Кровавая звезда

Часть первая. ФЛЕЙТА

Коллежский советник Карл Оттович Риттер служит в департаменте Третьего отделения. Дед его выехал из Голштинии в свите Великого князя Петра; отец состоял при Павле. По службе Риттер подвигается легко. Граф Бенкендорф поручает ему перлюстрацию всей заграничной переписки; не в очередь два раза представлен Риттер к награде и удостоился Высочайшей благодарности. Моложавый, прямой, в голубом вицмундире с крестом на шее, Карл Оттович сияет безмятежной улыбкой и ясным взором.

У Риттера на Петербургской стороне светло-синий домик с мезонином; здесь в палисаднике весной голубеют фиалки, петух кричит и распускается сирень; зимой две вороны со снежной клумбы заглядывают в окно. Тихие комнаты в чистоте содержит седая чухонка; хозяин не любит гостей и чуждается дам.

Придя со службы, Карл Оттович после обеда долго играет на скрипке. Его слушают книжные полки, стенные часы, гравюры, большой портрет Шиллера. Но вот уже стемнело. Служанка зажигает свечи в канделябрах, готовит кофе, подает выборгский крендель.

По воскресеньям классические квартеты. Разыгрывать Бетховена и Баха являются статский советник Зигфрид и полковник Львов. Последним приезжает воспитатель Наследника, генерал-адъютант Карл Карлович Мердер. Завидя его все почтительно поднимались. С коротким поклоном статный генерал принимал из рук Львова скрипку и, отстегнув на левом плече тяжелый эполет, выходил в голубую гостиную к нотам.

Музыка ровно лилась с четырех итальянских скрипок. Под их пение перед Риттером возникала девственная Россия, царство счастливой тишины и спокойной славы.

Над необъятными лесными, степными и хлебными просторами стоит на страже боговенчанный Монарх. Как благодатно сияет лазурь величавых очей его!

Всё устремляется к нему и от него исходит. У алтарей днем и ночью церковным клиром возглашается священное его имя. Сановники слагают перед троном свои труды, исполненные по его державным предначертаньям. Вожди готовят грозные рати к его орлиным победам. В тиши дворянских поместий свершается благословенный Богом крестьянский труд. О православное царство!

Так часа три заливались и пели скрипки в просторной голубоватой комнате. Мердер кончал игру, передавал скрипку Львову и, пристегнув эполет, выходил с поклоном. Высокие труды призывали его: он спешил во дворец.

В мезонине у Риттера проживал старичок чиновник; этой зимой он умер. Карл Оттович озаботился приискать жильца. Воротясь в Екатеринин день из департамента, увидел он, что билетики с окон сняты, стекла протерты и дым клубится из мезонинной трубы. Все три комнаты занял приезжий барон-дипломат из голландского посольства. Вечером новый жилец представился хозяину. Смуглый, худощавый, с хищным носом, он очень хвалил квартиру; при виде скрипки сделал приятную мину; о Шиллере отозвался, что видывал в детстве его не раз.

В начале декабря у Риттера должна была состояться репетиция народного гимна, сочиненного Львовым. Кроме него и Зигфрида прибыли два гостя: курчавый барин и батюшка в серой рясе.

— Карл Оттович, — воскликнул барин, — мы к вам слушать гимн. Отец Владимир от Святейшего Синода, я сам от себя.

— Милости просим, Александр Сергеич.

В дверях показался барон, завитой, напомаженный, во фраке со звездой.

— Тысячу извинений. Я из посольства. Заехал взять флейту и, кстати, предупредить, что возвращусь я не рано.

— Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею?

— Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен.

Пушкин поморщился.

— А, старый приятель, господин Зигфрид!

— Как? Вы знакомы?

— Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена.

— Но с вами флейта; сыграйте что-нибудь.

Барон поклонился.

Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем…

Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина.

— Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите!

Барон оборвал игру.

В Зимнем дворце маскарад.

Ровно в десять зазвучала труба герольда; в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной.

Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук; за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя.

Перед кадрилью Император обходил гостей.

— Здравствуйте, донна Соль, — улыбнулся он Смирновой. — Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст?

— При Карле Пятом, Ваше Величество.

— Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь; ты знаешь его?

— Ваше Величество, это какой-то голландский барон.

Император проследовал в гостиную.

— Привет мой премудрому Фаусту, — оскалился вкрадчиво Мефистофель. — Как очаровательна супруга ваша!

Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись.

— А вы не знаете, барон, кто дама Наследника?

— Вам нравится она?

— О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу.

— Это моя дочь, баронесса Гета.

Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими улыбками. Из придворных иные высматривали, здесь ли Государь; другие искали глазами Государыню.

Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную.

Пушкин видел, как заискрились глаза голландца; предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. «Он сумасшедший». — «Какая наглость». — «Вы видели?»

Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату.

Перед ней стоял Государь.

— А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом.

Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь.

— Что у вас в корзине?

— Ничего, Ваше Величество.

— Неправда.

Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском; синие губы раскрылись; страшно торчит окровавленный язык.

Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели.

Тотчас Гету обступили рыцари.

— О чем вы говорили с Императором? — допрашивал Блок. — Почему Его Величество оставил гостиную? — настаивал Гринвальд. — Откройте корзинку, — требовал граф Бенкендорф.

Баронесса не была смущена ничуть.

— Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, — отвечала она с достоинством.

— Императору понравился мой костюм. Корзина пуста.

Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца.

— Извините, баронесса, — сказал Адлерберг, — наш долг…

За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен?

— С Мердером удар.

Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками.

— Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч?

Император пощупал больному пульс. — К новому году надеюсь увидеть тебя здоровым.

— Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд.

Государь задумался.

— Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя.

— Жуковский прекрасный человек.

— Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг прежде всего. А кто у нас предан долгу?

Государь прошелся и сел опять.

— Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны.

— Ваше Величество, я знаю человека, достойного быть при Цесаревиче.

— Любопытно, в кого ты метишь.

— Вам он известен с лучшей стороны: я разумею Риттера.

— Представь, я сам о нем думал. Но прежде изволь поправиться. Прощай.

В середине коридора Государю послышалось пение. Нежные голоса выводили:

Николай Павлович, улыбаясь, дослушал гимн и разом растворил двери. Великие княжны, все три, гладко причесанные, в утренних белых платьицах, стояли у пюпитра. Дежурная фрейлина считала такт. Завидя Императора, она смутилась, низко присела и выронила звякнувший камертон.

Николай Павлович поднял его и положил на пюпитр.

— Дети, вы хорошо поете. Но помните: гимн это народная молитва и петь его можно не каждый день.

В кабинете дожидался граф Бенкендорф.

Хмурясь, перелистывал Государь бумаги. Перо скрипело, сыпался песок.

— Скажи, Александр Христофорыч, по какому случаю начали бывать у меня в гостях черти и жиды? Мне это не нравится. Навел ты справки?

— Навел, Ваше Величество. Все документы проверены. Только…

— Что?

— В городе весьма неблагополучно. Начинают ходить анонимные пасквили, ругательные дипломы. И все из голландского посольства.

— Вот видишь, Александр Христофорыч. А нас обвиняют в строгости. Необходимо выслать как можно скорее этого шута.

Над Петербургом туманился зимний полдень. Риттер сидел у Пушкина. Тишину прервало хлопанье отдаленной двери. Вот детский смех, звон посуды; опять дверь хлопнула, и все стихло.

Хозяин, крутя бакенбарды, беседовал с гостем.

— Нет, нет, Карл Оттович, напрасно вы беспокоитесь. Ни о каких поединках и речи не было. Скажите лучше, что ваши квартеты?

— Увы: без Мердера все прахом пошло. Заменить его вызвался мой жилец и начал являться с флейтой. Сначала все было прекрасно; вдруг Львов стал глохнуть на оба уха. Через неделю ослеп Зигфрид.

— И вы похудели, Карл Оттович.

— Головные боли.

Взглянув на часы, Риттер встал. — Прощайте.

Пушкин подошел к окну. Он видел Риттера в бобровой бекеше, взвод Преображенцев, карету с ливрейным лакеем на запятках, собаку, двух мастеровых. Вдруг чьи-то руки закрыли ему лицо. Он снял одну и, нежно целуя, молвил:

— Женка, не шали.

В этот четверг Государь по обычаю вышел на утреннюю прогулку.

Бодро выступал Николай Павлович вдоль Дворцовой площади. Морозный ветерок щипался, заигрывал, развевал шинель. Столица пробуждалась. Издали катился отрывистый грохот барабанов; пели рожки; раздавалась военная команда.

С Невского Государь своротил на Мойку. Швейцар у подъезда низко кланялся.

— Что Пушкин, лучше ему? — Так точно, Ваше Величество.

Короткий день догорел незаметно. Друзья навещали Пушкина. Приходили двое приятелей, князь Вяземский и Тургенев, заехал с лекций Плетнев, остался обедать Василий Андреич Жуковский. В передней сменяют один другого лицеисты, студенты, светские знакомые; понаведался с черного хода и гробовщик.

К вечеру Пушкин задремал и очнулся ночью. Красноватые отблески свечи тускло бродили по книжным полкам, и Александру Сергеичу пришло на память, как в Сарове он проездом долго искал старца. И не мог отыскать. Так и уехал Александр Сергеич. Ямской колокольчик дребезжит назойливо; белый песок, вековые сосны, гуденье слепней; в уме стихи Филарета:

Не вспоминался Забвенный. Теснились в памяти лицейские проказы, Дельвиг в очках, локоны Анны Петровны, шампанское, устрицы, толстая сводня, тройка, семерка, туз.

На столике бронзовая чернильница со статуеткой Ганнибала. Пушкину почудилось, будто арап шевельнулся. Да, да! Вот закраснелось на нем одеяние Мефистофеля; курчавятся жесткие волосы; зубы сверкают.

— Покаялся ли ты?

Александр Сергеич кивнул.

— Напрасно. Сын Марии не простит «Гаврилиады».

Пушкин со стоном очнулся. Над ним наклонился Даль.

— Бредишь опять?

Император Николай Павлович был не в духе. Его тревожили события этой зимы, всеобщий упадок, распущенность, вольнодумство. И, полон суровой грусти, присев у камина, он сумрачно слушал журчащий доклад Жуковского.

— Итак, во исполнение воли Вашего Величества, генерал Дубельт и я отделили сомнительные бумаги в архиве Пушкина. Мы взяли…

— Что было в этих бумагах?

— Шалости пера… остроты, касательно форм правления… шутки о духовных и светских лицах.

Они у тебя?

Со мною, Ваше Величество.

Склонясь под строгими взорами Государя, Василий Андреич торопливо выложил связку исписанных листков. Император скомкал их и швырнул в камин. Пламя вспыхнуло.

— Передай Дубельту, что я прочел эти бумаги. А теперь о заграничном путешествии. С Наследником поедешь ты и Карл Риттер.

— Он болен, Ваше Величество.

— Как болен? Это что еще за новости? О ком ни спроси: тот умер, тот ранен, тот ослеп. Отчего Риттер болен?

— Не знаю, Государь. Мне говорил его жилец, барон…

— Какой барон? Тот Мефистофель с Юдифью? Он разве не выслан?

— Ваше Величество, мне ничего не известно. Если прикажете, я съезжу и постараюсь узнать.

— Ступай.

Василий Андреич проворно вышел. За ним, поджимая хвост, выбежала царская собака.

Государь, тяжело дыша, сдвигая брови, выбивал пальцами марш.

— Вот как ты исполняешь мою волю! — крикнул он в лицо Бенкендорфу, вошедшему с портфелем. — Кому ты служишь: голландцу или мне?

— Я верноподданный Вашего Величества.

— Лжешь! Почему же жидовский барон и его девка все еще в столице? Я тебя самого сошлю в Сибирь!

Молнии сыпались из глаз Государя.

— Ваше Величество, у меня не имеется полномочий высылать иностранных подданных без предлога.

— Предлога! Мало тебе было предлогов? Пушкина убили, вот и предлог. Тут замешан голландский посланник, и нечего стесняться.

Государь прошелся взад-вперед; гнев его стихал.

— Все делаю я один. На плечах моих вся Россия, а помощи нет. Для чего же тружусь я? Прости, Александр Христофорыч: я погорячился. Садись и займемся делом.

Через полчаса Жуковский был у Риттера. От чухонки Василий Андреич успел узнать, что барин три дня уже не ходит в должность. И какая в нем страшная перемена! С проседью на висках, небритый, шлафрок измят.

— Хотел бы я быть голубицей завета, почтенный Карл Оттович, но пока не смею. Одно скажу: великое поприще вас ждет.

Не отвечая, Риттер поднял голову и прислушался. Жуковский боязливо водил глазами.

На мезонине запела флейта. Риттер стиснул зубы.

— Это играет барон? Недурно. Однако флейта волнует вас, Карл Оттович. Что с вами?

Жуковский вздрогнул: так искрились черты хозяина.

— А с вами? Неужели ничего?

Внезапно флейта стихла. Раздались шаги. Смеющийся барон предстал на пороге: за ним жандарм с пакетом.

— Увы! По воле Августейшего Монарха я покидаю Россию. Увидимся за границей. Его Высочество, конечно, посетит и нашу страну.

Риттер, дочитав, сложил бумагу и отпустил жандарма. Губы его дергались, голова тряслась.

— Откуда вам известно, господин барон, что меня назначили к Его Высочеству? И кто мог вам сообщить, что Наследник едет?

— Бог мой! — воскликнул барон с видом веселого простодушия. — Это и без того понятно. Его Высочество в таком возрасте. А о вашем почетном назначении наверное знает и господин Жуковский.

— Да, мне это известно.

Василий Андреич осторожно откланялся. За ним поднялся барон.

— Итак, до свидания. Примите на память вот эту безделку.

Он положил на стол перстень, пожал хозяину руку и, твердо ступая, вышел.

И опять на мезонине запела флейта.

Карл Оттович испуганно вскочил. Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах.

Ночью из ворот голубого домика выехала карета, за нею сани. В карете барон с дочерью понеслись к заставе; сани свернули на Фонтанку. В них попечитель Наследника статский советник Карл Риттер с воплем бился на руках у больничных сторожей.

Вьюга голосила над сумрачной Невой. Сыпала снег, торжествуя свистела, распевала протяжно, заливалась похоронным воем. Сколько безумия, сколько предсмертной тоски в тебе, о петербургская вьюга!

— Что Риттер? — спросил Государь лейб-медика; придворному доктору было поручено смотреть за больным.

— Ваше Величество, Риттер безнадежен.