Критерии оценки свидетельств

А. М. Хокарт Критерии оценки свидетельств

Прогрессу в понимании эволюции человека, особенно его духовной эволюции, мешают широко распространённые заблуждения относительно оценки свидетельств. Характер свидетельств одинаков во всех сферах человеческой деятельности. В судопроизводстве он такой же, как в науке, только в суде на эти оценки обычно не влияют предубеждения или фанатизм, что постоянно происходит в науке, особенно в науке о человеке.

В судопроизводстве различают два вида свидетельств: прямые и косвенные. Если человек действительно видел убийство и описывает, как оно произошло, это называется прямым свидетельством. Но воочию увидеть убийство удаётся крайне редко. Поэтому необходимо учитывать все обстоятельства — состояние и положение жертвы, время убийства, передвижения жертвы и подозреваемого, условия их жизни, их характеры — истолковать все это, исходя из законов природы, особенно природы человека, и создать теорию, которая объяснила бы все обстоятельства и была бы единственно возможной. Такие свидетельства называются косвенными.

Существует распространённое, но естественное заблуждение, что прямые свидетельства гораздо важнее косвенных и что только их следует считать удовлетворительными. Опытный судья, подводя итоги знаменитого дела об убийстве, опроверг бы эту точку зрения. Он бы указал на то, что прямые свидетельства могут оказаться слабее косвенных: свидетель может солгать или быть пристрастным; память его может подвести, а воображение сыграть злую шутку. Даже два свидетеля могут ввести суд в заблуждение. В некоторых странах не доверяют даже пятидесяти свидетелям, рассказывающим одну и ту же историю. С другой стороны, если сотни мелких деталей, которые никто не мог заранее ни обдумать, ни подготовить, ведут нас в одном-единственном направлении, то возникает достаточная уверенность в выводах, насколько вообще можно быть уверенным, когда имеешь дело с человеческими поступками. За последнее столетие вряд ли кого-нибудь повесили на основании прямых улик без учёта косвенных, но на основании только косвенных улик повесили многих.

Как правило, историк разделяет распространённое заблуждение: он верит прямым свидетельствам — описаниям очевидцев, монетам, развалинам. Он не доверяет косвенным свидетельствам. Он тянется к прямым, как неумелый моряк к берегу.

Общепризнанно, что астрономия — одна из самых точных наук, однако она смело проникает в такие далёкие эпохи, о которых мы вряд ли когда-нибудь найдём прямые свидетельства. В то время как историки боятся говорить об обществе, развивавшемся на протяжении десятков тысяч лет, если у них нет документов, астрономы спокойно восстанавливают историю Солнечной системы, насчитывающую миллионы лет, только на основании свидетельств, которые им даёт настоящее. Астрономы, наблюдая туманности, солнца, мёртвые звезды, полагают, что это различные стадии, через которые прошла или пройдёт наша Солнечная система. Они представляют себе такой путь развития, который объяснил бы все имеющиеся факты. Время может внести поправки в их схему, но не может изменить их методологию.

У геологов тоже есть только одна отправная точка — настоящее, и они рассуждают так же, как астрономы. Они считают, что различные типы гор и рек представляют собой различные стадии роста и разрушения, и таким образом восстанавливают историю Земли.

Самые важные успехи в биологии были достигнуты исключительно благодаря косвенным свидетельствам. Один из биологов недавно сказал: эволюция как таковая принимается зоологами не потому, что кто-то видел, как она происходила, и не потому, что она основывается на логически последовательных доказательствах, а потому, что она соответствует всем данным таксономии, палеонтологии и географического распределения видов, и потому, что только её объяснение этих данных заслуживает доверия. Биология, в отличие от астрономии, располагает неким подобием прямых свидетельств, таких как кости и отпечатки вымерших животных. Эти свидетельства изучаются палеонтологией, но они не достаточны для эволюционной теории; они могут подтвердить или внести поправки в теорию, снабдить её некоторыми деталями, но не являются обязательными для самой теории. Данные палеонтологии не были основой для эволюционной теории, но эта теория вдохнула жизнь в палеонтологию. Теория эволюции заставила по-новому относиться к ископаемым, искать их с большим рвением, потому что она поставила перед людьми более важную цель, чем простое собирание фактов.

Ни к одной отрасли биологии это не имеет такого прямого отношения, как к биологии человека. До Дарвина она не располагала палеонтологическими данными. Первый гибралтарский череп был найден в 1848 г.; это произошло совершенно незамеченным. «Происхождение видов» появилось в 1859 г. И только когда люди привыкли к мысли о происхождении человека от обезьяноподобного существа, этот череп был извлечён из мрака забвения и стал звеном в цепи доказательств.

Биологи обратились в другую веру вовсе не благодаря прямым свидетельствам о человекообезьяне, а скорее наоборот: после того как они обратились в другую веру благодаря косвенным свидетельствам, они стали искать прямые, т. е. ископаемые остатки, чтобы подтвердить свои выводы и окончательно разгромить своих противников. Для этого потребовалось тридцать пять лет после выхода в свет «Происхождения видов». Тогда Дюбуа[16] отправился на поиски обезьяноподобного ископаемого и нашёл его.

С тех пор открытие следовало за открытием, и антропологов охватила тяга к прямым свидетельствам. Один из ведущих авторитетов в этой области говорит, что для серьёзного изучения истории рас большую ценность имеют те особенности, которые можно обнаружить в скелете, так как мы, естественно, ничего не знаем о коже и волосяном покрове доисторического человека, а только проводим рискованную аналогию с современным человеком. Он забывает о том, что Дарвин и Уоллес[17] создали эволюционную теорию, основываясь именно на «рискованной аналогии» с современными видами. Они рискнули и добились успеха, потому что в науке только смелостью можно завоевать прекрасную даму.

Так к чему же в конце концов привели эти прямые свидетельства — ископаемые черепа? Они изменили некоторые детали, но ни одного противника теории эволюции не обратили в новую веру. Скорее наоборот, многочисленные споры, возникшие вокруг питекантропа и пилтдаунского человека, были с удовольствием подхвачены фундаменталистами[18] чтобы дискредитировать эволюционную теорию в целом.

Именно у тех, кто изучает историю культуры, вера в прямые свидетельства наиболее твёрдо укоренилась. У них есть настолько огромный запас прямых свидетельств, что нет смысла полагаться на такую неравноценную замену, как косвенные свидетельства. Рукописи, надписи, горшки, постройки имеются в изобилии, поэтому мы с полным правом надеемся получить необходимые сведения только из этих источников.

Эта наивная вера в правоту нашего собственного зрения примечательна ещё и потому, что в XIX и в первой четверти XX в. историки потратили немало времени на дискредитацию тех самых свидетельств, на которые они опирались. Нибур возглавил борьбу с ранней римской традицией, которая до него принималась безоговорочно[19].

Но критики не удовлетворились разоблачением легенд, вскоре они отважились на борьбу с великими историками. Фукидид был современником, а иногда и участником событий, которые он описывал. Его свидетельства никогда не подвергались сомнению. Тем не менее, либерал Грот[20] обвинил его в том, что он пристрастный консерватор, который клевещет на греческих демократов. Геродот[21], может быть, легковерен, но его честность никогда не вызывала сомнений. Он писал о персидских войнах, основываясь на рассказах свидетелей; но учёные, заражённые модным скептицизмом, поехали в Марафон, чтобы проверить его данные, и доказали, что Геродот неправильно описал эту битву. Некоторые даже утверждали, что персы, а не греки победили в этом сражении. Моральные оценки были поставлены с ног на голову — герои ниспровергнуты, а негодяи возвеличены.

Удивительно, что после такого разгула скептицизма кто-то вообще продолжал писать историю. Многие историки надеялись найти более веские доказательства в твёрдом материале, вырытом лопатой. Для проверки фактов, записанных историками, были собраны надписи, но им так же нельзя доверять, как и историкам. Надписи редко бывают искренними, они часто льстят или носят «пропагандистский» характер. В любом случае они относятся к событиям, которые в то время казались наиболее значительными, но которые ни в коей мере не помогают нам понять развитие культуры. Горшки и кастрюли не лгут только потому, что не умеют говорить. Их основная заслуга — не считая того, что они проливают свет на ремесла — состоит в том, что их можно отнести к определённому периоду времени. Но какой в этом смысл, если нет событий, относящихся к этому периоду?

Не удивительно, что от отчаяния многие отвернулись от истории, считая её просто игрой в догадки. Они чувствовали себя так, как восточный судья, который, выслушав пятьдесят лжесвидетельских показаний, теряет надежду установить, где правда, а где ложь в данном деле, потому, что его сыщики не предоставили косвенных улик для проверки утверждений свидетелей. Те, кто ещё сохранил интерес к истории человека, уже не надеются проследить эволюцию его идей, за исключением тех случаев, когда они могут полагаться на такие надёжные, непреходящие источники, как кости или камни. Они уверяют нас, что мы никогда не узнаем о верованиях неолитического человека, потому что они не воплощены в камне. Мы можем посмотреть на скелеты и таким образом получить некоторое представление о том, что думали их обладатели о смерти. Но как узнать о социальной организации, об обрядах, связанных с браком или рождением, которые ни во что вещественное не воплощены?

Эти люди должны помнить, что Огюст Конт[22] в качестве примера непознаваемого привёл химический состав звёзд. Через несколько лет Кирхгоф[23] при помощи спектрального анализа получил те самые данные, которые, по утверждению Конта, было невозможно получить. Дело в том, что люди заявляют о невозможности открытия, когда начинают размышлять о его вероятности, когда — скорее всего — предчувствуют, что открытие вот-вот произойдёт.

Есть одна отрасль человеческой истории, в которой нет прямых свидетельств и нет надежды их получить. Это сравнительное языкознание. Никто не думает, что мы когда-нибудь обнаружим документы, содержащие образцы утраченного языка, от которого произошли латынь, греческий, санскрит, английский. Люди, говорившие на нем, не имели письменности до тех пор, пока он не разделился на языки, коренным образом отличающиеся друг от друга. Самые древние греческие надписи были сделаны не ранее, чем за 1000 лет до н. э., что было по крайней мере, через тысячу лет после этого разделения. Отсутствие прямых свидетельств пошло на пользу. Оно заставило лингвистов отказаться от длительной и неэффективной лобовой атаки, приверженцами которой являются археологи, и перейти к более решительным и экономным фланговым действиям. Они вынуждены были прибегнуть к сравнительному методу.

Этот метод основан на принципе разветвления. Если у данного вида разветвление шло в разных направлениях и он породил много новых видов, то можно пойти вспять и проследить, откуда начинаются эти отклонения до того момента, пока они не совпадут в одной точке. Это и будет гипотетический вымерший предок. Каждый потомок воспроизводит своего предка или подражает ему, но при этом есть и различия, не одинаковые у всех потомков. При сравнении всех потомков или производных мы можем устранить различия, оставив только общее, и получим то, что они сохранили от утраченного оригинала. По одному производному нельзя судить о том, каким был оригинал. Если бы мы ограничили свои исследования только северными европейцами, мы бы пришли к выводу, что первобытный человек был белокожим. Однако у других рас другой цвет кожи, поэтому мы должны представить себе, что у первобытного человека был такой цвет кожи, от которого произошли все существующие расы. Если бы мы знали только английский язык, мы бы считали, что человек должен называть женщину, которая его родила, только mother и никак иначе. Но в других языках её называют mutter, matar, meter и т. д. Мы должны вывести все эти варианты из такой формы, которая дала бы объяснение всем дериватам.

Проверить эти предположения можно по полученным результатам. В то время как противники сравнительного метода все ещё спорят о том, кто такие греки, был ли Зевс когда-то могущественным монархом или явлением природы, откуда появились неолитические люди, как следует восстанавливать пилтдаунский череп, сравнительное языкознание так прочно себя утвердило, что споры заглохли, потому, что почти не о чем спорить, а дискуссии придают науке жизненную силу. Теперь никто не оспаривает тот факт, что латынь, греческий и другие языки являются ветвями одного и того же дерева, никто не оспаривает основных характеристик праязыка. Очень много слов в производных языках уже отождествлено. Никто не отрицает эквивалентности английского father, латинского pater, греческого pater, санскритского pitar, древнеирландского athir и т. д.

Странно, что самыми решительными противниками распространения сравнительного метода на другие области культуры являются представители сравнительного языкознания. Они уверены, что этот метод не годится для изучения религии или социальной структуры. Не будем спорить, а приведём пример.

Давайте возьмём словарь классических древностей или мифологический словарь и посмотрим, что сделали сторонники прямых свидетельств с Гермесом. Филологи-классики и знатоки древностей по-разному трактовали, кто такой Гермес: тьма, рассвет, сумерки, ветер, бог потустороннего мира, бог солнца. К сожалению, все эти предположения нельзя доказать при помощи прямых свидетельств, потому что истинный характер Гермеса был забыт задолго до возникновения письменности. Мы могли бы анализировать текст за текстом и не приблизиться к истине. Предположения остаются предположениями. Это сражение с догадками характерно для тех, кто не признает ничего, кроме прямых свидетельств. Они похожи на людей, которые пытаются провести линию от известной точки к неизвестной, не имея никакого представления о расстоянии и очень мало зная о направлении. Мы должны провести линию по крайней мере из двух точек, чтобы они соединились в той точке, которую мы ищем. Одна только Греция не может указать направление и расстояние. Возьмём Индию за вторую точку.

Читая о ведийском боге Агни, нельзя не поразиться некоторому сходству с Гермесом. Однако поверхностного сходства не достаточно: из-за него рыбы попадают в один класс с китами, а ласточки — со стрижами. При изучении культуры, так же как в зоологии, мы должны проникнуть в суть и проанализировать структуру. Давайте рассмотрим Агни и Гермеса в параллельных колонках.

Следовательно, Агни равен Гермесу.

Они (Агни и Гермес — ред. сайта) настолько похожи друг на друга даже в мелких деталях, что мы вынуждены прийти к заключению, что это не поверхностное сходство, а сходство в самой структуре.

Однако в правой колонке есть один существенный пробел: нет никаких указаний на природу Гермеса. Он изобрёл огонь, но нигде не отождествляется с огнём. С другой стороны, слово Агни значит «огонь», и его природа ясно и неоднократно определяется в текстах. Перед нами альтернатива: изначально Гермес был богом огня — он не был богом огня, а идею огня добавила индийская ветвь после того, как она стала отделяться от греческой. Это была новая интерпретация изначального бога, который не отождествляется с огнём. У нас нет прямых свидетельств, которые помогли бы сделать выбор. Единственной проверкой могут служить косвенные свидетельства: какое из предположений объясняет факты? Второе ничего не объясняет, а только создаёт огромные трудности. Первое даёт удовлетворительное объяснение большинству характерных особенностей Гермеса. Оно объясняет, почему он был посредником между богами и людьми — потому что жертвенный огонь передаёт жертвы богам; почему он проводит людей к богам — потому что жертвователь сливается с богами во время жертвоприношения; почему он провожает души в потусторонний мир — потому что огонь для кремации переносит туда умерших. Быть посредником между богами и людьми — это то же самое, что быть жрецом или глашатаем. В Индии священный огонь несли перед племенем, переходящим на другое место, в Спарте — перед войском, идущим по дорогам войны. Отсюда Агни — Лицо войска, Гермес — Передовой воин. Ассоциация со скотом менее ясная. Но чаще всего в жертву приносили скот, жертвенный огонь питался его плотью. Солнце — это огонь, это Агни на небе, поэтому не удивительно, что Гермеса принимали за бога солнца.

Такая аргументация в точности повторяет другую, когда решается вопрос о том, кто более близок к первоначальной форме: ящерица, сохранившая четыре лапки, или змея, у которой никогда не находили лап. Первое предположение прельщает тем, что объясняет наличие рудиментарных лапок под кожей змеи; второе ничего не объясняет. Представляя прямые свидетельства о последовательности видов, палеонтология может подтвердить выводы зоолога и заполнить пробелы, но для основного вывода эти свидетельства не обязательны.

Сравнение Агни и Гермеса приводит нас всего лишь к их общему ближайшему предку, т. е. ко II, III, может быть, к IV тысячелетию до н. э. Мы можем пойти дальше, вспомнив культуры, которые, вероятно, отделились в более ранний период, например шумерскую. Можно привлечь существующие культуры отдалённых районов. Камчатские коряки считают богом полено, из которого они высекают огонь. Он является посредником между богами и людьми, а также богом корякского скота — северных оленей. Сходство очевидно.

Мы можем по-другому расширить сферу исследований. Можно рассматривать Агни и Гермеса просто как звенья в каждой из систем — в индийской и греческой культурах, как зуб или глаз у двух видов одного и того же рода животных. Они представляют собой соответствия в двух родственных культурах. Мы пришли к заключению, что

Агни = Гермесу.

Мы отметили, что

и что

Из этого можно сделать вывод, что

Сравнительный метод в нашем примере — Агни и Гермес — достигает цели скорее и с большей степенью достоверности, чем простое изучение текстов. Мы это увидим во всех случаях. Филологи-классики, историки, археологи, все те, кто считает прямые свидетельства единственно допустимыми, склонны взгромоздить Пелион на Оссу, но дальше догадок дело не идёт. Анализируя события тысячелетней давности, они никогда не достигают той точности, какой достигла эволюционная теория, рассматривающая события, которые происходили много геологических эпох назад и о которых нет прямых свидетельств.

Метод, признающий только прямые свидетельства, не только громоздкий, он не даёт объяснений, а цель науки — объяснять. Грамматик, который держится за греческие тексты и не решается встать, как он считает, на зыбучие пески сравнительного метода, может констатировать факты греческой грамматики, но не может их объяснить. Например, он не может сказать, почему в греческом языке «е» так часто чередуется с «о», как в словах lego- men и legete, а лингвист-компаративист может, призвав на помощь латынь, санскрит и другие языки. Он может сформулировать определённые правила праязыка, которые объяснят все факты производных языков и которые исключат все другие объяснения.

Прямые свидетельства не только оказываются неспособными объяснять, они могут предложить неправильное объяснение, потому что они сообщают нам только часть фактов, хотя и кажется, что сообщают все. Я имею в виду пример с Фиджи. Там я познакомился с аристократической семьёй, или, если хотите, с семьёй вождя, которая была разделена на четыре клана. Вожди выбирались по очереди из двух кланов, а другие два были «вне игры». Мне рассказали, как это произошло и почему. Это было не так давно, ещё на памяти старейших. Первоначальная семья, состоящая из потомков вождя, жившего в конце XVIII в., очень разрослась. Поскольку к ней подходили с теми же мерками, что и к маленьким кланам, получалось, что она не вносила справедливой доли в дела общины. Поэтому самая младшая ветвь, которую мы назовём D, откололась. Потом, когда разрослась оставшаяся часть, откололась А. Внутри оставшейся части В с большим рвением занималась общественными делами, а С пренебрегала ими и работала на себя. Чтобы заставить С внести свою лепту в общественные работы, её отделили от В. Если бы я ограничился только этой деревней, как учёные ограничиваются Грецией, Римом или Египтом, я бы удовлетворился этим примером и принял такое деление на четыре части за местное явление. Но тот же самый порядок — четыре клана, из двух выбирались вожди, а другие два исключались — оказался в соседнем племени, потом ещё в одном. Стало совершенно ясно, что первый пример нельзя считать чистой случайностью, он оказался прямым свидетельством, — так же как нельзя считать случайной форму кристалла, повторяющуюся во многих экспериментах. Семья вождя, состоящая из четырёх ветвей, была моделью, которая до последнего времени существовала на Фиджи. Число четыре было, несомненно, связано с ритуалами — с празднествами, исцелениями и т. д. Такое деление на четыре части появляется в Центральной Австралии, на Яве, в Индии, где оно связано с четырьмя основными точками горизонта.

Очевидно, это очень древняя модель, поскольку она является общей для народов, живущих так далеко друг от друга. Она, безусловно, возникла не на Фиджи. Тем не менее, прямые свидетельства на примере одной семьи могли бы привести к мысли, что такая модель возникла в одном месте в XIX в. по решению одного-двух сильных и способных людей. Должны ли мы отказаться от этого свидетельства, считая его ложным? Конечно, нет. Оно говорит нам правду, ничего кроме правды, но не всю правду. Оно говорит нам об определённых преходящих формах организации, которые возникают в любом обществе, и о том, как они изменяются; оно не говорит нам о том, что такая традиция — четыре клана — существовала с незапамятных времён и что любое изменение должно было восстановить или сохранить первоначальную структуру. Оно не говорит нам о том, что до изменений такая четырёх- частная структура существовала.

Чтобы понять это, предположим, что Европа была сметена с лица земли в результате нашествия варваров, что все письменные документы были уничтожены и что даже наше общественное устройство было стёрто из памяти людей. Америка избежала этой участи. У неё остался текст конституции, которая была провозглашена после войны за независимость.

Историк с жадностью ухватился бы за этот документ и, ликуя, объяснил бы учёному миру происхождение парламентарной формы правления. Мы знаем, что он был бы абсолютно неправ, что парламент возник задолго до XVIII в., что фактически он никогда не возникал, а постепенно развился из ассамблеи другого рода, что американская конституция просто местное видоизменение древнего института, созданное в соответствии с местными условиями и теми философскими теориями, которые мы можем восстановить, изучая Руссо, Локка, Гоббса и более ранних философов.

Представим себе, что у нас нет никаких документов о сословии пэров до Георга I, что самые ранние упоминания о пэрах относятся к царствованию этого монарха. Историки сразу бы сделали вывод, что сословие пэров создал Георг I, и приняли бы причины пожалования этого титула конкретным людям за мотивы, которые привели к созданию института пэров. Это было бы все равно, как если бы палеонтолог сказал: «Вот череп плейстоценовой эпохи, он самый древний из всех найденных. Следовательно, мы присутствуем при рождении человечества». Это был бы абсурдный вывод. Тем не менее, историки постоянно делают такие абсурдные заключения, когда теряют след; они считают, что след возник там, где они потеряли его, и не предполагают, что он мог исчезнуть раньше. В этой дурной привычке более всего виноваты греки. Они говорят, что Солон или Ликург создали тот или иной закон, устанавливают причины возникновения этого закона и дают нам понять, что он ведёт начало именно от этих законодателей. Современные историки слишком часто соглашаются и больше не исследуют этого вопроса. Они забывают, что можно возвратиться к старому закону, внося в него поправки. Недавно парламент проголосовал против работы театров по воскресеньям, но этот обычай возник не теперь. Мы знаем, что он восходит к древним иудеям. Недавний закон просто ещё раз подтвердил и применил к современности очень древнее табу.

Отсутствие письменных свидетельств не имеет никакого значения; только сравнительные данные могут привести к правильному решению. Так случилось, что относительно Ликурга у нас есть сравнительные данные. Мы знаем, что многие институты, приписываемые ему, существовали на Крите. Мы можем сделать вывод, что они гораздо старше Ликурга, что они восходят, по крайней мере, к ближайшим общим предкам спартанцев и критян. Если Ликург включил их в свои законы, то вполне вероятно, что он вновь подтвердил или изменил то, что уже существовало. Традиция также гласит, что Ликург ввёл металлические деньги в Спарте. Но металлические деньги очень широко распространены, они присущи не только Спарте. Сравнительные данные указывают на то, что они возникли не в Спарте. Если Ликург действительно включил металлические деньги в свои законы, то он, может быть, всего лишь настаивал на том, чтобы их сохранить.

Историк, который доверяет только документальным свидетельствам, никогда не проникнет вглубь и не увидит ничего, кроме случаев, которые выглядят, как истоки данного явления, а на самом деле представляют собой лишь эпизоды в процессе развития. Спросите его, например, о происхождении ордена нищенствующих монахов. Он начнёт рыться в библиотеках в поисках документов, он напишет историю серых монахов, начиная со св. Франциска, основателя этого ордена. Он будет считать, что ответил на ваш вопрос.

Но в то время была мода на монашеские ордена: братство крестоносцев было создано на десять лет раньше, в 1198 г., в Риме, орден чёрных монахов — в 1206 г., орден белых монахов — около 1238 г.[24]^link. Но их истоки следует искать в обществе, существовавшем на Востоке не позднее XII в. Очевидно, идея пострижения в монахи носилась в воздухе. Ни св. Франциск, ни основатели других орденов не изобрели их, а только переделали. Они были не авторами, а орудиями эволюции. Эта эволюция началась до них. Где и когда она возникла? Письменные свидетельства никогда нам об этом не расскажут.

Историк-компаративист обращается к существующим институтам. Он находит на Цейлоне монашеский «орден», очень похожий на европейский, что подтверждает их общее происхождение. Здесь ему на помощь приходят прямые свидетельства. Тексты, надписи, барельефы, гробницы дают ему возможность установить, что сингальское монашество восходит к тому, что было примерно в 500 г. до н. э. в Непале. Однако свидетельства указывают на то, что и это не было самым началом, что другие подобные «ордена» были основаны в тот же период, один из которых — джайнский — до сих пор сохранился в Индии. Будда, основатель сингальской разновидности этого «ордена», как и св. Франциск, очевидно, развил существовавшую до него идею. Происхождение этого «ордена», как и всякое происхождение, лежит далеко за пределами досягаемости письменных свидетельств.

Письменные свидетельства могут только подтвердить гипотезу историка-компаративиста. Они рассказывают нам о буддийских миссиях к западу от Индии, восходящих к 250 г. до н. э. Они свидетельствуют о значительном проникновении восточных идей в Европу в средние века, включая буддийские легенды. Общеизвестно, что христианский св. Иосиф не кто иной, как Будда, и что эпизод с корзиной в «Виндзорских насмешницах» изображён на буддийском барельефе, относящемся к I в. до н. э.

Правда, нет никаких документов, свидетельствующих о распространении монашеских орденов из Индии в Европу. Но нет и документов о том, что человекообразные обезьяны пришли на Борнео или в Африку из общего центра. Мы не можем увидеть и никогда не увидим, как они пришли. Мы можем найти ископаемых обезьян на всем пути от Малезии до Центральной Африки, но мы только предполагаем, что у них был общий предок и что именно они прошли этот путь.

В Темзе водится гольян. Он есть также и в Северне. Эти реки никак не связаны между собой, а гольян не выходит в море и не путешествует по суше. Разве зоолог делает из этого вывод, что бог создал одну пару — самца и самку — и пустил её в Темзу, а другую пару — в Северн? Нет, он уверен, что все гольяны в любой из этих рек произошли от общего предка и перешли из одной реки в другую или из какой-то третьей перешли в обе. Потом он ищет доказательства того, как это произошло. Если он их не находит, то не отказывается от своего убеждения, а скромно признает, что у него не хватает знаний.

Учёные, изучающие человека, археологи и антропологи, менее скромны, они реже признают свои ограниченные возможности. Если они не могут увидеть миграцию какого-либо народа или обычая, то они приходят к выводу, что никакой миграции не было. Если вы не можете представить письменного свидетельства, что народы пришли из Старого Света в Новый, они отрицают существование такой миграции. Если они не видели, что дольмены бродили по миру и пришли откуда-то в Англию, Индию, Африку, они заявляют, что это не доказано, а для них это все равно что опровергнуто.

Это не доказано и никогда не будет доказано, если под доказательством понимать, что мы действительно видели происходящее или знаем кого-то, кто видел. Но доказать — это не значит видеть; это значит дать исчерпывающее и единственно возможное объяснение разрозненным фактам. Может быть, когда-нибудь будет найдено другое объяснение, но пока наша гипотеза, если она представляет какую-нибудь ценность, поможет нам добиться успеха, а это единственное, что имеет значение.

В науке, так же как в судопроизводстве, косвенные свидетельства не являются заменой низшего порядка для прямых свидетельств; на них основано знание.

Перевод с английского В. Д. Медвинской