Крокодил

– Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники», – пропел приятный баритончик.

– Ишь ты, – ухмыльнулся бомж Мишаня. Он уже почти четыре часа катался по красной ветке: на улице зима – холодрыга, а в вагоне поезда красота, и пассажиры вежливые попались – за три версты обошли Мишаню: сиди себе на сиденье в гордом одиночестве – можно и прилечь, да воспитание не позволяет. – И как язык не отсохнет твердить по сто раз на дню одно и то ж? Интересно, сколь ему платят, этому осторожнику, я б тоже поработал, а? – Мишаня подмигнул молоденькой студентке в красном шарфе. Он их сразу узнавал, студенток: хорошенькие, свеженькие, с папочкой в руках или с такой штуковиной цилиндрической – и что они там возят, чертежи, что ль? Студентка фыркнула, зажала носик ручкой в красной ажурной перчатке (ишь, сама, небось, вязала), отошла еще дальше. Мишаня и бровью не повел: ну да, не духами французскими от него несет, и что теперь?

Он хотел отпустить дежурную шутку, но не успел и рта открыть: какой-то рыжий вихрастый детина (на студента не похож, плечи – ого-го, двинет – не встанешь) подпрыгнул, словно его укололи в мягкое место – и пулей в двери. Сам-то вылетел, а рюкзачок его – черный такой, пузатый, во всё пузо написано «Будь готов!» – остался лежать на сиденье.

– Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи, – не унимался осторожник.

Пассажиры – совсем зажрались! – ноль внимания: ну лежит чей-то рюкзак – и пусть себе лежит. Правда, какая-то бабулька, обождав чуток, ать – да и подцепила ручкой своего костыля пузатенький рюкзачок, словно рыбак рыбку, и засеменила к выходу.

– А ну стой, раз, два! – по-армейски (а как же, долг Родине отдал сполна) гаркнул Мишаня. Бабулька дернулась, сунула рюкзак ему в руки.

– Только не убивай, сынок! – и в двери (осторожник как раз объявил станцию «Преображенская площадь»).

Мишаня и не думал убивать старушку (не Раскольников какой-нибудь). Он приобнял рюкзачок (тяжелый, гляди-ка!), положил на него голову – и в предвкушении добычи доехал до станции «Комсомольская». Там он вышел, оглянувшись на хорошенькую студентку в красных ажурных перчатках. Та улыбалась, но не Мишане: рядом стоял какой-то сморчок с крашеными волосами и серьгой в ухе и что-то показывал студентке на своем смартфоне. Мишаня лишь вздохнул: годков -дцать бы скинуть, он бы дал этому сморчку прикурить.

– Осторожно, двери закрываются… – поезд умчался. Мишаня надел рюкзак на плечи и зашагал в сторону Ленинградского вокзала. И вдруг его окликнул знакомый дребезжащий голосок:

– Мишка, ты, что ль?

Мишаня резко обернулся: Лелька! Глаза опухшие, губа разбита, на ногах чеботы размера на три больше Лелькиного, на плечах мужское пальто – но все равно Лелька! Сколько ж лет-то прошло? Двадцать? Двадцать пять?

– Мать честная, ты откуда? – Мишаня кинулся к ней, обнял.

– Да так, катаюсь, – хихикнула Лелька: вместо передних зубов – а и зубы были какие, чистый жемчуг! – черная дырка. – А ты?