Кровь цветов

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда я на следующее утро шла домой от Ферейдуна, то все время ощущала судорогу в животе, сопровождавшуюся сильной болью. Неужели я беременна? Одной рукой я придерживала чадор, а другую прижимала к животу, словно нащупывая дитя. Это стало бы той нитью, что навек привяжет меня к Ферейдуну. Иначе зачем бы ему продолжать хотеть меня, когда он скоро женится на зеленоглазой красавице?

Желая побыстрее добраться домой и осмотреть себя, я спешила через старую площадь возле дома Ферейдуна и вглубь базара, прилегавшего к ней, словно спина к позвоночнику. Я пробежала за скопище древних лавок с кучами сверкавших браслетов на прилавках, вокруг которых, словно голодные вороны, толпились богатые женщины. Не задержал даже аромат утреннего супа из бараньих потрохов, хотя каждый торговец окликал меня, клянясь, что его «ножки и мозги» самые вкусные.

Когда я пришла, задохнувшись от усталости, то поздоровалась с матушкой, прежде чем бежать в отхожее место. Закатав рубаху и спустив шаровары, я все поняла. Хотя было слишком темно, я нащупала скользкую кровь, которая вскоре побежала ручьем. Вложив между ног сверток плотной ткани и вернувшись в нашу с мамой комнату, ничего не сказав, я вытянулась на постели и закрыла глаза.

Мать взяла мои руки в свои и проговорила:

— Свет моих очей, что тебя мучает? Не в силах открыть ей рассказанное Нахид, я решила поведать лишь о своем открытии.

— Я не беременна, — сказала я. — Даже после всего этого.

Мать начала гладить мои руки.

— Азизам, прошло всего три лунных месяца. Ты должна быть терпеливой.

— Терпеливой? — сказала я. — Голи забеременела в первый месяц замужества. Почему у меня так долго?

Матушка вздохнула.

— Много времени прошло, прежде чем Аллах послал мне тебя, — ответила она.

Это меня не утешило. Я не думала, что ее трудности с зачатием станут и моими.

— А если я бесплодна? — спросила я. Слова с трудом отделялись друг от друга, так ужасна была сама эта мысль.

— Ты молода, у тебя впереди столько времени, — вздохнула мать. — Если еще много месяцев ты будешь без ребенка, я найду особенное заклинание, чтобы помочь тебе. Да поможет тебе Аллах зачать побыстрее!

Интересно, понимала ли мать, какая разница между моим положением и тем, в котором были они с отцом.

— Биби, у меня нет пятнадцати лет на ожидание, как у тебя, — отвечала я.

Матушка отвела глаза, словно не хотела, чтобы ей напоминали, что мой брак может закончиться в любой момент. Затем снова похлопала меня по руке и решительно сказала:

— Мы сможем вместе совершить назр и зарезать барана для бедных, когда твое желание исполнится.

Я отвернулась. Матушка выглядела изумленной тем, что я не считала назр достаточной мерой.

— Что-то случилось? — спросила она. — Он сказал, что больше тебя не хочет?

— Нет, — отвечала я, но мои губы дрожали так, что она увидела: есть еще недосказанное.

Я глотнула воздуху.

— Он берет другую, — добавила я. — Постоянную. Так вот почему ты в таком смятении! — поняла мать. — Но это может ничего не значить по отношению к твоему браку.

— Если бы забеременела, то волновалась бы меньше.

— Да, конечно, — согласилась матушка. — Когда он тебе это сказал?

— Мне сказала Нахид.

— Нахид? — Она отшатнулась, потрясенная.

Вместо ответа на ее немой вопрос я лежала и молчала. Горло перехватило, и лицо свело так, что оно будто стало с мяч для поло.

— А-ай, Хода! — проговорила матушка, едва поняв.

Она поглядела на меня, надеясь, что я опровергну, однако мне нечего было сказать.

Матушка принялась молиться:

— Господин вселенной, помяни нас в твоей бесконечной милости. Благословенный Мухаммед, услышь наши молитвы. Али, князь меж людьми, даруй нам твою стойкость и силу…

— Биби, я этого не вынесу, — сказала я. — Теперь по крайней мере один из них возненавидит меня.

— А ты сказала Нахид? — обеспокоенно спросила матушка.

— Нет.

— Хвала Господу, — отвечала она. — Ты права — мы должны быстро что-то сделать. А пока ты должна успокоиться. Утром будет много всякой работы, и нам надо быть свежими.

Она укрыла меня одеялами и подоткнула подушку. Потом собрала мои волосы назад и принялась их тихо расчесывать, рассказывая мне о проделках хитрой мыши и большого глупого кота, хотевшего ее съесть. Убаюкивающие слова вместе с движениями гребня, массирующего кожу головы, быстро погрузили меня в глубокий сон.

Хорошо, что следующий день был четверг, потому что после полудня мы были совершенно свободны. Подождали во дворе, пока Шамси уйдет из кухни в кладовые. Матушка ходила следом, говоря ей сладкие слова, так что она позволила матушке наполнить карманы орехами в скорлупе и пригоршней изюма. Взамен матушка пообещала ей бутыль своего лучшего черного снадобья для больного горла.

— Какое ужасное хозяйство… — проворчала матушка.

Мы накинули чадоры и пичехи и рука об руку отправились к кварталу Сейед Ахмадиюн посетить мечеть со знаменитым медным минаретом. По дороге мы повстречали молодую мать, ведущую своих четверых детей домой. Похоже было, что родила она их одного за другим — так близки они были по возрасту. Я задумалась: пошла бы плодовитая женщина вроде нее по такому делу, как мое?..

Уже издали мы разглядели медный минарет, ослепительно пылавший в предзакатном солнце. Этот маяк вел нас через незнакомые кварталы, пока мы не добрались до входа в мечеть. В женской половине мы молились вместе, касаясь лбами глиняных кругов. Когда я закончила, горе мое стало чуть полегче.

Минарет был обшит сверкающими листами меди, на которых выбили священные слова. Внутри было тесно, темно и прохладно, а каменные ступени были отполированы подошвами. Я вступила на первую ступень, а матушка протянула мне маленькую плоскую дощечку и орех.

— Расколи его, — сказала она.

Я положила орех перед собой на ступень, пристроила сверху дощечку и уселась на нее. Орех лопнул с утешительным треском, и я улыбнулась первому успеху. Раздавленный плод перекочевал в мой карман.

— Хвала Господу, — сказала матушка, подавая мне следующий орех.

Я поднялась ступенькой выше и снова раздавила орех, каждый раз молясь, чтобы чрево мое растворилось, приняло семя и отдало свое нежное ядро из плоти.

Выше и выше восходила я на башню, а матушка шла за мной и подбадривала меня в продвижении. Другие женщины начали свое восхождение под нами. На полпути к верху я услышала рыдание. Я схватилась за матушку, и мы вслушивались, пока не поняли. Орехи у женщины оказались слишком твердыми — знак, что она останется навечно бесплодной. Я пожалела ее.

Мы продолжали подниматься. Когда я садилась на дощечку и раздавливала очередной орех, я вспоминала Голи и думала, забеременела ли она снова. Я воображала, как привезу в нашу деревню своего младенца и гордо покажу ей. Что они подумают, когда узнают, что в жилах моего ребенка течет кровь богатого человека!

Матушка подергала меня за чадор:

— Азизам, тут за нами женщины тоже хотят взойти наверх. Шагай.

Я ступала по лестнице. Орехи трескались один за другим, словно жаждали открыться при моем касании. Достигнув верха, мы повернулись и тем же путем двинулись вниз, бормоча пожелания удачи другим женщинам, особенно той, с красными распухшими веками, которой явно было горше, чем мне. Снаружи мы выбрали скорлупу из мякоти, и матушка подала мне пригоршню изюма, чтобы смешать с нею.

— А теперь не будь робкой, — сказала она, когда мы отправились домой.

Я глубоко вдохнула и выбрала первого мужчину — он был в возрасте моего отца, и у него были такие же лапки морщинок в уголках глаз.

— Эй, седобородый! — крикнула я, показывая ему полные пригоршни орехов и изюма. — Можно предложить тебе плоды рук моих?

Его глаза смягчились и понежнели, как я и надеялась. Он подал мне обе руки ладонями вверх.

— Благословение тебе, маленькая будущая мать! — отвечал он. — Да понесешь ты семерых здоровых сыновей, по одному каждый год!

Я улыбнулась и отсыпала ему орехов с изюмом, пожелав ему вознаграждения за его благословение. Добрые слова наполнили меня надеждой. Несомненно, то был знак Божьей милости и щедрости — встретить мужчину, который так напомнил мне отца и его пожелание семи сыновей!

Мы продолжали путь, и казалось, что каждый встречный имел для нас доброе слово.

— Да расцветешь ты, словно летняя роза! — сказал юноша верхом на муле, перегнувшись с седла, чтобы взять мое приношение.

— Будь плодоносной, как гранат! — сказал горбатый старик, которому явно не помешало бы есть получше.

Ему я отсыпала самую большую долю.

— Пусть твое чрево вырастет с мой тюрбан! — улыбнулся мужчина, чья головная повязка была такой белой и чистой, словно только что выстиранной.

Осталась лишь одна пригоршня, когда я углядела молодого человека с дружелюбным лицом, сидевшего на корточках. Его длинные руки и ноги напомнили мне Ферейдуна. Я протянула ему руки и попросила принять последнюю горсть орехов. Он отвернулся от меня, разглядывая улицу, словно дожидался приятеля. Я попыталась снова.

— Пожалуйста, добрый господин, отведайте моего приношения, — попросила я.

Теперь он взглянул на меня холодными глазами.

— Да не хочу я, — сказал он. — Почему сама не съешь?

Я отпрянула. Это была намеренная жестокость. Матушка схватила меня за руку и потащила прочь, твердя: «Позор! Позор!» Мужчина не обратил на это внимания, он больше не взглянул в нашу сторону. Когда матушка тащила меня за собой, орехи высыпались из моего кармана и смешались с пылью, и пара голубей слетела поклевать их.

Матушка пыталась смягчить впечатление, напоминая мне, как удачливы мы были до сих пор.

— Один дурной человек не сможет отвратить волю Господа, — говорила она, но я была безутешна.

Смеркалось, когда мы вернулись домой, и я вспомнила женщину с заплаканными глазами, чьи труды обернулись ничем, и как ее горестные рыдания превращали минарет в храм скорби.

Вечером, после того как мы накрыли в Большой комнате чай со сластями Гордийе и Гостахаму, матушка рассказала им о помолвке Нахид. Гостахам изумленно воскликнул: «Ай, Баба!..» — и спросил, уверены ли мы, что это тот самый Ферейдун. Настало долгое молчание, прерванное лишь сердитым восклицанием Гордийе:

— Почему он выбрал Нахид? Какое ужасное невезение!

Гостахам жестом пригласил нас перебраться на подушки. Мы сидели бок о бок с матушкой и смотрели, как они пьют чай. Гордийе не приказала принести чаю и нам.

— Может, нам лучше расторгнуть новый контракт, пока он только начался, — проговорила матушка.

— Не знаю, сможем ли мы, — сказал Гостахам. — Теперь он имеет полную законную силу, раз мы приняли деньги.

— Это не значит, что мы не можем попросить Ферейдуна, как человека чести, отпустить нас, — ответила матушка.

— А зачем? Ведь он прислал предложение о возобновлении, хотя знал, что будет помолвлен с Нахид, — сказал Гостахам.

— Но он не знал тогда, что мы подруги, — запротестовала я.

— Так ты ему не говорила? — спросила матушка.

— Упомянула, что у меня есть подруга, но даже не назвала ее имени. Теперь жалею.

— Не уверен, что это помогло бы, — покачал головой Гостахам. — Он имеет право жениться на ком угодно…

Гордийе тяжело вздохнула.

— Какой стыд, что он выбрал не тебя, — сказала она. — Но по крайней мере хоть обновил сигэ. Должно быть, ты ему все-таки очень нравишься.

Я передернулась от раздражения. Как многие женщины, Гордийе вышла замуж с полной уверенностью, что заключила контракт на всю жизнь. Что она могла знать о том, каково это — быть замужем всего на три месяца?

— Давай взвесим все возможности, — сказал матушке Гостахам. — Вы можете либо принять контракт, либо просить о расторжении. Наверно, лучше принять, особенно сейчас, потому что дочь твоя больше не девственница. Ты можешь пока кое-что выиграть.

— Особенно если будет ребенок, — сказала Гордийе, и я вспомнила о молодом человеке с красивым жестоким лицом, отвергшем мое последнее приношение.

— Но тогда об этом должны будут узнать все, — сказала матушка.

— Верно, — подтвердила Гордийе, — но выгоды, которые вы получите, будут таковы, что вам и это не понадобится.

— А что подумает Нахид и ее родители? — спросила я.

Гордийе отвернулась; Гостахам потупился, и долгое молчание, последовавшее за этим, воспламенило мои худшие страхи. Будь это чья-нибудь другая семья, никому и дела бы не было, ведь все заботятся о своих интересах. Но тут положение было вязким, словно сырая нафта.

— Думай лучше о себе, — сказала Гордийе. — Нахид получила все на свете, а ты ничего.

Я начала медленно закипать, как горшок на огне. Какая в том вина, что у нас до сих пор нет почти ничего? Они продали самое драгоценное, что у меня было, — мою девственность, — не собираясь вечно пожинать плоды. Мой ковер был отдан без всякой выгоды для меня. Каждый день моя матушка умирает от страха, что нам снова придется добывать себе пропитание. Конечно, мы заслужили большего!

Матушка повернулась ко мне:

— А чего желаешь ты, дочь моя? Ведь Нахид именно твоя ближайшая подруга.

Прежде чем я успела что-то сказать, вмешалась Гордийе:

— Помня о том, кто такой Ферейдун, я ничего не предпринимала бы, не обдумав это тщательно, — сказала она.

Мне показалось, что она и вправду очень осторожна и помнит, как тороплива я бываю.

— Не знаю, что и делать, — честно сказала я.

— А что бы ты посоветовала? — спросила матушка у Гордийе.

— Раз уж ты получила контракт, выполняй его условия, — ответила та. — Тогда ты сможешь закончить его без малейшего риска или пересмотреть, если он его возобновит.

— Но что, если семья Нахид узнает правду? Разве они не станут презирать нас? — спросила я.

— С чего это им узнавать, — быстро ответила Гордийе. — Ни один мужчина никогда не помянет такую связь при своих родичах по жене или девице-невесте.

Матушка обернулась ко мне:

— Ну так что?

Не соображая ничего, я принялась разглаживать ковер кончиками пальцев. Он был таким же шелковистым, как тот, что я сняла со стены у Ферейдуна, и мне вспомнилось, как скользила по нему моя спина, а тело Ферейдуна выгибалось над моим. Щеки мои вспыхнули. Теперь, когда мое чрево раскрылось навстречу ласкам Ферейдуна, мне хотелось возвращаться в те места радости как можно чаще. Хотя я любила Нахид, Гордийе была права: у нее было все, у меня — ничего, кроме нескольких месяцев с Ферейдуном.

— Сделаю, как ты скажешь, — ответила я Гордийе.

Она казалась очень довольной, наверное, потому, что все еще рассчитывала на заказ от Ферейдуна или его семьи.

— Ты мудра не по годам, — похвалила она.

Матушка, похоже, тоже была довольна, зная, что по крайней мере несколько месяцев мы сможем не беспокоиться о нашем содержании.

Нет ничего печальнее невесты, горюющей в день свадьбы. Видеть девушку, рожденную в одном из лучших семейств Исфахана, выращенную бережнее, чем лилия, и такую же прекрасную, видеть ее с покрасневшими глазами в свадебном платье, алом с золотом, слышать, как добросердечные гости называют это следствием простуды, — это было слишком. Я была благодарна судьбе, что не являюсь членом семьи Нахид, потому что иначе мне пришлось бы участвовать в акд, свадебной церемонии, где присутствовали только родные жениха и невесты, а проводил ее мулла. Тем вечером он трижды спрашивал ее, согласна ли она выйти замуж за Ферейдуна, и она отвечала: «Да». Она и Ферейдун подписали пожизненный контракт, после которого мужчина и женщина возвращаются к ожидающим их.

Матушка, я и Гордийе должны были появиться вечером на угощении для женщин, потому что здесь отказов быть не могло. Его накрыли в Большой комнате дома Нахид, освещенной нежно-зеленоватыми масляными лампами и украшенной огромными букетами цветов. Когда мы вошли, слуги подносили холодные фруктовые напитки, горячий чай и подносы со сластями. Нахид сидела одна на диване, инкрустированном жемчугом. Гостьи вливались потоком, оставляя уличные одежды, чтобы поздравить ее и показать свои пышные наряды. Я надела тот чудесный лиловый халат, который подарила мне Нахид, с отделанными мехом манжетами, и оранжевое платье.

— Как тебе все это идет! — сказала она, после того как мы обменялись поцелуями.

— Нахид-джоон, ты выглядишь прекраснее, чем когда-либо, — сказала я.

И это было правдой. Волосы ее, убранные жемчугом, глаза еще зеленее, чем всегда, на фоне алого шелкового платья, расшитого золотой нитью. Она была так прекрасна, что я не могла смотреть на нее слишком долго и отвернулась.

— Не горюй так из-за меня, — прошептала она. — Я этого не перенесу.

— Все это время я верила в твое счастье! — ответила я. С Искандаром, подумалось мне, а не с Ферейдуном.

— Ты единственная подлинная услада моей жизни, — сказала Нахид. — Я буду вечно благодарна тебе, что ты хранила мою тайну. — Она отвернулась, чтобы другие не увидели, как по ее щекам струятся слезы. Гостьи все прибывали, и мне пришлось уступить место тем, кто хотел поздравить ее. Мать Нахид, Людмила, на минуту присоединилась к нам.

— Поздравления вам и вашей семье, — сказала моя матушка. — Пусть ваша дочь обретет вечное благословение.

— Ну разве не чудесно? — сказала Людмила, и ее зеленые, в точности как у дочери, глаза засияли счастьем. — Такой пары я и хотела для нее. Какое облегчение, что этот день настал.

Мне пришлось изо всех сил напрячься, чтобы мое лицо оставалось таким же счастливым.

— Надеюсь всеми родниками сердца моего, что пара будет счастлива, — сказала я, но голос мой был тусклым.

Никогда я не чувствовала себя предательницей больше, чем в этот миг. Людмила взглянула на меня, словно ощутив что-то не то, но тут ее позвала подруга, и она отошла.

Слуги засуетились, настилая достарханы поверх ковров, чтобы расставить блюда. Тут же появились подносы с целиком зажаренными ягнятами, запеченными голубями, дичью, включая онагров и зайцев, овощное жаркое и дымящиеся блюда с рисом. Мы с матушкой заняли две подушки и поели вдвоем. Задняя часть ягненка была мягкой, как масло. Матушка выбрала косточку с мясом, кусок хлеба и заставила меня съесть.

— Прямо тает, — сказала она.

Я положила еду в рот, не ощущая вкуса. Болтовня женщин становилась все громче и терзала мой слух. Мне уже хотелось уйти домой и заняться чем-то успокаивающим, например ткать ковер. Вспомнилось мое собственное замужество — без всяких церемоний, с одним лишь звяканьем серебра.

Когда еду убрали, две музыкантши начали играть на барабанчиках и кяманче, петь игривые песни о браке. Женщины вставали и начинали танцевать, вторя припеву. Нахид пришлось петь с ними и улыбаться, хотя ее сердце было словно в могиле.

— Глядите на счастливую невесту! — кричали гостьи. — Да будет ваше грядущее таким же радостным, как нынче! Вечер продолжался, и стихи становились все более пряными. Несколько женщин запели песенку о том, как подобрать к замочку правильный ключик. Лицо Нахид стало пепельным, хотя ее уверяли, что она будет наслаждаться так же, как и они. Я надеялась, что не будет, потому что ее муж на самом деле мой; и в то же время надеялась, что будет, — потому что она моя подруга…

Праздник длился за полночь, хотя город вокруг уже давно спал. Я изнемогала, мечтая о постели. Но это был не конец. Перед рассветом слуги внесли кебаб из ягнятины, печени и почек, свежие горячие лепешки и простоквашу с мятой. Возбуждение снова усилилось, ведь мы знали, что вот-вот появится Ферейдун. Людмила и служанки укутали Нахид в расшитый золотом белый чадор, прикрыв лицо пичехом, чтобы ее не разглядывали на улице.

Дверной молоток мужской половины прогремел на весь дом, и Ферейдун ворвался во внутренний двор, облаченный в лиловый бархатный халат и небесно-голубую рубаху. Женщины устроили целое представление, прячась в свои одежды, но на самом деле не слишком заботились о скромности, потому что ради свадьбы законы смягчались.

Все, кроме меня и матушки, выкрикивали благословения Ферейдуну:

— Да будет твой брак плодоносным!

— Пусть прибывает твое богатство!

— Сыновья твои да будут в тебя!

Ферейдун оборачивался к женщинам, ухмыляясь и наслаждаясь их благими пожеланиями. Хотя он разглядел меня, но не подал виду. Судорога ревности свела мое тело, когда он взял Нахид за руку и повел ее через дом к воротам, а все хлынули следом на молчащую улицу. Пара арабских коней, серых в яблоках, ожидала ее. Ферейдун приподнял ее за поясницу, чтобы она могла вставить ногу в стремя и сесть на кобылу. А сам вскочил на жеребца и сверкнул торжествующей улыбкой.

Я воображала, как он поднимет пичех Нахид, взглянет в ее прекрасное лицо; я пыталась растоптать мысли о том, что будет, когда они останутся одни. Я думала, восхитится ли он ее удлиненным стройным телом, таким не похожим на мое, и подойдут ли они друг другу так, как подошли мы с ним. Когда они стали отъезжать, женщины заголосили благословения новобрачным мужу и жене. Все побежали за конями, которые от волнения забросали дорогу темными дымящимися яблоками. Крики женщин стали такими пронзительными, что мне захотелось заткнуть уши. От страха, что упаду на мостовую, я уцепилась за руку матушки. Затем кони набрали ход и наконец исчезли из виду, а мы смогли пойти домой.

Наутро Гордийе вошла в кухню, где я размешивала для лепешек муку в воде. Я оказалась одна, потому что матушка во дворе кипятила травы, а кухарка отлучилась в уборную.

— Хорошие вести! — сказала она. — Родители Нахид заказали нам большой шелковый ковер для подарка по случаю свадьбы. Должен быть сделан в оттенках шафрана.

— Очень хорошо, — сказала я, хотя чувствовала себя как сырое тесто.

Шелк любит шафран, хотя цена ему немыслима. Сборщикам придется сорвать тысячи нежно-фиолетовых цветков, когда они раскроются, и выдернуть три рыльца — таких тонких, почти невесомых — из каждого цветка. Ярко-красные рыльца высушат, размелют в порошок и сварят краску, дающую прекраснейший из желтых оттенков.

— Это знак свыше, что мудро хранить тайну сигэ, — сказала Гордийе. — Ты знаешь, что поступила верно.

Должно быть, я выдала свое мученье, потому что Гордийе нагнулась ко мне и прошептала:

— Последствия будут очень тяжелыми, если кто-нибудь из семьи Нахид узнает о твоем сигэ. Ты меня понимаешь?

Разумеется. Она имела в виду, что вышвырнет нас. Но я также понимала, что заказ делает Гордийе уязвимой. Если семья Нахид узнает про сигэ, они наверняка решат, что она не сказала им просто из жадности.

— Я не скажу об этом, — ответила я спокойно, — при одном условии.

— Каком?

— Меня надо освободить от кухонной работы, пока я делаю ковер.

— Надолго?

— На несколько месяцев. И я должна привести несколько женщин себе в помощь.

Гордийе хохотнула:

— А ты умелая штучка. Город тебя переделал.

— Может быть, — сказала я. — Но как вы сами сказали, мать и дочь без средств должны быть всегда осмотрительны насчет своего денежного будущего.

Гордийе фыркнула, когда получила от меня свои же собственные слова, и глаза ее похолодели.

— Ты затеваешь нелегкую сделку, — предупредила она.

— Но она будет выгодна этому дому.

С этим она не могла спорить.

— Согласна, — ответила она неохотно, — но ты должна дать мне обещание…

— А ты мне, — сказала я.

Брови ее подпрыгнули, но выбора не было.

— Обещаю, — сказали мы одновременно.

Впервые Гордийе не смогла меня переиграть. Я больше не собиралась быть покорной и исполнять ее приказы, если было чем на них ответить. Ей это не понравилось, но запомнить пришлось.

Когда я о нем услышу снова? Когда он пресытится ею и снова захочет меня на ложе? Дни проходили без единого слова. Должно быть, он проводил много времени со своей прелестной новой женой. Была только одна вещь, которая могла меня утешить, — взять перо и рисовать. Я часами работала над узором в новом стиле шаха Аббаса, который показал мне Гостахам, но мне хотелось сделать что-то иное, вдохновленное зеленью квартала Четырех Садов. Я вырисовывала длинные заостренные листья, похожие на ятаганы, которые должны были пересекать ковер поперек. Когда у меня были вырезки для листьев, я нарисовала маленькие букеты и расположила их вертикально поверху и понизу. Узор уводил взгляд в обе стороны сразу: слева направо и обратно, по листьям; вверх и вниз и снова вверх, по цветам.

Когда я показала Гостахаму набросок, он долго изучал его. Потом сделал несколько поправок и изменений, прежде чем одобрить. Затем вздохнул и сказал:

— Если бы ты была мальчиком!..

Я тоже вздохнула.

— Ты больше переняла от меня, чем мои дочери. У тебя природный дар. Если бы ты была мальчиком, ты могла бы пробиться из низов и научиться делать ковры, которые будут цениться вечно и повторяться мастерами после тебя. Может быть, в знак признания от шаха ты могла бы даже получить разрешение писать свое имя на лучших из своих работ. Уверен — я мог бы тобой гордиться. Вот сейчас ты сделала очень хороший узор.

Я вспыхнула, представив свое имя, вотканное серебром в ковер цвета индиго, подтверждающее, что я мастер, на сотни лет вперед. Никто в моей деревне никогда не подписывал свои изделия.

Он продолжал изучать мой узор.

— Что ты собираешься делать с цветом?

— Думала попросить у тебя совета, — сказала я, вспомнив последний урок.

— Выбери образцы сама, а потом покажешь мне, — ответил он.

Я провела весь вечер на базаре, разглядывая мотки шерсти и размышляя, как подобрать оттенки друг к другу. Гостахаму я принесла четырнадцать образцов цвета и свой узор, который я набросала уже на сетке, описав, какие, по моему мнению, цвета куда лягут. Для длинных листьев я думала использовать травянисто-зеленый.

— Ты могла бы сделать этот ковер, — сказал он, — но он вышел бы не таким красивым, как тебе видится.

— Почему?

— Цвета поют не в лад, — сказал он. — Всегда есть разница между ковром на рисунке и получившимся ковром. Так же как всегда есть разница между хорошей и большой выгодами.

Я снова отправилась на базар и попробовала заново. Хотя мой узор был основан на листьях, длинные заостренные очертания, пересекавшие ковер, напоминали также перья. Они навели меня на мысли о невесомости птиц и прохладе ветра. Я решила сделать перьевидные силуэты белыми, как голуби на фоне небесной лазури, но на глубоком вино-багровом фоне с темно-синей каймой. Более сильные цвета помогут светлым перьям выглядеть легкими, словно плывущими по небу.

Гостахам одобрил основные цвета, но ему казалось, что контрастные оттенки не совсем верны. Он посоветовал мне попробовать слегка иные: более темный серо-зеленый для стеблей цветов, красный поярче в оттенках внутри цветков. Снова я вернулась на базар, расспрашивая о невозможных красках. «У вас нет серо-зеленого, который выглядел бы как стебель цветка в тени? А как насчет красного погуще, вроде кислого вишневого варенья?» Торговцы скоро устали от меня. «Это все, что есть, — отвечали мне, разводя руками над прилавками. — Если вам нужен другой оттенок, заплатите кому-нибудь, чтобы окрасил шерсть для вас». Таких денег у меня не было, поэтому я приставала к ним, пока не отыскивался образец, который подходил.

После того как Гостахам одобрил все отобранные цвета, он велел мне нарисовать мой узор и показать ему. Я до изнеможения раскрашивала рисунок, стараясь показать, что хорошо заучила уроки учителя: «Услаждай глаз узорами, но и освежай его; удивляй глаз, но не переполняй его».

Даже теперь Гостахам не слишком одобрял мой план.

— Ты создаешь слишком большие цветовые пятна без внутренней сложности. Это кажется странным, но подробные узоры делают орнамент легче. Пробуй еще.

Труднее всего художнику точно воспроизвести то, что он легко и просто видит мысленно. Я пробовала трижды. Ко времени, когда я раскрасила третий набросок, мне показалось, что я нащупала равновесие между частями. Тогда я попросила матушку дать мне денег из платы за сигэ нанять работниц. В одиночку это отняло бы слишком много времени — соткать ковер высотой в мой рост. Но с двумя работницами можно было управиться за несколько месяцев. Моя матушка не хотела расставаться с деньгами, это было все, что мы имели, но передумала, когда увидела мой узор.

— Маш’алла! — сказала она. — Да это намного прекрасней, чем все, что ты когда-либо делала.

Как только она дала мне денег, я отправилась на базар, закупила шерсти и наняла Малеке в помощь себе. Здоровье ее мужа не улучшалось, и она была благодарна случаю заработать денег не только продажей своих изделий на улице. У нее была молодая двоюродная сестра по имени Катайун, быстро вязавшая узлы, и я наняла ее тоже. Никто из них не знал, как следовать узору на бумаге, так что я пообещала называть им цвета.

Прежде чем мы начали ковер, я показала свой последний набросок Гостахаму и спросила его одобрения. У него ушло всего несколько мгновений, чтобы взглянуть, улыбнуться и просто сказать:

— Вот ты и поняла.

В его глазах было нечто похожее на удивление.

— Хоть ты не мое дитя, но ты воистину дитя моего сердца, — сказал он. — Мне всегда хотелось поделиться секретами своего ремесла с сыном. Пусть Аллах не даровал мне сына, однако дал тебя.

Он остановил на мне теплый взгляд, и я ощутила, словно ясные глаза моего отца светятся в нем.

— Благодарю вас, дорогой аму, — ответила я, купаясь в его любви. Впервые посмела я обратиться к нему так — «дядя».

Нахид въехала в один из множества домов, которыми владел Ферейдун; этот был расположен у Зайенде-Руд, с видом на воду и горы. После того как она обустроилась, она прислала гонца с приглашением посетить ее. Мне не хотелось идти, но я знала, что должна, чтобы все выглядело правильно.

Я шла через квартал Четырех Садов к реке и радовалась, что ее дом так далеко от старой Пятничной мечети и того особняка, где я встретила Ферейдуна. Я свернула у моста Тридцати Трех Арок. Воздух был свеж, его охлаждала река. Я поняла, что дома казались большими из-за расстояния между высокими воротами. Посланец Нахид сказал мне искать новый дом со множеством ветроуловителей на крыше. Они гнали воздух внутрь дома и остужали его в подвале над бассейнами с водой, даря обитателям прохладу в самые знойные дни.

Когда я ступила в высокие ворота, сторожившие дом Нахид снаружи, я была потрясена. Это был маленький дворец, такой, какой Ферейдун мечтал населить дюжиной сыновей и дочерей. Почтительная служанка приняла мой чадор и провела меня в гостиную с коврами, затканными такими крохотными розетками, что их, казалось, могли сделать лишь детские пальчики. Вазы для цветов и омовений были все из серебра. Подушки, затканные серебряными нитями, сверкали. Я постаралась подавить зависть, поднявшуюся в моем сердце.

Нахид вошла в комнату, и я удивилась, как быстро она освоилась с ролью богатой и властной женщины. На ней были тяжелые золотые браслеты со свисавшей бирюзой и жемчугами, то же сочетание камней на лбу, нашитых на золотую ленту, поддерживающую ее кружевную накидку. Бледно-голубой шелковый халат и рубашка были неяркими и старили ее. Лицо ее было спокойным и замкнутым. Глаза казались больше, чем всегда, но сейчас уже не были красными. Теперь она правила домом с двенадцатью слугами, занятыми только ее нуждами.

— Нахид-джоон! — сказала я, целуя ее в каждую щеку. — Хотя, я думаю, раз ты замужем, я должна звать тебя Нахид-ханум! Как ты?

— А как я выгляжу? — устало отозвалась она.

— Как луна, — сказала я, — но чуть постарше.

— И печальнее.

— Да, и печальнее, — сказала я.

Мы смотрели друг на друга, и грусть ее глаз отражалась в моих. Мы сели рядом на подушки, Нахид велела подать кофе и сласти.

— И как замужняя жизнь? — спросила я, стараясь выглядеть беспечной.

— Замечательно, как и ожидалось, — пожала плечами она. — Я его редко вижу.

Это было странно для новобрачной, но я не могла не надеяться, что причина во мне.

— А почему?

— Он так занят своими землями, лошадьми, поручениями отца.

— Но наверняка находит время и для тебя.

— Только по ночам, — сказала она.

Я ожидала услышать от нее совсем другое. Рассматривая ее лицо и тело, искала признаки удовлетворения и надеялась не найти. Невыносима была мысль, что они наслаждаются друг другом, и я быстро ответила:

— Похоже, ты не можешь забыть Искандара.

Ее глаза стали еще больше и печальней, но она не дала себе воли.

— Никогда, — прошептала она.

Она поманила меня.

— Я должна говорить тихо. Я не могу себе позволить здесь ничего, пока не пойму, кто здесь верен ему, а кто мне. Я должна притворяться, что все точно так, как я хочу.

— Как мне жаль, что ты так несчастна, — прошептала я в ответ.

— Могу ли я быть счастлива? — ответила она. — Его не сравнить с Искандаром. Он некрасив и недобр.

В моих глазах Ферейдун был куда красивее Искандара. Я вспомнила его мускулистые бедра, оплетавшие мои, и его горячую крепкую грудь, плотно прижатую к моей. Я едва не запротестовала: «А его прекрасные волосы? А его язык, когда он выводит им узоры на твоих бедрах?» Но вместо этого я заговорила о других вещах — о ковре, над которым работала, о свадебных подарках Нахид, ее каллиграфии, — и все равно разговор упорно возвращался к Ферейдуну.

— Я бы даже выдержала замужество за ним — любой мужчина такой же, как другой, если он не Искандар, — когда бы не то, что происходит по ночам… — сказала она и тут же осеклась, отпила глоток кофе из маленькой чашечки тонкого голубого фарфора. — Будь ты замужем, я бы все рассказала тебе.

Даже после этих слов я поняла, что Нахид мне расскажет все, потому что хочет выговориться, а я единственная, кому она доверяет. Но я не хотела слушать.

— Ты уже повидала его дочь? — быстро перебила я, стараясь поменять тему.

Нахид удивилась:

— Кто тебе рассказал о ней?

Секунду я не знала, что ответить. Надо быть крайне осторожной, чтобы не выдать себя.

— Э-э-э-э… ну, ковер… — выдавила я. — Помнишь ковер, который он заказал, с талисманами, благодарение Аллаху, что к его дочери вернулось здоровье?

— Ты когда-то упоминала ковер, с которым помогала Гостахаму, — сказала Нахид. — Но ты никогда не говорила мне, что его заказывал Ферейдун.

Я с трудом перевела дыхание.

— Так я его не связывала с мужчиной, который на тебе женился, до недавнего времени, — солгала я.

— О, — сказала она. — Я могла бы ожидать, что ты расскажешь мне все, что знаешь, о мужчине, за которого я выходила. — Тон ее был резок.

— Я поистине сожалею, — пробормотала я. — Должно быть, позабыла.

— Странно, — ответила она. — А что ты еще о нем знаешь?

Мое сердце словно чернело, как сердце ягненка, поджариваемое на углях.

— Только то, что Гостахам рассчитывает на новые заказы! — быстро сказала я, пытаясь быть как можно веселее.

Нахид приподняла бровь, как бы давая понять, что это теперь в ее власти — жены богатого человека. Я пригнула голову, потрясенная тем, что сказала.

— Я ведь не хотела ничего такого, — пролепетала я.

Она махнула рукой:

— Знаю.

Нахид глотнула еще кофе, а я почувствовала, как пот стекает по моей спине.

— Рада, что у тебя такой красивый дом, — сказала я.

Нахид огляделась вокруг безжизненными глазами.

— Я бы осталась в хижине, если бы могла разделить ее с Искандаром, — сказала она, и кожа вокруг ее глаз напряглась. — Помнишь, как женщины на свадьбе дразнили меня? Я боялась, но никогда не думала, что мужчина в твоей постели — это так мерзко.

Мое черное сердце задрожало. То доброе, что оставалось во мне, готово было крикнуть ей: «Все будет лучше!»

Нахид содрогнулась, и жемчужины на ее запястьях тоже содрогнулись.

— Днем он изображает лучшие манеры и отличное воспитание. Но ночью он превращается в животное. Когда я чувствую его горячее дыхание на моей шее, то готова завизжать.

Именно это я в нем и любила. Во тьме он был зверем, а с ним и я позволяла себе стать тем же. Дома, с Гордийе, я должна была быть покорной и стараться работать хорошо; с Гостахамом быть понятливой ученицей; с матушкой выказывать уважение; с посетителями быть благонравной дочерью. Только с ним я узнавала правду своей плоти. У меня ушло много времени, чтобы понять это, и теми ночами, когда его не было, я жаждала этого.

Потрясенная, я откашлялась.

— Ты краснеешь, — улыбнулась Нахид. — Да ты, я думаю, еще свежа и девственница.

— Думаешь, тебе понравилось бы больше, будь на его месте Искандар? — спросила я.

— Конечно, — ответила она. — Когда я вижу его без одежды, тоскую по моему возлюбленному. Его ладони на моем теле грубы, словно кошачьи когти. Даже борода его обдирает мое лицо. Я хочу его сбросить, но я должна лежать и ждать, покуда он кончит.

— Как ему это может нравиться? — едва не выдала я себя снова.

Я стеснялась, когда впервые легла с ним, но никогда не брезговала им в той мере, как описывала Нахид. Единственный раз, когда мне не удалось порадовать его, он наказал меня на недели. А ей что он за это делает?

Нахид глядела на меня со странным выражением, и утолки ее рта опускались.

— А ему, в общем, все равно. Будто он просто исполняет обязанности мужа.

Неужели возможно, чтобы он шел с ней в постель, потому что так надо, а берег себя для меня? Я боялась в это поверить.

— А если ты его похвалишь?

— Я говорю ему, что он свиреп, как сокол, и силен, как лев. Подслащиваю все время, но это ничего не значит.

Я знала, Ферейдун не любит пустых слов. Ей придется выдумать что-то получше.

— Но ты же не веришь, когда говоришь это?

— Нет.

— Может, со временем ты научишься любить это.

— Сомневаюсь, — отвечала она. — Но я смогла бы с ним жить, если бы не потеря единственной вещи, которую я ценила.

— Искандара?

— И его… и его писем. Но до свадьбы мы с ним решили, что продолжать будет слишком опасно.

— Вы были правы, — заметила я. — Но, Нахид, теперь ты замужем навсегда, и не думаешь ли ты, что можешь попытаться все же полюбить своего мужа?

Я едва могла поверить, что произнесла эти слова. Я разрывалась между желанием видеть подругу счастливой и оставить ее мужа — и моего тоже — себе.

— Никогда, — сказала она.

— Но тогда как же ты будешь жить? — мягко спросила я.

— Не знаю.

Она могла вот-вот заплакать. Но, вместо того чтобы разрыдаться у меня на руках, как она делала до замужества, Нахид быстро овладела собой, хотя я видела, как больно ей сдерживать себя.

— Нахид-джоон!.. — я сочувствовала ей.

— Я не могу здесь раскрываться, — шепнула она и только сейчас стиснула зубы до скрежета, чтобы не дать выступить слезам.

Губы оттопырились, и глубокие складки прорезались вокруг рта. Когда она убила свое рыдание, то стала такой же красавицей, как всегда, но ужасно было видеть горе в ее глазах.

Уходя, я вспоминала с муками вины радужные нити, спрятанные на моей шее под платьем. Заклинательница была права: ее любовь это связало. Я должна была сорвать нитки с шеи, но не смогла бы вынести потерю Ферейдуна.

Через день после встречи с Нахид Ферейдун снова прислал за мной. Когда я сидела в маленькой комнате и представляла, как мы с Ферейдуном вновь будем вместе, меня трясло от удовольствия. В то время как все тело Нахид отвергало его, мое при мысли о нем открывалось целиком, до последней поры. Как это было непохоже на то, когда я впервые легла под него! Тогда я была рабыней, а он господином. Теперь и он иногда становился моим рабом. Я ждала его в этот вечер, сознавая, куда мы вдвоем двинемся, однако с чудесной неопределенностью в том, как мы доберемся туда. Ферейдун, я знала, никогда не прокладывал борозду одинаково.

Когда он приехал, с ним был огромный узел, суливший мне наслаждения небес. Отослав прислугу, Ферейдун попросил меня раздеться. Я делала это медленно, в полумраке, а он сидел на подушке скрестив ноги, узел лежал рядом. Начала я стесняясь, но когда добралась до белья, то уже наслаждалась его взглядом.

Когда я осталась нагой, он встал и поднял меня на руки, медленно кружась по комнате. Голова моя плыла, длинные волосы вились в воздухе и скользили по телу. Приблизившись к постели, он опустил меня на нее и велел закрыть глаза. Я лежала так, разгоряченная и ожидающая. Мне было слышно, как он развязывает узел, затем он тихо встал надо мной. Мгновение спустя я ощутила постукивание по животу, словно шел нежнейший из дождей. Улыбнувшись, я выгнула спину. Он наклонился надо мной, зачерпнул еще пригоршню из узла, и касания продолжились. Так же стоя надо мной, он потер ладони, и аромат роз наполнил комнату. Я открыла глаза: все мое тело было покрыто лепестками роз. Одни были бледно-розовыми, другие ярко-алыми, третьи винно-багровыми: многокрасочный ковер цветов. Я дотянулась до его талии и повлекла его к себе.

— Хочу твои финики в моем молоке… — сказала я, цитируя стихи, услышанные в хаммаме.

Он простерся на мне, давя лепестки между нашими телами. Сильный и сладкий аромат наполнил воздух, смешиваясь с нашими запахами. Прикрыв лепестками мои глаза и так ослепив меня, он сделал все то, на что я надеялась и чего потребовала. В ту ночь мы достигли вершины вдвоем, слив наши крики, сплетаясь в благоуханных садах рая. Если помнить то, что Нахид говорила о скуке ее ночей с Ферейдуном, неудивительно, что он хотел меня более чем когда-либо. Каждый раз, когда за мной присылали, я ощущала раскаяние перед Нахид, но когда воображала себя с Ферейдуном, колени под одеждой подгибались и я не могла не жаждать встречи с ним. Каждый раз, когда я приходила, то грезила о новых способах дать ему наслаждение и остановить время. Однажды я нанизала керамические бусы на нить и обвила ими бедра. Они цокали, отсчитывая ритм наших движений, дразня его слух. В другой раз я сказала, что отдамся ему лишь тогда, когда он разденет меня всю, но только одним ртом. Он сделал все, что мог, развязывая завязки моих одежд зубами, выталкивая пуговицы из петель языком, стаскивая губами мои шальвары. Потом у него болели челюсти, но я еще не видела его счастливее.

Секрет, который я таила от Нахид, оказался тяжелее, чем я могла подумать. Не только потому, что я была замужем за ее мужем, а потому, что я знала, как дать ему то наслаждение, которое она даже и вообразить не могла.

Утром, после того как покинула Ферейдуна, я вернулась домой и стала работать с Малеке и Катайун. Они приходили каждый день, кроме пятницы, и работали на станке, который мы поставили в доме. Обе они отчаянно нуждались в работе. Муж Малеке все болел. Отец Катайун, каменщик, умер недавно, сорвавшись с купола мечети, которую помогал строить. «Ушел прямо к Господу», — говорила она, и губы ее дрожали. Я испытывала к ней особенное сочувствие, потому что ей было всего пятнадцать, те же годы, когда и я потеряла своего отца. Теперь, когда мне было почти семнадцать, я чувствовала себя много старше, будто прожила семь жизней с тех пор, как оставила нашу деревню.

Несмотря на свои трудности, женщины работали с муравьиным усердием. Обе вязали узлы почти так же быстро, как я. Малеке была застенчива, но когда она освоилась, то начала рассказывать мне о проказах своих детей. Катайун была словно жеребенок, которому просто хочется бегать. Она держала себя у станка прямо-таки усилием воли. Если б я не была ее нанимательницей, мы стали бы чудесными подругами.

По утрам они приходили и усаживались у противоположных концов станка. Я садилась у челнока, помня, как сидели мужчины в мастерской, рисунок был у меня под рукой, чтобы в нужный момент сразу найти нужный цвет. Приговаривая: «Красный, красный, бежевый, голубой, бежевый, красный, красный», я помогала вязальщицам не сбиться: каждый цвет назывался, как только они завязывали предшествующий узел. Катайун была чуть проворнее Малеке; приходилось ее слегка осаживать, чтобы они завязывали узлы одновременно. А у Малеке были руки посильнее, и когда она прижимала узлы гребнем, они были туже, чем вязала Катайун. Мне приходилось просить ее делать это чуть мягче, чтобы ковер не сошел со станка с разными боками.

Каждый день мы работали с утра до перерыва на еду и затем снова до раннего вечера. Я заботилась, чтобы у них было довольно чая и сластей, и в полдень мы ели вместе. Подозреваю, что это была единственная их трапеза, в которой они могли быть уверены. Мне было приятно помогать им, ведь я сама испытала муки голода.

Однажды утром Катайун спросила об одном цвете, потому что рисунок в этом месте был не совсем ясен, и я сбилась, выкрикивая краски. Подумав секунду, я сказала:

— Вяжи красный. Теперь мы будем использовать его в этом цветке и дальше.

— Чашм! — ответила она и поклонилась мне.

А я поняла, что мне нравится чувствовать власть, особенно после стольких месяцев, когда делала все по приказу других.

Даже когда я проводила всю предшествующую ночь с Ферейдуном и не спала совсем, я заставляла себя бодрствовать, пока Малеке и Катайун не уходили, и только тогда ложилась отдохнуть. Если я просыпалась, когда было еще светло, то продолжала вязать узелки по своему усмотрению. Мне хотелось закончить все как можно скорее. Гордийе не требовала ничего с этого ковра, и все, что я заработаю, пойдет мне и матушке.

Однажды утром сгорбленная старуха постучала в нашу дверь и передала мне, что Нахид хочет видеть меня. Я попросила ее передать Нахид мои извинения, потому что была занята с Малеке и Катайун, однако старуха отвечала, что ей было приказано не возвращаться, пока она не приведет меня. С этим она грузно уселась во дворике и окутала свой горб рваной шалью, словно готовясь к ночлегу. Стало любопытно, зачем Нахид потребовала меня так срочно. От мысли, что она могла раскрыть мой секрет, меня прошиб пот.

Я пошла к моим работницам, надеясь, что посланница устанет и уйдет. Все утро мы проработали, а после завтрака и нескольких провязанных рядов Малеке и Катайун ушли. Я отправилась в нашу комнату и уснула. Когда проснулась, увидела, что старуха выходит из кухни, утирая губы, и спрашивает меня, готова ли я. Вздохнув, я пошла за чадором и пичехом, потому что знала — без меня она не уйдет.

На улице, несмотря на ясное небо, стоял жестокий холод. Слепящее солнце, казалось, высвечивало все, что под ним, без малейшей жалости. У продавца жареных орехов, торговавшего близ дома Гостахама, возле рта чернели морщины — глубокие, словно прорезанные ножом. Когда посланница обернулась, дабы удостовериться, что я иду следом, потек зеленоватого масла от нашего жаркого с пажитником и бобами фава блеснул на ее щеке, словно мокрая язва. Я была рада спрятаться под чадором от солнечного огня.

Мы миновали медресе в квартале Четырех Садов, где учились мальчики, которые станут муллами. Я все еще брала еженедельные уроки письма у Нахид, и каллиграфические надписи на стенах, которые прежде были для меня только чудесными украшениями, теперь возглашали мне имена Господа: «Милосердный — Справедливый — Гневный — Всевидящий — Беспощадный».

Когда мы подошли к дому Нахид, она сунула монету в руку горбатой старухи и отослала ее. Я расцеловала Нахид в обе щеки и стянула свои покровы. Мне хотелось пить, но она не предложила мне своего обычного мятного чая. Лицо ее было бледно, и я заподозрила, что жизнь становится для нее скучнее, чем прежде. Ферейдун стал терять интерес к ее ложу; он проводил со мной все больше ночей. Приближался конец моего второго контракта, но я была уверена, что он снова продлит его, так велико было наше взаимное наслаждение каждый раз, когда мы встречались.

— Я бы пришла скорее, но не могла бросить работу, — сказала я. — Зачем ты послала за мной?

Пересохший язык с трудом складывал слова.

— Просто хотела тебя увидеть, — сказала Нахид, но голос ее был холоден.

Я вздрогнула и неловко заерзала на подушке.

— Ты, кажется, замерзла, — сказала Нахид.

— Так и есть, — отвечала я. — Можно чаю?

— Конечно.

Она позвала служанку принести чай, но никто не явился. Обычно женщины сидели снаружи у дверей, готовые исполнить ее малейшую прихоть. Уж не приказала ли она им не откликаться, подумала я.

— Я недавно видела Хому, — отрывисто сказала Нахид.

— Правда? — спросила я, стараясь выглядеть спокойной.

Необычно для Нахид было купаться с прежними соседями, теперь, когда у нее был свой хаммам и служанки-банщицы.

— Ты с ней мылась? — поинтересовалась я.

— Мылась, — ответила она. — Приятно было снова увидеть знакомые лица. Тут лишь я и моя прислуга.

— Жаль, что я не знала. — Я нервно попыталась устроить ноги поудобнее. — Можно было встретиться там.

Нахид сделала гримасу. Хома мне сказала, что ты только что была, несмотря на то что это не твой обычный день. Она говорила, что часто видит тебя в хаммаме, иногда трижды в неделю.

— Да, — признала я, — я бываю часто.

Объясняться дальше я не стала, боясь, что она поймает меня на лжи. Каждый раз, как я отдавалась Ферейдуну, мне приходилось делать Великое Омовение, чтобы очиститься в глазах Господа. По утрам Ферейдун пользовался домашней баней, так что мне приходилось идти куда-нибудь.

— И почему ты ходишь так часто?

— Мне нравится быть чистой, — пробормотала я.

— Ты прежде ходила не чаще раза в неделю.

Я не знала, что ответить.

Внезапно Нахид рассердилась.

— Ты ведешь себя так, словно у тебя есть тайна, — сказала она.

Пот выступил у меня под мышками, и я отвела взгляд. Положив правую руку на сердце, я опустила глаза, чтобы дать себе немного времени.

— Я прошу у тебя прощения, — сказала я, сердце колотилось в груди.

— За что же?

Я никак не могла придумать правдоподобную ложь, отчего я так часто бываю в хаммаме.

В ее глазах вспыхнул холодный огонь.

— Говори мне правду, — потребовала она.

Совершенно несчастная, я заворочалась на подушке, а она не сводила с меня пылающего взгляда. Меня словно вели по улице без одежды.

— Ну? — подстегнула она. Голос ее был острым и холодным.

Взглянув в ее глаза, я словно посмотрела на полуденное солнце. Подняла ладони, чтобы защититься, — я больше не могла выносить ее испытующего взора.

Она не могла знать, что это был Ферейдун. Конечно нет, иначе ее лицо не было бы таким спокойным.

— Все верно, — призналась я.

— Итак, ты замужем.

— Да, — отвечала я.

— Все это время, пока я говорила, что ты не знаешь, что такое — быть с мужчиной, ты смеялась надо мной.

— Не смеялась, — поправила я, — а старалась сдержать обещание, которое дала.

— С чего тебе хранить замужество в секрете? Это же не преступление.

— Это не обычное замужество, — сказала я. — Это сигэ.

Нахид взглянула так, словно я произнесла грязное ругательство.

— Сигэ? — повторила она. — Но почему твоя семья так поступила с тобой?

Я вздохнула:

— Когда ты выходила замуж, твоя семья преподнесла твоему мужу большое приданое золотом и шелком. Со мной все наоборот: мой муж дал деньги нам. Вот почему.

Нахид выглядела раздраженной; мне все еще было непонятно, сколько ей известно.

— Ты должна была сказать мне и моей матери. Мы бы нашли тебе достойного мужа — возможно, ковровщика, подобно тебе.

Ковровщика! Итак, Нахид не допускала, что я заслуживаю кого-то вроде Ферейдуна. Почему ее судьба приносит ей столько даров, а моя — нет? Всякая душа равна перед Господом.

Я почувствовал, что в моем голосе нарастает гнев.

— Если бы я могла, — отвечала я, но это была только часть правды теперь, когда мы с Ферейдуном были словно уток и основа.

— Моя бесценная подруга, мне жаль тебя, — сказала Нахид, но таким презрительным тоном, что я поняла — мое замужество навек уронило меня в ее глазах. — Если бы я все еще жила дома, моя мать запретила бы мне видеться с тобой, узнав, что ты сигэ.

— Не могу ничего поделать, — горько ответила я. — Помнишь, как я срезала ковер со станка, потому что хотела сделать лучше? Гордийе разъярилась на меня из-за потери шерсти. Предложение сигэ явилось как раз после этого, и матушка поняла, что выбора нет.

Здесь я умолкла, надеясь, что мы поговорим о чем-нибудь другом.

— Итак, за кого ты вышла? Теперь ты можешь рассказать все, — сказала она, улыбаясь, чтобы подбодрить меня, но я видела, что ее глаза оставались тверже изумрудов.

— Нахид, ты ведь уже, наверное, знаешь. — Слова застревали у меня в рту.

— Откуда же мне знать? — невинно отвечала она.

Я помедлила. Помнится, Гостахам, Гордийе и даже матушка советовали мне придумать историю, которая сохранит мир в семьях. Все, что мне надо было сказать, — что мой муж удачливый конюх или мелкий торговец серебряными изделиями, некто умеренно преуспевающий, но недостаточно знатный, чтобы навести Нахид на подозрения.

— Ты не хочешь довериться мне? — с оскорбленным видом спросила Нахид. — Или наша дружба для тебя больше ничего не значит?

— Конечно значит!

— Тогда скажи мне. Кто бы это ни был, я порадуюсь за тебя.

— Обещаешь?

Она не ответила, но ее рука ободряюще тронула мою. Я медлила избавлять свое сердце от секрета, тяготившего меня столько времени. Нахид когда-то оценила меня за сказанную ей правду об испорченных финиках; может быть, она снова оценит правду и это сделает нас ближе.

— Это Ферейдун, — шепнула я так тихо, что понадеялась — она не услышит.

Нахид отпустила меня и вскочила со своей подушки.

— Я знала! — крикнула она, и в ее глазах снова вспыхнул гнев. — Я послала Кобру с поручением в его маленький дом, и ей показалось, что она слышала твой голос! Как я надеялась, что это ошибка!

От стыда я не могла смотреть ей в лицо.

— Ведь я тебе доверяла! Я думала, что ты всегда говоришь правду!

— И я всегда старалась, — ответила я. — Нахид, это случилось за месяцы до того, как тебе сказали о помолвке с Ферейдуном. Откуда мне было знать, что твои родители выберут его из всех мужчин брачного возраста в Исфахане? Наши судьбы связаны воедино, так и предсказала Кобра, гадая нам по кофейной гуще.

Нахид смотрела на меня с подушки, она не собиралась меня щадить.

— Какой у тебя сигэ?

— На три месяца.

— А когда ты подписала первый контракт?

— Почти за три месяца до твоей свадьбы.

Нахид обвиняюще уставила в меня палец.

— Значит, ты возобновила его! — крикнула она.

Я вздохнула:

— Когда ты сказала мне о своей помолвке, мы с матушкой уже приняли предложение о возобновлении и деньги за него. Мы боялись отменить соглашение и тем обидеть Ферейдуна или наших хозяев. Нас во всем мире больше некому защитить, денег у нас нет.

— Денег! — с отвращением воскликнула Нахид. — Все вокруг денег, и с моим Искандаром из-за них.

— Но Нахид, — взмолилась я, — мы боялись, что нам придется просить на улице! Ты не понимаешь. Откуда тебе знать страх, что твой сегодняшний обед может оказаться твоим последним?

— Я не знаю, каково это, — сказала Нахид, — и хвала Господу. Я знаю только, что ты предательница; ты сидела рядом со мной, слушала мои рассказы о моем муже и притворялась, что он для тебя никто. А потом, наверное, пересказывала ему все ужасы, которые узнала о нем. Ничего странного, что он меня избегал.

— Я никогда не говорила ему о том, что слышала от тебя, — ответила я. — Мы мало разговариваем.

— Ах так, — сказала она, поняв больше, чем я рассчитывала. — Как ты можешь это выносить — уступать ему в постели? — И задумчиво: — Конечно, тебе же платят и ты должна делать что сказано. Он ждет этого от женщин, подобных тебе.

— Причина не в этом, — ответила я, желая задеть и ее. — Сначала было за деньги, но теперь я делаю это, потому что люблю его.

Она закрыла уши ладонями, совсем как ребенок.

— Я больше ничего не хочу слышать, — сказала она. — Только не думай, что ты единственная, — под настроение он берет в постель и того молодого музыканта.

Возглас отвращения сорвался с моих губ, когда я вспомнила хорошенького наглого мальчика с гладкими щеками. Он всегда свободно заигрывал в моем присутствии, словно я ничего не значила.

Очнувшись, я посмотрела на Нахид, ища помощи; я думала, сможем ли мы стать союзницами.

— В этом случае он всеми нами пользуется как желает, — сказала я. — Что мы можем сделать?

— Я не знаю, кто это «мы», — ответила она. — Ты знаешь, что я не могу ничего сделать с его женами или сигэ. Единственное, что я могу, — это принести ему хороших наследников. То, на что музыкант не способен.

Я пристально посмотрела на нее: она слегка округлилась лицом и талией, и я догадалась, что она беременна.

— Нахид, — сказала я, — я смиренно прошу у тебя прощения. Понимаю, что должна была сказать тебе раньше, и сожалею о своей ошибке. Но теперь, когда судьба свела нас таким странным образом, не стать ли нам обеим его женами и вместе растить наших детей?

Нахид громко захохотала.

— Нам с тобой? — спросила она. — Ты сказала это, будто мы два цыпленка в горшке.

— А разве нет? — ответила я. — Я всегда восхищалась тобой и любила тебя. Когда мы встретились, я думала, что ты сказочная принцесса.

— А я подумала, что ты простая деревенская девочка, которая пойдет со мной на чавгонбози, — ответила она так уничтожающе, что я почувствовала себя уязвленной до самого сердца.

Но потом она ненадолго умолкла. Лицо ее смягчилось, и я увидела, как в глазах блеснула влага.

— Все изменилось, когда я узнала тебя, — заговорила она. — Я стала заботиться о тебе из-за твоей честности, верности и любящего сердца. Но теперь я вижу, что ошибалась, ибо ты ранила и предала меня и обращалась со мной хуже, чем с нечистым уличным псом.

Я ощутила жестокое раскаяние, потому что любила ее и никогда не хотела причинить ей горе. Но прежде чем я сумела что-нибудь сказать, Нахид затрясла головой, словно пытаясь удержать слезы, и гнев ее запылал еще сильнее, чем прежде.

— Мне надо было думать, прежде брать в подруги такую, как ты, — сказала она.

— Что ты хочешь сказать? — Я почувствовала, как начинаю закипать. — Что я выросла в маленькой деревне?

— Нет, — ответила она.

— Что я работаю руками?

Она помедлила секунду, и я заподозрила, что из-за этого тоже, но тут она сказала:

— И не потому.

— Тогда почему?

— Уважаемая замужняя женщина вроде меня не имеет ничего общего с теми, кто продает себя за деньги.

Я вскочила, гнев обжигал мои щеки; она сказала это так, словно я была ничем не лучше проститутки.

— Уважаемая — возможно, однако у розы никогда не было столько шипов! — крикнула я. — Потому твой муж и уходит ко мне и стонет от наслаждения в моих руках!

Нахид встала и подошла ко мне, приблизив свое лицо к моему так, что я ощутила ее дыхание на губах.

— Не могу заставить тебя отказаться от него, но если ты понесешь его детей, я прокляну их, — тихо сказала она. — Если продавец вишневого шербета нальет им отравленного питья, трудно будет поступить мудрее.

Ее глаза и драгоценности сверкали в вечернем свете, как ножи. Я попятилась. Пальцы Нахид выгнулись, точно когти, словно она хотела вцепиться в мое чрево и вырвать его. Я бросилась к двери и распахнула ее настежь. Служанка, пристроившаяся рядом, упала, застигнутая врасплох моим нарушающим приличия побегом. «Где мой чай?» — рявкнула я, схватила свою уличную одежду и выбежала наружу, куда, я знала, Нахид за мной не кинется.

Стоял холод, но идти домой было невмочь. Я пошла к мосту Тридцати Трех Арок и нырнула в один из сводчатых входов. Тучи собирались над горами, вода казалась ядовито-зеленым стеклом. Я глядела на богатых женщин в шелковых чадорах, медленно шествовавших по мосту в туфлях на деревянной подошве, приподнимавших их над землей, в то время как бедные женщины семенили, обернув ноги грязными тряпками.

Вспомнилось, как быстро Нахид предложила тогда свою дружбу, — это означало, что она в первую же встречу думала о моей полезности. Но это не объясняло, почему она столько времени провела со мной после того, когда нас поймали на чавгонбози, и того внимания, которое она щедро дарила мне на уроках письма. Нахид доверяла мне свои самые драгоценные секреты, и однажды она мне даже сказала, что верит — мы всегда останемся подругами. Но сейчас я понимала, что она думала о таких бедных деревенских девушках, как я: мы будем довольствоваться ролью бархатного ковра под ее ногами.

Начинало моросить. Мужчина поднял раскрытые ладони к небу, произнося хвалу Господу за дар влаги. Пока я торопливо спускалась с моста, капли стали крупнее и забили больней. Я представила себе Нахид в уюте ее дома. Наверное, она смотрит на дождь, падающий во внутренний дворик, из теплой комнаты, и ни одна капля не расплывется темным пятном по синему шелку ее платья. Если у нее мерзнут ноги, служанка согреет их своими ладонями. Я натянула чадор поплотнее, чтобы защититься от дождя, но напрасно: домой я пришла мокрой и промерзшей до костей.

Когда матушка увидела меня, глаза ее расширились в тревоге. Она стащила с меня мокрые одежды и укутала в толстое шерстяное одеяло. Меня так трясло, что она обхватила меня, не давая одеялу сползти. Озноб не прекращался до самого призыва на вечернюю молитву.

Следующие несколько дней я чувствовала себя опустошенной. Тело было грузным до неподвижности, глаза саднило, и время от времени я хлюпала носом. Матушка суетилась вокруг меня и пичкала черными травяными отварами, думая, что я больна. Когда Ферейдун снова прислал за мной, я пришла к нему с таким тяжелым сердцем, что не смогла скрыть этого.

— Что случилось? — поинтересовался он, войдя в комнату.

Усевшись на подушку рядом со мной, он погладил меня по лицу, а я опустила голову ему на плечо, словно больной ребенок.

— Мне грустно, — ответила я.

Он сдернул тюрбан и запустил его через всю комнату, чтобы рассмешить меня. Мне удалось выдавить слабую улыбку.

— Грустно из-за чего?

— Из-за всего.

Я не хотела говорить ему, что случилось у меня с Нахид, из страха, что он может в отместку устроить ей выволочку.

— Почему?

Вряд ли я смогу заставить его понять.

— Разве у тебя не случалось ничего, что печалило бы тебя?

— В общем, нет, — сказал он. — Временами я волновался, что меня убьют в бою, или что отец может пойти против меня, или что я могу скоро умереть.

— Я этого всегда боюсь.

— Чего, скоро умереть? Ну, только не такая молодая женщина…

— Нет, что другие люди могут умереть или что все кончится.

Ферейдун секунду глядел в сторону; я видела, что он не собирается давать мне никаких обещаний о нашем будущем, даже о нашем сигэ.

— Я знаю, как тебя развеселить, — сказал он.

Обхватив меня, он расцеловал мое лицо, а потом долго-долго держал меня в объятиях. Когда мне захотелось пить, он поднес чашу молока с вином к моим губам и я медленно выпила ее. Его нежность, которая мне доставалась так редко, согревала.

Он спросил, хочу ли я его или просто останусь в его объятиях. Мне хотелось и того и другого, поэтому он сначала дал мне одно, а потом — другое. Впервые масло в лампах выгорело досуха, и они потухли. Мы переплелись, как шелк и бархат, и когда все кончилось, я тихо лежала у него на руке, а он гладил мои волосы. Потом мы немного поспали.

Проснулась я первой, потому что голова моя была занята мыслями. О том, как я попала в Исфахан, как Нахид показалась мне героиней матушкиных сказок. Как я впервые встретилась с ней и как она сказала о своих родителях: «Они сделают все, чего я захочу». Как я подумала, что девушка вроде нее будет всегда получать то, что захочет. Как я надеялась, что мы с ней останемся подругами навечно, и как я любила ее и жаждала ее прощения.

Не просыпаясь, Ферейдун обнял меня. Вина, которую я чувствовала оттого, что причинила боль Нахид, смешалась на мгновение с радостью от его объятий. Я принялась целовать его шею, а когда он проснулся, ощутила тот самый голод. Набросившись на него, я словно пыталась его съесть. Мы были как лев и львица, свирепые и игривые, и глаза Ферейдуна исполнились благодарности.

— Никогда не знаешь, чего от тебя ждать, — сказал он, — разве что переполненности наслаждением, и каждый раз все по-другому.

— И я тоже не знаю, — ответила я, гордая тем, что могу.

Может, учусь я медленно, но, в отличие от Нахид, я наконец поняла, как это делать хорошо. А сейчас, в ночной темноте, когда наши тела смешали свой пот, мое сердце открывалось Ферейдуну. Я повернулась на бок и заглянула ему в лицо.

— Хочешь знать, почему я была грустна сегодня вечером?

— Нет, — сонно отвечал он.

— Я ходила повидать Нахид. Она знает.

Он открыл глаза и посмотрел на меня:

— О сигэ?

— Да.

Я ожидала, что он будет потрясен, однако он зевнул и почесал бороду, а потом его руки пропутешествовали от груди к бедрам. Когда он нашел то, что искал, слабая улыбка приподняла уголки его губ.

— И что она сказала? — спросил он, растирая находку.

— Она не слишком рада, — ответила я.

— Ну и что?

Его слова не были холодными, они были просто равнодушными. Но сквозь мое тело они прошли ознобом, будто я проглотила в жару кусок льда. Прежде чем я успела ответить, Ферейдун поймал мою руку и заставил помогать себе. Я не хотела и пыталась освободиться, поскольку ждала, что он скажет еще что-нибудь. Мы боролись, и наконец мне удалось освободиться; я откатилась на край постели. Ферейдун бросился на меня, и я увидела жестокость в его глазах, напомнившую мне Нахид. В них было требование молчания и настояние, чтобы я усладила его немедленно, без всяких слов.

Я подумала, что мои глаза выдавали нежелание — самое худшее, что я могла сделать, ведь Ферейдун считал это игрой. Он раздвинул мои колени своими и взял меня без разговоров. Я жалко вскрикнула, не успев подготовиться, и с болезненным изумлением увидела, как затрепетали зрачки Ферейдуна от дополнительного наслаждения.

Я решила показать ему, что сердита. Я позволяла преувеличенным стонам наслаждения срываться с моих губ, хотя глаза выражали только скуку, и стискивала его бедра своими с фальшивой чувственностью. Я ожидала, что мое поддельное удовольствие остановит его, даже устыдит. Вместо этого, к моему изумлению, он напрягся, словно палаточный шест. Я билась всем телом, стараясь вытолкнуть его или даже сбросить, но моя ярость только усилила его пыл. Совсем как в наши ранние времена, он не обращал внимания, что я думаю или чувствую. Все его тело доставляло мне удовольствие, и он упивался этим, а если я сопротивлялась, он наслаждался и сопротивлением. Единственное, что наводило на него скуку, была неподвижность. Временами он стискивал мою спину и рычал, как лев, уверенный, что я разделяю несокрушимость его наслаждения.

Когда он скатился с меня, его тело блестело от пота и удовлетворение смягчило взгляд; ладонью он похлопал меня по щеке. Совсем как всадник, похваливший лошадь, что взяла трудное препятствие, но одновременно напоминающий ей, кто главный.

— Хорошая девочка, — сказал он. И через мгновение уже храпел.

Я лежала рядом, голова горела от унижения. Неужели мое единственное назначение — ублажать Ферейдуна и при этом все равно, в каком состоянии мои мысли? Я вылезла из постели, не заботясь о том, что разбужу его, и в одиночестве уселась на подушку в другом конце комнаты.

Ферейдун всхрапнул и разбросал руки и ноги, заняв постель целиком. Подушки отлетели, кроме той, что была под ним. Во мраке мне виделось мое замужество таким, каким оно было: для Гордийе — способом продать ковры, для моей матери — стать чуть спокойнее за наше будущее, а для меня — получить мужчину, не имея приданого.

Я отерла лицо там, где по нему похлопал Ферейдун. Мне хотелось любить мужчину так глубоко, как Нахид любила Искандара, пока я не поняла, что ее любовь держится только на мечтах. Я искала тогда в себе следы любви к Ферейдуну, но не нашла никаких ее корней. А теперь я знала, что их никогда и не было.

Сова заухала неподалеку от дома, накликая тьму. Я не могла иметь права даже на половину постели Ферейдуна. Улегшись у стены, я обхватила плечи руками, удерживая себя в ночи. Ферейдун никогда не замечал, что я ушла. На рассвете я заставила себя перебраться на тюфяк и свернуться там, потому что не смела разгневать его своим отсутствием. Когда он проснулся, я притворялась спящей, пока он не ушел.

На следующий вечер я сходила в хаммам, чтобы найти Хому, не зная, кому еще можно довериться. День был ветреный, и ветер оплетал чадором мои ноги, швырял пыль в глаза даже сквозь пичех. Все еще стоял холод, и саманные дома возле хаммама словно жались друг к другу на ветру. У мальчика сорвало повязку с головы, он погнался за ней вместе с заботливой матерью. Ветер выл ровным, однообразным звуком, словно преследуя их по дороге.

Облегчением было зайти внутрь. Я отряхнула пыль с чадора и поискала Хому, пока не увидела ее в раздевалке хаммама, где она прибиралась, прежде чем открыть ее для женщин. Похоже, я выглядела зеленой, как греческий пажитник, потому что она тут же раскрыла мне объятия и держала меня, пока я не призналась во всем. Не помню, чтобы мне случалось говорить так много. Когда я закончила, было очень тихо, и Хома по-прежнему обнимала меня, как ребенка. Она отвела меня к сиденьям, расправила мои ноги и пристроила мне подушечку под голову. Потом помазала тело розовой водой, чтобы придать мне сил.

— Ты знала? — спросила я.

— Подозревала, — сочувственно отвечала она. — Но не догадывалась, кто этот мужчина.

— Я поступила неправильно?

— В глазах Аллаха ты в законном браке, — спокойно ответила она.

— Но все же?

— А как ты думаешь?

Я вздохнула и глянула в сторону.

— Бедное дитя! — воскликнула она. — Вижу, как ты сожалеешь. Будь ты моей дочерью, я сказала бы Нахид и ее родителям о твоем сигэ еще перед ее свадьбой. Конечно, они бы все равно могли выдать ее за него, ведь разве у богатых мужчин нет наложниц? Но тогда бы они тебя не винили и ты могла сохранить дружбу.

Глубоко в душе я ощущала, что она была права.

— Хома, что мне делать? — спросила я.

Она вздохнула.

— А что теперь можно сделать? Все узнают правду, так что и ты оставайся замужем…

— Зачем?

— Потому что ты больше не девственница. Прежде ты была бедна, однако по крайней мере могла предлагать это. А что у тебя есть сейчас?

Разумеется, она была снова права.

— А что, если Ферейдун не продлит сигэ?

— Тогда ты должна остаться одна.

Я была слишком юна, чтобы вообразить себе, как провожу остаток дней одна, без детей. Это было даже хуже того, что перенесла моя мать.

— Не хочу быть одна, — горько сказала я.

Хома погладила мою руку:

— Дитя мое, не страшись. Если твой сигэ закончится, у тебя все равно будут преимущества.

— Преимущества?

Хома улыбнулась:

— Если Бог за тебя, и да будет так вечно, ты найдешь лучшего человека и снова выйдешь замуж. Если нет, ты сможешь опять сама заключать контракт на сигэ. Никто больше не скажет тебе, за кого выходить.

Об этом я не думала.

— Но Нахид сказала мне, что ее мать запретила бы нашу дружбу после моего сигэ.

Хома закрыла глаза и опустила голову в знак согласия.

— Это не самое почетное положение. Вот почему большинство разведенных женщин, становящихся сигэ, подписывают контракт втайне.

— А почему тогда подписывают?

— Из-за денег, удовольствия, детей или надежды, что в один прекрасный день мужчина сделает ее законной женой.

— Но ведь люди будут считать меня низкой?

— Могут.

Никто из тех, кому я доверяла, не объяснил мне так просто, что моя честь замарана. Должно быть, лицо мое отразило эту муку, потому что Хома охватила мои скулы ладонями.

— Азизам, сокровище мое, не говори никому, но я ведь и сама… — прошептала она.

— Почему?

— Я влюбилась в мальчика, когда мы оба были еще совсем юными, но наши семьи не соединили нас. Когда мой муж умер, а мои дети выросли, моя первая любовь и я пожелали соединиться. Так как он едва мог прокормить свою жену и восемь отпрысков, мы не могли пожениться, как обычно.

— Кто-нибудь об этом знал?

— Нет, мы решили, что разумнее сохранить это в секрете.

— Он давал тебе деньги?

— Только если я нуждалась, — отвечала она.

— Сколько это продлилось?

— Десять лет, пока он не умер, — сказала она. — Я благодарю Бога, что у нас есть право на сигэ, потому что это было мое единственное познание любви.

— Тогда почему ты никому об этом не говоришь?

— Многие из приличных семей считают это недостойным женщины, — вздохнула она. — Да ведь и ты хотела бы стать постоянной женой и главой дома, так?

— Разумеется, — сказала я, — но у меня не было выбора.

— Часто нам приходится жить с несовершенством, — ответила она. — Когда люди переживают из-за пятна на полу, что они делают?

Несмотря на горечь, я рассмеялась, потому что знала, на что она намекает.

— Застилают его ковром, — сказала я.

— От Шираза до Тебриза, от Багдада до Герата иранцы поступают именно так.

Я сидела молча несколько секунд, потому что в этом была самая суть. Я смотрела на Хому, которая согревала мою руку в своих.

— Хома, что мне делать? — снова спросила я. — Что со мной будет?

— Азизам, еще рано говорить, — отвечала она. — Сейчас ты по крайней мере осознала, что тебе не повезло и что ты натворила ошибок, совсем как Харут и Марут. Эти двое хотели чего-то так сильно, что поддались искушению и предали Высочайшего Творца Всего Сущего. Ты тоже хочешь чего-то, но уже поняла, что не всегда можно исполнить свои желания. А сейчас ты жаждешь изменений к лучшему. Соверши их так, как сумеешь, и будь как плод финиковой пальмы, что становится все сладостнее, хотя почва, на которой он растет, камениста и скудна.

Пока никто больше не появился в хаммаме, Хома вымыла меня и растерла, как делала матушка, расчесала мне волосы, завернула меня в полотенце и накормила зрелым маковым семенем, чтобы я задремала. Я растянулась на тюфяке в нише и крепко уснула. Старая сказка о Харуте и Маруте пришла в мой сон вместе с решимостью ни в чем не быть как они.

Сначала не было, а потом стало. Прежде Бога не было никого.

Жили-были два ангела по имени Харут и Марут. Когда все небесные дела заканчивались, одним из их любимых занятий было подглядывать за людьми. Зная, как щедра земля, они полагали, что жить в согласии с Господними законами так же легко, как вытягивать рыбу из вод залива. Но куда бы ни глянули, они видели, как люди воруют, лгут, мошенничают, блудодействуют и убивают. Посмотри сюда: видишь этого человека в Константинополе, помышляющего заманить дочь соседа в свои нечистые объятия? Посмотри туда: видишь женщину в Багдаде, настаивающую отраву, чтобы влить в еду своему богатому отцу? Месяцы и годы Харут и Марут наблюдали за этим. Всякий раз, как человеческие существа совершали падения, ангелы издавали звуки, похожие на звон колокольчиков.

Однажды Господь призвал Харута и Марута перед лицо Свое и объявил, что посылает их на землю с особым поручением. «Войдите в тела человеческие, — повелел Он, — и покажите всем ангелам небес и всем человекам вблизи, как жить справедливой и достойной человеческой жизнью».

Кончики крыльев Харута и Марута засияли от оказанной чести. В мгновение ока приняли они человеческий облик и воплотились в священном городе Мешхеде, вечно полном паломников. Харут обернулся высоким красивым бородачом с пустыми карманами. Марут получился ниже и коренастее, с приплюснутым носом, но его кошелек позванивал золотыми аббаси.

Они оказались во дворе самого святого места во всем Иране, храма имама Резы, сверкавшем крохотными зеркальцами, словно драгоценными камнями. Ощутив их духовные сущности, паломники собрались вокруг них и начали задавать вопросы. Поскольку ангелы многое знали о путях Господних, то служение давалось им легко. Их мудрые ответы были словно сладостный дождь с небес, успокаивающий и плодоносный.

Перед закатом Марут вдруг ощутил колотье в животе. Не зная, что это такое, он подивился странному чувству. Неужели Бог послал его на землю с той же целью, что и Иисуса? Ему что, тоже придется умереть? Мысль, что придется терпеть эту телесную боль и дальше, заставила его содрогнуться и схватиться за живот.

Заметив, как он расстроен, друг его Харут вскочил, но слишком быстро. У него потемнело в глазах, и он рухнул на землю. Преданные паломники подняли их обоих и отнесли в тенистые аркады мечети. «Весь день эти двое забывали поесть и напиться, — сказал одни из паломников. — Словно они уже оставили свои здешние тела и воспарили в небесные сферы».

Чувствительная паломница принесла им еды. Подцепив кусок жареного баклажана на ломоть лепешки, она осторожно вложила снедь в рот Маруту. Глаза его заметались, и он прикусил ее пальцы. Он вырвал у нее остаток хлеба и баклажана и съел со скотской жадностью, поразившей ее до отвращения. Когда паломница подала воды Харуту, он проглотил ее с громким хлюпаньем и потребовал еще. «Кто эти люди?» — подумала она.

После заката большинство паломников разошлись по своим кельям. Из милосердия женщина решила остаться с двумя этими людьми, покуда к ним не вернутся силы. Поев и напившись, Харут и Марут почувствовали себя лучше. К восходу луны они пристальнее вгляделись в женщину, помогавшую им. Лицо у нее было белое, а щеки словно яблоки. Темные глаза окаймляли ресницы, прелестные, как у голубки. Харут пожелал приподнять ткань, скрывавшую ее волосы. Марута заинтересовала тайна ее живота, без сомнения мягкого и круглого, словно свежевыпеченный хлеб.

Видя, что они пришли в себя, женщина встала, собираясь вернуться к себе на ночлег. «Подожди, о милосердная паломница, — взмолился Харут голосом, которого не узнал сам. — Пожалуйста, раздели с нами еще несколько мгновений. Ты нам нужна».

Они словно дети, подумала женщина, однако села с ними опять, решив уйти сразу же, как они успокоятся. Где могли вырасти такие странные мужчины? Чтобы провести время, она спросила: «Какой город породил вас?»

Харут и Марут неудержимо расхохотались, хрипя и задыхаясь, словно, подумала она, дикие свиньи. Похоже было, что прежде они никогда не смеялись. Марут лежал лицом в землю, пока не отсмеялся. Встал он со щеками и носом, выпачканными грязью.

«Если мы и скажем тебе, ты все равно не поверишь», — объяснил Харут, а Марут воздевал руки к небесам.

Наверное, они из какого-то священного ордена, где люди так глубоко духовны, что забывают свои земные корни, решила женщина, но в глазах ее было сомнение. «А в самом начале где ваши матушки дали вам жизнь, где вы жили?»

Харут и Марут поняли, что с ними обращаются как с малыми детьми или простофилями. Новое чувство возникло в каждом из них, такое же незнакомое, как и другие. Щеки Марута побагровели, а Харуту свело спину и челюсти.

«Мы из самой высшей сферы», — сказал Харут, показывая вверх.

«И мы это можем доказать», — прибавил Марут.

Женщина смотрела недоверчиво: «А как вы это можете доказать?»

«В начале дня ты неотрывно слушала каждое слово, которое мы изрекали, — сказал Харут. — Разве мы не отличались от других мужчин?»

Женщина поразмыслила над тем, какими они показались ей утром. «Несколько часов назад я бы в это поверила, — согласилась она. — Казалось, вы уже не живете в ваших телах».

Харут и Марут видели, как ее губы запнулись на слове «телах». Каждого пронзило желание дотронуться до нее и погладить ее теплый живот и бедра. Может быть, если удержать ее здесь, она будет щедра к ним, как иногда бывают паломницы…

«Наши тела нам в новинку», — признался Марут.

Женщина отмахнулась ладонью, словно пытаясь отогнать их. И снова встала, чтобы уйти.

«Погоди! — воскликнул Марут. — У меня есть доказательства».

«Ты это уже говорил».

«Я могу сказать тебе то, что не известно ни одному живому существу на земле».

Женщина спокойно ждала и не казалась заинтересованной. Харут положил руку на сердце, чувствуя раскаяние оттого, что они собирались сделать. К его удивлению, он отыскал способ унять его так же быстро, как оно возникло.

«Цена того, что мы знаем, — поцелуй», — сказал Марут.

Харут рассердился, решив, что его друг пытается обойти его. «Каждому по одному», — свирепо глянув, сказал он.

Женщина переступила с ноги на ногу. «Что же такое вы знаете?» — спросила она.

«Мы знаем о Боге», — сказал Марут.

Женщина прошла много фарсахов пешком, чтобы достичь Мешхеда. Каждый день она молилась по нескольку раз и старалась отворить божественному свое сердце. Неужели послание Небес может оказаться прямо перед нею в обличии двух мужчин-мальчишек?

«Так согласна?» — поторопил Харут.

«Возможно», — сказала она, чуть улыбнувшись.

Угрызения совести пылали в груди Харута, но взгляд на ее ровные белые зубы меж алых губ помог одолеть это чувство.

«Садись рядом, — пригласил он, хлопнув по синим плиткам, — и мы расскажем тебе то, что знаем только мы».

Она уселась между Харутом и Мару том, тесно прижавшихся к ее бедрам. Харут ощутил некий восторг в своих чреслах. На секунду ему захотелось бросить Мару та в колодец, чтобы остаться с паломницей одному.

«Говори, — сказала паломница. — Чему ты можешь научить меня о Боге, Сострадательном и Милосердном?»

«Его девяносто девять имен уже отлично известны, — сказал Марут. — Единственный человек, знавший сотое имя, был святой пророк Мухаммед — пока мы двое не сошли на землю».

«Вы полагаете, что знаете Великое Имя? — спросила женщина. — Я вам не верю».

«Сперва поцелуй», — одновременно сказали Харут и Марут.

«О нет, — сказала женщина. — Слышала я такие обещания. Сначала имя».

Харут и Марут нагнулись поближе, каждый приблизил губы к ее уху. Набрав воздуху в грудь, оба шепнули ей Великое Имя. Разум женщины наполнился величавым звуком, гремевшим в ее ушах. Если бы она могла подумать о Харуте и Маруте, то больше не сомневалась бы в них. Но все ее мысли обернулись эхом этого звука, и тело свое она ощутила прохладным и легким, точно воздух. Все ее желания исполнились в одно мгновение, и она стала планетой в третьей надземной сфере, откуда она теперь сияет вечным и чистым светом.

Харут и Марут тоже перенеслись. Они оказались подвешенными за лодыжки в глубоком колодце, головами к воде. Днем их палило солнце, иссушая губы и обжигая подошвы ног. Гортани их высыхали, растрескивались, а они смотрели на чистую воду, что была на расстоянии вытянутой руки. Ночами они дрожали от холода и кожа их набухала мурашками. Если они говорили, то вспоминали, каково это — быть ангелом и ничего не ощущать.

Иногда, когда звезды в небесах приходят в нужное положение, они видят ее. Она льет свет своих прекрасных сострадательных глаз на землю, и они любят ее и жаждут ее в своем ничтожестве.