Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

VI. Как тайный специаль-рат Циннобер причесывался в своем саду и взял росяную ванну в траве. — Орден Зеленопятнистого Тигра. — Счастливая выдумка театрального портного. — Как девица фон-Розеншён облилась кофеем, а Проспер Альпанус уверял ее в своей дружбе

Профессор Моис Терпин блаженствовал.

— Ну, что может быть счастливее случая, приведшего в твой дом прекрасного специаль-рата студентом, — разговаривал он сам с собой. — Он женится на моей дочери… он будет моим зятем… через него я войду в милость превосходного князя Варсануфиуса и пойду вслед за ним по лестнице почестей, на которую он взбирается так быстро. Правда, мне и самому кажется частехонько непонятным, как могла Кандида влюбиться в эту крошку. Женщины смотрят обыкновенно более на красивую наружность, а маленький советник кажется мне иногда совсем некрасивым, даже вори… Но тише, тише, и стены имеют уши. Он любимец князя, пойдет все выше, выше… и мой зять!

Моис Терпин был прав. Кандида обнаруживала решительную склонность к крошке, и если кто-нибудь, не подвергавшийся странному влиянию чар его, намекал на его ужасную уродливость, она заговаривала тотчас о прелестях волос, которыми одарила его природа.

Но никто не улыбался в этом случае так зло, как референдариус Пульхер. Он везде следил Циннобера вместе с тайным секретарем Адрианом, тем самым молодым человеком, которого чары уродца чуть не вытеснили из канцелярии министра и который вошел опять в милость князя, доставив ему чудеснейший шарик для вывода пятен.

Тайный специаль-рат Циннобер жил в прекрасном доме, с еще прекраснейшим садом, посредине которого была лужайка, окруженная со всех сторон густой зеленью и усаженная роскошнейшими розанами. Заметили, что каждый девятый день, только что рассветет, Циннобер вставал тихохонько, одевался, несмотря на все трудности, без камердинера, сходил в сад и исчезал в кустах, окружавших лужайку.

Пульхер и Адриан, предчувствуя тут что-нибудь необыкновенное, перебрались в одну из ночей на девятый день через стену в сад Циннобера и спрятались в кустах.

Только что стало светать, малютка появился, кашляя и чихая, потому что верхушки растений, покрытые росой, беспрестанно щелкали его по носу.

Когда он подошел к розовым кустам, какие-то сладостные звуки повеяли из зелени и воздух наполнился ароматом роз. Прекрасная женщина, закрытая покрывалом, с крылышками на плечах, спустилась на землю, села на красивый стулик, стоявший посреди роз, и сказав: «Поди, поди сюда, дитя мое!», посадила крошку Циинобера на свои колени и начала расчесывать его длинные волосы, рассыпавшиеся по спине, золотым гребнем. Казалось, что это очень нравилось малютке, потому что он моргал глазенками, протягивал ножонки и ворчал и мурлыкал, как кошка. Это продолжалось минут с пять; наконец чудная женщина провела пальцем по его темю, и Пульхер и Адриан заметили на голове Циннобера тоненькую огненную полоску.

— Ну, теперь прощай, дитя мое, — сказала незнакомка. — Будь же умен, умен, сколько можешь.

— Прощай, матушка! — воскликнул малютка. — Я и так умен, тебе не для чего повторять это так часто.

Женщина поднялась медленно и исчезла в воздухе.

Пульхер и Адриан стояли вне себя от изумления. Только когда Циннобер повернул, чтоб идти домой, Пульхер выскочил, восклицая:

— Доброго утра, г. тайный специаль-рат! Скажите, как прекрасно вас приглаживают.

Циннобер оглянулся и, увидав референдариуса, бросился бежать; но по слабости ножонок споткнулся и упал в густую высокую траву, которая сомкнулась над ним своими верхушками, а он лежал в ней как бы в росяной ванне. Пульхер подскочил и поднял его.

— Милостивый государь, как зашли вы в мой сад? Убирайтесь к чёрту! — прошипел малютка вместо благодарности и побежал в дом, спотыкаясь беспрестанно.

Пульхер написал Бальтазару об этом чудном приключении и обещал удвоить свой надзор за маленьким чудищем.

Циннобер был неутешен, слег в постель, охал и стонал так сильно, что слух о внезапной его болезни дошел тотчас до министра Мондшейна и до князя Варсануфиуса.

Князь Варсануфиус послал к нему тотчас своего лейб-медика.

— Любезнейший г. тайный специаль-рат, — сказал лейб-медик, пощупав пульс, — вы жертвуете собой государству. Вас сложили в постель чрезмерные труды; беспрестанное напряжение умственных сил — вина чрезвычайных страданий, которые должны теперь ощущать. Лицо ваше бледно, осунулось, а драгоценная голова горит ужаснейшим образом. Неужели воспаление мозга!.. Неужели забота о благе государства могла произвести такое зло?.. Не может быть… позвольте…

Лейб-медик, вероятно, заметил так же, как и Пульхер с Адрианом, огнистую полосу на темени Циннобера. Сделав несколько магнетических рукодействий издали, он хотел провести руками и над головой и как-то нечаянно коснулся до самого темени. Циннобер вскочил как исступленный и ударил своей костлявой ручонкой лейб-медика по щеке так сильно, что раздалось по всем комнатам.

— Что вам надобно? — кричал он, задыхаясь от ярости. — Какая вам нужда до головы моей? Я здоров, совершенно здоров и сейчас еду к министру на совещание. Убирайтесь к чёрту!

Испуганный врач бросился вон.

— Какая ревность к службе, — воскликнул князь Варсануфиус в восхищении, когда лейб-медик рассказал ему все случившееся. — Какое величие, какое благородство! Что за дивный человек этот Циннобер!

— Любезнейший тайный специаль-рат, — говорил министр Претекстатус фон-Мондшейн маленькому Цинноберу, — как хорошо, что вы приехали на совещание, несмотря на болезнь. Я сам, сам составил записку о чрезвычайно важном деле с кактакукским двором и прошу вас доложить ее князю. Ваше вдохновенное чтение возвысит еще более мое изложение, и после я объявлю себя ее автором.

Записка, которой хотел блеснуть Претекстатус, была составлена Адрианом.

Министр отправился с малюткой к князю. Циннобер вынул из кармана записку, данную ему министром, и начал читать; но так как это не шло, и он только мурчал и бормотал какой-то непонятный вздор, то министр взял у него бумагу и принялся читать сам.

Князь был в восторге и ободрял чтеца беспрестанными восклицаниями: «Хорошо, очень хорошо сказано, прекрасно, превосходно!»

Когда же министр кончил, князь подошел прямо к Цинноберу, приподнял его вверх и прижал его к груди своей, к самому тому месту, где красовалась звезда Зеленопятнистого Тигра.

— Нет, — воскликнул он с слезами на глазах, — нет, такого дарования… такого человека… такой любви я не встречал никогда! Это уж слишком, слишком много. Циннобер, я вас делаю министром. Будьте верны своему отечеству, будьте неподкупным слугой Варсануфиуса, который будет уважать… любить вас. Любезный барон фон-Мондшейн, — продолжал он, нахмурив брови и обратившись к Претекстатусу, — я замечаю с некоторого времени, что вы слабеете; вам будет очень полезен отдых в деревне. Прощайте.

Министр фон-Мондшейн удалился, яростно взглянув на Циннобера, который, как обыкновенно, гордо посматривал вокруг, опершись спиной на тросточку и приподнявшись на цыпочки.

— Любезнейший Циннобер, я должен отличить вас соответственно вашим заслугам, — продолжал князь, — примите из моих собственных рук орден Зеленопятнистого Тигра.

Князь надел на него орденскую ленту, которую, по его приказанию, подал камердинер.

Задумчиво смотрел Проспер Альпанус на парк из окна своего сельского домика. Целую ночь занимался он гороскопом Бальтазара и узнал многое о Циннобере. Но всего важнее было для него то, что подсмотрели Адриан и Пульхер. Он уже хотел крикнуть своим единорогам, чтоб они подвезли колесницу, и ехать в деревеньку Хох-Якобсхейм, как вдруг загремела карета и тотчас остановилась у ворот парка. Доложили, что девица фон-Розеншён желает видеть доктора.

— Очень рад, — сказал Проспер, и дама вошла.

Она была в длинном черном платье; на лицо было опущено частое покрывало.

Проспер Альпанус, движимый особенным предчувствием, схватил свою трость и устремил на незнакомку блестящий набалдашник. Вдруг вокруг нее засверкало как шипящая молния, и она стояла перед ним в белой прозрачной одежде, с блестящими стрекозиными крылышками на плечиках, с белыми и красными розами в волосах.

— Э, э! — шепнул Проспер и спрятал трость под шлафрок, и дама стояла перед ним опять в прежней одежде.

Он попросил ее садиться. Девица фон-Розеншён начала говорить, как она давно уже хотела познакомиться с почтеннейшим г. доктором, которого все называют благодетельным мудрецом; как она надеется, что он не откажет посещать в качестве врача странноприимный дом для благородных девиц, находящийся в недальнем от него расстоянии; как живущие в нем старушки часто прихварывают и остаются без всякой помощи.

Проспер отвечал очень учтиво, что давно уже отказался от всякой практики, однако ж готов служить им в случае надобности и потом спросил, не страждет ли чем и она сама.

Девица объявила, что по временам она чувствует ревматическое подергивание в членах, особливо, если простудится во время утренней прогулки, но что теперь совершенно здорова.

После этого Проспер спросил, что так как еще довольно рано, то не угодно ли ей выкушать чашку кофе. Девица Розеншён заметила, что живущие в странноприимных домах никогда не отказываются от кофе.

Подали кофе, но сколько Проспер ни лил его в чашки, они оставались пустыми, хотя кофе и лился из кофейника.

— Э, э! — сказал он. — Да это преупрямый кофе. Не угодно ли, сударыня, вам самим разлить его?

— С удовольствием, — сказала девица и взяла кофейник.

Из него ничего не лилось, а чашки наполнялись, и вскоре кофе потек через край на платье девицы. Она быстро поставила кофейник на стол, и кофе исчез, не оставив по себе никаких следов. Тут они посмотрели друг на друга молча и как-то странно.

— Вы, кажется, читали какую-то очень занимательную книгу, когда я вошла? — начала опять девица.

— В самом деле, — подхватил доктор, — в ней очень много занимательнаго.

Тут он хотел развернуть лежавшую перед ним маленькую книжку в золотом переплете; но сколько ни старался, она беспрестанно закрывалась с громким «клип-клап».

— Э, э! — сказал Проспер Альпанус. — Не угодно ли вам, сударыня, попробовать раскрыть эту упрямицу?

Он подал книгу девице, и она раскрылась сама собою, только что она до нее коснулась; но все листы повыскакали в то же мгновение, вытянулись в огромные размеры и давай летать по комнате.

В испуге девица попятилась назад. Доктор захлопнул книгу, и все листы исчезли.

— Однако ж, сударыня, — сказал Проспер Альпанус, улыбаясь и вставая с своего места, — зачем терять время на эти пустые фокусы? Не лучше ли перейти прямо к высшему?

— Я еду, — воскликнула девица фон-Розеншён.

— Без моего согласия едва ли? Позвольте, милостивая сударыня, заметить вам, что теперь вы совершенно в моей власти.

— В вашей власти, г. доктор? — воскликнула девица гневно. — Как могли вы вообразить такую глупость?

Тут шелковое платье ее расширилось, и она поднялась к потолку прекрасной черной бабочкой; но в то же самое мгновение зашумел за ней и Проспер Альпанус большим жуком. Утомленная бабочка опустилась вниз и забегала по полу мышкой; но жук, ворча и мурлыкая, бросился за ней серым котом. Мышка поднялась вверх блестящей колибри; но тут вокруг всего сельского домика поднялись разные странные голоса, налетали всякие дивные насекомые, а за ними престранные лесные птицы, и золотая сетка затянула окна. Посреди комнаты стояла фея Розабельверде во всем величии, в блестящей белой одежде, с сверкающим брильянтовым поясом, с белыми и красными розами в темных локонах; а перед ней маг в таларе из золотой ткани, с блестящей короной на голове, с тростью с сверкающим набалдашником в руке.

Фея сделала несколько шагов к магу, вдруг из волос ее выпал золотой гребень и как стеклянный разбился об мраморный пол.

— Горе, горе мне! — воскликнула фея, и в то же мгновение девица фон-Розеншён сидела опять в длинном черном платье за столиком с кофеем, а перед ней Проспер Альпанус.

— Я думаю, — говорил доктор, преспокойно разливая прекраснейший моккский кофе без всякого препятствия в драгоценнейшие китайские чашки. — Я думаю, сударыня, что мы теперь довольно хорошо познакомились. Жаль только, что чудный гребень ваш разбился об мой жесткий пол.

— В этом виновата только моя неловкость, — возразила девица фон-Розеншён, прихлебывая кофе с особенным наслаждением. — На этот пол опасно ронять что бы то ни было. Если я не ошибаюсь, то он весь исписан чудеснейшими иероглифами, которые многим покажутся за обыкновенные мраморные жилки.

— Это износившиеся талисманы, сударыня.

— Но, любезнейший доктор, скажите, как это мы до сих пор не познакомились, даже нигде не встретились?

— Вина в различии воспитания, сударыня. Между тем как вы расцветали совершенной прелестью в вашем роскошном Джиннистане, предоставленные на волю вашей богатой природе, вашему счастливому гению, я был заперт в пирамидах и, как горький студент, слушал лекции профессора Зороастра, старого воркуна, познавшего чёрт знает как много. В царствование достойного князя Деметриуса основался я в этом маленьком княжестве.

— И вас не изгнали, когда князь Пафнуциус начал вводить просвещение?

— Нет. Мне удалось скрыть свое я, обнаруживая при всяком случае особенные сведения по части просвещения. Князь Пафнуциус сделал меня тогда главным тайным президентом просвещения, звание, которое я сбросил вместе с оболочкой тотчас, как прошла гроза. Втайне я делал добро сколько мог. Знаете ли, милостивая государыня, что я предостерег вас, когда просветительная полиция начала вламываться в палаты фей; что мне обязаны вы сохранением способности превращаться, которую за минуту показали мне с таким искусством. Взгляните, сударыня, в окно. Неужели вы не узнаете этот парк, в котором так часто бродили и разговаривали с веселыми духами кустов, цветов, ручьев. Искусством своим я сохранил этот парк в том же самом положении, в каком он был во время Деметриуса. Благодаря Бога, князь Варсануфиус не думает о чародеях — он добрый человек и позволяет чародействовать сколько душе угодно, только бы исправно платили подати. И я живу здесь спокойно, беззаботно, так, как вы в странноприимном доме.

— Скажите, пожалуйста! — воскликнула девица фон-Розеншён, и слезы брызнули из глаз ее. — Так; я узнаю рощицы, в которых провела столько счастливых часов. Благородный человек, как много я вам обязана! И в то же время вы можете преследовать бедного малютку, которого я взяла под свое покровительство?

— Сударыня, вы увлеклись врожденным добродушием и покровительствуете недостойному. Что бы вы ни делали, Циннобер все будет гадким уродом и теперь, с потерей вашего гребня, он совершенно в моей власти.

— О, сжальтесь над ним! — молила девица фон-Розеншен.

— Не угодно ли вам взглянуть сюда? — сказал Проспер, показывая на гороскоп Бальтазара.

— Да, — воскликнула фея с грустью, посмотрев на гороскоп, — если так, я должна уступить. Бедный Циннобер!

— Сознайтесь, однако ж, сударыня, что дамам нравятся странности часто до безумия; что нередко, увлекаясь мгновенною прихотью, они совсем и не замечают, что разрушают чистейшие отношения других. Циннобер не избежит своей участи; но из уважения к вашей добродетели, к вашей красоте, сударыня, я даю ему возможность достигнуть еще одной, незаслуженной почести.

— Прекраснейший, добродетельнейший человек, будьте моим другом!

— Навсегда! Моя дружба, мое истинное расположение к вам, прелестная фея, вечны. Обращайтесь ко мне смело, во всяком случае и — о, приезжайте ко мне пить кофе, как только вам вздумается!

— Прощайте, могущественный маг. Никогда не забуду я ваших ласк и этого кофе! — воскликнула девица фон-Розеншён, сильно растроганная, и встала.

Проспер Альпанус проводил ее до ворот парка, оглашавшегося всеми дивными звуками.

У ворот стояла, вместо кареты девицы, хрустальная колесница Проспера Альпануса, запряженная единорогами; на запятках стоял жук, помахивая блестящими крылушками, а на козлах сидел серебристый фазан, держа золотые вожжи в клюве и преумно посматривая на прелестную деву. А когда колесница, издавая дивные звуки, понеслась по лесу, прежнее блаженное время воскресло в памяти девицы фон-Розеншён.