Кривой четверг

В мастерской после улицы было темно, как в кинотеатре, когда фильм уже начался. На какое-то время останавливаешься, словно ослепнув, боясь сделать хоть один шаг вперёд. Вика — она тут все знала — сразу растворилась во тьме, оставив беспомощную и раздраженную этим глупым положением Свету одну.

«Знакомьтесь, это моя подруга Света!» — наконец раздался слева весёлый, довольный, что отомстила, голос Вики.

Света повернулась в ту сторону и разглядела две фигуры. Тот, что стоял рядом с Викой, конечно, Слава. Он кивнул и тут же, естественно, отвернулся. Свету его невнимание еще больше задело.

«Вахид!» — сказал кто-то за ее спиной.

Она обернулась. Это был полный, с круглым, почти мальчишеским лицом парень. «Тоже мне студент!» — с пренебрежением подумала Света, кивая в ответ.

Теперь она разглядела и мастерскую, где на полу валялись скомканные газеты, какие-то пыльные тряпки, на длинном столе, похожем на верстак, стояла всякая химическая посуда. И беспорядок, и полумрак, и внезапное чувство одиночества и заброшенности вызывали у Светы неприятное чувство досады. «И зачем пошла? Сейчас постою еще минутку и скажу, что мне пора», — подумала она.

Но тут подошел еще кто-то из самого дальнего конца мастерской и сказал: «Марат» — таким голосом, будто произнес пароль.

Света повернулась к нему, не называя своего имени — это было бы глупо, — и сдержанно кивнула. Тот, который назвался Маратом, держал в руках длинную трубку. «Почему Марат? — подумала Света. — Какое странное имя...» А он, будто угадал ее мысли, пожал плечами и развел руки в стороны: дескать, это не моя вина. И улыбнулся так весело, добродушно и заразительно, что Света тоже вдруг улыбнулась, радуясь неизвестно чему. Она сразу же отвела глаза в сторону, вроде бы разглядывая мастерскую, но странное, непонятное кипение внутри, как в бокале, куда только что налили шампанское, уже началось.

Так же весело и чуть лукаво Марат спросил, обращать к ней на «ты»: «Хочешь, покажу, как колбы выдувают?»

С одной стороны, Свете было приятно, что он так по-дружески к ней обратился, но с другой — хотелось поставить на место, поэтому она решила сохранить «вы».

«Покажите...» Но закончить фразу Света не смогла, хотелось, чтобы тон прозвучал вежливо и сдержанно, а получилось как-то напыщенно и глупо. Света слегка покраснела от смущения. К счастью, Марат уже не смотрел на нее. А когда колба будто сама собой образовалась на конце длинной трубки, она уже пришла в себя.

«Еще?» — спросил Марат, внимательно глядя ей в глаза.

«А... цветы?..» Света и на этот раз не закончила фразу. Продолжать на «вы» было явно глупо и неуместно, но вот так сразу сказать «ты» она тоже не могла.

«Сейчас попробую», — сказал Марат и весело оглядел Свету с головы до ног. Но не тем наглым, оценивающим взглядом, а вроде прикидывал, какой цветок ей больше будет к лицу.

У Светы пересохло в горле.

«Хм... — Марат повертел длинную трубку. — Счас...»

«Ты уж сразу букет делай!» — посоветовал Вахид — у него был мягкий памирский акцент.

«Как у украинца», — подумала Света.

«Прямо с вазой. Чего уж там мелочиться!» — добавил Слава.

И по их тону чувствовалось, что они дружны, довольны своей работой. И только сейчас Света уловила особую атмосферу понимания, доброты и участия, что была в мастерской ей тоже сразу стало хорошо и легко.

Ничего, конечно, смешного не было. Но Марат, когда у него вместо цветка опять получилась колба, состроил такую разочарованную мину, что никто не мог удержаться от смеха. А он вертел трубку и так и эдак, словно пытался понять, когда цветок обернулся подлой колбой.

А после того как Света, изнемогая от смеха, села на табурет, на котором, как оказалось, лежал недоеденный, завёрнутый в бумажку пирожок Марата, это еще больше всех развеселило. Правда, у Светы мелькнула мысль, что теперь на юбке останется жирное пятно. А эту юбку с белой кофтой она надевала в школу и, конечно же, должна была надеть на экзамен, но ей не хотелось об этом думать, и она смеялась вместе со всеми.

Но Марат (какой молодец) догадался сам.

«Что? — деловито спросил он. — Пятно осталось?»

«Да ничего! — смутилась Света. — Отстираю».

«Это не отстирывать надо, а выводить», — сказал он теперь уже покровительственным тоном, и Света сразу почувствовала себя под его защитой.

Марат открыл шкаф в углу, достал с полки бутылку, заткнутую пробкой из газеты, посмотрел на свет, потом пошарил взглядом по мастерской.

«Дай мне, пожалуйста», — обратился он к Славе, указывая, должно быть, на бутылек, что стоял за спиной Вики.

Слава рассеянно покрутил головой и пожал плечами: ему он не был виден, да и не хотелось отвлекаться на такую ерунду. «Отдай сколько есть, не жадничай! Чего там!» — сказал он.

Марат в некотором раздумье посмотрел на бутылку, потом на Свету и широким жестом, будто отдавал сердце, протянул ей: «Держи... это метиловый спирт. Знаешь, как обращаться?»

«Господи! У нее пятерка по химии, что ты спрашиваешь?! — вмешалась Вика. — Она тебе самому может объяснить, с чем и как надо обращаться».

«Ну, Вика дает!» — ликовала Света.

«В самом деле? — Марат развел руками. — Тогда очень прошу назначить дни консультаций, а то мы все тут пропадаем».

И хотя было видно, что он шутит, Свете было приятно.

Не заметив как, она рассказала про химичку, про кружок, в котором занимался чуть не весь класс. «Жаль, что она уехала, — закончила Света, — у нас бы полкласса на химфак пошло...»

«А ты что же?» — уже серьезно спросил Марат.

И она опять обрадовалась, как верно он находит нужный тон, не лезет с шутками, когда не надо.

«Она переводчицей будет, с немецкого. Он ей как родной. У неё няня была немка, с самого детства ее учила».

«Ну что ты! — Света вдруг почувствовала досаду. Ей не хотелось почему-то, чтобы к этому вранью (она и думать о нем забыла) имел отношение Марат, она бы ему сама все рассказала, как надо. — При чем тут няня? Я в основном в школе выучила. У меня учительница хорошая. Мы с ней до сих занимаемся».

«Повезло тебе, — сказал Марат, — а я вот как раз на немецком засыпался, пришлось на вечерний идти».

«Да-а-а... Повезло», — протянула Света.

Марат внимательно взглянул ей в глаза. Света торопливо опустила их, чтобы он не успел ничего узнать, ни о чем догадаться. А сердце запрыгало звонко, громко, как стучат весной мячики на асфальте, и, казалось, его стук слышен в любом конце мастерской и эхом отзывается на улице...

Ветви ивы с недавно проклюнувшейся зеленью почек — как нежнейшие водоросли — тянулись вслед за ними.

«Вы как русалки в подводном царстве, — сказал Марат раздвигая низко висящие ветви. — Только не заманивайте нас со Славой далеко от мастерской, а то начальник должен прийти».

Они остановились. «Так я не понял, когда вы назначили день консультаций», — так же серьезно-весело, но всё-таки просительным тоном сказал Марат, глядя на Свету. Она вспыхнула, потупилась, не зная, как лучше ответить, ей хотелось сказать: «Завтра...»

«После экзамена», — ответила предусмотрительная Вика. махнула им на прощанье и увлекла за собой Свету.

На обратном пути Вика тараторила без остановки. И только у перекрестка, где они расходились, неожиданно бросила: «А ты ему понравилась. Я так и знала, что он на тебя клюнет».

«С чего ты взяла? Просто хочет, чтобы я позанималась с ним немецким!» — деланно удивилась Света, не спрашивая, о ком идет речь. Но сердце снова запрыгало упругим звонким мячиком.

«Ой, не могу! — засмеялась Вика. — Немецким... Ха-ха-ха Посмотрю я, как ты будешь заниматься немецким!»

В ее смехе было что-то неприятное, хотя Света почувствовала, что и в самом деле сморозила глупость. Незачем дурочку строить...

«Ладно... Договорились, значит, — уже деловито закончи Вика. — Я буду тебе показывать ручкой у себя, а ты...»

«Перестань, сколько можно об этом говорить! — неожиданно для самой себя рассердилась Света. Ей так хотелось поговорить еще о мастерской, о Марате, ну хотя бы о Вахиде. Но Вика повернулась и скрылась в подъезде.

— Светик!— снова раздался робкий, осторожный голос матери. — Вызови «скорую».

Представив себе пьяное, хитрое лицо матери, Света снова стукнула изо всех сил по столу и крикнула:

— Напилась — и лежи себе! Дай мне позаниматься!

Мать пристыженно замолчала. Поняла, что ее хитрость, как всегда шитая белыми нитками, не удалась. Это раньше, когда Света поменьше была, ее легко можно было обвести вокруг пальца. Как-то Света делала черчение. Мать подошла, долго внимательно следила за ее движениями, потом участливо спросила, не трудно ли. Света пожала плечами, но ей было приятно, что усердие и старание замечены. Потом мать предложила сходить в магазин — она знала, что отец дал десятку перед отъездом. Свете не хотелось отрываться, а уже темнело, потом магазин закроется, и она, размягчившись, отдала матери деньги, мелких не было. Сомневалась, но отдала: уж таким заботливым голосом говорила мать... Тот еще был ужин! Одна она или с кем там пила, Света выяснять не стала.

В другой раз Света забылась и положила деньги к себе в стаканчик с карандашами, собиралась потом спрятать, — мать два дня домой не приходила...

И сейчас Света почувствовала гордость, что она уже так глупо не попадалась. Зачем мать все это разыгрывает, догадаться нетрудно: надеется выманить на выпивку. Изображает страдание и муку, а потом скажет: «Душа горит, понимаешь, дай хоть на сто грамм!» «Вот, глупая, забыла, сколько мне лет?! Но откуда это в них? Отчего? — с ожесточением подумала Света. — Раньше пили от бедности, от беспросветности жизни, от того, что некуда было приложить силы и талант, как они учили по Горькому. А сейчас?! От бедности? Нет! Если все деньги, которые они тратят на водку, сложить — машину купить можно было бы. У них все наоборот. Мало того что на водку столько тратят, еще и вещи крушат. Приемником отец так хватил об пол, что из него сразу вывалилось нутро — как из зарезанной свиньи. У шифоньера одним махом вырвал дверцу… От зеркал трельяжа осталось одно, остальные он разбил молотком. Осколки брызнули во все стороны, ему бровь рассекло, после чего он сразу успокоился, позволил себя перевязать и уложить».

Через несколько дней он принимался чинить, что испортил, ведь отец был деревенский человек и не мог не уважать вещи, труд, вложенный в них. Тем более что сам умел работать хорошо, со вкусом. Однажды он взялся делать этажерку Свете, не на работе, а дома. У него как раз был отпуск. По тому, как он расчертил фанеру, как выпиливал тонкие планочки, как ласково строгал на небольшом домашнем верстаке доски для тумбочки, было видно, что работа доставляет ему необыкновенное удовольствие. Он неторопливо курил, ожидая, когда разойдется столярный, терпко пахнущий клей, часто отходил в сторону, чтобы окинуть взглядом сделанное. И это ощущение — удовольствия от работы — передавалось Свете.

Но постепенно для них теряли ценность вещи, свой собственный и труд других, человеческие отношения и, наконец, сама жизнь. Однажды после скандала отец вдруг хлопнул дверью и нетвердыми шагами пошел в сарай, заперся там и принялся возиться, выкрикивая песню: «По Дону гуляет, по Дону гуляет...» Мать некоторое время сидела на табурете в комнате, прислушиваясь, чем грозит ей возня в сарае, потом как-то сразу протрезвела и кинулась выбивать дверь. Крючок она, к счастью сорвала легко, он болтался на одном гвозде.

Когда вошла Света, мать уже перерубила веревку. Отец сидел на полу. Разорванная рубаха свисала на нем с двух сторон. Тело было какого-то необычного, голубоватого оттенка. Все молчали.

В дом вернулись такие же притихшие и виноватые, будто почувствовали, что уже перешагнули какую-то невидимую черту, за которой начинается непостижимое, недоступное для живого человека. Света обрадовалась: может, теперь бросят?

Но прошло немного времени, и все стало еще хуже.

Гром гремел, словно кто-то штурмом брал неприступный замок; дождь лил с такой силой, что бурные потоки преградили путь сэру Парцифалю, и он вынужден был повернуть назад. Но именно в эту минуту увидел он огонек, горевший в пещере, мимо которой он проехал, не заметив бы ее, если бы не невольная преграда. Понял сэр Парцифаль, что здесь и находится тот самый отшельник, про которого ему говорили.

Старец принял сэра Парцифаля приветливо и разделил с ним и тепло своего очага, у которого рыцарь мог обсушиться, и тот скудный ужин, каким поддерживал он нетребовательную плоть свою.

Когда старец после некоторого молчания заговорил, Парцифаль невольно поднял потупленные глаза — так неожиданно силен оказался его голос, так страстно зазвучали его слова. И сказал ему старец:

«Отвечу я на все вопросы, что терзают тебя, молодой рыцарь, с превеликой охотой. Но знаю наперед, что хотя и просты мои слова, не скоро они будут тобой поняты. Я как сеятель, что выходит в поле ранней весной... Но кто торопится и жаждет видеть немедля результаты — плоды деяний своих, напрасно ропщет на небо. Не может семя прорасти раньше положенного ему времени. Всему свой черед. Но то поле, которое уже вспахано, и подготовлено, и удобрено, даст хороший урожай, если брошены будут добрые семена, потому и обращаю к тебе, рыцарь, речь свою.

Так знай же, что из всех тех, кто взыскует Грааля, кто отправился на поиски его в великий праздник Пятидесятницы, всем им — слабым верой и нетвердым духом — недостает милосердия, воздержания и праведности. Таким Грааль не открывается никогда. И от их трудов в этом подвиге не будет никакого проку. Целая сотня таких ничего не достигнет, кроме позора.

Будут и такие, кто в своих поисках ложную истину сочтет возвышенной. Такие, думая о подвигах и славе, причинят другим великие страдания и беды. Их путь к искуплению лежит через мучительное познание жизни. И только тот, кто познает ее во всех проявлениях — в добре и зле — и обретет утраченную веру, милосердие и сострадание, станет обладателем Грааля. Путь к святому камню лежит через самого себя».

Сказав эти слова, старец замолчал и больше не прибавил ничего. А сэр Парцифаль больше не посмел нарушить его покой.

Утром он двинулся в путь, ничуть не утешенный словами отшельника. Напротив, они повергли его в еще большее сомнение.

Что означачает «познать жизнь во всех ее проявлениях»? Что означают слова «путь к Граалю лежит через самого себя»?

С досадой сжимал он рукоять меча, украшенного яхонтами и янтарем и драгоценным синим камнем.

Резкий порыв ветра захлопнул окна и двери. Света вздрогнула, огляделась. Уже смеркалось. На западе клубились черные тучи, будто кто-то готовил колдовское зелье.

Надо было бы пойти, зажечь на веранде свет, но Света никак не могла заставить себя сделать это. Не хотелось ни читать, ни готовиться к экзамену, сидеть бы вот так и даже ни о чем не думать. И от этого волнение, теснившее грудь, все более переполняло ее, казалось, что вот сейчас еще секунда, еще мгновение — и ей все станет ясно, мир откроется во всей полноте.

— Кто я? Откуда? Куда я иду? — сказала Света.

Звук голоса прозвучал неестественно, совсем не так, как хотелось, и фраза от этого выглядела напыщенной. Исчезло и ощущение значительности минуты и значительности того, что происходит вокруг... Света сделала усилие, чтобы вернуть прежнее возвышенное состояние...

Дверь скрипнула, и на пороге веранды появилась мать. Она сделала несколько неуверенных, пьяных шагов, потом вытянула перед собой руки и такими же неуверенными движениями, как слепая, принялась шарить по стене, будто разыскивая выход.

— Иди ложись! — сердито крикнула Света. — Еще не хватало, чтобы ты по улицам шлялась сейчас.

Но мать как будто и не слышала ее. Все так же беспомощно, но упрямо она все шарила по стене и никак не могла найти выход. Видимо отчаявшись, она села прямо на пол и тонко, жалобно вскрикнула:

— Фрося! Фрося!

Света удивилась. Чтобы мать звала Фросю на помощь? Значит, действительно ей плохо, если уж она на это решилась.

Положив книгу на стол, Света нерешительно подошла к веранде и осторожно, по-прежнему ожидая подвоха, спросила.

— Ну что тебе неймется?

Мать повернула к ней испуганное, бледное лицо:

— «Скорую», Света, позови!

— Сейчас! — тоже вдруг испугалась Света, но тут же взяла себя в руки и более строго закончила: — А ты все-таки иди ложись. Нечего тебе ходить. — И повела мать в комнату.

Мать шла без особой охоты, но покорно, задевая за дверь, стулья, спотыкаясь и вытянув перед собой руки. Уложив ее, Света побежала к магазину, где на углу стояли две телефонные будки. В одной из них было выбито стекло, и, хотя она была свободна, Света решила подождать, пока освободится вторая. Мимо автоматов в хлебный ходили люди, и Свете не хотелось, чтобы кто-нибудь посторонний, пусть даже и незнакомый, услышал, как она вызывает машину к матери, у которой явно началась белая горячка.

Автомат освободился не скоро. Видимо, парень говорил с девушкой, потому что подолгу углубленно и сосредоточенно молчал, покачивая головой, тихо-тихо проговаривал что-то — видно было только, как шевелятся губы. Света нарочно встала так, чтобы ее было видно из будки. Но парень скользил по ней остановившимся взглядом, то подтягивая замок куртки до отказа, то вновь расстегивая его. Наконец он вышел.

Женщина, принявшая вызов, несколько раз раздраженно переспросила: «Что? Белая горячка?» — фыркнула, еще более раздражённо бросила: «Ждите!» — и в трубке загудело. Света внимательно посмотрела на цифру «15» — еще совсем недавно, до обмена денег, за телефон надо было платить пятнадцать копеек, и цифры пока остались. Она обвела их кончиком пальцев, чтобы успокоиться. Потом, все еще чувствуя неприятный комок в горле от обиды и оскорбления, вышла из будки и встала на углу, чтобы было видно, откуда поедет «скорая».

В хлебном продавец, выпустив последнего покупателя, закрыл дверь. И чувство одиночества еще более обострилось. Когда-то, возвращаясь домой, Света представляла себе: вот сейчас — как в той книге — кто-то очень добрый, веселый и сильный возьмет за руку и уведет туда, где будет свет, тепло и любовь. Но никто не брал за руку и не уводил в прекрасный, сияющий мир. Тогда она сама попыталась что-то сделать, изменить жизнь. Одно время ей казалось, что отец и мать — каждый сам по себе — может бросить пить, что они заражают друг друга. Когда отец делал этажерку по ее заказу, она время от времени помогала ему. Он был в отпуске и не торопился, работал с особенным вкусом. Делал перекуры, во время которых сосредоточенно смотрел на планки, помешивал терпко пахнущий клей. Света сначала пыталась представить, как сложилась бы его жизнь, уговори он мать уехать в деревню. А потом стала думать о том, как хорошо им сейчас вдвоем. Может быть, если заживут вместе, так и пойдет?! И, подавая гвозди, она принялась уговаривать отца уйти, снять квартиру, где они начнут жить вместе, без пьянки, скандалов и драк, Света научится хорошо готовить, сама будет ему все стирать... Отец слушал ее молча, не перебивал и вроде соглашался... А вечером после второго стакана принялся ругать мать, что это она подговаривает дочь выжить его из дома. Весь разговор, словно вывернутый наизнанку, предстал в совсем ином виде. И мать укоризненно качала головой: «Что ж ты, как змея подколодная...» А Света, чувствуя свою вину, огрызалась: «Бросай пить, сколько я говорила!»

Прошло довольно много времени. Света пожалела, что не прихватила кофту, — все-таки по вечерам прохладно, а тут ещё гроза вроде собирается. Ветер налетал порывами, и дерево размахивало ветвями, словно отгоняло кого-то. Под световым колпаком фонаря бились, метались мошки, бабочки, мелкие жучки, как если бы и в самом деле существовало невидимое стекло и они не могли вырваться на волю.

«Вот глупые!» — подумала Света. Но судорожные движения мошкары завораживали, и, глядя на колпак света, падающий от фонаря вниз, она снова почувствовала знакомое волнение, когда кажется, что вот сейчас поймешь что-то важное, нужное, и стала торопить себя: «А ведь и люди так же... Мечутся, суетятся, а что их влечет, что удерживает — не отдают себе отчета. Свет фонаря они тогда принимают за свет истины...» Волнение перешло в гордое сознание своей значимости, отделенности от других, особенности, потому что, осознавая это, она вроде бы выпадала из плена попавших в такой вот обманчивый колпак, и на какой-то миг Света даже забыла, зачем пришла сюда, почему стоит у перекрестка и смотрит на фонарь. Оклик шофера заставил ее вздрогнуть.

— У кого это здесь белая горячка? — весело спросил он, неожиданно выруливая прямо к Свете.

Она ничего не ответила, но подошла к машине.

Дверца открылась, и она села.

— Куда ехать-то? Что же ты молчишь? — все так же весело спросил шофер.

«Почему это «ты»? — подумала про себя Света, сердясь на шофера за неуважение и грубость. — Надо бы ему сказать, а то думает: если к пьянице вызвали, так уже и не люди!» И ещё больше сердилась на себя за то, что растерялась и сразу не оборвала его, теперь поздно. Вот Вика не заставила бы себя долго ждать... Так бы отбрила, что он бы язык прикусил.

— Прямо, потом направо... Я скажу, где остановиться.

Впереди сидела женщина-врач. Поверх белого халата она накинула тёплый — какого-то мышиного, арестантского цвета. Её очки в тонкой золотой оправе вызывали у Светы недоверие. Она вспомнила, как ходила в поликлинику к невропатологу, и у того врача были вот такие же белые, выкрашенные перекисью волосы, светлые глаза и очки в тонкой золотой оправе. Свете тогда кто-то сказал, что у невропатолога можно взять направление на принудительное лечение, и она решила, что, если отправить лечиться мать, отец испугается и бросит сам.

Когда Света записывалась на прием и брала карточку, ей казалось, что медсестра в регистратуре уже догадывается, зачем она идет к врачу. «Ведь про меня не скажешь, что я псих», — думала она. Увидев очередь в кабинет № 17, Света удивилась. Там не было ни одного, кто был бы похож на психа. Скрюченная старушка, молодой парень, явно с завода — руки так и остались чёрные; пожилая таджичка с длинными косами, как у молоденькой девушки, — они совершенно не вязались с ее плотным, круглым лицом; еще одна пожилая женщина с хозяйственной сумкой — сумка все время падала, женщина поднимала ее, ставила у ножки стула, и сумка сразу же начинала медленно сползать, потом плюхалась на пол. Женщина без всякого выражения поднимала ее и снова ставила рядом. Это почему-то раздражало Свету. «Вот дура! — думала она про себя. — Не может хорошо установить, так хоть держала бы на коленях».

Наконец подошла ее очередь, и Света зашла в кабинет, который в этот раз особенно ошеломил чистотой и белизной, села на указанный стул, взглянула на врача, которая листала ее тощую карточку, и никак не могла представить, как можно начать в присутствии чистой, строгой женщины говорить о пьянке, о дебошах, о всей грязи, которую собиралась вычистить Света с помощью этой самой женщины.

«На что жалуетесь?» — сухо спросила врач, встала и подошла к ней.

«М-м-м… — растерянно промычала Света, не зная, с чего начать.

«Следите за кончиком карандаша», — все так же сухо приказала врач.

Света обрадовалась тому, что можно хоть на время отложить немыслимый разговор, и принялась добросовестно следить за кончиком карандаша. В душе она надеялась на то, что сейчас врач всплеснет руками, заохает и скажет, что у неё нервы совершенно никуда не годятся. Вот тогда Света объяснит: родители ведут такой образ жизни, что никаких нервов не хватит... И все уладится.

Потом врач заставила Свету высунуть язык, постучала молоточком по колену, нога дернулась (как в книге у Марти Ларни, которую в третий раз перечитывала Вика и цитировала на каждом шагу).

Обследование кончилось неожиданно быстро. Не выказав ни удивления, ни осуждения, ни сочувствия, врач села за и так же молча, по-прежнему не обращая особого внимания на Свету, принялась что-то писать в карточке.

«Господи?! Что она там пишет? — изумилась Света, понимая, что сейчас надо будет встать и уйти, так ничего и узнав, — Второй раз ведь ни за что не пойду. Такое позорище…» И, собравшись с духом, Света произнесла: «Я вообще-то по-другому... Мне сказали, что здесь отправляют... Я хочу отправить на принудительное лечение мать...»

Врач бросила короткий взгляд, словно она и без того знала: причина не в болезни (Света внутренне дернулась, как удара), постучала карандашом о стол и, глядя в карточку стала объяснять, что это ошибка, она такую бумагу дать не имеет права, не может, для этого нужно...

Лицо у женщины оставалось невозмутимым, и Света почувствовала, как в ней растет непонятная неприязнь к чисто вымытой, опрятной женщине. Зачем она дает советы? Ясно ведь, что девочка одна не сможет все эти бумаги оформить!

Чувствуя ту же самую неприязнь, Света вела врача «скорой помощи» через двор, веранду, стараясь всем своим видом показать, что она лично не имеет никакого отношения ко всему.

Мать лежала, запрокинув голову, тяжело дыша, и даже не посмотрела, кто вошел.

«А я-то думала, что во время белой горячки человек должен метаться, бегать, прыгать. Вот как я ошибалась!» — подумала Света и одновременно почувствовала странное удовлетворение.

Может, это и к лучшему, что так получилось. Увезут мать лечиться, Света спокойно сдаст экзамены, соберется и уедет. А потом пусть как хотят, ей дела нет. Сопьются окончательно. Скорее всего. Но хоть не у нее на глазах, хоть не придется ей переживать из-за этого.

Врач, придерживая одной рукой полу теплого халата, наброшенного на плечи, другой щупала пульс; заглянула в глаза, приподняла веки. Мать даже не пошевельнулась. Строгость ее черт немного пугала Свету. Но рядом был врач, и она старалась не выказать беспокойства. Пусть думают, что Света соседка или знакомая.

— Как ее зовут? — обратилась врач к Свете.

— Настя…

— А по отчеству?

— Ивановна...

— Анастасия Ивановна!.. Анастасия Ивановна!..

Врач похлопала мать сначала по руке, потом по щеке. Окликнула еще раз. Но мать все так же тяжело дышала и не открывала глаз. Света усмехнулась: «Да она трезвая не поняла бы, что это к ней обращаются. А когда так упилась!.. Если врач хочет узнать, реагирует больная или нет, позвала бы ее просто, по-человечески, как к ней обычно все обращаются. Но им не положено. А на вежливое обращение мать, конечно же, не откликнется. Может, мне ее позвать?!» Света уже было открыла рот и наклонилась над кроватью. Но грязное одеяло, на котором лежала мать, ее помятое платье, запах — все это вернуло Свету к происходящему. Произнести при враче слово «ма-ма»… «Ма-ма!» — вот к этой упившейся до бессознательного состояния женщине?!

Врач стояла, придерживая полу халата (и как Свете казалось, в этом жесте было что-то брезгливое — не задеть бы чего), и о чём-то думала, потом сказала:

— Знаете, у нее не горячка. Вы ошиблись. Похоже, что у неё отравление. Тут нужна другая машина, другая бригада.

Света никак не могла понять, в чем тут разница: отравление от водки или же белая горячка? Ну только что не бегает по дому.

— Вы посидите с ней. Я сама схожу, — неожиданно мягко сказала врач. — Здесь легко найти? Какой у вас номер дома?

Света почувствовала острый приступ признательности, когда она не ждала помощи или сочувствия, а они приходили неожиданно.

Хлопнула калитка, весело фыркнула машина. А Света всё еще стояла посреди комнаты в растерянности. Вдруг она вспомнила, что при отравлении промывают желудок. Наверное, надо вскипятить воду и марганцовку поискать…

Она вынесла примус во двор, налила из бутылки керосина в головку, чиркнула спичкой, потом прикрутила вентиль, и после энергичных движений поршня ровное, сильное пламя выровнялось и, как корона, приняло форму аккуратных зубчиков.

Звеня кружкой — в ведре было как раз на чайник, — Света набрала воды. После этого она быстро сложила грязную посуду со стола в таз, половик вынесла и повесила на веревке — завтра вытрясти надо будет, — собрала одежду со спинок стульев и повесила ее за занавеску, обвела комнату взглядом и словно бы все увидела впервые — глазами тех людей, которые сейчас войдут: «До чего же все грязно, запущено! Свиньи, а не люди. Смотреть и то противно». Дом как будто медленно уходил под землю, уже по самые окна врос, может, поэтому в нем казалось особенно душно и трудно дышать. И хотя Света широко распахнула дверь, прохладный весенний ветер проносился мимо. Взгляд Светы остановился на вышивке — девушка с кошечкой. Один гвоздь выпал, оставив в стене серый кружок отвалившейся побелки. Материя провисла, в мягких складках осела пыль, и по лицу девушки проходили дугой серые полосы, от чего умильное выражение лица изменилось, стало злобно-плаксивым.

«А как странно, — подумала Света, — я только сейчас заметила. Сколько мы ни меняли квартир, мать всегда прибивала вышивку в один и тот же угол — тот самый, где висела икона. Удивительно. Мать сама, наверно, не отдавала себе отчета, завешивая его. И как смешно — чем?! Глупой и пошлой вышивкой. Бессмысленной и бесполезной, в которой не было ничего, что давало бы хоть какое-то представление о долге, истине, справедливости... Тоже, нашла замену… А у меня? — спохватилась Света, тут же по привычке примеривая все к себе. — Что будет у меня?!»

И, вызвав видение будущей комнаты с книгами на полках, с музыкой и разговорами об искусстве, она успокоилась: «У меня все будет хорошо, правильно и красиво... Я уже почти у цели. А пока, чтобы дойти до нее, нельзя позволять себе расслабиться, потому что слабость — она вон к чему приводит…»

Мать шевельнулась, застонала и попыталась приподняться. Света подошла к ней и зачем-то надавила ладонями на плечи, чтобы мать легла. Свете все казалось, что мать может вскочить и бегать по комнатам — лови тогда! Пусть уж, если может, лежит.

Лязгнула крышка чайника, и едва Света успела выключить примус, как подъехала машина. Она тут же выскочила за калитку и позвала:

— Сюда! Сюда!

Но вода, которую она приготовила, не понадобилась.

— Неть! Что ви! — сказал с сильным акцентом врач, быстро осмотрев мать. — Ее надо вести в больнису.

Пока мать укладывали на носилки, Света зашла к себе в комнату,взяла теплую кофту, подумала и прихватила «Парцифаля». «Всё равно там придется сидеть, ждать, когда ее промоют», — с некоторой досадой подумала она и пошла за носилками к машине.

В коридоре, где ее оставили, стоял стул с порванной на углу коричневой обивкой. На стуле были еще какие-то светлые пятна — должно быть, от хлорки. И с некоторой брезгливостью, хотя видно было, что стул чистый, Света села, поджав под себя ноги... Пол тоже недавно вымыли, он еще блестел. «Чего это они на ночь пол моют? Разве утром нельзя?» — подумала Света. А потом, уже не обращая внимания на то, что хлопают двери и мимо время от времени ходят люди, принялась читать — главу-то она так и не закончила.

— Где Гани Ганиевич? — громко и тревожно спросил женский голос.

Света вздрогнула и подняла голову. Дверь уже закрылась, и лица женщины она не успела увидеть. Этот же голос спрашивал Гани Ганиевича до самого конца, видимо, очень длинного коридора. Света усмехнулась: вопрошающий голос затихал, как далёкое эхо.

Перелистав последние страницы, Света нашла в комментариях нужную цифру. Здесь говорилось о категориях вины, приведённых Августином: «Наказанием за совершенный грех является то, что человек теряет нравственную ориентацию и уже обречён на совершение дурных дел».

«Ага! — обрадовалась Света. — Это к тому, что проступок, совершенный Парцифалем в Мунсальвеше, является всего лишь возмездием за еще более тяжкий грех, совершённый раньше... Флора обязательно спросит. Хорошо, что посмотрела. Хм! В этом и в самом деле что-то есть. Один грех, вернее, говоря нашими словами, один проступок влечет за собой другой. Бабушка в детстве пугала, что бог накажет, что на всё божья воля! Никакая не божья воля!»

Разглядывая кафельные плитки пола, на которых пятнами высыхала вода, стягиваясь, как кусочек шагреневой кожи, пока не исчезала совсем, Света сделала очень важный вывод: за грехи человека никто наказать не может. Он наказывает сам себя. Своей последующей жизнью. Вот как ее родители. Ведь они пьют не просто так. Они пьют, потому что им стыдно. И, не понимая, не желая понять, отчего их гложет стыд, они забивают, заглушают совесть, топчут и мнут ее, обманывают себя и вместе с этим убивают, уничтожают себя. Происходит это незаметно. Ведь не сразу же они стали пить так, как сейчас. Все же понемногу, потихоньку начиналось. Ни одному человеку не придет в голову нарочно так жить. Каждый мечтает о чем-то хорошем, своем, но оступается, пачкается, а дальше делает все, чтобы замазаться так, чтобы того — старого пятна не было видно.

Света вспомнила фотографии, которые любила рассматривать в детстве: мать в длинном платье с белым пояском у какого-то цветущего дерева. Война только-только кончилась. Она стоит вместе со своими подругами. У нее чуть напряжённое, но, в общем, приятное лицо. Именно в это время, вместе с другими эвакуированными, эта молодая девушка уже начала спекулировать. Мать вспоминала об этих днях без стеснения, как о чем-то обычном. Быть может, вместе с теми же девушками, что стоят вместе с ней на фотографии, она занимала очередь, когда что-то «выкидывали», закупала, сколько могла, неважно что, а потом продавала или выгодно обменивала.

Она приехала с бабушкой из маленького посёлка на Волге. Но от города она переняла только самое дурное, что можно было в годы войны. Она выбрала легкий, но грязный путь. Выменивала и доставала, перекупала и продавала не из необходимости, не от страшного голода, а уже только ради выгоды. Наверно, с такими же, как и она, молодыми, энергичными, веселыми девушками начала выпивать для храбрости, для отчаянности — война ведь, а мы молоды, не пропадать же! А скорее для того, чтобы не думать.

«Ну конечно! — Света даже немного обрадовалась, что нашла для себя еще одно, теперь, кажется, самое верное объяснение пьянству. — То, что человек потом физически привыкает, — это ясно. А вот найти корень, причину, исток... А для отца?» — спохватилась она.

Первые его фотографии с фронта. Деревенских нет ни одной: не было фотографа. А на военной он стоит с боевыми товарищами у машины. У него открытый взгляд. Нет и следов того, что он сделал что-то дурное, зазорное. В наступлении он был ранен, и его отправили долечиваться в госпиталь в Сталинабаде. А в госпитале работала нянечкой бабушка, мать иногда забегала к ней. Там и познакомилась с отцом. Оба решили, что теперь, после войны, надо пожить в свое удовольствие. Мать устроила его на мылзавод, у нее уже были там знакомые. Мыло тогда трудно было достать. Отец выносил его, а мать продавала.

«Мы в день зарабатывали тысячи», — с горечью говорил отец и почему-то злился, сам не понимая на что. А злился он потому, что чувствовал: там он потерял больше, чем приобрёл.

Свете в детстве от этих разговоров становилось не по себе, и она радовалась, что реформа, как какая-то волшебница в сказке, превратила нехорошие деньги в ничто. Потом Света раздражалась: «Вот дураки, даже то, что имели, не смогли в дело пустить. Вон тетя Фрося — у нее ни один рубль из кулака не вылетит. Правда, глядя на нее, не скажешь, что она очень счастлива, что ей хорошо живется. Иначе с чего бы ей тогда ходить вечно хмурой, недовольной, злой?! И сын у неё такой же. Никак жениться не может. Боится, что жена оберёт. И с тётей Фросей они постоянно ссорятся, каждый уверен, что другой его обманывает, что-то выгадывает. Как-то сын приходил к ним, выспрашивал, сколько они платят на самом деле. Так и не поверил. Смотрел тяжелыми, круглыми глазами и молчал. После его ухода так противно было...»

Родители деньги тратили легко, никогда не могли ничего накопить и никогда не жаловались, что им не хватает. Наверно, все могло... могло бы пойти по-другому.

Света еще помнила те времена, когда у них были семейные праздники. Вот по воскресеньям, например, они шли в парк смотреть кино. Мать надевала креп-жоржетовое платье, туфли на высоком прямом каблуке, проводила карандашом чёрную дугу много выше того места, где у нее самой были брови, из маленькой плоской коробочки набирала пальцем красную помаду и делала аккуратный бантик, как у той девушки на вышивке. От отца пахнет крепким одеколоном, и он посмеивается, когда мать возвращается за своей сумочкой, в которой оставила деньги. Когда они приходят в парк, Света просит, чтобы он приподнял ее и подержал под едким облаком из автомата, чтобы от нее тоже пахло. Сама бросает монету и быстро закрывает лицо ладонями, но одеколон все равно попадает в глаза. И отец дует в лицо и смеется. А Света думает, что её родители самые лучшие люди в мире.

«Сегодня кататься будешь?» — спрашивает отец, кивая в сторону качелей. Света молча кивает в ответ. Но после первого же сильного толчка сердце у нее, как звезда в ночи, обрывается и скользит вслед за лодкой вниз. Свеча бледнеет, и отец сразу же останавливается, посмеивается над ней, но заботливо держит за руку, ведет туда, где продают коржики и лимонад. Кто-то рядом напевает индийскую мелодии, из кинофильма, который они собираются снова смотреть. Родители в это время пьют пиво, сдувая пышную пену. Света ещё не замечает нечастых ссор, они легко забываются, и кажется, что в их семье все хорошо.

Иногда отец договаривается со знакомыми шоферами, и они едут на воскресенье куда-то за город, на рыбалку, чаще всего к Абдурахману — его дом стоит недалеко от реки. Абдурахман встречает отца радушно, они долго обнимаются, хлопая друг друга по плечу. Жена Абдурахмана тихо исчезает в летней кухне готовить еду. А потом мужчины уходят рыбачить. Света чаще всего оставалась в саду, с детьми Абдурахмана, Саидой и Зухрат, собирала с ними прозрачный, как янтарь, урюк, рвала яблоки или груши. А когда ложились спать, им стелили в саду на широком деревянном кате, от костра доносился запах ухи, лаврового листа.

Небо было усыпано огромными, пушистыми, как астры, звездами, и казалось, они вздрагивают, как цветы, когда по ним ползают лохматые пчелы и, перебирая лапками, испивают до конца сладкий нектар южной ночи. И чем больше Света всматривалась, тем все больше звезд она видела, и в конце концов ей начинало казаться, что все небо сияет пронзительно чистым светом.

Только вот с каждым годом знакомые и друзья менялись всё быстрее. Крепких, прочных связей не оставалось. Прилипали к ним на время только уже какие-то нехорошие, грязные люди. Одни отваливались, появлялись другие, еще хуже. Вот и докатились. Это же надо? Отравление водкой. Сколько же надо было выпить?!

Света поднялась и вышла на улицу вдохнуть свежего воздуха. И в первую минуту действительно показалось, что на улице свежо.

Улица казалась незнакомой, пугающе пустынной, словно Света осталась одна во всем мире. Двухэтажные дома спали, как большие кошки, поджав лапы. Настороженная, непривычная тишина стояла вокруг. Черная туча медленно заползала на другую половину неба. «Хоть бы прошла стороной, — подумала Света, — а то я кофту взяла, а зонт забыла. Как ливанёт…»

Приближающаяся гроза на улице ощущалась, пожалуй, больше, чем в коридоре больницы. И еще этот запах... Света глубоко вздохнула, пытаясь вспомнить, что напоминает приторный запах цветущих акаций. Везде их вырубили из-за мошкары, что летом вилась над ними, а еще из-за старости. Непонятно, почему на этой улице оставили... Она еще раз глубоко вздохнула... И вспомнила. Такой же душный, сладковатый запах стоял в комнате у одной девочки из их класса, когда , у неё кто-то умер. Женщина, лежавшая в гробу, походила на человека столь же странным образом, как и те восковые яблоки, что им показывала учительница ботаники на уроке. Все очень правдоподобно и в то же время ясно: подделка. Поэтому Света довольно равнодушно разглядывала незнакомое ей лицо, бледное и вроде бы прозрачное, как стеариновая свечка. Но запах, стоявший в комнате, нагонял тяжелое, тоскливое чувство. Света поскорее вышла, чтобы не затошнило.

И, вспомнив этот сладковатый запах, Света почему-то испугалась, впервые представив, что отравление иногда кончается плохо. Очень плохо. Но тут же одернула себя, отогнала ненужные опасения: «Глупости! Не от водки же...» А почему она решила, что отравление от водки? Может, она грибами или консервами какими закусывала. Кто ее знает! Дозакусывалась… Всё, конечно, обойдется, но, к сожалению, ничему это мать не научит. Ее уже ничто не научит. Потому что человек должен добиваться лучшего так же устремленно, как Света. Насильно не заставишь.

Чувствуя вялость и усталость во всем теле, Света вернулась к своему стулу, села, неохотно открыла книгу и заставила себя читать дальше. Теперь каждое предложение давалось с трудом, будто она его откалывала от текста.

Картины дня, мастерская, голос Вики, улыбка Марата, его внимательный взгляд — все мешало сосредоточиться на приключениях Парцифаля.

— Вот она, Гани Ганиевич! — произнес тот же ж голос, который она слышала прежде.

Света подняла голову. Но дверь за Гани Ганиевичсм закрылась, и Света опять не увидела той женщины. «Зачем я ему нужна?» — подумала Света, не замечая, что за врачом идет еще один мужчина, в сером костюме.

Врач снял очки, старательно потер их носовым платком и испытующе посмотрел на Свету.

— Скажите, она пила? — наконец после нескольких формальных вопросов спросил он.

— Да... д-д-да... — потянула Света и как-то сразу успокоилась.

Она поняла, что врачу неудобно начинать с ней разговор о причинах отравления. «Видно ведь, что я... не такая… и вдруг — у матери отравление от водки».

— Да! — твердо повторила она, призывая к тому же своим тоном врача.

«Пусть не думает, что меня это волнует, пусть поймёт, что я живу своей, независимой жизнью и могу обсуждать такой вопрос как что-то совершенно постороннее».

— И сегодня тоже пила?

— Конечно! — удивилась Света. — Разве у нее не от этого отравление? — Она подозрительно посмотрела на него: «Что он тянет?»

Но тут неожиданно вмешался мужчина в сером костюме, на которого Света и не смотрела.

— А вы не знаете, с кем она пила?

— Вот еще! — обиделась она. — Небось у магазина с кем-нибудь, я разве их знаю?! Пьянчужки какие-то. А может, и одна. Я у нее не спрашивала... А почему вы?..

Мужчина и Гани Ганиевич переглянулись, будто получили подтверждение чему-то.

— Это не простое отравление, надо выяснить обязательно, с кем она пила, потому что...

— Ей очень плохо? — перебила его Света, и вопрос прозвучал даже как-то сердито.

— Она… кхм... умерла…

Умом Света понимала, что мать умерла. Но представить, почувствовать не могла. Казалось, сейчас раздадутся ее шаги, откроется дверь и она снова войдет, скажет своим виноватым, чуть заискивающим тоном: «Тулечка, золотце мое...»

И вот тут Света расплакалась, одновременно жалея мать и жалея себя. Она представила себе пустые, никчемные, ничтожные годы, прожитые матерью, — в них мало радости, о которой она, когда была той молодой девушкой, застывшей перед фотоаппаратом, думала и надеялась так же, как и тысячи других людей. Разве тогда эта молоденькая девушка в светлом длинном платье с белым пояском могла представить, какой будет её жизнь, какая смерть ожидает? И разве бы не содрогнулась, если бы ей показали сморщенную женщину с мутным взором, сизым, индюшачьим цветом лица, со стаканом водки в руке… Да она, наверно, все что угодно сделала бы, чтобы не случилось такого. Мало кто умеет представить, куда приведёт шаг, сделанный чуть в сторону, в какие дебри он заведёт!

Горячие ручейки бежали по щекам. Света вытирала их и думала о том, что, может, к лучшему, что мать умерла вот так, быстро и тихо. Что ждало ее впереди? Окончательное падение и только. В том, что она спилась бы окончательно, никаких сомнений нет.

Слёзы ещё наворачивались на глаза, но уже не такие жгучие. Тёплые, чуть горьковатые, такие знакомые на вкус... Сколько пролила их Света в своей жизни! И по чьей вине? Сейчас, конечно, нельзя упрекать мать. Но ведь и в самом деле она ничего не смогла дать родной дочери, кроме тощенького узелка с воспоминаниями, которые вызывали горечь и боль. Вот и всё.

Света попыталась заснуть — днем ведь не удастся. Вернётся утром отец, начнутся хлопоты, придут чужие люди, — одна мысль об этом вызывала раздражение. Ах, если бы можно было куда-нибудь на это время уйти, спрятаться! Вот бывает же летаргический сон, на два дня... И наверно, от этого, от беспокойного ожидания завтрашнего дня, сон не шел к ней.

В памяти всплывали какие-то случаи, связанные с матерью. Как она всегда ласково и настойчиво уговаривала Свету, если та болела ангиной, выпить теплое молоко с медом и маслом. Как она, если Света видела в магазине что-то нужное, всегда безропотно шла занимать деньги, как она придумывала по утрам ласковые прозвища, когда Света, обессиленная ночными слезами и ожиданием скандала, тревожно засыпала, и долго не могла проснуться.

Вспомнилось и то, как мать, так же ласково обращаясь к ней, просила вызвать «скорую». Только теперь Света представила, какое бессилие и страх, должно быть, охватили мать в последние минуты, с каким отчаянием, тонко, по-заячьи вскрикнула она на веранде: «Фрося!» Сердце у Светы сжалось. «Если бы я знала! — подумала она. — Разве я могла представить, что это серьезно? Она, когда хотела выпить, могла придумать что угодно... Нет, к лучшему, что так получилось… Она бы точно спилась, ходила бы по базару и клянчила на бутылку портвейна».

И Света вздохнула, жалея, что она одна, что нет никого рядом с ней, кому можно было бы рассказать все, как есть, не таясь, и кто мог бы понять ее, рассеять сомнения, успокоить… С кем рядом она бы могла почувствовать себя уверенней, как сегодня, в мастерской, когда Марат сказал: «Это не отстирывать надо, а выводить...»

И тут она вспомнила про юбку, про пятно... А ведь юбку надо будет завтра надевать! Другой нет...

«Вот и дело», — почти с облегчением подумала Света. Она высморкалась последний раз в большой носовой платок, включила утюг, достала вату, тряпку, промокательную бумагу и открыла дверцу стола... Здесь должна была стоять бутылка с метиловым спиртом... Но бутылки почему-то на месте не оказалось. Света беспокойно огляделась, заглянула за этажерку, потом под кровать, потом отодвинула занавеску на окне. Да нет! Как бутылка могла бы оказаться там, если Света помнила, что поставила именно сюда, в ящик стола? Она ещё стукнула о дверцу бутылкой.

И все же Света осмотрела свою комнату еще раз, а затем, чувствуя, как непонятное беспокойство усиливается, вошла в комнату родителей. У стола в углу стояли бутылки — уже слегка запылившиеся. Свежей среди них она не увидела и вздохнула, будто избавилась от непонятной тяжести. Подошла к табурету, села и только тут под левой ножкой стола заметила туго свёрнутую газетную пробку. Это была та самая пробка — чёрные крупные буквы находили одна на другую.

Всё еще не желая верить себе, Света подняла пробку, зачем-то пытаясь разобрать надпись из скрученных букв. Ей хотелось найти какое-нибудь объяснение и причину того, как могла оказаться здесь эта пробка, хотя уже знала — знала! — куда делась бутылка и что за отравление было у матери. А значит, значит…

«Нет! — сразу оборвала себя Света. — Какое я имею отношение к этому? Она могла где угодно достать без меня. Я принесла, чтобы вычистить пятно. Но я же не заставляла ее пить! Моей вины здесь нет и быть не может».

Всё было правильно. Но отчего слова оправдания казались такими беспомощными? И почему она не могла заставить замолчать другой, очень тихий голос, который продолжал говорить, словно про себя, вовсе не думая о Свете: «Так вот почему она шарила по стене руками... Уже начала слепнуть и не могла понять, что с ней происходит, отчего ей так плохо». Света вспыхнула, чувствуя, как сводит лицо. Неужели это она говорила тем злым, раздраженным, презрительным голосом?! «Мать боялась признаться, что выпила из бутылки, которую нашла в столе. Услышала, наверное, как я ставила. А когда я уходила в «Кулинарию», посмотрела, понюхала, обрадовалась, что это спирт, и выпила весь побыстрее, чтобы я не отобрала. Сначала ничего необычного не заметила, а потом не могла понять, что с ней происходит, пока не стало совсем худо... А значит, если бы я действительно раньше спохватилась, если бы поверила, если бы пожалела и сразу вызвала «скорую», может быть, её успели бы спасти?!»

Света не могла бы сказать, как и почему она очутилась во дворе и остановилась у стола, за которым сегодня занималась. Она не чувствовала, как сжимает туго свернутую газетную пробку, словно хочет, чтобы она навеки отпечаталась на ладони.

Света снова до боли ясно и отчетливо увидела мать с вытянутыми вперёд руками, как она беспомощно шарит по стене, ищет выход. Мать уже поняла, что бесполезно звать на помощь Свету. Одна в страшной темноте, предчувствуя смерть, мать каким-то особым чутьем угадала, что ей не дозваться, не достучаться до Светы, уж эта бесчувственная жаба — Фрося — и то скорее услышит.

В правой половине неба, будто разорвали черную материю, хлынул ослепительный свет, послышался сухой треск, и тут же в образовавшуюся прорезь полил дождь.

По двору, бурля, клокоча и пуская пузыри, побежали ручейки. Потекло с крыши, с оконной рамы, с каждой ветки дерева, и голос матери — беспомощный, слабый, тонкий — опять звал кого-то, опять молил в ночи о сострадании и милосердии...

Душанбе 1985 г.