Кривая империя. Книга 4

Заключение

Если долго смотреть в звездное небо, то можно оказаться в странном, полусонном состоянии и грезить наяву. Ты лежишь на верхушке соломенной скирды и видишь, как колючая звездная искра расплывается в мутное телевизионное пятно, и там какие-то люди проходят на фоне звезд, какие-то толпы пробегают в огне и водах.

И ты задумываешься о своем здоровье.

Но ученый не должен поддаваться диагностической панике, религиозному бреду.

И ты начинаешь анализировать физику звездного света и обнаруживаешь забавные вещи.

Вон та звезда, самая яркая звезда нашего неба, низко проходящая над южным горизонтом, имеет звездную величину —1.56 — ярче некуда. По-научному она называется Альфа Большого Пса (Сириус), мы в КБ называли ее Альфа Собаки. Расстояние от нас до нее — 8,7 световых года.

Это значит, что любопытный голубенький свет вылетел из Собаки почти 9 наших лет назад и прибыл к нам только сейчас.

Ба! Как тут все изменилось! Вылетал-то он при полной победе коммунизма в отдельно взятой кремлевской столовой, хотелось ему успеть на очередной съезд КПСС, а вот, поди ж ты, куда попал! Хоть назад поворачивай! И поворачивает!

Нам понятно, что поворачивает этот луч туда-сюда каждые 8,7 лет. В прошлый раз он был у нас 17 лет и 5 месяцев назад и сканировал без разрешения похороны глубокоуважаемого Генерального секретаря. А позапрошлый раз — 35 лет назад — им отсняты были исторические кадры, как этот покойник, продолжатель дела другого покойника сгонял с российского престола своего предшественника.

Правда, изображение позапрошлого захода уже не такое резкое и накладывается на кадры прошлого раза. Получается, что наш дорогой секретарь на собственных похоронах произносит пламенную речь в осуждение волюнтаризма.

Голубой огонек Собаки приносит нам изображение недавно минувших дней. Но нам это не очень интересно. Мы хотим переключить канал. Можно? Конечно! — вон их сколько, этих звездных кнопочек, — на все вкусы и сроки.

Берем «Астрономический календарь» издания АН СССР и подбираем нужную звездочку. Допустим, нам любопытно подсмотреть, как жили наши предки в незамутненном лесном прошлом. Вычисляем срок давности этой жизни, ну, допустим 1300 лет, чтобы уж точно опередить наезд бригады Рюрика. Делим этот срок пополам, получаем 650 лет туда и столько же обратно. Находим по таблице звезду, удаленную на эти 650 лет, — это как раз красненькая звездочка Бетельгейзе — альфа Ориона, — и пялимся на нее до посинения. Вот и видим себя в лесах и ковылях, как в зеркале.

Или наоборот, щелкаем по звездам наугад и смотрим, чего там показывают.

Невооруженным трезвым глазом можно обозреть до 6 тысяч каналов, а через шестикратный театральный бинокль (после буфета в антракте) — 117 тысяч спектаклей. Вот вам и программка на сегодня:

1. Альфа Креста — мелодрама «Стенания Ивана Грозного у постели умирающей любимой жены Анастасии Романовны».

2. Бета Центавра — «Торжественное воцарение Бориса Годунова промыслом Владимирской Божьей матери»; затем для школьников — «Ученик Гриша Отрепьев пишет сочинение на тему «Похвальное слово московским чудотворцам».

3. Альфа Скорпиона (Антарес) — фильм ужасов «Сновидения патриарха Никона».

4. Альфа Девы (Спика) — индийский фильм «Семейные неприятности царя Федора Алексеевича»; после прогноза погоды — криминальный сериал «Стрелецкий бунт. Дело первое».

5. Альфа Эридана (Архенар) — рекламная пауза перед Полтавской битвой.

Любителям современных ритмов предлагаем:

6. Альфа Возничего (Капелла) — «Уход Льва Толстого из Ясной Поляны»;

там же — «Убийство премьера П.А. Столыпина» в постановке Киевского оперного театра;

сразу по окончанию — 11-кратный обладатель Оскара, голливудский блокбастер «Гибель Титаника».

Ну, и так далее.

Висит над нами звездное заркало, и показывает нам все наши прошлые дела одновременно. Но мы не очень наблюдательны, некогда нам голову поднять, мы успеваем это сделать только под петлей или у плахи.

Ученые ворчат, что ближайшая звезда, Альфа Центавра, находится от нас в 4,3 летах, то есть, самое свежее звездное кино у нас феллиниевское — восьми с половиной лет выдержки. Это — начало гайдаровских реформ, интересный, поучительный сеанс, ну, а дальше-то что?

А дальше — продолжение следует, — извините, господа, съемку мы уже сделали до самых укромных моментов Чеченской войны и президентских выборов 1996 года, но материал пока находится в обратном монтаже, потерпите.

И мы терпим.

Но беда не в терпении.

Есть одна большая опасность.

Вдруг небесные киношники внимательно просматривают отснятый материал?

Это значит, они видят все наши безобразия на 4 года — на целый президентский срок — раньше нас самих? Ничего себе зеркало! В борделях ставят такие односторонние зеркала! Мы на такое не согласны!..

Тут мы возмущенно переворачиваемся с боку на бок, и толстый стебель, самозванно затесавшийся в солому, ширяет нас в бок.

Мы просыпаемся, и, слава Богу! Всё на своих местах — и земля наша, и звезды, и скирда соломенная, и мы, честные и непорочные.

К утру тает весь наш стыд перед Небом, стыд за упущенное время, за утраченные возможности, за потерянную нашу Россию...

Мы потеряли свою Россию не в том смысле, что вот она была, такая нарядная, добрая, сытая, честная и веселая — и нету, а в том смысле, что потеряли возможность ее таковую хотя бы раз поиметь.

Потеряли мы небывалую страну не в один базарный день через ветхий карман или срезанный кошелек. Потеряли мы ее постепенно — за 1000 лет после первых потерь и утрат.

Нам нужно было давным-давно упереться языческим рогом на своих принципах, стать такими честными и упертыми, что остальные народы только посмеивались бы: «А! — ну это же русские!». И всё бы про русских знали. И понимали, что:

1. Русские упрямы в своей честности до идиотизма.

2. Они проторговывают из-за этого свои повседневные выгоды.

3. Они даже вырастили породу своих непостижимых начальников — таких же честных идиотов, которых казнят за мелочь, награждают по делу.

4. Зато, если уж русский царь, дипломат, купец говорят «да», то это «да» и есть, окончательное и бесповоротное.

И вот уже в очередной битве народов русские стоят насмерть, как и обещали.

А вот уже следующая битва народов отменяется из-за тех же проклятых русских, — султан их боится, Европа боится, то есть — уважают.

А вот уже у этих странных людей и благосостояние повышается незаметно, но верно, — это срабатывает стратегический запас национальной этики.

И становятся русские мировым авторитетом, международным эталоном.

И относятся к ним за рубежом, как к божкам с острова Пасхи, а не то, что теперь.

Да, чуть не забыл! — столица теперь у русских — Нью-Васюки. В Москве, сами понимаете, такое глубокое национальное перевоспитание невозможно.

Вот какую Россию, вот каких русских мы потеряли!

Самое обидное, что искра доброго идиотизма в нашем народе есть, она неугасимо светится в наших зрачках, она светлее олимпийского огня и таинственнее июльского цветка папоротника.

И мы всё ждем, когда из этой искры возгорится пламя...

В детстве я как-то спросил отца, что было бы, если бы Троцкий победил в дискуссии. Какой бы это был кошмар!

— Никакого кошмара, — отвечал отец, — мы точно так же шли бы к победе коммунизма под знаменем Ленина-Троцкого, уничтожали левых и правых сталинистов-морганистов, поднимались в штыки «За Родину, за Троцкого!» Потом разоблачили бы культ личности Троцкого и шлепнули в подвале Берию, который все равно пронырнул бы в министры безопасности.

Голова у меня закружилась.

И я спросил страшное.

— А если бы Великой Октябрьской социалистической революции не случилось?!

— Ну, тогда наши точно так же добивали бы шведов (дело было не под Полтавой, а у телевизора — ближе к концу 3-го периода). Только на рубашках у них были бы золотые двуглавые орлы...

Сегодня, наблюдая вялую возню ребят с золотыми орлами, я вздрагиваю:

А если бы Мамай не влез в мышеловку между Доном и Непрядвой?

А если бы беременная Елена не нагрубила грозному свекру?

А если бы Жолкевский не уехал из Москвы помыться и отдохнуть?

А если бы Мюрат ударил обходным рейдом на Москву мимо Бородина, а Гудериан — мимо Подольска?

Что за ужасы произошли бы?!

Никаких ужасов, дети мои!

Ничего более ужасного, чем смерть всех и каждого в свой черед.

Ничего более смертельного, чем унизительный труд от получки до получки.

Ничего более унизительного, чем многолетнее вращение в необъятном ржавом механизме нашей великой страны, которая на всем белом свете одна такова.

И мы с вами остались бы такими же, какие мы есть и какими родила нас наша милая лесная мама в далеком году, задолго до позорного 862 года.

Мы точно так же оправдали бы и год 1380-й, — если бы в нем случился позор, а не подвиг, — и 1570-й и 1613-й и 1812-й, 1917-й и 1941-й, как сейчас оправдываем 862-й и 986-й, 1917-й и все прочие русские годы...

Пройди сквозь колоннаду Бранденбургских ворот 20 апреля. Выйди на Трафальгар-сквер в другой день рождения, день рождения королевы 12 июня. Облокотись на бетонный столбик на Арлингтоне 4 июля.

Споткнись о камень на площади Бастилии еще через 10 дней.

Взойди кавалерийской, шаркающей походкой на Храмовую гору в любой из тамошних праздников.

Видишь, сколько людей вокруг?

Скажи им всю правду.

Крикни, что предки их — свиньи!

Что религия у них была неправильная, козлиная!

Что сами они по уши увязли в грехе, кровосмешении, ереси!

Что отцы их, — вот они — в могилах лежат, — были темными язычниками, наивными идиотами, жидовскими мордами, расистами-фашистами, врагами собственного народа, убийцами младенцев, предателями, гонителями и казнителями небесных учителей!...

Сказал? Крикнул? Так...

Теперь, пока в глазах твоих плывут круги от скинхедовской бутылки-по-затылку;

пока тебя выворачивает от шутцмановского колена-под-дых и голлистского башмака сам-знаешь-куда;

пока гарвардские мальчики волокут тебя, избитого, до демаркационной линии и кидают в ласковые руки детей Сиона, пойми остатками мозгов — ты был не прав!

Нельзя оскорблять генетическую память людей.

Нельзя сомневаться в добродетели их предков.

Нельзя отрицать опыт поколений.

Нельзя унижать чужое, пусть и надуманное, достоинство.

Ну, что? Очухался?

А теперь вспомни, как пришли из-за моря темные люди и сказали, что отцы твои и деды — подлецы и людоеды. (прямо в рифму у них получилось!).

Вспомни, как оскорбили и отменили твою религию, как назвали твоих детей и братьев незаконными выродками, как изматерили твоих сестер и дочерей блудным замужеством, как предали анафеме твоих дедов и обрекли их посмертно адскому пламени.

Помнишь, как сказали тебе, что братья твои двоюродные из соседнего села — кровожадные сволочи и нужно вспороть им животы, оторвать руки-ноги, отсечь головы.

Не снится тебе, как ты делал это?

А потом пришел очередной наглый попик и за неправильный крест объявил геенну огненную еще сорока поколениям твоих крещенных пращуров.

А за ним последовал истинный черт и язвил тебя огнем, мечом да смертельною работою.

И мелькали в зрачках твоих красивые и сытые, один за одним.

И все они кликали мать твою сукой, а тебя — сукиным сыном...

А ты молчал.

Почти молчал!

Что ж ты не въехал им бутылкой по черепу?

Что ж не спалил их живьем?

Что ж не распял их под вороний хор?

Что ж ты не развесил их по кремлевской стене, где тебя вешали?

Молчишь?...

Такой уж ты человек — торчащий молчаливо!..

Ты если и громил кого, то не сам, а по чужой, злокозненной заводке...

Теплым майским днем одного не самого военного года в одном из самых обычных пропащих веков мы с Писцом строили на Красной площади красивое здание.

Историк тоже тут ходил, посмеивался.

Здание нам очень нужно было.

Мы долго обсуждали его кондиции, и я почти настоял на проекте вавилонского зиккурата (самая подходящая форма!) из красно-коричневого гранита (самый подходящий цвет!).

На крыше постройки мы намеревались сделать смотровую площадку вокруг центрального куба с прорезными окнами внутрь. Чтобы, стоя наверху, наблюдать, что происходит в помещении. А происходила бы там казнь вавилонская...

Фасад монумента хотелось украсить лаконичной надписью, точно передающей смысл содержимого. Я склонялся к единственному слову: «УРОДЫ», и размышлял, каким размером и шрифтом его написать, уместен ли будет Times New Roman и не примитивен ли Arial Cyr...

Но Писец прервал мои измышления и доказал, что здание нужно строить деревянное, сосновое, без выкрутасов. Гранита в окрестностях нету, зато татарвы полно, и надо спешить...

Назначение здания предполагалось чисто литературным.

Мы с Писцом, пользуясь нашими творческими возможностями, хотели согнать в сруб всю нечисть земли Русской, всех ее оскорбителей и угнетателей, всех безумных правителей и мечтателей и накрепко запереть до суда. А я, памятуя пожары московские, не прочь был и запалить скорбный терем без проволочки.

В общем, мечтали мы с Писцом спасти нашу Родину от тысячелетней напасти...

Историк над нами издевался.

Откуда только взялись у седовласого академика ироничность и сатиризм! Где нахватался он несвойственных придворному воспитателю выражений и ненормативных оборотов? Он обзывал нас сосунками, свинопасами, чмошниками, лишенцами и фитоцефалами, уклонистами, оппортунистами, богоборцами, ревизионистами и копрофилами. Ну, и, естественно, — сукиными детьми!..

Цензурная мысль Историка сводилась к констатации бессмысленности очистительного труда...

Мы так намаялись за день, что не смогли вполне насладиться нашим творением в пламени заката. Призвав на службу пару зверовидных стрельцов, мы приставили их к срубу с наказом: «Всех впускать, никого не выпускать», и завалились спать, где стояли...

Утро нового дня пробудило нас шумом толпы и толчками в бок.

Это Историк бесцеремонно орудовал носком лакированного сапога.

Он был теперь в кожаной куртке и при оружии.

— Вставайте, падшие! — выкрикивал он, — вы первые, кто проснулся здесь!..

Мы огляделись.

Действительно, упокоиться на Лобном месте и восстать невредимо до нас никому не удавалось.

Однако, надивиться этому малому чуду мы не успели, ибо вокруг свершалось чудо великое!

Сруб наш сосновый за ночь таинственным образом превратился в красногранитный зиккурат. На крыше его нахально лыбились запланированные нами уроды Земли Русской. Тут были все «наши» — хромые и горбатые, грозные и темные, блаженные и кровавые, кроткие и удалые, тишайшие и безумные, меченые и калеченые. Они стояли спиной к блоку с прорезами и совсем не интересовались тем, что происходит внутри, они смотрели вниз, на площадь.

А по площади двигалась бесконечная людская очередь. Хвост ее терялся где-то в конце Арбата, а вся она медленно заползала в распахнутую, дымную дверь нашего страшного здания. На подходе люди восторженно впивались глазами в лица своих неуязвимых вождей, склоняли головы у гранитной двери, скользили меж двух стрельцов, исчезали за порогом зиккурата.

Никто не сопротивлялся всеобщему движению в тар-тарары, и назад не возвращался никто.

— Вот уроды! — обобщенно выдохнул Писец, хоть вывеску на фасаде уже успели заменить, — написано на ней было какое-то другое, тоже пятибуквенное слово.

Мы с Историком молчали.

Он — в удовлетворении, а я — в отчаянии от непротивления великого народа, бессильного перед горсткой негодяев, перед случайным несчастьем, перед страшным и необратимым временем.

Так и простояли мы, разинув рты, дотемна...

Мы вышли из Дикого Поля и уже прошли мимо белых мазанок и вербных плетней, когда тонкий серп огромной Луны взошел над Диканькой. Звезды высыпали чистые и частые. На горизонте разом издохли дымные отсветы нелепых и грешных городов, и звезды стали еще ярче, а воздух — чище, какими только и должны быть звезды и воздух над нашей землёй.

Дышалось легко, дорога стелилась белым полотном, и к полуночи мы вышли к Реке. Как оказались мы на том, высоком берегу, не помнит никто из нас.

Мы стояли на взгорье, обернувшись лицом к Полю, и первая русская улица поднималась от Реки к нашим ногам.

Писец вздрогнул и покосился вбок, — там, в лунной тени проступил силуэт человека в длинном плаще и с огромным крестом.

А Луна забиралась всё выше, выше; серп её на глазах оборачивался безобманной серебряной монетой. Это кончалось над нашей страной многовековое затмение.

Лунная дорожка легла на черную днепровскую воду и соединилась с покатой колеёй Боричева Взвоза. И тогда мы увидели, что по ней тянется длинная вереница серых точек, выходящих, как и мы, из Поля. Это были люди...

Куда-то делись истошные крики цикад, пространство вокруг наполнилось новыми звуками, и стал слышен шорох одежд, топот ног и копыт, скрип повозок, многоголосый ропот и музыка. И то ли всё Поле покрылось кострами, то ли это звёзды отражались в белом ковыльном зеркале.

Люди шли неспеша, но и быстро. Пройдя по воде, они поднимались в гору, приближались, расходились на четыре тропинки и скользили мимо каждого из нас.

Да, а кто это оказался с нами четвертым? Это здоровенный, бородатый мужик в плаще, отливающем лунной бронзой, оставил свое прежнее место и теперь тяжело и гулко дышал рядом с Писцом.

Я оглянулся, — крест его стоял одиноко...

А Луна застыла в днепровском зените, и вместе с ней остановилось само Время, — очень уж многое нужно было успеть в эту ночь. И всю ночь шли мимо нас четверых наши люди.

Не знаю, как другие, а я не узнавал никого из своих и был рад, что они просто есть.

Первым подошел ко мне старик в потертом пиджаке с орденом Славы и медалью «За отвагу».

Мы обнялись, и он спросил.

И я ответил ему.

Дед пошел дальше в гору, и спина его, освещенная Луной, медленно превращалась в яркую точку на фоне черного неба.

— Эге! Так вот отчего несметно звезд на небесах господних! — понял Писец у меня за спиной.

Я обернулся и увидел, что они с Историком тоже, каждый в свой черед, встречают людей из очереди, обмениваются с ними короткими фразами, а приставший к нашей компании богатырь обнимает двух пацанов, и плечи его трясутся.

Публика всё прибывала.

Шли стайки девушек в венках, брели монахи и слепые со странными инструментами, воины шагали бесконечной колонной, и все — без оружия.

Ехали красивые всадники в яркой одежде, и прекрасные дамы покачивались в каретах и носилках.

И еще, — огромные толпы простого, ничем не замечательного народа всю эту лунную ночь пробирались мимо нас.

И ни в ком из людей не было ни зла, ни алчности, ни гордости, ни униженности, ни сытой спеси, ни вожделения. Оставались только надежда и желание узнать.

И каждый спрашивал.

И каждому мы отвечали.

Вы знаете, что они спрашивали, потому что к третьим петухам и вы, дорогие мои читатели, тоже прошли своим чередом.

И вы тоже забыли о ваших болезнях и напастях, о безденежье и невзгодах, успехах и поражениях.

И вы тоже спросили.

Спросили то же, что и все:

«Ну, а дальше-то что?»...

Я не знаю, что ответил Святой Владимир своим убитым сыновьям и мёртвым девам села Берестова.

Я не расслышал, что ответил хмельной Писец своим истлевшим монахам, витязям и воеводам.

Я не понял, что ответил строгий Историк своим покойным государям — великим и малым князьям, царям и императорам.

Но я точно помню, что отвечал я вам, друзья мои:

— Дальше всё будет хорошо! — повторял я, — Всё будет хорошо, пока мы живы...

Новочеркасск, Россия, 11 марта 1998 — 2002 г.г.