Кровь боярина Кучки

1

Впервые охота не задалась. Три года городской жизни дали о себе знать. Мало того что кожа на лице понежнела и лесной гнус, прежде непривязчивый, теперь обнаглел. Главное - перестали быть послушными стрелы. Колчан почти пуст, но и заплечная охотничья сума пуста. Стыдно без удачи возвращаться домой, в Букалову келью[2]. Юный охотник вытянул непромокаемые долгари[3] из топкой кабаньей тропы и поднялся на крутой берег. Как раз на расстоянии одного дострела[4] у речной заводи журавль целился клювом в самую беспечную из лягушек. «Журавль не каша, еда не наша», - отвернулся охотник. Судя по солнцу, был пятнадцатый час[5]. И хотя дно лесное уже в сумраке, вершины ещё светлы. Зазевавшийся тетерев может дождаться меткой стрелы до наступления ночи. И юноша углубился в чащу.

Вдруг он застыл как вкопанный. То, что из-за ветвей увидел на тесной приречной поляне, не очень-то удивило. На палом бревне в греющих лучах солнца, пропуская сквозь пальцы длинные льняные волосы, сидела нагая русалка. На маленьких грудях, на округлых бёдрах блестели капли. Видимо, она только что из воды. Жителю леса таких дочерей водяного доводилось встречать не однажды. И голых, и волосатых, как лешие. Но леших он не боялся, они без докуки не тронут. А эти подобия человеческих женщин, обитательницы рек, озёр и болот, так и бегут с подманом. Опасны их завывающие хороводы, весёлые по-звериному глумы[6]. Говорят, хоронятся они от людей. Но третьегодняшним летом, как увидели, что он в лесу один-одинёшенек да возрастом ещё не вышел, окружили, едва ноги унёс от хохочущих щекотуний.

На сей раз русалка, кажется, без подружек. Опасность невелика. Но юноша поторопился уйти подобру-поздорову. Сделал вроде бы осторожный шаг, а гнилая ветка под дол гарем - хрясь! Нагая шутовка обернулась, вскочила, резко скрестила ладошки ниже живота. Русалка так никогда не сделает, у той кет стыда. И взгляд не русалочий, не стеклянно-звериный, а по-человечески внятный: в нем испуг и надменность. Так, выскочив оснежиться из бани, глянет на неуместного челядинца голая госпожа. И в чертах лица русалочьей дикости нет, в них породистость, как в огранённом алмазе.

Непонятна была охотнику такая встреча в лесу: уж слишком далеко от жилья. И все-таки юношу обратили бы в бегство невиданные женские прелести, не сделай он сразу открытия: да она девчонка! Тут уж ясно: случилась беда, уходить нельзя.

- Чего глядишь? Голую не видал? - осадил его сочный и властный голос.

Он отступил вниз, к реке, и узрел на прибрежном кусту пёстрый лепест[7] тонкого сукна, рядом досыхали вышитая сорочка, юбка-понёва. На камне грелись серебристые башмачки нежной кожи. Такое украшение женских ножек видел он в имполах[8] Господина Великого Новгорода в красных рядах.

Осторожно взяв чужую одежду, он взошёл на поляну, готовый услужить нечаянной диве. Она тем временем собирала бесконечные волосы в косу шёлковой соломы. Серьги-одвоенки, прежде скрытые волосами, теперь брызнули ему в глаза каменьями-голубцами в каждой из двух подвесок. Невсамделишная русалка при серьгах не обрадовалась его возвращению.

- Опять ты, окаянный? - И вырвала свою одежду. - Отвернулся хотя бы…

Он спешно покорился, уплывая взглядом по изумрудной реке.

- А я ведь тебя за русалку принял.

- А я тебя за лешего, - уязвила она.

Не скорый на обиду, он миролюбиво заметил:

- Вот и обменялись любезностями.

- Что ж ты спиной стоишь? - не переставала она сердиться, - Не много же от тебя чести!

Он робко обернулся и едва перевёл дыхание.

- Хороша!.. Откуда ты здесь взялась?

Она смотрела чистейшей воды глазами, отражающими и лес, и реку.

- А ты откуда здесь взялся? Я в Красных сёлах похожего замарая не видела.

В течение истекших грех лет ему, новоуку[9], а потом грамотею, в Новгороде доводилось из любопытства бывать на Неревском конце[10], где кедровыми шишками громоздились друг на друга боярские терема, а красавицы с няньками, с мамками, как на ложках играя, проносились по бревенчатой мостовой в расписных повозках. Он не смел глаз на них поднять. Иное дело теперь, у себя в лесу. В лице этой заплутавшей девчонки из Красных сел он находил смешные черты, которые делали её проще, ставили на одну с ним доску. Губки - домиком, носик - уточкой, щеки опрокинутыми блюдцами прикрывают скулы.

- Не бывал я в твоих Красных сёлах, - без смущенья заявил он.

И тут же впервые задал себе вопрос: почему за всю его пятнадцатилетнюю жизнь с непререкаемой отеческой строгостью Букал, не желавший брать его ещё дитём с собой в Красные села, впоследствии запретил ему появляться там. Даже старому другу, новгородскому волхву Богомилу Соловью, которому на три года отдал юношу в обучение, строго-настрого запретил проезжать на Новгород и обратно Старо-Русской дорогой, что вела мимо Красных сел, приказал сделать крюк. Странный это был запрет, который Букал объяснить отказывался.

- Где же ты бывал? - спросила между тем девушка.

- В Новгороде Великом.

Она посмотрела так недоверчиво, что он, ожидая трудных расспросов, поспешил переменить разговор.

- Сколько я с тобой говорю, а имени твоего не знаю.

- Улита меня зовут, - вскинула она подбородок с ямочкой. - Улита! Запомни.

- У-ли-та, - медленно повторил он. - А я… я Род.

- Род? - не поняла она.

- Род, то есть Родислав.

- А порекло?[11]

Род смущённо потупился:

- Не крещён.

- Ха, презренный язычник! - возмутилась она. - И потому в лесу прячешься?

- Не прячусь, просто живу в лесу, - пробормотал он.

- В Красные села боишься нос показать - значит, прячешься, - очень просто объяснила она.

- А вот и не боюсь, - примирительно улыбнулся Род, - Сейчас отведу тебя домой. Ведь ты заблудилась. - И он взял её за руку.

- Не тронь мою руку, смерд! - приказала Улита и спорхнула с крутояра к самой воде, как будто у реки искала скорой заступы.

Род, следуя за ней, больше удивился, чем рассердился.

- Ты очень важная птица, да?

Девушка, хотя и была много ниже ростом, гордо глянула снизу вверх.

- Я дочь боярина Кучки!

Род слышал о таком, знал, что село Кучково да и все Красные села - его владения. Но решил не ударить лицом в грязь перед боярышней.

- А вот я сейчас проверю, боярская ли ты дочь.

Вынул из колчана стрелу, начертал на приречном песке: «Род + Улита=любовь». Она вырвала у него стрелу, изобразила свой ответ: «Поди прочь».

- По христианским книгам училась, - заметил он некоторую несхожесть в написании букв.

- Иной учится от книг, а иной от плутыг, - озорно прищурилась Улита.

- Ну-у, - усмехаясь, протянул Род, - мой учитель Богомил Соловей, новгородский волхв, не плутыга. Он и в Царьграде живал, и в Висби на Готланде у варяжских купцов. Все, что было и будет, ему ведомо.

Улита презрительно хмыкнула.

- Что было, всем учёным людям ведомо, а что будет, никто не знает.

- Он знает, - настаивал Род.

- Да-а? - Заядлая девчонка засверкала глазами. - А он тебе говорил, что будет… что будет… ну хотя бы через сто лет?

уничтожительная война. Легионы тысяч врага нападут на нас. Те, кто в живых останется, попадут в ярмо и вызволятся весьма не скоро.

- Ну и ведалец! - возмутилась Улита, - Матушка Ксения, у которой я обучалась в киевском монастыре, ничего подобного не говаривала. Любопытным она твердила: только Бог знает будущее!

- Не хотела тебя расстраивать, - догадался Род. И переменил разговор: - Никогда не был в Киеве. С Новгородом бы его сравнить.

Улита устремила мечтательный взгляд к багряному пиршеству заходящего солнца.

- Киев-град на красе стоит! - Но тут же тряхнула головой: - А наше Кучково мне всех городов милее.

- Вот и отведу тебя сейчас в ваше Кучково, - обрадовался предлогу Род.

Они поднялись на крутояр, на поляну. Улита неожиданно опустилась на палое бревно, на котором изначально сидела.

- Не пойду домой. Оставь меня здесь.

- Да ты что, объюродела? - стал терять терпение Род.

Улита долго молча смотрела на него, потом тихо сказала:

- Чтоб не считал меня сумасшедшей, я, так и быть, объясню: с мачехой у меня немирье. В нелюбках держим друг друга. Вчера решила: нет больше моей мочи, нет! Батюшка на её стороне. Братец мне не верит. А она всех, всех обманывает! Такая от неё зледь! И вижу её насквозь. И знаю: не будет мне никакой избавы. Ой как не люблю ягоды собирать, а пошла сегодня с домочадцами в лес. Такого задала стрекача! Остановилась, когда все крики затихли. Брела незнамо куда. В зыбель[12] попала. Хорошо, до куста дотянулась. Выбралась, мокрая, склизкая, и вправду русалка. Вот отмылась в реке, обсушилась на солнышке…

- Что же теперь с тобой делать? - вслух раздумывал Род.

- Иди, добрый юноша, своею дорогой, - со вздохом вымолвила Улита, - Я же отсюда никуда не пойду. Место красивое, мне здесь любо. Решила сгинуть в лесу - и погибну от голода. Вот уже день ничего не ем…

Род мигом извлёк из охотничьей торбы окорёнок сала с краюхой хлеба.

- Поешь.

Улита жадно поглядела и отвернулась.

- Убери с глаз долой. И уйди.

Юноша тяжело вздохнул.

- Ночь-то как в лесу одна проведёшь?

- Пусть меня звери съедят, - не дрогнула Улита. И вдруг призналась: - Только одного я очень боюсь: а если василиски прилетят?

- Кто? - переспросил Род.

- Нянька рассказывала: на втором от восхода солнца острове живут василиски. Лица и волосы у них девичьи, от пупов змеиные хоботы, а за спинами огромные крылья.

- Басни, - успокоил Род.

А сам вскинул палец, навострил слух, бросился на тропу, прянул ухом к земле…

Улита рывком поднялась с бревна. На Рода с мольбой смотрели большие зелёные глаза.

- Не бойся, - поднялся он, - Это не василиски. Просто услышал, два всадника лесной тропой скачут. Кто знает, худые или добрые люди. Надо поберечься на всякий случай.

Он ловко и хорошо укрыл в зелени снятые долгари и охотничьи принадлежности, метко приглядел дерево с пышной кроной, с толстым сучком пониже. Не успела Улита опомниться, Род принял её под мышку левой рукой, как кудовичок ржи, а правой ухватился, подпрыгнув, за нижний сук и, впиваясь босыми ступнями в ствол, вознёсся со своей ношей в густоту кроны.

Прочно устроившись в лапах дерева, он посадил девушку на колени и вынужден был прижать к себе. Наливная девичья щека ненароком коснулась его губ. От такого прикосновения у юноши, лишь издали наблюдавшего женский пол, перехватило дыхание.

- Лазаешь, аки пардус, - похвалила Улита.

Спокойствие, с каким это было сказано, успокоило и его. Будучи с Богомилом в гостях у новгородского купца, он видел на широкой лавке барсову шкуру, и теперешнее сравнение польстило ему.

- Ты меня не боишься? - попытался пошутить Род.

Улита, отстранясь, рассмеялась ему в лицо.

- А чего бояться? Ты же меня не подевичишь на дереве?

- Болтаешь, как девка-дуравка, - сразу же рассердился Род. - Мне ли тебя девичьей чести лишать? Дите неразумное.

- Это я дите? - взбунтовалась в его объятьях Улита. - Голоус недоспелый! Мне уж тринадцать минуло.

Род готов был расхохотаться.

- О! Заневестилась! А и на землю спустимся, я на тебя посяга[13] не допущу. Я ведь - презренный смерд, ты - боярышня.

Топот копыт и грубая речь раздались внизу.

- Замри и молчи, - велел Род.

Тринадцатилетняя невеста покорно замерла в его объятьях, а молчать не смогла.

- Знаю, что ты не смерд, - обжёг его ухо горячий шёпот, - только кто ты, пока не знаю.

Двое всадников, вооружённых, как княжьи отроки перед боем, остановились под деревом.

- Где эта лярва[14] Бараксак? - пропищал один из них. - Попади он мне в руки, всю бы змиевину с гада содрал.

- Прочесали лес вдолжки и вширки, а проклятым булгарином и не пахнет, - отозвался скрипучий голос.

- Не ропщи, Лухман[15], - приказал писклявый. - Раз атаману ведомо, что Бараксак где-то тут, стало быть, ищи.

- Уж к Невзору лучше возвращаться мёртвым, чем пустым, - ворчал тот, что прозвищем Лухман. - Да ведь ночь входит в лес. Ночью одни совы видят.

- Доберёмся до Красных сел, - понужнул коня спутник Лухмана. - Нутром чую: он где-то там.

Едва топот стих, Род соскользнул на нижнюю ветвь, пересадил к себе Улиту и таким образом стал спускаться вниз. Став на землю, протянул руки.

- Падай на меня. Не страшись.

Она, неловко примерившись, качнула головой. Потом вцепилась в ветку, спустила ноги и, повиснув, зажмурилась.

- Ой!.. - Оказавшись на земле в объятиях Рода, забилась пойманной птицей: - Отпусти немедля!

Тут-то его власть и окончилась. Так спешно отпустил, что девушка едва устояла на ногах.

- Кто это? - выдохнула она.

- Бродники, - нахмурился Род.

- Бродники? - не поняла Улита.

- Ну, крадёжники из бродячей шайки. Кого-то скрадывают в лесу.

Он вступился в долгари, закинул лук за спину, повесил колчан на правый бок, подхватил охотничью торбу и деловито велел:

- Идём. У меня под береговым тальником каюк спрятан. Отплывём без промешки. Они могут воротиться.

Долблёный однодеревый вятский каюк едва вместил Рода и Улиту.

- Этих бродников я больше, чем посинильцев, боюсь, - призналась покорная своему избавителю беглянка.

- Каких ещё посинильцев? - поинтересовался Род.

- Ну, мертвяков-утопленников, - удивилась его незнанию девушка, - Посинильцы ходят ночами по речным берегам… Что так смотришь?.. А говоришь, лесной житель!

Род мотнул головой, оттолкнулся единственным веслом, и река ласково замурлыкала под кормой.

2

Серебряная июньская ночь уже накрыла и лес, и реку. Путешественники, занятые собой, не заметили исчезновения дня. А он в пору самого долгого солнцестояния и впрямь исчезал незаметно. Теперь оба глянули вверх.

- Звёздный хоровод! - восхитилась Улита.

- Небо открылось для смотрин, - поддержал её восхищение Род. - Зодии совершают беги небесные…

Он стал рассказывать о двенадцати созвездиях зодиака. Звездословцы нарекли их именами зодий, то есть животных: Овен, Лев, Скорпия, Коркин[16], Водолей… Каждому месяцу - своё.

- Вот ты, Улита, в каком месяце родилась? - спросил Род. - Мой месяц - березозоль. Значит, я Овен. А твой месяц?..

Улита взглянула на него с крайним неодобрением. И вместо ответа спросила:

- А Водолей - животное?

Род растерялся и не нашёл ответа.

- То-то! - назидательно изрекла она. - Все это кощуны. Греховные слова, шутовство и вздор. В «Послании к Филофею» сказано: о двенадцати зодиях и о злых или добрых часах рождения человека, то есть в которую звезду кто родился, - все это суть кощуны и басни. Понял? - И, не дождавшись ответа, приговорила: - Овен ты овен и есть.

Каюк почти неслышно скользил по свинцовой воде. Тяжело греблось вверх по течению. И ещё заботила мысль: где причалить? Никогда не ходил он на каюке выше тех сосен, в которых нашёл Улиту. А как войти с ней в Кучково, нарушив запрет Букала?

- Куда мы плывём? - прервал его мысли подозрительный вопрос.

- Я доставлю тебя домой, - пообещал Род.

- Кто об этом просил? - изумилась Улита.

- Это мой долг.

- Ты слышал: я не хочу… Не надо!.. Не смей! - молила и приказывала она.

Род продолжал грести, думая о своём.

- Мало ли что не хочешь…

Вдруг Улита - вот уж чего он не ожидал! - вскочила кошкой и, если бы Род мгновенно не ухватил её за ноги, бросилась бы в воду. Во всяком случае, таковы были её явные устремления. Потеряв опору, она плюхнулась на дно, едва не перевернув каюк. Просто чудом удалось выровнять мелкое, неостойчивое судно.

Улита бурно ревела, сжавшись в комок. Род всей душой пожалел её:

- Ну зачем ты так рюмишь?[17] Ну, успокойся. Разве я хотел тебе худа? А ведь утопла бы…

- Плаваю, как рыба, - выпалила она сквозь рыдания.

Каюк вертелся на одном месте. Улита утёрла слезы концами своего лепеста, села, выпрямившись, и, как истая боярышня, приказала:

- Поворачивай лодку вспять!

Род сразу повиновался, чтобы строптивица не повторила своего отчаянного поступка. Каюк, как лошадь в родное стойло, помчался вниз по течению. И это подсказало юноше трудное, но единственное решение. Не бросать же сумасбродку в лесу… Конечно, Букал не обрадуется чужой гостье, да к тому же Кучковой дочке. Придётся принять на себя его укоризны.

- Куда мы плывём? - опять засомневалась Улита.

- Домой, - сказал Род и тут же испуганно пояснил, встретившись с ней глазами: - Не к тебе, а ко мне.

- Где твой дом? - допрашивала она.

- На реке Быстрице да в подвязье[18] на глушице[19].

На сей раз беглянка угомонилась и замолчала надолго.

Если днём бог Ярило обходил южный край земли, держа голову высоко и гордо, то в краткую июньскую ночь, не покидая планеты, прятал лик за окоёмом. Лишь белый нимб его зримо двигался северной стороной, пугая тьму.

Лодка ткнулась в низкий пойменный подберег. Оттащив каюк подалее от воды, Род подхватил на руки Улиту, чтобы не замочила дорогих башмаков.

- Планощь, - объявил он о наступлении полночи.

Девушка обвила его шею, как в сладкий миг, когда оба укрылись на дереве.

- Откуда знаешь, что сейчас планощь? А пладень как узнаешь? - ворковала она.

- Планощь - по звёздам, пладень - по солнцу, - робко пояснил он, опасаясь обвинения в новой кощуне.

Они поднялись на высокий коренной берег, взметнувший сосны к самому небу.

- Был бы ты познатней, - пошутила Улита, опускаясь на землю, - я бы стала твоей подружней.

- Очень уж злая ты, - простодушно ответил он на девичью шутку. - Лучше железо варить, чем со злою женою жить.

Она резко обернулась, но промолчала, только насупилась.

Род тут же пожалел о своих словах. Искал, как сгладить оплошку. Улита очень кстати помогла ему:

- Такое главоболие, мочи нет! - остановилась она, прижав ладони к вискам.

- Это от голода, - догадался Род. - Ты весь день не ела! - и полез в свою торбу, - Сейчас достану естьё…

Улита, видимо, ещё и не думала сменить гнев на милость.

- Хочешь показать свою доброту? - неприязненно отступила она, - Ты слишком добр для мужа, а я для подружии слишком зла. Вот и ешь один!

И бросилась в чащу. Род, сокрушаясь, что беглянка много натерпелась за день и теперь не в себе, поспешил вслед за ней. Бегуньей боярышня оказалась изрядной. Только у большой поляны удалось её настичь. Да и на поляну она выскочила первая.

- Смотри! - внезапно вскинула руку девушка.

Он взглянул по направлению её пальца и увидел в дальнем конце поляны розовый цвет, будто солнце сквозь ночь ясный взгляд уронило на этот маленький кусочек земли. Все краски вокруг пригашены, все будто синей кисеёй покрыто, лишь у самого края - розовая прореха в кисее…

Род озарённо воскликнул:

- Разрыв-трава!

И тут же в голову пришло, что нынче необычная планощь. Это полночь в канун Ивана Купалы. И оба они так счастливо попали на заветное место! Прежде тысячу раз этой поляной ходил. Посветлу и потемну. В голову не могло прийти, что вон в том дальнем углу, в подвязье… как раз и может быть… Он ринулся на розовый цвет, срывая рубаху на бегу, оставляя по пути долгари, чтобы взять волшебную разрыв-траву босым и полунагим, иначе в руки не дастся.

Улита камешком из пращи пролетела мимо, тоже без рубашки и босиком.

Оба, прянув на землю, упоительно запустили пальцы в призрачное растение. А трава-прыгун, травка - не-тронь-меня так и норовила ускользнуть из-под рук.

- Скорей, скорей! - зашептала девушка. - Разрыв-трава держит цвет не долее, чем успеешь «Отче наш», «Богородицу» и «Верую» прочитать.

Род не слышал об «Отче наш», «Богородице» и «Верую», но спешил, тоже зная о краткой жизни сказочного цветка.

Цвет погас внезапно. Счастливцы успели! Улита стояла, сладостно прижимая свежее зелье к обнажённой груди, сама как молочно-восковой цветок. Род смущённо отводил от неё глаза, бережно держа в ладони колкую травку.

- Замки и запоры от разрыв-травы распадаются, клады даются, - возбуждённо шептала Улита.

- Если в кузницу её бросить, кузнец не сможет работать, - припомнил Род.

Соединив свою добычу, укутав её в лепест с Улитиной головы, оба оделись и перевели дух.

- Дальше нас ждёт непутьма[20], - вздохнул Род. - Понесу тебя в заболотье. Я нитечку знаю. Буду твоим ношатаем…

- Ты сильный, - доверчиво вымолвила Улита. - Нынче испытала, какой ты сильный.

- Букал называет богатырём, - не утерпев, похвалился Род.

- Кто такой Букал?

- Там увидишь…

Уже привычно он подхватил на руки свою найдёну и погрузил непромокаемые долгари в густую на вид, страшную темной неподвижностью воду.

Болото встретило их лягушачьим полногласием. Чем дальше, тем становилось тише. Только пузыри взбулькивали то там, то сям, словно болотная утроба дышала, почмокивая во сне многочисленными губами.

- Род, мне страшно, - прижалась к его груди Улита.

- Ничего. Ты доверься. Я нитечку знаю.

Двигался он неспоро, хотя уверенно. Впереди, на востоке, нимб над макушкой бога Ярила стал наливаться огнём.

- А вдруг все это нам померещилось? - закрыла глаза Улита.

- Что померещилось?

- Разрыв-трава, розовый цвет…

Род не ответил. Он видел перед собой край болота, подступившего к подберезью, и согбенную длинную фигуру Букала, опершегося о суковатый посох.

- Идёт детинец, несёт гостинец, - гулко сказал старик.

3

Миг только глянули друг на друга Улита и старик - сплошь в морщинах. Улита - с насторожённостью волчонка, исподлобья, старик - с беркутовой цепкостью. У неё коса соломенная полурасплелась, у него - седые космы на глазах и на плечах. Улита молча уронила голову на грудь. Старик вскинул кулаки к лицу, глухо произнёс:

- Принёс голубу на свою погубу!

Отвернулся, зашагал первый. И, как бы подчёркивая страшные слова, заходил на нём длинный, вздувшийся на спине емурлак малинового сукна, обычно защищающий от дождя, а нынче, в ведреный день, видимо, служивший вторую службу: в этой одежде волхв совершал жертвоприношения. Род понял: моление было о нём, чтобы возвратился живым, невредимым.

Улита нехорошо покрутила пальцем у виска и спросила:

- Кто это?

Род вздохнул:

- Это и есть Букал.

Молча шли они за малиновым пятном, колеблющемся в серебре рассвета. Роду хотелось рассказать об испытанной Букаловой прозорливости, да не вовремя показалось заводить речь об этом.

А вот и лесная росчисть, Букалово новцо[21]. А посреди него - келья, сложенная из пластья[22]. Дверь распахнута. Чернота внутри. А из дверного верха вьющимся чубом - седой дым.

- Богомил Соловей затопил очаг, - пояснил Род своей спутнице.

Когда входил в избу, поддыменье[23] уже прошло. Огонь ярко пылал, освещая убогую обстановку - полати, скоблёный стол, лавки, поставцы для посуды.

- Дышать трудно, горло жжёт, - пожаловалась Улита.

- Не претерпев дымной горечи, тепла не увидишь, - откликнулся Букал.

У очага стоял маленький кряжистый человечек, весь лысый, лишь от висков седая каёмка. В правой руке он держал кочергу, левой сжимал клинышек бороды. Чёрное полукафтанье и блестящие сапоги выглядели щегольски в лесной глухомани. Впившись в Улиту щёлками глаз, он повёл рукой в красный угол:

- Милости просим, Улита Стефановна!

- Откуда ты меня знаешь? - отшатнулась девушка. - Я тебя не знаю.

Ведалец засмеялся заливистым певческим тенором.

- Мы для тебя - дресва[24] дорожная, а ты для нас - гостья именитая, сама боярышня Куцковна!

Он говорил как истый новгородец: вместо «ч» произносил «ц» и наоборот. Его выговор, видимо, развеселил Улиту.

- А, так ты в Красных сёлах бывал! - засмеялась она. - А я подумала, вправду ведалец… Должно быть, купец?

- Новгорочкий купеч Богомил Соловей, - гордо назвался обладатель приятного тенора. - Только в Красных сёлах отродясь не бывал. В Тьмутаракани бывал, в половечкую Шарукань попадал, даже в Цудь Заволочку меня заносило. А вот в Куцкове быть не сподобился. Хотел было мимо проехать…

- Ты, Соловей, гостью баснями не корми, - резко перебил хлопочущий у стола Букал. - Она как из дому сбежала, ещё крошки не держала во рту.

- Да откуда вам обоим все ведомо? - допытывалась Улита, усаживаясь за стол. Знала, что Род неотлучно был рядом и не мог старикам о ней рассказать.

Застолье оказалось скудным. Хозяин выставил миску посконной каши из жмыха, оставшегося после выбивки конопляного масла. Как ни была голодна боярышня, она лишь единожды погрузила в это хлёбово свою гостевую ложку, в отличие от других - расписную. Букалом это было замечено.

- Холщовая рубашка - не нагота, посконная каша - не голод, - наставительно молвил он.

Зато после каши, которую гостья не жаловала, выставил блинчатый каравай, а к нему по глиняной кружке кислощей[25].

- Нам, старцам, каравай на сыворотке, а вам, отроку с отроковицей, - молочный, в масле да в меду…

- Люблю кислощи! - пел тенором Соловей, отхлёбывая из кружки. - На нашей уличе Людогощей знатный кислошник Цкунка Исаев! Я ему в месяч рубль даю, чтобы мне кислощи приносил исправно.

- А Родислав сказал, - обратилась Улита к Соловью, - что ты изрядный видок, далеко в будущее заглядываешь.

Богомил, смутясь, не поторопился с ответом. За него ответил Букал:

- Я хоть и не далеко гляжу, близкое твоё предреку…

Улита резво устремила на него любопытный взор.

- Почивать ты скоро пойдёшь, - возвестил Букал. - Я на повети медвежью шкуру постлал. Дышится там легко, сено молодое, душистое… Пусть приснятся тебе батюшка, боярин Степан, да братец Яким. Небось сбились с ног, свою ненагляду ищучи.

Все встали из-за стола. Улита поискала глазами икону и не нашла. Привычно перекрестилась в пустой красный угол.

Выйдя на зады избы, где была лестница на поветь, гостья внезапно остановила взгляд на лесной опушке.

- Кто это там?

В подберезье чернел саженный кузнец, казавшийся ещё выше оттого, что стоял на широком пне. Правой рукой он поднимал молот, в левой держал железную полосу. Перед ним была чёрная наковальня с обгоревшими костями.

- Это наш бог Сварог, - смущённо пояснил Род, - Покровитель ремесла…

- А почему кости на наковальне? - испуганно недоумевала Улита.

- Это каменный жертвенник. Букал на рассвете ягнёнка на нём заклал, чтобы я вернулся подобру-поздорову.

Улита - чего уж он никак не мог ожидать - заплакала.

- Опять ты рюмишь! - расстроился Род.

- Как же мне не рюмить? - всхлипывала она. - Я попала в вертеп язычников!

Он помог девушке взобраться по лестнице на поветь.

- Не уходи, - попросила Улита. - Я побоюсь заснуть близко от чёрного кузнеца.

Пришлось присесть рядом. Она крепко держала его руку, уже прикрыв глаза. Златовласая овечка на бурой медвежьей шкуре…

- Ты должен креститься, - сонно вымолвила Улита. - Иначе какой меж нами посяг? Не сможешь стать моим мужем…

Когда она глубоко заснула, Род осторожно спустился с повети. Старики сидели за столом. Он развернул Улитин лепест с волшебным зельем.

- Вот… в самую планощь оба разом нашли…

Букал мудрым глазом определил:

- Разрыв-трава!

Богомил восторженно восклицал:

- Она!.. Она!..

- Скажи, всем ли приносит счастье разрыв-трава? - задумавшись, обратился к нему Букал.

- Цего не знаю, того не знаю, - отнекнулся Соловей.

- Будем оба просить Сварога, чтобы ей и ему помог, - сказал один старый волхв другому.

Юноша залез на полати и крепко заснул…

Низкое солнце окрасило багрянцем оконный пузырь, когда Род проснулся. Тихий разговор внизу у стола слышался на полатях явственно.

- Цто теперь станешь делать? - спрашивал Богомил.

- Поменяю своё обиталище, - ответил Букал, - Расчищу новцо за Куньим мхом, все туда перенесу. Мужики из Олешья помогут. Улита, как пить дать, отцу расскажет о нас. Сама кметей[26] не приведёт. Да они без неё начнут рыскать, не возрадуешься. Суздальский князь больно крут к нашей вере. Боярин ему потрафит. Хотя не терпит Кучка варяжскую кровь пришлого Мономашича, не желает быть его подданцем, а и пращурову веру не жалует. Ишь Кучковна какая истая христианка!

- Меняются времена! - вздохнул Соловей, - Предок его Вятко, как и древний вождь вятицей Ходота, верен был нашим исконным богам. А потомок Стефан Иваныц - поди ж ты! - гонит нас, аки лев. А ведь и он, и его Улита, как и ты с Родиславом, - вятици!

- Родислав не вятич, - вставил Букал.

- Ах, прости, из памяти вон, - спохватился Богомил, - Родинька не твой, он мой земляцёк. Хо-хо-хо…

Юноша вздрогнул и не поверил ушам. Вот так поворот разговора! Всегда считал себя как сын Букала природным вятичем, и вот поди ж ты! Решив, что неправильно понял сказанное и при случае разъяснит недоразумение, Род спустился с полатей.

Букал посмотрел на него сочувственно. Соловей тяжело вздохнул.

- Молили мы бога Сварога, чтобы беда, которую ты нашёл и принёс, покинула тебя, - мрачно сказал Букал, - Сварог наши мольбы отверг. Жертвенные кости сказали, что беда хотя и уйдёт, да не минет. Ты сам устремишься к ней на терзанья и муки. И умрёшь страшной, позорной смертью.

Род невозмутимо выслушал это чёрное пророчество. В хижине воцарилась вязкая тишина.

- Что мне вам сказать, и тебе, отец, и тебе, учитель? - наконец поднял голову юноша. - В таких случаях народ говорит одно: чему быть, того не миновать.

- Помозибо на добром слове, - поблагодарила она стариков по-христиански. Хотя им ближе было не современное «помози, Бог» («помозибо») или «спаси Бог» («спасибо»), а древнее «благодарствую».

Девушка задержалась глазами на мрачном Роде.

- Ты плохо спал…

- Круцина его гнетёт, - пояснил Соловей. - Завтра расставаться со своей ладой…

Улита, сразу закаменев лицом, подозрительно оглядела стариков и с вызовом обратилась к юноше:

- Как тебе это любится? Совет старейшин все за нас решил!

Букал поднялся из-за стола, отечески улыбаясь, подошёл к гостье.

- Волга тычет наполдни, Двина - на полунощье. Каждый идёт своею дорогой, милая. Завтра Богомил Соловей едет через Красные села в Новгород. У него с тобою попутье.

Улита выскочила из избы и побежала к болоту. Богомил с несвойственной его возрасту прытью заторопился следом.

- Отчаянная!- покачал головой Букал. - Да… толку-то!

- Почему ты сказал Соловью, будто я не вятич? - не выдержал Род.

- Ты не вятич, - повторил Букал, - Вот гостью проводим, все тебе открою. Пришла пора. Потерпи. Не тот час. Трудный долгий разговор.

Богомил привёл притихшую Улиту. Род вышел к ним. С болота потянуло вечерней сыростью. Старик юркнул в Букалову келью к теплу. Девушка опустилась на бревно у пустого кострища. Род присел рядом.

- Завтра вернусь домой, - сообщила она. - По батюшке стосковалась да и по братцу тоже.

- Как Соловей уговорил тебя? - полюбопытствовал Род.

- Он и не уговаривал, - поникла Улита, словно укрощённый огонь. - Он только погладил по голове. Просто я затосковала по дому. Вдруг как-то сразу… - Она задумалась.

- Так ведь дома мачеха! - вырвалось у юноши. И тут же он внутренне казнил себя за эти слова. Сколько сил приложили мудрые волхвы, дабы образумить беглянку, а он… как предатель! И в то же время представил: завтра лесная найдёна исчезнет из его жизни, перестанут наполнять его волненьем и трепетом исходящие от неё токи. Из себялюбия задал он бередящий вопрос. Она же отозвалась спокойно:

- Знаешь, что мне новгородский волхв на обратном пути предрёк? Он, оказывается, сегодня гадал на камнях. Узнал, что через три года я избавлюсь от мачехи. Только прибавил: очень тяжким будет для меня избавление. Лучше б не избавляться. Ну да я все беды перетерплю, лишь бы не было в нашей семье этой злицы.

Солнце удалилось в белую Заболотную хмарь и тлело в ней угольком в пепле.

- Завтра ждите неведрия[27], - сказал Букал, глядя на закат.

Они с Соловьём вышли из кельи и стояли рядком, такие внешне не схожие, - низкий с высоким, косматый с плешивым… А внутренне - как из одного воска отлитые в одной форме.

- Улита Стефановна! Родислав! - позвал Соловей. - Пожалуйте-ка сюда!

В избе на чистом столе темнела в развёрнутом Улитином лепесте разрыв-трава.

- Волшебное зелье ждёт вашего извола[28], - загадочно вымолвил Богомил. - Что загадаете найти? Серебро, дорогие каменья, рыбий зуб? Любой клад откроется. Надобно лишь задумать и заговорённое зелье выпить.

Счастливцы долго молчали. Волхвы пытливо поглядывали на них.

- Богатства не ищу, - твёрдо сказал Род. - Клад может скрываться и в земле, и здесь, - он постучал себя по лбу. - Пусть клад мне здесь и откроется.

- И тут? - подсказал Букал, приложив руку к сердцу. - Тут прячется не только любовь - иные сокровища, что пропадают втуне у многих смертных.

Род порывисто обнял самого близкого себе человека.

- Ты прав, отец.

- А цто нам доць боярская скажет? - прищурился Богомил.

Улита, видимо, ощущала себя участницей весёлого представления. В ночь под Ивана Купала в глухом лесу сказка, ставшая явью, взволновала её. Здесь же, в обычной курной избе за дощатым столом, где только что ели посконную кашу, велеречивые рассуждения о волшебной силе вялого пучка травы, лежащего на её лепесте, были просто смешны. Игра занимала девушку. Ишь как умно высказался Род! Ей хотелось не уступить. В гордо вскинутой головке, оттянутой тяжёлой косой, работали мысли, упражнённые киевским ученичеством.

- Родислав сказал верно, - повела она речь, как на уроке риторики, - клады могут скрывать не только земля, но и разум, и сердце. А я ещё прибавлю: судьба! Пусть судьба мне откроет клад. Хочу стать… - Она задумалась, как похлеще завершить игру. - Хочу стать великой княгиней!

В келье воцарилось безмолвие.

- Надобно развести огонь, - нарушил его Букал.

- Цто решила, то и решила, - хихикнул в маленькую бородку новгородский волхв.

Род вышел и вздул огонь на старом кострище, где они только что сидели на бревне с будущей великой княгиней. Богомил подвесил над жаром небольшой обоухий котёл. Скоро все четверо переместились к огню под звезды. Букал в утрешнем емурлаке стал чудодействовать над костром. Старательно разложил траву на некрашеном деревянном блюде. Потом руки его заработали быстро. Пучок за пучком кидалось зелье то в огонь…

- Разрыв-трава, в огне не сгори!

…то в кипящий котёл…

- Разрыв-трава, в кипятке не сварись!

Длинные сухие пальцы старика выхватывали пучки из костра и котла, сами не обжигались и не обваривались.

- Мужское сердце в пучину глядит… Женское чело под венцом горит… Разрыв-трава, одолей пучину… Разрыв-трава, поддержи венец… - заклинал он, бросая заговорённое зелье в бронзовую чашу с ключевой водой.

Вода в чаше зеленела и зеленела, доходя до яшмовой красоты. А старик тем временем что-то бормотал и бормотал все тише и тише. В конце концов слышалась какая-то невнятица. Потом он отряхнул ладони, пошёл мыть руки.

Богомил отцедил воду в чаше, разлил по кружкам. Вернувшийся Букал пошептал поочерёдно над каждой кружкой, не прикасаясь к ним, взглядывая то на Рода, то на Улиту.

- А теперь питье доведено доготова. Выпейте каждый своё до дна.

Род и Улита выпили.

- У-уй, горечь какая! - прослезилась боярышня.

Род не поморщился.

Букал ушёл в хижину.

- Пусть отдохнёт, муценик, - сказал Соловей. - Я пока приготовлю пиршество. А вы погуляйте.

Вчерашние путешественники пошли прочь от костра. Хмарь так быстро разрослась в небе, что ни звёзд, ни июньской светлоты на нём не осталось. Лишь север, как ни странно, стал самой яркой стороною света, не отдал туче свой серебряный пояс.

- К болоту не пойдём, - попросила Улита, - Там темь… К лесу тоже не пойдём, там кузнец… Постоим под этой ветлой. И укрой меня, я дрожу.

- Великая княгиня Улита Степановна, - задумчиво пробормотал Род.

Девушка тихо рассмеялась.

«И все между нами кончится», - хотел юноша продолжить, да лишь уста приоткрыл, сырой воздух заглотнул. Увидел, как в черноте над болотом белый туман сгущается, и не просто сгущается, встаёт сплошной простыней, а на простыне возникают цветные тени… все чётче, все зримее. Вот он увидел женщину на просторном богатом одре. Неухоженные слипшиеся волосы мокрой соломой размётаны по подушке. Слезы на больших одутловатых щеках. Чуть вздёрнутый нос заострился. Маленький треугольник губ чернеет, как кровля покосившейся кельи. Воспалённые зелёные глаза устремлены на него. Рука с указующим перстом тянется к нему… Род отшатнулся… и все исчезло. Надо же примерещиться такому!

- Пойдём скорее к костру, - потянул он Улиту.

Не заметив в нем перемены, она продолжала о своём:

- Хочу, чтобы сказка длилась сегодня как можно дольше. Мне видок Богомил пообещал заглянуть не на сто, а на триста лет вперёд. А если на пятьсот? - услаждал слух Рода мелодичный девичий лепет.

У костра - ни души. Старики хлопотали в избе у стола.

- Пиршество из двух перемен! - объявил Богомил, - Первая - каша с осетрёю головизною, вторая - лапша с перчем, - Увидел поскучневшее личико Улиты и добавил: - А на запивки взвар квасной с изюмом да с пшеном, - и блаженно заулыбался, приметив оживление гостьи.

- Ты обещал мне вдаль веков нынче заглянуть, - напомнила за едой Улита.

Букал неодобрительно покачал головой. Соловей смешно сдвинул брови (он хмурился редко), однако сказал:

- Обещанное надобно отдавать…

- Может, гостья пожалеет тебя, простит обещанное? - попытал почву хозяин кельи.

Улита заупрямилась:

- Нет, не прощу! Сделай милость, Соловей, ты же обещал. Я, наверно, никогда к взаправдашним волхвам больше не попаду. Завтра ведь уеду… Как такое упустить?

- Вдругожды не попадёшь, - твёрдо предрёк Букал.

- Глупьём пообещал, - пробормотал Богомил, - Ладно, выполню, цто будет в измогу.

Он полез на полати, достал из своего подголовка ларец, извлёк оттуда склянку и вышел из избы.

- Что у него в склянке? - полюбопытствовала Улита.

- Каменный порошок, - неохотно сказал Букал.

Улита поспешила за Богомилом на воздух, следом за ней - Род.

Букал вышел последним и предупредил:

- Не приближайтесь к нему, пока я не велю.

Соловей осторожно помалу сыпал порошок в костёр и окутывался странным сиреневым дымом.

- Кто бел-горюч камень-алатырь изгложет, тот мой заговор переможет, - уже не обычным своим тенором, а чужим глуховатым голосом без родного выговора произносил волхв. - Тридцать три ворона несут тридцать три камня, бросают в огонь на триста лет, высекают три тысячи искр, кинут камень, подымут пёрышко, сами молчат, камни вопиют…

- Что он говорит? - тормошила Улита длинный рукав Букалова емурлака.

Букал молчал.

- Соловей мару на себя вызывает, - шёпотом пояснил Род, - Как мара на него найдёт, начнёт будущее видеть…

Волхв стоял у костра, простирая руки к огню, дыша обволакивавшим его дымом, багрянея лицом…

Букал подал знак, и они приблизились.

- Красные села - белый град! - будто не земным, горним голосом закричал Соловей. - Каменный детинец, златоглавый собор… Из собора митрополит шествует… Обочь - сам великий князь в золотой порамнице и порфире[29]… Столица! Столица!..

- Наше Кучково - столица? - не веря своим ушам, вымолвила Улита. И вдруг закричала: - А через пятьсот лет? Через пятьсот лет?

- Бросают в огонь на полтысячи лет! - трудно выговорил Богомил с лицом красной меди.

- Род, уведи гостью, - попросил Букал.

Она отскочила от вежливого прикосновения юноши.

- Христиане передрались! Христиане передрались! - радостно возопил Соловей. - Сами своего попа ведут на костёр…

Улита мотала головой, непроизвольно покачиваясь. Должно быть, и до неё добирался сиреневый дым, обволакивавший волхва.

- А через осьмсот лет? - требовательно простонала она.

- Уведи гостью, Род! - приказал Букал.

Обхватив девушку, как столбик, Род понёс её к келье.

У огня тем временем слышался рокот Богомила:

- Бросают в огонь… на осьмсот лет!- Слова тяжкими жерновами выкатывались из гортани провидца.

Обернувшись, увидел Род его почерневшее лицо.

- Короба, короба! - отчаянно оповестил Соловей, - Везде ульями - громадные короба!.. Над ними… плашмя… ветряки вверх крылами летают…

- Вздор. Наваждение. Так далеко он не видит, - сожалеючи, изрекла в лицо Роду уносимая им Улита, во все глаза продолжавшая наблюдать за Соловьём.

А тот уже рухнул как подкошенный. Букал подхватил его и тоже тащил к избе.

Род у порога отпустил девушку и помог уложить новгородского волхва на полати.

- Уморила старика! - досадовал Букал. - Очи бы мои не видали…

Род натаскал на поветь волчьих шкур для себя и гостьи. И оба улеглись по разным углам.

- Не серчай, Родинька, - виновато попросила Улита. - Я и вправду у вас объюродела. Как вернусь домой, так и побегу на исповедь. Долго мне теперь свои языческие грехи отмаливать. А ещё помолюсь, чтоб скорее тебя увидеть да окрестить в истинную веру. Станешь ты моим суженым…

- Князь станет твоим суженым, будущая великая княгиня, - напомнил Род.

- А, глумы это все, - отмахнулась Улита, - игры да забавы…

Род в возражение хотел молвить слово, но она задышала уже ровно и спокойно… Счастливица!

…Сон слетел с него лишь при третьем пении петуха. Род выглянул с повети. Шёл дождь-сыпуха. Сиротливым показалось юноше пустое мокрое новцо.

А в избе было тепло, сухо, в очаге - ещё жар. Но гостей след простыл. Лишь седые Букаловы космы свешивались с полатей.

- Хотел тебя добудиться, да Богомил запретил. Пожалел.

Очень уж хладнокровно говорил Букал. Он-то попрощался с гостями. Род не простился. Грудь горела обидой. Боясь хоть намёком обнаружить строптивость перед отцом, юноша промолчал.

- Не кручинься, - досказал проницательный Букал. - Не простясь, поскорее встретишься. Такова примета.

4

Вресень[30] Род с Букалом встретили в новой келье. Два месяца ушло на перезахоронение их тайного обиталища. Мужики из Олешья таскали пластьё на плечах, чтобы не колеить леса, не торить просек. Сосновые бревна были ещё крепки, и хижину собрали почти без подмена. Потемневший от времени деревянный Сварог на расчищенном новце занял подобающее место. Лучший ягнёнок был заклан на его жертвеннике, дабы оберег покровитель своих отшельников от нежданных гостей.

Наконец мужики ушли. Род остался наедине с Букал ом. Оба отдыхали на новых полатях от двухмесячных трудов, освещаемые жаром очага.

- Богомил, должно быть, уже вот так же отдыхает в новгородских хоромах на своей Людогощей улице после дальнего пути, - предположил Род.

Букал, не ответив, спустился с полатей, зажёг светец на столе, и в келье запахло изгарью[31].

- Сойди ко мне, Родислав, - велел он.

Род, не ведая причины такой торжественности, сошёл к столу.

Подёрнулся пеплом жар в очаге. В избяном полумраке только лица их выделялись, окрашенные светцом.

- А Улиту прочат за великого князя, - с напускной шутливостью продолжил Род.

Морщины на Букаловом лице потеснились в стороны, обнажая старческую улыбку.

- Не хитри. Кучковна занозой в тебе сидит. С глаз долой и из сердца вон - тут не скажешь. А великой княгиней станет она, да нескоро.

Букал замолчал, устремив выцветшие глаза к источающему каменный жар очагу. Потом повернулся к Роду сухим лицом, погрузил вихрастое седое чело в узловатые пальцы.

- Что же до Соловья… Не отдыхает он в своём терему на Людогощей улице. Отдыхает он на дне Волхова с камнем на ногах.

Род впервые не поверил волхву. Показалось, что старик бредит.

- Верь не верь, - продолжал Букал. - А я видел: сбросили его с моста, как Перуна полтораста лет назад сбрасывали. Тогда люди кричали своему богу: «Выдибай! Выдибай!..» И он выплыл. А княжьи кмети привязали ему камень к ногам, и бог утонул.

- Нет, - тряхнул головою Род. - Не могу поверить в Богомилову гибель. Знаю, ты многое видел верно. А на этот раз не неволь, не верю.

- Вижу я человеческие судьбы, - ещё ниже опустил голову Букал. - И тебе своё видение с разрыв- травой передал. Прости, тяжкий это клад. Хотя должен кому-то передать. Кроме тебя, некому. Все чужие судьбы можешь знать, только не свою.

Род смотрел на волхва с испугом.

- Зачем? Зачем же ты сделал это?

Букал встал, обошёл стол, возложил тяжёлые руки на голову дрожащего юноши.

- Говорю, стар я стал. Не могу этот клад унести с собой. - И поскольку Род молчал, старик присел рядом, обнял его, тихо продолжал говорить: - А не веришь - не верь. Не надо неволить в вере. Вера - потаённое чувство, никому не подвластное. Когда тебя и на свете не было, я, как калика перехожая, совершил странствие в Киев. Вздумалось глянуть на чудеса Ярославовой столицы.

- Ярославовой? - переспросил Род. - Ярослав княжил лет этак сто назад!

- Значит, мне сто лет. - И морщины на Букаловом лице вновь потеснились. - Дело не в летах, а в событиях. Между Киевом и Берестовом встретил я пещерного жителя. Гурий Мудрой его прозывали. Вот уж вправду мудрой! Отшельник, как и я, но христианин. Когда расстались, во мне созрело сомнение: а не разумнее ли верить в единого Бога, нежели во многих? Один князь - государство живёт в доволе, много князей, как у нас, - ссоры да которы и всем погуба. Едва моим погрузником не стал этот Гурий Мудрой.

- Кем? - не понял Род.

- Ну, едва не крестил меня погружением в воду, как принято у христиан. Настолько я проникся его мыслями. Однако сам же он велел: «Не торопись. Укрепись!» Вернулся в Ростов Великий, а там как начали обращать в греческую веру мечом да костром! И ушёл я, строптивый, в муромские леса. Не терплю насилья. Сам обрёк себя измёту[32]. А когда и в ту дебрь добрались князья, пришлось в здешних местах спасаться. Одичал. Жизнь - хуже волчьей. У волков семьи есть.

- Разве мы с тобой - не семья, отец? - спросил Род.

Букал не ответил. Принёс из подклети чёрствого житного квасу[33], разлил по кружкам.

- Я все гадаю, отчего Богомил погиб. Думаю, не за веру. У них там, в Новгороде, вечная подирушка между княжеской стороной и боярством.

Род, так и не поверивший в последнее Букалово прозрение, повторил:

- Разве мы с тобой - не семья, отец?

Букал потерял волю над собой, закричал страдальчески:

- Я тебе не отец! Люблю пуще сына. Но я тебе не отец!

Род поднялся. Встали друг перед другом старость и юность. Одного роста. Похожие, как два ясеня. Только один сухой, другой свежий.

- Как же так? - слишком уж спокойно спросил Род, - Кто же мой отец?

- Твой отец новгородский боярин Гюрята Рогович из рода Жилотугов. Когда эти земли были ещё собственностью Господина Великого Новгорода, вече пожаловало одного из своих лучших людей вотчиной в здешних местах. Часть Красных сел построена Жилотугом. Сущёво стало его родовым селом. Род Жилотугов пресёкся бы, если б не ты. Ночные тати вырезали семью Гюряты. Нянька Офимка скрылась с тобой в лес. Тут я её и встретил. Сам допрежь в Красные села носа не совал. Как воздвиг терем на Боровицком холме Суздальский князь Гюргий, мне так очень опасно стало. В мещёрском Олешье жила Офимкина мать, известная травница. Через неё с девкой связывался. Узнал, что неведомые люди пытали её о твоей судьбе. Сказала, умер без материнского молока. А я выкормил тебя овечьим. Настрого велела Офимка скрывать, что ты жив. Вот и скрывал до поры. Теперь пора наступила, сам распоряжайся своей судьбой.

Род молча смотрел на старика. Или опять не верил, или не находил слов.

Букал ушёл в дальний угол, открыл свой жреческий ларь, до коего чужого прикосновения не допускал, принёс тряпицу, бережно развернул на столе, протянул Роду ладанку на серебряной цепке. Род в неверных пальцах раскрыл её, увидел маленький кипарисовый крестик и перстень-печатку. На перстне различались две буквицы - глаголь и рцы. Юноша догадался: «Гюрята Рогович».

- Кто же эти ночные тати, что порешили моих родных?

Букал развёл руками.

- Не ведомо. Ни мне, ни самой Офимке. Хотя она передавала через мать, что с Суздальским князем у Гюряты несогласица вышла.

- Кто ж завладел батюшкиной вотчиной?

- Гюргий пожаловал её Кучке. Как слышно, Кучка теперь и владеет… - вздохнул Букал.

Род более ни о чём не спрашивал.

В тот вечер он против обыкновения не пошёл с волхвом на моляну к деревянному идолу Сварога. Старик молился один. Чего он просил у чёрного кузнеца?

Спозаранку Род отправился к речке Паже проверить морды, что ставил на судака. Новая речка - новая рыба. Вместо судака щука в плетёнке мечется - ни взад, ни вперёд. На старом месте щук было меньше, там рыба водилась породистее. Род набил суму, спустил ноги с крутого берега, пусть на солнце погреются после остуденевшей воды.

Шорох, стрёкот, рыбьи всплески… Родные звуки после трёхлетнего тарахтенья колёс по бревенчатой новгородской мостовой, гуда колоколов, гомона толпы. Он представил себе бесконечность съестных возов на Людогощей улице вблизи рыбных, мясных, овощных рядов. Откроешь косящатое слюдяное оконце, и через твою верхнюю светёлку по всем горницам Богомилова жилья текут луковые, говяжьи, стерляжьи запахи. Нет ни леса, ни реки. Он снова в этих хоромах. Но оконце его разбито. Исчез древний Богомилов сундук, на котором любил он рассматривать золотой змеец[34] по чёрному глянцу. Горницы пусты. Исчезли с широких лавок ковры, затканные феями и лебедями, муравлёная[35] посуда с поставцов. Чужие люди гуляют по переходам. Крадёжники! Нет хозяина. Все успели унести. Не единожды побывали. Не иначе, это бесхозный дом.

Род тряхнул головой, подхватил торбу с бьющейся рыбой, споро зашагал к новому Букалову убежищу.

- Отец, дозволь взять каюк. Хочу побывать в Сущёве.

- Все так, все так, - закивал седыми космами Букал. - Каюк-то бери. Новый выдолблю. Делом время скоротаю.

- Вот ещё! - возразил Род, - Я сберегу каюк. Узнаю все о своих родных и - обратно.

- Обратного хода тебе больше нет, Родислав, - излишне торжественно провозгласил Букал. - Ну да что ж - судьба!

До вечера он помогал своему питомцу приводить в порядок путевую одежду, готовил съестное в дорогу. Ночь беспокойно проворочался на полатях. А утром робко спросил:

- Разрешишь от беды уберечь?

Род знал его обычай, покорно присел на лавку. Волхв возложил руки на его чело.

- Заговариваю отрока Родислава, своего любезного молодца, от мужика-колдуна, от ворона-каркуна, от бабы-колдуньи, от сглаза старца и старицы, о сбережении в дороге крепко-накрепко, на всю жизнь. Кто с луга всю траву выщиплет и насытится, из реки воду выпьет и не взалкает, тот бы моё слово не превозмог, мой заговор не расторг. Кто из злых людей его обзорчит и опризорит, околдует и испрокудит, у того бы глаза изо лба выворотило в затылок, а моему любезному молодцу - путь и дороженька, доброе здоровье на разлуке всей.

Старик отряхнул ладони и вымыл руки.

- Ты так говоришь, будто навек со мною прощаешься, - расстроился Род.

- Навек не навек, а сердце подсказывает: прощаюсь! - неопределённо сказал Букал.

Род по-сыновнему крепко обнял старика:

- Все же чувствую - мы увидимся!

- Помоги, Сварог, - пробормотал волхв, когда юноша уже зашагал вглубь леса. Внезапно Букал побежал за ним. - Постой! Ещё чуть-чуть задержись, - Когда вновь сошлись, он велел: - Склони голову, - И едва слышно зашептал: - За дальними горами океан-море железное, на том море столб медный, на столбе пастух чугунный от земли до неба, от востока до запада завещает и заповедует своим детям - железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, свинцу, олову, серебру, золоту, каменьям, пращам и стрелам, борцам и кулачным бойцам: подите вы, железо, каменья и свинец, в сыру землю от отрока Родислава, а дерево - к берегу, а перья - в птицу, а птица - в небо, а клей - в рыбу, а рыба - в море, сокройтесь от отрока Родислава. И велит он топору, ножу, рогатине, кинжалу, пращам, стрелам, борцам и кулачным бойцам быть тихими, смирными. И велит не давать стреливать всякому ратоборцу из пращи, схватить у луков тетивы, бросить стрелы на землю. А будет тело отрока Родислава камнем и булатом, платье и шапка - кольчугой и шлемом. Замыкаю свои словеса замками, бросаю ключи под бел-горюч камень. А как под замком смычи крепки, так мои словеса крепки! - Выдохнув напряжение, волхв сказал: - Теперь все. Иди!

Род про себя отметил, что, провожая в Новгород, Букал от оружия его не заговаривал, только от беды. Теперь же будто на поле брани отправлял. И впервые холодно в груди стало, как у Аники-воина перед битвой с полчищами врагов.

Уже у самого подберезья Род обернулся. Хотя в голове держал мысль о скором возврате, сердце толкнуло бросить прощальный взгляд на Букалово новцо… Оно было пустым. Конечно, старик после заговора по своему обыкновению удалился мыть руки.

1

О близости Красных сел свидетельствовало количество судов на реке. Оно резко возросло, когда лес на левом берегу исчез и остался лишь по правую руку, а слева потянулись бесконечные пойменные луга. Роду приходилось творить чудеса изворотливости, чтобы его скорлупочный каюк не попал под высокие борта парусной лойвы или спускавшихся вниз по течению длинных дощаников, гружёных насадов, коломенок, стругов.

А вот и справа вместо леса курные избы спрятались за глухими тынами, поднялись терема с высокими закоморами[36], по дощатому настилу мужики катят берегом смоляные бочки, ведут в поводу ломовых коней с тяжкими возами, а вон и обрисованный Букалом Боровицкий холм обрывами спускается к реке. Острый конец вдаётся в неё многолюдным лабазным подолом и дубовым причалом. Над тесовыми и соломенными хребтами изб вознёс руку к небу бревенчатый христианский храм. А на Боровицком холме виднеется колокольня повыше. В Господине Великом Новгороде у волховского причала судов поболе, храмины повеличественнее. Однако и здешняя суета, как в потревоженном муравейнике, тоже полонит очи.

Род причалил к берегу, не доходя пристани. Нашёл местечко посвободней и потише и мёртвым узлом привязал свой каюк к прибрежной свае.

Выйдя на бережной настил, огляделся: куда направить стопы? В Сущёве травницу Офимку искать не след: по сведениям Букал а, она бежала оттуда после убийства семьи Гюряты да и не одно место переменила с тех пор.

И ещё важного не придумал Род: на кого оставить каюк? Не днём, так ночью уведут. Тут нужна надёжная сторожа. К кому обратиться? Сколько возьмут? А у него зашита в платье всего гривна кун[37]. Хотя по новгородским ценам жеребца купить можно, а по здешним-то много ли?

- Впервой в наших палестинах? - прозвучал за спиной приятный мужской голос.

Род, оборотясь, увидел ничем особым не примечательного мужичка средних лет, одетого прилично, но просто. Скорее всего, торговец, не хозяин, а приказчик.

- Откуда же ты, такой симпатичный вьюнош?

- Издалека, - уклончиво сказал Род.

- Ну, видно, в твоём далёке подобного многолюдья не водится. А здесь чем не Вавилон? Вот тебя и ошеломило. И то сказать: гостей со всех волостей! Хвалынским морем везут товары персияне, аравийцы, даже индусы, Чермным морем - гречники[38]. Что с Волги попадает в нашу реку Мосткву…

- На Рязанщине её по-старому - Смородиной называют, - вставил Род.

- А у нас по-новому - Мостква! Гляди, мостков сколько! Малых и больших, постоянных и временных, - широко повёл рукой словоохотливый незнакомец. - Так вот от нас посуху, реками да Варяжским морем доходит товар до острова Готланда, до города Висби, там у наших свой храм и своя торговля.

- У наших, то есть у новгородцев? - прищурился Род.

Любитель прихвастнуть понимающе подмигнул.

- А ты, видать, бывалец!

- В Новгороде бывал, - сказал Род.

- Ну и здесь побывай, - гостеприимно распахнул руки незнакомец, будто все окрестности принадлежали ему.

Роду эта мешкотная болтовня стала в тягость. Он уж подумывал, как бы откланяться да идти своею дорогой, хотя дороги-то своей ещё и не знал. Не попытать ли всезнающего красносельца о здешних травницах да былицах-кудесницах? Решая, довериться ему или нет, он бросил взгляд на реку, и кровь прилила к груди.

- Каюк! - отчаянно возопил Род.

- Кому каюк? - спросил незнакомец.

- Мой каюк увели! Вон уже на середине реки… Это же мой каюк!

- Ах, паскуды! - искренне возмутился незнакомец. - Добро твоё там осталось?

Мужественный Род чуть не плакал от презрения к себе за нечаянное ротозейство.

- Да разве бы добро я оставил?

- А где же твоё добро?

- Что порт - все на мне, что кун - все в калите, - простосердечно признался Род.

- Ну тогда не беда, - успокоил знаток реки Мостквы, - Купишь новый каюк, отдашь гривну кун.

- У меня всего гривна кун, - опять-таки чистосердечно признался Род.

- В таком разе дозволь угостить тебя, - предложил незнакомец, - Вот сейчас поднимемся по улице Великой на площадь, там в харчевом ряду харчевни вдверяд стоят.

- Как звать-то тебя? - с отчаянья доверился ему Род.

- Я Дружинка Ильин, прозвищем Кисляк. А ты?

- Я Родислав Гюрятич, - Род впервые назвал своё непривычное истинное отчество с гордостью. Возможно, он был бы поосторожнее, ведь историю гибели Гюряты Роговича здесь многие могли знать. Да все мысли Рода занимала сейчас река, по которой зверобородый дневной тать угонял его каюк незнамо куда.

- О, Родислав Гюрятич! - восхищался между тем Дружинка Кисляк, - Весьма знатное имя! Полтора десятка лет тому, как правил у нас половиною Красных сел боярин Гюрята Рогович. Уж не родич ли твой?

- Отец! - не раздумывая, похвалился Род, все ещё скорбя об угнанном судне. Исчезновение каюка представлялось ему утерей единственной нити, связующей с Букаловым новцом. Людской мир - не лесной: гляди в оба! Однако, неприятности неприятностями, а следующие слова Дружинки заставили насторожиться.

- Вся семья Гюряты подверглась избою, - вслух размышлял Кисляк. - Стало быть, не вся? Каким же чудом ты спасся?

- Мал был. Не ведаю, - неохотно отозвался Род, все ещё переживая неудачу в свой первый день в Красных сёлах.

Они поднимались пыльной немощёной улицей. Её назвали Великой, видимо, не за длину, а за ширину. Площадь слышалась уже близко. За распахнутыми воротами во дворе мужики чинили телегу. Молодайки несли на коромыслах глиняные кувшины с водой и деревянные ведра.

Как-то странно Дружинка смотрел на Рода. Принял за самозванца? А, его дело. Много ли он знает о Гюряте Роговиче?

- Похож! - снова восхитился Кисляк. - Вот и усомнись, что сын!.. Нет, похож!

- Значит, ты лицезрел моего батюшку? - не поверил Род.

- Как тебя сейчас, - осклабился Дружинка.

- Кто его убил? Ночные тати? Крадёжники? - стал напрямую допрашивать Род. Этот с неба свалившийся первый встречный полюбился ему: ведь он знал отца!

- Тати? - усмехнулся Дружинка. - Разговоры были, что тати. Да разве шайка крадёжников взяла бы такой оплот, как боярская усадьба в Сущёве? Тут целый отряд нагрянул. Поговаривают: не княжеских ли кметей рук дело? Как не поверить? Меж князем Гюргием и боярином Гюрятой было немирье.

- А что ты ещё знаешь? - затаил дыхание Род.

На площади дымились костры, скворчали жаровни, котлы источали пар, желтели дубовыми боками в плетёных обручах куфы[39], откуда длинными резными черпаками извлекалась тягучая патока.

- Патока с имбирём! Кружку просим, семь берём!..

Рядом продавец блинов поливал горячий круг маслом из глиняной бутыли и тонким слоем распределял по нему опару.

- Лей, кубышка! Поливай, кубышка! Не жалей хозяйского добришка!..

Дружинку прежде всего потянуло к квасному ряду. Он жадно опорожнил полжбана и сладостно перевёл дух.

- Любишь квасок! - отметил Род.

- Ох, люблю! И житный, и медвяный, и яблочный, и яшный. Пил бы, да живота мало. И сладкий, и чёрствый… - Дружинка махнул рукой и кинул ещё две векши на мокрый прилавок. - Не зря Кисляком прозвали, - признался он, снова выпив и решительно отойдя. - Как стал я квасом почаще рот полоскать и ежесубботне грудь попаривать - поверишь ли? - дышу гораздо свободнее.

- А ты меня в Сущёво сопроводишь? - спросил Род.

- Хы, - все ещё всматривался в него Дружинка. - Нет, а ведь как похож! И каким образом уцелел? Расскажи-ка…

- Не знаю, что рассказать, - опасаясь назвать Букала, вёл щекотливый разговор Род. - Оказался в муромских лесах. Добрые люди вырастили, поставили на ноги…

С холма по площади под стать вечерней заре полился малиновый перезвон. Его тут же поддержала колокольня у пристани.

- Вечерня кончилась, - отметил Кисляк. - Внизу - у Николы Мокрого, на площади - у Пятницы… Большой праздник завтра!

- Какой праздник? - полюбопытствовал Род.

- Как это ты не знаешь? - изумился Кисляк. - А Вздвиженье? Неужто не знаешь?

Род смутился. Ведь он и в самом деле не знал. Чем объяснить?

За спиной рыночные торговцы наперебой предлагали птичий товар: голубь и курица - 9 кун, утка, гусь, журавль или лебедь - по 30 резаней. Кисляк ко всему приценивался.

- Хочешь к празднику гуся купить? - спросил Род.

- Гуся в Рождество едят. Неужто не знаешь? - ещё более изумился Дружинка. - А во Вздвиженье… Ты скажи-ка мне вот что…

«Сейчас спросит, какой веры», - догадался Род. Сам-то ишь как истово перекрестился, заслышав звон. По новгородскому опыту Роду было известно: нетерпимы к «поганым язычникам» те христиане, что любят напоказ выставлять свою набожность.

- А почему такая большая глота[40] собралась перед храмом? - перебил он Дружинку, чтобы сменить разговор.

- Выход боярского семейства любят смотреть, - пояснил Кисляк. - Давай-ка и мы притиснемся ближе. - И он ловко заработал локтями.

Когда боярская челядь стала осаживать толпу перед выходом господина, Рода оттёрли от Дружинки и он потерял его из виду. Решил, что отыщет после, сосредоточил внимание на распахнутых церковных дверях.

- Ежели Гюргий на Боровицком холме, Кучка молится в своей церкви на Чистых прудах, - отмечала навалившаяся на плечо Рода розоволикая баба в цветастом повое, - а ежели князя нет, ездит показаться народу к Пятнице. Знай наших!

- Двоевластие, как двоепупие, - уродство, и только, - откликнулся мужик позади неё.

Толпа разом колыхнулась. На паперть вышел боярин Кучка. Род понял это по богатой одежде.

- Опашень-то на Степане Иваныче, как на князе, весь зол от, с низаным кружевом и нашивкою! - восхитилась только что судачившая возле Родова плеча баба.

Внимание юноши больше привлекало лицо боярина, нежели наряд. Густой волос не по возрасту сед. Скулы так выпирают, будто глаза кулаки показывают. Улыбка в редкой бороде - яркогубым рассветом в сквозном березняке. Боярин кланялся по сторонам, приветствуя народ.

Следом за ним выступала черноглазая смуглая красавица. Не в здешнем вкусе была её излишне сочная красота, как южный приторный плод, и навязчиво бросалась в глаза. Портил её ястребиный тяжёлый взор.

Похвалу круглолицей соседки Рода заслужил яркий летник боярыни:

- Гляди-ка, жёлтая камка, а прошвы на ней - аксамит багрян! Ай да Амелфа Тимофевна!

Род вдруг так и просиял. Последней из боярской семьи в сопровождении двух девушек вышла его Улита. Не сразу её и узнаешь! Девичий повенец на закатном солнце смотрится короной. Платье, как и на мачехе, из кармазиновой камки ярко-красного цвета. Лицо надменное, как в тот первый миг, когда она глянула на него в лесу, вскочив в облике русалки с полёглого бревна. Его уж не отпугнёт Улитина надменность. Он впился глазами в боярышню и вновь, как на Букаловой повети рядом с ней, ощутил своё счастье. Улита бесстрастно оглядывала толпу, пока их взоры не встретились. Внезапно она всем телом подалась вперёд, пристально всмотрелась, закусив нижнюю губу, потом степенно приблизилась к отцу и что-то истиха произнесла, лёгким кивком указав на стоящего невдалеке Рода. Боярин обратился к свите. К нему с удивительной лёгкостью подскочил грузный пучеглазый здоровяк и тоже глянул в толпу. Все это длилось мгновения, в течение коих к паперти подоспела белая на подбор шестерня. Она и увезла боярскую семью в сопровождении конной обережи.

Род стал искать Дружинку в редеющей толпе. Крепкая рука легла ему на плечо. За спиной стоял один из челядинцев боярина, которого он только что видел в оцеплении перед толпой.

- Пойдём, парень.

- Куда? - спросил Род.

- Куда велено, - был краткий ответ.

Ещё несколько вооружённых людей обступили его. Подвели осёдланного коня. Дружинка как в воду канул.

Пришлось повиноваться.

Конная группа, миновав несколько улиц, поскакала по торной дороге бором, потом полем, только что опроставшимся от сжатой ржи. Сверкнул багряными красками обрамлённый вётлами длинный пруд. А за ним - высокие хоромы, увенчанные красными, как опрокинутые сердца, закоморами, опоясанные крытыми гульбищами, окружённые сосновыми службами под тесовыми кровлями, погребами-медушами, голубницами со стайками птиц. Подъезжавшие всадники застали ещё боярскую шестерню, остановившуюся у распахнутых ворот. Прибывшая из церкви досточтимая семья прошла пешком через двор, к крыльцу не подкатывала, ибо, как позже узнал Род, это почиталось неприличным.

2

Двое сопровождающих подвели Рода к служебной избе невдалеке от ворот.

- Сюда, что ли? - спросил один.

- Велено к Петроку Малому, - сказал второй.

Его ввели на половину избы об одном окне, пустую, как предбанник, с двумя лавками по стенам. Печь в стене лишь лицом выходила на эту половину, а боками и задом - на другую. Оттуда из-за чуть приотворенной двери журчал тихий разговор.

- Обожди тут, - велели Роду. - У боярского отрока[41] кто-то есть.

Род остался один. В тишине разговор за дверью слышался явственнее. Дверь тесовая, и стена тесовая, да тёс тонкий. Отдельные слова уловил бы каждый, а лесной охотник с острым слухом легко воспринимал всю речь.

- Ещё, - требовал сиповатый бас.

- Микифорка юродивый объявился, - ответствовал приятный мужской голос, до ужаса знакомый, только что слышанный, подпорченный разве что нотками угодливости, - Опять этот попрошатай станет в людях зыбёж подымать…

- Как опознать Микифорку? - спросил бас.

- Волосом рус, очи серы, на носу пестринки, - предательски доносил знакомый голос… Да это же Дружинка Кисляк!

Род как ужаленный вскочил, на цыпочках приблизился к стене, чтобы лучше слышать. За стеной после краткой тишины разговор возобновился:

- А ещё…

- Ещё Матфейко, съедник[42] из Стромыни. К княжескому тиуну приполз на тебя сутяжничать.

Известие сопроводилось подобострастным хихиканьем. Это был уже совсем не тот Кисляк, что у пристани.

- А не обознался ты?

- Куда уж! Приметы ведомы: в лицо пестроват, очи красно-серы…

- Ладно. Ещё…

- Ну вот ещё этот гость ваш нынешний. (Род затаил дыхание.) Гюрятин сын.

- Ты что мелешь! - возмутился бас, - Сам знаешь, Гюрятин сын умер без кормилицы двухдневным нехристем.

Ответом был неразборчивый шёпот Кисляка. Лишь последние слова прозвучали внятно:

- …Он на берег вышел, я глазам не поверил.

- Хы-хы, - презрительно надсмехнулся бас. - Чему ж поверил?

- Ему! - гулким шёпотом выдохнул Дружинка. - Допрежь на всякий случай дал знак паромщику Ждану увести его каюк, путь назад отрезать. А когда парень всю подноготную выложил, я даже возгордился своим чутьём.

- За чутье тебе и плата, - приговорил бас. - Однако надобно дотла[43] досочиться.

- Опять… Офимку? - едва распознал Род вопрос Кисляка.

- Иди. Повечер потолкуем. Вот тебе додаток… - Послышался звон монет.

Род притулился у двери, чтобы, распахнувшись, она его заслонила. Вознамерься Дружинка прикрыть за собою дверь, оба встретились бы нос к носу и не расстались так мирно, как в первый раз. Роду не приходилось выбирать. Он положился на судьбу, и та поступила милостиво. Дружинка не прикрыл за собою дверь. Это сделал его хозяин, и то не сразу, а когда Кисляк вышел из дому. Род ещё некоторое время постоял, незамеченный, потом вошёл в залу.

Вошёл к Петроку Малому уже не беспечный юноша, что несколько часов назад причаливал свой каюк у храма Николы Мокрого. Тогда он сравнивал здешние терема и толпы с волховской пристанью Великого Новгорода. Там побогаче, здесь победнее. Теперь понял: там вдоволь ротозейничай и дивись, а здесь тебя ведалец Богомил от беды за ручку не уведёт, здесь ты сам себе пестун. Занятный человеческий муравейник для Рода вдруг обернулся звериным лесом. Он на привычной опасной тропе. На сей раз не охотник, а дичь, которую скрадывают. Что ж, и в лесу случалось, когда не он за зверьём охотился, а зверь за ним. Не погубить надобно было, а не погибнуть. Однако сейчас он, кажется, в самом логове.

- Добро пожаловать, гостюшка!

Бас помягчал, сиповатость преобразилась в бархатность. Петрок Малой оказался тем самым пучеглазым верзилой, что на паперти подходил к боярину Кучке по его зову. Не иначе этот глазун и приказал доставить гостя к себе.

- Будь здрав, боярский отрок, - поклонился Род. - За что пойман я твоими кметями?

- Ты не пойман, Боже упаси, - осклабился Петрок. - Степан Иваныч повелел позвать тебя откушать, если твоё имя Родислав.

- Боярышня не обозналась, стало быть, - продолжал Малой, явно пропуская последние слова гостя мимо ушей, - Ты подлинный её спаситель, стало быть. А полным именем себя не назовёшь ли?

- Родислав Гюрятич Жилотуг к твоим услугам, - снова поклонился Род.

Глазун молчал. Не от нечего сказать, а как бы набирая вес последующим своим словам.

- Тебе, должно быть, ведомо, что в наших Красных сёлах известно имя Жилотуга, - начал он значительно. - Я лично знал боярина Гюряту. Назваться его сыном не так просто.

Род тоже помолчал. Это он умел, живя в лесу. Мясистый лик боярского оберегателя, хотя и был на вид непроницаем, при пытливом взгляде выдавал обеспокоенность. Что глазуна тревожило?

- Мне нет нужды, кем ты меня сочтёшь, - в конце концов ответил Род, - то ль самозванцем, то ль боярским сыном, - твоя воля. Доказывать своё происхождение я стану не тебе, а лишь боярину. Пойми!

- Ещё бы не понять, - с подчёркнутым смирением сказал Малой, поглядывая по-медвежьи на загадочного гостя, - Милости просим, стало быть, к боярскому столу.

- На мне не гостевой наряд, - заметил Род. - Ведь одевался не к застолью, к трудному пути. Одежда, сказать словом, рядовая.

Одежда в ряд не обобьёт пят, - повеселел Петрок, - Об этом мысли вон из головы. Однако, прежде чем тебя преобразить, хотелось бы узнать… Тут, к облегченью Рода, дверь открылась, и в залу вошла женщина, ещё недавно, видимо, красавица, не баба-челядинка, возможно, огнищанка[44] обедневшая, на вид уютная домашняя хозяюшка.

- Задерживаешь гостя, не успею обрядить, - произнесла она с порога, обратись к Малому. Не как к старшему по дому, а как к равному. И круглое спокойное лицо не выразило ничего на первый взгляд. Род скорее не зрением, а чувством уловил мельчайшее дрожанье подбородка. Оно выдавало глубоко спрятанный страх женщины перед Петроком.

- Мы ещё не добеседовали. Обожди, - велел Малой.

- А по-моему, беседа наша затянулась, боярский отрок, - счёл своевременным вмешаться Род. Глазун закаменел лицом. Гость же сказал, оборотясь к вошедшей: - Я готов идти.

И женщина послушала его, а не Петрока.

- Пойдём, любезный!

Одной из боковых дверей вошли в боярские хоромы. Из долгих низких переходов он попал в истобку[45] с изразцовой печью. Солнце, уходя, ещё бросало сквозь слюдяные разноцветные оконницы красные, зелёные и фиолетовые блики на скоблёный пол.

- Вот твоя одрина[46], - показала женщина, - здесь не прибрано ещё. Пока откушаешь, все будет попригожу.

Растворив окно, она впустила свежесть с огорода.

За необобранными яблонями услаждающе смотрелась прудяная гладь. Галочий вечерний грай и птичий свист наполнили обитель Рода. Оставленный своей хозяйкой, он присел на деревянную кровать с незастланной периной. Вот ведь судьба! Прямо с корабля - на пир. Корабль украли, пир неведомо чем кончится…

Женщина внесла недержаную сряду - полукафтанье, сапоги, сорочку полотняную, белье льняное… Все выглядело впору.

- Облачайся, милый.

Род поклонился:

- Благодарю за милость, госпожа.

- Я не госпожа. Зови меня Овдотьицей.

Поступом она была не госпожой и не слугой. Хотя какое дело Роду до неё? Мелькнёт на жизненной тропе пролётной птицей… Невольно он отметил, как бесшумно закрывалась и открывалась дверь в её руках. Вот она вернулась, подала переодетому оловянное зерцало.

- Любуйся. Вылитый боярин!

Снова шли по переходам. По витиеватой лестнице поднялись в двусветные сени. Здесь за большим столом начинала трапезу боярская семья с участием ближайших к главе дома лиц. Язычник Род обрадовался, что не пришёл чуть раньше: все только-только помолились, опускаясь на скамьи. Был тут и Петрок Малой. Присела и Овдотьица на скромном месте, дальнем от господ.

Род влепоту[47] нижайше поклонился.

- Здрав будь, боярин! Здрава будь, боярыня! Здрава будь, боярышня! Благодарствую на приглашении.

- Подойди-ка, подойди. Садись сюда поближе…

Кучка чуть ли не рядом гостя посадил. Разделяла их Улита, не поведшая глазом, когда Род смущённо опустился на скамью подле неё. Гость понимал: простому дочкину спасителю так близко от благодарного отца-вельможи не сидеть. Нет, не отцова благодарность, а иная, тайная причина сейчас его возносит к самой персоне местного властителя. Зелёные глаза боярина были полны приветливой весёлости, но щеки кулаками напряглись. Неиспокой душевный выдавали сухие пальцы, суетившиеся по камчатой скатерти.

- Ну расскажи, как дочь мне спас.

Удивительно было, что хозяин не попросил назваться, будто знал гостя. Род вздрогнул, ощутив удар Улитиного башмачка по своей щиколотке.

- Батюшка, ведь я уже рассказывала.

- А я от самого хочу услышать, - тряхнул седой бородкой Кучка. - Из двух уст рассказ полнее.

Род понял, что Улита по дороге к дому договорилась с Богомилом Соловьём, о чём и как рассказывать, чтоб о волхвах - ни звука. А с ним-то не договорилась. Не догадался мудрый Богомил провидеть, какое предстоит Роду испытание. Теперь бы не попасть впросак!

- Хлопец не словоохотливый, - заметила боярыня Амелфа Тимофеевна. Говор не местный, голос грудной, от скупо брошенного взгляда через стол дохнуло холодом.

- Ну расскажи, как у реки меня нашёл, - отчаянно затараторила Улита, - как мы от бродников на дереве спасались, как ночь сидели у костра, потом пешехожением сквозь лес дошли до Красных сел…

И он, направленный на путь, развил и уточнил рассказ, правдивый лишь в начале.

Наивная уловка девушки змейкой отразилась на тонких губах боярыни. Находчивому «хлопцу» был задан ледяной вопрос:

- Ну что вы размолвляли там, в лесу, для нас неведомо. А где простились?

- Да, где ты её оставил? Дочь пришла домой одна, - навис над столом всей грудью Кучка.

Улитин-то ответ он слышал. Род его не знал. И вновь толчок по щиколотке. Ну и острые носки у женских туфель!

- Что ты, батюшка, его пытаешь? - прервала боярышня молчанье гостя. - Он наших мест не знает. У Воронцова поля мы простились. Оттуда мне до дому два шага.

Тем временем вносили яства. Сначала пироги, а после рыбу, мясо, в которых оказалось много луку, чеснока, не очень-то привычных Роду. Они с Букалом не любили острого.

Прислужник рушил хлеб на деревянных блюдах.

Род успел заметить, что Овдотьица хотя и неприметно, а внимательно следила за едой Улиты и боярина. Именно за тем, как им накладывали яства.

- Мы, истые славяне вятичи, очень любим пироги, - промолвила Улита, невинно обратясь к Амелфе Тимофеевне.

- Мой киевский учитель, - певуче начала боярыня, не глядя на Улиту, - говорил, что на мордовском языке слово «ветке» означает чуваши. Значит, вятичи и вовсе не славяне, а сарматы.

Боярышня, сжав на коленях кулачки, спокойным голосом спросила у отца:

- Выходит, наши города - Коломну, Трубеж, Воротынск, Масальск, Рязань - построили сарматы?

- При чём тут города? - вся передёрнулась, сбитая с толку, Амелфа Тимофеевна.

Степан Иваныч, не взглянув на них обеих, обратился к гостю:

- Тебе ведомо, что до прихода Святослава вятичи не признавали господства князей русских? - Род слышал от Букала эти же слова и показал головой, что ему ведомо. - Так вот, - продолжил Кучка, - свет Амелфа Тимофеевна родом из Руси. Полянка. Из-под Киева привезена. Ей хочется, а ещё трудно рассуждать о нашем племени.

Боярыня намеревалась пылко возразить, да кстати подали похлёбку в глиняных горшках под крышками и деревянным черпаком разлили по расписным мискам. В ход пошли цветастые берёзовые ложки.

- Заезжий вестоплёт рассказывает, - сообщил Петрок Малой, - будто киевляне видели три солнца, воссиявшие над ними, три столпа до неба, а над солнцем и столпами - месяц…

- На златоглавый Киев часто красота нисходит, - живо откликнулась Амелфа Тимофеевна. - Там есть чему дивиться.

- А когда я в Киеве жила, - якобы захотела поддержать мачеху Улита, - однажды за Днепром пролетел по небу до земли круг огненный, и осталось по его следу знамение в образе змия великого. Постояло чуть и растворилось. Вскоре снег на Пасху выпал в Киевщине коню по брюхо.

- Сколько раз одно и то же можно слухать за едой! - не сдержала раздражения боярыня.

- Я для гостя говорю, - не взглянула в её сторону Улита.

- Около Котельнича на днях была большая буря, какой не помнят, - перебил Степан Иваныч своих женщин, - Порушила хоромы, клети, разметала весь товар, даже жито унесла из гумен.

Принесли заедки и питья в глиняных кувшинах, сладкие и крепкие. Кучка, выпив крепкого, порозовел лицом. Общество составил господину лишь Петрок Малой.

- Для меня большая честь вкушать пищу за таким столом, лицезреть твою семью, боярин, - сказал Род, чтобы продолжить иссякающий застольный разговор.

- Да разве это вся моя семья? - блеснул болотистыми глазками Степан Иваныч. - Наследника сегодня ты не видишь. Да, спасённая тобой Улита - моя кровь. Красавица! Иного слова нет. Но моя же кровь - Яким, единственный любимый сын-красавец! Он нынче нездоров.

- Чем нездоров? - сочувственно осведомился Род.

Боярин тяжело вздохнул.

- Веред у него на ляжке. Второй день лицом горит, жар не сходит.

- Чирей на ноге, а лицом хромлет, - тихо вставила боярыня.

Кулачки под негодующими глазами Кучки задрожали. Овдотьица, всю трапезу следившая за ним, находчиво вмешалась:

- Лечец[48] у нас из варягов взят, Анца Водель. Третий день лепёшками лечит, а все без толку.

- Дошёл до меня слух, - сказал Петрок Малой, - что где-то в Красных сёлах или поблизости живёт чудеснейшая травница, или, по местному сказать, былица. Такие сильные имеет травы! Любой веред враз излечивает.

- Мало ли былиц в округе, - произнёс Степан Иваныч озабоченно. - Кабы знать, кто…

Род от питий и яств, а главное, от близости Улиты несколько расслабился, при следующих же словах Петрока затаил дыхание.

- Знаю, что Офимка её имя, - сообщил Малой. - Так привычно и зовут - Офимка да Офимка…

- Надобно сыскать эту Офимку, - обрадовался Кучка.

Ещё более насторожился юноша.

- Как повелишь, - охотно подхватил Малой. - Сыскать немудрено.

Род голову бы дал на отсечение, что ноги и глаза Дружинки Кисляка уже нацелены и рыщут… И горше всего стало, что он сам тому виною. Его несчастное прибытие напомнило обыщикам боярским о няньке непогибшего Гюрятича. Она когда-то солгала, её теперь - к ответу! Это ли замыслил злец Петрок?

- Скажи, коли Якимку вылечит, не испрокудит[49], по велику награжу, - наказывал ему боярин.

- Чего ради ей прокудить юного Кучковича? - выпучил глазун большие зенки. - Ведь у Офимки в этом доме врагов нет.

Все встали. Наступил конец застолью. Хозяин прочитал молитву после трапезы:

- Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ…

Род стоял понурившись, не поднимая глаз к переднему углу. Не вправе он глядеть на христианские иконы. Услышал, как Амелфа Тимофеевна после молитвы прошептала мужу:

- …Даже лба не перекрестит!

Гость подступил к хозяину в дверях:

- Позволь откланяться, нижайше поблагодарить за милость…

Отчаянная мысль всецело завладела им - предупредить Офимку. Как это сделать, сам ещё не знал. Хоть лечь костьми на всех ловушках, расставленных Петроком, но уберечь от зла, которое яснее ясного ей тут готовилось.

- Повремени, - проникновенно попросил Степан Иваныч, отведя его в сторонку. - Воспользуйся ещё моими кровом и столом. Нам надобно всерьёз потолковать. Сегодня отдыхай, а завтра приходи на мой позов. Согласен?

Пришлось наклонить голову. Мелькнула мысль открыться Кучке, все рассказать и про себя, и про Офимку, и, конечно, про Малого с Кисляком. Однако что-то удержало. Кучка отошёл. Миг был упущен.

Овдотьица замешкалась с одной из челядинок, убиравших со стола. Род ожидал её, не зная, как пройти в свою одрину. Петрок уже покинул сени. Из двери в дверь пересекла их девица-красавица, чёрная как смоль. Так близко прошла она от юноши, что рукавом задела. В руке он ощутил большой медовый пряник и услышал быстрый шёпот:

- Прочти и съешь!

Опомнился - чернавки уже нет.

3

Войдя в одрину, Род вынул из-за пазухи нечаянный гостинец, повертел в руках. Увидел вкрапленные в пряник черносмородинные косточки. Из них слагались буквицы, и можно было прочитать четыре слова: «Потемну у пруда русалка». Ну как не догадаться, о какой русалке речь? И сразу ушли в тень предательство Дружинки, козни Петрока, насильное гостеприимство Кучки, похожее на западню. Их снова было двое во всем мире, как в лесу у палого бревна, как на поляне у мерцающей разрыв-травы, как на повети в тишине Букалова новца, - он и Улита.

Давно уж огненно-капустный вилок солнца исчез в боярском огороде. Большой дом угомонился. Всем пора на опочив.

Раскрыв оконницу, Род обнаружил, что слишком для неё широкоплеч. Пришлось плечи складывать, как книгу, чтобы пролезть. Едва не высадил оконце. Однако хотя оно и в нижней части дома, да не близко от земли. Повис на концах пальцев, а носками почву не достал. Спрыгнул по-кошачьи…

Ни месяца, ни даже звёзд. Сполошно зашумели яблони, когда он вторгся в сонное их сонмище, как невежа в чинную толпу. Пока добрался до пруда, глаза привыкли к темноте. А берег пуст. Род наугад прошёл по маленькой поляне до прибрежных ив.

- Чего остановился? Иди, иди… - призывно прошептала ивовая чаща. Хрупкая, но властная рука поймала его руку, - Сюда садись…

Он опустился на широкий пень и тут же на своих коленях ощутил Улиту, как в ту первую их встречу, когда вскарабкались от бродников на дерево. Опять её щека у его губ. Только теперь не вынужденные, охотные объятья кружат голову.

- Ах, свет мой, наконец-то!

Она порывисто дышала. Он бережно коснулся губами её щеки. Губы девушки неумело прижались к его губам.

- Пахнешь как лесной цветок, - прошептал он.

- В баенке была. Обливалась мытелью[50]… - Осмелевшие объятия теснее, поцелуи крепче… - Пыталась тебя забыть. Не могу. Свет мой ненаглядный!

- Сказать по правде, ради тебя сюда стремился, - признался Род.

- А я у паперти как увидала!.. Ой, дай ещё поцеловать, поверить, что ты рядом…

Плеск на воде… И снова тишина…

- Завтра батюшке скажу: не пойду за княжича Ивана! - решила храбрая боярышня. - Лишь за тебя, и только за тебя! Ведь ты боярин. Я слышала о Жилотуге. Пусть возвратят твои владения…

У юноши от этого потока слов перехватило дух.

- Постой, постой… Какой княжич Иван?

- Отец задумал породниться с Суздальским Гюргием, - мгновенно перешла Улита на деловитый тон, - Врага надумал сделать другом. Бредни! Я, видишь ли, Ивану где-то приглянулась. Кажется, в церкви. А сыновей у Гюргия на добрый полк! Который же Иван? И моего согласия не спрашивают… Да что ты так закаменел? Не бойся, свет мой ясный. Они меня ещё не знают. Как убегу с тобой обратно в лес!

Род тяжело вздохнул.

- Боюсь, мне самому не убежать отсюда.

Пальцы Улиты ласково скользнули по крутой шее юноши и наткнулись на серебряную цепку.

- Ой, что это у тебя?.. Ты же язычник! - Она извлекла ладанку, раскрыла, на ощупь изучила содержимое. - Крестик… перстень…

- Это крест матери и отцов перстень, - с волнением промолвил сын Гюряты, - Вот все моё наследство.

- И этим ты докажешь своё происхождение, не так ли? - спросила девушка, тут же присовокупив: - Батюшка признал: ты вылитый Гюрятич. Он только вид делает, будто неверку держит.

- Он держит какой-то тайный умысел, я чую, - открылся юноша, - Ему снег на голову, что я жив. Уж лучше б он не знал об этом. Его тиун[51] Петрок за трапезой намеренно упомянул Офимку. Офимка - моя нянька. После злодейства её пытали о моей судьбе. Вот почему Букал не разрешал мне появляться в Красных сёлах.

Улита ткнулась ему в грудь лицом и затряслась от плача.

- Опять ты рюмишь?

- Как мне не рюмить? Я ввела тебя в беду.

Род гладил её волосы, но девушка не успокаивалась.

- Ах, если бы знатьё, виду бы не подала на паперти, что тебя узнала.

- Меня допрежь узнали, - сказал Род. - Обыщику[52] Петрока я открылся у причала. Он доложил.

Улита разомкнула крепкие объятия.

- Беги, беги от них скорее. Дождись меня в лесу…

Род взял её руки, водворил на свои плечи.

- Поздно. Мне Степан Иванович велел пока остаться. И тебе вдругожды не убежать из дома. Выйдешь за княжича. Скажется действие разрыв-травы, станешь великою княгиней. А я своей судьбы не ведаю.

Что-то зашуршало почти рядом. Улита напряглась.

- Неужто выследили?

Оба поднялись.

- В этом доме, как в лесу, - заметил Род.

- Охотятся тут друг за другом, - согласно прошептала девушка. - Будь осторожнее. Заботься не о нас с тобой, а только о себе. Сумеешь скрыться, всю жизнь буду искать тебя. И все равно найду.

- Улита! - дрогнул голос Рода.

- Дай ещё поцеловать своего света…

И вот уж на его плечах нет её рук, у его груди нет её тела. Пустая темнота вокруг и слабый шелест в гуще яблонь…

4

Утром Овдотьица поставила на стол естьё и походя сказала:

- У нас не убегают повечер гулять.

Юноша, застигнутый врасплох, покраснел как маков цвет.

- Я… я в задец[53], должно быть, отлучался, - пробормотал он и смутился окончательно.

Неужели вчера поздно Овдотьица к нему входила? Зачем?

- Задец-то в малой палате, а не на огороде, - усмехнулась женщина.

- А нет ли в доме книжицы время скоротать? - попросил гость, обрывая неприятный разговор.

Овдотьица не скрыла удивления:

- Ты грамоте навычен?

Род кивнул.

- Я принесу, - пообещала женщина и, обернувшись у порога, опять вернулась к прерванному разговору: - Запомни: ночью кошки видят!

Суровость сказанного оставляла теплоту: Овдотьица - не враг!

Кто-то выследил его с Улитой. Многолюдные боярские хоромы лишь внешне так открыты гостю, внутри в боковушах и светёлках, в тесных горенках, одринах, много тайн. Чтоб их постичь, нужно, здесь живя, пуд соли съесть.

Род задумчиво сидел, уставясь в стену своей кельи. Стена была тесовая, а не бревенчатая. Тёс свежий, гладко струганный, некрашеный, покрытый жилками и многоглазием сучков. Вон против его одра большой сучок, смолистый по краям, как бабий подведённый глаз…

Овдотьица вернулась с книгой. По мягкому сафьяну переплёта - золотая вязь: «Евангелие».

- Вразумляйся на досуге. А сейчас Степан Иванович зовёт тебя к себе.

Она, как вчера к трапезе, повела гостя путаными переходами, витиеватой лестницей. Наверху в двусветных сенях оставила перед дубовой низкой дверью. Сперва сама вошла в боярские покои, а выйдя, Рода пригласила:

- Ступай.

Степан Иванович в накинутой на плечи ферязи[54] стоял у аналоя перед раскрытой книгой. Зяб, должно быть. Осень ещё лета окончательно не выжила, печи не топились.

Приход гостя будто не отвлёк внимания хозяина от книги. Кулаки скул ходили под глазами, яркогубый рассвет в сквозном березняке шевелился. Боярский палец брёл по писаным уставом строкам.

- Будь здрав, боярин, - коснулся юноша рукой скоблёного пола.

Кучка не ответил на приветствие. В покое некоторое время тяжелела тишина.

- Добрые люди сватаются не через окно к дочке, а через дверь к отцу, - вымолвил наконец боярин.

- Мой погрех, - опустил повинную голову Род. - Невдогад было, что нанесу обиду. В лесу с Улитой Степановной привык запросто общаться. А рос в сиротстве, в одиночестве. В людских обычаях неведок.[55]

Боярин закрыл книгу, остановился перед Родом, пытливо снизу вверх глядя на него. Голой макушкой старик едва достигал плеч рослого юноши. Глаза зелёные, как у Улиты.

- Дочь мне сказала, - перешёл Степан Иванович с гневного на мирный тон, - будто ты точно сын погибшего боярина Гюряты. Значит… жив!

Род наклонил голову.

- Дочь мне сказала, - продолжил Кучка, - будто у тебя есть доказательства… Конечно, облик обликом, мало ли похожих лиц…

Род извлёк ладанку. От него не ускользнуло, как пальцы старика едва приметно дрогнули. Что думал местный вотчинник, внимательно рассматривая именной перстень своего бывшего соседа? Гюрятин отчич[56] заключил, что Кучке с чужим уделом расставаться тяжело.

- Я не ищу отцова достояния, пожалованного тебе суздальским князем, - поспешил он успокоить Кучку.

Тот будто пропустил его слова мимо ушей. Когда вскинул зелёные глаза, ничего в них видно не было. Словно подёрнутые тиной…

Род подался вперёд достать с аналоя ладанку, чтоб снова скрыть её под одеждой на груди, и уловил тревожное дыхание старика.

- Как сейчас вижу твоего батюшку, - говорил тем временем Степан Иванович, справляясь с внутренним волнением. - Царство ему небесное, вечный покой, душа его во благих водворится, - торопливо перекрестился он на иконы и обратился к гостю: - По-родительски рад видеть в своём доме сына покойного Гюряты Роговича.

В этих тёплых словах юноша уловил стремление быть искренним, не саму искренность. Нет, Кучка не верит ему. Что значит «не ищу наследства»? Боярин без вотчины - осётр без реки. Не зря все боярское добро, вся движимость и недвижимость называются одним всеобъемлющим словом «жизнь». Отняли имение - отняли жизнь. Всю жизнь разграбили - значит отобрали все.

- Не для себя, выходит, а для тебя я Гюрятину жизнь сберёг, - то ли вслух размышлял, то ли открывал душу старый боярин, - Ты говоришь, «пожаловано суздальским князем»! Да не пожаловано, а нахрапом взято. У Гюргия в те поры ещё не о Кучковых да Гюрятиных сёлах болела голова, а о великокняжеском столе да новгородском наместничестве. Теперь пришла пора иная.

- А за что суздальский на батюшку так раззлобился? - пытливо перебил сын Гюряты.

- Тогда с новгородцами вышла рать. Слыхал о битве у Ждановой горы? Жилотуг не снарядил своих людей к Гюргию на его позов. Я своих послал.

- Отчего же батюшка не послал? - спросил юноша.

Кучка прищурился:

- Как же новгородцу с новгородцами ратиться?

Тут сын Гюряты вспомнил, как в Букаловой келье отозвался о нём Богомил Соловей: «Родинька не вятиц, а мой земляцёк». И Букал рассказывал, что вятские земли были пожалованы прадеду Жилотугу ещё Новгородской республикой, тогдашней владелицей здешних мест. Значит, в прищуре коренного местного вотчинника следовало уловить намёк: Гюрята здесь был такой же пришелец, как Гюргий. Присоединение его удела к Кучковым сёлам, по сути дела, восстанавливало историческую справедливость. Род понял, нынешняя беседа с Кучкой решает его собственную судьбу.

Отчего же всесильный боярин так терпеливо беседует с ним? Ведь Кучковы обыщики выследили Гюрятича тотчас по прибытии в Красные села. Не успел нежелательный отчич высунуться из своего убежища, как он уж у них в руках. Сажай его в поруб[57], руби на куски да хоть собаками затрави - никто не узнает, будто его и не было. Петрок Малой, чувствуется, именно так готов поступить. А Степан Иванович обхаживает его по-домашнему, обласкивает по-отцовски. Не чрезмерна ли подозрительность Рода?

Моя вина: не проверил ложные слухи о твоей смерти, - всей глубиной души вздохнул старый боярин. - Вырос ты нехристем у лесных язычников, - заговорил он пожёстче. - Теперь тебя перво-наперво окрестить надобно. Это главный мой долг. И второй долг отдам. Отошедшую ко мне вотчину родителей твоих возвращу. Да как возвратить? - Боярин крепко задумался, тяжело, до скрипа заходил по дубовым половицам, даже сухую ладонь приложил к влажному от волнения лбу.

Совестно стало Роду, не мог прогнать ощущения лицедейства в поведении старика. Будто боярин для себя решил все заранее, а теперь скоморошину перед ним представляет.

Вот он снова стал перед гостем, с деловитой раздумчивостью повёл речь, глядя мимо него в непрозрачное слюдяное оконце:

- Объявись ты сейчас перед Гюргием, так он имение Гюряты у меня отберёт, а тебе не отдаст. Теперь времена иные. С киевским Всеволодом и с новгородцами у него мир до рати. О подручных делах болит его голова. И хотя я ещё силен, хотя достать меня даже у Долгорукого руки коротки, а вишу на волоске. Тебе же будет одна от него честь - смерть. Уж он-то изобретёт какая.

- Открой мне, Степан Иванович, - внезапно обратился юноша к старику, - ты веришь, что Гюргий повинен в смерти моих родителей?

Не ждавший прямого вопроса, Кучка явно смутился.

Послушать тебя, - пробормотал он, - так только затем и явился, чтоб разузнать, кто виновен. Если немедля следствия наряжено не было, то как тебе его нарядить спустя столько лет? А на спрос отвечу… отвечу как на духу: много на нашем Мономашиче тяжких вин, не станем возлагать лишнюю.

- Значит, тати? Лесные бродники? - пытливо предположил Род.

- Бродников в здешних лесах как в собачьей шерсти блох, - уклончиво сказал Кучка, - Доподлинно их дела раскрыть мудрено. Это же государство в государстве. Попробуй сунься! - Он выдавил глубокий вздох. - Как мне мыслится, совсем иное сейчас требует решения: жизнь тебе надобно вернуть, вот что.

Степан Иванович подошёл к поставчику, достал глиняную посудину и две кружки.

- Чёрствого кваску не желаешь ли?

Род стремительно потянулся к самому любимому в Букаловой келье напитку. Бодрящая кислота разлилась как свежая кровь по жилам, взбадривая все тело. Будто отеческое крыло старого волхва на миг прикрыло его.

- Дочери бы не пожалел отдать за тебя и удел твой с лихвой бы вернул в приданое, - устремился к юноше испытующий взгляд по-над кружкой. Род изо всей мочи попытался погасить вспыхнувший пожар на лице, но тщетно. Едва заметно усмехнулся яркогубый рассвет в сквозном березняке. - Сговорена она, - грустно молвил Кучка, опуская кружку на поставец. - Как занял суздалец Боровицкий холм, так я уже и не знаю, хозяином ли остаюсь на отчей земле вятичей или варяжским подколенком. Вот и нужда с пришлецами родниться. Княжич Иван и Улита обречены друг другу. Так что есть медок, да засечён в ледок… Ну, ну, ну, не угасай лицом, ночной озорник! - погрозил гостю пальцем хозяин. - Докажи, что ты мужеска пола, а не баба. Держись!

- Отпусти меня в лес, боярин! - взмолился Род.

- А вот этого и в мыслях просить не смей, - сдвинул брови старик. - Высунулся карась из коряги, щука его все равно достанет, да ещё вкупе с тем, кто укрывал!

Сердце юноши дрогнуло за участь Букала. Себя ли, суздальского ли князя имел в виду Кучка в образе щуки, во всяком случае, угроза эта не показалась пустой.

Степан Иванович внезапно просиял лицом.

- Выше бороду, голоус! Я измыслил, как возвратить всю твою боярскую жизнь. Никакая долгая рука до сбережённого добра не дотянется, никакой тать покуситься на него не посмеет. Догадайся-ка, догадайся, на что способен старый сосед твоего родителя… А, головкой поматываешь, мудрено догадаться? - Старик резво подошёл, вскинул руки на плечи юноше, заглянул ему в лицо зелёными Улитиными глазами. - Я решил усыновить тебя, Родислав. Окрестить и усыновить. А удел приумноженный завещать тебе по наследству. Ну, что молчишь… Что стоишь вереёй?[58]

Стать приёмным сыном Кучки… Потерять родовое имя Жилотугов… Быть всегда с Улитой рядом, с чужой, навек отобранной у него Улитой, с княгиней, даже - спустя годы - великой княгиней, как загадано на разрыв-траве, быть рядом пусть названым родичем, пусть последним холопом… Не иметь потомства… Зачем возвращённая жизнь боярская, если не иметь потомства?.. Скрыться с любящей, любимой, нырнуть в зелёное море леса… Никакие щуки не найдут! Да надолго ли Улиты хватит для затворнической жизни? От сафьяновых сапожек до усового греческого гребня[59] истая боярышня!..

Неподстатные друг другу мысли тяжелили, тяжелили голову юноши, и упала она на грудь…

- Согласен! Вижу, что согласен! - обрадовался Кучка странной жёсткой радостью и обеими руками пригнул голову будущего сына к низкому костистому плечу. - Вот и поладили! Завтра подготовим, послезавтра окрестим, и в тот же день - усыновление… Только вот что, милый, - ещё крепче прижал он голову Рода, - никаких тайных свиданий с моей дочкой, твоей будущей сестрой! Видьтесь напоказ, открыто, днём, как родственники. Раз уж ты в обычаях людских неведок, я тебя предупреждаю. Сам знаешь почему.

Рослый сын Гюряты перед низким Кучкой превозмогал неудобство крепких новоотеческих объятий.

- А по случаю усыновления почестной пир зададим. Приглашённый Гюргий ахнет! - жарко дышал в ухо Рода торжествующий шёпот старика.

Глаза, прижатые к плечу Кучки, жмурились невольно, и - удивительно! - с чего-то вдруг Род явственно увидел свою с Букал ом охоту на зайцев: вот заяц бежит, всадник его преследует, настигает, бросает тенета намётанной рукой, и зверёк кувыркается, запутываясь в сетях, как в коконе…

5

Овдотьица ждала его в сенях.

- Да на тебе лица нет, милый!

Род ухватился за её руку, как утопающий за ивовую ветвь.

- Укажи выход в огород… воздуху глотнуть…

Он гневно упрекал себя, перебирая в мыслях разговор с Кучкой: опять не сказал ему об Офимке!

Пока спускались по ступеням гульбища, Овдотьица тревожно говорила:

- Должно быть, душно у боярина в истобке. Оконницу боится отворять, прострелы его мучают. Тебе, лесовику, теремной воздух непривычен.

Род стал посреди яблонь, глубоко дыша.

- Благодарствую, госпожа. Дозволь пойду пройдусь.

Он двинулся к пруду. Овдотьица - за ним.

- Слыхал, что я не госпожа, а называешь госпожой.

- Вижу, ты и не челядинка, - заметил Род, не понимая навязчивости женщины. Ведь он же дал понять, что хочет побыть один.

- Я вводница[60], - Овдотьица пошла бок о бок по нахоженной тропинке. - Степан Иваныч ввёл меня в свой дом тому назад лет десять, когда боярыня скончалась, родив Якимушку. А я была вдова. Мой муж, тиун боярский, умер в одночасье от корчеты[61]. А боярыня покойная меня и прежде жаловала. Позовёт, и я являюсь: «Ваша гостья!» Нравилось матушке на меня смотреть, любоваться мной. Красива я тогда была, вот и стала вводницей по боярскому изволу. Улитушка ко мне приникла, и Якимчик на моих коленях рос. Степан Иванович венчаться обещал, да вдруг раздумал. Петрок явился из-под Киева. Чего он там пять лет скрывался, уж не знаю. Явился не один. Привёз боярину жену, Амелфу Тимофеевну. И очень господину моему полянка полюбилась. Пир был на весь мир. И свихнулись с той поры боярские хоромы крышей вниз, полами вверх. Стыд рассказывать… А Улитушка с Якимом упросили батюшку меня оставить в доме. Привязалась я, бездетная, к сиротам. И Степана Иваныча привыкла сердцем чувствовать, как мужа. Что со мной поделаешь? От одних ненависть терплю, от других любовью согреваюсь.

Они стояли у пруда. Противоположный лесной берег как на ладони, а края не видны - пруд не широкий, да длинный. Род все ещё злился на себя: не повернулся язык открыть Степану Иванычу замысел Петрока насчёт Офимки. Он мрачно пошёл вдоль берега, Овдотьица - за ним. Тропинка тянулась слабенькая, тоненькая, но смело пересекла ту грань, где огород соединялся с лесом. Стоило оглянуться, и наслаждение природой замерло в душе: многоглазое чудовище боярских хором бдительно наблюдало за ними.

- Держусь в этом доме заступничеством детей да прежней милостью хозяина, - продолжила речь Овдотьица. - А уйти… разве от своей семьи уйдёшь? Они стали моей семьёй.

- Отчего ты мне об этом рассказываешь? - Род с удивлением смотрел на неотступную женщину. - Ты ведь не очень-то откровенна, правда?

- Рассказываю как будущему члену семьи, - солнечно, по-домашнему улыбнулась Овдотьица, - Якимушкину и Улитину братцу.

- Ты уже выследила: я люблю Улиту отнюдь не братней любовью, - не сдержал юноша раздражения, рождённого разговором с Кучкой, неотвязчивостью Овдотьицы, а теперь ещё и прозрачным её намёком, - И никакими хитростями этой любви у нас не отнимут, - прибавил он в сердцах.

Домашняя улыбка боярской вводницы от его раздражения не исчезла.

- Первое скажу: я тебя не выслеживала, - искренне сообщила она. - А второе скажу: названый брат - не кровный брат. Больше ничего не скажу.

- Нет, скажешь, - подошёл к ней вплотную Род. - Если и вправду душой ко мне потянулась, скажешь: с чего тебе ведомо, что Кучка надумал усыновить меня? Ты нашей беседы не слыхивала, я тебе о ней не говаривал…

- Сам боярин мне говорил допрежь, - нарочно или нечаянно проболталась Овдотьица.

Значит, верно было подмечено, что Степан Иванович заранее составил свой план, а беседуя с Родом, лишь лицедействовал. Дальше мысль сама собою напрашивалась: язык оказался мудрее ума, не повернулся сообщить об Офимке. Хозяин-то больше гостя знает о замыслах своего исполнительного слуги.

- Успокойся, сынок. Не там беду ждёшь, где она тебя караулит. Пройдись ещё, подыши…

Род вошёл в лес. Овдотьица - за ним.

- Зачем ты ходишь за мной?

- Так надо, милый.

Стёжка повернула, огибая большую сосну. А сразу за поворотом взору предстала баба-яга - нос крючком, голова сучком, зад ящичком. Самая настоящая! Хотя житель леса отродясь не видывал бабы-яги, лишь по сказкам знал. Вот наваждение! Жёлтые кошачьи глаза старухи так и впились в него.

- Зачем это тебе, Варсунофья? - кивнула Овдотьица на колючий пучок можжевеловых веток в руках старухи.

- От злуницы[62]. Хочу настоем попариться. Вконец затрясла, проклятая! Да вот думаю, не мало ли набрала.

Род углядел сухую травинку, приставшую к можжевельнику.

- Это Варсунофья, нянька Улиты, - пояснила Овдотьица.

Он двумя пальцами взял травинку, понюхал, поднёс к глазам. Осенённый счастливой мыслью, нетерпеливо спросил старуху:

- Откуда можжевельник? С какого места?

- Да вон, - указала она на гигантский корень старого дуба, видно в давнишние времена вывернутого бурей. Дуб сгнил, а корень все ещё воздымался над заросшей ямой, растопырив черные щупальца.

Род осмотрелся на указанном месте, стал на колени и запустил ногти в твёрдую дернистую землю. Крепкие пальцы осторожно обкапывали облюбованный жухлый стебель. Голоса женщин внятно доносились, один мягкий, камчатый[63], Овдотьицын, другой деревянный, Варсунофьин.

- Чего ищешь? - обеспокоенно вопрошала Овдотьица.

- В травники метит. Искун! - проскрипела старуха.

Род молча продолжал свой труд.

- Отойдём-ка, мать. Страх что тебе поведаю! - отвела Варсунофья вводницу подал её. И Род перестал их слышать.

Из-под ногтей показалась кровь. Эх, нож остался в дорожном сапоге. Сейчас бы его сюда. Пришлось поискать сучок покрепче да удачно отломить, чтобы стал мелким заступом. С таким орудием споро пошла работа. Когда вернулась Овдотьица, на лопухе возле Рода грязными свиными хвостиками лежало несколько вырытых корешков.

Женщина уходила облачком, пришла тучей. На корешки даже не взглянула. Строго обронила:

- Домой пора.

- Иди, коли тебе пора, - отозвался Род. - Мне ещё не к спеху.

Овдотьица резко тряхнула головой:

- С тобой пойду. Только не перечь. И - ни шагу от меня, милый.

- Приставлена следить? - улыбаясь, поднялся на ноги Род, собрав свои корешки.

- Глупенек ты ещё, - опустила уголки рта Овдотьица. - Попал комар в пчельник и летает, как на лугу, - Она вплотную подошла к юноше и горячо зашептала: - Неведомо тебе, кто тут твой главный враг?

Род принахмурился.

- За что мне иметь врагов?

- За то, что Гюрятин отчич, наследник половины Красных сел. А вот-вот станешь названым сыном Кучки, укрепишься в наследственных правах. Кто же тут тебе враг, прикинь.

- Суздальский князь, - выпалил сын Гюряты с прежней улыбкой, надеясь шуткой уйти от вздорного разговора.

- Главный твой враг, - женщина подняла палец, - Амелфа!

Юноша открыл рот и от неожиданности не нашёлся что сказать.

Новая его покровительница продолжила:

- Князь высоко, а вотчинник рядом. Не станет Степана Иваныча, Амелфа замыслила все тут прибрать к рукам. Недаром идёт молва о её грехах с Гюргием. Князь все ей отдаст, коли не будет наследников. А их может ой как не быть! Улиту отдадут за княжича - отрезанный ломоть. За Якимушку я молюсь и боюсь денно и нощно. Вот главный наследник! Ни на шаг его не отпускаю, глаз не свожу с его еды, опасаюсь окорма[64]. А теперь объявился ты, как нож воткнул Амелфе в спину. Двойная теперь у меня боязнь.

- Мерещится тебе невесть что, - попытался он успокоить вводницу.

Она против воли спутника резко остановилась.

- Ты о чём? Даже слушать стыд. Ты ведь совсем ничего не знаешь. Боярыня-то моя любезная не от родов отдала Богу душу. Отравлена она была, вот что. На моих руках матушка помирала и признавалась: «Нутро горит!» Не на утробу показывала, на грудь. Степан Иваныч тоже не поверил и до сих пор рукой машет.

- Да Амелфа-то тут при чём? - невзначай повысил голос Род. - Её же здесь ещё и в помине не было.

- Тише! - сжала воздетые кулаки Овдотьица и шёпотом пояснила: - Петрок Малой в те поры из Киева прислал повара. Дескать, кушать будете по-столичному. Ну… досачиваешься?

Род решительно повлёк женщину к дому. Ему от души было жаль одинокую бездетную вводницу, прилепившуюся к чужой семье и до помрачения мыслей пекущуюся о её здоровье.

- Хочу немедля высушить собранные корни, - сообщил он, - Потом сварю их в уксусе, истолку до клейкости и выведу веред с ноги твоего пестунчика.

- Горазд ты на выдумки, травник-муравник, - недоверчиво проворчала Овдотьица. - Так я тебе, неуку, и разрешу прикоснуться к Якиму!

- Это я неук? - всей душой возмутился Род.

Оставив спутницу, он прошёл по поляне почти к самой воде, цепко вглядываясь под ноги, наклонился, откопал травинку с корешком и, вернувшись к Овдотьице, повертел перед её глазами сухим стебельком.

- Не теперь бы, летом сорвать, да ладно. Видишь синие долгонькие листки, что язычки. Это какуй-трава, по березникам растёт. А корень у неё надвое: один - мужичок, другой - жёночка. Коли муж жены не любит, дай жёночку, станет любить. Видишь, жёночка смугла. А коли жена мужа не любит, дай мужичка.

- Твоё многоглаголание мне веры не прибавит, - усмехнулась Овдотьица.

- Будь время, я бы тебе и игирь-траву показал. Её надобно варить в сахаре, принимать внутрь натощак. Сердце и желудок согревает, хотение прибавляет в естве. А ещё есть корень травы изгод. Белый, родится не во всяких местах, а при водах. Исцеляет застойные нутряные болезни. А трава излюдок? Под листами красно, как кровь или ржавчина на болоте. Попей - и сердце болеть не будет. А поранишься - упаренную траву молодило надо хлебать. Рана быстро заживёт.

- Откуда все это тебе ведомо? - недоверчиво качала головой Овдотьица.

- И про приворотный корень любку могу рассказать, - напористо продолжал Род, - и про безар-камень, что помогает от окорма и опою… Да ведь меня в лесу такой травник наставлял! - Юноша осёкся, чуть не назвав Букала.

- Язычник! - вырвалось у Овдотьицы. Она тут же тепло погладила руку юноши. - Не сердись на мою погрубину. Вот привезут настоящую травницу, пусть Якимушку лечит. Зачем твоей голове болеть?

- Ты говоришь про Офимку, - помрачнел Род. - А знаешь ли, что она нянька моя и спасительница? После гибели нашей семьи неведомые люди допытывались у неё, жив я или нет. Услышали, что не выжил, и успокоились. А вчера обыщик боярский Дружинка Кисляк при тайной встрече с Петроком Малым опять о ней вспомнил. Я ненароком услышал. И Петрок на вечери не без скверного умысла надоумил боярина её сыскать. Боюсь, веред на мальчишеской ляжке - лишь повод заманить сюда мою няньку. Не пойму пока, какой замысел за этим сокрыт. Только травница не понадобится. Боярич завтра же будет здоров. На старухином можжевельнике я углядел приставший стебель зензеверовой травы, вот и откопал её корешки. Стоит приложить мазь зензеверова корня, самый злой гнойник заживёт. Тогда отпадёт нужда посылать обыщиков по Офимку.

Овдотьица в Мрачном раздумье смотрела на юношу и долго молчала.

- Нам надо верить друг другу, - наконец вымолвила она, как бы в укор себе. - Совместное дело вершат, доверяючись. Так-то, любезный.

Она пошла впереди. Он - за ней. Не к боярским хоромам вела Овдотьица, а к избушке, построенной наособину, ближе к заднему двору. Оставив за собой тень огородных яблонь, вводница сторожко осмотрелась по сторонам и показала спутнику, что открытое пространство от огорода до крыльца надо миновать быстро.

- Здесь я живу, - ввела она Рода в скромное жилище, чуть не наполовину занятое белой уютной печью. - Здесь и изготовим твоё лекарство. - Когда вымытые корни были уложены для сушки на гладко выметенный под горячей печи, женщина, прикрывая заслонку, неожиданно предположила: - Петрок хочет посмотреть, как ты встретишься с нянькой. Вдруг она тебя не признает? Вдруг ты самозванец?

Род молча снял с шеи ладанку и подал Овдотьице.

- Сердце вещает, - вымолвил он, принимая обратно свою реликвию, - Степан Иванович мыслит насчёт Офимки заодно с Петроком Малым. И хотят они от неё узнать то, чего я не скажу без пытки.

- Что? Что хотят узнать? - расширила глаза Овдотьица.

Род махнул рукой.

- А, совестно говорить. Сочтёшь, будто я мыслями в одной борозде застрял, как сам подумал о тебе в лесу, когда об отравителях говорила.

- А ты не стыдись, откройся. Что на уме? - преданно смотрела на него вводница уже совсем иными глазами после того, как вернула ладанку. Предлагая доверительность и союз, она видела в нем не только подлинного сына Гюряты Роговича, ещё и единомышленника.

- Хотят вызнать, у кого я рос, кто этот человек и где, - неуверенно молвил Род. - Да зачем это им, не пойму никак.

- Ищут вертеп языческий, - подсказала Овдотьица. - Только Степана Иваныча к этому не приплетай. Это у него не введоме. Его не подозревай, - настойчиво потребовала она.

Род помолчал в задумчивости.

лесу как на духу поведала Варсунофья? Не верш, хоть за ноги на воротах повесь и калёными стрелами осыпай. Нынче чуть свет ходила в задец старуха, да спросонья дверь перепутала. Вторглась в боярынину одрину, а под закрытым пологом - разговор. Думала, Степан Иванович подружию посетил, да голос не его. Старуха так затряслась, что сосуд для омовения уронила. Наверно, увидели её из-за полога, когда убегала. И немудрено растеряться. Голос-то был на боярынином одре… не поверишь, как и я не поверила… Петрока Малого! Выжила из ума Варсунофья, и мерещится старой деве всякая срамота.

Род покраснел, смутясь.

- Ты, случаем, не поверила ей, Овдотьица?

- Истинный крест, - осенила себя христианским знамением женщина, - знаю, что Петрок невесту боярину в Киеве выискал и сюда привёз, знаю, что промеж них старая дружба да совет, а в такое не хочу верить. Зря тебя в стыд ввела. Прости глупую.

- Поглядим, доспел ли наш зензевер, - направился юный травник к печи.

6

С утра в Кучковом доме позабыли о госте. Такой переполох поднялся! Доносились тревожные голоса, хлопали двери, скрипели под торопливыми шагами половицы. Роду надоело лицезреть на тесовой стене большой сучок как раз против его одра, похожий на подведённый глаз. Овдотьица долго не появлялась. Вот уж и дом затих. Тишина одолела все суматошные звуки, когда женщина, явно взволнованная, внесла сыр, пироги и молоко.

- Что за переполох нынче? - осведомился Род.

- Князь Гюргий прибыл ночью, - сообщила Овдотьица как о чём-то не главном. Видно было, не это тревожило её. - Чуть свет прислал позовника[65]. Пригласил боярина с семейством откушать к себе на Боровицкий холм. Вот и сборы до небес.

- Не эти же сборы тебя встревожили? А ведь ты тревожна, - заметил Род.

Глаза Овдотьицы таили внутренний испуг. Она несколько раз открывала рот, как бы себе не веря, прежде чем тихо произнести:

- Варсунофьи нет!

- Где нет твоей Варсунофьи? - не понял юноша, прожёвывая пирог.

- Нигде нет, - в отчаянии сообщила Овдотьица. - Вчера должна была старая сменить у Якимушкина одра Лиляну, сенную девку Улитину, и до сих пор не явилась. Вымолвить страх: не ночевала в хоромах. Усадьбу всю обыскали. Ну не иголка ж в стогу! Как в лес ушла, где мы её видели, больше Варсунофью никто не видел. Улитушка пробыла у брата всю ночь. Утром я отпустила её. Да вот оставила болящего, чтобы покормить тебя.

Род не воздал должного сполошному состоянию вводницы.

- Ну куда могла старуха исчезнуть? Ну, может, в лесу дурнота её одолела от прелого осеннего духа? В лесу искали?

- Найдут, - легкомысленно пообещал Род, допивая молоко. - А сейчас нам самое время лечить больного. Помехи не будет, хоромы почти пусты. А вернутся хозяева - дитё уже здоровёхонько. Зензеверова мазь загустела, я проверял.

Покои боярича были наверху. Мелкие подслеповатые окна выходили на солнечную сторону, слюдяные оконницы не цветные, потому света проникало достаточно. Мальчик под шерстяным покровом лежал смирно, хотя изрядно наревелся, судя по лицу. Он очень походил на Улиту.

- Здравствуй на многие лета, боярич Яким! - приветствовал его Род.

- Ты кто? Ты кто? - открыл глаза и заморгал больной.

- Это юноша Родислав. Он вывел из лесу нашу Улиту, - ласково пояснила Овдотьица.

- Тогда здравствуй и ты! - блеснул глазками Яким, - Здравствуй на многие лета, мой будущий названый брат! Ты мне очень люб.

- От кого тебе ведомо о нашем будущем побратимстве? - удивился Род.

- Прикинулся спящим и подслушал речи Улиты с Овдотьицей, - признался Яким. - Люблю полазутничать![66] Тут мне и хворь не помеха.

- Лазутник дорог на час, а там - не знай нас! - наставительно заметил опять-таки удивлённый детской откровенностью Род, осматривая тем временем веред на ноге мальчика.

Чирей готов был вот-вот прорваться, да крепкая кожа не давала ему пути. Нога распухла и при малейшем движении причиняла боль, вот пострел и лежал недвижно, хотя для него не двигаться было ой как нелегко.

- Сейчас все сделаем попригожу, - пообещал Род, открывая склянку с зензеверовой мазью. - Овдотьица, дай чистый лоскут да найди чем перевязать.

Он почти приложил снадобье к больному месту, когда вводница неожиданно бросилась к нему и цепко ухватила за руку.

- Нет, не дам!

- Ты что, объюродела? - оторопел Род. - Ты что, белены объелась?

Женщина и не подумала отпускать руку юного травника.

- Убей, а до конца не верю тебе. Вдруг отравишь?

- Мамушка, не перечь! - взмолился Яким, - Мочи нет терпеть! Я верю ему.

- Нет, нет и нет! - твердила Овдотьица как помешанная, забыв о недавнем доверии к Роду, не отпуская его руки, вся трясясь. - Борись со мною, дерись! Мою жизнь возьми, а его не трожь!

Кошка, сидевшая в ногах мальчика, спрыгнула с одра.

- Сварог тебя вразуми! - растерянно пробормотал Род, опуская руки.

- Мамка, дай пить, - уныло попросил Яким.

Отпустив Рода, Овдотьица потянулась к поставцу за кружкой, расписанной синими птицами. Непризнанный лекарь отложил свою склянку и невольно последовал взглядом за движением женщины. Его насторожил сиреневатый цвет питья.

- Что это? - спросил он.

- Клюквенный морс, - ответила вводница.

- Дай-ка, - перенял он питье и понюхал.

Взял серебряную лжицу на поставце, зачерпнул несколько капель скорее сиреневого, нежели красного цвета и пригубил.

- Откуда это?

Овдотьица с новым гневом взглянула на вопрошавшего:

- Как откуда? Сама ставила, уходя к тебе. Отдай кружку.

- Не отдам, - сказал Род, - Это не клюквенный морс. Это зелье еллевора, ну попросту, чемерицы, морозника. Чуть-чуть примешь, исцелит от чёрной кручины, а употребишь как напиток - быстрая смерть. Вола вдоволь напои - падёт мёртвый.

- Ты лжёшь, язычник! - простонала Овдотьица.

Род, побелев, направился с кружкой к сундуку, куда переместилась кошка. Та сперва отскочила, потом принюхалась, подошла к кружке, стала пить.

- Жаль истинного кота, - грустно молвил Род.

- Мачеха редко бывает у меня и принимает его за кошку, - сквозь слезы усмехнулся больной. - А он - кот Баюн. Так и подкрадывался к мачехину питью, да я его грозным голосом отгонял.

Зелье еллевора напоминает запахом валериану, кошачий ладан, - объяснил Род.

Баюн резко оторвался от питья, обвёл пространство осоловелым взглядом, упал с сундука, задёргался на полу и застыл в оскале.

- Ой! - вскрикнул мальчик и заплакал.

- Кот умер за тебя, - сурово произнёс Род.

Овдотьица, с заломленными руками наблюдавшая эту неожиданную картину, осведомилась:

- Ежели Амелфа принесла взвар, где моё питье?

- Она открыла оконницу, - всхлипывал Яким, - и вылила твоё питье. Сказала, принесла свежего. А я из её рук отказался пить. А она торопилась в гости. Велела самому взять, когда пожелаю. А я не мог дотянуться, веред сильно болел.

Овдотьица обняла Рода и заплакала.

- Прости, если можешь.

Потом она вынесла мёртвого кота, а прощёный травник открыл косящатое окно и выплеснул содержимое кружки. Воздух с Чистых прудов освежил одрину.

- Где зелье? - возвратилась Овдотьица и, взглянув по направлению руки Рода, возмутилась: - Как теперь обличим Амелфу?

Юноша опустил голову:

- Мой погрех. Не подумал о мести. Радовался, что избежали беды.

Женщина посмотрела на него как на несмышлёныша.

- Беда при такой доброте повториться может. - И в знак полнейшего доверия направилась к двери, оставляя боярича наедине с лекарем. - Делай своё дело.

Пока Род прикладывал мазь к ноге мальчика, Овдотьица принесла взвар, напоила Якима, Роду же сообщила, что здешний священник отец Исидор ждёт в его одрине. По изволу боярина он пришёл подготовить будущего христианина к завтрашнему крещению. Род терялся, как поступить.

- Могу ли оставить на тебя больного? Сейчас он спокоен. От зензеверова снадобья боль усилится. Обещаешь ли не снимать повязки, как бы Яким не просил тебя? Сходи за мной лишь тогда, когда он вновь успокоится.

- Обещаю, - твёрдо сказала женщина.

- Теперь я не верю, - покачал головою юноша.

- Вот те крест!.. Хотя что язычнику крест?

Род улыбнулся и, покинув мамушку с её подопечным, стал спускаться к себе в подклет. Сбывалось предсказание Букала. После отъезда Улиты и Богомила, уже обустроившись на ином новце, старый волхв предрекал: «Сменишь мир звериный на человеческий, тут же и веру сменишь. Звери тебя не съедят за веру, люди иноверцев не жалуют». Вот и пришла пора. Только люди ли эти звери? Вчера жалел тронувшуюся умом Овдотьицу: как призраки, ей мерещатся отравители! А нынче призрак воплотился в Амелфу. Самому себе не поверил бы, кабы кот не издох.

Отец Исидор встретил благовонием, исходящим от длинной сиреневой одежды, даже от мягкой сиреневой шапочки. Этот цвет некстати напомнил подозрительную сиреневость Амелфина питья, поднесённого Якиму, и стало не по себе.

- Здоров ли, будущий сын мой? - приветствовал его благообразный священник.

Род склонил голову. Они сели у отворенного оконца, через которое сладко дышали яблони. На столе лежала священная христианская книга «Евангелие», которую Род читал накануне.

- Вижу, грамоте вразумлён, - погладил отец Исидор сафьяновый переплёт. - Теперь будешь вразумляться истинной вере. Кто есть Бог, творец мира видимого и невидимого? Что есть земля и небо? Как ты представляешь?

- Небо я представляю прозрачным человеческим черепом, - отвечал юный язычник. - Земля и небо - жена и муж. Муж обнимает жену, согревает светом, омывает дождём, оплодотворяет - это лето. Жена пробуждается в мужних объятьях - весна…

Служитель христианского храма слушал терпеливо. Ему эти россказни, очевидно, были не внове. Но не перебивал. Как предположил Род, он думал о своём, куда-то поспешал мыслями. Златотканая борода закрывала больше половины круглого лица, тесно от неё было румяным скулам и ещё молодым, занятым жизнью глазам.

- Кто же управляет землёй и небом? - наконец спросил бархатный сочный голос.

- Сварог, - ничтоже сумняшеся, ответствовал Род. - Он вдувает в людей жизнь. Вдавни[67] он сам живал на земле, был царём, научил подданных управлять металлами, жить не скопом, а парами. Теперь он - верховный бог, управитель вселенной. Ему подвластны другие боги. А солнце - Сварожий глаз, наблюдающий за людьми…

- В точности как вот этот, - указал отец Исидор на сучок в тесовой стене против Родова одра, похожий на подведённый глаз. И оба рассмеялись, - Каждому христианину, - посерьёзнел отец Исидор, - подобает ведать, как жить по-Божески в православной вере христианской. Первое: от всей души веровать в Отца, Сына и Святаго Духа, нераздельную Троицу, - наставлял служитель боярской домовой церкви.

А почитатель Сварога вновь прогнал грешное подозрение: поспешает куда-то мыслями его молодой наставник, исправно явившийся на боярский позов, хотя не слишком исправно исполняющий боярскую волю.

- Да что ещё сказывать? - посмотрел гость в окно на низкое солнце, указующее, что вечерять самое время. - Ты святую книгу прочёл, ежели умом чего не постиг…

- Все постиг, - поспешил облегчить дело Род.

Отец Исидор подозрительно вскинул взгляд и сурово продолжил:

- Чего не постиг, вместе постигнем. Буду твоим духовником. Побеседуем не однажды. Завтра обедню отстоишь, доколе не возгласят: «Оглашеннии[68] изыдите!» Выйдешь, обождёшь. Потом примешь святое крещение.

Дверь бесшумно приотворилась.

- Ты ещё не свободен, любезный?

- Свободен, свободен, - ответил за юношу пастырь, лучезарно улыбнувшись заглянувшей Овдотьице.

Проводив до порога отца Исидора, она провела Рода наверх.

- Ох, и натерпелся Якимушка. И я натерпелась. Едва крестное слово, данное тебе, не порушила.

Мальчик, судя по смятой постели, только что метавшийся на одре, был тих, как тополёк при внезапном безветрии после вихря. Чирей прорвался. Гной вытек вместе с ядром. Оставалось тщательно промыть ранку.

- Я тебя только что ругал, а теперь не знаю, как похвалить, - сообщил исцелённый.

Цокот лёгких шагов прилетел и замер у порога. Дверь стремительно распахнулась, и вбежала Улита.

- Ну как вы тут? - Узрела Рода и летний сорт яблок-щёк превратился в зимний. - Ты?

- Он Якимушку излечил, - поспешила оповестить Овдотьица. - Сам изготовил снадобье…

- Вереда у меня уже нет, - подтвердил боярич.

Улита поцеловала брата и опустилась на лавку у окна.

- Даже помозиба не вымолвишь? - спросила Овдотьица, переводя взгляд с мрачного Улитина лица на смущённый лик юноши.

- Моченьки моей нет во вселюдном позоре жить, - отвернулась к окну Улита.

- Ты о ком? - не понимала Овдотьица.

- Об Амелфе.

Вводница снова глянула на несчастных влюблённых и вдруг заспешила:

- Пойду встречу хозяев.

Дверь закрылась за ней, и возникшая тишина долго не нарушалась. Первым подал голос Яким:

- Сестрица, поговори с будущим названым братцем. А то ведь вам долго теперь не бывать одним.

- Что говорить? - сердито отмахнулась боярышня. - Не место, не время.

- А я уши заткну, - смешно заткнул мальчик указательными пальцами оба уха.

- Знаю, как ты затыкаешь уши, а сам все слышишь, - не сдержала улыбки Улита.

Род тоже улыбнулся.

- А и услышу, так никому не скажу. Не бойтесь, - пообещал Яким.

Девушка и юноша взглянули в глаза друг другу, и улыбки с их лиц исчезли.

- Зачем ты предал меня?

- Я?.. Предал?..

- Став сыном моего батюшки, ты никогда не станешь моим женихом, никогда! Разве тебе не ведомо? Зачем согласился?

Род не находил оправдания, вернее, краткого объяснения своему поступку. Ища нужных слов, он вспомнил запавшее в душу выражение Овдотьицы в лесу и вслух повторил его:

- Названый брат - не кровный брат.

- Ты для меня будешь ближе кровного, - некстати вставил Яким.

Улита схватила с сундука вышитую подушечку и запустила в мальчишку. Дверь в этот миг распахнулась, и в палату вступили боярин, его боярыня, а за ними Овдотьица с Петроком Малым.

- О-го-го! У вас весело! - заметил Степан Иванович, сам будучи навеселе.

Румянец от княжого пиршественного стола ещё рдел на красивом лице Амелфы Тимофеевны.

- Да неужто Родислав учинил такое целительство?

- Он, он, - Овдотьица, как умела, стала объяснять изготовление зензеверовой мази.

Род невольно сосредоточился на Амелфе, которая вслед за мужем вкрадчиво подступала к пасынку. С каждым её шагом поднималась тяжёлая теснота в груди юноши. Он предчувствовал неприятность, готовую вот-вот разразиться, и боялся её. С Амелфы он перевёл взгляд на мальчика и увидел испуг в его серых глазах, не зелёных, как у отца и сестры, а серых, какие, видимо, были у отравленной матери.

- Не прикасайся ко мне! - вскинул на мачеху кулачки боярич и, как бы отвечая на всеобщее недоумение, объяснил: - Она нынче хотела отравить меня. И я умер бы, если бы не он, - Яким указал на своего избавителя.

Лицо Амелфы чуть дрогнуло. Она быстро справилась с собой. Глаза Улиты расширились. Стоящий позади всех Петрок стал страшен от напряжения, но лица его не видел никто, кроме Рода. «Тяжко сейчас придётся этой госпоже», - подумал юноша о боярыне, не находя для неё возможности оправдаться. На вопрошающий взгляд боярина ему пришлось чистосердечно объяснить:

- Отрава была в кружке на поставце. Еллеворово зелье.

- Это она принесла, - кивнул мальчик на мачеху. - Овдотьицыно питьё вылила, а своё принесла. Я не стал пить. А потом Родиславчик мне не дал, коту выпоил. А Баюн издох.

Кучка посмотрел на Амелфу. Зловещее молчание воцарилось в одрине. Род ждал, чем оно разрешится, и дождался, к вящему своему изумлению.

- Родиславчик! - глумливо передразнил Петрок.

- Шоб вам повылазило! - пробормотала Амелфа и продолжила громко на местном наречии: - Не жалуют меня дети твои, Степан Иванович. Ежедень ту или иную напраслину на меня возведут. То Улитушку чуть ли не извела. То Якимушку чуть ли не отравила. А тут ещё третий Кучкович намечается - Родиславчик! Хоть тикай из терема, куда очи глянут!

- Так ведь кот издох! - слёзно выкрикнул Яким.

- Кошка сдохла, хвост облез, - с вызовом изрекла боярыня. - Кошке, поди-ка, уж двенадесять годов, а от неё ещё жизни ждут, - нагло солгала она в придачу. Род видел, что кот был отнюдь не стар.

- Ну покончим на этом, - мрачно решил протрезвевший Кучка, - Все - на опочив!.. Варсунофья сыскалась? Нет?.. Овдотьица, обиходь сына. Родислав, изготовься к завтрему. Утром - церковь, вечером - пир.

Все стали расходиться.

- Теперь понадобья нет в былице Офимке? - подошёл к боярину Род уже за порогом.

- Помозибо. Утешил! - обнял его Степан Иваныч и, не дав прямого ответа, ушёл к себе.

7

Род впервые ступил в христианский храм. Дивным все показалось. Лики святых задумчивы и участливы. Потрескивание обильных свечей наполнило его теплотой. Дым благовоний, источаемый кадильницами в руках священнослужителей, отрешил от земной суеты, унёс ввысь, в несказанный праздник. Торжественный хор поднял, возвысил душу, тесно сделалось ей в груди. Твёрдостью и уверенностью укреплял её окающий бас волжанина-дьякона:

- Го-о-о-осподу помо-о-о-олимся-а-а-а…

Грозным напоминанием о страстях земных возвышалось в этом раю распятие. Род как заворожённый не сводил с него глаз. И хотя уже слышал возглас «оглашеннии, изыдите!», не хотел покидать умиротворяющего блаженства храма, уходить в окаянный мир людей. Однако Овдотьица требовательно потянула за рукав.

В церковной ограде, белевшей берёзами, покрытой жёлтым ковром листвы, к ним подошли Улита с Якимом.

- Ох, горе ты моё, горе! - вздыхала боярышня. - И радость, и горе. Радость, что крестишься, горе, что не с того пути в родню входишь.

- Перестань! - в сердцах осадила вводница.

- Батюшка велел твоей крестной стать, я отказалась наотрез, - продолжала своё Улита.

- Твоё возбуяние[69] мне понятно, - перебила Овдотьица. - А по какой причине отказалась Амелфа? Досачиваешься?

- Ещё бы не досочиться! - бойко встрял Яким. - Мачеха - злица, каких свет не видал.

- Прикуси язык! - велела ему Улита и обернулась к Роду, понизив голос: - О судьбе своей няньки, Родинька, неиспокой отгони. Петрок хорошего обыщика по неё послал, а я ещё лучшего. Моя Лиляна его Дружинку за пояс заткнёт. Помнишь, пряник тебе давала с буквицами? У неё в Красных сёлах одних тёток с десяток. А сестёр родных, сродных, двоюродных и троюродных - в каждом городище! Живо былицу Офимку сыщут. От беды её остерегут и с тобой у любой из тёток устроят встречу. Такой доиск[70] самому князю Гюргию не поднять.

- Лилянке верь, а Вевейке нет, - посоветовал Яким.

- Какой Вевейке? - полюбопытствовал Род, не очень-то веря в успех Улитина доиска.

- Лилянка чёрненькая, а Вевейка рыжая, - обрисовал Яким.

- Тоже Улитина сенная девушка, да нутром чужая, - вставила Овдотьица.

- Вевея как Вевея, - отозвалась о служанке Улита. - Не лежит к ней душа, а надобно терпеть.

Гулкий колокол с подголосками возвестил окончание службы. Боярский кощей[71] Томилка позвал в крестильню.

- Вон и нотарь[72] порется со своей книжищей, перо за ухом, борода по колено, - прищурилась, глядя вдаль, Улита.

В крестильне не было посторонних. Только отец Исидор, дьякон и несколько хористов мужеска пола. Поодаль стояли боярич с боярышней и Амелфа с Петроком Малым, хотя присутствие последнего показалось Роду излишним. А что поделаешь? Любимый отрок боярский!

Восприемниками были Степан Иваныч с Овдотьицей.

Голому юноше в набедренной повязке зябко стоял ось в пустой купели, поливаемому водой. Отец Исидор не стал для него погрузником, как назвал Букал Гурия Мудрого, едва не окрестившего языческого волхва под Киевом. Для погружения в Чистые пруды время настало неподходящее: сентябрь на исходе. Купель же для такого богатыря понадобилась бы не простая, а богатырская.

- Языческий Аполлон! - уловил тонкий слух юноши святотатственный шёпот Амелфы на ухо Петроку.

- Какой полон? - не понял Малой свою учёную госпожу.

Отец Исидор поливал крещаемого водой, отстригал ему щепоть волос.

- …Отрицаешься ли?

- Отрицаюся! - отвечал Род, как ему подсказывали.

«Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…» - пели хористы.

- …Отрицаешься? - снова вопрошал отец Исидор.

- Отрицаюся, - отрекался Род от кузнеца Сварога, от Букаловой веры, от всей своей прошлой жизни.

Призванный в крестильню нотарь сделал запись об усыновлении новокрещеного Петра боярином Степаном Ивановичем Кучкой. Запись была скреплена подписью усыновившего. Род заметил, что Улита уже покинула крестильню, а лица Амелфы и Петрока были сродни тем, что на росписи в белёном притворе храма, изображающей грешников в аду. Отец Исидор благословил торжественное усыновление. Приёмный отец дотянулся и запечатлел поцелуй на лбу юноши. Овдотьица и Яким крепко обняли и поздравили его. Принесли сухие поздравления и боярыня с отроком.

- Где же Улита? - истиха спросил Род Овдотьицу при выходе.

- Опять пошла убиваться моя дурёха, - вздохнула вводница. - Не глянешься ты ей братом.

Когда подъехали к дому и новый Кучкович ступил у ворот на землю, он ощутил тяжёлую руку боярина на своём локте.

- Пойдём, сын Пётр, покажу тебе весь свой достаток, часть которого будет твоей.

И он показал погреба, мёд уши, скотный двор, все службы, даже псарню, где Роду запомнился огромный бырнастый[73] пёс, прыгнувший, завидев хозяина, и плашмя лёгший у его ног.

- Буян! - восторженно отрекомендовал его Кучка и мановением руки несколько раз заставил то встать, то лечь. - Вот самый преданный мне слуга. Пока он жив, самому жить не страшно. - В огород боярин не повёл: - Тебя Улита с ним познакомила. - И ещё не повёл в избу, высунувшую тесовую макушку из-за глухого тына: - Это поруб, узилище для моих врагов. Чего его смотреть? Только душу мучить.

А хоромы напоминали улей в жаркий час медосбора. Многочисленная челядь сновала по переходам. Каждое крыльцо походило на леток, впускавший и выпускавший тружениц пчёл. Переодевшись в своей одрине, Род поднялся в верхние двусветные сени, белеющие накрытыми столами, пестреющие ковровыми лавками, сверкающие солнечными зайчиками, прыгающими из слюдяных окон. У раскрытой оконницы стояла Овдотьица. Юноша подошёл к ней. Отсюда весь двор был как на ладони. За распахнутыми воротами ясно виднелись подъезжающие тройки, четверни и шестерни. Всадники, правившие ими, спешивались. Лишь у одной кареты возница сидел не верхом на кореннике, а на облучке.

- Гляди-ка, сам Гюргий прибыл, - подняла палец Овдотьица. - И выезд у него по новому киевскому обычаю. Возатай[74] не с коня, а с тычка правит шестерней. Как не падает?

- Это чужеземный обычай, - пояснил Род, - Мне о нём сказывал один ведалец, что не раз за морем бывал.

Он вспомнил о Богомиле Соловье. Овдотьица продолжила вслух свои наблюдения:

- Вон гляди, Гюргий шествует с родными и присными.

- Который? - всматривался Род.

- Вон тот, немалого росту, толстый, лицом белый, глаза небольшие, нос длинный и кривой, борода малая. Углядел?

На князе был зелёный кафтан, а поверх него корзно[75] синее с красным подбоем, застёгнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами. Сапоги зелёные, востроносые. Высокая синяя шапка с красными наушниками.

- Говорят о нём: сластолюбец, не охоч до повседневных забот, все поручает своим вельможам, а они примучивают народ, - продолжала Овдотьица. - А вон, вон! Молодой князь Владимирский Андрей, - возбуждённо привстала она на цыпочках.

- Да который же? - заразился возбуждением Род.

- Да вот тот низкорослый, квадратный, половец. Сын первой Гюргиевой жены, половчанки. По-половецки называют его Китаном или Китаем, враг их разбери.

- Ты почто ругаешься? - удивился Род.

- Не по нраву он мне. Лицо - камень. Мысли слишком глубоко спрятаны.

Род не задумался над её словами. Не лицо этого князя, а яркая богатая одежда привлекла недавнего лесного отшельника. На молодом сыне Гюргия был кафтан малиновый, подпоясанный золотым источнем[76] с четырьмя концами. Воротник, рукава, подол кафтана ниже колен, края корзна - все наведено золотом. Сапоги красные. Шапка желтоватая, не очень высокая, с синими наушниками и красной опушкой.

- А вон ближний боярин Гюргиев, - пояснила Овдотьица, - Короб Якун. Своего воспитателя Симоновича, суздальского тысяцкого и подлинного правителя, князь уж с собой не возит. Слишком стар сын варяжского выходца Шимона. Почитай, лет уже девяносто небо коптит, православную чернь примучивает. А с вельможеством расстаться до смерти нет сил.

В сени входили гости. Шумный говор заглушил пояснения Овдотьицы. Она и Род отвернулись от окна к вошедшим. Вводница ещё успела шепнуть юноше, метнув глазами в седого усача с голой, как колена, головой:

- Дружинник Громила, самый искусный и мудрейший советник Гюргия.

Перед выходом хозяев и князей появились гудцы[77] и, когда двери распахнулись, грянула торжественная музыка.

«Птицы радуются весне, младенцы матери, а мы, княже, тебе, - славили государя суздальского молодые голоса. - Гусли строятся перстами, а град наш твоею державою!»

Князь благосклонно взглянул на хозяина дома, ему величание понравилось.

- Милости просим! Милости просим! - поясно кланялись высокому гостю боярин с боярыней.

Подошли с поклонами Улита и Яким, а следом за ними Овдотьица подтолкнула Рода.

- Славные у тебя дети, боярин, - похвалил Гюргий, глядя на Улиту.

- Моя кровь! - обнял Якима с Улитой Кучка.

- Поздравляю и с новообретённым сыном Петром, - впились в Рода маленькие глазки Гюргия. - Вылитый молодой Гюрята. Две капли воды! - не утерпел он прибавить.

- Мой христианский долг пригреть сироту, - пробормотал Кучка. - В честь него и пир.

- Помню Роговича, - вздохнул князь, не спуская глаз с Рода. - Случилась у нас нескладка, да зла я на него не держал, - произнёс он значительно и положил руку на плечо юноши, - Будь мне верным слугой.

Род склонил голову.

Гости рассаживались по поставу[78]. В челе стола - боярин с боярыней, князья Суздальский и Владимирский. Виновника торжества не по чину, а по случаю поместили рядом с Андреем Гюргиевичем. Якима по малолетству увели, а Улита осталась на пиру. Род заметил, что Андрей не спускал щёлочек-глаз с боярышни. Она была чудо как хороша. Привлекало червчатой яркостью подпоясанное прямое платье из золотой камки с широкими длинными рукавами, снабжёнными наручами. Пояс и наручи одного цвета, затканные золотым шитьём. Подол изукрашен каймой, а верх платья круглым отложным воротником. То и другое богато вышито. Потому что, как объясняла Овдотьица, нечистая сила не может ни войти, ни выйти через отверстие, защищённое вышивкой. Саму носительницу такого наряда, видно, не обременяла собственная красота. С детской игривостью она бросала тайные взоры через стол в сторону Рода, сидевшего рядом с Андреем, встречала пристальный взгляд князя и тут же отводила глаза.

Музыка приглушала застольные голоса. Слышали друг друга лишь сидящие бок о бок. Соседи Рода, князь Андрей по правую руку и Короб Якун по левую, своей значительностью стесняли его. Андрей с непроницаемым половецким лицом почти не замечал юношу. Он или опускал голову, поглощая яства, или поднимал её, пожирая глазами боярышню. Зато Якун оказался куда как разговорчив. Густая жёсткая борода его, коротко постриженная под Гюргиеву, то и дело мелькала перед вежливым Родом, вынужденным к нему оборачиваться.

- Говорят, ты со зверями в лесу на волчьем молоке вырос? - обдавал его боярин хмельным духом.

- В лесу вырос, - подтвердил Род. - Не со зверями, а с людьми и не на волчьем молоке, а на овечьем да козьем.

- Все равно лес - не город. Там жить тяжело, - пробасил Якун.

- Нет, боярин, - ответил Род. - В лесу деревья человеку силу дают. Они живут дольше, они крепче, вот и делятся своей крепостью. Особенно дуб, сосна, кедр, берёза. Не зря люди любят делать из дуба все от полов и лавок до ложек и гребней. И хороводы вокруг дубов водят, и костры из них жгут. А берёза жён питает силой. Женское дерево!

- Значит, от деревьев ты лишнюю силу взял? Значит, ты сильнее нас, горожан? - жуя, спрашивал Якун.

- Ну, жизнь иных деревьев короче нашей, - уклонился от прямого ответа Род. - Ель и осина не дадут тебе силы, боярин, а ещё твою отберут себе на потребу.

- Однако ты больше с дубами да кедрами знался, а? - смеялся, тряся окороченной бородой, Якун, - А мы, горожане, больше по ельникам да осинникам охотимся с соколами на зайцев. Мы, стало быть, слабее. А дай-ка я пожму твою руку?

Он, ухмыляясь, сжал крупную кисть юноши. И ухмылка внезапно схлынула с его лица, высокий боярский лоб покрылся испариной.

- Отпусти, - Он потряс под столом рукой и совсем иным, уважительным взглядом окинул юного соседа, - Вижу, вполсилы ты со мной поздоровался. Однако силен не по летам! Обмануться можно. Лешего принял за человека, вот мой обман.

- Я не леший, - возразил Род.

- Ну не поставь во грех, повороти в смех, - доброй улыбкой оправдался боярин. - Скажи-ка мне, лесной житель, что ты сейчас ешь? - спросил он, меняя разговор.

Род, ожидая подвоха, показал на своё блюдо:

- Гуся.

- Рыбу, а не гуся, - захохотал Якун, - Только здесь, в Красных сёлах на Мосткве-реке, готовят таких гусей. Выбирают из рыбы все кости, бьют её в ступках, пока не станет как тесто, потом в изобилии начиняют луком и шафраном, кладут в деревянные формы в виде барашков и гусей, жарят в постном масле на очень глубоких, вроде колодцев, противнях, чтобы прожарить насквозь, и подают. Кто не знает, примет за гусятину или баранину. Я тоже принимал поначалу, пока секрет не узнал.

Род с удивлением положил в рот кусок и ощутил отдалённый вкус рыбы.

- А что же ты, богатырь мой, не пьёшь, а закусываешь? - спохватился Якун, - Пиршественная чара пустовать не должна. Дай-ка налью тебе медку. Какой более уважаешь? Малиновый, черемховый, яблочный?

- Благодарствую, боярин, - отодвинул Род свою чарку. - Хмельных медов отродясь не пивал. Вот в тесном кругу попробую, тогда и на пиру осмелею.

- Меду не хочешь, инда испей вина, - не унимался Якун. - Чем наполнить твой кубок? Ренским аль романеей? Заморские нашим не чета: у нас - на хмелю, винограда нет. Хоть сказано: «Не упивайся вином, в нем же несть спасения», - однако познакомимся с тобой кубками. Как тебя звать-величать?

- Родислав Гюрятич.

- А порекло?

- Пётр.

- Ну, Пётр-Родислав, за твою силу. Чтоб достало её честно жизнь прожить.

Музыка стихла. Говор заполнил сени. Перекрывая его, князь Гюргий повелел:

- Пришла пора речей. Аршин сукна швецам и кувшин вина певцам!

Кучка одарил музыкантов, виночерпий обнёс их напитками, и гудцы, откланявшись, удалились.

- За нашего государя и моего дорогого гостя! - поднял свой кубок боярин Кучка и влепоту произнёс здравицу в честь Гюргия, сидящего по другую руку боярыни.

- Гляди-ка, - басил Роду на ухо Короб Якун, пока говорил хозяин дома. - Ендова-то в руках Степана Иваныча серебряная, с носиком, по венцу золочены травы резаны, весом полсемигривенки… Богат Кучка, местный властелин. И вмале, и ввелике богат! Да власть его клонится к закату. Даже самому долгому дню приходит конец. Так природой устроено.

Охмелел Якун Короб, заметно охмелел. Да и все охмелели.

- Помнишь, Громила, семилетье тому назад отличились мы под Рязанью? - через стол кричал Гюргий своему дружиннику.

- Это когда печенежский богатырь Темирхозя от нас побежал да на бегу был убит? - тихо спросил молчаливый Громила.

- Должно быть, опять ходили за зипунами? - ядовито вставил Кучка, намекая на зряшный поход.

- Доколе ты будешь ноздри мне щекотать, Степан? - вспылил князь. - Я долготерп. Но ты моё долготерпение не испытывай.

- Пока меня не сожгут, из твоей воли не выйду, - сразу осёкся Кучка.

- Тебя не сожгут, - пообещал князь, - По-христиански похоронят, а не по-вятски.

- Вятичи тоже христиане теперь, - робко возразил Кучка.

- Что это ты затеял строить на Боровицком холме, отец? - громко через стол перебил нехороший разговор Андрей.

- Детей наплоди сперва, - не мог угомониться Гюргий, сверля малыми глазками Кучку, - У меня одиннадцать сыновей и две дочки, а у тебя по одному каждого полу.

- Стал усыновлять чужих, - вставила Амелфа.

Подали плечо баранье жареное с подбелом. Это отвлекло.

- Что я надумал строить? - переспросил коснеющим языком Гюргий, оборотясь к Андрею. - Я много чего построил на Боровицком холме. На месте языческого капища - церковь Иоанна Предтечи, неподалёку - церковь Спаса на Бору. Дворец не хуже, чем в Кидекше на Нерли под Суздалем. Из Суздаля дорога в Киев через Козельск далека, а через Красные села намного ближе. Потому быть здесь большому городу. Вот десять лет назад в устье Нерли на Волге построил я город Скнятин. И тут построю. Будет город Москов - по имени реки. И все Красные села в него войдут.

- И моё Кучково? - мрачно спросил Кучка.

- И твоё Кучково. И Старое городище, и Заяузское… И потекут сюда товары со всех стран света.

- К нашей пристани у Николы Мокрого давно уж самые редкостные товары текут, - сказал Кучка. - Прошлую пятницу я для своей боярыни у восточных гостей[79] гурмыцкий жемчуг купил.

- Что за гурмыцкий жемчуг? - взглянул на Амелфу Гюргий.

- Пойдём, государь, покажу. Знатное огорлие[80], - встала боярыня. - В тёплых южных морях за этаким жемчугом ныряют на дно.

- Нырнём на дно, - тонко посмеиваясь, удалился с ней князь.

Пирующие поначалу этого не заметили. Лишь Короб Якун, опорожняя очередную чару, пробубнил:

- Корова не гостья, на повети сено видит.

Андрей был поглощён созерцанием Улиты и наконец обратился к Роду:

- Ослепительная у тебя сестра.

- Она мне не сестра, - сказал Род.

Владимирский князь за общим гомоном не расслышал его слов и сожалеюще затряс головой.

- Э, не был бы я женат!..

Время шло. Вот поднял чашу дружинник Громила, намереваясь провозгласить здравицу своему государю, и увидел, что места Гюргия и Амелфы пусты. Вот резко встала Улита и покинула стол. После её ухода Андрей обратил внимание на все окружающее, и неприятные мысли омрачили его. Ещё более сузив свои узкие глаза, низкорослый широкоплечий кубовастик вышел из-за стола.

- Куда же ты, князь? - спросил Короб Якун.

- Я этого не люблю, - метнул взгляд Андрей на пустующие места Гюргия и Амелфы. И хмуро покинул пиршество.

Кучка, оставленный своими застольными соседями, выглядел одиноким зубом в стариковском рту. Поначалу он пытался изображать радушного хозяина, но постепенно умолк и совсем потемнел лицом.

Ещё много времени спустя вошла раскрасневшаяся Амелфа и заняла своё место на разрушенном пиру.

Громила подошёл к Яку ну Коробу:

- Пора и нам, дружище, восвояси. Государь уже отбыл.

В хоромах началось беспорядочное движение. Гости разъезжались. Никому не хотелось становиться свидетелем семейной распри, что вот-вот готова была разразиться за столом. Род незаметно покинул сени, намереваясь спуститься в свою одрину. При выходе его ожёг быстрый шёпот:

- Ступай за мной.

Пропустив вперёд девушку-чернавку, он поспешил следом, поняв, что это Лиляна. Она подвела к дубовой двери и легонько втолкнула юношу в тесную боковушку, сама оставшись снаружи.

Род очутился вдвоём с Улитой.

- Я пожелала видеть тебя. Мне так тяжело! - Боярышня отошла к темной оконнице, нервно стискивая руки.

Род понимал её состояние и не знал, чем утешить.

- Теперь ты сам видишь причину моего бегства, - молвила она.

- Прежде не случалось такого, я думаю, - откликнулся Род.

- Такого, не такого! И почище случалось… Лучше бы я осталась в лесу. Нам бы с тобой было хорошо.

- Мне с тобой везде хорошо, - признался Род и осторожно обнял девушку.

Она порывисто обернулась, крепко обхватила его шею, припала лицом к груди.

- Зачем ты стал моим братом?

- Чтобы всегда быть рядом с тобой. Иначе бы нас навек разлучили.

Снаружи раздались тяжёлые шаги, короткий говор, и дверь распахнулась.

Род и Улита оторвались друг от друга. Перед ними был Кучка. За ним в дверном проёме - растерянное лицо Лиляны.

- Опять эта стерва Вевейка выследила, - сквозь зубы процедила Улита.

- Не братние, не сестринские у вас объятия, - дрожащим злым голосом произнёс старик.

Голос Улиты тоже задрожал.

- Прости мою погрубину, батюшка, не могу долее сносить твой позор. Руки на себя наложу или убегу на сей раз насовсем.

Степан Иванович прикрыл за собою дверь и опустился на кованый сундук.

- Ладно. Не горячись. Вся в меня. Только я свою горячность держу в узде. - Он резко вскочил, шагнул к дочери и потряс перед ней сухонькими старческими кулаками, - Неужто не понимаешь? Мне пальцем шевельнуть нельзя! Князь, аки пардус, ждёт случая, чтобы меня пожрать. Так и задирает, так и поддразнивает. Сам изобретает миг для прыжка. Не по догаду говорю, знаю: я тут ему - кость в горле.

- А мачеха? - задыхаясь, напомнила дочь.

Старик вновь рухнул на сундук и пол-лица спрятал в сморщенных руках.

- Амелфа - яд в его смертельных стрелах! - При слове «яд» Кучка, как бы вспомнив о вчерашней пре[81] в одрине исцелённого Якима, глянул в сторону Рода, о присутствии которого забыл, казалось, и повелел:

- Ступай, Пётр, отдыхай. Да держи крепко наш уговор, как себя вести с сестрой. Понял ли?

Юноша, опустив голову, вышел. Не место было приёмышу при таком откровенном разговоре дочери с отцом.

За дверью его проводила взглядом Лиляна. Хорошенькая чернавка явно намеревалась сообщить нечто, судя по её лицу, неприятное и не посмела.

8

Поутру, как обычно, идя в задец, Род в дверях этой «малой палаты» нос к носу столкнулся с Петроком Малым.

- Проходи, Пётр Степаныч.

Глазун, вежливо уступая дорогу, по-новому назвал Сына Гюряты с намёком на вчерашнее усыновление. И лёгонькая усмешка скривила его мясистое лицо.

Род, ошарашенный нечаянной встречей, не сразу вошёл по надобности. Замешкавшись в двери, он услышал, как тяжкие шаги Малого замерли не у выхода из хором и не у ступенек наверх, а совсем близко. Даже подозрение закралось: не входил ли Петрок в его одрину? Когда же Род вернулся к себе, ничто не обнаружило пребывания гостя в отсутствие хозяина.

Овдотьица принесла чудной завтрак - поставила на стол хлебную корону, начинённую маленькими, как червяки, жареными рыбами. Вчера на пиршественном столе он видел точно такую, да не успел отпробовать.

- Наше истинно кучковское яство, - похвалилась вводница.

- Порушь её сама, - попросил Род, - у меня руки не подымаются.

- А Варсунофьи все нет как нет, - завздыхала она, ломая корону.

Юноша все ещё думал о нечаянной встрече с боярским отроком.

- Скажи, милая Овдотьица, разве Петрок Малой в хоромах живёт?

- Он, хотя и бобыль, наособину живёт, как и я.

- А кто живёт по соседству с моей одриной? - допытывал Род.

- Там никого пока нет. Там вдавни ледяной погреб был глубоко в подполе. Квасные и медвяные взвары держали к боярскому столу, чтоб далече не бегать. Да не место же под хоромами ледяному погребу. Теперь из большого ледника все пития через двор носят и держат в лоханях со льдом.

Овдотьица говорила ровно, хотя чем-то очень была встревожена. То на лавку присядет, то на сундук, то оконницу приоткроет и в огород выглянет.

- Что с тобою? - забеспокоился юноша.

Женщина поднесла к глазам свой широкий рукав.

- Говорю, Варсунофья как в воду канула. Нигде не сыщут. Все мысли о ней.

Род, проникнувшись её беспокойством, представил виденную намедни дойницу бабы-яги - нос крючком, голова сучком, зад ящичком. Как она в лесу его назвала? Искун!.. Искун?

- В воду канула? - переспросил он, мысленно созерцая спокойную зеленоватую гладь Чистых прудов. - Сварог знает, что ты мелешь.

- Окстись! - укорила женщина, - Крещение принял, а поминаешь Сварога.

Он уставился в стену и не слышал укоров, собрал в морщины гладкий молодой лоб и не замечал этого.

- Грибы! - неожиданно сказал Род.

Овдотьица, ничего не понимая, воззрилась на него:

- Какие грибы? Ты что?

- Белые. Боровики. Очень много, - настойчиво твердил лесной житель. - Скажи-ка, милая, - спросил он уже спокойнее, - ты укажешь мне место в вашем лесу, где видимо-невидимо белых грибов?

Женщина напряжённо пыталась понять его.

- Укажу. Хоть неблизко это.

- Вот и веди немедля, - приказал Род. - Там твоя Варсунофья.

- Нелепицу лепишь[82], - гневно отвернулась вводница, - Глумишься надо мной. Неужто столетняя старуха более трёх дён в лесу грибы ищет?

Род решительно встал и потянул её за руку.

Они вышли на огород и направились в сторону пруда, к лесу.

- Ой! - что-то подтолкнуло Овдотьицу оглянуться на боярские хоромы, - Лик будто бы Петрока. В окне рядом с твоей одриной.

Род тоже оглянулся и ничего не увидел.

Когда вошли в лес, он нагнулся и поднял пойманного ежа.

- Я держать умею, и кожа у меня прочная, - разглядывал любимого зверька соскучившийся по лесу охотник.

Вдруг ёж, как человеческий младенец, закричал. Даже Род оторопел от его крика, а Овдотьица вся затряслась с открытым ртом.

- Вовек не слыхивала, чтобы ежи кричали. Дурной знак!

Юноша поспешил отпустить зверька.

- Может, ты и права. Ежи кричат очень редко. Больше ворчат.

Пока шли, Род глазом лесовика примечал, что тропа даёт немалую круглину. Отойдя от усадьбы Кучки, они снова к ней возвращались.

- А прямой путь тебе ведом? - спросил он вводницу.

Она помотала головой. Ей трудно было говорить. Грудь тяжело вздымалась. Дыхание вырывалось со свистом. Род тут же преисполнился жалости:

- Постоим чуть-чуть. Моя вина. Несусь борзым оленем!

Женщина долго переводила дух. Потом благодарно взглянула на своего спутника:

- Что я тебе открою, Петруша…

- Не зови меня этим именем, - дрогнул он.

- Твоя воля, Родинька. Только дай признаться. Всю жизнь бездетная. Одна как перст. Чужих любила, к чужим привязывалась. А вчера почуяло сердце истинного сына. Знаешь где? В крестильне. Ты, Родинька, отныне мой сын! - Смущённая своим признанием, женщина заалела как маков цвет.

Не ожидавший такого порыва юноша уже по-иному созерцал её круглоликость, пряди мягких русых волос, выбившихся из-под кики[83], потом собрался с духом и крепко прижал к груди свою крестную мать.

- Меня вырастил отец. Думалось, взаправдашний. Любовь к нему - на всю жизнь. Да без матушки разве детство? Новая вера дала мне новую мать. Хочу, - он снял с себя ладанку и надел её на шею Овдотьицы, - хочу, чтобы ты берегла для меня отцов перстень. А матушкин крест - на мне. Я ведь теперь христианин, и она была христианкой. Крест с меня даже тать не снимет, а перстень могут отнять.

- Святая правда, сынок, - нежно дотянулась до его светлых кудрей Овдотьица. - Себя береги, а я сберегу твоё родовое имя.

Только что низкие солнечные лучи не могли пробуравить лесную чащу, и вот дневное светило взметнулось выше, пронзило зелёные кроны, заиграло бликами на тропе.

Долго пришлось идти, пока в запах прелого листа не ворвался грибной дух.

- Вот это место, - узнал никогда не бывавший здесь Род.

Обоих ждала неприятная неожиданность. На грибной поляне темнел как бы четвероногий, собирающий боровики Петрок и большеглазо уставился на них по- бычьи. Каким чудом он здесь? Только что был в хоромах. Не иначе, знает короткий путь.

Род все же двинулся вперёд, и Овдотьица за ним.

- С пустыми руками во что будете собирать, в подол? - разогнулся Петрок и направился следом.

Шаги шумели в сухом листье.

Путь оперся в сосну, упавшую поперёк. Она росла не у самой тропы, чуть поодаль. Род шагнул влево и внимательно осмотрел рваное основание дерева.

- Дай нож, - попросил он Петрока.

Тот неохотно извлёк из-за голенища охотничий нож с наборной рукоятью. Род отчекрыжил изогнутую кору, чтобы отделить пень от дерева. Потом, взяв в охапку комель, убрал вековую сосну с дороги. При таком оказательстве силы очи изумлённого глазуна совсем вылезли из орбит.

- Уй-юй-юй! - слился его бас с шумом убираемой лесной великанши.

Воздух стал тошнотворно сладким. Овдотьица запричитала в голос. На освобождённой тропе в иглах осыпавшейся хвои лежала ничком Варсунофья.

- Экое несчастье, скажи на милость! - сокрушённо произнёс глазун.

- Это не несчастье, - поправил Род. - Это убийство.

Овдотьица смолкла. Боярский отрок глянул исподлобья.

Юноша объяснил:

- Сосна не сломлена, а подрублена и повалена с умыслом.

- Не верю!

- Тут веры не надобно, - мрачно произнёс Род. - Достаточно глаз. Даже щепу убрать поленились, - Он покопался в сосновой кроне, - Вервие не отвязали, а оборвали, - И поднял конец верёвки.

Глазун отворотил нос:

- Ну и пахнет, однако!

Род срезал и очистил два тонких берёзовых ствола, соединил их ветвями. Всхлипывающая Овдотьица перевернула старуху, попыталась скрестить руки на её груди, что едва удалось. Уложили покойницу на носилки. Петрок взялся спереди. И началось печальное шествие.

Созерцая спину напарника, Род заметил свежую землю на его плечах и рукавах. Откуда на нём земля?

- Более краткий путь тебе ведом? - спросил юноша.

Петрок на мгновение застыл, как бы недослышав, потом пробубнил:

- Не ведом.

Ближе к концу пути Петрок вновь остановился с намерением опустить носилки.

- Обожди немного. Меня мутит.

Он сгинул в чаще. Род с Овдотьицей остались одни.

- Чуяло моё сердце, - истиха вымолвила Овдотьица. - Уходили они старуху.

- Кто… они? - спросил Род, хотя уже знал ответ.

Хотя как дознаются про наш с Варсунофьей лесной разговор?..

Род в тёплый солнечный полдень ощутил озноб.

- А если Степана Ивановича уведомить?

Женщина отмахнулась, ничего не ответила. Возвратился Петрок.

С телом Варсунофьи они внесли в боярские хоромы суету, плач и хлопоты по покойнице. Время клонилось заполдень, была нужда спешить: по обычаю полагалось предать усопшую земле в тот же день до захода солнца.

Улучив время, Род сызнова подступил к Овдотьице: должно же быть боярину ведомо, что причина смерти старухи не несчастье, а преступление. И опять вводница отмахнулась:

- Поверь, боярин нарядит доиск во главе с тем же Петроком. Чего доищешься?

С погребения Род не пошёл на поминки, передал, что ему неможется. В своей одрине растворил оконницу настежь, трупный дух все ещё дурманил его. А свежий воздух вечернего огорода портила гниль палых яблок. Такой богатый урожай плодов, и никто не собирал, будто потеряла в доме былую крепость рука хозяина.

Юноша резко обернулся на звук желанного, хотя и нежданного голоса:

- Здравствуй, братец!

- Уля, не называй меня братцем… Как ты не остереглась ко мне в одрину взойти?

- Ах, что остерегаться? Все виноядничают. Поминки! Вчера пировали за здравие, сегодня - за упокой. - Улита закрыла окно и положила голову на грудь юноши.

- Вчера Андрей Владимирский с тебя глаз не сводил. Сокрушался, что женат, - сказал Род.

Улита ударила его ладошкой по губам.

- Перестань. Этот половчин намедни на Боровицком холме мне всю выть[84] на княжеском пиру отбил. Вурдалак сущий. Будто глазами из тебя кровь пьёт. Ну его!

Род вдыхал запах Улитиных волос.

- А Петрок тоже на поминках? - спросил он, - А Амелфа Тимофеевна?

- Мачеха прежде меня ушла. Глазун вовсе не явился. - Улита отступила к лавке, села, низко опустив голову. - Няньку жалко! Надо ж было так случиться.

- Её убили, - сказал Род. И пожалел о сказанном, поняв, что не ответит на расспросы девушки, которые тут же последуют. Ответить - значит слишком многое открыть Улите, а это может быть для неё опасным.

Конечно, боярышня всполошилась:

- Убили? Как? Кто? За что?

- Откуда мне знать? - отстранился он. - Вижу, подрубали дерево. Не само упало.

Тонкий лучик морщинки возник над Улитиной переносицей и исчез.

- Стечение случаев, - вымолвила она. - Кто-то хотел из нашего леса сосну похитить, да не успел. А Варсунофья под ней прошла…

Род благоразумно промолчал.

- Я ведь к тебе тоже с грустной новостью, - сообщила Улита. - Тётка Лиляны нашла вчера, где живёт твоя нянька. В селе Тайнинском за Яузой. Только дом её заперт. Расспросила соседа. Он видел, как за день до того подкатила к её воротам кареть, приехал неведомый человек и вышла Офимка с ним добровольно и не возвращалась с тех пор… Ой, как ты потемнел лицом, свет мой ясный! - привстав на цыпочках, сжала в нежных ладонях голову Рода боярышня. - Ну утешься ради меня. Будем дальше разузнавать. Найдём концы. Не кмети же её поймал и. Уехала по своей воле. Может, в гости?

«Мой погрех! - мысленно сокрушался Род. - Не явись я, не тронули бы Офиму. На страшное гостевание обрекли её! Каков умысел?» Он тем временем гладил тугие косы утешавшей его Улиты, смотрел поверх её золотой головки и видел постылый сучок напротив его одра на тесовой стене, похожий на человеческий глаз. И вдруг обратил внимание, что глаз тоже смотрит на него, даже веком моргает, и цветом он как кедровый орех.

Это открытие длилось миг. Род, тут же отстранясь от Улиты, бросился к стене… Сучок был на месте.

- Чтой-то ты? - испугалась боярышня.

- Нас наблюдали. Вот через это, - ткнул он в проклятый сучок.

- Пальцем его не выдавишь, - деловито молвила Улита, извлекая из золотых волос серебряную заколку… Сучок слишком гулко стукнулся об пол по ту сторону стены. Девушка прильнула глазом к отверстию.

Род резко оттащил её:

- Побереги своё око.

Не отвечая, Улита выскочила из одрины, толкнула соседнюю дверь… Та была заперта изнутри.

- Я успела узреть крышку подпола, - прошептала девушка. - И - слышишь ли? - крышка медленно закрывалась…

Юноша распахнул дверь, сорвав внутренний запор.

- А сучок-то… с рукоятью, гляди-ка!- удивилась, входя, Улита и подняла с полу затычку для дыры в стене.

Род откинул крышку подпола и - верно говорила Овдотьица! - обнаружил лесенку, ведущую глубоко вниз, в черноту.

Взял свечу из своей одрины и трут, попросил Улиту обождать, начал спускаться… Заметил, что отверстие, светившееся вверху, затмилось. Вскинул взгляд и увидел над собой стройные ноги девушки в кружевных чулках.

- Кто тебе разрешил за мною спускаться?

- Сама себе разрешила.

Наконец вместо хилых ступенек затвердела земляная площадка под ногами.

- Тут совсем темно! - прижалась Улита к Роду.

Отверстие вверху, чуть виделось.

Род зажёг свечу. Подземный сруб, в котором они стояли, был довольно просторен. Из него в обе стороны уводили низкие ходы. Их стены и потолок крепились брёвнами потоньше. Об этих ходах от Овдотьицы даже намёка не высказано. Значит, не знала. Род стоял, напряжённо слушая беззвучие подземелья. Капель не постукивала нигде, почва сплошь сухая.

Улита освоилась при свечном свете в глубоком подполе и с любопытством заглядывала то в правый, то в левый подземный ход.

- Налево пойдёшь - жизнь потеряешь, направо пойдёшь… - таинственно шептала она.

- Помолчи, - велел Род, ещё напряжённо вслушиваясь. И решительно пошёл направо.

- Почему туда? - шёпотом осведомилась Улита.

- Там кто-то истиха чихнул.

Оба шли, пригнувшись, то и дело касаясь плечами стен. При толчках струйки земли просачивались меж брёвен. Вот отчего плечи и рукава Петрока были в земле.

- Этот ход ведёт в лес, - обернулся к спутнице юноша.

- Как ты знаешь? - удивилась Улита.

- После расскажу…

Он уловил впереди шуршание, мелкие торопливые шаги и тоже заторопился. Боярышня стала отставать, но не жаловалась, поспешала молча.

Вот чёрная понка[85] заколыхалась впереди иноческим покровом. От них уходила женщина. Не монахиня. Огненные кудри выбивались из-под понки, когда она временами вскидывала голову. Видно, ей трудно было дышать.

- Стой! Кто ты? Все равно не уйдёшь, - крикнул Родислав.

Звук его голоса пропадал тут же. Никакого эха в подземелье…

Улита нагнала и тоже закричала:

- Стой, блудня!

Понка застыла. Убегавшая стояла, не оборачиваясь. Преследователи не устремились к ней. Все устали. Всем не хватало воздуха.

- У кого в вашем доме жёлтые глаза? - обернулся юноша к боярышне. - Ну не жёлтые, светло-карие, цвета лесного ореха…

- У Варсунофьи, - не раздумывая, сказала девушки и тут же поправилась (ведь Варсунофьи нет в живых!): - Ещё… ещё жёлтые глаза у Вевейки… Ах ты лярва! - на весь подземный ход крикнула она, так что сверху земляной прах посыпался. - А ну, поди сюда, стерво![86]

Женщина обернулась и понуро направилась к ним. Огненные пряди закрывали лицо. Подойдя, она грохнулась в земном поклоне.

- Мой погрех, госпожа, мой погрех!

Тут уж юноша подался назад, уступив место разгневанной боярышне. Та ухватила огненный пучок в руки и, запрокинув голову виновной, так блябнула[87] её, что та взвыла.

- Я тебе покажу лазутить! Сказывай, кто послал!

- Сама… любопытничала… - ревела Вевейка. Получив ещё две бляблы по щекам (Улитина рука оказалась тяжёлой!), лазутница с рыданиями призналась: - Сам Степан Иваныч… за тобой… наказал приглядывать.

- Приглядывать? Ах, дрянная! - не унималась боярышня, пока Род решительно не остановил её руку. - Ладно. Ступай вон. Я наверху разберусь с тобой…

Род пропустил вперёд виновницу происшествия. Он понял, почему не удалось Вевее убежать от них. У неё не было свечи.

- Подскажи-ка, - сказал он ей в спину, - куда этот ход ведёт?

- К лесу… к грибной поляне, - отвечала, всхлипывая, Вевея.

- А иной? Тот, что в другую сторону…

Сенная девушка перестала всхлипывать, заговорила деловито:

- Оба хода из погреба прорыты невдавне. Называются усами. Правый ус - лесной, левый - речной, ведёт к речке Рачке.

- Куда-куда? - спросил Род.

Но Вевея, дойдя до лестницы, без лишних слов устремилась вверх.

- Поднимись за ней, - велел юноша Улите, - А я проверю левый ус. Свечи ещё хватит.

Он углубился в другой ход. Шёл недолго. Дверь в стене заставила остановиться. Сразу обдало холодом. За дверью мужской голос требовал чего-то неразборчиво. Потом пронзительно донёсся женский крик, переходящий в стон. Род резко толкнул дверь, тяжёлую, изнутри незапертую.

Просторный сруб с земляным полом освещало несколько свечей. Подвешенное к матице, желтело тело женщины, прикрытое какими-то издирками[88]. В жаровне у её ног краснели угли. От виски в сторону Рода пучеглазо глянул Петрок Малой. Поодаль притулился к срубу человек, в котором Род не без труда узнал Дружинку Кисляка. Тот не слышал скрипа отворенной двери, он в это время обращался к мученице:

- Не таись, Офимушка. Ведь я, служа в Гюрятиных хоромах, видел голубой ларец. Однажды господин при мне извлёк оттуда перстень припечатать грамотку. Ларца-то не нашли, а перстень ты вложила в ладанку на шею сосунка…

- Умолкни, - перебил Пётр ок. - Вон сосунок-то сам пожаловал.

Род не увидел, что изобразилось на лице Дружинки после тех слов. Он бросился на помощь к истязуемой. Петрок безмолвно уступил дорогу.

Освободив от пут руки женщины, Род бережно отнёс её к соломенной подстилке в дальний угол. Заметил, что ступни обожжены и пальцы перебиты в месиво. Когда уложил няньку и склонился над ней, кипарисовый крестик выпал из-за пазухи, повис перед её глазами.

- Крестик… Степаниды… Микулишны, - не произнесла, а выдохнула Офимка. Потом уж из последних сил сказала чётко: - Глазун - убийца твоих родных. Кисляк - предатель.

Тут сын Гюряты ощутил, как начинают холодеть кисти рук Офимки, которые он безотчётно гладил.

Пальцы его невольно скользили по её рукам все выше, к предплечьям. И он вдруг понял, что скользят- то они, как бы убегая от холода, начинающего сковывать умершую. Холод, будто торопясь, двигался от конечностей по всему телу. Грудь ещё тепла… и уже не тепла. Шея, щеки ещё теплы… и вот уже не теплы. Пальцы Рода на холодном лбу. И под ними исчезает, сходит с лица женщины едва теплившийся, но живой цвет жизни, и оно становится жёлто-восковым.

Род отдёрнул руки и вскочил. Дружинки в срубе не было. Боярский отрок тяжело смотрел в глаза Гюрятичу.

- Вот супротивника себе нашёл! - как бы удивлялся он. - Силен не по летам! - повторил он сказанное на пиру Якуном Коробом, да прибавил своё: - Отныне у нас с тобою одна забота - кто кого на тот свет спровадит.

Позади неожиданно прозвенел грозный голосок:

- Если убьёшь его, понадобится убивать меня!

В двери, перед тем впустившей Рода, стояла, вскинув голову, боярышня с такой отчаянностью на лице, с какой она два месяца назад намеревалась прыгнуть в реку очертя голову, если Род не повернёт каюк.

Не ожидавший её появления Петрок оторопел. Слова не вымолвив, вмиг исчез за противоположной дверью. И шаги его гулко застучали по ступеням вверх.

Когда они затихли, Улита первая нарушила гробовую тишину подземной пыточной:

- Куда ведёт та дверь?

- Род не ответил.

- Вот и сгубили наших нянюшек, - ступью[89] приблизилась к нему девушка. - Выходит, обояко мы с тобою сызнова осиротели. Рюмить ты не велишь. Надо укрепиться духом. Остались без нянек - значит, пришла пора становиться взрослыми. Будем сами жизнь свою рядить, ты по-мужски, я по-женски.

Род молча созерцал умершую.

Улита, сжав в своих ладонях его руку, потянула юношу к себе.

- Пойдём. Она покинула нас. Тело сброшено, как ящеркова кожа. Душа отлетела в лучший мир. Ступай же. Что ты сам не свой?

- Две смерти за один день слишком много для меня, - промолвил Род.

Они прошли знакомой дверью из пыточной в тот самый ус, что вёл к какой-то речке Рачке.

- Ты… ты уже уходишь насовсем?- испуганно спросила девушка.

Род было пошёл в сторону реки, спохватился и вернулся.

- Я от тебя теперь не вправе уходить. От тебя и от Якима. Покуда из вертепа не спасу. Вертеп ваш - не чета языческому. - Он передал свечу боярышне. - Свети!

9

Петрок Малой исчез.

Боярин не пускал к себе ни Рода, ни Улиту, сказывался нездоровым. Амелфе не велел покидать женской половины. Общался лишь с Овдотьицей как с опытной сиделкой. Она готовила ему питье. При надобности призывался Анца Водель, лекарь из варягов. Вводница оповещала, что Степана Ивановича мучает злуница, лихорадит старика.

Похороны Офимки свершились тайно. По боярскому изволу к ним допущены были лишь Род с Овдотьицей. Даже отец Исидор после отпевания на скромные поминки не остался.

Дверь по соседству с одриной Рода надёжно заперли, а тесовую доску в стене с сучком-глазком заменили.

Улита, как и мачеха, не выходила с женской половины. В час послеобеденного сна братца навестил Яким. Отворил дверь тихо, как Овдотьица, со спины подкрался к Роду, склонившемуся над столом за чтением Евангелия, да и напугал объятием.

- Ах ты лазутник! - не сдержал улыбки разучившийся в Кучковом доме улыбаться Род.

Яким, приникнув к его уху, зашептал:

- Тайну тебе открою, братец! Вчера повечер батюшка Улитку призывал. Расспрашивал. Досталось ей, что ходила в твою одрину. Вевейка донесла… И ещё: я пинакиду от сестры принёс. - Он вынул из-за пазухи писчую дощечку, залитую воском.

Род разобрал выведенные тонким металлическим писалом буквицы: «Сижу взаперти, батюшкой побита. Петрок-клеветарь, будь настороже».

- Велела начисто стереть, - довершил Яким своё посольство.

Род стер написанное. Мальчик скрыл табличку под рубашкой. Тут вошла Овдотьица. Увидела боярича и покачала головой.

- А ну кышь наверх, мой господин! - выпроводила она Якима. - По его ещё ангельскому, непритворному лику вижу: неспроста приходил, - вопросительно заглянула она в глаза Роду и, не получив ответа, сухо сообщила: - Сам тебя зовёт. Ох, грозен! Будь настороже.

Последний совет вводницы совпадал с Улитиным советом. Значит, и впрямь ждала гроза. После похорон Офимки Род по-сыновни поделился с крестной матерью всем накануне происшедшим. Она не одобряла его тайного свидания с Улитой, считала, нужно следовать боярской воле, ждать, пока счастье выпадет, надеяться, не самовольничать. Овдотьица всем своим видом сочувственно показывала: накликали беду!

Степан Иваныч Кучка сидел в своём покое, подперев скулы-кулаки. Какой уж там рассвет в сквозном березняке! Губы потемнели, жиденькая борода взъерошена. На лице явное неведрие. Обочь лежит Буян, невиданный допрежь в хоромах. Для чего призванный с псарни? Для охраны? От кого?

Боярин указал приёмышу на лавку у противоположной стены. Сын должен разговаривать с отцом не сблизка, а через покой.

- Юноша лукавый! - мрачно произнёс Степан Иваныч. - Я прикрыл тебя отеческим крылом, аки змия на груди. Ты не жизни пришёл искать в мой дом, а дочь мою измыслил похитить плутовством.

Ещё в лесу с ней сговорился по излюбу[90]. Офимка, нянька бывшая твоя, пособничала вам. Во всем призналась под железом и огнём! А что сам скажешь?

Буян, как и его хозяин, испытующе смотрел на подозрительного юношу. А у того дыхание перехватило от боярских слов. Пытался совладать с собой, хотел отвести взгляд от головы Кучки и не мог. Вдруг увидел его голову, напрочь отделённую от тела, кровоточащую. Достигший великаньей высоты Петрок с дрожащим окровавленным ножом в руке вздымал её другой рукой за жиденькие волосы.

- Ты что? - отпрянул Кучка, испугавшись лица Рода. - Хочешь порешить меня? Собакой затравлю!

- Не мне судьбой указано укоротить жизнь твою, Степан Иванович, - нечеловеческим усилием взяв себя в руки, тихо сказал Род. - Наступит страшный день, предательски отсечёт голову хозяину его любимый отрок. Офима-нянька перед смертью успела мне открыть: не кто иной, как он, убил моих родителей. А по своей ли воле?.. И не о сговоре со мной доискивал её Петрок, а о голубом ларце, откуда взят тот самый перстень Жилотугов, что ты видел. А обвинения облыжные могильным камнем лягут на твоей совести. Можешь пытать меня, боярин, можешь казнить. Доколе я в твоих руках, ты в моей жизни волен.

Остоялась тишина в покое, нарушаемая дыханием Буяна, роняющего капли с языка.

Успокоившийся Кучка, натужливо смеясь, стал говорить:

- Каждый норовит узнать свою судьбу. Ведальцы сказывают: надобно накурить на ночь в опочивальне пилюли, составленные из крови осла и мяса с салом из груди рыси, тогда во сне лицо увидишь, оно-то и предскажет будущее. А я и без лихих пилюль узрел предсказателя моей судьбы. Да только, - он перегнулся через стол, - лжёшь ты, идольский угодник! Наизнанку разум надо вывернуть, чтобы так лгать! - Боярин сжал в кулаках гнев и сел, откинувшись.

Род мысленно приказывал себе замкнуть уста.

- А что касаемо Офимки, - тише продолжал Степан Иванович, - будто бы она тебе открыла перед смертью… это тоже твоя ложь. Знаешь, что умершие молчат, и лжёшь.

- Замученная твоими хищными кощеями, - не сдержался Род, - она уже ничего не повторит.

Кучка пропустил его слова мимо ушей.

- Да, сейчас в твоей судьбе я волен. Однако не пугайся пытки, казни, что заслужил. Мести не ищу. Как пришёл, так и уйди. Живи в своём лесу, там не перед кем лгать. Чтоб видом я тебя не видывал и слыхом не слыхивал до гробовой доски! Коня получишь завтра поутру. И сгинь.

- Поверил ты облогу, скверной молвке[91], - поднялся Род.

Боярин тоже встал:

- Прощай, приблудный сын.

- Дозволь с Улитой попрощаться и с Якимом.

Кучка затряс сединами:

- Овдотья тебя проводит.

До конца дня Род сидел в своей одрине, как в порубе. Кощей Томилка за дверьми прилежно надзирал за ним.

Овдотьица и та его не навещала. Даже ей было не велено. Лишь утром принесла настряпанных в дорогу рыбных пирогов, вернула старую одежду с зашитой гривной кун. Так и повисла тёплая, по-матерински плачущая женщина на шее Рода.

- Вот и с тобой расправились, мой светик. Помозибо хоть живым оставили. Шепни, в каких местах тебя искать. Ведь я не успокоюсь.

- Сам найду случай свидеться, - обещал Род, целуя мягкие седеющие пряди, выбившиеся из-под кики.

- Свидимся ли, уж не ведаю, - всхлипывала вводница. - Варсунофью уходили, теперь очередь за мной.

- Только не страшись, - погрозил Род, - Страх - плохой помощник… - И внезапно этот странный крестник так приковался взглядом к своей крестной, что та вздрогнула. - Ты сама белье полощешь на мостках?

- На каких мостках? О чём ты?

- Отвечай: сама белье полощешь на мостках? - тряс её Род.

- Да, я люблю полоскать белье, - смутилась женщина. - На Чистых прудах, где огород кончается, у леса Томилка сделал знатные мостки. Сама своё стираю, сама и полощу. Не доверю никому.

- Боярич, время ехать. Кологривый у ворот, - приоткрыл дверь Томилка.

- Берегись мостков, Овдотьица! - заклинающе попросил Род, отрываясь от своей крестной.

Кологривый, старый и хромой, неспешно вынес к переправе, слабенькой рысцой миновал Великий луг, вброд пересёк Яузу, углубился в лес. Вот и Заяузское городище позади. Дорога глуше, места привычнее. Пожалели доброго коня изгнаннику. Ну да что возьмёшь с разгневанных хозяев?

Оскорблённое, поруганное сердце Рода горевало по Улите. Опять расстались, не простившись! Был, однако, в сердце светлый уголок: рисовалась часто снившаяся встреча. Скоро, скоро сбудутся волнующие сны! Вот Букал у своей кельи, насупясь, смотрит: кто это такой знакомый - нет, такой родной - едет по его новцу?

Нечто страшное вдруг отвлекло юношу от картины предстоящей встречи и вернуло к уходящей в просеку дороге. У обочины лежал навзничь полураздетый человек. Из-под него ползло кровавое пятно.

Приблизясь, Род услышал стоны. Не раздумывая, сошёл с коня и устремился к раненому, видимо ограбленному. В следующий миг крупные ячейки сети мелькнули перед его взором. Дьявольская сила опрокинула, поволокла… Род успел увидеть, как полураздетый бедолага сел, беззвучно хохоча, потом вскочил, победно замахал руками. Род с невероятной силой ухватился за ячейки, рванул и надорвал свои тенета. Но его уже крутило по земле, сеть наслаивалась, опутывая тело. «Заяц!.. Заяц!.. Заяц!» - единственное отчаянное слово замелькало в голове. Он ничего уже не видел. Тело извивалось от невыносимой боли. Когда угомонится этот несущий в бездну вихрь? Все кончилось ударом. И мир исчез для Рода. Все исчезло…

1

- Куда мы его везём, лопни моя ятрёба?[92] Велено же было на месте порушить!

Первые слова, услышанные Родом, не обрадовали. Легче оставаться в небытии, чем такое слышать. Слова явно относились к нему, да и произнёс их вызывающе наглый голос. Роду даже захотелось верить, что он вовсе не очнулся. Ведь не видел ничего, хотя открыл глаза. Нос, полузабитый возгрями[93], плохо пропускал воздух. Рот заткнут тряпкой, солёной от чужих возгрей. И шевельнуться нельзя. Руки, стянутые за спиной, занемели. На ногах верёвка сдавила щиколотки. И очень болел затылок: узел от повязки на глазах пришёлся как раз на то место, которым ударился. А тут новая тягость: не иначе, телега свернула с большака в лес, дорога пошла ухабистая, а на дно лихие ездоки бросили слишком мало сена.

Облегчить себя новым беспамятством Роду помешал дальнейший разговор.

- Стой, Дурной! Стой, Фёдор! Стой, тебе говорят! - велел тот же резкий голос. - Вот, разорви мою ятрёбу, самое подходящее место, чтоб с ним покончить. Вот на той елани[94]. Со всех сторон глушь. Тут ему и славу запоют![95]

Телегу продолжало швырять на подколесных сучьях.

- Федька, ты впрямь дурной?

- Я-то впрямь, а ты вкривь, - мрачно произнёс низкий голос. - Нишкни, Зуй, сиречь задира. Волковский лес крикунов не жалует.

- Малой уговаривался, ты не перечил. А теперь мешкаешь, - несколько умалил тон задира, то есть Зуй. - Я не слепой, ты же его на становище[96] везёшь. Он у тебя не в землю ляжет, а к Шишонке Вятчанину в избу на голбец[97].

Тут встрял в разговор третий голос, тонкий и слабый:

- Может, он прав, Федюняй? Петрок Малой, вроде нашего атамана Невзора, шутить не любит.

При упоминании этого имени Род, к вящему своему волнению, понял, что попал к бродникам. А ещё прежде стало ясно: похитчики его были наняты как убийцы. Такое открытие не столь мучило, сколь саднящая боль во всем теле. Ох, и изрядно его, тащенного волоком, ободрала дорога! Легче казалось умереть, нежели терпеть.

- Негоже с чужого голоса петь, вот что я скажу тебе, друг Озяблый, - мрачно изрёк Дурной, - Из нас троих только Зую ведом Петрок Малой, бывший его хозяин.

- Врёшь! - крикнул Зуй. - Я не Петроку служил, а самому боярину Кучке. Да дело прошлое. А ныне боярские деньги отрабатывать надобно.

- Ха! - выдохнул Дурной. - Ты у нас эти челядинские привычки брось. Который год живёшь с нами, а не уразумел: мы ничьих денег не отрабатываем. Мы их берём! И вся недолга.

И снова слабенько встрял в разговор третий, тот, кого назвали Озяблым:

- Толкуем об убиении при живом. Брр!

Зуй, потревожив Рода, переместился в телеге.

- Эх, Федьки, горе мне с вами! Один жалеет, другой жалеет, а ещё коренные бродники! Да уразумей ты, Озяблый, что этот голоус нас не слышит. Как он на мой подман сыкнулся… А я допрежь под себя всю флягу брусничного сока вылил, чтоб его подмануть… Как он сыкнулся да как в тенетах о камень колганом хряпнулся! Нескоро он теперь что-либо в толк возьмёт. Вот бестолковому-то ему и помереть легче. А вы мешкаете… Кончим дело, поделим боярские деньги поровень - и душа на волю!

- А вот этого хочешь? - мрачно пригрозил Фёдор Дурной, - Замыслил крадом повязать нас недозволенной добычей? Нет, деньги будем, как водится, перед самим Невзором делить. Запомни: ни Кучка, ни его Петрок, ни ты и ни мы - атаман решит судьбу яшника[98]. Посадит ли его связнем в яму или к ядрёной матице пошлёт - его воля.

- Знатьё бы, так каши бы с вами не заваривал, - пробормотал Зуй.

- Мы-то язычники, а ты крест на шею надел, - примирительно промямлил Озяблый. - Глянь-ка, и на нём крест. Вон из рубахи на груди вылез. Не простецкий крестик, особенный!

- Где? - спросил Зуй, - А? - Род ощутил, как жёсткая рука сдёрнула с него материнский крест, оборвав цепку. - О-о-о! - простонал Зуй.

Возмущённый его поступком, Род в свою очередь исторг глухой стон. Воцарилась тишина. Телега остановилась.

Все долго молчали, только лошадь одиноко всхрапнула. Потом тяжким сапатым всхрапом отозвалась другая, как стало понятно, привязанная к задку телеги.

- На сапатом коне парня послали на убой, скареды! - густо матюкнулся Фёдор Дурной.

- Опамятовался наш яшник! - тихо возвестил Фёдор Озяблый.

Задира не подавал голоса. Род почувствовал: не иначе его рука, ближе всех сидящего, вытащила из горящего рта кисло-солёный кляп.

- Кто ты? - спросил Зуй.

- Развяжи глаза, - с трудом выговорил Род.

- Кто ты? - повторил Зуй.

- Хоть повязку перемести. Узел на рану давит, - попросил Род.

Ему переместили повязку. Левому глазу, где она стала уже, приоткрылась крошечка неба. Оно было пасмурным. Должно быть, наступал вечер.

- Я Родислав Гюрятич Жилотуг.

Телега тронулась в полном молчании.

Когда она снова остановилась, Зуй, должно быть, наклонился, потому что его дыхание смрадом ударило в лицо пленнику.

- Откуда на тебе этот крест? Не лги! Род Жилотугов весь вырезан.

Ответа не последовало: яшник вновь потерял сознание…

Очнулся он зрячим. Повязка с глаз снята. Ноги и руки свободны. Он лежал в курной избе на голбце. Избу освещал сальный светец на столе. За столом сидели четверо - обритый наголо, как торчин[99], мужик с розовым теменем, чёрный дремучий бородач, лицо которого показалось Роду знакомым, преждевременный, судя по ясным глазам, старик, сморщенный, как гриб дождевик, и кудрявый рыжий верзила, так удачно изобразивший ограбленного на лесной дороге. Это и был Зуй, которого Род сразу определил по голосу.

- А когда Петрок отсекал ей голову, - с трудом, как бы исповедуясь, выговаривал верзила, - я увидел вот этот крест в луже крови. Ох, - лопни моя ятрёба! - треть прожитой жизни минуло с тех пор, а помню все, как вчерашний день. Я ещё поднял крестик, разглядел хорошо, да взять не посмел.

- Верни его сыну убиенной боярыни, - велел лысый, видимо, Шишонка Вятчанин, хозяин избы. - С цепкой верни, не будь шильником[100].

Род прикрыл глаза и почувствовал, как грубые дрожащие руки надели на него крест. Не руки задиры.

- Он не сын Жилотугов, - резко заявил Зуй за столом, - Их сосунок помер. Узнано достоверно.

- Достоверно, ты вдругожды хотел его извести, - мрачно вымолвил Фёдор Дурной. - Эй, Шишонка, ставь на стол питье и естьё, - велел он хозяину, - А яшника нашего попользуй от ран и ссадин. Лежит без памяти, а на голбце ёрзает.

- Ёрзает не столько от ран, больше от погани, - предположил Зуй. - Ох, и погани ты развёл, бессемейный одинец, лопни моя ятрёба! - упрекнул он хозяина.

- Вот и я сижу, думаю, - нахмурился Фёдор Дурной. - Блошка, да мошка, да третья вошка, а упокою нет!

- Хоть бы покурил в избе можжевельником с ягодами, - вяло посоветовал Фёдор Озяблый.

Род, внутренне согласный со своими мучителями, нетерпеливо почёсывался спиной о голбец.

- Что за гости - один хай да май! - отбрёхивался лысый Шишонка.

- Ему проще себя обрить, чем в избе покурить, - не унимался задира.

Тем временем Вятчанин раздел пленника, смазал на его теле ссадины целительным зельем, привязал примочку к раненому затылку. И легче стало: не только боль унялась, клоповья погань от пахучих снадобий разбежалась.

- Не сойдёшь ли повечерять чем Бог послал, - пригласил хозяин избы.

Род, преодолевая истому в непокорных руках и ногах, слез с голбца.

- Бог тебе, балахлысту[101], не много же посылает! Ветряную рыбу да чёрствый квас, - сказал задира, зло жуя вяленую плотву и враз заливая горло кружкой питья квасного цвета.

- Жри, неясыть![102] - бросил Шишонка на стол варёные яйца так, что все они треснули от удара.

Род с холодящим любопытством, как на чудовище смотрел на убийцу своей матери. Его посадили напротив Зуя. Ледяные глаза задиры уставились на недавнего смертника.

- Надо ж такое вы лгать, будто бы ты тенёта разодрал. Да их сам Якуша Медведчиков мастерил. Мечом не разрубишь!

Зуй осуждающе перевёл взор на Фёдора Дурного. Видимо, тот сообщил, что Род надорвал тенёта.

Дурной не откликнулся на взгляд Зуя, он, будто погрузившись в воспоминания, разглядывал пленника.

- Чего воротишь лик, как хазун?[103] - спросил Зуй, опять оборотясь к Роду. - Или и впрямь такой сильный, а мне невдогад? Так испытаем плеч![104] Я тоже не нечевуха[105].

- Оставь яшника, задира, - попросил Дурной. - Нашёл себе супротивника! Он ещё не очухался.

- Да мы с ним погладку[106], локотками, долонь в долонь, - сделал медоточивый голос задира и выставил руку на столе для боевой схватки. - Ну, Федьки, бейтесь об заклад. А ты, Шишонка Вятчанин?

Оба Фёдора и хозяин избы вопросительно глянули на яшника. Род, видя их желание поразвлечься, упёр локоть в столешницу и вложил ладонь в ладонь Зуя. Фёдор Озяблый и Шишонка поставили по ногате[107] на задиру. Фёдор Дурной поручился за победу ослабленного недавней борьбою яшника. Его доверие, конечно, польстило юноше. Хотя куны, брошенные на кон Озяблым и Шишонкой, явно говорили, что задира считается крепким шибайлой[108] среди бродников.

Вот супротивники взглянули в глаза друг другу. И юноша ощутил железо Зуевой руки. Головник заставлял по достою оценить себя. Род напрягся… Свидетелям поединка скоро пришла пора подивиться нежданному обороту: кисть Зуя, покрытая бырнастой шерстью, медленно легла на столешницу. И по мере её падения искажалось лицо задиры. Побеждённый, отворотясь, пробурчал:

- Удалось дристуну пёрнуть!

На слова его никто не откликнулся. Тогда Зуй, воззрясь на своего победителя, зашипел:

- А пошто столько ненависти в твоих очах?

Род не отвечал. Озяблый тихо пояснил:

- Ведь на твой подман он попал в тенёта.

- Ха! - пристукнул по столу Зуй. - Причина - в ногату, а ненависть - в гривну. Меня тут не обмануть!

Ну и шикан![109] - остановил неладные речи Фёдор Дурной.

Возможно, подерушка этим бы кончилась, если б Шишонка Вятчанин глупьём не вмешался.

- Когда я надевал ему крест, парень был очухавшись, он твои кровавые слова слышал.

На побелевшем лице задиры ясней проступили червлёные[110] крапины.

- О каких таких словах толкуешь?

Шишонка хотел было извернуться, да ещё пуще увяз:

- Ну о каких таких?.. Ну как ты мать его убивал. Ну про крест её окровавленный…

Зуй затрясся осиновым листом и напрямик обратился к Роду:

- Ты… что… молчишь?

Пленник, казалось, был спокойнее всех своих пленителей.

- А что ты, лихой головник[111], ждёшь от меня услышать? - в свою очередь спросил он почти миролюбиво. - Одно я тебе скажу: за такое убийство не берут виры[112].

- Так казни же, казни меня! - скрежетал Зуй.

Оба вновь впились друг в друга глазами. И юноша отвечал:

- Не дано мне тебя казнить. Смерть твою вижу рядом. Не от моей руки.

Зуй, натужно хохоча, выскочил из избы.

- Поверил, - вздохнул Фёдор Озяблый.

- Не поверил, - мотнул головой Шишонка.

Он убирал одежду пленника с голбца, чтобы устроить ему на ночь подобающую постель.

- Твой чёрствый квас оказался бражкой, - заметил Фёдор Дурной. - К тому же изрядно крепкой. У всех головы помутились.

- Яшник бражку не пил, - значительно поднял палец Фёдор Озяблый.

- Не называй его яшником, - попросил Дурной, - Он пленён по нашему неразумию, по Зуевой алчности. Сам атаман оставит его не яшником, а свободным бродником. Ведом мне этот юноша. Его имя Род.

Род отнял от головы руки, покоившие её на столе, и с удивлением посмотрел на Дурного. Тот почти по-родственному кивнул ему:

- Не признал меня, милый?

- Как глаза развязали, все пытаюсь признать, - оживился Род. - Память с ног на голову поставил. А теперь вспомнил: видел твою бороду на Букаловом новце. Отец тебя называл огнищанином.

- Твой приёмный отец - мудрый поводырь лесного люда, - усмехнулся бородач. - Введоме у него, что при нынешней власти огнищане обнищали. Я вот подался в бродники. А он меня величал по-прежнему.

- Эй! - крикнул Шишонка от голбца. - Как там тебя? Род! Я кое-что нащупал в полах твоего корзна. Отодрал подбой, и вот… - Он бросил деньги на стол. - Не тяжелит ли твоё платье сей груз?

- Верни ему эти куны, - велел Фёдор Дурной.

Род решительно воспротивился:

- Пусть деньги по моей воле перейдут к вам. В благодарность за обережь и кормление.

- Твоя воля - хорошая воля! - как к огню, протянул к деньгам руки Озяблый.

В избу вошёл Зуй. Замер у порога. Потом бросился к столу, тараща глаза:

- Куны! Ветхие куны!..[113] А, разорви мою ятрёбу! - отменная добыча! Надобно сметить[114], сколько их тут. Давайте сметим… О, гривна кун! Так давайте скорей делить.

Когда деньги были поделены на четыре части, Зуй возмутился:

- Шишонка не в счёт! Он не участник добычи!

- Это и не добыча, - остановил его Фёдор Дурной. - Пожалованье от молодого боярина, по ошибке пленённого.

Но возбуяние Зуя росло, как пожар в стогу.

- По какой такой ошибке? Что за пожалованье? Нет, лопни моя ятрёба! - делите на троих, и вся недолга.

- Закрой лохалище[115], а то потяпыш дам[116], - пресекал попытки задиры отнять его часть Шишонка Вятчанин.

- Отдай, бздюх[117], чужую добычу! - не отступал Зуй.

- Ах, хайдук![118] Он меня назвал бздюхом! - верещал Шишонка, - А сам как увидит куны, так и юром юрит[119], юлой юлит! Ах ты волкопёс!

- Нишкни, свиная вошь! - ревел задира. - Днём, как пропойца, за печью лежишь, а ночью, как глупый подважник[120], у пьяных мошны холостишь.

- Чего мелешь, хапайла? На меня не хайлай, не бери на горло! - отбрёхивался Шишонка, крепче сжав свою долю.

- Ну, берегись, базыга![121] - бросился на него Зуй. - Ну, старый хрыч, пора тебе спину стричь!

- Успокойся, - велел Дурной.

- Прочь, посконная борода! - замахнулся и на него задира.

Род поднялся из-за стола. Показалось, что раненая голова от такого шума раскалывается по черепкам.

- У-ху-ху-ху-ху! - закричал он филином. - Деньги вы у меня не силой взяли. Сам отдал. Вот и делю на четверых. А твой час, задира-головник, уже пробил, пора выходить на воздух, - В повисшей тишине Род вновь опустился на лавку. - Думал, бродники страшные, а вы дети дурашные.

- Поделом нам, - согласился Шишонка.

Озяблый полез на полати. Зуй, изрыгая ругательства, хлопнул дверью. Устроив Роду постель на голбце, Шишонка вышел вслед за задирой.

- Давно ли из леса? - обратился к Роду Дурной.

- Недавно, - ответил юноша, - а по Букалу уже скучаю.

- Тоска по Букалу мне тоже ведома, - склонил голову бородач. - Кажется, век не видал наставника нашего, все собираюсь проведать, да случая нет. Однако, - поднялся он, - утро вечера мудренее. Добро бы ещё этот бзыря[122] Зуй наш краткий сон не порушил. Всю жизнь - бешеный рыскун!

В избу вошёл Шишонка Вятчанин. На руке его висел чебурак[123].

- А задира все ещё не оправился? - спросил Фёдор Дурной.

- На тот свет отправился, - спокойно сообщил хозяин избы. - Порешил я его.

Дурной подошёл к Вятчанину. Поднялся из-за стола Род. Слез с полатей Фёдор Озяблый.

- Он к матушке моей покойной приобщил хульные слова, - пояснил Шишонка. - Я и не совладал с собой, братья.

- Задира - завзятый матерник[124], - отметил Дурной. - Однако безоплошно надо чебураком владеть, чтобы враз уложить этакого бардадыма[125].

Озяблый согласно наклонил голову. Да, высоко было Шишонке до жердяя Зуя.

Все молча вышли во двор, при свете сального фонаря прошли в дальний угол, где чернел дощатый задец. Там темной кучей на пожухлой траве лежала телесная оболочка задиры с пробитым черепом.

- Не смог совладать с собой, братья, - глухо повторил хозяин избы.

Ему никто не ответил. Споро и все-таки долго копали яму за тыном. Когда вырос могильный холмик, Фёдор Дурной сказал:

- Тебе, Шишонка, надлежит поутру с нами ехать в Азгут-городок. Надо перед Невзором открыться. Боюсь, вирой ты не отделаешься. Атаман любил Зуя.

Вернувшись в избу, Вятчанин сел на чурбак у двери и задумался. Все уже улеглись, а убийца никак не гасил фонарь и, в конце концов, произнёс:

- Человека жизни лишил, а самому помирать неохота.

- Да, нет больше с нами задиры, братья, - откликнулся с полатей Фёдор Озяблый.

- Меня бы тоже не было, кабы Фёдор Дурной не спас, - прозвучал голос Рода с голбца.

Долго длилось молчание, ещё не привычное в избе после смерти задиры, потом Род продолжил:

- Если вы братья друг другу, дозвольте мне повиниться в убийстве Зуя. У меня почтенная причина. Меня атаман поймёт.

- А доказуема ли твоя причина? - засомневался Дурной.

- Сам Зуй доказал, - сел на голбце возбуждённый Род. - Разве сказки[126] двух Фёдоров мало?

Опять долго молчали.

- Как решишь, Озяблый? - спросил Дурной.

- Как вы порешите, я не порушу. Клянусь Сварогом, - отвечал тихий голос с полатей.

- Тогда, - приговорил бородач, - оставайся завтра, Шишонка, в своей избе. Хозяйствуй на становище бродников. Оставляем тебе и сапатого коня с боярской конюшни. Все четверо будем дальше жить, как договорились. А теперь погаси фонарь!

2

Ехали верхами. Под Родом был конь покойного Зуя по кличке Ленко, серый мерин, грива налево с отмётом. Сам по себе он двигался только шагом, а следуя за другими, и мелкой рысцой трусил. Настоящий Ленко.

- А за что тебя, Фёдор, прозвали Дурным? - спросил Род.

Бородач, обернувшись, прищурился.

- За то, что умней других.

Краснолесье перемежалось болотами. Двигались то гуськом по ведомой бродникам нитечке, то раздвигали хвою, а конские ноги путались в корневищах, вылезших из земли клубками окаменевших змей. Лес, совсем не знакомый Роду. Окажись он в этом лесу один, заблудился бы? Нет, устремился бы к цели, как рыба в воде. Едучи промеж бродников, он то и дело взглядывал назад, через плечо замыкавшего цепочку Озяблого. Именно в той стороне, он знал, за лесами, долами, за озёрами, реками ждёт его не дождётся родное Букалово новцо. Да спутники, пусть и великодушные, были начеку. Ночью, когда выходил из Шишонковой избы по нужде, Озяблый молча вышел за ним. И теперь, созерцая спину Дурного, Род вымолвил:

- Не доверяешь мне, старый знакомец? А сам же от смерти спас…

- На всех держи неверку, будешь всегда сверху, - откликнулся бородач.

Род понял, «братья» и друг другу не доверяют. Иначе Фёдор Дурной, пожалуй, мог отпустить его после смерти задиры. Небось опасался Шишонки с Озяблым!

Внезапно выбрались на лесную просеку, на дресвяную дорогу. Едва пересекли её, Дурной с Озяблым остановились.

- Не обессудь, сынок, - сказал бородач, - Придётся сызнова завязать тебе глаза. С тех пор как проклятый Бараксак навёл на наш городок княжеских кметей, атаман велит всем яшникам завязывать глаза. Внедавне богатый боярин Перхурий Душильчевич был привезён с незавязанными глазами, так Невзор отправил его к ядрёной матице. А не то бы живым возвратил за выкуп.

- Я случаем в лесу видел, как ваши братья гонялись за Бараксаком, - припомнил пленник, - Один прозвищем Лухман…

- А, полоротый Васька? - тихо откликнулся Озяблый. - Да разве он кого найдёт?

- Бараксака ждёт месть, - заявил Дурной. - Слишком много наших погибло. У-ух, была рубка! И городок сгорел. Пришлось обустраиваться на ином новце.

Пленник, сидя в седле, ничего не видел. Коня его тянули водком. Он прикрывал руками лицо от колючих ветвей. Значит, вновь двигались чащобой по тайным тропам.

Вот ветви исчезли. Род опустил руки. Фёдор Дурной торжественно объявил:

- Азгут-городок!

Почувствовалось, что Ленко после корневиц и болот ступил на торный путь. Домовито запахло берёзовым дымом. Издали быстро накатывалось многоголосье.

- Наши едут! - прозвучал хриплый голос.

- Своих везут! - отвечал Фёдор Дурной.

Загремели засовы, тягуче заскрипели ворота.

Рода сразу же окружили гомонливые звуки человеческого скопища. Его ссадили с коня, повели куда-то. Вот ступени, скрипучий дощатый пол… Он в большом, полном людьми доме. Это Род понял по духоте, звукам еды и питья, пьяным голосам пирующих.

- Яшник! Яшник! - раздавалось вблизи.

Грубая рука сдёрнула повязку с глаз пленника.

Первым, кого увидел Род, был некрасивый маленький человек с бугристым черепом, клочкастыми волосами. Две тёмные волосяные скобки лежали друг на друге, перекрещиваясь концами, - усы и борода. А в них бесцветной чертой - прямой рот. Над скобкой усов свисал как ударом приплюснутый нос. Лишь глаза глядели приятно, озорно, по-мальчишески. С недоростка спадал накинутый на плечи лёгкий опашень, подпушённый тафтяною пестрядью[127]. Обочь стоял Фёдор Дурной и что-то почтительно объяснял этому, не спускавшему с пленника глаз, человеку, видимо, атаману, и впрямь Невзору, то есть невзрачному. Значит, прозвища не всегда давались лукаво, как умному Дурному.

Род был поставлен на почтительном расстоянии от Невзора, потому не слышал слов Фёдора.

Позади атамана высились двое молодцов, упитанных, как боярские отроки.

- Жядько, - обратился он к одному из них, - вели пусть нишкнёт вся эта халудора[128], - и повёл взглядом, - я с новиком[129] говорить хочу.

- Ти-ша! - рявкнул Жядько так, что зазвенела посуда.

В огромной многолюдной избе все звуки оборвались.

- Кто таков? - ласково спросил Невзор.

- Родислав Гюрятич Жилотуг, - ответствовал пленник.

- Позовите Филимона-гудца! - велел атаман.

Послышалось движение у двери.

- Истинно ли, что ты испытал плеч с Зуем и одолел? - последовал вопрос, произнесённый как бы сквозь зубы.

- Истинно, - сказал Род.

- Подайте оружие Якуши Медведчикова, - велел атаман.

Великан, заросший по глаза волосами, поднялся из- за стола.

- Справедливо ли так-то? - пропищал он. - Зую из моего лука не послать стрелы. - Невзор прищурился в его сторону, и Якуша - в нем Род узнал одного из бродников, от которых прятался с Улитой на дереве, - тем же писклявым голосом попросил: - Лухман, подай что велят.

Такого тугого лука Род и представить себе не мог.

Кто-то повесил на гвоздь картуз неподалёку от двери.

- Ну позабавься, - тихо попросил атаман.

Все встали со своих мест. Побледневший Дурной что-то зашептал на ухо Невзору, тот отмахнулся.

Род, не понимая общего смятения, наложил стрелу и натянул тетиву. В голове была одна мысль: силы потребуется побольше, зато дострел дальше и вернее. Весьма знатный лук!

Единодушный выдох огласил избу. И стрела вонзилась в мишень. «Зачем в двух шагах стрелять из такого лука?» - подумал юноша, оглянувшись на атамана.

- Теперь верю, - грустно сказал Невзор. - Ты одолел задиру.

К ним подошёл старик. Тонкий переладец[130] в его руке готов был вот-вот заиграть, поднесённый к губам.

- Ну, бывший челядинец Жилотугов, скажи, - обратился к нему Невзор, - знавал ли ты прежде задиру Зуя?

Гудец затрепетал как осиновый лист и уронил переладец.

- Небось! - ободряюще вскинул бороду Невзор. - Его уже нет в живых. А вот его головник, - указал он на пленника. - Похож на твоего господина?

Гудец вперил полузрячие очи в юношу и вдруг бросился перед ним на колени, схватил за руку, прильнул к ней сухими губами.

- Гюрята Рогович… юный… две капли воды, - бормотал старик. - Мой поклон тебе!.. Отмстил, отмстил гадоеду[131] за смерть батюшки с матушкой. Хоть единому, да отмстил!

- Судьба всем отмстит, - тихо обронил Род.

Гудец поднял переладец, спрятал под пестрядинную рубаху в синюю полоску и поднялся.

- Я-то Зуя знал, - отвечал он Невзору. - И не Зуй это вовсе, а Степанко Собака, беглый Кучкин кощей. Свидетель всегда татя узнает, а тать свидетеля - нет.

- Пошёл вон, сука-рыба![132] - Атаман проводил испепеляющим взглядом спину гудца, потом исподлобья взглянул на пленника. - К Букалу не отпущу. Крещёному у волхва не место. С нами останешься. Не обманешь?

Род с высоты своего роста рассматривал маленького ватажника.

- Воли моей нет, и обмана не будет, - вымолвил он, содрогаясь, потому что увидел, как распадается это невзрачное тело на кровавые куски под неистовыми мечами… И изба та же, и время то же, предзакатное. А многих, стоящих около, уже нет. Не близко это, не скоро…

- Освободите новому броднику место за столом, - приказал Невзор. - Отдыхай, веселись, Найден! Так отныне мы будем именовать тебя. Найден! Любо ли это порекло, братья?

За столом новоиспечённый бродник оказался между Фёдором Дурным и Якушей Медведчиковым.

- А где Фёдор Озяблый? - поинтересовался Род.

- Озяблого нету в малой дружине, - пояснил бородач. - Он мой присталой[133]. У многих из атаманова окружения есть свои присталые, с кем на охоту ходим. Вот у Якуши - Васька Лухман.

- Отчего ты так побелел, когда я натягивал лук? - задал ещё один вопрос Род.

- Оттого что никто из нас не может натянуть лук Якуши, - ответствовал бородач. - Коварное было дано тебе испытание. Не выдержишь - и к ядрёной матице.

- Куда-куда? - не понял Род.

- На матицу о двух вереях, где тебя в ежа превратят.

Юноша так ничего и не понял. Он стал наблюдать за Невзором. По левую руку атамана сидели отборные молодцы - Жядько, Клочко. А по правую - единственная женщина за столом в лёгком открытом летнике, из коего просились на волю тугие круглые груди. Она большерото смеялась, запрокидывая белую гриву волос, узкое длинное лицо с низким лбом и стальными глазами.

- Не стреляй очами в Ольду-варяжку, - остерёг Дурной, - Она - атаманова чага[134], а он ревнив.

Род смущённо поторопился перевести взгляд на другой край стола. Там возвышалась могучая глыба мышц под тесной полотняной рубахой и водружённая на этой глыбе дремучая голова, воловьи глаза с клубнем носа виднелись из темных зарослей.

- Кто это? - вырвалось у изумлённого юноши.

Сосед Якуша Медведчиков не по-великаньи тоненько захихикал.

- Это наш второй богатырь Могута. Допрежь моего явления в Азгут-городке самый сильный здесь человек. А теперь мне и с тобою придётся испытать плеч. Ишь как мой лук натянул!

Род несогласно помотал головой.

- Не отвертишься, - пропищал Якуша. - Поелику Невзор тебя за стол посадил, стало быть, принял в малую дружину без испытания, чего у нас не водилось. А двум равным силачам за этим столом места нет. Завтра отведаешь моего плеча.

- Не будь съедугой, - окоротил Якушу Фёдор Дурной. - Вон шествует испытание нашему новику, - он указал на пробирающегося прямо к атаманову месту седовласого старика в длинном емурлаке чёрного сукна.

Старик уселся между Невзором и двумя его молодцами, безропотно потеснившимися.

- Страх человек, - прошептал Дурной в самое ухо юноше. - Валаам Веоров, бывший волхв, крещёный, а не бросивший волхвования. Каждого насквозь видит.

Атаман коротко переговорил с пришедшим. Старик подёргал белым клинышком бороды и ввалившимися щеками, потом устремил взгляд запалых глаз в сторону новоиспечённого бродника Найдена.

- Ти-ша! - привычно рявкнул Жядько.

В воцарившемся безмолвии глухо прозвучал голос волхва:

- Встань, выученик Букала.

Когда Род поднялся и все взоры устремились к нему, Валаам продолжил:

- Небось! Я тебе загадаю мою загадку, Слушай! Стоит рассоха, на рассохе бебень[135], на бебене махало, на махале зевало, на зевале чихало, на чихале мочало, на мочале остров, в острову звери… Ну?

Род неожиданно рассмеялся на всю хоромину.

- А я ведь узнал тебя, хананыга[136] Конон, нынешний Валаам. Мельком видел, а узнал. За столом новгородского волхва Богомила Соловья ты вот так же любил посиживать. А загадку его украл. Не твоя она, Богомилова.

Старик вскочил, потрясая кулаками над головой, Невзор его усадил:

- Остынь. Пусть твой обличитель отгадку скажет. Даже мне она не по уму. Потом наше будет слово.

Сызнова все воззрились на этого удивительного Найдена.

- Отгадка проста, - пожал он плечами. - Это халява[137], коли у него в острову - звери.

Избу огласил общий хохот. Громче всех хохотал Невзор, падая головой на плечо своей чаги. А Ольда-варяжка, единственная женщина на пиру, была мрачна, как и Валаам Веоров. Должно быть, из-за плохого знания языка она не разобралась в загадке с отгадкой.

Когда веселье улеглось, бывший волхв произнёс, не спуская с Рода глаз:

- Нынче ночью сдохнешь от коркоты[138].

Их взгляды встретились, и пестун Букала не увидел в запалых глазах старика ничего, кроме пустой злобы. Понял: перед ним лжеволхв.

- Твоя смерть пораньше, - приговорил Род и сел, хотя не был уверен в собственном приговоре. Слишком странное видение ему примерещилось: же, подвешенный вниз головой, а голова-то Валаамова, мёртвая.

Старик вновь взъерепенился, взметнул седые космы и сухие кулаки, да атаман его опять посадил и заговорщически чем-то успокоил.

Пир продолжался. Блюдники, двигаясь вдоль стола, вытянувшегося буквой твёрдо[139], уставляли его новыми яствами.

- Отведай окрошки севрюжьей, свежей, присола стерляжьего, сига бочешного, - настаивал Фёдор Дурной, потчуя Рода, утерявшего аппетит из-за лжеволхва.

- Завтра отведаешь моего плеча, - допекал его с другого боку Якуша.

Застолье достигало страшных высот: рты изрыгали витиеватую ругань, глаза наливались кровью, ручищи сжимались в пудовые кулаки, затягивались и обрывались дикие песни. Невзор на своём конце стола понуждал Ольду-варяжку то пить, то петь, бедная чага то смеялась, то плакала. Валаам, не участник веселья, занимался каким-то своим, одному ему ведомым действом.

- А мне жаль Филимона-гудца, - прослезился Фёдор Дурной. - Не сойдёт ему с рук сегодняшнее свидетельство против Зуя. Слишком любил атаман задиру. И ты, Род, день и ночь будь на стрёме. Поберегись! Лучше было Шишонку выдать, а тебя жаль. Мой погрех!

Род, к своему позднему сожаленью, не вник в доверительное бормотанье соседа, зорко наблюдая за лжеволхвом. Тот неприметно что-то извлёк из тайных недр своего емурлака. Вот держит в щепоти, растирает пальцами… Вот поднял щепоть, будто припудривая и без того седые усы.

- Я его бякнул, ажно он яхнул![140] - бахвалился сидящий напротив Рода жилистый человек с наметившейся плешиной. - И пал он, сердешный, яко елень, уязвлённый стрелою в ятра.

- Ты шаняманя[141] не дерёшься! - поддержали его.

И вдруг отрезвляюще понеслось за столом:

- Поведённая чаша! Поведённая чаша!

Блюдник поставил перед Невзором большую чашу и наполнил её вином.

- Что такое поведённая чаша? - невесть почему насторожился Род.

- Наша братская чаша, - важно сказал Дурной. - Чаша единения атамана с малой дружиной. Сперва пьёт Невзор, а потом мы все.

Род наблюдал, как в воцарившейся тишине Невзор отпил свою долю. Чаша перешла к Ольде-варяжке. Потом отпили Невзоровы отроки Жядько и Клочко. Все это время Валаам сидел не дрогнув усами, как идол. Вот он принял поведённую чашу, поднёс правой рукой к неподвижной бороде и губам, коротко отпил, а левая рука в миг питья подёргивала усы, словно стряхивая с них что-то.

Атаман показал блюднику в сторону Рода и громко провозгласил:

- Испей, Найден, от нашей искренней дружбы в знак твоего приёма в братскую семью. Далее чаша пойдёт по кругу.

Когда вино поставили перед ним, Род поднялся и произнёс с поклоном:

- Благодарствую. Я по своим летам к виноядию ещё не готов.

Тишина стала страшной, потом взорвалась общим возмущением. Бродники размахивали руками, в новика летели то угрозы, то уговоры. Фёдор Дурной внушительно подавал ему знаки. Якуша Медведчиков, ставши рядом, пискляво требовал:

- Пей! Не кобенься! Обидишь малую дружину и атамана - не жди прощения.

Род, не двигаясь, молчал как заворожённый.

- Я тебя научу по-нашенски пить, - предложил Якуша, - Вот берёшь золотой сосуд, подносишь ко рту…

- Не пей, - истиха предупредил выученик Букала. - Чую здесь беду.

- Да окстись, - не поверил богатырь. - Вот я тебе покажу сейчас… Вот! - и он отпил несколько больших глотков.

Невзор стукнул кулачишкой по столу и вскочил. Глазки его метали громы и молнии в сторону новоиспечённого бродника.

- Якушка, передай ему чашу! Пирники[142], заставьте этого харапугу[143] выпить! Иначе мне такой оглядень[144] не нужен…

Валаам Веоров вскинул белые брови, а глаза его ещё глубже ушли в глазницы.

Богатырь поставил чашу на стол и стал меняться в лице: голые верхушки щёк покраснели и задрожали, усы и борода взъерепенились, заросшие очи вылезли из орбит, как два зверя из чащи.

- Коришь новика, атаман? А себя не коришь? - огласил он хоромину звонким тенором - куда вся писклявость делась? - Чаша братства у нас или чаша рабства? Какую ты жизнь в Азгут-городке устроил нам, лисья мать? Не в избах, в хлевах живём, как скоты! Все бабы наши в Затинной слободе одиночествуют. Лишь твоя чага ежедень и еженощь греет тебе змеевину, всем нам на зависть. Это что, братство?

Якуша не замечал, как Дурной изо всех сил дёргает его за рубаху и шипит за спиной:

- Без ума в пиру не мудри! Без ума в пиру не мудри!

Заметил это сам атаман и велел:

- Оставь его, Фёдор. Пусть все доскажет.

- Добычи с нас девять десятин требуешь. Одну лишь нам оставляешь, на печке сидючи. А где все это богатство? В тайных мошнах у новгородских гостей! Мы тут посконную кашу жрём, а там, на Софийской стороне, на левом берегу Волхова, тебе островерхие хоромы строят да боярскую шапку шьют. Вестоноши[145] о том разносят не где-нибудь, в самом Суздале!

Невзор тем временем склонился в сторону лжеволхва. Переговорили, и Валаам кивнул. Атаман подал знак своим отрокам. Жядько и Клочко, кликнув подмогу, подступили к Якуше сзади, приняли его за руки. Он при последних своих словах рванулся, стряхнул было атаманову обережь, открыл рот ещё крикнуть что-то, но вдруг обмяк и при втором приступе насильников уже не сопротивлялся. Его скрутили, вывели из-за стола на середину избы.

Малая дружина на это ответила ропотом.

- К ядрёной матице болтуна! - приказал Невзор.

Общество ахнуло от неожиданного приговора.

Род тем временем поднял чашу, долго нюхал вино, окунул в него палец и попробовал на язык. Потом крикнул филином:

- Ух-ух-ух-у-у-ух!

И свирепая тишина сковала хоромину. Уводившие Я кушу остановились.

- Вино-то с подмесью, - сказал Род. - Не для подсластки, а для обману.

- Лгач! - вскочил Валаам Веоров. - Клеветарь!

Выученик Букала рассмеялся.

- На воре шапка горит!

Однако и Невзор рассмеялся.

- Хитроныра ты, Найден! Я это вино пил, Ольда моя пила, Жядько и Клочко пили, даже ведалец Валаам отпробовал, а никто крамольного слова не произнёс.

- Твой ведалец пил последним, - тихо возразил Род. - При питье он отряс со своих усов порошок, изготовленный из корней горички. Сама-то трава от змеиных укусов лечит, а зелье из её корня не попригожу развязывает язык. Подойди ко мне, Конон, лживый волхв, отдай-ка свой воровской припас.

Старик не тронулся с места.

- Облыжник! Прочь с глаз моих! - заорал Невзор, выбросив руку с указующим перстом в сторону новоиспечённого бродника.

На сей раз общество зашумело угорожающим ропотом.

- Пусть он подойдёт!.. Пусть подойдёт!

Кратким было атаманово раздумье. Он сделал своему поноровнику отчаянный знак, как бы принося его в жертву. И старик заплетающейся походкой подошёл к Роду.

Юноша перенял его емурлак, ловко пошарил в нем и извлёк на ладони несколько белых шариков. Взяв первую попавшуюся чашу со стола, растёр шарик в порошок и бросил в вино.

- Кто отважится выпить?

Желающих не нашлось.

- Худа не будет, - пообещал Род. - Выболтаешься, ослабеешь, проспишься, и как рукой снимет.

С дальнего конца поднялась над столом гора мышц. Подошёл звероподобный Могута и взял опасное питье.

Все напряжённо смотрели, как он осушил посудину. После все ждали. Но недолго.

- А ничего! - густо сказал Могута. - Винцо не хуже того, что я в Шарукани пил, когда мы половцам муромский полон продавали. У-уй, сколько взяли полону! Князь Сантуз не мог сметить! Отдавали чагу по ногате, кощея по резани.

- Чего мелешь! - взъярился Фёдор Дурной, - За ногату отдают поросёнка или барана, а за резану - миску тюри.

- Я и говорю: задарма, - настаивал Могута. - Тьму тысяч взяли полону.

- Соплеменниками торговал! - возмутился кто- то.

- Да! Родичей готов продать, коли душу продал! - вскинул могучий бродник медвежью голову. - Все мы отцепродавцы! Кому молимся? Златицам с лярвами латынских королей да басурманских царей. Решили: лучше быть мехорезом[146], чем мехоношей[147]. Головники! Нюхалы[148] по большим дорогам! Горячей крови пиюхи![149] За кем идём? Кому служим?..

Жилистый человек с наметившейся плешиной, что сидел против Рода, и ещё двое соседей по столу подхватили под мышки неистового богатыря.

- Уноси ноги, уноси!

- Атаман просто-напросто желал проверить новика. Что на уме, то и на языке. Попросил снадобьем помочь…

- Врёшь! - резко оборвал Невзор. - К твоей затее я не причастен.

Лжеволхва стали окружать. К нему потянулись цепкие руки. Ждали атаманова слова. И оно прозвучало:

- К ядрёной матице Валаама Веорова!

Старик забился воющей мухой в многочисленных щупальцах толпы-паука. Видно было, как все с боязливой радостью торопились расправиться с ним.

И вдруг Жядько рявкнул:

- Ти-ша!

- Братья, - ласково произнёс Невзор в наступившей тишине. - Я вынес приговор старому хлюзде[150], что покушался на вашу честь. И вам мой приговор люб. Приговорите же и вы этого халабруя[151], - атаман указал на Якушу Медведчикова. - Он обесчестил меня прилюдно. Уже сверху донизу просочилось моё бесчестье. Гляньте, что творится в Азгут-городке!

Он растворил оконницу, и вся малая дружина услышала шум толпы, окружившей хоромину. Там, внизу, бушевали бродники с заспинными колчанами, полными стрел, с луками, вскинутыми над головами. Дружно, как удары набата, сотня глоток выкрикивала: «Не-взор! Не-взор!» Крики были во славу, а не в угрозу. Тем временем в избу ввалились лучники под предводительством мрачного безбородого мужика с длинными обвислыми усами.

- Оска Шилпуй!.. Оска Шилпуй! - пронёсся пугливый шёпот.

- Вождь атамановых охранышей, - прошептал у самого уха Рода Фёдор Дурной. - Мы окружены!

- Так каков будет ваш приговор моему обидчику? - вкрадчиво вопросил Невзор. Малая дружина молчала. - К ядрёной матице его? - то ли постановил, то ли испросил согласия атаман. И опять молчание. - Любо ли вам моё решенье? - прозвучал завершающий вопрос, за которым должны были следовать не слова, а дела.

И общество, опустив очи долу, вразнобой ответило:

- Любо… любо…

- Стало быть, общее решение, - подытожил Невзор и махнул рукой.

Богатырь Якуша Медведчиков, могший всю атаманову прислугу, как крыс, с себя стряхнуть, не оказал никакого сопротивления.

- А этого… - низкорослый ватажник снова вытянул указующий перст в сторону новика, - этого… Вся нескладуха из-за него! Погорячился я в малую дружину его принять… Вон его отсель! Вон!

Прежде чем быть выдворену, Род собственной волей двинулся к двери. Никто слова в защиту не молвил, не оказал малейшей заступы. Даже Фёдор Дурной тихомолком отодвинулся к темной стенке.

Род застыл на высоком просторном крыльце. Внизу бушевали лучники, выкрикивая: «Не-взор! Невзор!» Вдали виднелась бревенчатая стена с заборолами[152] и костровыми[153] башнями по углам. Там и сям тянулись то ли длинные избы, то ли кошары с узкими продолговатыми оконцами, затянутыми пузырём, а местами заткнутыми лубьём. На площади по пути к крепостным воротам высилась виселица - «ядрёная матица», по выражению атамана. К ней подводили барахтающегося лжеволхва и обвисшего многопудовым мешком Якушу. Крик и гомон сопровождали смертное действо…

Чья-то рука ухватила Рода под локоть:

- Пойдём, малый. Не твоим глазам это видеть.

Его настойчиво уводил с крыльца тот самый жилистый человек с наметившейся плешиной, что сидел за столом напротив и бахвалился, как кого-то «бякнул, ажно он яхнул». По выражению соседа, этот бахвал «не шаняманя дерётся», хотя ростом не велик. Род не обиделся на обращение «малый» и доверчиво пошёл с бродником.

- Ты кто?

- Я Бессон Плешок, - усмехнулся тот. - Прозвали за то, что рано плешивым стал.

- Отведи меня к Филимону-гудцу, - попросил юноша, памятуя о «челядинце Жилотугов», как назвал старого дудошника Невзор. Верилось: именно этот человек, признавший его, сумеет облегчить душу после сегодняшних передряг.

Плешок подвёл к похилившейся лачуге на пустыре у крепостной стены.

- Гудец живёт наособину, не в общем дому. Дудит, никого не тревожа.

Ночь уже накатывалась на Азгут-городок. В лачуге хоть глаз коли. Плешок нашарил на столе светец, достал трут, вздул огонь.

- Вроде как дом без хозяина. Куда запропастился Филимон на ночь глядя? - бормотал он себе под нос.

При свете тщедушного огонька Род оглядел лачугу. И замер…

Филимон висел в переднем углу, загораживая икону. Висел на лампадном крюке. До чего же худ - небольшой крючок его держит!

- -Ахти, Господи! - всплеснул руками Плешок. Бережно извлекая гудца из петли и укладывая тело на лавку, он приговаривал: - За что же ты себя так, Филимонушка? Какой гад тебя укусил?

Род вспомнил слова Дурного: «Не сойдёт ему с рук сегодняшнее свидетельство против Зуя. Слишком любил атаман задиру». С затаённым дыханием юноша ощупывал горло удавленника.

- Поднеси-ка светец, - попросил он Бессона. Потом глухо произнёс: - Повесили мёртвого…

- Что такое ты лепишь? - не поверил Плешок.

- Его сперва удушили, потом повесили.

- Как ты знаешь?

Род выпрямился с тяжёлым вздохом.

- Мне ли, лесовику, не знать? Разный след оставляет петля, когда вешают зверя живым, а когда убитым.

В хижине долго длилось молчание.

- Пойду истиха кликну кой-кого, надо его убрать, - И Плешок вышел на воздух.

Род со светцом в руке стал искать дудку Филимона. В бедной лачуге поиски были несложны: стол, лавка, грубый поставец с несколькими посудинами… И нигде не было переладца, даже у покойного под рубахой. Род отыскал по грязному следу расплюснутую моршнями[154] дудку на полу у двери. Головник, стало быть, носил моршни, обувь не по погоде - слишком ещё тепло и сухо. Цепкая память юноши подсказала: вождь атамановых лучников Оска Шилпуй появился на пиру в моршнях. Донимала его небось застарелая ломота в ногах.

Род вышел из лачуги. Азгут-городок освещала полная луна. Площадь опустела. И тут вспомнил выученик Букала своё видение, по коему он предрёк слишком скорую смерть Валааму Веорову. На высокой виселице виднелись подвешенные за ноги два ежа, один крупный, второй поменьше. Лжеволхв соседствовал с несчастным богатырём Якушей. Обоих густо покрыли стрелы, как ежовые иглы. У виселицы сидел третий, живой, голова в коленях. Род подступил к нему и, дотронувшись до плеча, почувствовал: человек трясётся в беззвучном плаче. От чужого прикосновения он вскинул перекошенное горем лицо.

- Чего ты, чего? - раздался скрипучий голос, слышанный Родом в июньском лесу, когда он с Улитой на дереве скрывался от бродников. Он признал Якушина пристал ого Ваську Лухмана.

- Зачем этих двух казнённых так густо утыкали стрелами? - удивился юноша.

- Их, - горько всхлипнул Лухман, - их расстреливали ещё живьём. В волхве меньше стрел, он издох быстрее.

И сызнова дружеская, сочувствующая сила повлекла юношу подальше от страшного места. Нет, не Фёдор Дурной, которого Род считал здесь единственно близким себе человеком, а неведомо с чего навязавшийся Бессон Плешок отыскал его и повёл к себе.

- Я тоже живу наособицу, как гудец, только у меня попросторнее.

3

Полгода провёл удручённый яшник в Азгут-городке. Яшник не яшник, вроде бы причисленный к бродникам, хотя за крепостную стену в одиночку - ни шагу. Верно, что и бродники за пределы своих владений по одному не хаживали. Если по окрестным дорогам гостей понюхать, так непременно вдвоём или втроём, а чаще ватагой. Владения их были невелики: сам острог, что после Бараксакова предательства выстроили на новце со всеми городскими окрепами, да ещё Затинная слобода, где жили семьи азгутских воинов, ограждённые надёжнее крепостных стен болотами и рекой Шалой - быстрым путём, чтобы удрать при крайней опасности, куда леший сучки не залукнёт. За слободою - Пугаевский погост, где находили последнее пристанище убиенные, сморённые лихими напастями или посланные атаманом к ядрёной матице.

Быт бродников складывался сурово. Определял его сам Невзор, атаманствующий ещё с Мономаховых времён, а потаковники, коих при власти всегда в достатке, ему способствовали. Прав оказался Якуша Медведчиков: жизнь погрязших в грехе крадёжников была не роскошнее жизни святых отшельников, удалившихся в лес для молитвы, не для крадвы. А куда девались отрезанные меха, полные увесистых гривен, да ткани заморские, да серебро с боярских столов, да все прочее дорогое, за что жизнями дешевили? Про то ведал Невзор с ближними товарищами. Попробуй, спроси!

Горше всего угнетала бродников жизнь порознь от семей. Атаман оправдывал это веско: ежели нападут внезапь, городок могут быстро на дым спустить, а до Затинной слободы пока доберутся, жёнок с детворой можно удалить. Однако, как разумели сами обитатели мужских изб Азгут-городка, семьи их атаман держал наособь заложниками. Род не раз побывал в Затинной слободе с Бессоном Плешком, навещавшим свою подружию Домницу и сына Иванку. Бессон пригрел и опекал Рода как родного. Объяснил свою доброту и заботу тем, что был другом Якуши Медведчикова и видел, как ведалец-яшник пытался спасти его. «Да не спас же!» - возражал Род. «Якуша погорячился, - вздыхал Бессон, - Схватился за поведённую чашу вперёд тебя. А быстрая вошка первая на гребешок попадает». Однажды Род, не сдержавшись, обвинил Фёдора Дурного в малодушии и неверности. Все же знал его Фёдор ещё с Букалова новца, от смерти спас, когда самому это большой бедой не грозило, а теперь отшатнулся, не водится и не знается. «Не вини Дурного, - внушал Плешок, - Он умный. Отнюдь не чета Якуше. Ведь ты у Невзора в большой опале. Не простит он тебе ни Зуя, ни Валаама. Не убил сразу, поостерегся. Якуша рядом с волхвом занял твоё место. А наша ядрёна матица может и не снести троих. Лучники могут и не унять общего возбуяния. Однако атаман ищет случая превратить тебя в ежа. Тут уж благоразумнее не Федьке, а мне принять неугодного под крыло. С Дурным атаману проще справиться - богатыря Якушу не пожалел! - а со мной труднее. Я единственный оружейный мастер. Меня бродники не сдадут. Так что будь начеку за моей спиной. А Дурной со своим умом пусть сидит за холмом. Он нам в крайней нужде помощник».

Изба Плешка могла до полёта человек вместить, а жили вдвоём у большой печи, остальное место занимало оружие. Не изба, а оружейный лабаз. Тут и луки, простые и сложные. Простые - точенные из вяза и ясеня, с жильной или шёлковой тетивой. Стрелы в локоть длиной с железными или бронзовыми наконечниками. На хвосте разрезанные повдоль перья крупных птиц на рыбьем клею. Из такого лука сразишь за триста шагов, до дюжины стрел выпустишь в минуту. Тут же налучья из лубья, куда прятать лук, колчаны или гулы со стрелами. Сложные луки, крепко склеенные из варёных сухожилий, рогов, дерева твёрдых пород. Сырость им нипочём. Корпус обтянут берестой, кожей, пергаментом, покрыт лаком. Такой лук не переломишь.

Тут же - рогатины с обоюдоострыми рожнами.

боевые и охотничьи. Тут же шипастые булавы для разбивания шлемов, булатные палицы. Тут же - копья с плоскими наконечниками на длинных ратовищах. А какие шлемы! Шишаки с высокими навершиями, не склёпанные, а цельные, булатные. Это пока новина! По такому сбоку ударишь, не вдруг убьёшь, разве ошеломишь. Да ещё кольчужные бармицы на шлемах закрывают уши, шею и плечи. А для чёрной воюющей братии - бумажные шапки из плотно выстеганной на пеньке материи, внутри зашито железо.

А вот меч… Ах, хорош! Обоюдоострый клинок, рубящий и колющий. Для конников - с изогнутым концом.

А щиты! Обтянутые кожей, с железными полосами крест-накрест, окованные у краёв. Посреди металлическая бляха - умбон.

А кольчуги! Плешок пояснил, что в каждой от пятнадцати до двадцати тысяч колец. Тяжёлые! Иная на пуд тянет. Дорогие! Не всяк в состоянии такую надеть. Для простых воинов - тегиляи, кафтаны, выстеганные на льне, с вплетёнными кусочками железа.

Роду не доводилось видеть в таком обилии боевого снаряжения и оружия. Будучи в одиночестве, он окольчуживался, брал меч и рад был взглянуть на себя, да не имелось зерцала. Плешок частенько занимался с ним. Луком юноша и прежде владел изрядно, некому было преподать ему науку ближнего боя, владения мечом, копьём, обучить нападению и защите. Бессон нахваливал - новоук быстро преуспевал.

Исподволь научился он не только стеношному - засечному бою, коим владели лишь ярые воины малой дружины. Надо было знать много увёрток, уметь уходить от ударов. Вскоре юноша мог, не отрывая обеих ног от земли, принимать сто тридцать разных положений тела. А в нападении - одной рукой скидывать с коня всадника, отшвыривая его на несколько шагов. Наставляя в таких приёмах, Плешок твердил: «Сила ума помощница… Силодёром не возьмёшь!»

Занимались и «медвежьей», и «велесовой» борьбой. По весне Бессон обещал обучить борьбе «на щипок», обоюдному действию тела и духа. Предстояло так разработать руку, чтоб рвать траву, оставляя корни в земле. Однако весны двум новым друзьям дождаться не довелось. Позавидовала их дружбе судьба-разлучница.

Протрещал морозами сечень[155], отпуржил следом за ним лютый[156], наступил мягкий березозоль, но тепла не принёс, старый снег был твёрд, неуступчив, да ещё свежего то и дело подваливало. После обеда Род лежал на печи, глядя на единственное светлое пятно, озарявшее избу, - грязный пузырь в оконнице, подчервленный низким зимним солнцем. Бессон, равнодушный к дневному сну, ушёл к костарям играть в зернь. Теперь до полдника будут стучать плашками по столу, алырничать[157], как умеют, и добровольно спускать векши и куны в бездонные карманы настоящих алыр.

Лёжа на печи, Род поначалу представил себя на полатях Букаловой кельи, даже самого волхва видел у очага за шорной работой. Сердце успокоилось: Букал жив, здоров. А Улита привиделась плачущей. Что стряслось? По разлуке с ним, должно быть, уже отплакалась. Какие новые напасти подстерегли её?

С чёрного хода позади печи скрипнула дверь. Легкие подковки протоковали по полу. Грудной женский голос позвал:

- Бессон, а Бессон!

Род соскочил на пол. Перед ним стояла Ольда-варяжка в камчатой шапке и просторной шубе-бармихе[158] под червчатой зенденью[159].

- Ты? - удивилась Ольда.

- Я здесь живу, - кратко объяснил Род.

- А Плешок?

- Мой хозяин.

- О! - удовлетворённо воскликнула она. - Это даже лучше.

Варяжка извлекла из глубин своих одежд ржавый нож с наборной рукоятью.

- Поточи, Найден. Сможешь?

Род взглянул на испорченное оружие, потом - в глаза Ольды.

- Нож этот впору выбросить. Снабдил бы годным, да вижу в тебе желание убить.

Женщина побледнела и опустила голову.

- Ты и вправду все можешь знать?

Жарко было в избе. Род помог ей освободиться от шубы и шапки. Снег волос рассыпался по плечам.

- Не все могу знать, - покачал он головой, - Вот не провидел смерти Филимона-гудца. Судьбой его не проникся. Невзор велел умертвить старика. Прости, худое молвил о твоём муже.

- Он мне не муж! - вспыхнула Ольда. - Это чудовище терзает моё бедное тело, аки пардус гордую лань.

Она рывком распахнула душегрею, разметала одежду и обнажила цветущую женскую грудь, изуродованную страшными шрамами.

- Вот! - выкрикнула она. - Немного!.. Разденусь перед тобой вся, увидишь…

Род отступил в испуге. Женщина оправила на себе одежды.

- Как скажут ваши славяне, плотиугодие! - не могла она успокоиться.

- Хороша любовь! - возмутился Род.

- Ах, Найден! - замахала руками Ольда, - Мальчик ты ещё. Не любовь! Для любовной пакости у него Жядько с Клочком. Я - для сумасшествия.

- Думал, Невзор любит свою чагу, - опешил юноша. - Одаривает от души. Пожаловал шубу-одевальницу, серьги с каменьями…

По неведению он не понимал её слов, хотя видел: женщину довели до крайности.

- Моя шуба дом сторожит! - зло вывернула Ольда с изнанки собачий мех. - А серьги - одиначки! - тряхнула она одной подвеской, - А камень - льянец! - показала она литую подделку. - Как полонили под Суздалем - к тётке ездила, - как забрал атаман на своё ложе, так истязает второй уж год. Вельзевул в аду!

Род преисполнился жалости к варяжке-страдалице.

Отчаянно хохотала она за пиршественным столом. Отчаянно обнажала язвы на своём теле. И тут же съёжилась под пристальным взглядом ведальца.

- Я так легко доверилась тебе, Найден. Ты не бродник! Дай мне хороший нож, и сохраним нашу тайну.

- Нет, я не дам ножа, - покачал головой такой же яшник, как и она. - Не ты убьёшь атамана. Другие! А тебя, Ольда, я вижу на улице Янева возле Волхова в вашей новгородской варяжской братчине. Рядом с тобой человек без правого уха. Тоже светловолосый. Брови белые, очи красные.

- О! - воскликнула Ольда. - Не могу верить, не могу! Ты узнал моего брата Евальда. Он блафард[160]. Ему ушуйники в битве отсекли ухо. Как ты мог знать?

Несколько мгновений она восхищённо созерцала юного провидца, потом нежданно бросилась ему на грудь, крепко обняла, поцеловала в губы. Вторая женщина целовала его. Только от Улитиного поцелуя живительное тепло растекалось по телу, а поцелуй Ольды обжёг губы, и колющие иглы поскакали по жилам. Юноша отшатнулся невольно. Варяжка тоже отступила.

- Не серчай за мою женскую благодарность. Буду верить тебе и ещё немного терпеть. Ведь скоро мы станем свободны, правда?

За окном послышались крики.

- Про себя мне знать не дано, - нахмурился Род, - А тебе обещаю: скоро!

- Гайда! Гайда! - уже громче слышалось сквозь пузырчатую оконницу.

- Это Сенка Возгря, кликун[161], - узнал Род. - Какой-то новый сполох в Азгут-городке. Твоё отсутствие могут заметить. А нож отдай, чтоб не искушал.

Ольда отдала ржавый нож, запахнула шубу-одевальницу и ушла через чёрный ход. Плешок вбежал почти тут же и закричал:

- Снаряжайся, Найден! Айда Бараксака брать! Наши нюхалы следят его поезд на Старо-Русской дороге. Обережь небольшая. Товару тьма-тьмущая. А главное - Бараксак! Уж он поплатится за своё предательство. Сам атаман возглавит поимку.

- Меня до сих пор не брали в ватагу, - напомнил Род.

- Теперь велено всем! - настаивал Плешок. - Снаряжайся!

Вскорости все население Азгут-городка за исключением малой охраны покинуло деревянную крепость. Шли прямиком через лес пехотой, чтобы кони в глубоком снегу не проваливались. Невзор в окружении своих отроков скользил стороной на коротких лыжах. Ватагу вёл Оска Шилпуй.

- Не тяни задницу[162], не тяни! - слышалось вокруг.

Фёдор Дурной, продираясь в хвое, завидел Рода и подмигнул. Плешок вооружил своего подопечного боевой рогатиной и кривым ножом. В валенок зачерпнулся снег и таял, холодя ногу.

Эх, сейчас бы на быстрых лыжах скользнуть в сторонку и петлями, петлями! Бродников запутать в следах, а потом охотничьим бегом - вперёд, вперёд, куда иглы елей глядят!.. Несколько поприщ[163] - и родное новцо: яшный квасок у очага, добрые очи и умные речи Букала… Ан нет! Данное слово крепче оков. Лишь судьба или смерть вызволят из этой западни.

Бродники умостились в снежных окопах в виду дороги. Тишина!.. И вдруг юноша поднял голову, навострил слух.

- Што? - прошептал Плешок.

- Боркуны![164] - молвил Род.

- Ну и слух у волхвенка! - удивился лежащий вблизи Могута.

Потом все услышали дальний звук торгового поезда.

Когда передняя тройка вывернулась из-за соснового поворота, ей позволили вывести на прямую дорогу весь поезд. И вот прозвучал резкий пересвист, хоть затыкай уши. Лучники каждый со своего участка выбирали заранее оговорённую цель. Одни метили в скудную числом обережь, другие в возатаев на коренниках, третьи в коней. Короткой была расправа. Верховые не успели оборониться, возатаи кулями попадали с высоких седел, кони - те, что ещё оставались на ногах, - застыли. Тогда, покрывая ржанье и стоны, лес огласил общий дикий крик:

- Шарапь, ребята-а-а!

Род, по выражению бродников, «тянул задницу».

Не поспешил участвовать в нападении. Когда подходил к возкам, второй и третий с товарами уже уводили в направлении Азгут-городка. А возле первого ещё барахтались, управляясь с хозяевами.

Вот мимо провели под руки старого харястого булгарина без шапки, с плешинами от вырванных косм в седой голове, с разбитыми губами и дико вытаращенными очами.

- У, харя! - злобно сказал Бессон.

- По твари и харя, - поддержал шедший рядом Могута.

Вели Бараксака, догадался Род.

К возку он подошёл, отстав от Могуты с Бессоном. Те уже трясли попонами и мехами, выворачивая все наизнанку. На снегу у полозьев лежал калачиком избитый связанный человек с вывернутыми карманами.

- А кошелёк-то с бубенчиками! - восхищался Плешок, взвешивая на ладони добычу, - Найден! - обратился он к Роду. - Постереги-ка этого яшника, - указал на лежачего. - Его в крепость повезут. А с Бараксаком здесь расправляться будем. Атаману не терпится. Да и нам тоже. Уже верхушки двух берёз наклонили за ноги привязать злеца. Уй, будет потеха!

Когда они ушли, Род взглянул на яшника. Молодой, породистый, годами десятью постарше. Смотрит, ненавидя.

- Кто таков? - спросил Род.

- Новгорочкий купеч Зыбата Нерядеч.

- Зыбата Нерядец? Не слыхивал, - тщетно припоминал юноша, - Да у нас на Людогощей улице и купцов было не обильно.

- Мы - ониполовици, - сплёвывая кровь, объявил Зыбата.

- Ониполовичи? - переспросил Род. - Торговая сторона? А Богомил Соловей тебе ведом?

- Нет Богомила, - сквозь стон произнёс Нерядец. - Попал в разборку. Славянский конеч разбирался с Неревским. А я похоронил Соловья. Так и не окрестился старик.

- Волхв не окрестится, - задумчиво сказал Род, как бы что-то соображая.

Воздух прорезал нечеловеческий крик. Юный лесовик слышал однажды: так закричал медведь, в грудь пронзённый рогатиной.

- С-с-со мной то же с-с-сотворят? - заикаясь, пробормотал Нерядец.

- Нет, - ответствовал Род. - Тебя превратят в ежа.

- К-как в-в-в ежа?

Род объяснять не стал. Он уже рвал, напрягая силу, пеньковые путы на руках и ногах Зыбаты.

- Ух ты какой! - не поверил глазам освобождённый купец.

- Вон уцелел осёдланный конь. Беги! - приказал Род, - Считаю до десяти. Помнишь, ты надо мной смеялся, когда Богомил учил меня счёту?

- Новоук Соловья? - бросился его обнимать Нерядец. - Изрядно замордовала нас жизнь, коли сразу не признали друг друга!

- Беги, - вырываясь, торопил юноша.

- Вместе бежим, - ухватил его за локоть Зыбата. - Для такого гнедка мы оба - не тягость.

- Я не могу бежать, - уклонился Род, - Ты же не мешкай. Снег уже скрипит!

Преобразившийся после освобождения новгородец не стал терять время на уговоры. Взметнулся в седло - и запружило из-под копыт.

- Даст Бог, свидимся! - остались в ушах прощальные его слова.

4

Бродники подходили. Уже различались голоса, возбуждённые свершившейся казнью Бараксака.

- Сейчас за второго примемся.

- Второй не булгарин, из наших гость. Видать, ему с Бараксаком было попутье.

- Избава ему дорого обойдётся.

- А как он сыкнулся на тебя петухом!

- Сыкнулся было, да спятился… - это знакомый голос Плешка. Вот он подошёл, удивлённо осматривается вокруг: - Найден! А где яшник?

- Я его отпустил, - сказал Род.

Сперва никто не поверил. Бессон даже в пустой возок заглянул, перетряхнул оставшуюся там рухлядь.

- Найден, не будь дуро светом[165]. Куда спрятал яшника?

- Я его отпустил, - честно повторил Род.

Мрачные лица ещё более потемнели, бороды взъерошились, глаза вытаращились.

- Найден! - приставал Плешок. - Скажи, что ты чмурила[166], что яшник у тебя в кустах спрятан. И хватит точить ляскалы[167].

Род пожал плечами.

- Он из новгородских ониполовичей. Знавал я его прежде, когда у волхва Соловья проходил науку.

- Ах, ты знавал его прежде, - задумчиво молвил Фёдор Дурной.

- Признайся, что ты шанява[168], - не сдавался Плешок, - что он у тебя чудом развязался и сбежал.

Вот подошёл и сам атаман Невзор с Жядьком и Клочком. Узнав о случившемся, он дотянулся положить руку на плечо Рода:

- Я верю тебе. Ты хотел сотворить добро. За добро злую плату берут.

Он подал знак, и лучники окружили Рода.

Сборище пошло к Азгут-городку, прихватив всю добычу, кроме отпущенного яшника и взятого им коня.

- Я того гнедка для себя приглядывал, - злился Сенка Возгря.

В крепости Рода подвели к подклету атаманской избы и заперли в холодной повалуше с волоковым окном. Переминаясь с ноги на ногу, чтоб не иззябнуть, он видел, как два охраныша, расчертив мечом снег на клетки, играют в «херики» и «оники».

- Поставь «херик» слева вверху, - подсказывал из окна Род. - Теперь справа внизу… Теперь справа вверху… Выиграл!

Тот, что расставлял «оники», закрыл окно наружной задвижкой.

Повечер за Родом пришли и препроводили наверх, где он пировал в свой первый день жизни с бродниками. На сей раз столы стояли не буквой твёрдо, а покоем безо всяких питий и брашн. Малая дружина сидела, положив локти на столешницы. Кто не поместился за столами, сели на лавках у стен. Пасмурно было в хоромине, светцы нещадно коптили.

Невзор расположился, как на пиру: по одну сторону - Ольда-варяжка, по другую - Жядько с Клочком и Оска Шилпуй.

- Братья, - истиха начал атаман, - О чём нам тут растабарывать? Найден давеча признался, что узнал в Бараксаковом попутчике знакомца и потому самолично решил его судьбу. О себе не помыслил. Зато мы о нём помыслим. Как скажете?

Собрание тяжело дышало. За полгода бродники вряд ли привыкли к Роду. Не слишком Найден был общителен. Малая дружина запомнила, как голоус отчаянно которился[169] с лжеволхвом, и не спешила выносить приговор. Ждали, что на сей раз этот из молодых да ранний видок сотворит чудо в свою защиту. А он молчал.

- Он лишил нас большой поживы, - напомнил Оска Шилпуй.

Собрание продолжало сопеть.

- Узлы на яшнике не развязаны, а порваны сами путы. Я глядел, - подал голос Могута. - Их мог порвать лишь Найден. Купцу такое не по силам. Пенька ничуть не гнилая.

На Могуте лучами сошлись удивлённые взгляды. Вот оно, начинается любопытное! Лучи внимания сместились в сторону Рода, одиноко стоявшего посреди избы.

- Верно ли? Верно ли? - раздались вопросы.

- Да, я разорвал вервие[170], - спокойно заявил осуждаемый. - Узлы были для меня неведомы. Не имел времени развязывать.

- Мои узлы никому не ведомы, - возгордился Плешок.

Невзору явно не нравилось, что суд сбивается на какие-то мелочи - узлы, верёвки… Проклятый голоус опять силу показал! Не смягчились бы булыжные сердца судей!

- Так что скажете? - прекратил излишнюю мешкотню атаман.

- Васька Гунтяй, что привёз Перхурия Душильчевича с незавязанными глазами, вместе с ним был отправлен к ядрёной матице, - напомнил Жядько.

Сызнова воцарилась тишина. Все понимали, что Найден за содеянное повинен смерти, да никому не хотелось произнести это вслух. Невзор отлично распознавал настроение своих подданных: пока роковое слово не сказано, каждый взвешивает его собственной головой, а стоит хотя бы нескольким дружно произнести это слово - и общее тугоумье обернётся безумьем, головы отключатся, глотки заорут по подсказке. Первыми несколькими могли бы стать приближённые атамана. А надо видимость братства соблюсти.

Он обратился к Могуте:

- Ты что надумал? - Тот отвернулся. Вопрос переметнулся к Бессону: - Ты? - Плешок промолчал. Тогда атаман нацелился в Фёдора Дурного: - А ты?

- Дай ещё чуть подумать, - склонил голову бородач.

- Да чего думать! - сыкнулся из-за стола ухарь - шапка набекрень. Род и имени-то его не помнил или не знал. - Чего головы морочить? Любой из нас яшника отпусти - тут ему и славу запоют. А чем Найден не таков, как мы? Или не дорос, не подошёл срок? Нет, мёртвых на погост, хоть в великий пост!

После такой для бродника многословной речи и Оска Шилпуй, и Жядько с Клочком друг за дружкой поднялись:

- Смерть ему!

Ольда-варяжка хотела опрокинуть на судей холодный ушат воды, да только подлила масла в огонь.

- Изверги лесны-я! - завопила она, как никто не ожидал. - Вы все его одного не сто-и-те-е! Станете его казнить, меня рядом казните-е!

Пыталась выразить нечто сильное. Не получилось. Атаман довершил её неудачу:

- Может, тебя и в постель с ним рядом положить?

Кое-кто рассмеялся, и приговоры уже легче посыпались из расслабившихся уст:

- Смерти! Смерти!

- Плачь-ка ты о себе больше, а о нём и без твоих возгрей…

И атаман, ко всеобщему удовольствию, сделал знак, чтобы её увели. Судьба молчавшего, как бы безучастного голоуса, кажется, была решена.

- Сам-то что мыслишь? - по-отечески обратился к нему Невзор.

- По данному слову супротив воли я оставался с вами, - спокойно отвечал Род. - Стало быть, в смерти моя избава, не в твоей милости, атаман. Потому жду смерти.

- Всем рано или поздно умереть, - лицемерно вздохнул Жядько. - И тебе, и мне, и даже самому атаману.

Вновь ясно увидел Род кровавые мечи, пронзающие Невзора. Ещё яснее, нежели в первый день, на пиру.

- Скоро, скоро! И тебе, и ему… - невольно вымолвил он.

- Что мне и ему? - завопил Невзор, буравя глазками то Жядька, то приговорённого.

Бродники заворожённо взирали на голоуса-ведальца. Многим от его сверкающих очей стало не по себе.

- Хватит! - стукнул кулаком по столу Невзор, - Решено!

Тут встрял с сущей малостью Фёдор Дурной:

- Предлагаю казнить не в крепости, не на площади. Лучше от нас подальше, - И для пущего убеждения прибавил: - Бараксака в лесу казнили.

Сравнение с Бараксаком не пришлось Роду по душе. Однако понравилось атаману и кое-кому из бродников. Под гул одобрения Невзор все же воткнул иглу в одно место непрошеному поправщику:

- Я не поперёк. Да у нас ведь как? Кто предлагает, тот и исполняет. Вот и казнит приговорённого где подальше… Кто? Ты, Федюняй, ты! - ткнул он пальцем в Дурного. И весомо добавил: - Не мешкая!

Лучники окружили Рода. Шилпуй спросил:

- Куда его пока? В подклет? В повалушу?

Невзор заорал:

- В пору-уб!

Повели с факелами в дальний угол крепости к одинокому срубу. Открыли, поковыряв мечами, заледенелую дверь. Вздули огонь внутри. Затопили печь. Покормили холодной тюрей. Принесли лестницу и, подняв крышку подпола, спустили её во тьму.

- Полезай!

Когда ноги коснулись земли, лестница уплыла в светлый лаз. Крышка захлопнулась. Рода объяла полная чернота.

Успел разглядеть: стены подпола - тоже сруб, изрядно подгнивший, пропускающий землю сквозь щели. Нащупал угол, присел на землю, задохнулся от застарелого запаха кала и мочи. Брезгливость не подняла усталого. По телу пробежал ток от чужого прикосновения. Крысы! Сперва на ногах, потом на плече… Род встряхнулся, вскочил. Зверьки с писком разбежались. Их было много. Он запохаживал, натыкаясь на стены узилища.

Когда его казнят? Нынешней ночью? Поутру? Какой смертью? Как Якушу с Валаамом Веоровым? Как Бараксака? «Умрёт страшной, позорной смертью», - показал волхвам жертвенными костями Сварог. Ужель сбывается его воля? Узник остановился. Палач-то - Фёдор! От его руки легче умереть. Каково-то его руке! Непонятный, непостижимый Фёдор! Или вправду Дурной?

В тесном заточении нет ни дня, ни ночи - безвременье!

Стал думать об Улите, увидел её в слезах. Вспомнил Овдотьицу, привиделась прорубь на Чистых прудах, глядеть страшно!

Ожидание утомило смертника. Подняли крышку, спустили еду.

- День наступил? - спросил он.

- Скоро ночь, - был ответ.

Так по-невзоровски убивают «не мешкая». Не прикладывая рук. Ожиданием. Сидения не дозволяют крысы. В ходьбе отказывают ноги. Стоя не дремлется: обитательницы подземелья взбираются по ногам, как на столп. К голоду лесовик привычен, а на сей раз навязалась в мысли любимая Богомилова приговорка: «Голод не тётка, пирожки не подсунет».

Сверху стал доноситься перестук плашек, говор охранышей-костарей.

- Не алырничай, рюха![171] Я не слепой.

- Кто алырничает? Какая хвороба в тебе зудит?

- Перемешай кости, не будь халтугой![172]

Игра оборвалась, послышался топот. Голоса смешались в неразборчивый гомон. Лаз открылся, спустилась лестница.

- Вылезай!

Род увидел в избе Фёдора Дурного и Жядька. Последний ободряюще ему подмигнул:

- Пошли, парень!

Небо на дворе было девственно-голубым. Солнце празднично выступало из сосновых вершин над двускатными заборолами. В такое свежее лазурное утро Род пожалел о жизни. Вспомнил Зыбату Нерядца и увидел большое кружало[173] недалеко от Волхова на Софийской стороне на Кузьмодемьянской улице. Сидит там Зыбата раннею пташкой в кругу собутыльников с большой ендовой в руках…

В снеговой каше топтались несколько конных лучников. Подвели и смертнику осёдланного коня. Зеваки глядели со стороны, как конные двинулись к воротам.

- Прости, Найден! - крикнул кто-то.

Комок против воли подступил к горлу юноши.

Плешок Бессон успел подбежать, стиснуть ногу.

- Даст Бог, свидимся! - Прощался слово в слово как Зыбата Нерядец.

- Веришь в иную жизнь? - с трудом выкрикнул Род.

Несогласное эхо ответило голосом Плешка:

- В эту! В эту!

За воротами Роду завязали глаза.

- Зачем? - спросил он Жядька. - Я с того света не вернусь, кметей не наведу.

Тот отъехал, коротко наказав:

- Молчи больше.

Ехали долго. Вот конь не раз и не два споткнулся на мёрзлом кочкарнике. Вот окружили женские голоса Затинной слободы: «Куда? Куда вы его?» Вот шлёпнула под копытом вода на вымоине, и конь оскользнулся на льду реки Шалой. Тончает зимний путь через реку, скоро ледоход.

Зачем же так далеко везут? Ближе нельзя убить? Род хотел спросить, да счёл, что лишние версты - лишние часы жизни, и ехал молча.

Вдруг остановились, развязали ему глаза.

Он увидел себя на краю крутого лесного яра. Глубоко внизу, где вилась тропа, стояли конники в островерхих шапках. С ними переговаривался Жядько. А до окоёма - степь необъятная, дали дальние. Никогда в жизни Род не видал такой необозримой степи.

- Дикое Поле! - прозвучал рядом бас бородача Дурного.

Лучники о чём-то спорили далеко позади и больше поглядывали на Жядька внизу, нежели на привезённого смертника.

- Позавчера я удачно сыграл на жадности атамана, - тихо заговорил Дурной. - От смерти твоей какая прибыль? А от тайной продажи навар немалый. Вчера мы с Жядьком ездили в половецкие вежи. Дикое Поле любит знатных яшников, а ты ведь боярский сын. Вот все, что удалось сделать для тебя. Не обессудь.

Дурной крепко обнял юношу и исколол лицо жёсткой бородой.

К ним уже приближались Жядько и узкоглазый пол овчин с вервием. Жядько надел на проданного железное огорлие:

- Ну живи!

- Айда!

Род, едва успев выскочить из седла, подневольно побежал по извилистой крутой тропинке вниз, вниз…

половецкие пляски.

1

Во сне и наяву он видел ржущие табуны. С грохотом, аки гром земной, они перемещались в пустом необозримом пространстве пёстрыми живыми потоками. Лесовик, ставший степняком, научился различать каждую каплю этих потоков. Вон скачет буланый жеребец-двухлетка, весь рудо-жёлтый, а хвост и грива черные и темно-бурый ремень по хребту… Вон соловая кобылица светится желтизной без бурой примеси, а хвост и грива ещё светлее… Вон каурый жеребёнок изгибается рыжеватым станом, а хвост и грива впрожелть так и вьются на скаку… И движение по земле саврасо-кауро-буланых туч для юного всадника различимо. Оно ясно оповещает о настроении табуна. Ступа, нога-поногу, шаг - табун спокоен. Хода, переступь, шагистость с нарысыо зада - табун насторожился. Нарысь, хлынца, притруска - табун без излишней прыти меняет место пастьбы. Слань, стелька во весь дух, во все лопатки - табун напуган, спешит уйти от опасности.

Больше года притирались друг к другу кони и Род. И не притёрлись бы так успешно, если б не Беренди. Этот истый сын степей, налитый кобыльим молоком, пропитанный конским потом, попал полонянником в половецкие вежи лет десять назад после битвы на берегах Супоя, где он с черными клобуками помогал великому князю Киевскому, а половцы - черниговским князьям. Беренди был уже не молод. Долгое время, живя на Руси под Киевом, он знал язык южных славян как родной. Роду просто счастье привалило попасть под крыло такого наставника. Беренди с молодым рабом старался не говорить по-русски. Тем успешнее и быстрее он обучил его половецкой речи. «В жизни все пригодится, хлопче!» - любил приговаривать Беренди. «Ты берендей?» - поначалу не мог разобраться Род. «Пошто берендей? Я торчин! - возмущался старый раб. - Эти дикие половцы всех черных клобуков зовут беренди - и торков, и берендеев, и коуев, и тупеев. Моё истинное имя - Карас!» Проникшись к Роду отеческой любовью, Карас-Беренди научил его разбираться в конях, как в лесных деревьях. Так и преобразился в течение года лесовик в степняка.

Вежи хана Тугоркана, купившего Рода у бродников, стояли при слиянии рек Снапороды и Углы. Это были переносные островерхие круглые жилища, прикрытые пластами дёрна или кошмой, как у самого Тугоркана и его вельмож. Рабы жили в шалашах из травы и листья. Тут были и печенеги, и поляки, и венгры, даже один грек.

Беренди с юношей жили в землянке, которую Род сам вырыл по-лесному, как учил Букал. Спроворил сруб из крупных слег, чтоб стены не осыпались, и ещё слепил из камней чувал с шестком и дымоводом, так что зимой житье у них было теплее ханского.

Несчётными табунами ведал вельможа Кчий. Он любил сидеть в своей веже, вмяв окорока в подушки. Подлинным блюстителем табунов был пленный Беренди, и половцы, приспешники Кчия, слушались его. Очень сведущим показал себя торчин в конском деле.

Круглый год кони были в степи на кальше[174]. Зимой корм приходилось добывать из-под снега. Сплошная маета изматывала и табунщиков, и животных. Однако не вечна зима, когда по степи то и дело чамра[175] идёт, от которой в глазах застит и в теле знобит. Омыл Дикое Поле дождями цветень[176], проклюнулись, пошли в рост свежие ковы ли, и вот он - травень![177] Наконец-то! А Беренди хмур, слезлив, не ко времени чамра по его лицу. «Что с тобою, Карас?» - спросил Род. «По теплу сородичи мои из городов выходят кочевать в степь. А меня нет среди них. Вот и больна душа», - объяснил Беренди.

Роду вздохов старшего раба как было не понять? Сам тосковал всю зиму. Мысленно навещал Букала: старик грустно забирал в кулак бороду, греясь у очага. У самого-то покуда все влепоту, да видит, каково Роду в чужих руках, вот и мучает старика главоболие. А едва мысли обращались к Улите, Род сызнова заставал её в слезах, да не знал причины. Так и хотелось участливо упрекнуть: «Опять ты рюмишь!» Сил не оставалось сдерживать себя, чтобы не ринуться напролом через степь на чубаром жеребце, замаранном серыми пятнами. «Вперёд, Катай! Шибче вперёд! Прямиком на север!» Беренди, прощупывая осторожными речами тайную мысль юноши о побеге, окорачивал её, как мог: «Не дури, хлопче. До конца Дикого Поля поприщ не сочтёшь. Конь падёт, сам окарачунишься[178]».

Видя, что голодной смертью парня не напугать, торчин грозно подымал палец: «Самое страшное: одинокий всадник в степи - сайгак для охотников. А их вокруг ух как много! Так и рыщут, так и арканят - и укрюками[179], и изручь, без шеста, внакидку… Ну-ну, не перечь. Не будь байбарой[180]. Слушай старшего!» Род все глубже хоронил в душе тайные мечты о побеге. Ждал весны. По весне и Беренди потянул носом, вдыхая даль необъятную. Манила она осторожного торчина, а выманить не могла из прочной обжитой землянки в опасную пустоту.

Повечер, загнав табун в калду[181] от ночных татей, спустив с привязи сторожевых хамок[182], старый и малый коневоды вернулись в своё жилище. Задымил в чувале аргал[183], пересытив землянку кизячным духом. Род наполнил чашки холодным белёсым айраном[184], выпил свою и стал готовить калью[185], как выучил его Беренди.

- Карас, почему не пьёшь?

- А? - встрепенулся торчин, отхлебнул из своей чашки и вновь задумался.

- Что с тобою стряслось?

- Стряслось, стряслось, - эхом повторил постаревший в одночасье табунщик. - Смерть моя ходит рядом.

Род внимательно посмотрел ему в глаза и увидел, что торчин прав. Смерть была в его глазах, и оперение пронзившей стрелы торчало из-за плеча.

- За что же тебя убьют? - прижал ладони к щекам похолодевший юноша. И тут же пожалел, что проговорился.

Старший раб даже глазом не повёл.

- Меня убьют, да, - кивнул он. - Неведомо отчего напала на табун страшная конская болезнь чалчак. Я тебе не сказал, нынче два коня пали - мерин рыж да мерин из савраса гнед.

- Что значит «из савраса гнед»? - не понял юноша.

- Ну с рыжеватыми подпалинами.

Молчание воцарилось в землянке. Лишь кипяток клокотал в казане.

- Что ж теперь делать? - обомлел Род.

Беренди взял воды в носатый, с лебединой ручкой кумган.

- Пойду Тугоркану долг отдавать, - как всегда, оповестил он, идя по большой нужде. А на сей раз, подмигнув, добавил: - Встарь, говорят, бывали кумганы серебряные!

Род продолжал варить калью. Мысли были не о похлёбке. Думалось: неужели за конский падеж невинный Карас должен заплатить жизнью? Вспомнил, как бродники подвешивают под мышки на высокой балясине и стреляют в спину. Под мышками Беренди не виделось никакой верёвки. Должно быть, милостиво прикончат, для самого неожиданно. Тугоркан - синие скулы, борода-мочало, - о коем говорят: «С ним шайтан не шали!» - допустит «снисхождение» к прежде безупречному рабу. Мрачные мысли угнетали Рода в тот день.

Вернулся Беренди, юноша уверенно объявил:

- Тебя поразят сзади ядовитой стрелой! - Он видел пятна на мёртвом лице табунщика. - Надобно нам бежать. А то и тебе карачун, и мне не уйти.

- И тебе не уйти, - как бы согласился торчин.

Хлебнув доспевшую калью, он сморщился, стал прицокивать языком с явным неудовольствием. Следом за ним Род убедился в своей поварской неудаче на сей раз.

Беренди повёл речь раздумчиво:

- Кчий с зарею узнает все. А мы будем далеко. Счастье должно быть с нами. Нынче ханич[186] вернулся из Киева. Вкушал науку в русской столице. Мудрым стал наш ханич Итларь! Тугоркан гордый, как верблюд. Столько арзи[187] будет выпито - ой-ей-ей! Кто нас заметит? Кто остановит? Все лягут тяжкими бурдюками. Арзи очень вонюча и пьяна!

Род слушал вполуха и собирался в путь. Он радовался, что бежит не один, а с многоопытным Беренди. Торчин такой же знаток степи, как Род знаток леса.

Собрав два саадака[188], набив две сумы, вывели коней - Беренди своего булано-пегого в белых пятнах, Род своего чубарого Катая. Копыта обмотали тряпьём. Ночь уже растворялась в молочном дне.

- А охотники на сайгаков нас не заарканят? - шутя напомнил Род ужасы, коими его прежде стращал Беренди.

Торчин был не изволитель шутить:

- Не бахтури[189] голову заранее.

Он тихо забормотал что-то на своём торкском языке.

- Что от меня скрываешь? - полюбопытствовал Род.

- Молитву своим богам, - понурился вынужденный беглец. - Чтоб нам в Диком Поле никто не встретился.

Кони тронулись наметью, вскоре перешли в елань, затем полетели во весь опор… И степь, как изождавшаяся любовница, бросилась беглецам навстречу…

Ветер, обретя плоть, так бил в лицо, что Род отворачивался. И вдруг увидел, как солнце выпрыгнуло из окоёма, рывками полетело ввысь. День обещал быть жарким.

Катай не отставал от булано-пегого и не настигал его, как Род ни понужал своего коня. Надо бы охладить Беренди: пора сбавить бег, поискать укрытие для привала в этом голом пространстве. Вон далеко впереди темнеют заросли ханьги[190]. Катай уже сбивался на тропоть[191], уже харчить[192] начал. В таком трудном испытании он оказался слабее булано-пегого. Расстояние между Родом и Беренди росло. А этот торчин Карас хоть и обернулся, но не убавил прыти. И вдруг пальцем тычет куда-то на восток, назад… Род тоже бросил взгляд за спину и далеко на кромке окоёма увидел чернизину[193]. Погоня!

Что толку пришпоривать загнанного коня! Карас оборачивается, а помочь-то не может. И вот уши юноши уловили: тонкий противный свист примешивается к свисту ветра. Почти тут же он увидел уже не в мыслях, а наяву оперение стрелы, вонзившейся в спину Беренди. Табунщик ещё какое-то время скакал с этим страшным украшением, потом похилился набок, и конь, постепенно охладив ход, стал как вкопанный.

Скоро Род спешился возле булано-пегого, заглянул в остановившиеся глаза Беренди, обнаружил пятна на его лице. Он извлёк ноги торчина из стремян и бережно уложил мёртвого на землю. Даже не разогнулся, когда всадники в островерхих шапках с меховыми опушками окружили его. Потом посмотрел на них и ни одного знакомого половецкого лица не нашёл. Это не люди Тугоркана.

- Сдавайся, русь! - гортанно крикнул самый молодой.

- Ха! Я говорил, это пленники Тугоркана, кто же ещё? - обратился к своему окружению молодой, отличавшийся от них одеждой - он был в блестящем бахтерце[194]. - Эй! - прицелился он глазами в юношу, склонённого над мёртвым товарищем. - Оставь убитого. Ты теперь наш полонянник. Я - хан Кунуй!

- Тебе меня не продавали, хан Кунуй, - спокойно возразил Род. - Езжай своим путём. А жизнь человека на твоей совести.

Всадники окружили Рода плотным кольцом.

- Взять его! - приказал хан Кунуй.

Юноша, как беспомощный цыплёнок, вертел головой по сторонам. Ни лук со стрелами, ни подаренный Беренди кривой ятаган не могли в такой тесноте послужить ему. «Охотники на сайгаков», понимая, посмеивались.

Вот взметнулся укрюк… Но в каждом мускуле Рода сидел Бессон Плешок со своей наукой. Верёвка из грив и хвостов, которая, намокнув, не мёрзнет, была перехвачена рукой юного Жилотуга и с такой силой дёрнута, прежде чем половец успел натянуть её, что тот пробкой вылетел из седла, выпустив свой шест.

- Ты батырь[195], однако! - удивился хан Кунуй, с интересом воззрясь на юношу, и, почти не глядя, поразил мечом оплошавшего у крючника. Новое повеление хана более устрашило нападавших, нежели жертву: - Взять живым!

Легко сказать, трудно выполнить. Первого приблизившегося Род стащил с коня приёмом Бессона Плешка и отбросил на несколько шагов.

Тут все, кроме хана, спешились и с визгом бросились врукопашную. Оберегая спину, Род крутился волчком. Вот где понадобилась вся его сила! Трещали кости, оглашали воздух дикие вскрики, кулями падали навзничь тела. Кое-кто в клубке драки истиха применял ножи и ранил своих. Над Родом витал заговор Букала: «А будет тело отрока Родислава камнем и булатом, платье и шапка - кольчугой и шлемом»…

- Дайте его мне! Расступитесь! - озверел хан Кунуй, нацеливая копье.

В следующий миг он вылетел из седла, схваченный арканом, увлекаемый назад через конский круп… Свита его разом обернулась и увидела, что окружена другой, ещё большей свитой. Во главе её сидел на рослом узкогрудом аргамаке высокий красавец лет двадцати. Хотя он блистал зерцалом[196] русского воина, но лицом - чистый половец. В то же время не широкоскулый. Масличные глаза не кажутся узкими в глубоких глазницах. Не ведом был Роду этот арканщик, зато окружение его почти сплошь знакомо. Даже ленивый Кчий, начальник Беренди, восседал поодаль на серой белохвостой чалке, недавно Родом объезженной. Легко было догадаться, что заарканил хана Кунуя не кто иной, как Итларь, ханич Тугоркана, выученик киевских наставников. Кабы не он, извивался бы сейчас в арканной петле Род, а не хан Кунуй. И без того одолевали лесовика степняки, как презренные крысы одолевают, когда набрасываются всем скопищем.

- Отпустите моего пленника - или хану вашему карачун! - властно прокричал Итларь.

Подданные Кунуя, сообразив, в чем дело, отошли к своим коням.

Выпростанный из петли Кунуй бесстыдно вопил, угрожая Итларю всевозможными карами. Сподвижники его тоже были крикливы, а не драчливы, памятуя о своём меньшинстве.

Пока шла разборка, освобождённый Род истиха подошёл к булано-пегому, понуро застывшему возле мёртвого Беренди. Оставалось чуть оттолкнуться от земли ногой… И вот он уже летит камнем из пращи над зеленеющей степью, и нет дострела этому камню, нет его лёту предела. Умел Карас выбирать коня! Лихая дюжина всадников устремилась вслед Роду. Да конь-то под ним не чей-нибудь, а табунщика! Этот конь и под седоком догонит любого невзнузданного оторву, отбившегося от табуна. Зато его-то уж не догонит никто!

Юноша время от времени оборачивался, и лицо его все более просветлялось: чернизины лихой погони, крупневшие поначалу, постепенно стали мельчать, будто преследователи поворотили коней и скакали не вслед, а вспять, к окоёму.

Однако вскоре появилась новая точка. Она на глазах превращалась во всадника. Вот он уже на расстоянии дострела… Вот ещё ближе… Это Итларь на своём аргамаке. На добром коне он вернулся из Киева. Арабский скакун не чета половецким сивкам. Отдохнувший булано-пегий тоже не собирался ударять мордой в грязь перед чужаком. Почуяв стремление седока, он вытянулся в такую стельку, что майская разноцветная степь побурела: все слилось в глазах. Нет, умел табунщик выходить для себя коня!

Итларь скакал чуть обочь, чуть ближе дострела стрелы. Его аргамак оставался в силах лишь удерживать расстояние, не сокращать его. Пена с удил попадала на лицо Рода - трудно булано-пегому! Судя по задранной морде аргамака с разинутой пастью, тому тоже не легче. Кто раньше отбросит копыта? Только так могла закончиться эта скачка.

- Эй!.. Эй!.. Эй!.. - доносился до юноши зов Итларя.

Он увидел, как ханич откинул в сторону свитый в кольцо аркан. За ним полетел снятый с плеч сайдак. Следом - меч, выдернутый из ножен. Даже отстёгнутый от пояса нож Итларь намеренно повертел и выпустил из рук. Бросив поводья на луку седла, он распростёр совершенно пустые руки.

Род стал сдерживать булано-пегого. Всадники наконец поравнялись.

Оба юноши какое-то время мерились взглядами, тяжело дыша.

- Что ты хочешь, ханич Итларь? - спросил Род.

- Ты силен и вооружён, - задыхаясь, сказал половец по-русски, - Я слабее и безоружен. Одного хочу: выслушай меня.

Род опустил поводья.

- Думаешь, я схитрил? - чуть усмехнулся ханич. - Прикинулся безоружным, чтобы остановить тебя и задержать разговором, а вооружённые всадники мои уже скачут?

- Я так не мыслю, - по-русски отвечал Род. - Твоё лицо не говорит о злом умысле. Хотя половецкие лица часто непроницаемы. Ты не таков.

- Я половец лишь наполовину, - сказал Итларь, - Моя мать - русская княгиня. После гибели мужа попала в половецкий плен. Мой отец женился на ней. Он любит русских.

- Всех славян или только русских, что вокруг Киева? - уточнил Род.

- Он не различает, - помотал головой Итларь.- Для него поляне и кривичи одно слово - русь.

- Ты хочешь, чтоб я возвратился в плен? - спросил Род.

- Да, - ответил Итларь, - Моя просьба смешна сейчас. Я поклялся отцу, что верну тебя, и хочу сдержать слово.

- Ух-ух-ух-у-у-ух! - закричал Род филином, - Я бродникам давал слово, что не убегу от них, и сдержал его. А они продали меня половцам. Зачем мне де ржать чужое слово?

Итларь снял шлем и, к вящему удивлению Рода, перекрестился.

- Как перед Богом, освобожу тебя, если ты вернёшься!

- Давно крещён? - полюбопытствовал Род.

- А тебе в диковину? - подметил Итларь. - Хан Амурат крестился в Рязани, хан Айдар - в Киеве. А я половец только наполовину. Я обучался в православном монастыре.

- Язычник? - не заметил его движения ханич.

- Нет, с прошлой осени христианин, - отпустил поводья Род. - Ну будь здоров, Итларь!

- Постой! - опомнился ханич. - Одолжи твой нож.

Род остановился и кинул ему ятаган, подарок Беренди. Юный половец ловко ухватил его на лету и приставил лезвие к своему солнечному сплетению.

- Клянусь! - крикнул он. - Если меня оставишь, вспорю себе живот. Видел, как это делают?

Подъехав, Род внимательно всмотрелся в его глаза и решительно поворотил булано-пегого.

- Смерть твоя от ножа, - грустно сказал он. - Но не в животе, а в спине. И не так уж скоро. А сейчас веди меня назад в плен, коли такова судьба.

2

- Я все позабываю спросить тебя, Итларь, - поднял голову с кошмы Род. - Как ты выискал нас, беглецов, в бездорожной степи?

- По сакме, - качаясь на пятках, ответил ханич. - Сакма - след на траве. Особенно по росе можно определить конный или пеший путь: сколько человек ушло, куда и примерно когда…

Род откинулся на кошму, и опять воцарилось молчание.

Я уж и ниц перед тобою падал. А перед кем я когда-нибудь падал ниц?

Да, в первый же вечер по возвращении Рода в плен ханич бил перед ним земные поклоны за свой невольный обман. Тугоркан наградил сына за успешную погоню серебряным кинжалом с дорогими каменьями и редким харалужным[197] лезвием, а пленника отпустить отказался. Кчию отбили пятки, отсекли голову, а Рода сделали нукером[198] при Итларе, перевели из землянки в богатую вежу ханича и… оставили в плену. С тех пор вот уже два месяца ханич ежедень улещевает отца, и все без толку. Вот и нынче раб-грек принёс на обед любимое кушанье русского пленника - сочный казан-кабав[199] и на запитки освежающий яурт[200], а ещё Итларь принёс очередной отказ Тугоркана.

- Ты бы пригрозил отцу брюхо себе вспороть ятаганом, - ядовито напомнил Род.

Итларь тяжело вздохнул.

- Уж не однажды приставлял лезвие к животу. Ты поверил, он - нет.

- Выходит, меня, простофилю, легко переклюкать[201], а с Тугорканом шайтан не шали? - с досадой отвернулся юноша к стене.

Итларь подполз к нему и положил руку на плечо.

- Друг мой, не серчай. Видит Бог, я из кожи вон лезу, чтобы сдержать свою клятву. Потерпи ещё чуть-чуть. Чем тебе со мной не житье?

Род резко повернулся к нему лицом.

- А ты хоть единожды в плену был? - Итларь помотал чёрной курчавой головой. - Ну, так, где же тебе понять меня? - повысил голос несчастный юноша, - Я-то в плену был дважды. А теперь благодаря тебе - трижды!

Опять надолго их разъединило молчание.

- Пойдём, разомнёмся? - первый нарушил его Итларь.

Оказывается, в Киеве он учился искусству русской борьбы у самого Огура Огарыша, оружейничьего тысяцкого Улеба. Этот Огур вовсе не был ослушником и лентяем согласно прозвищу. Он обустроил в столице на греческий лад гимнасий, где отпрысков бояр и детей боярских превращал в непобедимых борцов. Однако глухоманная школа лесного бродника не уступала столичной. Род неизменно одолевал. Итларь же упорно относил свои поражения не за счёт учителя, а за счёт явного превосходства противника в физической силе.

На сей раз приглашение ханича прозвучало втуне. Привередливый пленник даже не удостоил ответом, вновь отвернулся к кошмовой стенке.

- Ну не береди свою и мою душу, друг мой любезный, - погладил его локоть Итларь, - Опять пойду к отцу, опять стану упрашивать. Если не согласится, сам себя умертвлю как клятвопреступника.

- Ты не сделаешь этого, - холодно откликнулся Род. - Твоя смерть - от ножа в спине. В спине нож не самоубийцы, а врага. Такова судьба. И её, как я убедился внедавне, переиначить нельзя.

Итларь тяжело вздохнул и покинул вежу.

- Ханич приставил тебя за мной следить? - резко спросил Род, почти с ненавистью глядя на парнишку.

- Не следить за тобой, а тебе служить, - лениво поправил Кза. - Мало ли что попросишь… Чего так глядишь? Хочешь снова бежать, беги. Я не шевельнусь. Все равно поймают.

Род, вернувшись из зарослей ханьги, прилёг рядом.

- Скажи-ка, Кза, - ласково начал он, - В степи… когда мне удалось ускакать… помнишь?

- Как не помнить? - ответил Кза. - Я там был.

- Вот именно. Потому и спрашиваю. Скажи, хан Кунуй и Итларь мирно разошлись?

- А чего ты тревожишься? - удивился Кза.

- Мне покоя не даёт мысль, - признался Род. - Страшного врага приобрёл себе наш ханич. Зря он заарканил Кунуя.

- Тьфу на Кунуя! - вскочил Кза, - Трусливые шакалы бежали со своим ханом. Каков хан, такова и орда.

- Их было меньше, - напомнил Род.

- Храбрый врагов не подсчитывает, - возразил Кза. - А угроз-то было, угроз! Угрожает только трусливый.

- Не сказывали, за что они убили Беренди? - спросил Род.

- А, кто-то из них воровал коней, - отмахнулся Кза. - Наш торчин его отлупил. Вот и месть!

Род задумался. Кза не сразу успокоился:

- Что это, люди, что ли? А тоже ещё - кыпчаки[202].

Подскакал и спешился радостный Итларь.

- Пойдём, Рода (так он ласкательно произносил), пойдём в вежу. Новость есть!

Род, как подброшенный, вскочил. Однако рано обрадовался.

- Завтра в Шарукани ба-а-альшой хурултай! - возвестил Итларь. - Отец сам едет и нам обоим велел быть с ним. По возвращении обещает тебе свободу.

- Этому обещанию ты и радуешься? - угрюмо опустился Род на кошму.

- Разлуке с тобой я бы так не радовался, - поугрюмел и Итларь, - Ты бы только радовался.

Род не выдержал, поднялся и крепко-накрепко обнял ханича, тот даже застонал.

- Не считай меня плохим другом, - попросил пленник, - Будь я свободным, не расстался бы с тобой ни в жизнь. Таких, как ты, на этой земле не много.

- Только не раздави меня, - вывернулся из его объятий Итларь, - Я верю в твою дружбу и понимаю твой гнев.

- Какой гнев? - отвернулся Род. - Просто-напросто злющая тоска…

3

На этот раз кони мчались на юг в сторону прямо противную той, что сулила Роду свободу. Тугоркан, окружённый свитой, тащился далеко позади в кожаной колымаге, прижав лодыги к кошме. Итларь с Родом борзо опередили хана.

- Что ты думаешь о моём отце? - спросил ханич, когда они остались в степи одни.

- Чтобы узнать человека, мне нужно в его глаза заглянуть, - отвечал пленник. - Живу у вас больше года, а видел твоего отца дважды. Единожды в ханской веже, будучи посланным Беренди. А вдругожды под открытым небом, когда показывал ему нового коня, своего объездка[203]. Оба раза видел не глаза - щёлки.

Итларь тяжело вздохнул и переменил разговор:

- Шарукань - большой город, можно сказать, столица кыпчаков. Вот перебредём Дон, встретим две речки - Уру-Сал и Кара-Сал. При их слиянии - Шарукань.

- Знаю, - перебил Род. - Новгородский волхв, мой учитель, был в Шарукани. Он рассказывал: этот город давным-давно основал хан Осень.

- Верно! - подхватил ханич. - А знаешь, их было два брата, два половецких великих мужа - Гергень и Осень. Оба назвали своих сыновей Аепами. Дочь одного Аепы взял в жены ваш суздальский князь Гюргий, а дочь другого Аепы - черниговский князь Святослав Ольгович, брат нынешнего великого князя Киевского.

Род с интересом оборотился к ханичу:

- Я об этом вневедоме.

- Так было сделано, - продолжал Итларь, - чтобы половецкое царство Дешт-и-Кыпчак никогда не воевало с Русью. Но не прошло двух лет, как Шарукань пала под ударом могучего Мономаха. А сын его Гюргий, женатый на дочке Аепы, к этому удару приложил руку.

- О том походе мне ведомо, - придержал коня Род, дабы поравняться с ханичем. - Иное для меня внове: Мономашич с Ольговичем - родственники!

- Женаты на двоюродных сестрах, - уточнил ханич. И добавил: - В Киеве перед моим отъездом выстоплеты говаривали: смоленский князь Ростислав женил сына своего Рюрика на дочке хана Белука. Да что там! Родной брат Гюргия женат на моей племяннице у русских князей половчанки нынче в любви!

- А у ваших князей? - усмехнулся Род. - Твой отец женился на русской. А князь половецкий Сан-туз, к кому мы едем на хурултай?

- Нет, князь Сантуз взял жену из Великих Булгар, - почему-то просветлел лицом ханич.

- Вижу, ты очень радуешься, едучи в Шарукань. Неужто так любишь праздники? - спросил Род.

- Степные люди охочи до праздников, - прищурился в сторону своего нукера повеселевший Итларь. - Однако открою тебе по-дружески: не праздник манит меня.

- Не праздник? - удивлённо откликнулся Род.

- Очень хочется повидать Текусу, - мечтательно произнёс Итларь.

- Что за птица - Текуса? - полюбопытствовал Род.

- О! - воскликнул Итларь. - Верно ты сказал: она птица. Юная степная орлица! Дочка князя Сантуза. Маленькая правительница большого половецкого царства.

- Дочка?.. Правительница?.. - не понял Род.

- Видишь ли, - смутился Итларь. - Отец сказывал, жена-булгарка крутила слабым Сантузом, как пряха веретеном. А позапрошлой весной на тонком донском льду её каптан[204] провалился. Ханшу из воды извлекли, да не смогли извлечь из лап смерти. Так застудилась! С тех пор Текуса заняла её место рядом с отцом. На всех пирах сидит с ним, во всех думах участвует, словно зрелый муж. Старейшины, малая дружина очень недовольны. От предков такой нелепоты не было в Диком Поле.

- Такого не стерпели бы и наши вельможи, - вставил Род.

- Шаруканцы терпят пока, - засмеялся ханич. И тут же помрачнел: - Боюсь, измыслят беду. Правда, Текуса очень умна. Выучена в Великих Булгарах у исламских начётчиков и арабских мудрецов. Её советы мудры. Да ведь великий ум слаб без великой хитрости.

- Выдадут замуж в чужую страну и избавятся от докуки, - предположил Род.

- Нет, нет! - запротестовал ханич. - Мне лишь единожды случилось говорить с ней. Прошлым летом на таком же, как нынешний, хурултае. Текуса сетовала, что царство Дешт-и-Кыпчак поделено на многие орды под началом независимых ханов. Власть Сантуза меньше, чем киевского Всеволода. Это плохо. Мечта Текусы - подчинить все орды сильной Шарукани. Разве она уедет от своей мечты? Мне страшно за неё.

- Женись на ней, княжна станет вдвое сильнее, - посоветовал Род.

Ханич грустно покачал головой:

- Текуса хочет сама указать избранника. Кому разрешит засылать сватов, тот станет её мужем.

- Ну и бой-девка! - прищёлкнул языком Род.

Они остановились перед пологим спуском, за которым серебрился харалужный ятаган Дона.

Знатоки указали брод.

Конские копыта на мелководье распугивали табуны рыбной молоди.

После недолгой скачки забурело на окоёме пылевое облако над половецкой столицей. Невысокий земляной вал ощетинился слабым тыном из тонких палей.

- Такую крепость взять - что рукой махнуть, - усмехнулся Род.

- Южные города не крепости, - объяснил Итларь. - Их не защищают, а легко отдают, исчезая в степи. Потом налетают, как суховей, выживая врага. Жизнь налаживается сызнова.

За земляным валом беспорядочно кучились вежи, далее тянулись подобием улиц саманные мазанки за плетнями. На площади высился двухэтажный кирпичный дом за глинобитной стеной. Бессчётные пароконные арбы с кладью щедро унавоживали город и нещадно пылили. То и дело из-за плетня стрелял в путников любопытный девичий глаз, а мужская половина детворы выскакивала на проезжую часть с казаргами в руках. Обладатели этих маленьких луков со сдвоенной тетивой тоже стреляли в насупленных чужаков, только не глазами, а глиняными пульками, не всегда безобидными. И рассчитывались за озорство пунцовыми шрамами от арапников на худых загорелых спинах.

Крики арбишников, скрип колёс, конский топот, ругань ханской обережи, взвизги мальчишек - все перемешивалось в утомляющий уши городской гул.

Посланный вперёд Кза с небольшим отрядом сообщил, вернувшись, что дворец пуст, а князь ждёт гостей на ристалище, далеко в степи.

- Там и ночлег, и пища, - сообщил Роду ханич.

С облегчением вырвались из Шарукани на свежий степной воздух. И снова - скачка.

Солнце, сбавив накал, потеряло слепящий ореол, раздулось, побагровело и сгинуло за краем земли. Ночь нахлынула с востока и уронила звезды на землю.

- Вон! - указал ханич на эти звезды, - Несметные костры хурултая!

4

Тогдашний червец[205] забыл о дождях. Необоримое вёдро душным железным шлемом накрыло Дикое Поле. В пожухлых травах - ни капли сока. Река Сал далеко, а редкие бочажки словно вылизаны незримым алкающим зверем. К людскому скопищу хурултая едва успевали подвозить воду в дубовых бочках.

Широкий ступенчатый помост предназначался князю, знати и высоким гостям. Чёрная масса располагалась по обоим его краям на земле. Род и Итларь сидели не в нижних, а скорее в средних рядах. Трёхстенный шатёр княжеской семьи белел ещё выше.

- Смотри, смотри! - дёргал ханич Рода за рукав, - Только истиха, не очень-то оборачиваясь. Вон князь Сантуз, а рядом… рядом несравненная Текуса!

Среди многих лиц под шатром Род отличил одного из половцев в малиновой япанче[206]. Это, видимо, и был князь. Обочь застыла, как восточный божок, женская фигурка под цветастым чехлом. В такой многоликости, при слепящем солнце, да ещё поглядывая вполглаза, разве рассмотришь красавицу?

- Досточтимые каназы[207], возьмите меня в соседи! - Над ними склонился высокий осанистый сын Востока в чёрном терлике[208] и черевьей[209] шапке.

- А, Чекман! Честь и место! - пригласил Итларь и пояснил Роду: - Это старый мой знакомец, сын берендейского князя Кондувдея Чекман, непременный гость наших хурултаев.

- Послушай, дорогой, - присел Чекман рядом с Родом, когда все сдвинулись потеснее. - Тебя я тут в первый раз вижу. Как же так?

- Всего год как я в плену, - начал было Род.

Итларь перебил:

- Слушай больше этого глумотворца[210]. Он мой друг.

- Значит, в дружеском плену, а? - потрепал Рода по плечу красавец берендей.

А ристалище было в разгаре. На сей раз лихие объездчики показывали удивительную сноровку. По гулкой степи табунщики прогоняли перед зрителями диких скакунов. У крючники намечали жертвы и заарканивали свободных в рабство. С каждой новой удачей тысячи горл оглашали знойный воздух единодушным криком: «Ай-ё!»

- Вон, вон она! Узнаешь, Чекман? - тянул палец в сторону табуна Итларь.

Следя за его указкой, Род отличил игренюю кобылицу, рыжую, как заря, с белесоватыми гривой и хвостом, летящую над лишаями ночных кострищ.

- Узнаешь Катаношу?

- Ай, дорогой! Как её не узнать? С прошлого хурултая не поддалась никому. Имя уже имеет, а всадника - нет.

- Сегодня сам Ченегрепа будет её ловить. Он уж не проарканится!

Итларь с Чекманом от волнения переговаривались по-русски. А Род следил за норовистой прелестницей и её злым гением, задублённым жизнью матерым половцем, нацеливающим укрюк. Вот она дёрнулась, эта бедная Катаноша, забилась в петле - то вздыбится, то осядет… Табун пронёсся, она - ни с места. Вот её взнуздывает молниеносный Ченегрепа - и она уже под ним, своим повелителем.

Что произошло? Что-то взметнулось очень высоко. Комета с хвостом? Красная комета с белёсым хвостом!

- Ай-ё! - испуганно ахнула степь.

Катаноши нет, а Ченегрепа лежит на земле пластом.

К нему бегут… Над ним возятся… Его уносят с глаз долой… В общем шуме не слышно голосов глашатаев.

- Убит!.. Ченегрепа убит! - плывёт известие по рядам.

- Фу-ух! - переводит дух Чекман. - Четверть века живу, такого не видел.

- Она туда убежала, - ткнул Итларь пальцем на восток. - Слышишь? Говорят, нет больше на неё охотников. После Ченегрепы отважных нет.

- А праздник продолжается, как ни в чем не бывало, - вздохнул Чекман, - Вон гляди, шашлык из людей на деревянном шампуре, - он указал поджаристую ленту голых человеческих тел, соревнующихся в перетягивании палки. Чуть перетянули, и - куча на кучу!

Страшная судьба Ченегрепы стала забываться за иными ристаниями. Борцы, хватая друг друга за кушаки, катались в навозных травах. Ловкачи, сменяя один другого, лезли на высокое дышло, впивались в него ладонями и ступнями, чтобы достать привязанную к верхушке пару сафьяновых сапог.

- Кза, сбегай к ятке[211], купи холодного яурта попить, - попросил Итларь.

- А скажи, - обратился к нему Род, - ваш хурултай - только зрелище?

- Что ты! - удивился ханич. - Накануне в хурулах приносят жертвы богам. Видел в Шарукани хурулы - наши половецкие храмы? - Тут он почему-то зарделся как маков цвет и договорил смущённо: - Я праздники наши очень люблю. Это у меня в печёнках.

- К нам позовник из княжеского шатра, - насторожился Чекман.

Подошедший половец склонился перед ними.

- Сын боярина Жилотуга, делай милость, ходи за мной, - не слишком уверенно произнёс он по-русски.

Под удивлённые взоры соседей, сам не менее удивясь, Род поднялся со своего места. И вот он уже одолел крутой узкий проход, вступил под сень трёхстенного шатра, увидел князя в малиновой япанче, с блюдом сухого винограда на коленях, а рядом - княжну под цветастым чехлом со стебельками волос на лбу, скрученных словно из гривной косицы[212], а с другого боку - знакомый непроницаемый лик Тугоркана, обритого по маковку, с облитыми кумысом усами, с защуренными глазками, которые, однако, все видят.

- Здрав будь, половецкий князь! - поясно поклонился Род. - Здрава будь, княжна.

Ему не ответили. Сантуз подслеповато вглядывался в него, заложив изюм за щеку.

- Ты, русский боярич, был у Тугоркана объездчиком? - спросил наконец Сантуз.

- Приходилось объезжать коней, - наклонил голову Род. - Был табунщиком.

- По-нашему хорошо говоришь, - ещё более округлил лунообразный лик князь, - Велю тебе сейчас изловить игренюю кобылицу.

Это было как удар грома.

- Не поставь во грех, князь, вряд ли я изловчусь такую кобылицу поймать, - как можно учтивее молвил Род.

Говоря это, он спрашивал себя: кто указал на него Сантузу и с какой целью? Сам половецкий властитель выглядел невинным искателем развлечений. Ясно было, что перед тем он и понятия не имел о пленнике Тугоркана. Неужели отец Итларя вознамерился одним махом покончить с приставаниями сына и коварно погубить яшника? Нет, даже непроницаемое лицо его выдавало недовольство происходящим. Тем более непричастна ко всему этому Текуса. Они видятся впервые. И тут из-за княжеского плеча проглянула шакалья образина хана Кунуя. Он был весьма доволен.

- Выполнишь что велю - завтра домой поедешь. Суздальскому Гюрге отвесишь ба-альшой поклон, - улыбнулся князь.

- Боюсь не совладать, - чистосердечно признался Род.

- Тогда последнюю в твоей жизни пиалушку арзи получишь в награду, - по-прежнему улыбался князь.

- Хмельного не пью, - понурился пленник.

- Значит, первую и последнюю, - уточнил Сантуз.

Текусы с ненавистью глянули на хана Кунуя. Тот заметно поёжился.

- Ах, я перехвалил его, - попытался злыга дать задний ход.

- Посмотрим, посмотрим, - плотоядно кинул в рот очередную изюмину князь.

- Я прошу… - вновь вмешалась Текуса. Мелодичный голосок её зазвучал неприятно, как перетянутая струна.

- Юная мудрость достучится ли до мудрейшей старости? - утробно пробормотал Тугоркан, не размыкая маленьких глаз.

Сантуз замахал руками:

- Сегодня праздник. Не надо спрашивать мудрость. Уместнее легкомыслие. Вот и меня посетила блажь: хочу, чтобы этот юноша… Напомни-ка твоё имя, - обратился он к пленнику.

- Родислав Гюрятич Жилотуг.

- Покороче.

- Род.

- Я хочу… Ну просто желаю, чтобы Род поймал кобылицу. Поймал и смирил. Дайте ему укрюк. Найдите самого вихревого коня.

Тугоркан отвернулся. Княжна потупилась. В глазах хана Кунуя прыгали бесенята. Княжеская обережь готова была пуститься в поиски. Род остановил воинов:

- Не нужен конь. Не нужен укрюк.

Все воззрились на него с удивлением. Даже Тугоркан. Даже княжна.

- Как? - подскочил Сантуз. - Пешим? Голыми руками? Ты глумишься над нами?

- Пусть дадут мне кожаное ведро с ключевой водой, - велел Род.

…И вот уже далеко позади бараньи ароматы, кибиточный скрип и весь тысячегорлый хурултай. Род идёт по ржавым лишайникам, и слепящее солнце плещется в его кожаном ведре. До чего же воздух горяч! Даже молодое крепкое сердце требовательно стучит о грудную клетку, жаждет нескольких глотков свежести. Бок земли, по которому движется он букашкой, пахнет и смотрится опалённым вепрем. Дурно лесовику в степи. Ни тени, ни ручейка. Даже горла сусличьих нор усохли, осыпались, словно нежилые. Ни одна тварь не укусит, не попадётся на глаза - такое пекло! И страх охватывает, что он - единственное ещё не сгибшее существо в этом необозримом пространстве.

Нет, не единственное. Далеко в гнедом мареве движется ещё одна точка. Вот они сходятся медленно-медленно - кобылица и юноша, свободная и раб. Она ищет капли влаги в старческих трещинах земли. Он несёт эту влагу. Он для неё не страшен. Сторожкий глаз ухватил: он не вооружён арканом. Просто встретились в голом раскалённом пространстве человек и животное. Им нет друг до друга дела. Он приостановился. Она даже не отбежала. Стоят, каждый занятый своим, на расстоянии дострела стрелы. Вот он поставил ведро и присел отдохнуть в сторонке. От ведра далеко пахнет влагой. Ноздри Катаноши дрожат. Она ржёт и делает шаг к ведру. Род смотрит на неё приветлива. Он не враг, не табунщик, не укрючник. Он водонос. Катаноша истиха приближается к ведру. Белёсая чёлка над вопрошающими глазами, белёсая грива с отмётом, а вся сама - как раскалённый сосуд. Ей дела нет до водоноса. Но он встаёт. Шагнул раз, другой. Ведь она приближается к его ведру. Уже почти у ведра Катаноша и Род долго всматриваются друг в друга. «Разреши мне попить?» - «А ты меня не боишься?» - «Я в степи всех людей боюсь. Сейчас жажда сильнее страха. Что тебе нужно от меня?» - «Подойти и подружиться с тобой». - «Люди и кони - не друзья, а господа и рабы». Человек улыбается и подходит ближе… Она уже у ведра, а он в двух шагах. Она уже пьёт, а он берет в руку поводья уздечки. Но теперь её ничем не оторвёшь от воды. Катаноша пьёт жадно и громко. Род гладит её холку другой рукой. Потная кожа кобылицы дрожит. «Не мешай! Дай допить!» Воду всасывают распалённые губы уже с самого дна. Маленькое ведро!

Неожидан и ловок прыжок седока. Непривычная ноша не тяжела, просто неприятна, как всякая ноша. Любые ухищрения хороши, лишь бы её стряхнуть.

Род прилип к Катаноше руками и ногами, всем туловищем. Они вместе летали ввысь, в стороны, уносились неведомо куда, бессмысленно кидались назад. Род стал диким конём и скакал без смысла, без удержу, отбивая чечётку на земной груди копытами Катаноши.

Вся женская выдумка была пущена в ход и не вернула Катаноше свободу. На помощь пришло коварство. Когда кобылица нежданно прянула оземь, чтоб покататься на спине и раздавить наглого обманщика, Род успел вовремя соскочить, но не отпустил поводьев. Она рванулась и впервые почувствовала его необыкновенную силу…

Он увидел вдали заросли ханьги, учуял, что как раз за ними Уру-Сал и Кара-Сал слились в одну реку Сал, которая вдоволь напоит его с Катаношей. Водком он повёл кобылицу к большой реке, и они напились.

Чуть поодаль от берега жила лучезарная жёлтая лилия-кувшинка. Лепестки её так и просились в руки. Пришлось согнать с них шмеля и взять себе этот символ жизни.

Уже выкупанная, Катаноша понюхала на берегу мокрого своего господина и позволила оседлать себя. Так свободная впала в рабство, а невольник обрёл свободу.

Солнце, сидя на земле, смотрело с одной стороны, а тысячи зрителей с другой, когда всадник на игреней кобыле промчался полем половецкого хурултая. Солнце побагровело и вжалось в землю, восторгу зрителей не было конца. Вот Катаноша передана в Чужие руки, а Род взошёл по крутому проходу в княжеский шатёр.

- Ты свободен, отчаянный суздалец, ты свободен! - в исступлении бил себя по ляжкам Сантуз.

- Все так, все так, - едва кивнул Тугоркан на вопрошающий взгляд своего невольника.

Хан Кунуй исчез.

Текуса молча приняла дар победителя - большую жёлтую лилию. Лишь угольковые глаза впились в юношу, скрывая изо всех сил таившиеся в глубине их чувства. Должно быть, она радовалась его успеху.

- Прошу, побудь с нами до конца хурултая, русский боярич… боярич, - Сантуз трудно вспомнил незнакомое имя, - Род?

Освобождённый пленник наклонил голову.

На оставленном месте в средних рядах Род нашёл Чекмана. Куда запропастились Итларь и Кза?

- Фу-ух! - встретил его княжич. - Один день знаю тебя, дорогой, а моё сердце по твоей милости стало калекой. Как ты обратал эту дикую стрекозу?

- После расскажу. Где Итларь?

- Он так переживал! Побелел как смерть. Себя проклял, отца винил. Полбурдюка яурта ему споили, не помогло. Кза увёл его. Пропал праздник для Итларя.

Берендей говорил быстро, пылко, сам изведённый беспокойством до крайности.

- С виду ты в порядке. Ноги, руки целы? - продолжал он волноваться. - Что себе отшиб?

- Задницу отшиб хуже некуда, - запросто признался Род.

Оба тут же спустились к ятке, и обретший свободу раб напился яурта, что называется, от пуза, чтобы внутри просвежело.

У входа в гостевую вежу Итларя они увидели ханича на брошенном конском седле - локти в коленях, лицо в ладонях. Когда русский боярич отнял его руки от лица, Итларь бросился с объятиями:

- Ты жив?

Род за все время плена в первый раз рассмеялся.

- Не столь важно, что жив. Важней, что свободен!

- Послушай, почему сразу мне не сказал? - возмутился Чекман.

- Хотел сразу сказать вам обоим. Сантуз объявил мне свободу, Тугоркан подтвердил. Я волен немедля отсюда ускакать. Согласился остаться до конца праздника.

5

Говорят, на пиру смерть красна. Недолгое время спустя Род сокрушался: почему не умер на том пиру? В шумные же часы застолья радовался жизни как никогда.

Во внутреннем дворике великолепного по сравнению с окружающими мазанками княжеского жилья были разостланы тяжёлые узорчатые ковры. Избранные гости образовали пирующий круг. Сверху их услаждало небо, синее без задоринки, а в центре круга - писк[213] и плясота. Пискатели играли на пипелах и дудках, плясовицы то рассыпались луговым многоцветьем, то сплетались в венки.

- Ты полюбуйся, дорогой, - восхищался Чекман. - Тела - как червонные струи!

- Для меня это внове, - признался Род. - Я к игрищам непривычен.

Пирники следили, чтобы гости оделялись яствами без промешки, чтобы каждый пивец пил, когда и сколько желал.

- Что это? - удивился русский боярич.

- Это дулма, - пояснил Итларь, - рубленая баранина в виноградном листе.

Род обнаружил: опять его мушерма[214] полна черкасским вином. Кто и когда подлил? Ах, вот как поступают здешние виночерпии! Недопитое выливают, наполняя мушерму свежей влагой веселья.

Места у троих друзей оказались почётные. По одну сторону князя Сантуза восседали воевода Алтунопа и подколенные ханы - Тугоркан, Кунуй, далее - незнакомые. По другую, как всегда, - мудрая дщерь Текуса, а за ней - счастливый Итларь, а затем - Род с Чекманом.

- Ах, ханская рыба! - восхитился Чекман, отведав новую перемену яств.

- В наших северных реках такая не водится, - вздохнул Род.

- Это кумжа, - пояснил Итларь. - Её ещё называют форелью.

- А я-то подумал: какой-нибудь хан её у себя в прудах разводит, - смутился Род.

- Ханская значит вкусная, - смеялся Итларь.

- Пах, пах, какие изюминки! - наслаждался плясовицами Чекман. - Не девы - гусли танцуют, а? Взгляни, дорогой, как поют стебли ног, как дышат лепестки рук!

- Мне это зрелище в диковину, - откликнулся Род.

Глаза его смотрели перед собой, а уши настропалились вбок, в сторону Итларя и Текусы, завязавших непростую беседу. С чего оживлённое лицо княжны вдруг закаменело, а ханич стал похож на сливу? О чём они? Тяжело разобраться в половецкой речи при таком гвалте. Сантуз надрывно хохотал. А подколенники его, усевшиеся - зады к пяткам, увеселяли своего князя.

- Ай, ханские яблоки! - уже переходил Чекман к фруктам.

Такие яблоки Роду были неведомы: белые, крупные, сладкие. Он привык к кучковским наливным яблочкам или к кислой леснице от лесной дикой яблони. А не ответил на восхищение берендейского княжича потому, что вслушивался в тихий дрожащий голос половецкого ханича. И своим тонким слухом распознал самую трудную для Итларя речь:

- Солнце жизни моей, княжна, разреши засылать сватов!

Текуса отвечала довольно громко:

- Год назад тебе говорила и сегодня скажу: ценю твою любовь, а ещё выше ценю твою дружбу. Докажи, что ты самый преданный друг, - передай своему соседу, этому русскому, пусть зашлёт сватов.

- А… а… - заикался бедный Итларь. - А у него невеста на реке Оке, русская боярышня.

Отзвук металла послышался в звучном голосе Текусы:

- От тебя мне нужны не слова, а дела. Стань сватом у этого бывшего раба. Завтра же. Слышишь? Завтра же!

Текуса отвернулась к отцу и заговорила с ним. Итларь уронил голову на грудь. Рода в несусветную жару охватил озноб. Мысли, перед тем праздничные, счастливые, испуганно сбились в кучу, как овцы в волчьем кольце. Один Чекман радовался тароватому пиршеству, бесшабашной музыке, извивающимся девичьим телам.

- Вай, вай! Что с вами? - наконец обратил он внимание на друзей.

- Всему настаёт предел. Вот и нам пора, - первым поднялся Род.

Солнце было уже за глинобитной стеной. Поредел круг пирующих. Испарились невесомые плясовицы. Лишь пискатели ещё лезли в уши диким своим искусством. Сантуз сам проводил к выходу нескольких именитых гостей. Род успел на возвратном пути перехватить его и склонился, прижимая ладонь к груди.

- Князь! Праздник завершён. Дозволь отблагодарить твою милость всем сердцем и отправиться восвояси.

Сантуз значительно поднял палец:

- Завтра, завтра, сын мой. Жду тебя с важными речами, приятными моему отцовскому сердцу.

Юноша едва успел рот раскрыть, князь уже отошёл.

Не имея сил отыскать в толпе Итларя с Чекманом, несчастный вольноотпущенник пошёл в гостевую вежу, где жил с недавним своим хозяином.

Итларь уже лежал на кошме, закинув руки за голову и прикрыв глаза.

Род присел к нему, дотянулся до вздрогнувшей его руки:

- Нынешней ночью я должен бежать, мой друг.

Ханич произнёс едва слышно:

- Текуса пронзила ножом моё сердце. Ты стал её избранником.

Род перевёл дух и ответил:

- Извини, друг. Тебе не полюбится это слышать. Я не хочу в жены твою Текусу. И не потому, что она половчанка, а я славянин. Не оттого, что я недавний язычник, нынешний христианин, а она мусульманка. Тут три другие причины: я поглянулся ей ненароком, она мне - нет, и ещё - она «солнце жизни» моего друга, а друзей я и в любви не предам. В моей жизни - ты знаешь - светит иное солнце. Вот главная причина - Улита!

Благодарные глаза Итларя опять прикрылись:

- Улита далеко, а Текуса рядом.

- Оттого и хочу бежать, - сказал Род.

- Ты уже бежал, помнишь? - поморщился Итларь.

Род закусил губу и задумался. Потом резко рассёк ладонью воздух:

- Уж лучше смерть!

Итларь сел, крепко взял бывшего своего нукера за плечо:

- Не теряй головы, а? Русские говорят: утро вечера мудренее. Завтра поутру сядешь с князем на ковре и почтительно договоришься. Не надо только аркаться[215]. Сантуз не глуп. По крайности объяснишься с Текусой. Однако будь осторожен: лицо и сердце у неё разные.

6

Род пробудился от непонятных стонов и щёлканья. Привиделось, что орёл-дорвач напал на косячок беззащитных горлиц и занят плогиугодием, избирая жертвы.

- Отчего птицы ячат?[216] - сел Род на кошме.

Итларь только что вошёл в вежу, принёс неведрие на одежде и лице. Кончился праздник, кончилось солнце.

- Это не птицы, - оповестил ханич, - это люди.

Род наскоро оделся. Оба вышли на воздух.

Главной широкой улицей, рассекающей Шарукань, двигалась человеческая лента в окружении половецких всадников. Понудительные возгласы «айда!… айда!» сопровождались щёлканьем бичей. Порой звучали гортанные приказы по-русски: «Шагай!», «Мольчи!», «Головой не верти!» На исхудалых телах болтались издирки. Глаза, навидавшиеся ужасов, глядели вперёд воспалённо и тупо.

- Я узнавал, - промолвил Итларь. - Большой полон из Галичины гонят на юг к морю на невольничий рынок. Весной киевский Всеволод ходил на галицкого Владимирка. Поход могучий, да неудачный. Крепостей не взяли, зато из пожжённых весей полону хоть отбавляй. Вот и нашим, как Всеволодовым союзникам, перепала щедрая доля. - Итларь вздохнул. - Не многие дойдут.

Несчастные люди все шли и шли. Род возвратился в вежу. Пора было собираться в гости к Сантузу.

- Не окажи себя чувахлаем[217], - напутствовал ханич. - Тем более с Текусой. Она привередливее отца.

С тяжёлым сердцем Недавний пленник шёл к половецкому князю ради опасного разговора. В кирпичном дворце было на сей раз неприятно тихо. Одна за другой закрывались двери за спиной гостя. Сколько ковров позади осталось, пока он оказался на подушке перед Сантузом! Князь предложил блюдо с изюмом и сам положил изюмину за щеку.

- Меня уведомил Тугоркан, - вкрадчиво начал он, - о твоём высоком происхождении. Сколько тебе от роду, русский батырь?

- Семнадцать, - едва вымолвил Род.

Князь удовлетворённо закивал.

- Будь мужчиной. - Видя, что робкий жених молчит, он взмахом руки отослал свидетелей. Когда будущие тесть с зятем остались одни, Сантуз без обиняков велел: - Выкладывай, парень, хочешь заслать сватов? Мне дочь о твоей любви все уши прощебетала. Несмелый больно. Зато в поле - орёл!

Учтивые слова, заготовленные дорогой, вылетели из головы Рода напрочь из-за княжеской прямоты. Набрав воздуху полную грудь, он выпалил наобум:

- Отпусти меня, князь, домой. Век буду благодарить тебя за свободу. Чем хочешь, отслужить рад. И дочке твоей рад туфлю поцеловать. А сватов заслать не могу. Невеста у меня в Суздальской земле. Дочь боярина Кучки, если слыхал о таком.

Маленькие глазки Сантуза выросли, округлились. Толстые губы выплюнули недожёванную изюмину.

- Ты глупец? - вскочил он.

Род тоже встал с подушки.

Лицо половецкого властелина сморщилось, стало почти подобострастным.

- Не обидься, князь, - поклонился Род. - Погляди моими глазами: половецких воевод на нашей службе я видел, а вот наших на половецкой - нет.

- Ты не только глуп, а ещё и дерзок, - прошипел взбешённый Сантуз. - Кучка из-за дочери продал тебя лесным ворам, я из-за дочери дарую тебе свободу и славу. Чувахлай ты, больше никто.

При этих словах Род вспомнил предостережение Итларя, да поздно. Сантуз заплескал в ладоши. Явились люди.

- Я с тобой попрощался, - опустил веки князь, - Текуса тоже хочет с тобой проститься. Отведите гостя к княжне.

Род едва успел поклониться в пояс. И его повели. Шёл он долго и, как заметил, одними и теми же переходами дважды. А в начале пути лёгкая тень метнулась вперёд, видимо, с целью предупредить маленькую хозяйку о прибытии гостя.

В покое княжны было тесно. Много места вдоль стен занимали разноцветные коробья. Половецкая красавица в ярком наряде сидела в подушках, как божок. При виде юноши улыбнулась. Он уловил, что тонкие губы её дрожали. После приветствий Текуса металлическим голосом спросила:

- Не нравится тебе наш дворец?

- Очень славный дворец, - вежливо сказал гость и для вящей убедительности добавил: - Стены кирпичные, крыша черепичная.

- Стены черепичные, крыша кирпичная, - быстро передразнила Текуса и сообщила: - Мне он не нравится. Я бы хотела жить в ватном дворце, в каких обитали все мои предки.

Роду трудно давался пустопорожний разговор. Намеревался просить прощения за нелепую несогласицу меж ними, да не успел.

- Итларь мне сказал: ты можешь предрекать людям конец их жизни, - резко перевела разговор княжна, - Ну-ка что напророчит твой Шестокрыл[218] о моём конце?

- Я не прорицатель, - смутился Род. - Не хочу тебе ничего предсказывать.

- А я очень хочу. Слышишь? Очень! - властно требовала она.

- Будь по-твоему, - вздохнул юный ведалец. - Погляди мне в глаза. Только не взыщи.

Угольковый взгляд устремился к нему, и юноша ужаснулся.

- Что молчишь? Говори! - шёпотом потребовала Текуса.

- Не смею, - отшатнулся Род.

- Скажешь или нет? - пристукнула она кулачком по обтянутой тканью острой коленке.

- Я вижу костёр… Это ещё нескоро. Очень нескоро, - пробормотал он, - Большой костёр среди огромной толпы… И тебя… объятую пламенем…

Текуса пронзительно рассмеялась.

- А свою судьбу видишь? Где там! Других пугаешь. Так я тебя тоже испугаю немножко. Я тебе предскажу: скоро, очень скоро твоё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи будет лежать на горячем песке, и могильник-стервятник выклюет твои незрячие очи…

- Ты не так зла, как обижена на меня, - прервал юноша поток девичьего гнева. - Слишком мало мы знаем друг друга. Мне не ведом твой нрав, тебе не слышна моя душа.

Текуса, овладев собой, чуть откинулась на подушках и сказала почти спокойно:

- У девушек нрав косою закрыт, а уши завешаны золотом.

Она поднялась, качнув многочисленными косичками и давая понять, что прощанье окончено.

Прислужница по знаку княжны внесла две мушермы, полные вина, одну подала Роду, другую Текусе и исчезла.

- Прошу тебя, свет чужих очей, - молвила княжна, не скрывая усмешки, - выпьем это вино, чтобы помнить друг друга до конца жизни.

- Благодарствую, - поклонился Род, оставляя её усмешку в стороне, радуясь, что не дотла передал увиденное в её очах. - Память памятью, а предчувствую: нам с тобой не миновать новой встречи.

Вино показалось жидким, как разбавленное, неприятным на вкус.

- Ах-ха-ха! И волхвы ошибаются. Не увидимся мы с тобой более никогда. Слышишь? Ни-ко-гда!

Эти напутственные слова Текусы звучали в ушах Рода, пока он шёл из дворца. Гнедой смирно ждал его у коновязи во внутреннем дворе. Род сноровисто потянул узел привязи и вспомнил, как мало и плохо спал эти дни. Покорившая тело чужая сила властно потянула к тёплой, мягкой земле. «Чем земля не постель?» - мелькнула дремотная мысль. И вот уже не Гнедой, а красавица Катаноша обдаёт его лицо жаром из дрожащих ноздрей. Крепко-накрепко он обнимает крутую шею, смешивая свой пот с острым потом кобылицы, и рабовладелец-мир переворачивается под их ногами, стены дворца становятся черепичными, крыша кирпичной, а вольноотпущенники - человек и животное - летят сами по себе от коварных земных красот в сокровенную пустоту небес…

7

Проснувшись, он грохнулся с неба на землю. Его сбросили с телеги, как куль с песком. И, словно вчерашним утром в веже Итларя, стали надрывать уши жалобное лебединое ячанье и плотоядный орлиный щёлк.

- Ну и засоня, кара-лык[219] ему в печень! - прогремел удивлённый голос. - Проснёшься ты или нет? А- а, разлепил глаза!

Заслышав половецкую речь, Род осознал: он все ещё в том же плену, от которого так и не случилось избавы. Тут же довелось убедиться, что плен этот много горше предыдущего: тело было оголено по пояс, ниже топорщились грубые чужие опорки, ступни сжимали рваные моршни не по ноге. Самой болезненной мыслью было открытие, что креста, материнского кипарисового креста на серебряной цепке, нет на его шее. Исчез! Над самым его лицом возвышался дюжим гигантом половец с волкобоем - толстым бичом с вплетённой в самый конец металлической бляшкой.

- Вставай, Урусоба, довольно нежиться, - уговаривал он.

- Ну, Сурбарь, я поехал! - крикнул молодой возчик, поправив упряжь. - Мне ещё рыбу возить с Уру-Сала на княжой двор.

- Вали, Асун. Скажи, все в порядке.

Арбишник засвистел песенку, и арба удалилась со скрипом. Род еле поднялся на ноги, что было весьма нелегко: спаянные железные наручи стягивали за спиной руки.

Встречь солнцу по степи двигалась та же людская лента, что и вчера, в окружении понукающих всадников. Сурбарь стал одним из них, вскочив на отвязанного от ушедшей арбы коня.

- Отдай крест! - требовательно заявил Род.

Сурбарь будто и не услышал.

- Вперёд, Урусоба, - приказал он, - Становись вон в тот ряд. Там место освободилось. По пути кто- то сдох, не достигнув рая.

- Моё имя Род, - попытался объяснить полонянник.

- Поговори у меня! - насупился Сурбарь. - Теперь твоё имя - кто как захочет.

Попав в новый полон, Род сразу сообразил: тут не обошлось без Текусы. Не всуе приговаривал Новгородский волхв Богомил, что от любви до ненависти рукой подать. Солнце било в лицо, да не было света впереди. Можно бы порвать путы, будь они сыромятные, не железные. А порвёшь - толку что? От конного пеший не убежишь, от вооружённого безоружный не защитишься… Чужие тесные моршни точили ноги, делая все болезненнее каждый новый шаг. Юноша морщился не от этой боли. Его мучила боль Итларя, который со вчерашнего дня не доищется друга и, возможно, уже досочился до истины.

Рядом шла девушка в бабьих издирках. Уже не лицо, а лишь тугая обнажённая грудь выдавала возраст.

- Ведаешь, куда гонят? - осмелился Род вступить в разговор.

- Идэмо назустричь[220] недоле, - выдохнула полонянка.

Северянин южанку не совсем понял. Не успел рта раскрыть - спину будто ножом полоснули. Обернулся и получил под лопатку новый додаток боли. Сурбарь орудовал волкобоем монотонно, будто отгонял слепней. По щекам галичанки-соседки потекли слезы сочувствия. Род сообразил, что наказан за разговор. Молчание не избавило от ударов.

- За что? - крикнул он.

Железная бляшка вновь выдрала кусок кожи на пояснице.

- Не промолвляй, - посоветовала соседка.

Он уже не оборачивался, не кричал, а удары сыпались с равномерными промежутками, и слепни по- шакальи облепляли кровоточащие раны.

«…Топору, ножу, рогатине, кинжалу, пращам, стрелам, борцам и кулачным бойцам быть тихими, смирными, - возникали в памяти истязуемого слова заговора Букала, - …сокройтесь от отрока Родислава». Ах, Букал! Забыл о тенетах, биче-волкобое… о чём там ещё?

Уф, новый удар! Не равнодушный, а любовный, с оттяжкой. « Кто из злых людей его обзорчит… околдует и испрокудит, у того бы глаза изо лба выворотило в затылок…» Ах, Букал! Изрубят бродники атамана Невзора в куски, выворотит угольковые очи Текусы огонь большого костра… Разве Роду от того полегчает? Разве чужая поздняя кара избавит его от мук? Поздно казнить того, кто прежде казнил других. Надобно изобрести такой заговор, чтоб самая мысль причинить страдания обрушивала на ката каряющую десницу. Вот защита невинному!

Наступила степная южная тьма. Пешие повалились кто где шёл. Конные развели поодаль костры. По-звериному дико звучали крики умыкаемых на ночь полонянок. Сурбарь тащил за косы извивающуюся соседку Рода. А тот, пав ничком - руки за спиной, - ничем не мог ей помочь. И это удесятерило страдания. Кажется, сбывалось предсказание Текусы: «Скоро, очень скоро твоё истерзанное тело с открытыми ранами, с клочьями кожи будет лежать на горячем песке». Не хватало ещё могильника-стервятника. Зато гнус как на мёд набросился на свежие раны, исторгая из Рода звериный рык. Кто-то сердобольно прикрыл его голую спину старой понкой.

Утром чужую понку пришлось с кровью отдирать. Род уж не замечал, кто идёт с ним рядом. Опухшие от ночных страданий глаза почти ничего не видели. Первый удар бича-волкобоя резко всколыхнул тело. Последующие удары воспринимались тупо… И вдруг они прекратились. Истерзанная спина ждала, но лишь прохладный ветерок ласково прохаживался по кровоточащей бичовой пашне. Слепни до полуденного жара не беспокоили. Род с трудом метнул воспалённый взгляд обочь и не обнаружил Сурбаря. Очень хотелось сообразить, что могло произойти, а сил не было пораскинуть мозгами.

Внезапно Род ощутил, как мощные лапы обхватили и вскинули его, словно сноп. И вот он уже болтается на чужом плече. Вот он положен опухшим лицом в свежее, душистое сено. Скрипнули под ним колеса арбы, это переступила с ноги на ногу конная пара.

Зззык! Зззык! - трудится за его спиной мелкая пила.

- Поосторожней, дубина стоеросовая! - льётся целебным снадобьем в сердце голос Чекмана, от волнения чисто произносящий русские слова.

- Мне не уметь? Ежедён оковы пилю. Рука не порежу, - бубнил на ломаном русском перевоплотившийся из дьявола в ангела Сурбарь.

Чуть подняв голову, Род увидел собранную гармошкой рубаху на половецком брюхе. А на поясе… Юноша не поверил глазам: на поясе Сурбаря - серебряный кинжал с дорогими каменьями и редким харалужным лезвием, подаренный Итларю отцом за успешную погоню и поимку убежавших пленников, одного - мёртвым (бедный Беренди!), второго - живым (будешь знать, Род, как бегать!). И вот этот самый кинжал - на поясе Сурбаря!

- Париказала… она… париказала, - бормотал Сурбарь.

- «Па-ри-ка-за-ла!» - передразнил берендей, - Что это, люди, что ли?

- Чекман, - еле прохрипел Род, - посади меня… дай попить.

Княжич поднёс к его запёкшимся устам полный турсук[221] кумыса. Освежающая пенная влага наполнила исстрадавшееся тело блаженством.

- Бакшиш… бакшиш, - напоминал Сурбарь.

- Он украл мой крест! Материнский нательный крест! - из последних сил возмутился Род.

- Верни что украл, - приказал Чекман. - Тогда получишь бакшиш.

- Ничего не украла! - взмолился Сурбарь.

- Тогда получишь кинжал под печень, - осадил его ложь Чекман, - Куда цепь снимаешь? С цепью давай.

Надев крест на шею спасённого юноши, он презрительно кинул половцу звонкую мошну, тот поймал. А берендей уже промывал и лечил раны друга.

- Чем пользуешь? - спросил Род.

- Ай, терпи, дорогой. Это снадобье черных клобуков.

Чекману помогал кучерявый плосколицый богатырь с редкой, как выщипанной, растительностью на узком лице.

- Кто он? - спросил Род.

- Байбачка, - хлопнул княжич богатыря по слоновьим мускулам, - мой пленный булгарин. По-вашему ни бельмеса не смыслит.

- Никому не показывай, какая сторона еду, - просил Сурбарь.

- Пошёл прочь, шакал! - вне себя заорал Чекман. - Мой меч тоскует по твоей толстой шкуре.

Половец шмыгнул носом, сузил колючие глаза и, развернув коня, устремился в степь.

Чекман торопливо сказал Байбачке несколько слов на своём языке. Тот подал лук. Княжич положил стрелу и натянул тетиву.

- Не смей! - остановил Род. - Это будет нечестно.

- Шакалам стреляют в спину, - опустил лук Чекман.

- Это не шакал, - молвил Род. - Это взбесившаяся рысь, терзающая беззащитную жертву на сытый желудок. Сразить его стрелой - слишком милосердно. Нынче же ночью сдерут с него кожу под пытками, отсекут руки одну за другой, а к утру обезглавят.

- Как ты такое знаешь? - удивился Чекман.

- В его катских глазах прочёл. Пусть судьба исполнится, - сказал Род.

- Я бы ещё с Сантуза и Текусы кожу содрал, - признался княжич и прищёлкнул языком: - Руки коротки!

Отложив оружие, он сел на арбу. Байбачка оседлал запряжённую коренную. Род снова улёгся на живот.

- Чекман, тебе надо бежать. И Итларю тоже, - подал юноша слабый голос. - Сурбарь под пыткой выдаст.

- Мы уже бежим, друг, - бодро отозвался княжич. - А Итларь вместе с Тугорканом ещё вчера ускакал, - И, прицокнув сожалеюще, берендей прибавил: - Уй, как хочется отомстить!

- Судьба всем отомстит, - пообещал Род. - Всем, кто обрекал… всем, кто мучил…

Тем временем медовое сено одурманивало, сладко усыпляло. Он уже не разбирал гортанной речи Чекмана. Даже не осведомился, куда путь держат. Огромные колеса половецкой арбы приятно наскрипывали родную окскую песню.

1

Месяц дважды нарождался и созревал, пока Род наконец выпростался из больничного одра и вышагнул из избы об руку со своим костылём и сиделкой Агницей. Агница, вдова, потерявшая мужа при последнем из половецких набегов, жила одна. К ней Чекман и устроил на излеченье страдальца-битыша, что и на спину лечь не мог, и почти не владел ногами. Молодайка с красивым, если бы не рябым, лицом приняла данную наперёд мзду и тут же обзавелась коровой. Стоная на жёстком волосяном матрасе, Род услышал сквозь приоткрытую дверь монотонное цырканье на крытом дворе. «Что это?» - крикнул он, зная об отсутствии скотины у бедной вдовушки. «Это четыре сестрицы в одну лунку ссут», - был голосистый ответ. С тех пор Род остерегался языкатой хозяйки. Она отпаивала его парным молоком, да вряд ли так скоро выходила бы, не помоги трава-молодило. По его описанию женщина нашла точно эту траву. «Понятливая!» - похвалил постоялец. «Выдумал - молодило! - ворчала Агница. - У нас её называют заячья капуста, или утробышень. Листик неказистый на вид, а сочный! - Она поиграла грудями и, взглянув на уткнувшегося в подушку больного, вздохнула: - Ничего, ничего. Потерпим». Помимо утробышня молодка, подсаживаясь, впихивала в него по чуть-чуть ещё какое-то зелье. «Что ты заставляешь меня глотать?» - возмущался Род. «Ничего дурного, - успокаивала хозяйка. - Молодую крапивку мелко истолкла, подмешала уксус с яичным желтком, посолила, сварила… Очень укрепляет мужскую плоть. А тебе это сейчас надобно». - «Может, ты меня ещё любжей[222] хочешь приворожить?» - подозрительно косился на неё Род. «Зачем? - удивилась Агница. - Любжей нечестно. Поправишься, и так сумею подбаять[223].

С наступлением темноты долго сумерничали, Агница берегла деревянное масло в светце. Выздоравливающему был приятен их неспешный задушевный разговор, предваряющий сладкий сон. Юноша поведал своей целительнице о лесной жизни на Букаловом новце, о боярских хоромах Кучки, о полонившей сердце Улите, о бродниках, о половецкой неволе… «Ох, боярин, - вздыхала Агница, - у нас, обельных[224] крестьян, что ни день, как грош, на другой похож. А твои дни - то гривна, то верт[225], успевай соображать!» - «Расскажи-ка, милая, как шла замуж», - интересовался юноша. «Ох, что же тут рассказывать, - по-иному вздыхала Агница. - С вечера девка, со полуночи молодка, а по заре хозяюшка. - Рода развеселил такой ответ. - Пролюбились мы годок, - ворочалась на голбце юная вдова, едва ли года на три старше своего постояльца, - полюбились мы годок… и вот…» Род стал не рад своему любопытству.

В завершающий день каждой седмицы Агница принимала гостей. Она и прежде предоставляла свою избу девицам и парням для разудалых бесед, принимая за это щедрые подношения. Выхаживая больного битыша, молодка вдова не изменила привычному гостеприимству, хотя Роду эти беседы явно не нравились. Не знающий игрищ лесовик поражался их грубости. Вот парни лупят увёртливых девок по задам хлебной лопатой или обрезком доски - играют «в блины». Вот заглядывают в рот девкам, а потом бьют их по пяткам, зажав ноги в коленях - играют «в кобылу», выбирают её и подковывают. Вот парень под рыжей понкой сгибается в три погибели, бегает по избе, выставив бычьи рога, и бодает девок, задирая рогами подолы, - игра «в быка». Памятуя слышанную в Кучкове пословицу, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, Род ни слова не проронил Агнице о крепнущей неприязни к «беседам». Лишь однажды не выдержал. Да и то потому, что хозяйка первая завела речь: «На меня, постылую, не глядишь, а к Апроське так и липнешь глазами!» Апрось, смуглая южанка с иконописным ликом, была молчалива и до игр неохоча. Обычно она сидела на коробе у окна и не сводила задумчивых глаз с молодцеватого Орлая, хищно парившего над ней. «Почему она терпит от него такие охальные слова?» - возмутился Род, не обращая внимание на ревность своей хозяйки. Агница заинтересовалась: «Какие такие слова?» Род, краснея, повторил слышанное: «У тебя ирбит, у меня ирбит, пойдём вместе поирбимся». Вдова-молодка расхохоталась: «Да это ж он предлагает поискаться в головах друг у друга. Так наши парни девок подначивают. А ты что подумал?» Сбитый с толку Род вместо ответа вспомнил другую ненароком услышанную молвку Орлая: «Размахну махнушку, суну голыша». «Да это ж он пообещал рукавицу натянуть на руку, - хохотала Агница, - чтобы Апроську салить было не больно. А ты что подумал?» - «Уф! - отвернулся Род, - Прости, ваши словеса у меня не введоме». Хозяйка кинула ему на постель штаны: «Натяни раскоряку на пердяку, я истопила баню, мыть тебя поведу. Семь седмиц не мытый. Пора уж».

Род вспомнил, как в первый же день Агница, истопив баню, чуть ли не на себе принесла туда битыша и с оханьями, причитаниями мыла его, окровавленного, как мать дитя. Сейчас при словах о бане взор её зажегся иным огнём. Потому юноша сказал: «Выдь, пока оденусь. Доведёшь до двери, сам помоюсь. Я почти здоров». Вечер был банный: завтра день Семена-летопроводца. Лето провожать - осень встречать. Большой праздник!

Вот и вышагнул в канун праздника из избы на окрепших ногах Род, правда ещё об руку со своей сиделкой Агницей, но с долгожданным ощущением здоровья и силы в теле.

- За что в нелюбках держишь? - упрекнула молодка, расставаясь с ним у банной двери, источающей струйки пара.

- Ведомо же тебе, что люблю другую, - попытался объяснить Род.

- Кто любит девушек - на мученье души, кто любит молодушек - на спасенье души, - назидательно возразила Агница и ушла.

«Вот незадача! - сокрушался уставший от молодайки юноша, хлеща веником на полке' и грудь, и живот, а зажившую спину ещё не трогая. - Угораздило же Чекмана поручить меня безмужней молодке! Хотя кто бы усерднее её исцелил мои телесные раны? Да, чего доброго, не получить бы от целительницы раны душевные. Чекман предвидел в этом не муку, а удовольствие. Его вины нет». Род утешил себя надеждой на скорое расставание. Добрый конь, оставленный для него Чекманом, кормится на крытом дворе у Агницы по соседству с коровой. А как молодайка радовалась своей покупке, получив гривну за постояльца! «Корова - сорок резан, кобыла - шестьдесят, вол - гривна. Зазнамо, я привела корову!» - приговаривала она.

Род вдосталь окатился дождевницей[226] из большой куфы…

Агница посреди избы гляделась в обломок оловянного зерцала.

- Отчего старый стареется, а молодой не молодеет? - спросила она.

Род тяжело вздохнул: завела баба снова да ладом!

- Ты бы справного чернедь-мужичка[227] нашла в вашем Долгощелье, - посоветовал он. - Бобыль Кузёмка Ортемов чем тебе не муж?

- Млявый[228] он, - отмахнулась Агница и сама вздохнула тяжелее, чем её постоялец, - Млостно[229] мне. Сердце изнемогло тоскою.

- Не в силах ты после мужа никого полюбить? - сочувственно предположил Род.

Отбросив зерцало, Агница глянула на него как ш несмышлёныша.

- Я-то любкая, да любовальщиков нет.

В колеблющемся сиянье светца хозяйка показалась Роду красавицей.

- А, - подбоченилась она. - Я живу по такому правилу: люби - не влюбляйся, пей - не напивайся, играй - не отыгрывайся! А то ведь любовь безумит… - И принялась собирать на стол.

- Вчера была каша с рыбьей головизной да лапша с перцем, - уныло напомнил юноша, глядя на выставленные яства.

- О вчерашнем говорить поздно, а нынче среда, - напомнила Агница. - Надо жить говейно[230]. Потому нынче шти да каша с головизною осетрёю, да рыба срелядь, да огурцы в меду. - Она перекрестилась на икону и прочла молитву, закончив: - Благослови ястие и питие рабов Твоих!

Стерлядь юноше пришлась по душе.

- Вкусно снарядила, - похвалил он.

- Ряженое яство суженому ясти, - к слову вставила молодка.

- Какой же я тебе суженый, - резонно возразил Род. - Не греши, не скоромничай.

- Скоромиться грех, а нечаянно оскоромишься - Бог простит, - тут же нашлась Агница и продолжила: - Слышал? Бежала мышка: «Кот Евстафий, ты постригся?» - «Постригся». - «И посхимился?» - «И посхимился». - «Пройти мимо тебя можно?» - «Можно». Мышка побежала, а кот её цап! «Оскоромишься, кот Евстафий!» А кот: «Кому скоромно, а нам - ка здоровье!» - Пока юноша смеялся, молодка ласково смотрела на него, затем сообщила: - Мой Митроша, бывало, ест, приговаривает: «Яство сладенько, да ложка маленька». А моя душа так и млеет радостью. Вот и ты ешь с голоду, а люби смолоду.

- Не горазд я любовничать, - молвил Род.

Агница тряхнула серьгами-одинцами, позолоченными, с красным каменьем, и стала убирать со стола.

- Ах, пободрствовать бы с таким молодцом, как ты, до самого третьего петлоглашения! - мечтательно произнесла она.

- Третье петлоглашение на рассвете, - напомнил Род. - А завтра ведь сызнова разудалая беседа в твоей избе. Надо мыть полы да скоблить столы.

Хозяйка принялась расстилать постели. Налитые икры в узорчатых ноговицах[231] так и замелькали перед глазами юноши.

- Опять сядет на этот короб засидуха[232] Апрось, - ревниво скосилась в сторону постояльца Агница. - Только уж завтра парни девок хаплять не станут. Мух будем хоронить.

- Как? - удивился Род.

- Увидишь как, - задула она светец. И когда оба улеглись, он - на лавке, она - на голбце, Род услышал особенно сладкий голос одинокой молодой женщины: - Вино любит в жилах, банный пар любит в костье, а я полюблю… я полюблю… во всем твоём естестве!

Он слышит: она покидает высокий свой одр и ступью пересекает тёмную избу… Вот невесомые шаги-призраки замерли близ него. Он слышит её горячий запах, от которого млость[233] пробегает по всему телу. Испуганный разум соображает, как встретить её, чтобы, бережно оттолкнув, не обидеть.

Вдруг послышалась уж не ступь - откровенные шлепки босых ног. Они быстро удалялись. Избяная дверь хлопнула. Уставший после банного дня выздоравливающий облегчённо перевёл дух, отвернулся к стене и заснул крепко-накрепко.

2

Ох и суматошная «беседа» разыгралась в Семин день в Агницыной избе! Девок и в самом деле, по хозяйкину выражению, не «хапляли». Не гнали любопытных ребятишек с полатей, чтобы не видали соромностей. Не визжали от сладкой боли участницы игр «в блины», «в быка», «в гуся», «в кобылу». Девки и парни, вооружённые рукотёрниками[234] и штанами, став на четвереньки или подпрыгивая, неленно излавливали тараканов и мух, для которых на лавке были приготовлены гробики, сноровисто вырезанные девичьими руками из репы, брюквы, моркови. В них погружались и закрывались по нескольку насекомых. Не участвовали в этих весёлых похоронах лишь две пары. Красавица Апрось, брезгливо глядевшая на суматоху с высокого сундука, а рядом с ней недовольный Орлай, тщетно уговаривавший невесту принять участие в общем действе. И на другой стороне на лавке рядышком - Род и Нечай Вашковец, местный кузнец, редкий участник молодёжных «бесед», намного опередивший всех возрастом, хотя ещё не женатый.

- Дивлюсь не надивлюсь, - развёл руками Агницы н постоялец.

- В ваших северах такого не водится? - усмехнулся Нечай. Род помотал головой. Кузнец томно потянулся. - Ух, налюбился я всего этого! Хоть война бы, что ли.

- Не накличь ради Сварога, - остерёг Род и осёкся, видя, как подозрительно Вашковец глянул на него.

- В ваших лесах старая вера ещё жива? - истиха спросил кузнец.

- Кое-где жива, - сгорбился Род.

- У нас на Руси вывели под корень, - сообщил Нечай, то ли сожалеючи, то ли радуясь. - Вон гляди, - кивнул он на веселящихся. - Сейчас с плачевопльствием понесут мёртвых из избы, а живых будут выгонять рукотёрниками и штанами, приговаривая: «Муха по мухе, летите мух хоронить!» - или: «Мухи вы мухи, Комаровы подруги, пора умирать. Муха муху ешь, а последняя сама себя съешь!»

- Для чего это все? - удивлялся Род. - Истопи избу ясенем получше и вмечи в печь конопляных головищ. Как поспеет семя, изомрет всякое нечистое.

- Легко советы давать, а где ясень взять? - прищурился Нечай. - Мы на плоскоместье живём, у нас лесов нет.

- А почему ваше село называется Долгощелье? - поинтересовался Род. - Вроде и гор тоже нет.

- Длинный овраг за селом, вот тебе и долгая щель, - пояснил кузнец.

Тем временем девицы приготовились к выносу гробиков, а парни - к размахиванью штанами.

- Почему нет рукотёрников в руках, а только штаны? - заметил наблюдательный Род.

- Штанами надёжнее, - ответил Нечай. - Муха, выгнанная штанами, навсегда теряет охоту возвращаться в избу.

Однако до плачевопльствия на сей раз не дошло.

В избу вбежал однорукий Вторыш Зырян и оповестил:

- Вестоноша из Киева!

Все общество высыпало на улицу. Гробики с насекомыми полетели в траву.

На поляне у избы старосты Васяты сидел на пеньке старик. Поодаль вороной жеребец, утопив морду в торбе, жевал овёс.

- Это вестоноша Олдан, - пояснил Роду Нечай, - Он носит нам свежие вести из больших городов.

Почитай, все Долгощелье собралось на скошенной луговине. Знобкий осенний ветерок шевелил космы старика. В шапку, опрокинутую у его моршней, полетели монеты.

- Первого серпеня[235] преставился великий князь Всеволод Ольгович, - гулким голосом повествовал старик. - Брат его Игорь Ольгович сел на великокняжеском столе. Киевляне собрали вече. Тиуны великокняжеские Ратша и Тудор примучивали народ. Новый государь на общий позов не откликнулся, объявился нетчиком[236], прислал брата Святослава Ольговича. Горожане кричали: «Ратша опустошил Киев, Тудор - Вышгород!» Государев посланец крест целовал, что хищники не останутся тиунами. Однако государь преступил эту клятву. К дворам Ратши и Тудора приставил крепкую обережь. Хищники сызнова расправили свои лапы. Народ решил, что клятвопреступник не есть истинный государь. Тайные послы устремились к Изяславу Мстиславичу.

- Тому, что в Переяславле? - спросил Вторыш.

- К сыну Мстислава Великого из Мономахова рода, - кивнул старик.

- По закону бы надо к Вячеславу в Туров послать, - вмешался староста Васята. - У него Ольговичи киевский стол засели[237], подвергли законного государя измёту.

- Мляв больно Вячеслав, - возразил седой Олдан. - А племянник его Изяслав - герой.

- Каков из себя? - спросил Вашковец.

- Ростом мал, - отвечал вестоноша, - а лицом хорош. Волосы кудрявые, борода круглая…

- Ай да князь! - щёлкнул пальцами Орлай.

- Подступил он к Киеву, - продолжал Олдан, - а Игорь, клятвопреступник, вышел ему навстречу. Верил в преданность киевлян! А народ обманутый не встал за своего государя. И бояре-советчики, что подучивали оберечь Ратшу с Тудором, переметнулись к сильнейшему.

- А тысяцкий Улеб? А Иван Войтишич? А Лазарь Саковский? Верные слуги киевских государей! - не поверил староста Васята. Видно, подолгу он живал в Киеве, всех бояр знал наперечёт.

- Даже Василий Полочанин, старец - в чем душа держится? - тоже затрусил к Изяславовым знамёнам, - вскинул бесцветные глаза Олдан, и засветился в них огонёк его дальней юности. - Мы, горожане, стояли на могиле Олеговой. Как увидел Игорь Ольгович вражеские знамёна в наших рядах… Другой бы наутёк, а он - нет! Раненым пардусом бросился на Изяслава, отчаянная голова! Да надлежало озерцо обойти, а проход был узкий между озером и болотом. Черные клобуки зашли в тыл, Изяслав напал спереди, вот и сбили крупную Игореву дружину в мяч[238], как сокол сбивает галок. Сам-то Игорь Ольгович ногами слаб. Конь его в болоте увяз, а он слезть не смог, так и взяли, сердешного, под белы руки, восемь дней продержали в монастыре на Выдобичах, а после в Переяславль увезли и - в пору б!

- Государь… сидит… в порубе? - ужаснулась Апрось.

- Нынче на великокняжеском столе новый государь - Изяслав Мстиславич, Мономахов внук! - громко объявил вестоноша.

- Неужто все бояре изменили наследнику Всеволода? Ведь ещё при нем целовали крест! - напомнил староста Васята.

- Не все изменили, - уточнил Олдан. - Данило Великий, Юрий Прокопьич, Ивар Юрьич оставались верны. Они были пояты кметями Изяслава, да выпущены за окуп.

- А сын умершего государя Святослав Всеволодич? - спросил Нечай Вашковец, заметно волнуясь.

- Ты знавал его? - догадался Олдан.

- Служил среди его обережи в Киеве. Светлый молодой господин.

- Умом светел, - вздохнул вестоноша, - судьбою тёмен. Тоже был взят за приставы. Да новый государь к нему оказался милостив, отпустил, обласкал. Теперь сын Всеволода вокруг него ездит.

- Ну и дела! - развёл руками кузнец.

- А брат несчастного Игоря, наш-то Святослав Ольгович, на воле? - спросил староста Васята.

- Избег тесноты[239] ваш Святослав Ольгович, - кивнул Олдан. - Устремился в Чернигов к двоюродным братьям Давыдовичам помоги на супостата искать. Те вроде обещали. Нынче он в своей вотчине Новгороде-Северском собирает рать. И вспоможенник самый крепкий у него есть. На Давыдовичей-то надёжа как на весенний лёд.

- Какой самый крепкий? - спросил Вашковец.

- Суздальский Гюргий в старом немирье с племянником Изяславом, - объявил вестоноша. - А нынче и того паче. Он с севера тянет руку Святославу Ольговичу. Прежде меж ними холод стоял, теперь же родственные узы выставлены на свет: оба на половецких сестрах были женаты.

- Так, так! - вспомнил староста Васята.

Апрось заплакала:

- Опять немирье! Опять зыбёж!

Старик ссыпал в кожаную калиту содержимое шапки и поднялся.

- Благородному Лукашке на рубашку, - примолвил он, идя к своему коню. - Мне ещё посветлу в Крутовражье надо поспеть, в Свенчаковичи да в Гостиничи…

Долгощельцы медлили расходиться, грустными глазами провожали вестоношу до окоёма.

- Усобица! - мрачно прервал всеобщее молчание староста. - Стало быть, жди от нашего князя позовника.

- А он уже недалече, - возвестил Род.

Все удивлённо обернулись к нему.

- Кто недалече? Что этот чужак мелет? - рассердился Васята.

- Ты чего, Родислав? - озаботился Нечай Вашковец. - Агница беленой обкормила?

Выздоровевший битыш глядел в сторону, противоположную умчавшемуся Олдану.

- Добрый конь скачет! - заметил он.

Лишь самый зоркий из всех, Орлай, углядел облачко пыли на окоёме.

- Ну и чужак! - хлопнул себя по ляжкам Васята. - С таким чужаком в походе - как с вожаком! Оставайся-ка с нами, парень, - обратился он к Роду. - Женись на Агне, будешь наши глаза и уши.

Всем бы повеселиться такому лестному предложению, но стало не до веселья, когда разглядели близкого всадника. Вот уж богатырь так богатырь! Голова - ковуном, плечи - матицей, грудь - городницей[240], глаза - навыкате, впереди летят. Кафтан под стать княжому бирючу - все петлицы с золотою тесьмой.

- Здоровы ли, люди добрые? - гаркнул он, не соскакивая с гнедой кобылы.

- Поздорову ли прибыл? - спросил Васята.

- Я кликун вашего господина Святослава Ольговича! - с ухарской гордостью сообщил прибывший.

- В нашем Северском уделе таких кликунов не видывали, - растерялся староста.

- Так глядите во все глаза! - завопил новоиспечённый бирюч, - Я Огур Огарыш. Прибыл в Новгород-Северский из самого Киева. Споспешествую вашему государю киевских крамольников изводить под корень.

- А не самозванец ты? - насторожился Васята.

- Кто этот человек? - ткнул пальцем в старосту приезжий.

Долгощельцы обиженно зароптали.

- Ух-ух-ух-у-ух! - прокричал филином чужак Род. И все взоры обратились к нему, - Ты, Огур Огарыш, не главенствуй сверх меры, - посоветовал юноша богатырю, - Тут тебе не гимнасий русской борьбы. Без правил намнут бока! Один богатырь, даже такой, как ты, десятка богатырей не стоит.

- Как знаешь меня? - удивился Огарыш.

- Как знаю, объяснять долго. Лучше слезь с кобылы и изложи скромно свою послугу[241]. А вы, - оглядел Род долгощельцев, - верьте этому витязю. Он второй в наших землях мастер рукопашного боя.

- Почему я второй? - удивился Огарыш, спрыгивая на землю, - Кто первый?

- Суздальский бродник Бессон Плешок, - ответствовал Род, - будет первый.

- Ладно, это мы позже выясним, - хмуро пообещал бывший оружничий тысяцкого Улеба. - Вот у меня повеленная грамота, - достал он из-за пазухи свиток, - Кто староста? - К Огарышу подошёл Васята. - Грамоте вразумлён? Читай!

Грамотей из Васяты, видимо, был неважный. Он долго шевелил ссохшимися губами, прежде чем поднял глаза от свитка.

- Хороша война за горами, - откликнулся мужской голос из толпы.

Не обратив на это внимания, староста стал указывать пальцем:

- Ты выходи… ты… ты… ты…

Вышли и Вашковец, и Орлай, и ещё десятка два парней - гордость и опора Долгощелья.

- А ты, харястый, чего прячешься? - углядел Огур Огарыш дюжего Зыряна.

Вторыш вышел из толпы, тряхнул правым рукавом.

- Я ещё бы воевал, да воевало потерял.

- А ты, ведалец-бывалец голоусый? - Огарыш смерил неприязненным взглядом Рода.

- Говори со мной толком, чужой холоп! - возмутился Род. - Перед тобой не чернедь-мужик, а Родислав Гюрятич Жилотуг, суздальский боярич.

- Ах ты сучий потрох! - завопил Огарыш, наконец найдя на ком сорвать накопившуюся зледь против неприветливой толпы, - Я т-тебе покажу «чужой холоп»!

Он быком ринулся на юношу, надеясь на увесистый кулак. Кулак был ловко перехвачен. В следующий миг этот второй борец земель славянских залился кровью из разбитой переносицы. Букалов заговор против кулачного бойца подействовал отменно.

- Так не дерутся, - заслонил рукой лицо Огур Огарыш.

- Так не нападают, - повернулся Род спиной.

- У тебя рубаха вся в крови, - остановил его Нечай.

Сняв рубаху, обнаружили, что в одном месте чуть поджившая кожа все-таки лопнула от натуги при схватке с Огарышем.

- Все равно поедешь к Северскому князю, - пробубнил Огур, - там сейчас силачи нужны.

- Что? - не слишком-то расслышал Род.

- Шипит под нос, как блинный подмаз! - поддержал его однорукий Вторыш Зырян, не зависимый от княжеского кликуна.

- Он не нашего села. Чужак. На излечении, - объяснил староста Огарышу. - Изготовили ему в половецком плену биток во весь бок…

- Что за дело? - оборвал Васяту злопамятный держатель повеленной грамоты. - А, ты ведь суздалец? - взглянул он мстительно на Рода, словно раненный клыком медведь на вепря. - А Гюргий, князь ваш, северскому Святославу пособник. Чуть не ежедень к нам шлёт послов. Вот я и передам ему: боярин Жилотуг в твоём поможье не участник.

Род закусил губу. Он сразу вспомнил битву с новгородцами… Где?.. У Ждановой горы много лет назад. Гюргий подколенников скликал на эту битву. А Гюрята Жилотуг сказался нетчиком. С того началась ужасная судьба его семьи.

- Я еду, - твёрдо сказал Род и, отвернувшись, пошёл прочь.

Агница настигла его у своих ворот:

- Ты что?.. Куда тебе?.. Сдурел?

Род молча вошёл в избу и лёг животом вниз на лавку.

Хозяйка спешно заметала, замывала следы недавних гостей в своём жилище, потом бросила голик и тряпку, остановилась над подопечным и заявила:

- Не отпущу!

Род сел, благодарно посмотрел на молодую женщину:

- Помозибо, Агна, за уход, за ласку, за хлеб-соль. Есть у меня важная причина слушаться этого дурачливого быка. На слово поверь.

Хозяйка вышла подоить ревущую корову. Потом повечеряли парным молоком. Она не спрашивала больше ничего, до полной темноты пекла в дорогу пироги и опять улеглась молча на голбце. Род берег спину, лёжа на боку, и горько думал о несбывшейся мечте скакать на север через реки, сквозь леса, туда, где Старо-Русская дорога приводит к Красным сёлам, где в тереме Улита, а в лесу Букал - две близкие души, кто его ждёт, кого он любит.

Внезапно ощутил он губы Агницы на своих губах.

- Подвинься… ещё чуть-чуть… Не хочешь? - звучал дрожащий шёпот над его лицом, - Ускачешь на войну, старуха там сойдёт за молодуху… Возьми меня хотя бы на любок[242]… А, вот как, значит? Боярин не желает кровь мешать с мужичкой, так? - Приникла вихрем, вихрем поднялась, - Ой, прости, забыла! Как тебе меня в нелюбках не держать? Я же совсем рябая! Не с моей же рожей к такому-то красавцу… - Наступила тишина. Потом сквозь всхлипывания Род различил слова: - Митроша приговаривал, что повечер я, как русалка, хороша. При светце моих рябин не видно. Теперь же вовсе темь кромешная… Дверь на заложке… Поутру расстанемся на веки вечные… Я пшено на молоке варила, смотрела, как кипит, гадание у нас такое… Все у тебя будет хорошо. И с суженой своею встретишься, с боярышней… Молчишь, не отвечаешь… Неужто излюбилcя[243] весь? Ведь голоус ещё!

Род в темноте нащупал её руку.

- Не излюбился я, дуравка. И не боярством я кичусь. И вижу красоту твою не только на лице - в душе. Не будь её, мне не было бы исцеленья.

- Так что же? Что же? - перехватила его руку Агна.

- Помнишь, любопытничал, как замуж шла? - Род перевёл дыхание. - Я тоже так хочу: с вечера - парень, с полуночи - мужик, с утра - хозяин. Чтоб моей первой была суженая… Ты прости!

Агна отняла руку. Помолчала. Он ощутил на щеке сестринский горячий поцелуй… Немного погодя скрипнула приступка на голбце…

С рассветом отряд конников, вооружённых палицами, сулицами, булавами, выстроился за околицей.

- Ну, паличное воинство, дубинники, ослопники, будет от вас князю толк? - спрашивал староста Васята.

- Будет, коли нас сделаете лучниками, копейщиками, пращниками, - отвечал кузнец Нечай.

- Помолодцуемся! - кричал Орлай, потряхивая старым бердышом.

Лишь Род один сидел в доспехах, при оружии - подарке прозорливого Чекмана.

- Небо замолаживает![244] - волновалась Агна возле его стремени, глядя в набухающие тучи.

- А вожак у вас отменный! - любовался Родом староста Васята. - Поручаю тебе, добрый молодец, своих селян. - И махнул рукой: - Ну, с Богом!

Что тут началось! Бабы, девки завопили. Исказив прекрасное лицо, Апрось бежала за Орлаем, причитая во весь голос:

- Вот тебе плачевопльствие! Всамделишное, не вчерашнее, - истиха произнёс Нечай Вашковец, едучи рядом с Родом.

Юноша невольно подумал, что Огур Огарыш с тем же плачевопльствием набирает сейчас отряды в Свен чаковичах, Гостиничах, Крутовражье…

- Ведом ли тебе верный путь на Новгород-Северский? - спросил он Нечая.

- Орлаю ведом, - отвечал Вашковец. - У него там дядька держит мучной лабаз.

Род обернулся, когда кони перешли на рысь, и напоследок увидел плачущее лицо Агницы. Страшную судьбу накануне повечер прочёл он в любящих её очах, да ничего не высказал. Не смог. Теперь сжималось сердце: не такова ли судьба всего, враз обессиленного, Долгощелья?

3

На пятом поприще притомились и кони, и люди. Неведрие питало серостью и надежды, и помыслы. Кузёмка Ортемов с Корзой Рябым перестали вспоминать Долгощелье и замолчали. Погрузился в невесёлые мысли и Нечай Вашковец, а Род потерял толкового собеседника. Один Орлай молодцевал впереди отряда, то и дело оборачиваясь, сверкая жемчугами зубов.

- Штой-то за загадка: што под яйцами гладко? - орал он завидным голосом.

- Вот оскомыга![245] - покачивал головой Нечай, - Башка битком дурью утолочена.

- Ха! Сковородка! - не унимался Орлай. И тут же огорошил загадкою поядрёней: - С кончику залупись, красным девкам полюбись. А?

- Засад тебе в горло! - выругался Нечай.

- Да это ж орех! - выдал Орлай ответ на свою загадку. И вдруг застыл, вглядываясь вдаль.

Род невольно повёл глазами вслед и увидел парящего степного орла.

- Свой свояка узрит издалека? - шутливо поддразнил он Орлая.

- Я не стервятник! - обиделся добрый молодец. И тут же указал пальцем в небо: - Вон ещё один… вон ещё…

Род знал степных орлов, но плохо различал их. Стало быть, эти из тех могильников, жрущих стерво, которым обрекала его мстительная Текуса.

Уже все долгощельцы видели черных орлов. Мощные тяжёлые птицы стремились явно к одному месту и снижались неподалёку.

- Орлы мух не ловят. Должно быть, конь пал, - предположил Корза.

- Не слишком ли много на одного коня? - возразил Кузёмка. - Тут, должно быть, еда полакомее.

- А я вон на тот опупок подымусь. Оттуда - как на ладони! - И Орлай устремил скакуна к единственному взгорку в обозримой степи. На его макушке он застыл, как памятник.

Отряд тронулся дальше.

- Дого-о-онишь! - закричал в сторону опупка Нечай.

- Там челове-е-ек! - услышали долгощельцы ответ Орлая. И ещё более удивились его следующему сообщению: - Живо-о-ой!

- Откуда ведомо, что живой? - съехавшись с ним, спросил Нечай.

- Стервятники не жрут. Сторонкой расселись. Ждут, когда помрёт, - задыхался от скачки Орлай.

Отряд на рысях поспешил за ним.

На выгоревшей степной оскалине[246] лицом к небу лежал при полном вооружении воин с половецкой стрелой в стегне. Коня не было близ него. Все спешились, никто не опередил Рода, чтобы склониться над павшим.

Орлы расселись поодаль и нарочито глядели в сторону, лишь одним скошенным глазом выражая крайнее недовольство: ну чего эти бескрылые помешал» некстати?

Не обращая внимания на птиц. Род стал на колени перед лежащим и смущённо оглянулся на долгощельцев. Стыдно было, что птицы издали чуют в поверженном теле жизнь, а он, человек, не чует. Пальцы Рода сжали запястье воина, ощутив слабое биение крови.

- Дайте воды, - обратился он к спутникам.

Нечай поднёс глиняную баклажку.

Род взрезал ножом штаны над стегном подстреленного и сразу же убедился: жизнь - на острие конца. Яд уже господствовал в теле. И все же, не боясь причинить лишние страдания, лесной охотник ловким движением вынул стрелу из синюшной ноги, промыл рану. Воин не шелохнулся.

- Худо? - спросил Нечай.

- Хуже некуда, - сказал Род, - Помоги снять с него шишак и кольчугу с подлатником.

- Не шальная стрела, а прицельная, - отметил Нечай, глядя на незащищённое стегно.

- Отойдите все, - велел Род.

Наложив руки на чело раненого, он долго вглядывался в его лицо, спокойное, как у идола, старался представить себя Букалом, возвращающим к жизни задранного медведем охотника, и голосом волхва повелел:

Не было ни малейшего отклика.

- Очнись!.. Очнись! - требовал Род, напрягаясь до кончиков пальцев, касающихся тяжёлой, ещё тёплой головы.

Глаза обмершего открылись.

Род приник к его уху и явственно произнёс:

- Я еду к Святославу Ольговичу Северскому. Ты кто?

- Несмеян Лученцов, сын боярский, - почти беззвучно зашевелились губы. - Боярин Коснятко передаёт слова: «Князь! Думают о тебе. Хотят схватить…» Запоминай точно: «Князь! Думают о тебе. Хотят схватить… Когда они за тобой пришлют, то не езди… не езди к ним». Передай… государю… слова… Коснятки… Боярский перстень… у меня… за пазухой… Убил… неведомо кто… Умираю… Яд… уже… в груди…

Взгляд погас. Чело было ещё тёплым, а руки уже холодели… Род из-за пазухи убитого достал перстень и повторил услышанное: «Князь! Думают о тебе, хотят схватить. Когда они за тобой пришлют, то не езди к ним». Кто хочет схватить? Куда не ездить? Что за человек Коснятко? Всего этого он ещё не знал.

На печатке серебряного перстня удалось прочитан, две витиеватые буквицы - буки и земля. При чём тут Коснятко? А ведь именно так назвал своего господина несчастный Несмеян Лученцов.

Род поднялся, снял оставленный ему Чекманом шлем с чупруном. Следом обнажили головы долгощельцы и подошли.

Род показал им перстень:

- Боярский посольник к вашему князю.

- Заветные слова успел тебе передать? - спросил Вашковец.

Род кивнул.

Кузёмка Ортемов подвёл коня, тело перекинули через седло, приторочили, и отряд продолжил путь.

Солнце обозначило пладень, когда увидели на просёлке шагающего к большаку мерина, впряжённого в пару берёз. На их ветвях возвышался воз высушенного сена, стянутый бастриком, а на возу - мужик с понукальцем. Такой способ передвижения грузов Род видел и в северных деревнях, не богатых телегами.

- Мы уже, почитай, в подградии, - объявил Орлай, кивнув на гряду соломенных крыш впереди.

Подградье оказалось большим. Наособицу возвышались хоромы за высокими палями.

- Мелтеково? - уточнил Орлай у босоногой девчонки.

- Млитеково, - по-своему назвала она. И, увидев мёртвого на седле поводного коня, бросилась наутёк.

Род почувствовал в её страхе завтрашний день тихого пригородного села. Будто погибший Несмеян - первая жертва, предваряющая горы мертвецов, от которых стаями побегут ревущие мелтековские детишки.

Он пришпорил коня и прежде отряда миновал первую переспу[247], ещё без ворот и без городниц, с лёгким тыном на гребне. Видимо, не готовились северские новгородцы к осаде, а то и вовсе не ожидали её.

Знобко показалось северянину в южном городе. Не бревенчатые, а белёные избы посада напоминали чужую глинобитную Шарукань.

- Слышь! - поравнялся с ним Вашковец. - Не смею пытать тебя о заветных словах посольника. Их князю передашь. А мне подскажи: беда грозит нам от Давыдовичей черниговских?

- Если посольник оттуда, - значит, беда, - сказал Род.

- Откуда ж ещё? - посуровел Нечай.

Оба погрузились в раздумье. Долгощельский кузнец - о предстоящей беде, воспитанник Букала - о нынешнем своём волхвовании. Кончики пальцев ещё покалывало, словно он только что отнял их от чела умирающего. До сих пор ясно виделся взгляд карих глаз, через силу открывшихся его повелительной волей. Смерть отошла, будто он оттолкнул её. И тут же почувствовал пустоту, как живой сосуд, мощным движением выплеснувший из себя драгоценную влагу жизни. Впервые он ощутил такое. Вспомнил, как подставлял мальчишеское плечо Букалу по совершении им тайнодейства. Теперь сам, подобно волхву, обессилел, отогнав, но не прогнав смерть. Это вызвало страх: что с ним? вернётся ли сила? Она возвращалась медленно. Отняв руки от чела Несмеяна, он не смог поднять его тела, чтобы уложить на коня. Укладывали другие. До сих пор кружится голова… Припомнилось, как Букал брал, бывало, старческими пальцами то его запястье, то голые плечи, то виски, и внезапно уныние превращалось в веселье, страх оборачивался храбростью, хворь здоровьем. Букал тут же мыл руки и что-то тихо шептал, поминая имя Сварога. Род позабыл об этом. Оттого долго чувствовал тяготу во всем теле. Отныне и он станет мыть руки. А что шептать? Пораздумав, ведалец вспомнил выученные в Кучкове молитвы…

Вторая переспа была с воротами, деревянной стеной, заборолами, городницами. Ветхие, а все-таки укрепления.

- Черниговские ворота! - назвал сведущий Орлай.

- Где тут княжой дворец? - спросил Род.

- На воротах чердаки и гульбища прописаны краскою червленью, - ткнул Орлай пальцем вперёд. - В чердаках и гульбищах семьдесят восемь окошек.

У дворца всадники запрокинули головы.

- Большие затейники возводили эти хоромы, - заметил Род.

- Определю наших у дядьки, прибуду за вами, - пообещал Орлай.

Нечай Вашковец с поводным конём и страшной поклажей остался с Родом.

Долго объясняли стражникам, кого везут, показывали посольников перстень. Бородачи, уразумев, приказали ждать.

Явился вельможа в горлатной шапке[248], важно потрясая сивой радугой усов.

- Я боярин Пук, пестун княжеский. Кто таковы? Откуда? Чьё тело?

Понадобилось сызнова объяснять.

Нечай был отправлен с телом Несмеяна во внутренний двор, а Род проведён в хоромы.

Бояре и гриди[249] сновали по переходам. Пред важным Пуком все расступались. Вот и княжеские покои, устланные топкими, не нашенскими коврами. Сколько тут знати в золотных одеждах!

- Поклонись государю, - приказал Пук.

- А который же из них князь? - растерялся юноша.

Боярин истиха указал на большеголового кутыря[250].

- Вон тот. На нём опашень-мухоярец[251], пуговицы хрустальны с жемчуги.

После приличествующих поклонов и здравствований Род кратко рассказал о себе, потом подал Святославу Ольговичу перстень и объявил:

- Посольник перед смертью успел передать заветные слова, кои мне надлежит произнести перед тобой, князь.

- Государь! - сердито подсказал на ухо юному неуку Пук.

- Мой государь Гюргий Владимирич Суздальский, - обернулся к подсказчику Род.

- Ох, выйдите все, - повелел густым липким голосом Святослав Ольгович.

Все чинно удалились, кроме мясистого бритого молчуна, изучавшего самозваного посольника мелкими глазками.

- Сын боярский Несмеян Лученцов, сражённый половецкой стрелой, перед смертью просил довести до тебя, своего государя, слова его господина боярина Коснятки, - начал своё посольство Род.

- И что мне передаёт Будимир Зарынич? - нетерпеливо осведомился князь Северский, называя боярина по имени, отчеству, объясняя тем самым буквицы на его серебряном перстне.

Род таинственным голосом произнёс заученное:

- «Князь! Думают о тебе, хотят схватить. Когда они за тобой пришлют, то не езди к ним».

- Слышишь ли, воевода? - Святослав Ольгович прищурил и без того узкие глаза.

- Слышу, да не верю, - пробурчал воевода Внезд, и мешки на его щеках задёргались.

- Оба Давыдовича невдавне сызнова целовали крест на согласье со мной, на поможье мне, - веско заговорил Святослав Ольгович. - Думаю, их крестоцелование несовратно.

Тут воевода вплотную подступил к Роду и мягко, проникновенно спросил:

- А не подослан ли ты киевским зыбёжником Изяславом? Сперва в Чернигов, потом сюда?

Кровь бросилась в лицо юноше. Он не нашёл подходящих слов.

- Ишь, рожа красная, хоть онучи суши, - подметил наблюдательный воевода.

Сомнительно взглянул на посольника и князь Святослав Ольгович.

- Государь, посольник из Чернигова!

- Вот настоящий посольник! - осклабился воевода.

- Постереги самозванца, - истиха велел ему князь, а в дверь крикнул: - Пусть войдёт!

Держа перед собой хоругвь черниговских князей с пластаным орлом, посол, припав на одно колено, произнёс здравицу. Князь ответил. Тем временем бояре сызнова вошли. Седобородый дьяк за налоем развернул свиток.

Посол заговорил торжественно, как бы устами одного из черниговских князей Владимира или Изяслава Давыдовичей:

- Ступай прочь из Новгорода-Северского в Путивль, а от брата Игоря отступись!

Тишина воцарилась гробовая. Нарушили её крики всеобщего негодования.

- Панкрат Писало, ты отразил сии предательские слова? - обратился князь к дьяку, - Теперь отрази мои. - И он ответил ещё торжественнее, ибо обладал более мощным голосом: - Не хочу ни волости, ничего другого, только отпустите мне брата!

Род был потрясён братней преданностью Святослава Ольговича. В теперешний страшный день, когда Игорь Ольгович, несчастный великий князь на час, преданный почти всеми, сидит в порубе где-то в Переяславле, на юге, за Киевом, брат его помышляет не о собственной княжщине[252], не о жизни своей, то бишь накопленном добре, а лишь о свободе единоутробного страдальца. Не ожидал юноша такого самопожертвования от кутыря Святослава Ольговича.

Посол удалился со своим пластаным орлом. Глухо переговаривались бояре. Около Рода ещё некоторое время сопел воевода Внезд, потом бочком отодвинулся и исчез. Сам Святослав Ольгович, выговорив Давыдовичам горькие слова, ушёл во внутренний покой. Род стоял, озираясь, соображая, как поступить. Властная рука легла на его плечо. Обернулся - боярин Пук. Пальцем поманил за собой и провёл в ложню князя.

Святослав Ольгович лежал на низком широком ложе, застланном волчьими шкурами. Указав юноше на лавку против себя, он начал речь густым, тяжким голосом:

- Отовсюду предательство! Вчера Изяслав брату присягал, сегодня бросил его под спуд[253]. Вчера Давыдовичи в дружбе клялись, сегодня грозят войной. Как тут не захворать неверием? - Святослав Ольгович говорил как бы сам себе, лишь при последних словах обратился к Роду: - Не держи обиды. Сам князь перед тобой винится.

- Не достоит[254] мне обижаться, - потупился юноша. И все же высказался впрямую: - Воевода твой скор на приговор.

- Это он вневеды[255], - махнул рукой князь и круто переменил беседу: - О себе расскажи потонку[256].

Юноше показалось, что Святослав Ольгович вполуха слушает, занятый более своим будущим, нежели чужим прошлым. Род ошибался. Князь тут же обнаружил, что не был глух.

- Послужи мне, юный боярин, - попросил он, - Да поусерднее, нежели твой батюшка Мономашичу Гюргию служил.

Это был колкий намёк на неучастие Гюряты Роговича в битве у Ждановой горы. Родислав Гюрятич нашёл ответ:

- Не взыщи за прямоту, государь. Ты не которишься с Новгородом Великим. Я же супротив родной крови не воитель, как и мой батюшка.

Обращение «государь» как бы выражало согласие стать подцанцем Святослава Ольговича. Князь явно подметил это и завёл речь о главном:

- Нынче мне каждый пособник как Божий дар. Поратуем сообща за правое дело. Я милостью не оставлю. Ценю своих слуг не ниже себя. Вот о Коснятке ох как душа болит! Что с ним теперь? Оставлял его у союзников, очутился он у врагов.

Доброта нового господина настолько согрела намыкавшегося яшника, что, позабыв осторожность, он потянулся к перстню Коснятки, положенному князем на грядку[257] у своего изголовья.

- Дозволь, государь, сызнова взглянуть…

Святослав Ольгович удивлённо следил за его рукой.

- Гляди. Для чего тебе?

- Через перстень увижу судьбу боярина, - самонадеянно пообещал Род.

Однако сколь ни усердствовал, ни напрягал волю, ни всматривался внутренним зрением в печатку с буквицами, ничего не видел.

- Что молчишь? Что молчишь? - теребил его князь.

- Лик боярина мне не ведом, - смутился Род. - Мерещится какой-то смерд в пыточной. Шишкоголовый, козьебородый. Более ничего. - И он вернул перстень князю.

Однако Святослав Ольгович не спускал с юноши испуганных суеверных глаз.

- Шишкоголовый?.. Козьебородый?..

- Да, смерд какой-то, как тать на доиске, - растерянно улыбнулся Род. - Нешто это боярин?

Князь робко протянул к нему пухлые руки:

- Подсоби встать…

Род поднял его. Их пальцы соприкоснулись. Величественный кутырь, став на пол, по-простолюдински приоткрыл изумлённые уста и застыл.

- Не отпускай моих рук…

Так они и стояли некоторое время друг против друга.

- Ну и силища из тебя! - наконец молвил князь, - Так и вливается, так и обогатыривает! Уф! - Высвободившись, он приблизил водянистые глазки к большим очам Рода: - Откройся, как на исповеди: ты ведун, выученик волхвов заокских?

Род отпрянул от прямого вопроса, словно от удара.

- Бог свидетель: я окрещён. Согрешил сейчас не для себя. Вылгать[258] не хочу. Объявил, что видел, - И для вящего оправдания юный ведалец повторил: - Лик боярина Коснятки мне не ведом.

Но трясущемуся властелину эти оправдания не были нужны.

- Суздальского Гюргия лик ведом ли тебе? Ведом? Так открой, где нынче Гюргий?

Род молчал довольно долго. Слепо опираясь пятерней о стену, попросил:

- Дозволь сесть…

- Садись, садись, пожалуй, - помог ему Святослав Ольгович поудобнее устроиться на лавке. Сам сел напротив, коснувшись тыквинами своих колен худых ног юноши.

- Гюргий Владимирич идёт с войском в твою сторону, - вымолвил Род устало.

- Ох, утешил! - ванькой-встанькой подскочил кутырь. - Ох, снял тугу[259] с сердца! Чуял я спиной предательство, посылывал к суздальскому брату. Коли верно твоё видение, стало быть, грядёт поможье. - Князь облегчённо перевёл дух. Громоздкая его туша, отодвинувшись от Рода, застыла на какое-то время и вдруг беспокойно задвигалась по тесной ложне от узкой стрельчатой оконницы к низкой сводчатой двери. - Брата бы выручить!.. Жизни не пожалею! Какая сила против меня? У Изяслава с Давыдовичами дружина по три-четыре сотни каждая, да ополченцев соберут тысяч пятьдесят-шестьдесят… Сила!.. У меня вдвое меньше. Вот если Гюргий поторопится… - Ольгович резко метнулся к Роду, сипло дыша, нагнулся над ним, заглянул - глаза в глаза. - Не за себя прошу, за страдальца. Погляди!.. Одоление моё над Изяславом Киевским видишь ли?

Творожно-рыхлые щеки его тряслись. Даже слеза непослушно выскользнула из узкого глаза и быстро скатилась с крутой скулы. Роду невольно пришли на память слова Нечая о том, что их Северский князь не только муж половчанки, но и сын половчанки. Род всматривался в его большое лицо, обрамлённое скупой пепелёсой растительностью, и не увидел в судьбе этого пожилого человека ничего доброго, кроме борьбы, борьбы и борьбы. И свела сердце юноши жалость к могучему одинокому кутырю.

- Сядет на великокняжеский стол одолетель… - выдавил из себя сердобольный ведалец.

Такой вожделенный венец борьбы он без провидения предрёк, не открыв при этом, кто и над кем будет одолетелем.

Северский князь принял сказанное на свой счёт и гордо распрямился.

- Не оценил в тебе Гюргий редкого, аки яхонт, подданца. Иначе бы вернул отнятую жизнь, приличную твоему боярству. А я тебя ценю. Получишь села по реке Рахне. Продолжишь род Жилотугов на нашей Северской земле.

Сын боярина Гюряты встал, согнувшись в поясном поклоне:

- Благодарствую, государь!

Ему явно привиделось, как вводит он Улиту в свою боярскую вотчину. Забыл юный лесовик вещие слова волхва Букала: «Все чужие судьбы можешь знать, только не свою». Спутал он мечту с пророчеством, журавля в небе с синицею в руках. Вознамерился без промешки отблагодарить благодетеля.

- Верю! - выдохнул Ольгович.

- Посылай в Чернигов, в эту преисподнюю. Вызнаю, чего ожидать от князей-клятвопреступников. Сыщу боярина Коснятку.

Вырвались слова - и не поймаешь. Ольгович, видимо, не ждал от юноши готовности к такому подвигу. Даже всполохнулся:

- Как? Пролагатаем?[260] Не стоит служба свеч. Опасно потерять тебя, едва обрёл…

- Не пролагатаем. Посольником. С твоею речью и хоругвью, - тряхнул кудрями Род. - Мне личит не крадвой, честь честью ведаться с врагом. А там уж что Сварог… то есть что Бог даст.

Ольгович пообещал:

- Вернёшься, получишь чего и в мыслях нет.

Он крепко обнял Рода. Удушливы были объятья кутыря.

4

Нечай дурным голосом без чуру растягивал слова. Конская хлынь и встречный ветер почти не заглушали песенного орева.

- Перестань козла драть! - не стерпел слушатель поневоле.

- Хоть козла деру, да сердце тешу, - удальски ответствовал Вашковец.

Оба придержали притомившихся коней, поравнялись стремя в стремя.

- Далече ли до Чернигова? - спросил Род.

- От Чернигова до Киева не более четырёх поприщ, - прикинул Нечай. - Стало быть, нам не более трёх. Из них два уже отмахали.

- А что ты, словно петух на спице, головой вертишь? - заметил Род.

- Остерегаюсь встречи в степи, - пояснил Нечай. - Чернигов уж не за дальним холмом. Не зря говорят: козла бойся спереди, коня сзади, а злого человека со всех сторон. Вспомни-ка Несмеяна Лученца.

- Несмеян один отправился в путь, а нас двое, - возразил Род.

- Истинно, - вздохнул Вашковец. - Двое одному - рать, а четверо - двоим.

- Мне сама степь страшна более, нежели её злодеи, - признался Род, - Пустота! Глазу остановиться не на чем.

- Карасю худо в небе, соколу в воде, - засмеялся Нечай. - Лишь единожды я бывал в лесу, потерял, где юг, где север.

- Пни обрастают мохом от севера, - мечтательно вспомнил Род.

Некоторое время молчали. Потом юный посол не сдержал признательности:

- Уж так я рад, что именно ты пустился со мною в путь. - При этом он лукаво взглянул на долгощельского кузнеца и добавил: - Едва тебя добудился.

- Тяжело было отрясти пладенный сон, - признался Нечай и разоткровенничался: - Ежели б не ты, не пустился бы в этот путь, отговорился бы чем-ничем. Не вижу понадобья наперёд судьбы сыскаться головой в преисподнюю.

- Твоему же государю в пособ, - оправдался Род.

- Моему?- хмыкнул Вашковец. - Государи что птицы. Наши земли для них что ветки. Поутру раскачивается на Северской, к пладню перелетит на Черниговскую, а повечер - гляди-ка! - вспорхнёт на Киевскую. Народ охудел от нужи, а Мономашичи, Давыдовичи да Ольговичи никак на одном дереве не рассядутся. Вдавне больно было славянам от варяжских князей. А нынешние - осколки рюриковщины. Осколки режут больнее!

Род задумался. Замолчал и Нечай, не возобновив своего козлодрания. Враз, словно по уговору, пустили коней в галоп и заполдень миновали первую переспу с лачужным подградием, обрекаемым при осаде на сожжение. Кони сбавили бег.

- А вон и черниговские ворота, - засмотрелся Род на деревянную крепость, более мощную, нежели новгород-северская, - Не наши Черниговские ворота, а настоящие черниговские.

Нечай поднял взгляд на высоту городниц и стен, перекрестился и произнёс:

- Охрабри меня, Бог!

Стража вызвала приставов, а те препроводили прибывших на посольный двор.

Опрянувшись[261], Род поторопился в детинец. Вернулся ни с чем.

- Князья, бояре и гриди выехали на Киевскую дорогу встречать… нам не надобно знать кого.

Вашковец потянулся на лавке, хрустнул суставами.

- Любят Давыдовичи охмурять тайнами! С кем говаривал в детинце?

- Назвался черниговским тысяцким. Забыл прозвище.

- Эх, посольник-рассольник! - укорил долгощельский кузнец своего совсельника[262]. - Поелику берёшься за такой скользкий гуж, все прозвища и порекла помни. Каков хоть с виду?

- Высок и страшон, аки хищный зверь.

- Стало быть, Азарий Чудин, - щёлкнул пальцами Вашковец. - Всамделишный черниговский тысяцкий. Видывал я его в Киеве у Святослава Всеволодича, великокняжьего сына, своего господина. Страшон не только обликом, а и нравом. Истый онагр![263]. Ну да Бог с ним. Пойдём в корчму повечеряем.

Однако повечерять им не пришлось. Гул голосов за дубовым тыном, отделявшим главную улицу от посольного двора, неожиданно так усилился, что слюда в оконницах задрожала. Грянули где-то неподалёку колокола. Эхом их поддержали все колокольни города. Накинув однорядку[264], Нечай схватил Рода за руку и потащил из избы. Подведя к тыну, велел:

- Подставь плечи. Потом я тебя подтяну.

Вместо этого Род взял его за ноги, как бревно под край, поднял столбиком по пояс над тыном, сам подскочил, ухватясь за верхушку пали, и через секунду оба восседали вверху.

Забыв о переполохе на улице, Нечай уставился на приятеля, округлив глаза.

- Откормила Агница битыша! Да в тебе силы на целый полк!

Род разглядывал конный поезд, прокладывающий бичами путь сквозь толпу зевак.

Воистину было на что смотреть. Ну и всадники! Ну и наряды! Сплошной аксамит[265], голубой скурлат![266]

- Кто это? Вон тот, на вороном жеребце? - указал пальцем Род. - Попона в три строчки золотом прострочена, во всех четырёх углах по самоцветному камню яхонту…

Нечай зло прищурился:

- Это здешний князь Владимир Давыдович, онуча ему в рыло! Ласкает речами - затыкай уши, обнимает - уноси ноги. Зато жена у него красавица!.. А вон и братец Владимира Изяслав Давыдович. Этому - где клятва, тут и преступление…

- Брат брату - сосед, - откликнулся Род, не вдумываясь в суровые слова Нечая о двух Давыдовичах.

Он уже перевёл взгляд с черниговских князей на самого почётного всадника, самого оберегаемого, самого разодетого, и сразу вспомнил слова вестоноши Олдана: «Ростом мал, а лицом хорош. Волосы кудрявые, борода круглая». Поравнявшись с посольным двором, всадник все ещё держал в руке свой блестящий шлем с гребнем и раскланивался на обе стороны, благодарно обозревая приветствующий его народ. До примостившихся на заборе новгород-северских послов - а таких зрителей скопилось на уличных тынах что воробьёв - долетели слова красивого всадника, сказанные звучным голосом одному из вельмож:

- Не место идёт к голове, а голова к месту!

Раболепно и одобрительно закивал вельможа.

- Неужто сам Изяслав Мстиславич? - вспомнил Род его имя.

- Новый великий князь, - подтвердил Вашковец. - Племянник Гюргия Суздальского и злейший его враг.

Холодно стало Роду от прибытия в Чернигов такой особы.

- А рядом-то, рядом, - продолжал киевский бывалец, - стремя в стремя с Изяславом Мономашичем - его сын, вон тот, косая сажень в плечах, - Мстислав Изяславич, в отца лицом красен и кудряв, да не в отца силен. Говорят, никто лука его натянуть не может. Спит мало, сластолюбствует в меру. Все читает да все воительствует. Господин мой княжич Святослав Всеволодич дорожил его обществом. Чему усмехаешься?

- Шальная мысль налетела, - положил Род руку на плечо Нечая, - Знавал я одного силача. Его лук тоже никто натянуть не мог.

- Что ж за силач? - удивился Нечай, не веря в подобного двойника.

- Якуша Медведчиков, бродник из заокских лесов, крадёжник… Ой, а это кто? - вдруг устремил юноша любопытный взгляд на сивоусого инородца возглавляющего отряд черных клобуков, смуглых, жесткобородых.

- Ха! - воскликнул Нечай, - Это сам Кокдувдеи, князь берендеев.

Род так и подскочил на острых дубовых палях, хлопнул себя по стёгнам. Только не в Кондувдее тут было дело. Он углядел Чекмана!

- Вон тот, вон тот берендейский княжич вызволил меня из половецкого плена, спас жизнь!

- Ого-го-го-го! - обрадовался и Нечай. - Тот, что тебя в наше Долгощелье доволок? Как же, узнаю! Приятно повстречать друга в гнезде врагов. Добрая примета!

Однако и сам Вашковец неожиданно так дёрнул Рода за рукав, что тот едва не свалился с тына.

- Гляди, гляди! Вон на избура-пегом жеребце… бывший мой господин… Надо же! И он тут!

- Кто, кто? - вглядывался Род.

- Сын покойного великого князя Святослав Всеволодич. Не упёк под спуд милостивца моего нынешний одолетель, как его дядю Игоря Ольговича. Помиловал. Теперь Святоелавушка вокруг него ездит.

- Отчего ты расстался с ним? - полюбопытствовал Род.

- Не упомню, за что он на меня опузырился, - задумался было Нечай, да махнул рукой, - Он и сам теперь не упомнит. Ой! - сыкнулся он пальцем куда-то в гущу Святославовой обережи. - Совсельник мой киевский, друг Первуха Шестопёр! Нет, я немедля должен обнять его. Ты уж не взыщи, Родислав. Я бегом сбегаю в детинец: две ляжки в пристяжке, сам - в корню!

Не успел Род опомниться, как Нечай спрыгнул с тына и был таков.

Род тоже спрыгнул. Долго ещё слышалось из-за тына, как завывали гудцы, вырывались возгласы из многоголосья, всхрапывали кони, барабанили в деревянную мостовую копыта. Потом все стихло. Возвратились посольничьи слуги. Внесли крытый жбан, источающий пар. Род с удовольствием отведал ароматный напиток, не лесной, а степной, пышущий травами кипяток с прозеленью.

Выходило, что боярин Коснятко заранее предвидел этот пышный приезд. Значит, давно стакнулись Давыдовичи с киевским одолетелем Изяславом, а Святослава Ольговича водили за нос. Теперь, коль измена пошла в открытую, северский посольник туг будет не ко двору. Как же отыскать Коснятку? В детинце на расспросы о нём отворачивались, будто знать такого не знали, ведать не ведали. Лишь тысяцкий Азарий Чудин, названный Нечаем истым онагром, изрёк сквозь зубы: «На охоте небось. Похлынять в поле с кречетами Будимир Зарынич ба-а-льшой любитель!»

Нечай явился лишь повечер, изрядно покачиваясь.

- Чтой-то шатость напала, чмур[267] меня возьми! - рухнул он на лавку.

- Чмур тебя уже взял, - неодобрительно молвил Род.

Ох, и чмыркнули[268] мы с Первухой! - не унимался Нечай. - Святославушка меня к ручке допустил. Все простил, окаянный! Велел по-прежнему вокруг него ездить.

- То есть это что? - опешил Род. - Ты на службу к врагу пошёл?

- Какой он нам враг, Родиславка, чмурила ты этакий? Он нам друг! Только - шш! Знаешь? Молчи!.. Ох, и чмыркнули мы с Первухой, сколько было в измогу! Ещё Павёлко Мухлак нас на хату водил. Черниговский бывалец! А Мавруша-касатка - ах, хороша! Шапка камчатная багрова да шубка баранья под поволокою. Шубка тёплая, испод белый, поволоки тафтяные… Но я - ни-ни! Любострастной болезни[269] остерегаюсь, - шёпотом признался Нечай.

Так и заснул обездруженный Род под его воркотанье… Во сне привиделся христианский храм, схожий с церковью Бориса и Глеба в конце Епископской улицы на волховском берегу в Новгороде Великом. В тот храм шёл молиться не славянин оглашённый, а почему-то цыган. «Как тебя зовут?» - спросил Род. Тот ответил: «Доронка».

Едва проснулся юный посол, прежде всего сподобился лицезреть Нечая. Совсельник держал в руках расписную опанку[270] и жадно пил.

- Поразмыслил я над твоим вчерашним поступком, - приподнялся на локте Род, - решил: так тому и быть. Первый господин - первая любовь. Ничего с этим не поделаешь.

Долгощельский кузнец оторвался от рассола, шумно выдохнул и прищурился.

- Ты ещё не досочился до сути. От поступка моего Ольговичу оброна не будет, а поможье ждётся большое. Вникни: мой Святослав нашему Святославу племянничек!

- Изяслав Гюргию тоже, - напомнил Род.

- Это иной случай, - поморщился Нечай.

Уговорились, что он останется у Святослава Всеволодича в охранышах, заменит канувшего в тартарары боярина Коснятку, Род же, совершив посольство, возвратится к Ольговичу.

В детинце в княжеских хоромах посольник северского супротивника ожидал приёма до немощи в ногах. Принят был не влепоту, а наспех одним Изяславом Давыдовичем при нескольких боярах. Князь стоял, а не сидел. К руке не пригласил. А Род, не знающий посольничьего чина, этим не обиделся. Громким голосом он произнёс затвержённое, как бы сказанное самим Ольговичем:

- Родственники жестокие! Возьмите все, что имею. Освободите только брата Игоря!

В стороне, у входа во внутренние покои, раздался приторно-сладкий голос:

- Ещё при жизни Всеволода Игорь с братцем не давали нам покоя. Требовали Чернигов и волостей его. Сдерживались обещанием Киева и волостей заднепровских. А вернётся Игорь на киевский стол, что Святослава сдержит?

Род, обернувшись на голос, узнал Владимира Давыдовича, что мягко стелет, да жёстко спать. Сухое желчное лицо. И как только его жена-красавица терпит?

Конечно, сказанное Владимиром Черниговским не братний ответ Ольговичу. Настоящий ответ дал другой Давыдович, принимавший посла, - Изяслав:

- Целуй крест, что не будешь ни просить, ни искать брата, а волость держи!

Предусмотрительный Святослав Ольгович загодя снабдил Рода достойной отповедью на такие слова:

- Лучше мне помереть, чем оставить брата. Буду искать его, пока душа в теле!

- Завершай скоморошину, - истиха попросил Изяслава Владимир. - Не начинаем почестной пир. Ждём тебя.

Изяслав мановением руки отпустил посла.

И тут случилась заминка. Посол не уходил, во все глаза смотрел на князя. Изяслав содрогнулся:

- Пошто выпучил буркалы?

Содрогнулся и посол:

- Не верю своим очам - на тебе золотая шапка!

Князь отшатнулся:

- Должно быть, у Святослава добрые люди перевелись. Юродивых назначает в посольники.

Уходя, провидец услышал, как Владимир Давыдович сказал брату:

- Молодой, да ранний! Ишь как представил тебя великим князем! Льстец! Хи-хи-хи…

Изяслав ответно громыхнул смехом.

Смутясь, покидал Род красную хоромину. Надо же было выскочить неосторожным словам! Даже истинное провидение не дело объявлять вдруг. Не каждая лисица поверит, коли предскажешь ей место льва. Род дал себе зарок быть посдержаннее.

В низких дверях он нос к носу столкнулся с неким из здешних детей боярских. Лицо показалось знакомым. Оборотился. Дюжий отрок с хитроватым прищуром из-под нависшей чёлки тоже обернулся. Как было не вспомнить цепкий взгляд того самого посла, что объявлял Святославу Ольговичу об измене Давыдовичей? Тяжко бы пришлось Роду как самозванцу, не подоспей этот черниговец вовремя.

- Кто сей княж отрок? - спросил Род сопровождавшего челядинца.

- Фёдор Кутуз, - был ответ.

Подумалось: этот Кутуз неспроста обменялся взглядом с посланцем Ольговича. Хотя вряд ли в Новгороде-Северском он запомнил юнца, стоявшего наособицу. «Подозрительность - правде мачеха!» - укорил себя Род и тут же опрометчиво позабыл о случайной встрече.

5

В многолюдном граде Чернигове пригодилась чуткая зоркость лесовика. Род сразу приметил статного кудряша, что издали провожал его от дворцового Красного крыльца до площадных красных рядов. И площадь перешёл следом, встряхивая русыми кудрями. Род заглянул в корчму, мучимый пустотой в желудке. Подошёл к заседке[271], заказал у посидельца[272] ботвинью с огурцами, грибы холодные под хреном. Едва уселся, звякнул колоколец над дверью. Вошёл тот самый кудряш удалец, потребовал ставец[273] со жбаном взвару, присел напротив.

Мысли северского посольника омрачало отсутствие Коснятки в Чернигове. Кречетовать ему в степи неразумно. Такая каша заваривается против его князя, а боярин будет потешествовать? Однако же он предупредил об опасности, волен и отдохнуть. В то же время пышный приезд киевлян, речи с ними не предназначались для Косняткиных глаз и ушей. Неудобного боярина могли хитроумно сплавить подалее от детинца. Да он, умудрённый в усобицах, мог ли опростоволоситься? Род от недоверия к такой мысли даже прицокнул языком. Нет, нельзя покидать Чернигов, не доискавшись Коснятки.

Приняв его цоканье на счёт жаждоутолительного вишнёвого взвара, коего перед северским послом не было, кудряш обратился к застольнику с прибауткой:

- Стоит град пуст, а около града растёт куст, из града идёт старец, несёт в руках ставец, в ставце-то взварец, а во взварце-то сладость! Вижу, боярин, яства ты взял, а о питии позабыл. Не дозволишь ли угостить?

Не дожидаясь соизволения, угощатель принёс от заседки второй ставец и от души наполнил его ароматным взваром.

Род освежился и выразил благодарность.

- С кем Бог свёл, не откроешь ли? - просиял кудряш.

- Третьяк Косолап, - назвался Род, как договорились с Ольговичем.

- А перед тобой Якубец Коза, как раз Третьяка Косолапа ищущий.

Кудряш скоропалительно расплатился за двоих и вывел Рода из корчмы.

- Не взыщи, боярин. Лишние люди вошли. Вместе б нас не подметили. Весьма важный человек немедля должен видеть тебя. Ступай со мною. Тут недалече.

Якубец бодро пошёл вперёд. Род на ходу раздумывал: западня или нечаянная удача? Миновали крытую имполу с красным товаром, юркнули в хитросплетение узких уличек - вправо, влево, сызнова влево, - вошли в распахнутые ворота усадьбы с двумя бердышниками, лузгающими подсолнух, черным ходом проникли в терем.

В одном из переходов у низкой двери Якубец остановился.

- Входи. Не бойся. Я обожду.

За дверью Род оказался в кромешной тьме. Вот она, западня! Пока глаза лесовика привыкали, старческий голос изрёк спокойно:

- Охрабрись впотьмах. Ты у друга.

Род постарался не оказать смущения:

- Мне, уроженцу заокских лесов, густая ночь не страшна. Твоя темнота пожиже.

- Зрячий, как кот? - не поверил старец.

- Одрина невелика, оконце завешено тяжёлой тафтой, - проявил свои способности Род. - Твоя милость в переднем углу, в большом кресле. Не опасайся, - добавил гость. - Лик твой останется мне неведом.

лава Ольговича. Я ещё его батюшке, Олегу Святославичу, служил верно. Передай вот что - Давыдовичи говорили меж собой: «Мы начали злое дело, так уж окончим братоубийство - пойдём, искореним Святослава и переймём волость его». Вчера у них с киевским Изяславом был съезд. Просились идти на Новогород-Северский. Великий князь разрешил: «Ступайте! Если Святослав не выбежит перед вами из города, то осадите его там. Когда вы устанете, я со свежими силами приду к вам и стану продолжать осаду, а вы пойдёте домой». Изяслав оставил им сына с берендеями. Быть большой крови!

- Клятвопреступники! - возмутился Род и в сердцах сказал: - Коснятко нашёл время охотиться!

- Коснятко? Охотиться? - изумлённо протянул старик, - Кто о нём хитрую молвку распустил? Коснятко под спуд посажен. Им ведают заплечных дел мастера.

Пришёл черед изумляться Роду:

- Как может такое быть?

- Однако же так и есть, - возразил боярин, - Весть подлинная. Вчера он подвергнут пытке был, это точно.

- За что? - не понимал Род, - Из корысти - клятву преступить, дружбе изменить, а пытать безвинного… в чем корысть?

- В чем, ни в чем, - шамкал старец, - Однако передай князю Святославу…

- Передам без веры, - пообещал посол.

Боярин на его неверку не осерчал. Долго длилось молчание. Потом старик, как бы колеблясь, спросил:

- В лицо ведом тебе Коснятко? - И, поняв замешательство юноши, обрисовал словесно: - Бородой скуден, аки козел. На лысом темени шишка.

Род внутренне обомлел.

- Шишкоголовый? Козьебородый? - вырвалось у него.

- Стало быть, знаешь, - удовлетворился боярин. И внезапно полюбопытствовал: - Ты грамоте вразумлён изрядно?

- Обучался достаточно, - не понял сути вопроса Род. - Пишу уставом, полууставом…

- Тогда сможешь видеть Коснятку. Собственными очами удостоверишься и донесёшь с верой. Выйдешь от меня, условишься с Якубцем Козой. Повечер он проводит в застенок. Станешь на одну ночь не посольником, а писальником. Их писальник третьего дня обезглавлен за длинный язык. Будь настороже, чтоб комар носу не подточил. По окончании доиска беги, не дождавшись утра. Найдёшь способ?

Вместо ответа Род спросил:

- Тебя, добрый человек, не ждёт доиск за такого писальника?

Старик тоненько захихикал:

- Я в стороне. Через опосредника все решится. А тот вперёд тебя задаст лататы.

- В измогу ли выручить Коснятку? - со слабой надеждой вымолвил Род.

- Мне не в измогу, - твёрдо отвечал старец. - О тебе же и речи нет. Сам ноги уноси. Иначе без толку вся затея.

- Добро, - согласился Род. - Долгих лет тебе…

- Мои лета коротки, - перебил старик, - Передай князю: скорблю, уходя из мира без встречи с ним, без надежды обнять его. Вырос на моих руках… Сызнова заклинаю: сбереги себя для Святослава Ольговича. Вздумаешь отказаться от опасного дела, дай знать Якубцу Козе.

На том расстались. За дверью Род в свою очередь ждал Якубца - тот получал наказы от господина. Потом черным ходом вышли, назначив встречу в той же корчме.

Идучи на посольный двор, Род обдумывал предстоящее дело. Где укрыть коня, чтобы ночью без промешки исчезнуть из города? Искать пристанище Вашковца? Не просто, да и разумно ли? Ещё прочное вервие следует приобресть на случай побега через застеночный тын. Будоражил мысль отчаянный замысел бежать все-таки не одному, а с Косняткой. Думы Рода прервал кучерявый плосколицый богатырь, преградивший путь у самых ворот посольного двора.

- Байбачка! - узнал он слугу Чекмана.

Булгарин солнечно улыбался, бережно оглаживая недавно спасённого полонянника.

- Чекман! Чекман! - приговаривал он, тыча то себя в грудь, то куда-то в сторону.

6

- Ой, глаза мои не нарадуются! Дорогой кунак опять рядом! А Байбачка первый тебя узрел! «Вон, - показывает, - на городьбе сидит, ногами болтает!» Душа рванулась к тебе, тело дрогнуло. Привык в вашей неразберихе жить, сжавшись в комок. Боялся навредить…

Разговор длился долго. Чекман узнал все черниговские трудности Рода.

- Где Итларь? - спросил бывший пленник.

- В Диком Поле, - вздохнул Чекман. - У отца своего Тугоркана. Слаб старик. Не отпустил сына в Киев… Эй! - хлопнул Чекман друга по плечу. - Мы с Итларем добыли тебе несравненный дар!

- Какой дар? Мне? - изумился Род.

- Тебе, тебе! - зажёг свой орлиный взор берендейский княжич. - Только - шш! Не пытай до времени. Дар наш, как волшебную ладанку, подарю на прощание. Теперь ответь прямо: что замыслил, идя в застенок?

- Спасти истязуемого боярина, - понурился Род.

- Как спасти? - затруднился Чекман. - Ты один. Палачей несколько. Охраныши - звери. - Род молчал. Берендей продолжил: - Твоё дело вывести его, подать знак. Наше дело взломать ворота, похитить вас. Большего не смогу, дорогой. Выведешь, как сумеешь, да? Свою голову мне за тебя не жаль, да? В головах же моих людей я не волен…

- Перестань, - обиделся Род. - Думаю, и ворота взламывать не понадобится. Выведу узника, переберусь с ним через тын… Вервие нужно прочное, да не толстое, чтоб за пазухой не выпучивалось. Будьте наготове. Трижды прокричу филином.

Чекман выглянул из хаты, произнёс несколько слов по-своему. Вскоре Байбачка внёс маленький бунт верёвки, тонкой, как для сушки белья, крепкой, как из конского волоса.

Род, чуть напружившись, оторвал конец.

- Ай, гнилая! - вскричал Чекман.

- Нет, - улыбнулся юноша. - Сила моих рук многажды превосходит вес моего тела, вот в чем тайна.

Княжич недоверчиво покачал головой, в обнимку вывел друга во двор и, расставаясь, застенчиво спросил:

- Двадцать два года живу на свете, а ни разу не слыхивал, дорогой, как кричит ваш филин?

Род прижмурил глаза, набрал воздуху и мысленно оказался в родном лесу:

- Ух-ух-ух-ух-у-ух!

Берендеи сбежались, заполнив двор. Чекман - руки в боки - хохотал всласть, потом обнял юношу:

- Прежде всего спасайся сам. Будь живым-невредимым!

Облака, позлащённые заходящим солнцем, погасли, когда Род подходил к заветной корчме. Счастливая встреча с Чекманом убрала с дороги все трудности: не надо было разыскивать Вашковца, пожитки и конь схоронены у берендейского княжича, да ещё помога за спиной обеспечена. Можно смело приступать к опасному делу. «Охрабри меня, Бог!» - вспомнил Род краткую молитву Нечая.

- Не поспешай, боярин, - услышал он тихий голос и обернулся. Его окликнул притулившийся у уличного тына Якубец Коза. - В корчму нам входить не след. Чем меньше глаз нас увидят, тем лучше, - наскоро проговорил он и строго спросил: - Не отдумал, боярин?

Род помотал головой. Якубец понимающе кивнул и пошёл вперёд. Улицы, затыненные по обеим сторонам, были однообразны, как ходы лабиринта. Правда, из-за высоких палей поднимались хоромы, и с рисунчатыми закоморами, и без оных, а то и просто верхушки тесовых крыш. Да эти особенности враз не приметишь, заблудишься в одиночку, как пить дать. Хотя Чернигов - городок невелик, если сравнить с Господином Великим Новгородом, но там Род чуть ли не каждую верею отличит и скажет, чьи это ворота.

На неведомо каком перекрёстке к ним внезапно подошёл человек, скрытый чёрной понкой, как монах. Видно, он их ждал.

- Иди с ним, - велел Якубец Роду. - Бог тебя храни!

Уже впотьмах пришли на окраину посада. Здесь, под тыном первой переспы, расположился широкий двор. У ворот вздымалась в небо чёрная ветвистая ветла. Ах, как обрадовала эта ветла!

- Позови Мисюра, - велел привратнику спутник Рода.

Невдолге явился низкий широкоплечий бородач. При слабом мерцании изгоревшего в руках стражника факела только и видно было обширную бороду.

- Грамотея привёл.

- Кто таков?

- Монах-расстрига.

- Головой ручаешься?

- Сказано, привёл.

- Помозибо.

- Не на чем.

Чёрная понка исчезла. Привратник калитку - на засов. Бородач обернулся к Роду. Глаз не видно из-под бровей.

- Я обыщик княжеский Мисюр Сахарус. А тебя как звать?

- Севериан, - назвал Род первое походящее имя, пришедшее на ум.

- Отшиби себе память, Севериан, и замкни уста, - таков был грозный совет уже на ходу.

- Упреждён, - ответствовал Род.

Двор широк, утолочен ногами, как земляной пол в хате. В тёмном безлунье можно углядеть мрачное строение посреди двора. Видимо, под ним и находился поруб. Зато в избе поблизости от ворот светились маленькие оконца, и люди то и дело выскакивали мочиться с высокого крыльца. Мисюр вёл нового писавца в противоположную сторону. Толкнув дверь в низкую избу, пошарив рукой по стенам, он открыл следующую. Чем же так дурно пахнет? То ли палёностью, то ли свежими внутренностями?

Род, войдя за обыщиком, оказался в сиянии трёх Свешников: один на столе, два - по стенам. Следом за тремя свешниками он увидел и три столба: два вкопаны в земляной пол, а третий лежит на них под потолком перекладиной. Возле одного из столбов сложены шерстяной хомут с длинной верёвкой, кнутья и ремень. Под перекладиной стоял голый по пояс человек, тот самый шишкоголовый, козьебородый, который привиделся Роду ещё в ложне Святослава Ольговича, а потом был описан Святославовым доброхотом боярином, принявшим северского школьника в кромешном покое. Неужели этот несчастный с выпученными рёбрами и есть боярин Коснятко? Рядом с ним - мужик в просторной рубахе навыпуск и

- Мы пришли, - совсем иным, уютно-домашним голосом произнёс Мисюр, усаживаясь за стол. - Присаживайся и ты. Вот писало, а вот пергамент… Это опытнейший наш кат Лутьян Плакуша. А это новый писавец Севериан, - познакомил он Рода с чубатым. Пытуемого не представил.

Род глянул на убористую скоропись прошлых допросов, чтобы знать, как писать, и, к вящему своему сожалению, убедился, что перед ним истинный Коснятко, сам Будимир Зарынич, Как эти пауки испрокудили дородного уважаемого боярина!

- Продолжим наше занятие, - спокойно и деловито не приказал, а предложил Сахарус.

Великоватый суконный башлык, что предусмотрительный Чекман дал Роду как головной убор, то и дело спадал на глаза. Требовалось поправлять его.

Род увидел, как Лутьян перекинул длинную верёвку через поперечный столб, завернул боярину руки за спину и вложил их в хомут. Потянув верёвку, дюжий кат вздёрнул пытаемого головой к перекладине, и тот повис на вывернутых руках. Пыточную избу огласил долгий стон.

- Что ещё нам подскажешь? - спросил Мисюр.

Ответом был тот же стон.

Род увидел на земляном полу ещё одно бревно, а через него перекинуто другое, к которому кат привязал ремнём босые ноги пытаемого. Став на поперечное, он ещё более вытянул тело несчастного и нанёс первый удар кнутом. От крика, показалось, весь застенок сотрясся.

- Что ж ты не отвечал, боярин? - укоризненно спросил Сахарус. - Ты же ключник Святослава Ольговича, всю его жизнь должен знать. Вот и поведай нам, а мы сметим что где.

- Я больно испугался, - простонал мученик, - не смышлю отвечать. Дайте опознаться.

- Опознавайся, - согласился Мисюр и, не дождавшись ответа, обратился к Плакуше: - А ты помоги ему.

После второго удара, оставившего кровавый пояс на боярском боку, Коснятко сказал:

- В селе Мелтекове кобыл княжеских три тысячи да коней тысяча.

- Пиши, писавец, - велел Мисюр. - А ты, боярин, продолжи.

Продолжения не последовало. Шишкоголовый, козьебородый страдалец с каждым ударом сильнее выл, но членораздельно не произнёс ни слова. Лишь после того как Лутьян Плакуша вставил по два перста его рук и ног в железные тиски и поочерёдно начал закручивать винты, Коснятко не выдержал:

- В селе Игореве в погребах вино, мёд, железо и медь… На гумне девятьсот стогов сена…

- Скуп ты, скуп ты, однако, - приговаривал Сахарус, следя за пишущей рукой Рода, - Изрядно пишешь! - похвалил он прилежного новичка.

Пытаемый опять замолчал. Пытчик крутил его на виске до мути в глазах, потом выстриг плешь на макушке, лил ледяную воду почти по капле, лишь стон и рык - вся отдача.

- Крутенек, сучий потрох! - не выдержал миролюбивого тона даже толстокожий Мисюр.

Род тем часом соображал, как спасти Коснятку. Опрокинуть стол, поднять обоухую чугунную жаровню с угольями, что вчетвером носят, опорожнить её на выбритого Плакушу, воспользоваться смятением, снять с рук мученика хомут, оборвать ремень с ног, взвалить тело на плечо, он достаточно худ и лёгок… Достанет ли времени перемахнуть через тын с этакой поклажей? По ту сторону берендеи ждут, по эту выбежит охрана, хотя и пьяная, да обильная. Отобьёшься и вырвешься… без боярина на плече. Если б даже он смог убить ката и обыщика, все равно через двор не перейти незамеченным. Чуть воодушевлялся и вновь колебался Род. Ничего путного в голове не складывалось.

А Лутьян зажёг веник в жаровне и умело водил по жёлтой спине боярина.

- В Пути-и-ивле, - истошно завопил тот, - на княжом дворе… восемьдесят корчаг вина, пятьсот берковцев[274] меду, семьсот рабов…

- Что ты мне все про мёд да вино, про коней да кобыл? - закипал свирепостью Мисюр Сахарус. - Про злато, про серебро говори, про каменья с мехами!

В сенях возник шум, раздались шаги… Распахнулась дверь, и в застенок вошёл - ну кто бы мог ждать? - сам Владимир Давыдович.

- Што тут у вас? - вкрадчиво спросил он, вращая вытаращенными очами. Желчный, как волчий перец. Да к тому же после хмельного пира по всей видимости чмурной.

- Крепкий орешек, - мотнул головой обыщик в сторону пытаемого на дыбе.

- Ну, Будимирушка, - с медоточивым укором подступил черниговский князь вплотную к вытянутому телу, - пошто упрямишься нам споспешествовать? Ведь наше злосердие тебе ведомо. Сам же посылывал донести о нём в Новгород-Северский своего челядинца Третьяка Косолапа. Ведь посылывал? А?

Коснятко разинул щербатый рот, зашевелил разорванными губами:

- Открыть измену вашу - мой долг… Никакого Третьяка Косолапа у меня не было…

Род, ошеломлённый упоминанием о Третьяке Косолапе, заметил ещё одного человека, вошедшего с князем в застенок. В звероликом жердяе, притулившемся к дверному косяку, он узнал тысяцкого Чудина, прозванного Нечаем истым онагром. Стало быть, они с князем вдвоём вошли. Обережь - во дворе. Думалось, князь в одиночку сюда явился. И встрепенулась надежда спасти Коснятку. Именно присутствие такой важной персоны вдохновило эту надежду, родило новый план. Тысяцкий отягчал дерзкий замысел, но не перечёркивал. Оставалось точно поймать подходящий миг для внезапного действия. Исподлобья взирал Чудин на происходящее, будто его дело - сторона.

- Никакого Третьяка Косолапа у тебя не было? - проявляя завидную выдержку, совсем ласково спросил Владимир Давыдович.

Истязуемый помотал головой.

- А сегодня Фёдор Кутуз… Ты ведь знаешь Кутуза? Мы невдавни его в Новгород-Северский отправляли с посольством… Так вот он нынче сказал, что твоего Косолапа твой князь - глупая его голова! - вернул к нам в Чернигов. То ли посольником, а скорей всего пролагатаем.

Быстро же пришлось вспомнить Роду о легкомысленно позабытом Кутузе! А заодно задаться вопросом: как вызнал этот княжеский отрок слова Коснятки об измене Давыдовичей? Ведь Святославу Ольговичу Род передал их почти один на один. Правда, при сем присутствовал воевода Внезд. И никого более! Поистине колдовской выглядела осведомлённость Кутуза…

- Не ведаю ни о каком Косолапе, - хрипло прошамкал мученик.

Князь, отходя от дыбы, хлопнул себя по ляжкам:

- Не ведаешь!.. Он не ведает! - При этом Владимир Давыдович выразительно посмотрел на ката Плакушу.

- Ломаю, ломаю, а твёрдости не убавилось, - виновато отозвался Лутьян о своей жертве.

И тут вступил в дело «истый онагр».

- Кой дьявол возиться с …? - непристойно выругался Чудин. - Посыланы приставы по Третьяка Косолапа, поймут его с часу на час, вот тогда будет разговор. А с этим…

Никто не успел моргнуть глазом, как выхваченный из ножен меч сверкнул в неверном свете застенка. Чудин схватил его оберучь[275] и, как зверя освежевав, рассёк подвешенное на дыбе тело. В жаровню с угольями рухнули внутренности Коснятки, наполнив застенок невыносимым духом.

«Привык убивать на охоте, а не в бою», - мелькнула в голове Рода ошибочная мысль о Чудине.

Подобрав с полу одежду казнённого, убийца вытер свой меч, вложил в ножны и обернулся:

- Пойдём, государь, отс… - Он поперхнулся на слове.

В какие-то доли секунды, стремясь предотвратить смерть Коснятки, Род бросился к тысяцкому, да опоздал. Тогда он завладел князем. Приёмом Бессона Плешка взял его в замок - одна рука на горле, другая на шее. Ещё чуть-чуть, и хрустнут шейные позвонки. Этот приём удался на славу, ведь Мисюр Сахарус и Лутьян Плакуша да и сам Владимир Давыдович были поглощены страшной смертью Коснятки.

- Руки к бёдрам! Тесней руки к бёдрам! - строго приказывал Род здешнему властелину.

Князь и без того не двигал ни одним членом, задыхаясь в страшных объятьях.

- Да это ж Третьяк Косолап! - завопил онагр, норовя выхватить только что вытертый меч.

- Азарий! - хрипло взмолился князь, с ужасом глядя на своего защитника.

Тысяцкий оставил в покое меч и беспомощно закричал:

- Измена!

Кат и обыщик ошалело таращились, не зная, что предпринять.

- Всем замереть! - вспомнил Род бродничьи повадки. - Я погибну лишь с вашим князем. Сейчас мы с ним тихо выйдем… Мисюр, возьми свешник, посвети в сенях… Так… Близко не подступать! Князь будет жив, покуда… Плакуша, не балуй с вервием. Тоже мне арканщик!

- У-у, будь ты проклят! - прошипел Чудин.

- Мне за что быть прокляту? - озлился Род, пятясь с князем к выходу, - Проклят ты, убийца! Скольких ещё убьёшь! Вижу головы в преступной твоей деснице… ныне ещё живущих, ведомых мне людей. Держишь… за пучки волос… как редиски… Примешь муки за них… вечные, неземные муки!

Чудин содрогался от бессильного гнева, издали следя, как пятится Род с полонённым князем.

- Смерть моя! - задыхался властитель Чернигова.

- Смерть твоя не близка, - чуть ослабил хватку Род, - Жди… на пятое лето… в большом кровавом бою. Красавица княгиня… в Диком Поле - подружия половецкого хана…

- Что он мелет! - не стерпев, дёрнулся полупридушенный князь, - Откуда… такое… ведомо?

- Слишком мы… прижаты друг к другу, - толковал Род. - Глас души твоей… доходит ко мне. Она… знает. Я… чую.

Выбрались из застенка во двор.

Должно быть, охраныши углядели из окна необычное - выскочили, запаляя факелы…

- Вели, чтоб не приближались, - шепнул Род своей жертве.

- Назад!.. Назад!.. - хрипел князь.

Тысяцкий замахал руками, подступая к охранышам. Обережь замерла вдали.

А вот и ветла… Очень кстати эта ветла! И охрана, и тысяцкий, и Мисюр с Лутьяном держались все же не слишком-то далеко. Не успеть закинуть верёвку на зубец тына, не успеть через него переправиться. А густолистая ветла - истинная спасительница!

- Эй, прочь от ворот! - приметил Род подозрительные движения.

Пусть отпирают ворота после. Он уж перемахнёт на ту сторону. Их отпереть нескоро - запоров много.

- Ну не поминай лихом, княже! - попросил Род и, отшвырнув обмякшего властелина, вспрыгнул на нижнюю ветвь ветлы.

- Йа-а-а-а! - словно звуковой нарыв прорвался угрожающий рёв внизу.

Стало быть, Азарий Чудин неприметно успел приказать, что надо. Стрелы полетели тотчас. Да в чёрную ночь сквозь крону ветлы стрелять - как слепому в грош. Мгновения понадобились, чтобы извлечь вервие из-за пазухи, закрепить один конец на вершине, а другим себя опоясать. Вот ветла будто поклонилась кому-то там, на улице. Низко поклонилась. Беглец, окровавив руки, стал на землю по ту сторону тына. А в округе ещё стоял крик неведомой здесь лесной птицы: «Ух-ух-ух-у-у-ух!»

С гиканьем, свистом пролетела ватага всадников, смяв выскочивших из ворот княжьих кметей, и исчезла. Род, сидя на коне, представил пустую улицу, свисающее с ветлы тонкое вервие, искажённые злобой лица Чудина и князя. Вот уж устроят доиск! А берендеев за горло взять - руки коротки! Эти шальные гости очертя голову носятся, где не след. Куда исчез беглец с пустой улицы? Разве у зубоскалов доищешься? Тщетно будут рыскать в поисках Третьяка Косолапа приставы. Со вчерашнего дня его нет на посольном дворе. Не миновал он и городских ворот. Правда, сквозь Новгород-северские ворота проезжали горластые берендеи размять коней в холодной ночной степи. Неусыпные бесы эти черные клобуки!

Так, радуясь удачному бегству, рисовал себе мысленно живую истинную картину ведалец, пока не оказался далеко за первой переспой. Здесь обнялись с Чекманом.

- Чуешь, на ком сидишь, дорогой? - потрепал берендейский княжич по холке коня, что унёс Рода от беды, - Наш с Итларем тебе подарок! Храни его, говоря по-вашему, как зеницу ока.

Только тут узнал всадник знакомый терпкий дух в своих ноздрях: дикая степь… потный хурултай… свежесть водяной лилии…

Род приник к конской шее, обхватил её руками и услышал сдержанное ржание кобылицы.

- Катаноша! Я узнаю её! - крепко сжал он руку Чекмана, - Как вам удалось?..

- Ха! - ткнул его княжич кулаком в бок. - Сантуз, должно быть, ворот рвал на рубахе. Текуса выдрала со зла не одну косичку. Но ты заслужил, джигит! А пока - до скорой встречи. Ай-ё!

Чекман ласково опустил понукальце[276] на круп кобылы.

«До скорой встречи», - с надеждой подумал Род, сберегая в сжатой ладони тепло дружеской руки. Резкое столкновение с огромным пространством родило свист в ушах. Тело, как в бездонном нырянии, рассекало чёрный воздух степи. Род долго ощущал в руке тепло друга. «До скорой встречи»… Ох, лучше бы пропустить эту встречу скорую!

7

Обустроив приют для четвероногой подруги в конюшне Олуферя-лабазника, заложив вволю овса и сена, Род намеревался немедля отправиться с донесением к Святославу Ольговичу. Да ночь, судя по звёздам, была уже так глубока, что подумалось: лучше дождаться утра.

Ещё давали себя знать три бессонных ночи в степи, где и в час отдыха он глаз не смыкал, помятуя о Несмеяне Лученце. Войдя в скованную сном Олуферью хоромину, он нащупал своё место на голбце, рухнул, не раздеваясь, и заснул без снов как убитый…

- Даже не позобал[277], даже словом со мной не обмолвился, - жаловался утром хозяин, родич Орлая, своим постояльцам-долгощельцам, - даже не разоблачился, лишь корзно сбросил. Эх, дела! Выпил только жбан взвару и - в гости к Сновиду…

Долгощельцы уплетали свиной сычуг, набитый гречневой кашей. Род, умывшись ледяной водой и опрянувшись, пристроился к ним. Уныло выглядели молодые мужики-долгощельцы, городские бездельники поневоле.

- Где Нечай Вашковец? - За всех осведомился Корза Рябой.

Род кратко рассказал все, что мог.

- Выходит, мы теперь с Нечаем лишь на поле брани сойдёмся? - развёл руками Кузёмка Ортемов.

- Ох, грехи наши, Господи! - вздохнул Олуферь и с последней надеждой устремил взгляд на Рода. - Что же нас ожидает? Как мыслишь?

- Осада, - поднялся Род из-за стола. - Кровь и брань, а кому и смерть. Будем наготове.

- Да за что же это нам, простым людям? - вскипел лабазник. - Доколь князья, в сёдлах сидючи, народными кулаками будут меж собой драться?

- Прадеды ещё вопрошали, - хмуро вставил Орлай. - Правнуки будут вопрошать…

- Ты-то чего моложный такой? - удивился Род, уходя, - Не молодцуешь, не сквернословишь, опустил голову…

- Апрось свою плохо видел во сне, - совсем понурился Орлай, - Будто медведь её задрал…

- Все мы по дому вот как истосковались! - провёл ребром ладони по горлу Корза Рябой.

Род чуть-чуть постоял, да так и ушёл, не сыскав слов в утешение.

Князь принял его в большом покое, где обычно соборовал[278] со старшей дружиной. Не присев заговорили о черниговских кознях. Святослав Ольгович все выслушал с видимым спокойствием, лишь при рассказе о стойкости истязуемого Коснятки и его гибели на скуластую щеку князя выкатилась слеза.

- Азарий Чудин поплатится головой!

- Ой ли! - усомнился Род. - Пока до его головы дойдёт, ты, государь, недосчитаешься ещё нескольких своих.

- У меня всего одна своя! - вздрогнул князь.

- Ах, не то молвил, - смутился юноша. - Покуда померкнет жизнь в грешной голове Азария, он других твоих сподвижников обезглавит. Среди них - воевода Внезд.

Раздосадовало Ольговича такое пророчество.

- Дурное зришь, ведалец! - рыпнул[279] он.

- Не гневись на мои слова, - вздохнул Род. - Впредь попридержу язык. О ином сегодня забочусь. Посольник черниговский нейдёт из дум. Как мог прознать Кутуз мои тайные слова от имени Коснятки? Нас было трое - ты, воевода и я.

Князь пухлыми руками хлопнул себя по жирным ляжкам и натужно расхохотался.

- Яснее ясного! Внезд предал! Ведь не я же? Враг возьми всех моих врагов!

Юноша с ужасом смотрел в это хохочущее узкоглазое скуластое лицо. Таким ему ещё не приходилось видеть князя Северского. За нарочитым хохотом таился неуёмней гнев. Вот кутырь вскочил и неуклюже, тяжело забегал по палате, воздымая руки с растопыренными пальцами.

- Внезд!.. Не может быть!.. Не верю! Сам себе не верю!

Понял Род, насколько дорог князю друг-предатель. Как родной!

- Доиск!.. Досочиться до корней измены! - пырскал[280] Святослав Ольгович, - Пытка отопрёт замки и тут, и тут! - ткнул он перстом в лоб, затем в левую грудь.

Дрогнул Род при слове «пытка»:

- Не надо, государь. Без застенка вызнаю у воеводы истину, - Ольгович хмыкнул. Юный ведалец поторопился досказать: - Хоть и не ручаюсь за успех…

Вспомнил, как сопровождал названого отца в Олешье, где завёлся конокрад из местных. Подозренья были, доказательств не было. Букал на глазах юноши и мужиков-олешцев силой воли вынудил виновного признаться и представить доказательства.

На позов князя кликнули в палату воеводу Внезда.

- Ах, Славята Изечевич! Верный мой пестун Славята! - вспоминал тем временем Ольгович того боярина в Чернигове, что принял Рода в темноте, не оказав лица и не назвавшись. Юноша дословно изложил их разговор, - Не вспомню, - князь наморщил лоб, - что за несогласица случилась у Славяты с моим родителем. Из-за чего боярин перешёл к Давыду от Олега. Однако ох как он любил меня и брата! Значит, любит до сих пор. Такую преданность не сыщешь днём с огнём.

Явился Внезд. По княжьему велению Род повторил свою черниговскую одиссею. Бритый череп воеводы лишь чуть-чуть поник. Мясистое лицо было непроницаемо.

- Не молчи! - просил кутырь с явной надеждой, что верный воевода все сомнения вокруг себя развеет без труда.

Внезд пробормотал не то, совсем не то:

- Жду, покуда бахвал нахвалится.

- Речь не о бахвале, Внездушка, а о твоей измене, - вкрадчиво промолвил князь.

Воевода поднял тяжкий взгляд на юного посольника:

- Иной врёт, только спотычка берет, а этот врёт, что и не перелезешь!

- Перелезай, друже, перелезай, - настойчиво просил Ольгович.

Однако Внезд молчал.

Кутырь вскипал, как на большом огне. Дыханье становилось шумным. Казалось, вместе с выдохами из разверстых уст властитель метал искры, словно огнедышащий вулкан.

- Пошто пошёл служить Давыдовичам? - потряс палату страшный шёпот.

- Бог с тобою, государь! - воскликнул воевода.

- Пошто спознался с Фёдором Кутузом?

- Знать его не знал допрежь… - пятился Внезд к низкой сводчатой двери.

Его смятенье окончательно взбесило князя. И в самом деле! Как так - знать не знал? Кто же Фёдору Кутузу передал слова Коснятки? Вылгать вздумал глупый воевода!

Ольгович уже бросился к двери, отсекая отступленье Внезду, бросился, чтобы позвать людей, и… Род сызнова представил ужасы застенка. В два шага он оказался за спиной предателя, возложил руки на этот неприятный голый череп. Внезд от внезапности рванулся, но головы освободить не смог. Вскинувшись, он ухватил харапугу за запястья.

- Не бойся, воевода, - внушал Род. - Открой всю правду благодетелю. Велю и заклинаю: открой всю истину, ничего не утаи! Ну говори же, воевода, говори! Ну, Внезд, мужайся, не молчи, не обрекай себя на муки…

Виновный рухнул на пол.

- Государь! - завопил он. - Я не предатель! Я лишь Богданке Омельянову… Сидел с ним на пиру в тот вечер. Взял меня чмур!

- Какой… Богданко… Омельянов? - опешил Святослав Ольгович.

- Из младшей твоей дружины воин, - взахлёб говорил Внезд. - Омельяна Веденяповича сын.

Князь, нырнув под свод, приотворил дверь.

- Боярин Пук! - и тихо повелел: - Богданку Омельянова из младшей дружины взять за приставы! - Обернувшись к воеводе, князь примолвил: - Вон! С глаз моих долой! - Оставшись наедине с Родом, он обнял его: - Ну помозибо! Воеводу спас. Дрянного, млявого, а все же спас. - И, приблизив губы к уху, доверчиво поведал: - Воеводами я не богат…

Род, превозмогая главоболие и слабость, про себя отметил, что не в воеводстве дело, а в любви Ольговича к этому обритому мордовороту. Чуть погасла вспышка гнева, и доволен князь, что «Внездушка» остался вне опасности.

реке Рахне, то есть жизнь боярская? Или недоволен, что Коснятко не спасён? Или просто позабыл за сварой вокруг Внезда? Тут же мысли приняли не менее печальный оборот: от пытки воеводу спас, зато обрёк на муки какого-то Богданку Омельянова… А голова болела, ноги не несли, в руках кололи иглы… Надобно скорее отыскать в почти что не знакомых переходах боковушу-умывальню. Вот задец, а рядом… Тут возник какой-то странный шум в хоромах, будто радостный сполох. С чего бы?

Вымыв руки и прочтя молитву, Род вернул почти всю силу, что ушла на воеводу, и довольно бодро зашагал к выходу. А мимо уже взад-вперёд сновали княжьи отроки и пасынки[281]. По широкой лестнице, стеснённый местной челядью, спускался важный человек в шеломе с ярким чупруном. Вокруг него из многих уст летело одно слово громким шёпотом: «Герольд, герольд!»

Род, выйдя из дворца, услышал, как пронырливые бирючи скликают горожан:

- К Курским воротам!.. К Курским воротам!..

Вдруг неуверенно и несогласно ударил перезвон с ближайших колоколен.

Род обратил внимание на двух вельмож, красивых, молодых, изрядно приодетых и очень разных. Один как смоляной бычок - весь в чёрном и сам чёрный, лишь змеец по дорогим одеждам золотой. Другой, потоньше, помоложе, светел аки ангел, из-под острой княжьей шапочки с опушкой - светлые кудри, не борода с усами, а нежный светлый пух вокруг чувствительного рта. Оба только что сошли с крыльца. Род, поздравствовав их, спросил:

- В честь чего колокольный звон?

- Суздальский князь к нам жалует, - осклабился чернявый, - А когда сюда пожаловали мы, - вздохнув, продолжил он, - в колокола не били, не выходили с хлебом-солью.

Тут сам Святослав Ольгович с приближенными вышел на высокое крыльцо. Рядом боярин Пук нёс на огромном блюде каравай с солонкой.

- Где же Гюргий? - спросил Род, глядя в глубину усеянной народом улицы. От Курских ворот двигались всадники. Возглавлял их витязь, вовсе не похожий на суздальского Гюргия, скорее на владимирского Андрея, да не Андрей.

- Гюрка обещал и не явился, - пояснил чернявый. - Сына своего прислал Ивана. Вот и радость словно бы не в радость.

- Да, это Иван, - подтвердил светлокудрый князь ли, княжич. - В Муроме у батюшки я видывал его.

- Иван? - В груди Рода сердцу стало тесно: жених Улиты!

- Шуба-то объярь![282] - завистливо сказал чернявый, - Золота, лученчата, подол соболий!

Сын суздальского властелина, окружённый рындами[283], проехал ко дворцу. Народ, шарахнувшись от плетей обережи, прижался к тынам, а затем заполнил улицу.

- Нет, не пойду на пир, - резко заявил чернявый. - Меня не чествовали, как Ивашку будут чествовать. Я оскорблён. А ты пойдёшь, Владимир?

Светлый юноша расширил небесно-голубые очи:

- Святослав Ольгович станет гневаться.

Род знал, что его место во дворце. Такому торжеству не соучаствовать значит обидеть Северского князя. Но сил никаких не было очертя голову кидаться в эту раз наряженную людскую гущу. Сейчас бы - к Олуферю, к долгощельцам поболтать, не мудрствуя, повечерять да соснуть.

- Мы повстречались, да не познакомились. - Род счёл, что просто так уйти от собеседников не влепоту.

- Перед тобой Владимир Святославич, князь Рязанский, внук Ярославов, - назвал приятеля чернявый.

- Какой я князь Рязанский? - смутился светлоокий юноша. - Дядя Ростислав исхитил мою княжщину. Даже из Мурома прогнал. Вот и пришлось податься к Северскому князю, авось чем поможет.

- Изгои мы с тобой, изгои! - обнял Владимира приятель, - Вот ведь и я, - грустно поведал он, оборотясь к Роду, - князь Иван Ростиславич, галицкий изгнанник, живу в Берладе с малою дружиной милостями тамошних владетелей. Князем меня произвели на свет, да жизни мне не дали. За глаза теперь зовут Берладником. Я не сержусь. Оружием орудую изрядно. Отслужу Ольговичу, и кончатся, даст Бог, мои скитания. Мне хоть маленький удел, хоть захудалый городишко…

Расчувствовавшись, он попытался обнять Рода, как Владимира, тот увернулся.

- Ты - князь! Может, я смерд?

- Обличьем ты не смерд, - подмигивая, хохотнул Берладник. - Да и повадками, и речью тоже. Хотя и скромен. Должно быть, сын боярский.

- У тебя бывалый глаз, - заметил Род.

- Помыкаешься да постранствуешь с моё, станешь бывальцем, - положил ему руку на плечо галицкий изгой, - Пойдёмте-ка, друзья, - пригласил он, - Я знаю тут одну уютную корчму с галушками, с вишнёвыми варениками да с медком боярским[284]. Пусть пузыри пируют наверху, а нам внизу - раздолье!

- Вишнёвые вареники? Зимой? Иванушка! - засомневался муромчанин.

- Ха! - толкнул его вперёд Берладник, - Да пусть в них хоть свиная требуха заместо вишни, был бы мёд крепок. А уж он истинно боярский, даю голову на отсечение… - Он вёл друзей к рыночной площади. - Теперь ты, удалец, открой всю подноготную, - велел он Роду, - Как величать, звать, откуда урожденьем, воспитаньем… Ну!

Род по дороге коротко поведал о себе. Иван внимал вполуха. Владимир слушал, сморщив лоб. Уселись в полутьме за вытертый дубовый стол. Распорядительный Берладник пошёл к заседке договариваться с посидельцем о ястве и питье. Голубоглазый муромский изгнанник склонился к Роду и, щекоча щеку пушком, стал говорить:

- Прости мою докуку, Родислав Гюрятич. Не мне бы сообщать такое, и не тебе бы слушать. Уж больно страшна тайна, что лежит у меня в памяти касательно тебя. А тороплюсь открыть её, оттого что наша жизнь сейчас непрочная. Сегодня жив, а завтра, гляди, - рать. Тут мне и славу запоют. Не зря глаголется: мёртвому тимпан не погудка!

- Да что ты медлишь? - в свою очередь нетерпеливо придвинулся к муромскому изгою Род. - Что тебе ведомо?

- С мальчишеских лет помню, - жарко заговорил Владимир, - Взял меня батюшка впервые на охоту. Свежевали вепря у костра. Был с батюшкой боярин Микула Дядкович. Теперь его уж нет в живых. А перед тем служил он в Киеве в великокняжеской дружине среди отроков. Однажды на пиру завёл знакомство с выходцем из Красных сел. Тот выходец пасынковал в какой-то из боярских обережей. Уж так сдружились - водой не разольёшь. И тайные их жёнки были закадычными подружками. Тот суздальский беглец свою привёз боярину в Кучково как невесту. Дрянюка сделалась боярыней. Как звали штуковатого[285] лгача, все тужусь вспомнить, да не вспомню.

- Петрок Малой? - несмело подсказал ошеломлённый слушатель.

- Петрок, Петрок, - согласно закивал Владимир, - Не помню уж, малой или большой, а истинно Петрок.

- Так я-то тут при чём? - пытался глубже вникнуть Род.

Голубоглазый юноша вдохнул всей грудью, чтобы, не переводя духа, изложить самое главное.

- Ты тут при том, любезный Родислав, что этот злонамеренный Петрок укрылся в Киев, свершив страшное кровавое деяние. Он по преступному изволу Кучки подверг избою всю семью боярина Гюряты, что правил половиной Красных сел. Ты, значит, один спасся, коль сейчас воистину назвался Жилотугом.

Род отстранился от Владимира:

- Не веришь?

- Не верил, не рассказывал бы, - успокоил муромчанин, - Такое рассказать опасно даже нынче. У Кучки и его приспешника руки и кровавы, и длинны. Микула Дядкозич, услышав от Петрока о его татьбе, бежал из Киева аж в Муром. Было отчего бежать! Он вскорости заметил, что за ним охотятся головники. Стало быть, убийца, проболтавшись другу во чмуру, решил избавиться от будущего оглагольника[286]. Твой нынешний рассказ поверг меня в смятение. Как вспомню Дядковича… Вот злоключений твоих тайные причины! Постерегись Петрока с Кучкой, коли опять проляжет путь чрез их осиное гнездо.

- О чём шушукаетесь? - подсел Берладник.

- Так, о суздальских делишках растабарываем, - понурился Владимир Святославич, - Мы почти что земляки.

- Всякая птичка свои песенки поёт, - хохотнул Галицкий изгой. - А вот несут медок…

И началось приятельское тесное застолье.

- Ты почему не жалуешь фиал[287] с боярским мёдом? - зашумел Иван Берладник, придвигая Роду чуть пригубленный напиток. - Ах, мало искушён в питье? Ну и ловыга![288] Намного ль младше-то меня? Ах, восемнадцатый годок! Не верю, да и баста! Такой детина! Да ведь в тебя вместятся два вот этаких Владимира! - обнял он друга по несчастью.

- Оставь, - высвобождался светлоокий юноша, заметно начавший хмелеть. - Скажи-ка лучше, - перевёл он разговор в иное русло, - исполнит Святослав Ольгович обещание? Он мне в удел Посемье обещал.

- А мне обещал Курск! - вскричал Берладник. - А тебе что обещал? - спросил он Рода.

- Села по Рахне, - неохотно отвечал обезземеленный Гюрятич.

- Ну так вот что я скажу, - пристукнул кулаком Берладник, - Ольгович - лгач. Все это лжецкие ухватки. Чтоб заманить, он горы обещает, заманит и покажет кукиш. Да и что у него есть? Вот-вот последнего лишится. Ну как ни обмануть троих изгоев? Мы беззащитные - два князя да боярин. У нас нет жизни. Палец покажи, и мы готовы выядрёниваться, лезть из кожи вон. Не токмо что во вражий стан, в Чернигов, - к черту в ад!

Род покраснел.

- Не на меня ли твой намёк?

- А что, горит на воре шапка? - перекосил лицо Берладник. - Я, как узнал о твоём подвиге, ещё тебя не зная, подавился со смеху. Нет, я бы не выстарывался так. Села по Рахне! Рахна-то не нынче завтра со всеми сёлами окажется в руках Давыдовичей.

- Как решит судьба, - отрезал Род, видя, что Берладник распаляется все более.

- Судьба тут ни при чём, - встрял, осмелев, Владимир, очервленевший лицом от выпитых фиалов, - Был ты в Чернигове и что увидел? Строй и готовность к рати? А у нас - развал, все вразнотык…

- А воевода-то кто? Внезд! - скрипнули зубы у Ивана Ростиславича.

- Ругать легко, наладить трудно, - сказал Род.

- Да кто тебе позволит тут что-либо налаживать? - прищурился Берладник. - Бояре с отроками хапают что под руками, а володетель раздувает щеки.

- Я верю Северскому князю, - сказал Род.

- Верь, верь! Не видишь? Северский князь холопствует пред Суздальским за ради сохраненья оттопырившей карманы жизни, - шумел Берладник. - А я ни перед кем холопствовать не нанимался.

- А для чего ты нанимался? - не стерпел Род.

Иван Ростиславич приосанился для гордого ответа:

- В честном бою жизнь себе добыть!

- Послушайте-ка, братья! - Уступающий Берладнику в летах Владимир вовсе разомлел от каверзного мёда. - Я что вам поведаю потиху! Наш Святославка возмечтал оженить своего недоросля Олега на Гюрькиной дщери Олиславе. Во куда метит!

- Да отчего ж не метить? - удивился Род. - Их положенье вроде равное…

- А оттого, - надрывно перебил Владимир, - что Олислава краше солнца красного, а наш непря[289] Олег как ляпуном[290] из чурки тёсанный.

Тут Берладник молвил предостерегающе:

- Не говори при холопьей онуче, онуча онуче скажет!

Род резко встал:

- Ты оскорбил меня безвинно, князь Иван. В иной час я бы ответил по достою. Теперь ты пьян, а во чмуру дурён. С такими нет у меня дел. - Повернулся и ушёл.

Ещё не отдалившись от корчмы, услышал за спиною прежде приятный, ставший хриплым голос муромчанина Владимира:

- Род, остановись!..

Не стал и останавливаться, хотя с Владимиром поговорить хотелось, да, видимо, пока не случай.

У Олуферя долгощельцы отвечеряли и отдыхали. Хозяин - на полатях, хозяйка - на печи, а постояльцы - на скамьях рядком. Они впились глазами в парня, что расселся за столом почётным гостем.

Приходу Рода все обрадовались.

- К тебе, Гюрятич, - пояснил Корза Рабой. - Не объявляет, кто таков. Оружие изъято.

- Крутой народец, - кисло засмеялся парень. - А ты есть Родислав Гюрятич? Тогда изыдем вон, поговорим потиху.

Вышли во двор.

- Привет тебе, боярин, от Нечая Вашковца. А я Первуха Шестопёр, его соратник.

Род сразу вспомнил.

- Большая рать идёт к вам из Чернигова. Ух, сеча будет! Оба Давыдовича, следом сын великокняжеский Мстислав с переяславскою дружиной и берендеями. Воистый[291] князь! Однако Всеволодич наш уехал с государем Изяславом в Киев. И без того ратников легион тысяч[292].

- Пойдём, Первуша, во дворец, - заторопился Род, - Предстанешь перед нашим государем.

Но у дворца как было не вспомнить грустные слова голубоглазого Владимира: «Был ты в Чернигове и что увидел? Строй, готовность к рати? А у нас - развал, все вразнотык». И впрямь! В колеблющемся свете факелов колеблющиеся фигуры. Бояре шастают в обнимку с пасынками. Охраныши и те навеселе. Пир в честь приезда Гюргиева сына завершился мерзостным развалом. Шапошный разбор то там, то сям готов был обернуться кулачными разборками.

С трудом дозвались Пука. Боярин выглядел трезвей других.

- Куда ты подевался, Род? - обнял он юношу. - Куда запропастился? Государь чуть голову с меня не снял. Он гостю о тебе все уши прожужжал. Вынь да по ложь, хочет тебя видеть Иван Гюргич.

Еле-еле Роду удалось доступно втолковать вельможе о Первухе Шестопёре.

- Где твой посольник? - оперся Пук о плечо Рода.

- Ждёт на крыльце.

Род, не добившись толку, рванулся в княжеский покой. Куда там! Пук всей тушей преградил путь:

- Испытай плеч со стариком!

И смех и грех! Пришлось уйти.

А Пук ещё догнал и на прощание поведал шёпотом:

- Богданко Омельянов лазутничал в пользу Давыдовичей. Под пыткою признался, окаянный. Уже лежит в сырой земле. Крутенек князь с такими пролагатаями.

Ошеломлённый Род, выйдя на крыльцо, взял под руку Первуху:

- Далече ли от города черниговская рать?

- Я обогнал её на одно поприще, - ответил друг Нечая. - Раным-рано послезавтра ждите у городской переспы.

Вернулись к Олуферю, потиху улеглись, оберегая общий сон.

Утром, побывав у князя, Первуха ускакал в Киев через Курские ворота. Крюк большой, да лишь бы не попасться на глаза черниговцам.

Шёл снег…

А от Черниговских ворот ползла на город туча, брюхатая бураном.

8

В большой палате натопили жарко. Из-за редкой топки пахло дымом, как в курной избе. Пыльная слюда в оконницах лениво пропускала свет. Однако и в поддыменье, почти впотьмах дружинники соборовали рьяно. Тон задавал воистый воевода Внезд. «Чья бы корова мычала!» - внутренне досадовал Род, справедливо считая этого болтуна виновником гибели Коснятки. Сам он скромно сидел в сторонке, по незначительности своей почти не участвуя в соборе.

- Сойдёмся с врагами лицом к лицу, не станем отсиживаться за стенами, - витийствовал воевода.

- Я не так мыслю, - тихо сказал Иван Гюргич Суздальский. Его скуластое лицо, менее половецкое, чем у Андрея, осветилось смущённой улыбкой. - Я среди вас новик, здешнего положенья не ведаю, но скажу: ежели засада[293] крепка и припасов довольно, не разумнее ли отсидеться, покуда не подоспеет мой отец? И град сохраним, и воинство. А выйдем за стены на авось - все потеряем враз. На нас время трудится, на них - сила.

- А я бы поставил военное счастье на кон! - пылко вскочил ещё не старый боярин Андрей Лазоревич.

- И я! И я! - ухарски взмахнул кулаком боярин Дмитрий Жирославич.

Оба похожи, как близнецы: русые бороды лопатой, русые волосы в два крыла. Оба, что называется, в теле да ещё преисполнены боевого духа.

- Мы тут не костари, не в зернь играем, - вежливо улыбнулся Иван Гюргич.

- Не взыщи за мою погрубину, княже, - вновь выставился Внезд. - Сдаётся мне, преизлиха ты робок не по летам.

Иван вспыхнул, но смолчал.

За него отозвался другой Иван, изгой галицкий, Берладник.

- Дело не в робости, а в уме, - коротко бросил он.

Род даже удивился: вчера был завистником суздальцу, сегодня пособник.

Обмякший в главном кресле кутырь, как бы очнувшись от тяжких дум, поднял голову.

- Не защитит Господь града, не защитит ни стража, ни ограда, - звучно вымолвил Ольгович. И приговорил: - Не свариться[294] нам надобно в сей грозный час, а соглашаться. Ты, гость моего сердца, Иван Гюргич, защищай со своей дружиной Курские ворота. А вы, бояре, Дмитрий Жирославич, Андрей Лазоревич, коли рвётесь в бой, идите из Черниговских ворот и покажите ад Давыдовичам.

Оба боярина от оказанной чести нетерпеливо заёрзали на скамьях.

- И тебя, Родислав Гюрятич, с долгощельцами твоими придаю в пособ сим храбрым боярам.

Роду бы молча склонить голову, но он вынудил себя встать.

- Не меня ты предаёшь, государь, - играя словами, заметил юноша, - Ты этим приказом предаёшь часть воинства своего. А оно и без того бедно. Ты не внемлешь разумным речам Ивана Ростиславича и Ивана Гюргича, тебе ближе показная прыть Внезда, шаткого на язык. Что же касается двух почтенных бояр, - Род тяжело вздохнул, - смерть-косариха так и глядит на меня из их воистых очей. Она уж там поселилась. И не мне с моими долгощельскими паличниками, вооружёнными скудным ослопьем[295], спасти их от этой смерти. - Род опустился на скамью и сотворил в думной палате жуткую тишину.

- Дерзок ты, дерзок, - глухо выдавил из себя Святослав Ольгович. - Кабы не заслуги твои в Чернигове да и прежде, не простил бы я такой дерзости. А приказ мой все же исполни. И бояр моих не стращай смертью-косарихой, провидец! А ты, Внезд, - повысил князь голос, глянув на воеводу, - поройся в своих закромах, окольчужь да вооружи долгощельских воинов влепоту. - И Ольгович поднялся: - Ступайте с Богом!

В сенях крепкая рука легла на плечо Рода. Перед ним был Иван Берладник.

- Не взыщи, боярин, за вчерашнее. Каюсь и казнюсь.

Юношу тронуло нежданное покаяние. Он снял с плеча руку князя и крепко сжал:

- Кто старое помянет…

- О-ой-ой! - засопротивлялся Берладник и затряс высвобожденной рукой. - Ты, однако, не токмо духом, а и плотью преизлиха силен. Значит, друзья до гроба!

К Роду подошёл отрок с обритыми по-старинному головой и бородой, с отрощенными вислыми усами и чубом. Щап![296] Роду уже приходилось слышать, что бритье бород и голов, отращивание усов и чубов под древнего князя Святослава Игоревича стало на Руси щегольством.

- Боярин Родислав, - обратился щап. - Тебя князь Иван Гюргич Суздальский благоволит пригласить в свою одрину. Я готов сопроводить.

- Познакомьтесь влепоту, - сказал Берладник и примолвил, указав на щапа: - княжич Олег, государя нашего сынок.

Род чуть склонил голову. Олег вскинул подбородок. Так и пошли, не очень-то приглянувшиеся друг другу.

Иванова одрина соседствовала с покоем Святослава Ольговича. Олег прошёл к отцу, Род - к земляку. Князь сидел за накрытым трапезным столом. При входе Рода встал ему навстречу:

- Здрав будь, земляк!

- И ты здрав будь, княже!

Невысокий Иван снизу вверх поглядывал на Рода, чуть прищурившись. Ну вылитый половец!

- А давай не будем чиниться, - крепко обнял он Гюрятича. - Мне в ваших Красных сёлах у батюшки на Мосткве-реке не довелось быть ни разу. Однако слышал твою повесть. Андрей сказывал, что ты Кучкович Пётр, что будто тебя похитили бродники. А ныне из уст Ольговича узнаю совсем иное. Да не изволишь ли откушать вместе? Побеседовать нам есть о чём. Я, коли на откровенность, влюбился в тебя нынче.

Сели и после первой чарки, от которой юноша не посмел отказываться, князь предложил:

- Давай меж собою запросто: Иван, Родислав…

- Род, - подсказал Гюрятич.

- Тем лучше! Род!.. А ведь меня батюшка едва не женил на твоей сестрёнке Улите, любезный Род. Я её и в глаза не видел, да и она меня. Андрей сказывал: раскрасавица! Сам ума лишился из-за неё. А теперь, как хворая его подружия ушла из жизни, он ежедень летит в Кучково. Да вот не повезло ему. Изяслав, киевский захватчик, как узнал, что отец двинулся Ольговичу в пособ, сговорил друга своего Ростислава Ярославича Рязанского напасть на нашу Суздальскую землю. Пришлось батюшке ворочаться с полпути, а Андрею, бросив все домашние дела, спешно выходить на рать с рязанцем. То-то для него была налога![297] Хотя я знаю, что твоя сестра Улита братнюю любовь не жалует, а о посяге с ним и слышать не желает, как прежде о моём заглазном сватовстве.

Род понял, почему в мечтах своих он неизменно видит ненаглядную Кучковну плачущей.

- Она мне не сестра, - тихо молвил он. - Она… она…

Иван прервал сочувственно:

- Теперь я понимаю. Когда узнал от Северского князя твою повесть, все обернулось по-иному. А сейчас гляжу я на тебя и вижу: хоть не сестра тебе Кучковна, ближе, много ближе сестриного её место в твоём сердце. Или я не прав?

Зардевшись, Род потупился.

- Пусть мне не до конца известна смерть твоих родных, - продолжил князь, - в одном уверен: неспроста надумал Кучка усыновить тебя. Как понимаю, не такой он мягкосердый. Или измыслил очень хитрый ход касательно твоей боярской жизни. Или надумал помешать тебе с Улитой…

- Надумал смертный грех загладить, - подсказал Род. - Ведь его люди извели моих отца и мать. Узнал доподлинно. Да жаль, что поздно.

- В жизни нет ничего позднего, - нахмурился Иван. - Лишь после смерти накажут грешника не люди, токмо Бог. Но Кучка ещё жив. Закончится усобица, вернёмся в Суздаль, расставим грешные поступки по праведным местам…

Рано пожаловал зимний повечер. Внесли в одрину свешник о шести огнях. А новоявленные приятели длили свою беседу, почти забыв о питиях и яствах.

- В дни мира, - размечтался Гюргич, - прибудем с тобой к батюшке в Москов. Так названы им села по Мосткве-реке. Повенчаем вас с Улитой, отберём у Кучки твою жизнь, накажем всех злодеев… А Андрейке я велю забыть о той, которая его не любит. Негоже силой в сердце лезть! Я хоть его постарше, а ещё холост. Недосуг! С вражьей жутью ведаюсь, не с женской красотой.

Род поднялся первым:

- Прости, Иван. Утрудил тебя беседою сверх меры.

- Перестань, - встал Гюргич, - Оба отдохнём сейчас, ведь спозаранку - бой, - Приобняв Рода, он чуть откинулся, не отпуская его плеч, и робко молвил: - Говорят, ты ведалец?

- Кто говорит? - насторожился Род.

- Да Святослав Ольгович как-то к слову…

- Мне ведь ты худого не предскажешь? - полушутливо спросил князь.

Род хотел от просьбы увернуться и не совладал с собой. Слишком многое в своей судьбе теперь он связывал с судьбой князя Ивана. Подвёл его поближе к свешнику, заглянул в глаза.

- Что? - дрогнул князь.

- Нет. Ничего. Я ничего не вижу, - потупился упавший духом ведалец.

- Устал ты нынче, - посочувствовал Иван, - А то и выпитое зелье затуманило волшебный взор.

Род поспешил проститься.

Покидая князя, он плакал не глазами, а душой. До чего тяжко бремя ведальца! До чего черно и жалко бытие людское! Путь недолог, смерть же косариха так и жаждет стать на полпути. Лучше бы не находить разрыв-траву, не получать наследства от волхва. Человек живёт надеждами, а дар предвидения обрывает их, как призрачную пряжу. Нет, не вернутся Род с Иваном в град Москов. А без Ивана, без единственной опоры в жизни, как обойтись? Проклятая смерть-косариха! Род кожей ощутил, как она ждёт за городской переспой, за запорами Черниговских ворот, за деревянными гнилыми стенами в щелястых неисправных заборолах, за городницами. Ждёт, кровопийца!

- Опять Апрось во сне привиделась не попригожу, - пожаловался Орлай у Олуферьевых ворот. Его пошатывало. Должно быть, чмыркнул от тоски по дому. Могильным холодом повеяло от грустного Орлая.

- Иди в избу, - приказал Род. - Проспись. Ведь спозаранку - бой!

В избе у Олуферя ложились с курами. Масло деревянное подорожало. В усобицу свои продукты дороги, а привозные и подавно.

9

Лишь во сне можно было вдоволь нагуляться по родным приокским лесам. Вдруг не раненный волком вепрь закричал, не одолевший соперника изюбр вострубил, зазвучали трубы и бубны. В безлюдном-то лесу! За десятки поприщ от жилья! Что это, охота? Должно быть, большая княжеская охота. Род впервые слышал её сполошные звуки, то ли пугающие, то ли торжественные. Он продолжал их слышать, открыв глаза, уже сидя и озираясь на голбце.

- Погудку бьют! - метался по избе заполошенный Олуферь.

Вчера ещё только и разговору было что о сигнале к битве, а ударил сигнал, и все всполошились.

Полуумылись, полунасытились. Дождались остальных долгощельцев у Олуферьевых ворот и - к городским Черниговским воротам. Род чувствовал себя на Катаноше бывалым воином, окольчуженным, вооружённым. Паличники его на рабочих мужицких конях выглядели ватагой, а не военным отрядом. Вот-вот преобразятся и они. К сборному месту, должно быть, уже подоспел воз с оружейниками от воеводы Внезда. Да, вон он, у самых ступенек на стену, к заборолам. А в распахнутые ворота валом валила густая толпа. Над нею дым застил небо. Запах гари полонил ноздри. Дышать не сладко!

- Горит подградие, - сказал Олуферь.

- Опять свою Апрось дурно видел во сне, - тосковал ехавший рядом Орлай.

Вой детей, причитания баб заглушали его слова.

- Всю жизнь копили, в узелочках уносят, - отметил Корза Рябой, глядя на беглецов, ищущих спасения в городских стенах.

На возу оказались лишь копья и сулицы[298]. Ни мечей, ни шлемов, ни лат, ни щитов…

- Все, что в наличии, - пояснил оружейник. - Воевода прислал остатнее.

Род был вне себя. А кому пожалуешься? Времени нет укорить виновного, поискать заступы.

Вон подоспели со своими дружинниками вчерашние храбрецы Дмитрий Жирославич с Андреем Лазоревичем.

- Взгляните на этот воз! - указал им Род. - Что, нам с одними копьями идти в бой?

- Ну, миленький, ты же во как окольчужен, вооружён! - поднял большой палец Андрей Лазоревич.

- Во мне ли дело? - взъярился Род. Однако тут же осёкся - по виду бояр он понял, что меньше всего сейчас они думают о его долгощельцах.

Мы будем как бы челом полчного ряда, - втолковывал Дмитрий Жирославич. - Ты, юноша, со своими крестьянами составишь как бы левое крыло нам в помогу. Во-он тот удалец с другими крестьянами станет как бы правым крылом. Досачиваешься? Главный удар берём на себя. А вы сдерживайте черниговцев, чтоб не обошли нас. И хорошо, что прислали копья. И лучше в пешем строю. С копьями-то да без кольчуг лучше пешими. А мы, навершные, ка-ак зададим им жару! - И замолодцевал боярин на караковом жеребце.

Род велел Олуферю отвесть коней. Сердце осиротело без Катаноши.

- Не берёшь копье? - спросил он Орлая, - Решил оставаться дубинником?

- У меня дубина уразная![299] - через силу усмехнулся Орлай.

Рядом Корза Рябой, изображая бывальца, объяснял деревенщине Кузёмке Ортемову:

- Давыдовичи начнут оточение крепости[300]. Попробуют взять копьём[301]. - Он не слыхал только что прозвучавшего наказа Дмитрия Жирославича и продолжал воодушевлённо: - Сделают примёт[302], чтобы поджечь стены, или подступят под вежами[303], начнут бить таранами, пороками. А на них сверху - камни, стрелы, копья…

- Где только ты повидал такое? - удивился Кузёмка.

- Под Вщижем был, - гордо изрёк Корза.

- Не молодцуйся, - осёк Орлай, - Здесь, как под Вщижем, не будет. Бояре порешили биться за стенами.

- Да они объюродели! - возмутился Корза. - За стенами нам погуба!

Орлай обратился к Роду:

- Впервой, боярин?

Пришлось признаться:

- В одиночку дрался, в полках не ходил.

Главенство над долгощельцами как-то само собой перешло к Орлаю. Эх, нет Нечая Вашковца! Тот возглавил бы их на славу.

Поглядывая на приунывшего Рода, Орлай из последних сил озорно прищурился:

- Не тужи, боярин, отгадай загадку: что под понкою поколыхивает?

Кузёмка с Корзой хохотнули по-мужицки.

- Срамцы! - пристыдил Орлай. - Эго вода подо льдом.

Последние беглецы втекли в распахнутые ворота. Из-за переспы сквозь дымовую завесу начало выползать длинное чудище, тысяченогое, тысячеиглое… Враг!

- Как мы уроем[304] выскочим, вы - за нами! - приказал подъехавший Дмитрий Жирославич.

Чудище приближалось с пугающим диким звуком.

- Они тоже урим[305] кричат, - задрожал Кузёмка Ортемов.

- Не «тоже», а первее нас, - поправил Орлай. - Да не жмись в себя, гляди соколом!

- Не успеешь ополохнуться[306], как взорлишь в небо, - добавил Корза Рябой.

- Это ты о душе? - по-детски расширил глаза Кузёмка.

- Будет лясничать! - приказал Орлай и уважительно обратился к Роду: - Ну, боярин, пора?

Дружинники Жирославича и Лазоревича уже неслись на своих конях в лоб врагу.

Род решительно снял кольчугу и шлем, отдал их со щитом и мечом Олуферю.

- Ты что? Ты что? - испугался Орлай.

- Как вы, так и я. - Род достал со дна воза две сулицы. Быстро обняв по очереди Кузёмку, Корзу, Орлая, он каждому сказал: - Прости, брат.

- Не на чем, - смутился Орлай, подозрительно глянув на странного чужака боярина.

Раздумывать над поступками Рода ему было недосуг. Правое крыло ополчения уже побежало вслед за конной дружиной. По знаку Орлая поторопилось и левое. Однако пеший конному не товарищ. Род видел, как щетинистая лента врага будто вогнулась внутрь, приняв в свою сердцевину небольшую дружину удалых северских бояр. Вражеская гуща обтекла эту отчаянную дружину снаружи, полностью вобрала в себя и, оборвав боевой крик, молча занялась рубкой.

А пехотинцы ещё бежали, оголтело вопя, разделяясь на крылья. Поскольку чело полчного ряда было уже откушено, струя черниговских конников бросилась между крыльев, окончательно разделяя северских ополченцев. Город располагался выше подградия, потому для Рода, бегущего от городской стены, вся картина была словно на ладони. Догнав Орлая, он закричал ему в ухо:

- Погляди на стрежень![307]

Орлай принялся собирать долгощельцев, чтобы в центре сражения противостать врагу. Вот пешие уж на дострел от конных. Род вовремя углядел страшное приготовление всадников.

- Ложи-и-и-ись! - завопил он во все горло.

Легли те, что услыхали и поняли. Туча стрел, посланная черниговцами, скосила остальных. Те, кто лёг, тут же поднялись и ответили на тучу стрел тучей копий. Ближние цепи всадников поредели.

Род тоже освободился от своих сулиц, остался безоружный, если не считать охотничьего ножа за поясом.

Издали вражий строй представлялся густым, а когда сошлись, оказалось просторно между конями и всадниками. «Теперь отбарывайся, как знаешь!» - мелькнула мысль. Богатырским приёмом Бессона Плешка он первого же всадника вырвал из седла и отбросил на несколько шагов, где его добили. Но силы были слишком неравны.

Род, окружённый врагами, быстро заметил, что их мечи не касаются его тела и копья навостряются мимо. «Заговор на оружие!» - вспомнил он тихое волхвование Букала перед путём-дорогой: «А велит он топору, ножу, рогатине, кинжалу, пращам, стрелам, борцам и кулачным бойцам быть тихими, смирными. А велит не давать стреливать всякому ратоборцу из пращи, схватить у луков тетивы, бросить стрелы на землю. А будет тело отрока Родислава камнем и булатом, платье и шапка - кольчугой и шлемом. Замыкаю свои словеса замками, бросаю ключи под бел-горюч камень…»

- Заговорённый, гнусина!..[308] Да что он, заговорённый, что ли? - слышалось отовсюду.

Оружием его не могли убить. Но и он, безоружный, никого не убивал. Лишь сбрасывал всадников с коней. На земле их убивали другие…

Род волчком крутился между ржущими конскими мордами, разномастными хвостатыми крупами. Всадники изрыгали в него проклятия, кони ржали над ним. Сколько движений в миг должен сделать ученик Бессона Плешка? Род превзошёл все свои достижения на уроках. А ведь Бессон хвалил его…

Между тем времени истекло, как крови. Искоса оглянувшись, Род увидел вблизи городские Черниговские ворота. Стало быть, он как рак пятился назад. И все пешие отступали. Немудрено. Пеших почти не осталось. А ворота открыты. Кто защитит их? Некому защитить!

«Приборолись плеча!» - вспомнил Род слова Бессона Плешка.

Конская харя озубатилась ему в лицо. Костистая конская грудь кованым пороком наддала в плечо. Не было в Букаловом заговоре ни слова о боевых конях. Об оружии, борцах и кулачных бойцах… все верно! Но кони, кони! Стенобитный таран ударил в богатырскую стать. Притомившийся ученик Бессона обмишулился на какой-то миг. И упал…

Вдруг - о чудо!.. Костоломы-копыта не доконали его. Конь отпрыгнул в сторону. Уже без всадника…

Род, шатаясь, поднялся. Увидел иных коней и иных людей.

- Ай-ё! - издал он кыпчакский крик.

- Катаноша! Катаноша!.. Яшник-урус! - загомонили окружившие его половцы, воскрешая памятное событие хурултая под Шаруканью.

Некоторые спешились. Род очутился в крепких объятьях.

- Кза! - сразу узнал он маленького шустрого оруженосца Итларя.

- Ай, какая встреча! - чумазо улыбался тот, ощупывая бывшего пленника забрызганными кровью руками, - Ты цел?

- Цел-невредим! - похвалился Род. - А где же Итларь?

Если тут Кза, значит, и Итларь где-то рядом.

- Пойдём, пойдём! - потянул юный степной приятель назад, в пустеющее поле боя, похожее на стол после пиршества с неприглядными остатками яств. Одной рукой он вёл своего коня, другой пытался поддерживать Рода.

Мимо пронесли изрубленные тела Дмитрия Жирославича и Андрея Лазоревича. Вечная память безрассудным боярам!

Орлай лежал навзничь с окровавленной грудью рядом с очервленевшей[309] головой Кузёмки Ортемова. А где Корза Рябой? А вон и он, Корза. Без рук. Неживой. Истёк кровью.

Род замер над долгощельцами. Здесь все они сошлись с черниговской конницей. Здесь же вскоре и полегли. Он, не сдерживаясь, стонал, ползая по земле от трупа к трупу.

- Друзья? - сочувственно спросил Кза.

- Более чем друзья, - сказал Род, поднимаясь на коленях. - Соратники!

- Князь Сантуз послал нас в помощь вашему князю, - объяснил Кза на своём языке. - Пойдём. Мёртвых не оживишь. Они там! - указал он на небо, - И ты был на волоске. Но остался здесь. Пойдём дальше жить.

Отряды половцев шли к воротам, а от ворот одиночками шли горожане, собиратели павших. Олуферь подъехал на розвальнях, издали заприметив Рода.

- Горе-то, горе-то! За что наказал Господь? - причитал он, укладывая трупы на сани.

- Вон он! - указал Кза.

Род увидел Итларя. Тот ехал верхом, полотнянобледный, даже не глядел вокруг. Двое навершных бок о бок его поддерживали. Род быстро подошёл, принял ханича с коня на руки. И вот уж Итларь на санях рядом с трупами.

- Умер? - в ужасе отпрянул Кза.

- Дай чистый плат и жгут, - велел Род Олуферю. - У кого вода есть?

Кто-то подал баклажку. Достав охотничий нож, Род проделал то же, что с Несмеяном Лученцом в степи: разрезал штанину, промыл рану, остановил жгутом кровь.

- Ногу так ему порубили, аж кость оскалилась, - сочувственно молвил Олуферь.

Поехали в город. Половцы охраняли сани со своим ханичем. Роду дали чужого коня. Кза благодарно держался около и захлёбывался словами:

- Наши… по-половецки… всегда так делают… Издали пустили тучу стрел. Те разбежались. А один сумасшедший убитый вдруг как вскочит, как рубанёт мечом по ноге моего господина и опять упал мёртвый. Веришь или нет?

- Что он тебе клекочет? По-ихнему ведаешь? - обернулся возница Олуферь.

- Дома толмачить стану, - пообещал Род. - Молодильная трава есть у тебя в запасе?

- Какая-такая? У меня много есть…

- Ну, гусиная плоть, нарубашень, что ли, у вас называется?

- Утробышень, - подсказал Олуферь. - Как же, как же! А кровь заговаривать ты, видать, обучен…

Дом Олуферя-лабазника под причитания его подружии Маврицы превратился одновременно и в скудельницу, и в лазарет. Тем же вечером схоронили Орлая и Кузёмку с Корзой. Тем же вечером очнулся Итларь и, увидев над собой лицо Рода, улыбнулся:

- Знал, что тебя тут встречу. Сердце не обмануло. Неволею шёл в поход, а с охотой. Сантуз приказал отцу. Месть Текусы!

- Неужто хоть вот настолько, - сложил пальцы в щепотку Род, - ты ей не люб?

Итларь тяжело вздохнул:

- У нас в Диком Поле не верят в победу Северского князя. А Сантуз принял серебро от Огура Огарыша. Мы обречены смерти.

- Зато мы рядом! - Род крепко сжал руку друга.

- Хорошо, - грустно вымолвил Итларь, - Только хан Кунуй тоже рядом.

- Кунуй… обречён смерти? - не верил Род.

- Он крадёжник, - усмехнулся Итларь. - Ухватил и - ищи-свищи! Его правило: ради крадвы хоть в омут головой!

Вскоре ослабевший Итларь уже спал. Род ещё долго припоминал над ним все подходящие Букаловы заклинания. Потом вымыл руки, истово читая молитвы.

10

У Святослава Ольговича в соборной палате ежедень пререкания. Пустые, как кувшин: один спорщик нальёт, другой тут же выплеснет. Берладник корил воеводу Внезда: дескать, обманул Рода, не вооружил, не окольчужил паличников, полёгших в неравном бою. Внезд бесстыдно возводил лжу, будто нищие дружинники из Берлада загодя опустошили его оружейный склад. Иван Гюргич равнодушно принял похвалы героизму суздальцев у Курских ворот и хмуро помалкивал. «Что толку в многоглаголании? - сказал он однажды Роду. - Вздорные споры! Всех в один кулак сожми, так только то и выжмешь, что съедено».

Молчал и Владимир Святославич Муромский, хотя по иной причине. Северский государь торжественно наградил новоприбывшего Ивана Гюргича Курском с Посемьем, меж тем как до того обещал Курск Берладнику, а Посемье Владимиру Святославичу. Изгнанник галицкий в силу южного характера пошумел-пошумел в тесном дружеском кругу и махнул рукой. Муромский же северный человек переживал обиду долго и тяжело.

- Чую, плакали и мои села по реке Рахне, - пытался утешить муромца Род, когда они шли по пустой главной улице, скованной морозом.

Ух, сечень выдался, каких старики не помнят! Мороз, заядлый злец, сёк пунцовые лица, забирался за стоячие воротники. Даже площадь не заманивала к торговым рядам. Малолюдье! Одинокая сивая кобылица, впряжённая в воз мороженой рыбы, нетерпеливо разбрасывала пар, ожидая хозяина. Ни криков, ни голосов. Деловой скрип шагов на сухом снегу.

- Больно помыслить, - жаловался Владимир Святославич, - Ведь всего двадцать лет назад брат нашего Ольговича Всеволод предательски изгнал из Чернигова дядю своего, моего деда Ярослава. Бояр его умертвил, жизнь с уделом присвоил. А наш нынешний государь помогал захватчику. Выходит, теперь я служу врагу.

- Отчего же тогдашний великий князь не наказал виновных? - спросил Род.

- Тогдашний отец князей Мстислав пообещал моему деду скорую заступу, да какой-то игумен отговорил его: негоже, мол, христианскую кровь проливать. А что Мстислав нарушил клятву великокняжескую блюсти порядок на Руси, тот грех игумен взял на себя для общего спокойствия. Так мы лишились княжщины. Дед, правда, получил выделенные из Черниговщины Муром с Рязанью. Да разве этой жизни хватит детям и внукам? Вот я и бедствую без угла.

Род помолчал, собираясь с мыслями, потом остановился как раз у корчмы, откуда заманчиво пахло жареным.

- А игумен-то прав, пожалуй, - остудил он Владимира, - Всякая война - зло. Льются потоки невинной крови, дабы наказать одного или нескольких виноватых. А те как раз избегают кары.

Владимир тоже остановился. Вкусил носом вытный дух корчмы. На слова Рода затряс головой.

- Ложная твоя мысль. Не всякая война - зло. Черниговцы не защитили деда моего Ярослава, захватчика Всеволода признали князем. Следовало их наказать. Тогдашний отец князей дал обет сыновьям блюсти среди них порядок. Пощадив виновных, он попрал священный закон. И пошло у нас беззаконие. Длится до сих пор. Тяжко мне, друг Гюрятич. Камень на груди. Предчувствие беды. Ты загодя углядел смерть бояр Дмитрия Жирославича, Андрея Лазоревича. Не прошу, а жалобно стенаю: открой… моя смерть видна ли тебе?

Род сжал плечи молодого князя, заглянул в его светлые глаза, попытался солнечной улыбкой осветить хмурый морозный день.

- От твоей близости мне спокойно, - объявил он. - Смерти ещё не вижу. А вот удача не за горами, коих здесь нет, а за лесами, что вблизи. Жди удачу, окольчужь душу, вооружись надеждой.

- Помозибо на добром слове, - оживился изгнанник. - Не повечеряешь ли со мной? - кивнул он в сторону корчмы.

- Рад бы, - отступил Род, - Да иной друг, не душой, а телом болящий, весь день ждёт меня.

- А, Итларь. - Владимир Святославич вспомнил рассказы Рода о половецком ханиче. - Как его нога?

- Нуждается в костыле. Р1з избы не пускаю. Боюсь, оскользнётся, - охотно сообщил друг Итларя.

- Государь не переселил его ближе к себе? - спросил муромчанин, зная об изначальных намерениях Ольговича.

- Молчит пока, - вздохнул Род. - Ну, - коротко обнял он Владимира, - до завтра, князь!

Хлопнула дверь корчмы, а одинокий наследник волхва заскрипел шагами в полной тишине пустой улицы.

Быстро и рано смеркалось.

Олуферя в избе не было, пошёл прибирать скотину. Маврица орудовала у печи. В истобке журчал голос, но не Итларя.

- Для гостя еду готовлю, - сказала Маврица. - Человек мой купил нынче белорыбицы на шесть денег.

- Откуда гость? - удивился Род.

- Не ведаю, - Маврица сунулась головою в печь, разгребая жар. - К тебе гость.

Род, разоблачившись, прошёл в истобку и замер на пороге. Итларь оживлённо говорил, лёжа на одре, помогая языку руками. Перед ним восседал спиной к двери - кто бы мог подумать!.. Род узнал эту голову-кавун, плечи матицей - Огур Огарыш!

- Кабы не я, быть бы тебе здорову, - плакался понурый богатырь.

триста половцев. И вовремя. Без нас Давыдовичи взяли бы Новгород-Северский как пить дать. Ты в моей напасти ни при чём.

- Повинен я, повинен, - бубнил Огарыш.

- Сказано, не по твоей вине мы тут, - терял терпение Итларь, - А вот боярин Родислав!

Огур вскочил и обернулся:

- По твою милость. Каяться пришёл.

- Здрав будь, княжий позовник! В чем тебе передо мною каяться? - изрядно удивился Род.

- Мой учитель объюродел! - рассмеялся ханич. - В киевском гимнасии творил из нас искуснейших бойцов и был великолепен. А тут скис, как переросший огурец. Грех такое молвить об учителе.

- Сядь, русский богатырь, - предложил Род. - Будь гостем.

- Нет! - рухнул на колени бывший княжий позовник и забил лбом об пол. - Я поднял села на братоубийство. Я не пустил тебя в твой Суздаль. Я винюсь в тысячах смертей! Намедни, едучи сюда, был в Долгощелье. Что узрел! - Он говорил бессвязно. Род силой усадил его. Огарыш бился головой в грудь юноши. - Вторыш Зырян… ну, однорукий… показал Апрось, истерзанную кметями, безумную. Сказал, была красавицей. Не верю. Зырян водил глядеть на тело Агницы. Черниговцы не разрешили хоронить. Зырян бы и не смог: вторую руку изувечили. Агница и староста Васята обороняли Долгощелье. Две головы - на спице! Село взято на щит. Полон весь продан. Кругом чёрная погарь[310]. Христиане!

- Среди кыпчаков тоже много татей, - вздохнул Итларь.

- Где здешние-то долгощельцы? - спросил Рода Огарыш.

- Орлай, Кузёмка и Корза погибли…

Бывший позовник затрясся, сдерживая всхлипы.

- То же в Крутоярье, Свенчаковичах, Гостиничах… Соединились души мучеников! Я нынче исповедался, да поп попался грек, по-русски понимает плохо, Не полегчало мне.

В истобку заглянула Маврица:

- Пожалуйте вечерять.

- Благодарствую. - Огур взялся за шапку.

Как Род с Итларем ни пытались удержать, он спешно одевался, плутая в рукавах овчинного тулупа.

- Который день кусок не лезет в горло, - виновато вымолвил Огарыш, уходя, - Простите Христа ради!

Молча повечеряли с семьёю Олуферя. Хозяин слышал разговор в истобке и, встав из-за стола, сказал:

- В чем молод похвалится, в том стар покается.

Род вывел ханича на воздух. От снега во дворе было светло. Уютно пахло конское назьмо. Брехали псы, суля защиту.

- Мне тоже впору исповедаться, - признался вдруг Итларь.

- Тебе? - Род вспомнил о единоверье друга.

- На мне тяжёлый грех, - признался ханич, - С тех пор как стал христианином, молился двум богам. Скрывал нательный крест от всех, кроме отца. Старик смирился. Я в Шарукани, словно нехристь, участвовал в хурулах. Боялся, строгая Текуса не примет сватовства христианина. Мусульманка!

- Наш Бог простит тебя. Избавит от любви к Текусе, - пытался непослушными губами успокоить Род.

Мороз обоих донял. Не разгуляешься на костылях.

Итларь, волоча ногу, пошёл к дому. Не оборачиваясь, произнёс:

- Нет, не избавит. Стыд признаться: люблю мучительницу, ненавистницу. Не меньше прежнего.

Хозяева уже храпели на полатях. Светец светил не дальше поставца.

- Боюсь я за тебя, Итларь, - признался Род. - Твоя судьба - мои худые ожидания.

- Не бойся, - сжал ханич его пальцы в трепетной ладони, - Нога по твоей милости почти здорова. А ожидания… Добра ждать - постареешь, ждать худа - не помолодеешь…

Утром на княжом крыльце Род встретился с Берладником.

- Никаких сил попусту соборовать! - сплюнул Галицкий изгнанник. - В думной палате будто отслужили панихиду. Пойду приму хмельного…

Род во дворце застал все те же споры в том же сумраке, а Северского князя в той же нерешительности.

- Сожгли Мелтеково! - пожаловался Святослав Ольгович. - Увели тысячу людей, три тысячи кобыл! На гумне сгорели девятьсот скирд хлеба!

- Подважники! - ругал врагов боярин Пук.

- Злодеи! - вскинул палец Святослав Ольгович, - В селе Игореве уничтожили братний дворец, церковь святого Георгия предали огню, из погребов повывезли меды и вина, из кладовых - железо, медь. Везли возами! Веселились!

- Взяты на щит Долгощелье, Крутовражье, Свенчаковичи, Гостиничи, - подсказал Род, душой оплакивавший Агницу.

- Знаю, - рявкнул Ольгович, - Вот ты, волхв! Двум моим боярам наворожил смерть. Что нам на завтра наворожишь? Защищать град или уходить к вятичам в леса?

- Не награждай меня виною, государь, - попросил Род. - Твои бояре в бой рвались без разума, я их остерёг.

- Брат, не серчай, ведалец прав, - вмешался Иван Гюргич.

- Вестоноша из Путивля! - вошёл в палату отрок.

Было велено ввести гонца. Человек внёс холод, мокроту. Представ пред князем, коснулся дланью пола. Прерывисто и хрипло стал говорить о взятии Путивля Изяславом Киевским. Давыдовичей путивльцы не впустили в крепость, а внуку Мономаха отворили ворота.

- Дурни! - молвил Святослав Ольгович.

В подтверждение его слов вестоноша сообщил, что Изяслав с Давыдовичами не пощадили церкви Вознесения - гордости путивльцев. Оттуда взяты ризы, убрусы, воздуха, шитые золотом, серебряные чаши и кадильницы, кованые Евангелия, даже колокола. Или княжой дворец разграблен: вывезено пятьсот берковцев меду, восемьсот корчаг вина, уведено семьсот рабов…

- А я вчера ходил в застенок, - гневно молвил его сын Олег, провожая взглядом вестоношу. - Там допрашивали пойманных зажитников[311] - двух страховидных торков и красавца берендея…

Северский властитель, видимо, знавший о такой удаче, спрятав утиральник, страшными очами оглядел собравшихся.

- Вот они, охотники до моего добра! - стукнул кулаком кутырь по жирному колену, - Будет их допрашивать! Предать всех смерти!

- Как повелишь? - спросил боярин Пук, ведающий донском у Северского князя. - Членоотделением? Отсечением голов? Повешением?

Святослав Ольгович замешался в гневе.

- Я придумал! - объявил Олег, - Чтоб всем ворам была наука, этих трёх за городской переспой облить водой. Пусть своё дело сделает мороз. Черниговские тати придут и призадумаются: как бы самим не превратиться в ледяных идолов!

Казалось бы, какое дело Роду до пойманных зажитников, трёх черных клобуков? Однако неприятный его сердцу северский княжич стал ещё более противен.

- Лихо придумано! - поощрил боярин Пук.

- Уж больно преизлиха! - цокнул языком ненастный Иван Гюргич.

- Волкам да будет волчья смерть, - хихикнул воевода Внезд.

Род, почуяв приближенье бури в душе и теле, спешно встал и вышел из палаты.

Иван Гюргич настиг его на последних ступенях лестницы. Потребовал вернуться, не оказывать свой гнев перед северским властителем так явно. Зачем из-за трёх черных клобуков портить отношения с хозяином? Род не послушал. Иван Гюргич отступился. Осталось сени пересечь и - на крыльцо.

А внутренняя буря все росла. Грудную клетку сдавливал железный обруч. Голова была полна тяжёлой кровью. Губы дрожали.

В пустых сенях лицом к окну стоял Берладник, глядя в непрозрачную слюду.

- Что с тобой, князь? - в приливе беспокойства подошёл Род.

- Ничего со мной, - Рука Ивана Ростиславича дотронулась до руки Рода. - А что с тобой?

- Я отчего-то не в себе, - признался Род.

- Я тоже, - объявил Берладник. - И знаю отчего. Мучают воспоминания. Как выпью, вспоминаю свой позор.

- Какой позор? - смутился Род, не ожидавший от прошлой жизни князя ничего позорного.

Ивану Ростиславичу, должно быть, тяжело было рассказывать, но он угрюмо начал:

- Князь Галицкий Владимирко лишил меня, племянника, отцовского наследства…

Берладник обернулся на такую словесную новинку и продолжил:

- Велено мне было жить в Звенигороде. И так меня звенигородцы полюбили!.. Однажды злец Владимирко, чтоб лопнула его ятрёба, как ты выразился, уехал в отдалённую Тисменицу ловить зверей. Народ послал за мной, чтобы вернулся в Галич, стал законным князем. Я согласился.

- Разумно сделал, - постепенно успокаивался Род.

- Разумно? Может, и разумно, да не взвешенно, - приговорил Берладник. - Владимирко тотчас вернулся в гневе, осадил Галич. Мои подданные защищали меня, как свою жизнь. Отчаянно сопротивлялся Галич. Я с дружиной сделал ночную вылазку.

- Ты храбрый воин! - отметил Род, помня отзыв суздальского Ивана о Берладнике, что выстоял с ним рядом в бою под Курскими воротами.

- Храбрый, да несчастный, - уточнил князь, - Владимирковы кмети отрезали меня тогда от городских ворот. Мне б пробиваться к Галичу хоть ценой жизни к своим подданным, оставленным в беде. А я стал пробиваться в другую сторону, к Дунаю. И пробился, ушёл в Киев. Галичане вскорости сдались. Плавали в своей крови. Владимирко не пощадил отчаянных. А меня ему в досаду приветил Всеволод, тогдашний Киевский великий князь. Теперь вот братцу его младшему служу.

- Так что ж тебя гнетёт? - Род, думая своё, не мог понять.

- Меня гнетёт моё предательство, - признался галицкий скиталец. - Не надо было по народной воле ехать в Галич. А согласился, обязан умереть иль победить, но вместе с галичанами. Вольно ж мне было пробиваться сквозь ряды врагов к презренному спасенью, а не к геройской гибели! Да прожитого не вернёшь. Казнись и кайся. - Вдруг Берладник обнял Рода и, жарко дыша в ухо, прошептал: - Скажи мне, ведалец, а долго ещё каяться?

Род отшатнулся от него:

- Иван! Уж от тебя-то я не ждал! Холодный к козням собственной судьбы - и на тебе! Подай ему, провидец, утешенье!

- Не утешения прошу, - скрипнул зубами князь.

Род пристально взглянул ему в глаза и посоветовал:

- Берегись яда… в дальнем городе… Не по-нашему там говорят… Мыкайся, а яда берегись. Прости мне эти речи!

- Пусть всех нас Бог простит, - понурился Иван.

Гулко топоча по лестнице, спустился в сени бодрый отрок:

- Родислав Гюрятич! Тебя наш государь зовёт откушать за своим столом. Изволь подняться в трапезную.

Мрачный галичанин отпустил руку друга:

- Что ж, ступай. Мою особу позабыли. Ты же не гордись. Иди.

Когда Род появился в трапезной, два человека обратили к нему взоры - сам Святослав Ольгович во главе стола и Иван Гюргич. Род понял: Гюргич надоумил кутыря позвать его к столу.

- Благодарю за милость, государь, - подошёл он к Северскому князю. - А я как раз с Иваном Ростиславичем беседовал в сенях. Он там один остался.

Намёк был слишком явный.

- Берладник трезв? - прищурился Ольгович. - Эй, позовите Ростиславича. Пусть ведает: в моем дворце готовят пищу лучше, чем в корчме.

Когда пришёл и этот приглашённый, пирники уже носили яства.

- Нам только продержаться! - приговаривал Ольгович, грызя телячью ногу, - Гюргий поспешает в помощь. Успеет, а? - обратился он к Ивану Гюргичу.

- Должен подоспеть, - пообещал Иван.

- С таким пособником, как Алтунопа, продержимся! - уверенно сказал Ольгович, поощрительно взглянув на полководца половцев. - Союзник мой Сантуз оставил Шарукань без лучшего из воевод, придал его мне в помощь, - продолжил он велеречиво.

Хотя Род знал от ханича Итларя, что Сантуз оставил Шарукань без воеводы по наущению Текусы. Княжна не нашла сил простить упрёка Алтунопы за то, что подло поступила с Родом, отправив его в рабство, да ещё придумав истязание в пути. Короче, проявила злобу и коварство, коих свет не видывал. Конечно, удивился Род такой заступе, ведь с Алтунопой у них близкого знакомства не было. Да и теперь воин-половчанин с ним перемолвился двумя словами: «Жив? Хорошо!»

- Нет, Алтунопа, ты не скромничай, - продолжал тем часом Святослав Ольгович. - Твои воины умело поймал и черных клобуков, зажитников, короче говоря, воров. Я слышал, хан Кунуй спроворил это дело? Молодец! Хвалю! А вот Итларь, как Илья Муромец, я чаю тридцать лет с тремя годами пролежит на печке. Жаль его! Да жалость - не хвала.

Владимир Святославич Муромский зарделся при суетном упоминании о былинном земляке.

Алтунопа хмуро возразил:

- Ты не прав, князь. Итларь смог отпугнуть черниговцев от Новгорода-Северского. Он принял главный бой и, раненный, обрёл победу. Поймать воров и осаждающих прогнать - работа разная.

- Да что ты, что ты, Алтунопа! - поднял руки Святослав Ольгович - одну с ножом, другую с мясистой костью.

Тут в трапезную неожиданно вошёл Огур Огарыш.

- Незваный гость хуже печенега, - пробормотал княжич Олег, изобретатель страшных казней.

Огарыш вскинул руку в сторону властителя, вперил в него дрожащий перст и хрипло крикнул:

- Ты!

В трапезной возникла растерянная тишина.

- Ты! - повторил Огур. - Ты всему виновник! Спасая брата Игоря, пожертвовал народом. Ради одного погибли тысячи. Стоит ли твой брат, не могший удержать стола[312], тысяч пахарей, рожениц, воинов? Стоят ли все, вместе взятые, Ольговичи потоков крови истерзанных, убитых, обесчещенных? Я повидал… я в их крови купался… Ты меня послал… ты думал только о себе, о вашей с братом власти… Я теперь думаю о них. И обречён на эти мысли до самой своей смерти, пока моя душа не вымолит прощения у тысяч душ, загубленных по твоей милости. Покайся, изверг!

Красный лик Северского князя резко побелел. Натужно, тяжело кутырь поднялся и сжал засаленные пальцы в кулаки. Его лоснящиеся губы истиха произнесли, чего Род не мог понять. Понял боярин Пук. Он подал знак. По зову отрока в палату мгновенно вошли несколько молодцев из обережи князя и бросились к Огуру, заломили ему руки…

Богатырь повёл плечами, и напавшие посыпались с него, как яростные псы с могучего медведя.

- Будь проклят, изверг! - закричал Огарыш князю.

Ожесточённо повскакав, охраныши напали снова и тут же отлетели в стороны.

- О, ад!.. Я вижу ад! - побагровел лицом Огур, - Вы что так очервленели? - обратился он к боярам и князьям, - Что так ополохнулись? Бесы преисподней, чуть справятся со мною, примутся за вас…

- Да наконец уймите же его! - взмолился Святослав Ольгович.

Род подошёл, отстранил рынд и взял Огура за руки. Искажённый лик с пляшущими мышцами воззрился на него.

- А, сила уму помощница? - Огур рыпнулся вырваться. - Силодёром не возьмёшь!

Род оторопел. Нет, не Огарыш был перед его глазами, а Бессон Плешок. Не красный - окровавленный. Он говорил эти слова бывало. И не в бездумном возбуждении - учительски спокойно. Каково же видеть, что у Бессона горло перерезано!

- Мне жуть мерещится, - прошептал Род, не отпуская рук Огура.

- Мне ад мерещится, - откликнулся Огарыш, не в силах высвободить рук. Пот увлажнял его, как в бане. В запястьях эхом отдавались удары сердца. Лик дрожал. Не оттого ли Роду примерещился Бессон? И горло-то не перерезано. Всего лишь поперечная морщина, - О, как дерёт в утробе и во рту! - стонал Огарыш. - Все ходит ходуном!

Он обвисал кулём в руках. На губах - пена. Род из разверстых уст богатыря учуял запах можжевельника и тут же бережно опустил на пол гору мышц, костей и мяса.

- Он обеспамятел? - подоспел Гюргич.

- Он мёртв, - ответил Род.

- Так очмурел, не выдержало сердце, - хохотнул Ольгович.

- Это не чмур - отрава, - сказал Род. - Зелье из донского можжевельника. Принял перед тем, как здесь явиться. Действует не сразу…

- Испортил, харапуга, пир, - в сердцах сказал Ольгович.

- За все испорченные жизни только и сумел что пир испортить, - вымолвил Род и вышел из палаты.

В дверях его настигли тягучие слова хозяина дворца:

- Из молодых, да ранний ведалец мне опостылел преизрядно!

Мороз сменился оттепелью. Улицы покрылись рыжей кашей. Предательски скользили ноги.

Не заходя в избу, Род прошёл в стойло к Катаноше, взнуздал её и оседлал. Игреняя кобыла поглядывала с любопытством на своего объездчика.

Во дворе они столкнулись с вышедшим без костыля Итларем.

- Далеко ли? - спросил ханич.

- Проедусь за переспу и обратно.

- Я с тобой, а?

Поначалу Род был против, но ханич убедил, что верховой ездой он ногу не перетрудит. А между тем так хочется хотя б коротенькой прогулки.

Род согласился.

Они выехали засветло. Из Черниговских ворот увидели сожжённое подградие. Люди здесь не копошились, как за городскими стенами. Что толку избы поднимать? Ждали новой осады. А за дальнею переспой кипел спорый труд. В золоте опилок и щепы возникал помост из брёвен и пластья.

- Что тут сработано? - спросил Итларь разгорячённого старшого.

- Князь ведает, - ощерился мужик.

- Меня спроси, - поворотил Род свою игренюю кобылу.

Ехали шагом. Род передал все речи и события на княжеском пиру. Умолчал о споре Алтунопы с кутырем по поводу Кунуя и Итларя. Чтоб огорчить чувствительного ханича, достаточно было рассказа о предстоящей казни черных клобуков и страшной смерти, коей безрассудно сам себя предал Огур Огарыш.

Итларь заплакал о своём учителе. Успокоил его Род лишь во дворе, рассёдлывая Катаношу.

- Что она так скалится и так уныло смотрит на тебя? - заметил ханич.

- Чует скорую разлуку, - предположил Род. - У самого такое чувство, что вот-вот расстанусь с ней. А отчего - не знаю. Должно быть, кони - ведальцы поболее, чем люди.

Неразговорчивы были в тот вечер Род с Итларем. Одному хватило виденного за день, другому слышанного. А за вечерей Олуферь вдруг объявил:

- На площади у моего лабаза бирюч только что кричал о казни. Поутру за дальнею переспой трёх черных клобуков кат обольёт водой. А будет ли мороз, одному Богу ведомо.

- Побреешься поглядеть? - спросила Маврица.

- А отчего ж не поглядеть на казнь воров? - икнул, отложив ложку, Олуферь. - Они зажитники! Нашего брата оголяют все зажитники, чужие и свои.

Итларя утром удивило не то, что Олуферь собрался глазеть на казнь, а то, что Род седлает Катаношу.

- Ты куда?

Воспитанник Букала не скрыл неловкости:

- Сам думаю: негоже туда ехать. А душа зовёт: езжай!

- Тогда и я с тобой, - обеспокоенно засобирался ханич.

Немалых трудов стоило уговорить его остаться.

Поезда розвальней с народом давно уехали. Род отпустил поводья. Катаноша полетела. Разгорячённый, он лишь по пару из её ноздрей понял, что мороз нынче могуч.

Немного же народу столпилось у помоста. Три привезённых узника при помощи охраны всходили по ступенькам. Им, видимо, недоставало сил. Вот их привязывают к трём столбам. Они в мохнатых черных шапках. На каждом остроплечее корзно, какие носят берендеи, торки и кокуи. Три ледяные статуи должны доподлинно являть собою черных клобуков, которых издали узнаешь по одежде.

Род, не желавший видеть страшного приготовления, вдруг против воли навострил глаза. И обмер… Третий, крайний слева, высокий… Те двое - торки, этот берендей… Это ж Чекман!

Вот кат подошёл к первому. Подручные подняли на помост корчаги. Торчин кричал на непонятном языке, окаченный водой, потом затих.

Род, знавший кое-что от Беренди по-торкски, понял: казнимый многократно прогорланил: «Дикари!»

А голову жгла мысль: вот-вот казнят Чекмана! Подступились ко второму торчину. Окачивают водой. Тот вскоре затихает. За ним - черед бедняги-берендея…

- Чекман! - раздался звонкий крик в морозном воздухе.

Река голов как по приказу обернулась вспять. Кат замер. Подручные не подняли корчагу. Род подскакал к помосту, спешился на свежетёсаный настил.

- Ведун! Ведалец! Волхв! - гукала толпа.

На улицах его давно оглядывали с любопытством.

Узнанный не обернулся к парному морю человеческих голов. Он прыгнул к палачам и жертве.

Удар в подреберье! Верзила-кат с помоста - головой в корчагу…

- Имай его! - ярится сотник.

- О, друг! Не верю! - еле шевелит губами, должно быть, преизлиха мученный Чекман.

Вот он освобождён и водворён почти на шею Катаноше. Сам Род - в седле.

- Имай их!

Полетели булава и сулица, даже бердыш, да мимо…

Катаноша отрывалась от погони.

- Вдвоём нам не уйти, - оглядывался Род.

- Зато умрём вдвоём, - дохнул ему в лицо Чекман.

- Нет! - рассердился Род. - Не помышляй о смерти. Не для того я оказался здесь. Один управишься? Как чувствуешь?

- Ай, на коне я снова человек! - похвастался Чекман.

- Прости, не смог освободить твоих друзей.

- Они мне не друзья. Лихие тати! Я их не удержал. Из-за их алчности попал в беду.

- Вернёшься, передай привет Байбачке.

Чекман отёр лицо ладонью:

- Ах, дорогой! Байбачка мёртв. Кабы не он, меня бы не было в живых. Проклятые торчины уцелели, а он погиб.

Род натянул поводья, резко останавливая Катаношу.

- Удачи, друг!

Уколол губы одичавшей бородой заросшего Чекмана.

- А ты? Нет, я тебя не брошу, - хватался за его одежду берендейский княжич.

Род потрепал по холке Катаношу. Он уже спешился и видел приближающихся всадников.

- Итларь обрадуется твоему спасению, - сказал он другу.

- Будешь в Киеве, запомни, - свесился с седла Чекман. - Улица Пасынча Беседа. Дом Кондувдея…

- Ай-ё! - воскликнул Род, шлёпнув по крупу Катаноши.

Поравнявшись с ним, стая всадников призадержалась.

- Взять этого? - спросил один из них.

- Вперёд! Его возьмут другие, - приказал, видимо, старший. - Того догоним!

- Долгого пути! - со смехом пожелал им Род. - За Катаношей гнаться - что за ветром.

Он долго шёл Черниговской дорогой. Ночной снежный покров, опятнанный копытами, сухо поскрипывал. Не помягчал мороз. Разгорячённый Род не прятал подбородка в воротник.

Вот стайка новых всадников и розвальни с кошёвкой преградили путь. Несколько княжих кметей спешились и осторожно стали окружать его.

- Сопротивляться будешь, как Огур Огарыш? - высунулся из медвежьих шкур в кошёвке боярин Пук.

- Напрасно вы ополохнулись, - остановился Род. - Я в княжей воле.

- Пойман ты нашим государем Святославом Ольговичем за явную измену и воровство, - изрёк боярин.

11

Если бесконечная тьма, холод, неподвижность - это смерть, стало быть, Род умер. Но мёртвые боли не имут. Он же порой зубами скрипел: так болело плечо! Сколько времени длится невыносимая боль, он определить не мог. С тех пор как разобрали пластъё над порубом и бросили узника в чёрную яму, время перестало существовать для него. Только тьма и холод. И тишина, если бы не знакомое попискивание, как в земляной тюрьме бродников в Азгут-городке. Боль не давала не то что встать, даже двинуться. Вскоре крысы привыкли и стали ползать по нему, как ручные. Но он ещё не отведал их острых зубов. А придёт страшный миг, и защититься не будет возможности: руки не освобождены от ременных пут, а левой не шевельнёшь, даже будь она и свободной. Должно быть, при падении вывихнуто плечо. Будь такая беда с другим, Род живо бы вправил ему сустав. Бессон Плешок выучил. Ведь при стеношном бое кости, как птенцы, вылетали из своих гнёзд. Теперь поблизости костоправов нет, одни крысы. А воздух, как в подземных усах под хоромами боярина Кучки, - сырой и тлелый. Дышишь, будто в дыхательное горло заглатываешь мокрую волосяную бечёвку.

Узник что открывал, что закрывал глаза - ничего не видел…

И вдруг увидал свет. Он не лежал в земляном пору бе. Он не ощущал прикосновения крыс. Он не скрипел зубами от боли. У него не было вывихнуто плечо. Он стоял на дощатом берегу Мостквы-реки, покрытом ледяным крошевом, истолчённым сотнями сапог, моршней и лаптей. Моложное зимнее небо источало белое марево. Тонкая снежная пелена, тут же тающая, ложилась на плечи и непокрытые головы мужиков, на шали и платки баб. Цепочка кметей при копьях и бердышах сдерживала толпу у берега, хотя в такой тесноте не поразишь копьём, не посечёшь бердышом. Люди привыкли к власти и соблюдали страх, не думая о её оружии. К краю настила, к самому льду реки, подошёл рослый человек в чёрном клобуке, чёрной понке поверх шубы-одевальницы. По толпе прошёл говор: «Епископ Феодорец!» Черные епископские отроки оттесняли людей. Кого же так бесчеловечно тащат к епископу - руки и ноги в колодках? Род обомлел. Он узнал Букала. Вот его подвели, держат под руки. Тощее длинное тело плохо прикрыто издирками, шевелящимися на зимнем ветру. Седые космы свесились на запавшие глаза. «Неистреблённому волхву нет покаяния! Исполните приговор!» - гулким голосом произнёс епископ… «Услышь, злой дух, спрятавший под клобуком рога! - хриплым басом произнёс Букал. - От моей казни недалека твоя. Посланцы князя Владимирского отсюда в часе пути. Ими будет пойман епископ ада, надевший православную панагию»… Чёрный Феодорец воздел к небу кулаки: «Заткните пасть старому лгачу!» Букал затих после удара в лицо. Под вой толпы его поволокли к проруби. Когда каты расступились, отирая мокрые руки полами полушубков, Род на блюде темной воды увидел белую голову старика. Он бросился сквозь толпу, не встречая сопротивления. Устремился к проруби на виду у всех, и никто его не остановил. «О, отец!» - простонал блудный сын, лаская пальцами поредевшие седины. «Я ждал, я ждал», - услышал он в ответ, хотя беззубый окровавленный рот был нем. Юный богатырь не пожалел силы, чтобы извлечь мученика из воды. И… не смог. Могучими руками он пытался разодрать путы на посаженном в воду старике. Путы не поддались. «Я бессилен, отец!» - воскликнул юноша. «Ты силен. - В глубоких очах Букала он узрел знакомый загадочный блеск. - Ты сейчас силен не телесной, духовной силой. Тело твоё в земляном порубе, душа со мною… Прими прощальный совет: позабудь Кучковну. Иначе стра… страш…» Веки Букаловы опустились. Больше Род от него ничего не слышал. А толпа на берегу то ли выросла, то ли раздалась в стороны. Появились иные кмети, длинноусые, безбородые, словно отроки князя Андрея, обликом сообразные новому киевскому обычаю. Явно отроки, а не кмети. Вон как почтительно очищают перед ними путь смерды, кряжистые, лопатобородые. С отроками боярин Короб Якун и новоприбывшие монахи. По его знаку берут епископа Феодорца под белы руки. И никто из обережи не защищает его. «Поят ты, еретик, волею князя Андрея Гюргича…» - важно возглашает Короб Якун. Епископ рвётся, колет вокруг глазами, вздыбленная борода с разинутым ртом, как заснеженная Мостква-река с чёрной прорубью. Но угрозы Феодорца потонули в одобрительном гуле толпы. Вот епископа повели к саням под улюлюканье и свист. Рассыпается по крупицам чёрная каша на берегу…

Как возник, так и померк серый зимний свет в очах Рода. Пальцы, ласкавшие холод мёртвой Букаловой головы, почувствовали пустоту. В уши полезло назойливое попискивание. Легкие снова наполнились сырой тлелостью. Вернулась гнетущая боль в плече…

Первый крысиный укус он ощутил в мизинце правой руки и отчаянно заработал пальцами.

- Лю-ди! - возопил он страшным криком, который должен был услышать весь мир. Неужели в этом мире не осталось людей, только звери?

- Мы тут, - прозвучал знакомый голос над головой.

Глянув вверх, он снова увидел свет, но уже не поверил этому свету. Над ним грохало раздвигаемое пластьё. Кто-то прыгнул в яму, задев его вытянутые ноги, причинив новую боль.

- Правей, правей опускайте лестницу, - возился кто-то рядом с ним.

Несколько рук ухватили его за ноги и плечи.

- О-о! - застонал потревоженный раненый.

- Осторожнее, недотёпы! - приказал сверху все тот же знакомый голос. Да это Иван Берладник! - Побережнее подымайте, побереж… - И звук оборвался на полуслове…

Род очнулся в санях на душистом сене. Целебный воздух обжигал лёгкие, как хмельное питье. Пели полозья. Пукал рысистый конь.

- А я говорю: доколь славянами будут править то варяги, то половцы? - приятно, как при застолье, звучали слова Владимира Святославича Муромского.

- Твоё возбуяние мне смешно, - возражал Берладник. - Ведь наш с тобою прапрадед Рюрик - варяг!

отцу черниговский русич. Все мои прабабки - славянки. Уж не о варягах речь. Теперь в наших княжеских домах не викинги, а кочевники. Вокруг тебя, словно в Шарукани, скуластые узкоглазые лица. Возьми здешнего государя Святослава Ольговича. А его сын Олег? А Иван Гюргич? А ты ещё не видел Андрея Гюргича! Какая уж там варяжская кровь! Сыновья половчанок! Не ведаю, как можно с половчанкой спать…

- Много ты ещё не ведаешь, молодой мой друг, - хохотнул Берладник. - По мне хоть полочанка, хоть половчанка, лишь бы детей рожала. Плох ли был Великий Мстислав, сын аглицкой королевы Гиты? А наш храбрый Иван Гюргич, сын Аепиной дочки - как там её? А моя подружия гречанка родила наполовину гречонка. Плох ли он будет, если сумею дать ему княжескую жизнь? Вот и стараюсь, да пока толку чуть. Вызволенный нами ведалец велел мне остерегаться яда. Да ещё на чужбине. Стало быть, нечего ждать добра.

- А мне предсказал удачу, - не сдержал хвастовства муромский изгнанник.

- Не будьте слепыми… от предсказаний не теряйте голов, - подал голос Род. - Волхв Букал, мой учитель, предостерегал… О-о! - тут же застонал он от боли.

- Потерпи, друже. Вот ты уже и дома, - склонился над ним обрадованный Берладник.

Конский храп замер. Сани дёрнулись. И раненый вновь потерял сознание…

- Бедное дитятко! Что они над тобой сотворили!

Сухие мягкие губы с нежностью прикасались к щекам и ко лбу. Не знавший материнских ласк юноша решил, что душа его окунулась в детство.

- Он открывает глаза! - обрадовался Итларь.

Род увидел себя в истобке на том самом одре, где только что выздоравливал ханич.

- Женщина, дай ему молока, - велел выросший у одра Алтунопа. - Парень три дня без питья и пищи.

Род жадно пил молоко из рук Маврицы.

- Как чувствуешь? - заглянул в глаза Итларь.

- Плечо! - оторвался от питья Род.

- Если будет ещё больнее, выдержишь ли? - спросил Алтунопа.

Род кивнул и вытянул мизинец правой руки:

- Прежде прижгите палец. - Он оглядел стоящих вокруг - Маврицу, Олуферя, Итларя, Алтунопу и Кзу. - Стало быть, третьего дня меня бросили в поруб? А почудилось - третьего месяца.

- Этак ты бы оголодал и окоченел, - насупился Олуферь.

- Женщина, приготовь повязку, - распоряжался Алтунопа. - Кза, подыми его.

- Осторожно раздевай раненого, дерьмо баранье! - выругал Кзу Итларь по-кыпчакски.

Разоблачившись до рубахи, разувшись и засучив рукава, Алтунопа отвёл руку Рода от груди, сильно вытянул и в мгновение ока со стороны подмышечной впадины надавил пяткой на головку плеча.

Страшная боль исказила лицо юноши. Он подавил крик.

- Три дня лежи, отдыхай, - велел Алтунопа, уже одетый.

Итларь выпроводил всех, даже Кзу.

- Сядь. Расскажи все, - с трудом выговорил Род.

Щадя покой друга, Итларь был краток. В третьеводняшнее злополучное утро Олуферь, наблюдавший казнь черных клобуков, оказался свидетелем и того, как привезли из степи к переспе пойманного Рода, освободителя берендея. Лабазник на своих розвальнях издали сопутствовал ему до самого поруба. Дома он все поведал Итларю, не забыв имени, которое прокричал Род перед тем, как броситься на помост к казнимым: Чекман! Это имя объяснило Итларю поступок друга. Ханич кинулся во дворец. Святослав Ольгович не захотел его выслушать. Бросить Рода в поруб подзуживали князя воевода Внезд, хан Кунуй и боярин Пук. Потом, аки свирепые псы, облаяли они и заступничество Итларя. Пришлось отыскать Ивана Гюргича. Тот вмиг досочился до всей подноготной. А тут подоспели изгнанники, муромец с галичанином. Общими силами, прихватив Алтунопу, осадили Святослава Ольговича. Князь отбил и их приступ. Не столько он сам, сколько те же его советчики - Пук, Внезд, Кунуй да ещё и княжич Олег. Тщетно Алтунопа свидетельствовал о дружбе Итларя и Рода с Чекманом ещё на хурултае под Шаруканью. После такого свидетельства государь косо глянул и на Итларя. Тогда Берладник решительно заявил, что уйдёт в Смоленск. Кутырь отмахнулся: мол, скатертью дорога. Иван Суздальский пригрозил пожаловаться отцу. Ольгович лишь потрепал его по плечу: «Гюргий на моем месте поступит такожде». Разгневанный Алтунопа глядел на Кунуя волком, тот скалился на него шакалом. И сидеть бы Роду в порубе до сей поры, кабы не гонец из Чернигова с тайной вестью: мало того что взят Путивль, Изяслав Киевский с Давыдовичами двинулись на Северск и Болдыж. Оттуда им прямой путь на Новгород-Северский. «Идут тебя ослепить!» - передал гонец Святославу Ольговичу. Северский князь потемнел лицом. С утра соборовали в большой палате. Внезд, Кунуй, Пук и княжич Олег со многими боярами подали дружный совет: «Спасай жену, детей своих и супругу Игореву. Иди из Новгорода». Они указали путь на Карачев. За ним - убежище, земля вятичей. В её лесах надёжно можно укрыться. Иван Гюргич, Алтунопа и оба изгнанника промолчали, держа обиду на северского властителя. О судьбе заточенца Рода пока что не вели речи. Однако гонец сообщил и о нём нечто важное Святославу Ольговичу. Князь сам вдруг объявил на соборе: «Освободить молодого боярина Жилотуга немедля!» Едва Пук возразил, государь наградил его такой бляблой, что лик княжеского любимца перекосился. Больше никто из ненавистников Рода не посмел раскрыть рта. А оба изгнанника, не дожидаясь конца соборования, устремились к порубу.

- За что Пук так на меня опузырился? - сонливо пробормотал обессиленный Род.

- С Внездом у них дружба, не разлить водой, а воевода к тебе зла не забыл, - напомнил осведомлённый Итларь.

Недавний страдалец уже смежил веки. Ханич бережно оправил покров на спящем и удалился.

Проснувшись, Род заморгал глазами: сызнова наваждение! Итларь у его одра обернулся Иваном Гюргичем. Суздальский князь пребывал в глубоком раздумье и не сразу заметил пробуждение младшего друга.

- Зашёл навестить болящего да сам тут с тобой едва не вздремнул, - улыбнулся он.

- Чем встревожен, Иван? - проник в его состояние Род.

- Ах, чем-чем! - отмахнулся князь. - Ссорами да которами вместо согласия перед битвой. Порешил Ольгович уходить в землю вятичей. Оставляет разорённый удел Давыдовичам. А мне эта трусость поперёк горла. Чую за ней худшую беду.

- Ох, и я чую, - сморщился Род, глядя в глаза Ивану. И, как бы боясь расспросов об увиденном в этих глазах, поспешил сменить разговор: - Ведаешь ли, что за посольник прибыл к Ольговичу из Чернигова? Итларь не ведает.

- Итларю здесь мало доверия, как и тебе, боярин, - вздохнул Иван, - Развязала против вас языки история с этим Чалканом.

- Чекманом, - поправил Род.

Иван продолжил рассказ:

- Прибыл тайно Якубец Коза, слуга Славяты Изечевича, бывшего пестуна Ольговича, который волей судеб ныне служит Давыдовичам. Ты его должен знать.

- Знаю и старика боярина, и Якубца, - оживился Род.

- Этот Якубец перед отбытием многое Северскому князю поведал о твоих черниговских подвигах. Даже я не ожидал от тебя такой прыти.

- Толку ли в прыти? - смутился Род. - Коснятко погиб… Послушай, - заторопился он, видя готовность Гюргича возражать, - когда я сидел в порубе, со мной приключилось удивительное событие. Душа вырвалась на волю и попала на берег Мостквы-реки. Там совершалась ужасная и неправая казнь. Названого отца моего и учителя, старейшего вятичского волхва Букала, сажали в воду.

- Тесно тебе сиделось, вот и пригрезилось! - посочувствовал Иван.

- Пригрезилось? - усомнился Род. - Ладно бы, коли пригрезилось. А скажи-ка, ведом ли тебе епископ Феодорец? Под его доглядом и по его изволу был казнён мой отец Букал…

- Разве ты допрежь не слыхал о ростовском епископе Феодоре? - удивился Гюргич. - Он живёт во Владимире. Народ презрительно называет его Феодорец.

- Где же мне было слышать о христианских епископах? - спросил Род. - В хоромах Кучки, где речь вели больше о домашнем попе Исидоре?.. В Азгут-городке, в богопротивном сборище бродников? Или в половецком плену?

- Как же тебе стал ведом наш ростовский владыка? - ещё более удивился Иван.

- А от свидетелей казни, что толпились у храма Николы Мокрого на Мосткве-реке. Они то и дело повторяли: «Феодорец!» Голоса их сотрясались от страха.

Иван раздумчиво щипал бороду.

- Да, страшное говорят об этом владыке. Идёт молвка, будто он варил женщин в котлах, отрезывал носы, уши, ибо жаден до чужих имений. Людей жёг, распинал на стенах, отторгая богатства. Все трепещут его, ибо он величествен, аки дуб, да рыкающ, аки лев. Язык имеет велеречивый, а мудрствование козненное.

- Отчего ж не накажут князья такого злодея в клобуке? - спросил Род.

- На то власть киевского митрополита, - объяснил Гюргич. - Брат Андрей строго предупредил Феодора, когда тот примучил его постельничего.

- Небось не только предупредил, но и взял под стражу, - заметил Род.

- Ты так полагаешься на свой страшный сон? - поднял растерянный взор Иван. - От кого ж тебе стало ведомо имя епископа? Или слышанное во сне совпало…

В избе раздались шаги, послышались голоса, хотя в истобку вошёл лишь один человек - князь Новгород-Северский Святослав Ольгович.

- Дозволишь ли, брат, нам с молодым боярином остаться наедине? - раскатисто спросил он.

Суздалец молча вышел.

- Мне впору перед тобой на колени стать, парень, - заявил северский властелин, едва они остались одни.

Род не знал, что и делать, когда кутырь в самом деле стал на колени, обхватил ноги юноши, опасаясь касаться перевязанных рук, и жалобно возопил:

- Прости, Родиславушка, своего государя. Кабы знал да ведал о ваших делах с берендейским княжичем, разве приказал бы казнить его, разве бы бросил тебя в поруб?

- Ты даже не выслушал меня, княже, - напомнил Род.

Святослав Ольгович, не названный государем, заметил это и погрустнел.

- Ныне скорблю о твоих страданиях, - с трудом поднимался он, взгромождаясь на лавку. - Не токмо телесных, а и душевных.

- В порубе страдало тело моё, - сказал юноша, - Душа пребывала на воле.

- Телесные язвы целятся легче душевных, - попытался утешить князь.

- Правда твоя, - согласился Род и переменил разговор: - Слышно, ты с дружиной покидаешь свой город?

- Иного мне не дано, - гулко вздохнул кутырь. - В ветхих стенах не отсидеться. Не о себе промышляю. Пекусь о княгине и детях да о свояченице с братней семьёй. Вестоноша донёс: брат принял схиму в Киеве. - Ольгович отвернул исказившееся лицо.

- Стало быть, Изяслав Киевский освободил князя Игоря из тесного заточения, как и ты меня? - облегчённо отметил Род.

Брат, из последних сил защищавший брата, не принял такого сопоставления:

- Ты будешь жить, беспокойный ведалец! А тот бедный узник, посхимленный, разве будет жить?

Род не откликнулся на слова кутыря.

- Когда его из поруба принесли в келью, брат восемь дней пролежал, как мёртвый, - продолжил Святослав Ольгович. - Лишь посхимленный святителем Евфимием в обители святого Феодора выздоровел.

Радоваться ли мне за отринутого от мира? Будет ли он жить? Что молчишь?

- Не вопрошай меня, княже! - взмолился ведалец. - Заклинаю: не вопрошай про жизнь брата.

Сочтя, что речь шла про мирскую жизнь Игоря, Святослав изрёк:

- То-то! - и тяжело поднялся. - Послезавтра уходим. Поспеши выздоравливать.

- Ужель думаешь избежать битвы, государь? - спросил Род.

Князь потеплел, услышав, что юноша вернулся к прежнему обращению, и мягко ответил:

- Отдаю себя и вас всех в Божьи руки.

- Надейся на высший промысел. Однако же в первой битве береги левое предплечье, - посоветовал Род.

Святослав Ольгович погрозил ему пальцем:

- Я тебе напророчу!

С его уходом затих говор за дверьми в избе.

Вошла Маврица:

- Из-за вельмож позадержались с вечерей. Встанешь или поешь, не сходя с одра?

- Встану, не торопясь. Позови Олуферя, - попросил Род, - Пособоруем семейно.

Чуть-чуть спустя лабазник с женой рядком уселись на лавку, вопросительно глядя на него.

- Благодетели, - ласково поглядел на них постоялец, - Пришла тяжкая пора. Надобно вам немедля продать имение и покинуть город. Тут наступит ад и скрежет зубов. Черниговскими хапайлами[313] Новгород-Северский будет взят на щит. Людей ждут насилия и убийства, имение - крадва и огонь.

- Куда ж мы пойдём, боярин? - ужаснулся Олуферь. - С гривнами да кунами вместо жизни!

- Нас обезденежит первый встречный, - всплакнула Маврица.

- Олуферя возьму оружничим, - пообещал Род. - А тебя, Маврица, - кашеварить в обоз. Моя обережь станет вашей.

За столом хозяин с хозяйкой во все корки ругали князя, бросавшего город на произвол судьбы, и чествовали Рода, как милостивца. После вечери лабазник отправился превращать в гривны нажитое добро. К соседкам с тем же пошла и Маврица.

Род, лёжа на одре, думал горькую думу. Мысли являлись темными незнакомцами, то ли правдивыми, то ли лживыми. И не на ком было проверить их. Выздоровевший Итларь жил теперь вблизи княжого дворца в терему, отведённом половецким начальникам. Ох, этот надрывающий душу Итларь с близкой смертью в глазах!

12

Луна не солнце: белый свет обернулся синим. Но все видать. Деревня смотрит черными лицами из снежных шапок и воротников. У изб по-кошачьи светятся глаза.

- Эгей! - богатырским стуком сотряс сонную оконницу нетерпеливый Иван Берладник, - Как зовут эту деревню?

Оконница поднялась. Трясущаяся борода ответила:

- Межемостье.

Дружинники и ополченцы уже растекались по дворам. Род, муромчанин Владимир и Берладник выбрали себе самый дальний двор, стоящий наособину. Решили: чем дальше от общей суеты, тем спокойнее.

- Истинно Межемостье, - вздохнул Владимир. - Мы сейчас как бы меж двух мостов. За одним - Новгород-Северский, отданный на поток[314] Давыдовичам. За другим… один Бог знает, что за другим.

- Почитай, половина бояр в Новгороде осталась, - ворчал Берладник, - Именно те, кто советовал князю покинуть крепость ради его же блага. Их благо с княжеским, стало быть, разошлось.

- А благо города с княжеским не расходится, - заметил Владимир. - Разве оставшиеся бояре предотвратят грабежи и убийства?

- Надеются оберечь свои домы, - сплюнул на девственный снег Берладник.

- Бедный Олуферь! Бедная Маврица! - подал печальный голос Род, - Вижу: оба мертвы. Погарь осталась от их о дворища. Не смогли продать скопленной жизни. Потому не захотели уехать. Не воспользовались моим пособом.

- Бегство вождя не скроешь! - жёстко сказал Берладник. - Кто купит чужое имущество перед всеобщим грабежом?

- Нажитое нынче гроша ломаного не стоит, - согласился Владимир.

- Нажитое переходит в награбленное, - уточнил Берладник.

Спешились у ворот, ввели коней сквозь незапертую калитку и увидели странную картину. Посреди двора стоял конь с мешком на морде. На нём задом наперёд сидела девица, держа во рту конский хвост.

- Что это? - испугался Род.

- Тише! - остановился Владимир. - У меня ведь из головы вон: завтра - Крещение! Девушка в сочельник гадает: если конь пойдёт к воротам, вскорости возьмут замуж, а ежели двинется к хлеву или амбару, жди замужества до морковкина заговенья.

Берладник, не рассуждая, резанул понукальцем по конскому крупу. Конь прыгнул в сторону. Гадальщица оказалась в сугробе.

На рёв испуганной дочки вышли родители. Встреча с ними была испорчена. Хозяйка сурово собирала на стол. Поесть не успели - пришёл княжеский позовник:

- Иван Ростиславич, Владимир Святославич и ты, Родислав Гюрятич! Государь ждёт вас к себе без промешки.

В высокой, облепленной пристройками, как вельможный терем, Старостиной избе Святослав Ольгович занял самый большой покой. Сюда он и пригласил пособоровать малую дружину[315]. Теперь она и взабыль[316] выглядела малой. Из бояр - Пук да ещё две-три бороды пожиже. Остальные бородачи в горлатных шапках истиха попрятались в беззащитном Новгороде-Северском ждать новых господ, новых милостей. Сидел ещё тут девяностолетний княжий сберегатель Пётр. «Вот кому возлежать на нетревожимой боярской перине! Ан нет, кочует со своим пестуном, пёсья мать!» - такие-то рассуждения вкладывал в ухо Роду Берладник, пока Ольгович держал совет об отчаянном их положении. Сочность густого голоса кутыря оборачивалась слезливостью. По доносу лазутников захватчик великокняжеского стола Изяслав был с главными силами вовсе не далеко - в полуторах поприщах. А храбрейший из Давыдовичей, другой Изяслав, тёзка великого князя, с киевским воеводой Шварном и тремя тысячами отборных всадников наступал на пятки. Как быть?

- Спасать семью. И твою, и братнюю. Бежать в вятские леса, - посоветовал воевода Внезд.

- Внездушка прав, - согласился боярин Пук, - Пока мы управимся с одним Изяславом, нас догонит другой, посильнее. Тогда пощады не жди.

- А от двух Изяславов нам не уйти? - робко спросил Святослав Ольгович.

- Ежели оставить обоз, - начал рассуждать Пук. - А без обоза придётся в зимних лесах окочуриваться голодной смертью…

- Суесловием занимаетесь, - зло сказал Берладник.

- Коли ты не суеслов, так пошто молчишь? - завопил на него боярин Пук.

- Поперёд батьки в печь не лезу, - не полез за словом в карман галицкий скиталец. - Иван Гюргич старше меня, пусть скажет.

Все взоры сошлись с надеждой на сыне Суздальского Георгия. Иван что-то изображал угольком на скоблёных досках стола.

- Вот, - отложил он своё писало и стал водить пальцем по столу. - Должно нам здесь разбить слабейшего Изяслава, пока не подоспеет сильнейший. Бежать нельзя, ибо Давыдович со своей лёгкой конницей прищемит пятки. Сейчас его трёхтысячный отряд для нас страшней главных сил. Однако разбить его труда не составит. Одна заковыка: времени отпущено вот настолько, - Иван показал щепоть. - Думайте, братие, как построить битву.

- А ты, брат, нам её и построй, - вкрадчиво попросил Ольгович. - Будь нашим большим воеводой. Да я гляжу, у тебя уже все построено, - ткнул он мясистым пальцем в угольный чертёж на столе.

- Добро, - чуть кивнул Иван и стал объяснять: - Вот деревня. Вот лес. Вот поле. При подходе Давыдовича к деревне мы всеми силами отступаем в лес. Он - за нами. Мы лес проходим насквозь. Он - за нами. Мы в поле выстраиваем полчный ряд[317] для битвы. Он - тоже. Он считает нас вынужденными к рати и даёт сражение на избой. Наша же тайна в том, что мы не все выходим в поле из леса. Не все! Сторожевой полк[318] остаётся, хоронится в чаще и тихо пережидает, пока оба войска покинут лес. В поле разгорается битва. Наш полчный ряд, якобы не выдержав, даёт плеча[319]. Супостат - за нами. А за ним-то как раз выскакивает из лесу наш сторожевой полк. Посполу[320] с главными силами он сбивает противника в мяч - и для Изяслава Давыдовича всё кончено.

- Мне по нраву такой ход дела, - отёр влажный лоб кутырь и вопросительно посмотрел на Ивана Гюргича, ожидая дальнейших распоряжений.

- Давайте распределимся, - предложил суздалец. - Я возглавлю большой полк[321] и стану в чело полчного ряда. Мой галицкий тёзка берет правое крыло, - взглянул он на Берладника. - Во главе левого крыла станет Владимир Святославич, - дотронулся он до руки муромчанина. - А сторожевой, то есть засадный, полк составит наш друг Алтунопа из воинов хана Кунуя, ханича Итларя и отряда моего земляка Родислава Гюрятича.

Внезд, лишённый не только главного воеводства, даже какого-либо начальствования в полчном ряду, пытался было протестовать, да государь не повернул к нему головы, занятый тонкостями предстоящего боя.

- Пусть все окольчужатся и вооружатся, - приказывал между тем Иван Гюргич. - А мечники, седельники и коштеи[322] пусть отведут по дал её сумных и товарных коней[323]. Сон у нас будет краток. С рассветом ждите врага и - в лес.

Род вышел на морозный воздух вместе с Итларем.

- Что-то ты через меру тревожен, мой друг? - спросил ханич.

- Не понравилось, как хан Кунуй на тебя смотрел, - сказал Род.

- Теперь он всегда на меня так смотрит, - отмахнулся Итларь. - С тех пор как отнял тебя у него, а самого заукрючил. Помнишь?

Шли они почему-то не на ночлег, а к темной околице.

- Ты куда? - удивился Род.

- Не следуй за мной. Ступай спать, - попросил Итларь, - Я хочу выйти в поле.

- Я с тобой, - настаивал Род.

За деревней дорогу перемела позёмка. Сбиваясь с пути, они проваливались выше колен, выкарабкивались и снова шли, пока избы не слились позади с кромкой леса в одну чёрную полосу. Наконец ханич остановился и поднял палец, призывая Рода к молчанию. Тишина воцарилась, как в глубине небес, где нет ничего живого. И вдруг эту чёрную тишину прорезал ещё более сумрачный волчий вой. Он покатился вдаль заунывным могучим звуковым ветром. Степной царственный волчий вой! Это выл Итларь, выкормыш дикой кыпчакской стаи. Выл всей гортанью, всей грудью, как взаправдашний волк. Вот звук оборвался. И вновь тишина… Наконец откуда-то из дальних далей слабой струйкой, постепенно крепчая, достиг их ушей ответный уныло-могучий звук. Это тоже был волчий вой, не отличимый от предыдущего, но, они знали, всамделишный. Ночью в степи волк ответил волку. Итларь повернулся и зашагал к деревне.

- Ах, друг, это я гадал, - смущённо признался ханич. - По нашему половецкому обычаю перед битвой выйди в степь и взвой волком. Если не услышишь ответа, жди поражения. Если волки ответят, одержишь победу. Теперь я знаю: мы победим!

- Я и без твоих волков знал то же самое, - далеко не радостно вздохнул Род. - Когда Иван Гюргич говорил, я видел битву и нашу победу. А ты ради Бога, в которого мы оба поверили, прислушайся к моим словам, будь настороже. Вспомни, что я предрёк тебе когда-то в степи: твоя смерть от ножа в спине. Сегодня чую: этот нож уже занесён.

- Все твои чувства, мой друг, от излишней усталости, - успокоил Итларь. - Приклоним-ка головы до рассвета. На свету и чувства светлее.

Чуть прояснился бычий пузырь в окне, Рода разбудил стук в оконницу. Едва успел испить молока со своими совсельниками-князьями, муромским да Галицким, и - во двор. Нерассёдланных коней пришлось оторвать от овсяных торб. Войско Святослава Ольговича устремилось в лес. А с противоположной стороны, с поля, черниговская конница с уроем неслась к деревне. Сторожевому полку пришлось весьма долго отсиживаться в чаще, так как воины, и свои и чужие, проблуждали с конями в дебрях и не вдруг скопились в залесье. Да и отличительных повязок ни эти, ни те не догадались надеть. Различи-ка попробуй черниговцев с северянами! Русичи с обеих сторон, да ещё соседи. Кое-кто попал не в то войско. При разборках возникли стычки с первыми жертвами. Срам, да и только. Наконец засада в лесу услыхала ровный шум общей битвы - конский храп, ржанье, стальной лязг, человечьи крики.

- Русские мутузят друг друга, - сказал рядом с Родом половец по-кыпчакски.

- Рвут сердце наши вопли и стоны, - страдальчески пожаловался товарищам кто-то из уцелевших долгощельцев.

Алтунопа отвёл бывшего половецкого яшника в сторону:

- Слушай, боярин! Я наших пущу вперёд, а ты со своими следуй за нами. Так приказал сын Гюргия. Боится: если черниговцы устоят, наши дадут плеча по степному обычаю. Удержи их тогда, чтоб хитрое дело не захлебнулось.

Закричали гортанными криками степных птиц наблюдатели с лиственных вершин. Алтунопа пронзительным свистом бросил всадников в седла.

- Ай-ё! - И засадная сила выскочила в спину врагу.

В лесу было сумрачно, в поле не просветлело.

- В Крещенье солнце и мороз - к летней засухе, а тучи и снег - к доброму урожаю, - сказал Роду долгощелец, глядя на низкую хмарь вверху и белизну впереди.

- При русской замятне[324] и урожай не в радость, - успел откликнуться Род.

Лава остервенелых всадников понеслась, ощетинив копья.

В лесу Роду трудно было не упускать Итларя из виду. В поле он сразу же заприметил его лисий треух, сверкающий рыжиной в белом мареве, и уж не спускал с ханича глаз. Половцы зимой пренебрегали холодными шлемами, да и рубаки из них не стойкие, а издали да наскоком воевать в тёплых малахаях уютнее. Вот он, во-он он, Итларь! А перешедший на сторону черниговцев снег так и сечёт глаза. Взбодрённый ветром снег не даёт плеча, в лицо встречает нападение из засады. Во-он он, Итларь, со своими половцами! А встречный ветер усиливается, снежная пелена густеет, визг вьюги смешивается с половецким визгом. Черниговцы бегут споро, ударяемые с плеч князьями, а со спины ханами. Должно быть, велик ураз во вражьих рядах. Вот Итларь поднял уразное копье, замахнулся, сейчас поразит кого-то. Значит, настигли преследователи бегущих. Не успел Род вдоволь налюбоваться пылким, воистым другом. Вздутый на ветру чёрный емурлак скрыл от него Итларя. Когда емурлак исчез, Итларь лежал ничком на гриве коня, постепенно сползая на бок. Пробуравливая половецкую лаву своим конём, Род настиг ханича, ухватил узду его аргамака, остановил скачку. Их обтекали безумноглазые всадники с занесёнными копьями. Никто не остановился. Ханич лежал на своём коне, придерживаемый Родом, и тот уже знал, что друг мёртв. Наборная рукоять ножа торчала из его спины. Кто нанёс удар? Чья подлая суть скрылась под вздувшимся черным емурлаком? Явно это был свой, не враг. Врагами в их рядах и не пахло. Враги удирали впереди, а не за спиной. Если Род не видел лица убийцы, он мог со спины, хотя б по фигуре опознать своего. Чёрный емурлак скрыл! Ловко было рассчитано. Однако ж не без прорехи расчёт. Попробуй, скрой такую улику! Чёрный емурлак - не варежка и не пояс. Между тем Род всей ладонью ухватил рукоять ножа и осторожно извлёк его из мёртвого тела. Рукоять была ещё тёплая. Тепло от руки убийцы ещё сохранялось на ней. Это отвратительное тепло перешло в руку Рода. Он вполне явственно увидел знакомый волосяной трезубец, опущенный вниз: два крайних зубца - усы, средний зубец - узкая, длинная азиатская бородёнка. А над трезубцем - наглый прищур Кунуя. Все, что увидел его внутренний взор, нисколько не удивило Рода. Ещё вчера на соборе малой дружины он уловил редкие взгляды хана Кунуя в сторону Итларя. А разве до этого хан, затаивший месть, не одаривал своего сородича подобными взглядами? Но кто видел сегодняшнее убийство? Многие видели, и никто не заметил. Теперь попытайся изобличить убийцу! О, какой длинный нож! Не наш, должно быть, с Хвалынского моря купцы завезли, арабский! Конечно, Кунуй не носил такого ножа, прятал, преступная хитрая голова. Род уложил друга на снегу, опустился перед ним в снег и прильнул лбом к его заснеженному челу, на котором снег начал таять лишь от прикосновения Рода. Лисий треух кровавым пятном распластался около.

- Эй, всех не оплачешь. Ты кто? - громом прозвучал над мёртвым и живым гортанный бас Алтунопы.

Род встал, отряхиваясь от снега.

- Итларь мёртв, - сказал он. - Его поразил хан Кунуй ножом в спину.

Лицо Алтунопы окаменело. Он бросился ниц и внимательно осмотрел убитого. Потом встал и дотронулся пальцем до груди Рода. Глаза оставались жёсткими, речь прозвучала мягко:

- Ты ему большой друг, я знаю. Потому твой разум сейчас в смятении. Кунуя не обвиняй напрасно.

- Он убил его на моих глазах, - настаивал юноша.

- Он не имел вот этого оружия, - ткнул в наборную рукоять Алтунопа. - Нож хвастливого Кунуя я видел.

- Он был в чёрном плаще, - горячился Род.

- Многие носят черные бурки, - охладил его Алтунопа. - Одежда не убивает. - Чуть помолчав, он заговорил спокойнее: - Есть среди нас погибшие в этой битве. Итларь - один из них. Погорюем о нём и отправим тело отцу его Тугоркану.

Из белой мглы возникали всадники. Пешие собирались возле трупа Итларя. Лица, возбуждённо-радостные от выигранной битвы, быстро темнели при виде мёртвого ханича.

- Простись с другом, - велел Алтунопа, - и поспеши к своему князю. Ольгович ранен. Кза, проводи молодого боярина в княжеский шатёр и возвращайся немедля.

Едучи по полю, Род утешал плачущего Кзу.

- Оставь, - говорил неутешный оружничий ханича. - У тебя нет слез, тебе тяжелее.

- Ах, я не уберёг его, - казнил себя Род. - Берег и не уберёг. Дьявольская злоба Кунуя нынче же возвратится в него и отравит смертельным ядом.

- Не говори так, - взмолился Кза. - Я не верю в вину Кунуя.

У княжеского шатра они обнялись.

- Потеряв господина, теряю друга, - прошептал Кза по-кыпчакски.

Боярин Пук, издали увидав Рода, уже бежал, размахивая рукавицами:

- Куда ты запропастился? Государь кровью исходит!

Рана у Святослава Ольговича оказалась пустячная. Кость была не задета, но из рассечённых тканей жарко струилась кровь. Кутырь лежал без сознания, дыша, как кузнечный мех. Юному знахарю принесли горячей воды, потиральце, полотно для повязок. Мановением пальцев он заставил всех отойти и склонился над раной. Если бы окружавшие могли слышать, они разобрали бы в его шёпоте странные слова: «Нейди, руда, из горы. Ступай, руда, в гору. Фу-фу! Не лей, дождь, из тучи. Вернись, дождь, в тучу. Фу-фу! Гора, хорони руду. Туча, не отдавай воду. Адамова глава, из каменных бугров, цветом червлёная, ростом в локоть, видом в кувшин, всем травам - царь, закрой поток, сомкни гуор скоро-наскоро крепко-накрепко на веки веков… Фу-фу!..»

Окружавшие не разбирали шёпота. Они слышали лишь бурное дыхание юноши. Видели, как он дул на рану: «Фу-фу!» Вот извлёк он из-за пазухи красный порошок, посыпал кровоточащую плоть. Потом встал, читая молитвы, тщательно вымыл руки. Князь тем временем открыл глаза.

- Я ранен, - простонал он. - Моя рана…

Приближённые окружили его.

- Только что была рана, - удивился боярин Пук, - Осталась одна царапина.

- Наказывал же я тебе, государь, - сказал Род, одеваясь у выхода из шатра, - в первой битве беречь левое предплечье. - И вышел на воздух собраться с силами.

- Ты и взабыль искусный целитель, - подошёл к нему Иван Гюргич.

- Итларь убит! - воскликнул юноша дрогнувшим голосом. - Мстительный кровоядец Кунуй поразил его ножом в спину на моих глазах.

- Охолонись, - обнял суздалец земляка. - Мне Алтунопа рассказал о твоём догаде. Горе родило в тебе неправоту. Половцы считают, что в погоне Итларь слишком вырвался вперёд и оказался среди бегущих. Его убил враг.

- Враг Кунуй, - упрямо уточнил Род.

Он коротко сообщил Гюргичу, как в степи был спасён Итларем от хищной орды Кунуя и как после складывались отношения между ханом и ханичем.

- Стало быть, Кунуй и твой враг? - поднял палец Иван. - Вот и причина всех твоих подозрений.

К ним подъехали муромчанин Владимир, Иван Берладник, Алтунопа и хан Кунуй.

- Ваш князь просит осмотреть стены и заборола города Карачева, - сказал Алтунопа Ивану Гюргичу.

- Мыслит: не отсидеться ли там до помоги твоего батюшки, - объяснил Берладник.

- Добро, - вскочил в седло Гюргич. - Поедем с нами, земляк, - пригласил он Рода.

- Ты убийца и есть, - мрачно процедил Род.

Среди половецкой обережи загомонил ропот.

- Придержал бы язык, боярин, - прошипел Алтунопа.

- Тебе подвели коня, - ободряюще кивнул Гюргич земляку и, отметая лишние разговоры, крикнул: - Айда!

Кучка всадников взметнула снежную пыль на дороге к Карачеву.

Это был отнюдь не Новгород-Северский. Подградие не разрасталось вокруг него. На единственной осевшей переспе - невысокие деревянные стены, давно не чиненные. Охраныши у ворот лишь с палицами в руках да с топорами за поясом.

- Ездят вкруг города кмети передового полка черниговцев. Будьте настороже, - предупредил один из них.

В городе уже знали о победе Ольговича, открыли пред ним ворота, боялись теперь своих Давыдовичей.

Прибывшие поднялись на стену, оставив обережь внизу.

- На таких заборолах долго не выстоишь, - отметил Берладник, вертя головой.

В самом деле, крыша прохудела и прогнила, дощатый пол предательски скрипел под ногами, в защитном бревенчатом ограждении зиял обширный пролом.

- Тут кроме бойниц - щели толщиной в руку, - заметил Владимир Святославич.

буки, друзья Изяслава Киевского. Они тоже заметили нас, глазастые. Ишь как целятся!

Он отвёл хана Кунуя в сторону, где как раз стоял Род. Хан глумливо затряс своим волосяным трезубцем и сузил без того узкие глазки.

- Ой, боюсь, друг Итларя убьёт меня.

- Твоя злоба тебя убьёт, - пообещал Род.

- Прекратите же хоть сейчас-то! - не выдержал Иван Гюргич.

- А я Родиславу верю, - коротко кинул Берладник.

Эти слова упали искрами в пылкий сушняк. Глазки Кунуя расширились и зажглись. Он затарабанил козловыми сапогами вниз со стены по гнилым ступенькам. Алтунопа не успел высказать укоризну Роду с Берладником, как Кунуй уже возвратился с черным емурлаком в руках. Он распотрошил торока на своём коне и теперь потрясал плащом как добычей.

- Вот он, вот! - тыкал чёрную одежду в лицо Роду взбешённый хан, - Ты видел его на мне? Да? В этом халате я убивал Итларя? А вон погляди! - сунул он пальцем вдаль, где у леса кучковались черные клобуки, - Вон на них то же самое, даже цвет такой же. Проклятый яшник!

Род спокойно держал емурлак, очень внимательно рассматривая его. Кунуя бережно отвели от пролома за бревенчатое ограждение. А на юношу все глянули осуждающе. Все, кроме Берладника.

- О силы небесные! - крикнул он, - Покарайте этого гнусного мстителя, если он убийца!

- Оскорбление всем кыпчакам! - в свою очередь закричал Алтунопа, смутив русских князей непонятной речью.

Никто не успел ему возразить, хотя все почувствовали угрозу. В этот миг рухнуло тело на гнилой пол. От удара одна доска отлетела, и нога Кунуя провалилась в дыру. Под пазухой хана торчала стрела. Лицо поверженного окрапили красно-бурые пятна.

- Откуда стрела? - всплеснул Владимир Святославич руками и нагнулся над ханом. - Ведь он перешёл под защиту брёвен.

- А в этой защите щели толщиной в руку, - надоумил Берладник.

- Стрела отравлена. Он умирает, - сквозь зубы вымолвил Иван Гюргич.

Род подал Алтунопе чёрный емурлак.

- Гляди, воевода кыпчаков, внимательно гляди, вот! - показал он ногтём мизинца едва различимое пятно крови.

Алтунопа сунул это место плаща в затухающие глаза Кунуя и спросил по-кыпчакски:

- Чья кровь?

Посиневшие губы хана прошептали на родном языке:

- Его кровь…

Поражённый стрелою умер, а живые стали осторожно спускаться со стены. Все восприняли эту смерть как небесную кару.

- Уберите сверху шакалью падаль, - велел Алтунопа своим половецким воинам, глянув в болтающуюся под заборолом ногу Кунуя.

- Что он им сказал? - спросил Владимир Святославич, чуть отойдя.

- Назвал убийцу собачьим стервом, - пояснил Иван Гюргич, ещё матерью своей, Аепиной дочкой, выученный кое-чему по-кыпчакски.

Алтунопа и Иван Гюргич с Владимиром Святославичем отправились доложить Северскому князю о ненадёжности карачевской крепости. А Берладник заявил, что после всего случившегося он должен получить утешение в первой же корчме. Род увязался с ним.

- Так ты же трезвенник! - удивился галицкий изгой.

- Вокруг слишком много крови, чтобы не испить вина, - пробормотал юноша.

Посиделец принёс им потрох лебяжий, солонину с чесноком, осердье лосиное крошеное, молоки да печёнку налимью и кувшин жжёного двойного вика.

- Не порите горячку. Ольгович не сделает худа нашему городу, - рассуждал посадский мастеровой за соседним столом. - Мы перед ним открыли ворота.

- И не гораздо сделали, что открыли, - возражал провонявший рыбой торговец. - Обдерут нас как липок.

Род слушал и говорил о своём:

- Любимых людей смерть косит, нелюбимых не трогает. Почему такая несправедливость?

- Твой ненавистник Кунуй поплатился жизнью, - вставил Берладник.

- Грязной жизнью чистые не оплатишь, - вздохнул Род, расплавляя камень в груди горячительной влагой.

Едва они вышли из корчмы, Берладник заметил:

- Э! Кажется, прав был торговец рыбой. Гляди-ка!

Глаза Рода и без приглашения видели более чем достаточно. И уши слышали страшное. Двое кметей, наступая на вырванные с петлями двери, деловито выносили из церкви золотые сосуды. За поваленными воротами в глубине двора из богатого дома вылетела оконница вместе с трупом бородатого отца семейства. И сразу же - бабий визг с мужской руганью, шум борьбы…

- Кто ворвался в город? Черниговцы? - недоумевал Род.

- Своя своих не поз наша, - сжал кулаки Берладник. - Вон в конце улицы молодцуется воевода Внезд. Здесь для него подходящее поле брани.

Разгоняя плетями подважников-кметей, они подскакали к Внезду. Воевода был пьян.

- Подлый хапайла, прекрати татьбу! - заорал Берладник, поднимая оружие.

- Опусти свой меч в ножны, княже, - мирно остановил его предводитель грабителей. - Государем сей град отдан на поток войску. Мы в Карачеве не задержимся. Заутро все выступаем в вятские леса. Торопитесь на пир. Святослав Ольгович ждёт вас в княжом шатре.

До самых городских ворот провожали Рода и Берладника вопли, стоны и матерщина.

- Во имя чего все это? - прокричал юноша своему бывалому спутнику.

Иван Ростиславич ничего не ответил.

В просторном княжом шатре пированье шло от души и от пуза.

Ещё не разоблачась, у входа разгорячённый бешеной скачкой Род услышал знакомый голос. Удалый тайный гонец, сидя под рукой хозяина стола, источал таланты рассказчика:

- Изяслав Давыдович говорит: «Пустите меня за ним. Пока Святослав на воле, он не перестанет отыскивать свободы своему братцу Игорю. Ежели уйдёт от меня, жену и детей у него отыму». Изяслав Мстиславич разрешает: «Ступай». Даёт три тысячи конной дружины и воеводу Шварна. Садится великий князь в лесу отобедать. Ждёт от подколенника вестей о победе. И весть приходит: Изяслав Давыдович наголову разбит! Тут Изяслав Мстиславич так осерчал, даже кулак о морду гонца поранил. В полдень явился и Изяслав Давыдович, повинная голова.

Тесное окруженье князя пировало в шатре. Вольно было лазутнику оказывать себя без опаски.

- Что за княжьи имена нынче! - смеялся боярин Пук. - Изяслав, Мстислав, Изяслав, Мстислав! Не разбери поймёшь, кто и кто. То ли дело встарь: Рюрик, Олег, Игорь, Владимир!..

Чадили жаровни… Коптили свечи…

Перевязанный Святослав Ольгович, изрядно охмелев, веселился напропалую.

племяш, мой тёзка Святослав Всеволодич, и дурни мыслят, что сын свергнутого великого князя им предан. Дуля им с постным маслом! А, Шестопёр? Как тебя там, Первуха или Вторуха?

- Первуха, - угодливо подсказал приятель Нечая Вашковца, верный дружинник Святослава Всеволодича. И тут заприметил Рода. - Дозволь, господин, изойти наружу, вдохнуть морозцу? - обратился он к князю. Получив изволение, Первуха увлёк Рода из шатра: - Ой, друг, большой привет тебе от Нечая.

- Как там Чекман, берендейский княжич? - обеспокоился Род. - Увидишь, скажи, что Итларь убит. Чекман знает ханича Итларя. А убийцу, хана Кунуя, Бог поразил отравленной стрелой.

- Не в себе ты, - трезвея в ночном морозе, подметил Первуха. - Я тоже часто не в себе. Мыкаюсь, как челнок, от врагов к друзьям, от друзей к врагам. Перепутал уж начисто, где друзья, где враги. И тебе, гляжу, здесь не жизнь.

- Какая жизнь в окружении смертей? - ответил Род и спросил: - Вот скажи на милость, отчего так? В узких зрачках злеца Кунуя я видел отмщенье смертью. В очах грешника воеводы Внезда тоже вижу скорую Божью месть. А в ясном взоре князя Святослава Ольговича, по вине которого льются реки крови, вижу долгую жизнь. Где же ему возмездие?

Первуха, выскочивший без верхней одежды, поёжился и подул в ладони.

- Слишком умно ты спрашиваешь. По моему бедному разумению таким людям, как Северский князь, возмездие будет лишь на том свете. Пойдём-ка согреемся чем покрепче.

- Страшны страдания того света. На этом страшней не выдумаешь.

13

Победа, подаренная судьбой под Карачевом, не дала плодов, как пустоцвет. Весь остаток зимы, всю весну уходил Ольгович от преследования Давыдовичей, углублялся в вятские земли. Позади остались Дебрянск, Козельск, Дедославль…

Перешли верхний Дон, отличный от того, что под Шаруканью, как телёнок от бугая. Без труда нашли брод лошадям по бабки. Иван Гюргич вёл сторожевой полк, прикрывая войско Ольговича с уязвимого тыла. Род, едучи рядом, заметил, как княжеский конь начал припадать на левую заднюю.

- Я преизлиха задумался. На дорогу грешу, а не на коня, - смутился князь, - Полиен! - остановившись, попросил он оружничего. - Погляди, что с конём.

Воинам было велено двигаться вперёд. Трое всадников остались одни.

- Конь потерял подкову, - сказал Полиен.

- Дрянная примета, - помрачнел Иван Гюргич.

- Не всякой примете верь, - попытался утешить Род, хотя у самого грудь свело от дурного предчувствия.

В первой же попутной деревне с неприятным названьем Облазня Полиен отправился отыскать кузнеца. Род с князем улеглись на траве, подложив под головы седла.

- Три года назад в такой же месяц червец жил я в лесу, никакого горя не ведая, - вспомнил юноша. - И вот за три года - тридцать три несчастья!

- Чует моё сердце, - вслух говорил Иван Гюргич о своём, - Полиен все кузни обойдёт, нековань[325] воротится.

Так оно и случилось.

- Всю Облазню облазил! - жаловался оружничий. - Говорят, кони - на войне, кузнецы - на покосе.

Шагом поехали по дороге, не видя избавленья от нечаянной беды. И вдруг на самом краю Облазни у пластяного амбара - подковочный стан, в коем подтягивают коней на подпругах для ковки. Полиен бросился к амбару, а вернулся ни с чем:

- И на сей кузне кузла[326] нет.

- Постереги коней, - велел князь. - Мы с боярином взойдём в избу.

У хозяев был дом-пятистенка. В первой избе у печи за столом сидел смурый бородач. Со всей солидностью представились ему князь с боярином. Кузнец бровью не повёл на их знатность.

Назвался сквозь зубы:

- Васко Непейцын.

На просьбу подковать коня, помотал головой:

- Недосуг. - На обещание щедро заплатить спросил: - Много ли?

- У кузнеца что стук, то и гривна, - задабривающе улыбнулся князь, кинув на стол гривну серебром.

Кузнец, сунув жалованье за голенище, выставил гостям жбан житного квасу. Потом растворил оконницу, увидел у подковочного стана Полиена с конём и сказал:

- Отдыхайте, только без разговору, нежеланные господа. Жёнку не разбудите с дочкой, - И вышел.

- Щедро ты одарил его, князь, - удивился Род.

- От безвыходности щедрость, - пояснил Иван Гюргич.

Тут в другой избе прозвенел долгий стон, не бабий, а девичий. Вот он сызнова зазвучал, вызвал глухие вздохи и причитания.

- Васко! Куда ж ты сгинул? - огласил избу грудной вопль. - Умудряет Бог слепца, а черт кузнеца!

- Муж - кузнец, жена - барыня? - истиха пошутил Иван Гюргич.

В следующий миг обнаружилось, что тут не до шуток. Стоны достигли пронзительных высот, а кузнечиха взмолилась:

- Да помоги ж мне поднять её!

Князь Иван, не раздумывая, кинулся в другую избу, Род - за ним, то ли удержать, то ли помочь.

Ни того, ни другого он не успел. Остановившись в дверях, соединявших избы, понял: в доме тяжело болящая. Она лежала на высоком одре головой к окну. Волосы черным ореолом обрамляли бледный лик на большой подушке. Больная оказалась юницей редкой красоты, будто сошла с иконы, что видел Род в новгородском Богородичном храме. Бледность устрожала её лицо, но не портила. Маленькая черноглазая женщина хлопотала над ней, пыталась приподнять, чтобы дать испить, да не могла из-за резких метаний, бросающих больную со стороны на сторону.

- Отечик-огуречик! Матынька-дынька! - лепетали непослушные губы. Однако большие глаза смотрели осознанно, больная была в полной памяти.

Она словно не замечала вошедших, зато черноглазая хозяйка глядела на них испуганно:

- Кто такие? Где мой человек?

- Князь с боярином остановились у вас. - Пояснил Иван Гюргич. - Твой человек нам коня подковывает.

После этого мать, как и дочь, перестала на них обращать внимание.

- Русана! Русаночка! - приговаривала мать, пытаясь поднять больную одной рукой, а другой держала питье.

Князь Иван помог ей, потом положил ладонь на высокий лоб девушки и отёр руку о край корзна.

- Лихоманка, - определил Род.

- Ни знахаря, ни лекаря, - пожаловалась хозяйка. - Злосчастная страна!

- Ты гречанка? - полюбопытствовал князь Иван.

Женщина не ответила. Вошёл кузнец в копоти и в поту.

- Как она, Евстолия? - дрожа голосом, спросил он и с крутым неудовольствием зыркнул на гостей. - Конь вас ждёт.

- Осмотреть дочку не дозволишь ли? - спросил Род.

- Конь вас ждёт! - закричал кузнец.

- Зря ты так, человече, - начал было князь.

Но хозяином овладел такой внутренний пожар, что оставаться в избе стало невыносимо.

На дворе Род сказал князю:

- Лихоманка заразна. Омой руки, Иван Гюргич.

- Что там, пустяки!.. А до чего ж хороша! Не простолюдинка - королевна! А кузнечиха - неведомых кровей чага. Да кузнец дурень. Ты бы смог исцелить их дочь? - Говоря это, князь оседлал подкованного коня и уже скакал рядом с Родом и Полиеном. - Ты бы, я мыслю, спас Русану, - продолжил он, - Такую диву не спасти грех. А я бы взял её в Суздаль. Да туда же велел бы доставить твою Улиту. Сыграли бы сразу две свадьбы, а? Что молчишь?

- Воин-мечтатель! Ушам не верю, - откликнулся Род.

А все же приятно было слушать такие речи. И не верил он не ушам, а судьбе, у коей редко благие мечты сбываются. А князь тем временем как помешанный рассуждал и вздыхал о больной Русане.

Догнали сторожевой отряд. К ночи въехали в деревянный лесной городишко, даже без окрепных стен, с лёгким тыном поверх переспы.

- Что за город? - спросил Полиен у встречного мужика.

Тот вёз сено на двух берёзах, которые волоком тянул сивый мерин.

- Колтеск, - ответил мужик.

- Последний мой город, - вслух высказал князь Иван непонятные окружающим слова. Почему последний?

Ночью Рода вызвали в большой дом, где остановился Ольгович. Сам бывший северский властитель вышел к нему и велел следовать за собой. Они взошли в повал ушу. Там на волчьих шкурах под шерстяным покрывалом в мокрой рубахе лежал князь Иван. Тройчатый свешник прибавлял духоты.

- Вот… Род… чем одарила меня… красавица, - пролепетал Гюргич.

- Лечец грек Истукарий смотрел его, - сообщил Святослав Ольгович. - Сказал, сыпная болезнь - то ли красуха, то ли краснуха. А снадобья в походе у него нет, готовить не из чего.

- Посветите поближе, - склонился к одру выученик Букала, - А ты, Иван Гюргич, раскрой рот пошире. Говорил тебе: омой руки… - Выпрямившись, юный ведалец произнёс: - Воспаление зева. - И обратился к дрожащему у одра Пол иену: - Объезжай селенья в округе, поищи знахарей, попроси у них жабную траву. Они знают. Её ещё называют клопец.

- Ох, горюшко моё, горе! - взялся за голову Святослав Ольгович.

- Жаба - болезнь заразная, - сказал Род. - Никому сюда не велю входить. Двое попеременно останутся у одра: я и… назначь, государь, кого…

- Себя, себя! - ударил кулаком в грудь кутырь.

Вот уж когда воистину Род ушам не поверил. Ни сам он, ни Полиен отговорить Ольговича не смогли. Так и ушёл почивать сиятельный доброволец, готовясь с утра заменить своего напарника.

- Милый ты мой, - шептал, благодарно глядя на земляка, Иван Гюргич. - Ой, подай, поскорее подай посуду… - Его сызнова рвало. Тошнота сменялась рвотой. Весь он горел и в то же время трясся в ознобе.

- Лихоманка! - подтвердил Род, когда они остались одни. И, весёлостью пытаясь отвлечь болящего, продолжил: - Лихоманка - одна из двенадцати сестёр Иродовых, коих имена трясуха, гнетуха, желтуха, бледнуха, ломуха, знобуха, маяльница, дряница, трясовица, студёнка, врагуша…

- Фу! Все на меня напали враз, - пожаловался Иван.

- Бывает лихоманка-веснянка, бывает подосенница, - рассказывал Род. - У тебя по времени - первая. А разных видов у неё до сорока - навозница, подтынница, веретенница… - Наконец он услышал ровное дыхание больного и смолк…

Утром, покидая повал ушу, на немой вопрос Ольговича Род ответил:

- Тягостно ему, тягостно…

- Говорят, не всякая потягота к лихоманке, иная - к росту, - с надеждой молвил кутырь.

- Какой уж там рост, когда язык и гортань очервленели? - вздохнул юный знахарь.

На третий день на груди больного красным цветом высыпали мелкие точки. Полиен привёз жабную траву. Род принялся варить зелье.

На четвёртый день он, шатаясь, вышел из повалуши. Глаза все ещё продолжали видеть князя Ивана с бледным треугольником на лице.

Во дворе цепкая жилистая рука легла на плечо юноши.

- Легче руку отмыть, чем уехать, не простясь с тобой, боярин, - грустно улыбнулся полководец кыпчаков.

- Как вдруг уехать? Зачем со мною прощаться? - не понял Род.

Алтунопа заговорил по-кыпчакски:

- Ночью нас отыскал гонец из Дикого Поля. Шарукань взята и разграблена неизвестным племенем. Это не славяне, не булгары, даже не аланы с далёких гор. Они пострашнее и тех, и других, и третьих. Попону уведена тьма тысяч. Убит князь Сантуз. Княжну Текусу взяли живой. Надо срочно возвращаться в степь. У нас дома горе.

- А здесь умирает суздальский князь Иван, - тоже перешёл бывший яшник на половецкую речь.

- Будем просить богов переменить гнев на милость, - поднял взор горе старый половец.

С отъездом Алтунопы войско Ольговича ослабело наполовину.

В Колтеске подорожала мука. Закрылись рыбные ряды. Давыдовичи перекрыли пути подвозу продуктов. Берладник, пригласивший Рода отобедать в корчме, мрачно взирал на качавшего головой посидельца: того нет, другого нет…

- Голодом нас уморят в этой лесной дыре. А Ольгович не чешется.

- Что же он сотворит со столь малыми силами? - оправдывал князя Род.

- Ай, надо было слушать меня да Ивана-суздальца, когда мы предлагали остановиться, устроить Давыдовичам вторую баню, жарче, чем под Карачевом. Нет, он внимал Внезду с Пуком да своему дурню-сыну Олегу. А теперь превратился в сиделку! Кому я пошёл служить - сиделке или грозному воину, карающему братних мучителей?

Возбуяние галицкого изгоя не знало границ. Рушились его надежды на жизнь для себя и своих потомков. Гнев и отчаяние не могли отступить ни перед какими причинами, оправданьями, уговорами. Тяжко стало Роду общаться с Иваном Берладником.

А Иван Гюргич ознаменовал пятый день своего недуга страшной сыпью по всему телу. Грек Истукарий, воздев руки к небу, просил Святослава Ольговича отставить его от лекарских дел:

- Мои книги не знают средства от вашей жабы. У нас в Византии эта сыпная болезнь имеет иное течение. Надо молиться Богу…

Кутырь от больного шёл прямо к иконостасу в своих покоях. Род научился молиться не менее истово, не оставляя надежду и на зелье из жабной травы.

На шестой день болезни произошли два важных события.

Иван Гюргич встретил своего пользователя улыбкой, просиявшей, как солнце после длительного ненастья:

- Мне лучше.

Сыпь стала блекнуть. Понизился жар.

А второе событие - шум за окном. В повалушу, забыв о запрете входить к больному, вбежал Полиен:

- Латники! Тысяча латников! Белозерская тысяча нашего государя Гюргия!

Выпроводив Полиена, Род отлучился узнать подробности.

Во дворе было людно. Сновала челядь. Прошли несколько шлемоносцев-бородачей, сверкая огненными кольчугами. Белозерские латники! Отборные вой Гюргия Суздальского. Ну, теперь берегись, Давыдовичи!

- Э-ге-ге-гей! - раздался давно когда-то знакомый бас, - Да не попал ли я на тот свет? Тут мертвецы разгуливают живьём!

Жёсткая, коротко стриженная бородка напомнила самого Гюргия. Да это ж его ближайший боярин Короб Якун, знаток вин и яств, большой охотник застолий.

- А ведь ты приёмный сын Кучки Пётр! Тебя, я слышал, бродники порешили.

- Настоящее моё имя Род, - отвечал Коробу как бы воскресший из мёртвых. - Взаправду я сын боярина Жилотуга.

- Э, не время сейчас углубляться в истину, - обнял его Короб. - Рад видеть тебя живым.

- И я ох как рад видеть тебя, боярин, - увёртывался Род от объятий, остерегаясь своей заразности. - Только что от князя Ивана. Он выздоравливает.

- Наслышан уж, - басил Короб, - жаль, не будет его нынче на пиру. А твоё место по-прежнему рядом со мной, запомни!

При встрече с Якуном Коробом юноша держал на уме не кучковский пир, а мосткворецкую казнь.

- Скажи, боярин, нынешней зимой имал ли ты по княжескому изволу ростовского епископа Феодорца?

- Имал этого еретика. А что? - удивился Короб.

- Не на Мосткве ли реке? Не в час ли казни волхва Букала? - задыхался Род, страшась услышать ответ.

- Да, он как раз лесовика-язычника сажал в воду. Хотя и оттепель была, да старец в студёной проруби мигом отошёл в иной мир.

Род ухватился за коновязь, чтобы не упасть.

- Что с тобой, парень? - испугался боярин. - На тебе лица нет. Кто тебе сказывал о еретике-епископе и о лесовике-волхве?

- Ни… никто. То есть… я не помню, - лепетал Род, - А что было после с Феодорцем?

- Перед тем он в довершение своих злодейств запер храмы во Владимире. Вот князь Андрей и внял жалобам христианским. После по приговору митрополита еретику усекли язык, отрубили правую руку, выкололи глаза, прежде чем казнить смертью. И поделом: ведь он хулил Богоматерь!

- Стало быть, отомщён мой отец Букал, - трепетно прошептал юноша.

- Что ты бормочешь? - спросил Якун.

- Рядом с тобой сяду… как в Кучкове… на пиру, - поднял голову Род.

- Ну, добро. Повечер увидимся, - махнул рукой удалой боярин.

Однако повечер им увидеться не пришлось. Ольгович на радостях решил попировать вдоволь, потому Род всю ночь оставался с Иваном Гюргичем. Жар покинул князя, сыпь почти исчезла. Пришлось трижды менять сгоревший фитиль в светце, и сызнова оба начинали мечтать о предстоящих двух свадьбах в сиятельном граде Суздале. Больной мечтатель млел от радости, здоровый старался не показывать грусти.

- Представь, друже, - ворковал князь. - В нашем горьком отступлении есть одна услада: с каждым покинутым городом мы становимся ближе к дому, к родному Суздалю. Твоя Улита уж не за тридевять земель, а почти рядом. Я, едва встану, вернусь в Облазню, заберу дочь кузнеца, сделаю её княгиней. Пора мне остепениться. Только ты о происхождении Русаны - никому ни гугу! Будем охранять наши тайны. Кажется, я отсюда вижу, как она выздоравливает… А ведь я полюбил её без сурьмы на бровях, без румян на щеках.

Род согласно кивал, явственно слыша причет и вопли, видя гроб на столе в пятистенке кузнеца. Назойливые речи князя Ивана о Русане удивляли и страшили его.

К утру в повалушу заглянул Владимир Святославич, изгнанник муромский:

- Хочу попрощаться с вами. Вот-вот запрягут коней, и мы с боярином Коробом поспешим в град Москов, бывшее Кучково. Благовольный князь Суздальский ждёт меня, чтобы посадить на столе рязанском. На голову разбитый окаянный мой дядя Ростислав бежал к половецкому хану Алтуку.

- Рад я за тебя, брат, - живо откликнулся князь Иван, - Издали благословляю тебя. Будь счастлив.

Ох, помозибо, брат. Издали обнимаю тебя по- родственному, - сжал руки и потряс ими новый князь Рязанский. - А твоё, боярин, предсказание сбылось, - улыбнулся он Роду. - Выйди на чуток из повалуши. Есть что передать тебе.

Когда вышли, новоиспечённый властелин Рязани, изменясь в лице, истиха сказал:

- В доме у Ольговича измена. На пиру Берладник с ножом к горлу приставал к хозяину: дескать, вот Белозерская тысяча пришла, и Иван Гюргич тянет на поправку, надо без промешки вдарить по Давыдовичам, возвратить утерянное. А Ольгович ни в какую: «Князь Иван поправится, тогда пойду». Сразу пир - на слом. Боярин Якун Короб прежде времени покинул стол. Святослав Ольгович удалился в свою ложню. Все бы пустяки, да этот объюродевший Берладник после общего ухода повязал хозяйскую охрану, занял дом своей дружиной, прямиком пошёл в покои государя. Меня слушать не всхотел. «Ежели, - говорит, - применишь силу, князю Северскому - карачун! Он обманщик и предатель!» Я пытался помешать ему, да меня из дому выкинули вон. У него же не дружина, а ватага бродников!

Род недолго размышлял:

- Скажи Ивану, будто отлучусь в задец. Сам побудь за дверью. Чуть что, кликнешь Полиена. Я недолго.

Проводил его дрожащий шёпот:

- Берегись, любезный Род!

Даже чёрный ход наверх, в покои Северского князя, был под стражей.

- Ты куда? Пускать не велено!

Род взял стражника выше локтя. Меч выпал из его руки.

- С кем связываешься? - испугался второй стражник. - Это же ведун! Напустит корчету…

Род по ступеням птицей взлетел в сени, рванул дверь в княжеский покой.

Иван Берладник считал деньги на столе.

- Все верно. Двести гривен серебром, шесть фунтов золотом. Я ухожу…

- Позор! Измена! Бог покарает тебя, брат неблагодарный! - причитал Ольгович.

- Иван, верни чужое, - велел Род.

Берладник поднял голову и отшатнулся:

- Ты?.. Кто тебя впустил?

- Верни, - повторил Род. - Иначе слишком мало лет пройдёт, как ты умрёшь.

Изгой отдёрнул руки от рыжих слитков, белых гривен и попятился к двери.

- Пусть забирает, - простонал ограбленный, - Пусть поскорей уходит…

Род отвернулся от стола:

- Воля твоя.

Он слышал, как Берладник сгрёб металл и хлопнул дверью.

- Силой взял! - пыхтел кутырь, - К Ростиславу-Михаилу побежит в Смоленск. Скиталец он и есть скиталец!

- Жизнь в мошне не страшно потерять, - бормотал Род, - Жизнь в твоём теле - вот что главное… Ну, я вернусь к больному, государь. Тебе уже ничто не угрожает.

- Коли б не ты, быть бы мне убиту, - сыпал князь благодарными словами. - Взъярился, аки пардус…

Дружинников Берладника не стало в доме и вокруг него. Но у дверей подклета выросла тень и заступила путь.

- Клянёшь меня? - прозвучал голос Ивана Ростиславича.

Род тяжело вздохнул:

- Впусти к болящему.

- Ты думаешь, легко было решиться на такое? - стонал Берладник, - Посулы - ложь. Дружина в ропоте. Боюсь остаться вновь один как перст.

- Страх гонит тебя в стан врагов, - заметил Род.

- Нет, Ростислав Смоленский нам не враг, - захлёбываясь, произнёс Берладник. - Он никому не враг. Он промеж двух сторон.

- Коли попадёшь меж двух сторон, вскорости к одной прибьёшься, - напомнил Род.

- Ах, эти Рюриковичи так переплелись, - дышал недавним пиршеством Иван. - Кто нынче друг, тот завтра враг…

- Я к вашей родове не отношусь, - неодолимо отстранил Берладника теряющий терпение боярич. - Пусти…

У повалуши ждал Владимир:

- Ну?

- Святослав Ольгович вне опасности. Буян Иван спешит в Смоленск.

- А Гюргичу, я чую, хуже, - прошептал князь.

Род велел кликнуть Полиена, притворяя за собою дверь. Несчастный скова весь пылал. Светец едва светил.

- Ты кто?.. Зачем мешаешь? - бредил Иван, - Мне нужно поспешать к Русане…

Десятый день болезни вернул жар, усилил слабость, отбирал воздух. Бесстрашный Род пугался, глядя в расширенные очи Гюргиева сына. Вот только что они были полны и смысла, и немой мольбы и вдруг теряли смысл, взирали со стеклянным равнодушием. А ухом припадёшь к груди и слышишь: сердце, словно необъезженная Катаноша, мчится вскачь.

Полиен носил лёд с погреба, а с кухни кипяток. Род лекарски прикладывал к жаркому сердцу холод, а к холодеющим конечностям тепло. Теперь, чуть обретя сознание, больной шептал лишь одно слово: «Пить…»

Поодаль плакал Святослав Ольгович:

- Все меня покинули. Берладник предал. Увезли Владимира в Рязань. Половцы ушли. Ужель и ты покинешь брата, верный Иван Гюргич?

Ответить суздалец уже не мог. Глаза ввалились. Зрачки расширены, плохо видят свет. Лицо - пергамент. Пот холоден и липок. Грудь торопится дышать. В очах ещё порою возникает смысл и снова гаснет.

Одиннадцатый день болезни стал ещё суровее. Болящий неподвижен, как окоченелый. Обмороки прекратились, взор разумен. Князь уж не кричит, не вопиет, не жалуется, ничего не требует. Тело холодно, лицо бледно, как мёртвое, зрачки не движутся, обращены куда-то вдаль…

Бессильный Род не разгибается над ним. Он видит смерть у изголовья и заклинает косариху из последних сил: «Приходи вчера!.. Приходи вчера!..» Она отходит. Князь размыкает губы, но не отвечает на расспросы. Чуть слышно, словно самому себе, он шепчет просьбу: «Пить…» Дыхание едва приметно. Взор осмыслен. Нет, он не потерял сознания. Он сознает своё страдание и как бы погружается в него всем телом, затихает в нем…

Род разогнулся, встал на ноги…

- Что? - бросился к нему Святослав Ольгович.

- Он от нас ушёл, - сказал Род.

Снаружи распогоживалось утро. Солнце борзыми прыжками устремлялось ввысь. Из окружающих лесов вливался в город запах Троицы.

Почувствовав себя стократ осиротевшим, юный ведалец пошёл, шатаясь, на берег Осётра. Его догнал осиротевший Полиен:

- Князь Святослав Ольгович повелел тебе вернуться. Срочно шлёт тебя с несчастной вестью в Суздаль. Я подготовлю обережь и поскачу с тобой.

Род покорно зашагал назад:

- Готовь. А поготову разбуди. Сосну немного.