спускал с меня глаз. Я догадывалась, зачем он привел Гарриса: он думал, что тому легче будет уговорить меня. Я не могла понять только одного: что дало ему основания надеяться на это.

— Ты можешь оставить ребенка у Эмили.

— Нет, не могу. Я не предупредила ее.

— Черт бы побрал эту Эмили. Взбрело ж ей в голову переехать в другой конец города! Будто ей здесь было плохо. Теперь и по телефону с ней не свяжешься.

Меняя тарелки, через открытую дверь столовой я видела Нэда и Гарриса. Они сидели молча, не зная, о чем говорить, оба какие-то растерянные.

И все же Нэду удалось воздействовать на меня с помощью Джека Гарриса, хотя совсем не так, как он того хотел. Трудно сказать почему, но в присутствии друга Нэд показался мне еще более одиноким и несчастным. Волосы его потускнели, лицо осунулось. Он казался старше своих лет.

Я решила, что в понедельник, когда он вернется из Эссекса, я снова попытаюсь наладить нашу жизнь. Я искренне хотела этого. Как сказала его мать, у меня были свои обязанности по отношению к Нэду. Я вспомнила, что во имя долга многие делали это, а потом более или менее сносно устраивали свою жизнь и были даже счастливы.

Была звездная ночь; звезды напоминали рой серебряных пчел в небе. Я печально думала о других мирах. Людей на земле такое множество, их не счесть, как минуты в вечности; и у всех свои собственные трагедии и комедии, и моя жизнь ни капельки не интересует никого, кроме меня самой. Что значу я в этой огромной вселенной с таким множеством солнц и звезд? Ровным счетом ничего, решила я; и, хотя эта мысль несколько утешила меня, я все же всплакнула от горя.

Я навсегда запомнила этот уик-энд. Одно дело собрать воедино всю свою решимость и совсем другое — долго продержаться в таком состоянии. Если струны натянуты, то, пока их держит деревянный колок, они готовы петь. Но в любой момент струны могут или ослабеть, или лопнуть. Я могла держаться лишь ценой невероятного напряжения нервов. Я старалась не думать о Нэде, а думать только о ребенке и о тех радостях, которые он мне доставляет. Этого должно быть достаточно, уверяла я себя, чтобы хотелось жить.

Но есть натуры, которым мало одного вида любви, даже если эта любовь, казалось, целиком захватывает их. Насытив часть своей души, они все равно испытывают голод. Лишь став старше, я поняла, что происходило тогда со мной, а поняв, наконец смогла успокоиться. Но пока это случилось, меня мучило отвратительное сознание вины. Я часто ненавидела себя, ибо считала, что не имею права на материнство, если не могу целиком отдать себя ребенку.

Эти два дня, субботу и воскресенье, я искренне старалась втиснуть себя в рамки той жизни, которую, я заранее знала, мне не выдержать. Но я продолжала добиваться невозможного. Я решила во что бы то ни стало сделать это. В ночь с воскресенья на понедельник я почти не спала. Я задремала, лишь когда первые лучи солнца нарисовали бледные узоры на окне. Проснувшись, я почувствовала себя спокойной и отдохнувшей, готовой сказать Нэду, что все опять будет хорошо, что мы начнем все сначала, будем терпимы друг к другу и счастливы, как все люди вокруг.

Я не знала, когда он вернется. Он не сказал мне. Поскольку утром он не пришел, я решила, что он отправился с вокзала прямо в контору и будет дома, как всегда, в половине седьмого. Я надела новое платье и постаралась выглядеть как можно лучше, хотя, как в день моей свадьбы, зеркало не хотело творить чудеса, и я видела темные круги под глазами. Это огорчало меня. Мне хотелось понравиться Нэду, хотелось, чтобы он любил меня еще больше, чем прежде, и чтобы его любви хватило теперь для нас двоих.

Нэд задерживался. Обед перестоял в духовке. Я вынула его и решила, что лучше подам кусок холодного мяса. Девять часов, десять. Я уже знала, что Нэд сегодня не придет, но до самой полуночи еще не верила этому.

Он не пришел и на следующий день, ни утром, ни вечером. В среду я оставила Марка на попечении приходящей женщины и пошла через парк к Эмили.

Она сразу же поняла, что что-то случилось.

— В чем дело? Ты больна?

Я сказала, что вполне здорова, но собираюсь привезти ей ребенка; собственно, она должна принять нас обоих. Я сказала, что моя жизнь с Нэдом не удалась и что я приняла твердое решение: Нэд не пришел домой, и теперь я окончательно решила, что буду свободной, даст он мне развод или нет.

— Ты венчалась в церкви! — воскликнула Эмили, заливаясь слезами. — В церкви.

Я коротко рассказала ей о своих ближайших планах и о той роли, которую предстоит ей сыграть в них. Я сказала, что уговорила ее сменить квартиру потому, что хотела иметь какое-то убежище на тот случай, если возникнет необходимость в этом. И такая необходимость теперь возникла. Сейчас я вернусь домой, возьму такси и привезу только кроватку и коляску Марка и кое-что из его и моих вещей. За остальным я пошлю потом.

— Что мне делать? — стонала Эмили. — Ах, если бы был жив твой отец!

Я сказала, что тоже хотела бы этого, хотя не знаю, чем бы он мог мне помочь.

— Ему было бы теперь пятьдесят четыре, если бы он был жив, — рыдала Эмили, прикладывая платок к губам. Но даже она поняла, как неуместно в этот критический момент заниматься подсчетами несостоявшихся годовщин.

— О Крис, ты же знаешь, что тебе нельзя переехать ко мне.

— У меня больше никого нет, — сказала я. — И все равно я перееду. — Я поцеловала ее. Она смотрела на меня, губы ее дрожали, а в глазах был ужас. Но потом она вдруг успокоилась и взяла себя в руки.

— Я постараюсь помочь тебе, — сказала она. — Я постараюсь. Я сделаю все, что смогу.

По дороге домой я думала только о практических вопросах переезда. Войдут ли вещи ребенка, пеленки, бутылочки, кастрюльки, банки, щетки и прочее в один чемодан? Разрешит ли шофер поставить коляску на крышу машины? Обойдусь ли я двумя платьями, парой белья и одной ночной сорочкой?

Так я дошла до дома и открыла калитку. Женщина, присматривавшая за Марком, стояла под деревьями уже в пальто и шляпе.

— Мистер Скелтон разрешил мне уйти. Он только что вернулся.

Я взбежала по лестнице и вошла в квартиру. Нэд стоял спиной к холодному камину, сунув руки в карманы, откинув назад свою маленькую птичью голову, словно собирался запеть. Он был бледен как стена, видневшаяся за его спиной, и, увидев меня, не переменил позы.

— Хорошо, — сказал он. — Можешь делать, что хочешь.

Вначале я не поняла. Я даже переспросила, что он сказал.

— Я отпускаю тебя. — Его глаза избегали встречаться с моими. — Я сделаю все, что ты хочешь, могу посылать тебе счета из гостиницы… Все, что хочешь. Что делают люди в таких случаях? Ты должна узнать, как мне вести себя, чтобы был повод для развода.

Наконец он посмотрел на меня, и в его глазах я прочла презрение; но это было презрение к самому себе, и оно сломило его.

— Да что же случилось? — воскликнула я. Мне вдруг отчаянно захотелось обнять его, сказать, что он не должен уступать мне, что мы попробуем начать жизнь сначала.

— Какое, черт возьми, тебе до этого дело? — сказал он. — Ты добилась своего. Пользуйся же этим.

Он сказал, что уходит. Если он мне понадобится, я найду его на Мэддокс-стрит. Резко повернувшись, он вышел из комнаты. Я слышала, как он ходит по спальне. Не прошло и пяти минут, как он снова вышел, держа в руках чемодан, который брал с собой во Фринтон и не успел еще распаковать, и другой, поменьше, который принадлежал мне. — Я верну его тебе на днях.

— Нэд, мы должны поговорить.

— Мы достаточно говорили. Я буду посылать тебе деньги.

Я сказала ему, что собираюсь работать.

Он густо покраснел, словно внезапно понял, что я примирилась с тем, что произошло, хотя именно этого он от меня и ждал.

— Это твое дело, — сказал он, помолчав. Мне казалось, что он хочет еще что-то сказать. Он сделал шаг вперед. Я ждала, что сейчас он подойдет, обнимет и поцелует меня.

Но он лишь гневно выкрикнул:

— Что же, смотри! Смотри на меня!

В глазах его сверкали слезы. Взгляд их был неподвижен, и, когда слезы совсем затуманили его, он смахнул их рукой.

— Я не смотрю, Нэд, — сказала я и опустила глаза. Я смотрела на узор ковра — темно-синие зигзаги по желтовато-коричневому полю, скромный и неопределенный рисунок в духе времени.

Нэд прошел мимо меня и вышел из комнаты. Я слышала, как захлопнулась за ним дверь. Я подошла к окну. Он медленно прошел по дорожке. Я ждала, что он подойдет к сыну, но он не сделал этого. Он даже не посмотрел в ту сторону, где под деревом в кружевной темно-зеленой тени спал Марк. Не в силах больше смотреть, я закрыла лицо руками и почувствовала, как они дрожат. Когда я снова посмотрела в окно, Нэда уже не было. Мимо прошел автобус, подняв с мостовой белую пыль и кем-то брошенную газету; медленно проплыв в воздухе, газета прилипла к фонарному столбу.

Я свободна, говорила я себе, но не верила в это. Мне хотелось, чтобы заплакал Марк и я могла бы взять его на руки, приласкать. Он был мне нужен, я хотела держать его на руках. Мне надо было что-то делать. Ибо меня вдруг охватил ужас пустоты, ужас окончательности того, что произошло, и тяжесть его была невыносимой.

Это мгновение запомнилось, как крюк, повисший над пропастью прошлого. Я смотрю на него, прижавшись к отвесной скале, пережидая, когда пройдет головокружение. Вокруг ничего — ни облачка, ни далекой полоски моря, лишь крюк на фоне белой пустоты, крюк, не отбрасывающий даже тени, жестокий и неумолимый образ, бесконечно одинокий, бесконечно печальный.