Кровь хрустального цветка

Глава 4 Орлейт

По запахам, которые доносятся с кухни, всегда можно определить время суток.

В полдень властвует сочная, томящаяся дичь. Вечер наполнен обжаренными на огне корнеплодами и яркими приправами. Ночью в воздухе витают кислые нотки маринадов или сладость засахаренных ягод, что превращаются в желейное варенье. А по утрам, как сейчас, доносится дрожжевой аромат свежеиспеченного хлеба…

Мое любимое время суток.

Осторожно просачиваюсь на шумную кухню, бурлящую веселой болтовней. Сюда часто заглядывают незнакомцы из лесных общин и племен, которые доставляют фрукты и дичь, и за годы я научилась действовать с оглядкой.

Всегда.

Спасает от чужих взглядов и шепота, который не бывает достаточно тихим.

Лекс, первая помощница, по локоть в тесте вовсю с ним борется. Она одаривает меня дружелюбной улыбкой, от которой озаряются ее глаза цвета морской волны.

– Все чисто.

Улыбаюсь в ответ.

Все остальные понимают, что я не желаю ни на шаг ступить за пределы своего безопасного, привычного существования.

Пузыря, что меня защищает.

Вдыхая полной грудью аромат сдобы, я прохожу дальше в комнату, таящую в себе сердце замка – женщину с раскатистым смехом, способную скрасить ваш день своими полезными рецептами.

Беру с маленькой тарелки у очага дымящуюся булочку, разрываю мягкое, упругое тесто на две части. Провожу пальцем по комку корично-орехового масла, размазываю его по выпечке и от души откусываю.

– Утро доброе, девчушка! – кричит Кухарка, и я, развернувшись с набитым ртом, машу ей в ответ рукой.

Розовые с прожилками серебра волосы Кухарки собраны в тугой пучок, карие с рыжинкой глаза радостно поблескивают. Покачивая полными бедрами, она ставит на плиту большую медную кастрюлю так, что через края хлещет вода.

С тарелкой в руке я огибаю кухню, чтоб шмыгнуть в подвал, полный мешков зерна, головок созревающего сыра и здоровенных бочек вина. Мягко коснувшись коленями холодного камня, ставлю тарелку рядом и протягиваю руку к круглому воздуховоду в стене. Извлекаю оттуда цапалку – мышеловку, сделанную из выдолбленной ветки дерева, некоторого количества свернутого металла и капельки изобретательности.

Поднимаю ее, заглядываю в малюсенький глазок – такой, что пролезет разве что нос грызуна.

В другом конце ловушки свернулась калачиком крошечная перепуганная мышка, которая, очевидно, питает столько же любви к корично-ореховому маслу, сколько и я.

– Сегодня не твой день, – бормочу, открывая задвижку и поднимая крышку, после чего просовываю руку внутрь и достаю извивающуюся живность за хвост.

– Жирненькая? – интересуется сзади Кухарка, от звука ее теплого, грубоватого голоса меня мгновенно затапливает облегчением. – У меня тут здоровенный паразит в мешке дыр понаделал, надеюсь, это ты его изловила.

– Обычная, – отвечаю я, глядя, как бедняжка раскачивается взад-вперед в попытках извернуться и укусить меня.

Кухарка разочарованно хмыкает, а я, порывшись в сумке, достаю банку с отверстиями. Откручиваю крышку одной рукой, опускаю мышь внутрь и сразу же закрываю обратно. Затем размазываю остатки масла по внутренней стенке цапалки и возвращаю ее обратно в дыру.

– Есть пожелания? – спрашивает Кухарка, и я улыбаюсь, бросая на нее взгляд через плечо. – Лучше выдавай-ка их пораньше. В ближайшие недели кухня будет по уши в работе. У нас годами балов не случалось.

Прочищаю горло и, встав, прячу мышь в сумку. Стараюсь не обращать внимания на тяжесть, что вдруг ложится мне на плечи.

– Как насчет яблочных рулетиков, которые часто делали, когда я была маленькой?

Кухарка сводит брови.

– С лимонно-ирисковой глазурью?

Киваю, вытирая испачканные в масле пальцы об одежду.

– Ты постоянно их выпрашивала, когда тебе было грустно…

– Я в порядке, – лгу, вымучивая очередную улыбку. – Просто у меня на дереве полным-полно лимонов. Принесу их попозже.

– Хм, хм.

Время сменить тему.

– Как поживает внучка? Добралась вчера до Карделла, чтобы с ней повидаться?

Кухарка довольно раздувает щеки. Ее дочь и зять выращивают трюфели в соседней деревне и недавно родили первое, долгожданное дитя.

– Добралась. И малышка упитанная в отличие от тебя. – Оглядев меня с головы до ног, Кухарка цокает языком и качает головой. – В один прекрасный день я найду способ нарастить мяска на твои косточки. Помяни мое слово!

Последнюю фразу мы произносим хором, и я смеюсь, забрасывая сумку на плечо.

– Теперь иди, – прогоняет меня Кухарка. – Суп сам собой не сварится. Приноси лимоны, как раз попьем чайку. Расскажу тебе все о моей крошке.

– Жду с нетерпением. – Приподнимаюсь на цыпочки, чтоб запечатлеть на усыпанной веснушками щеке поцелуй, затем подхватываю свою тарелку и, оставив ее в раковине, спешу на выход.

Мышка пищит, недовольная тряской, пока я трусцой бегу по холодному, пустынному коридору с пылающими на стенах факелами. Добравшись до развилки в виде буквы «Т», я сворачиваю налево, замедляю шаг у мощеной арки по правую руку – той, что на вид ничем не отличается от всех прочих арок в этом огромном замке.

Только на вид.

Это один из тридцати семи входов в Перепутье – заброшенный лабиринт коридоров посреди замка, которые изгибаются, изворачиваются, разделяются и ведут в места, труднодоступные иным образом.

Мое секретное оружие.

Эти коридоры ведут повсюду и везде, если знать, как ими пользоваться. Некоторые выныривают дверями, невидимыми с непривычки, другие, несмотря на необычный путь, уходят во вполне обычные места.

Возьмем, к примеру, люк на пятом этаже – туннель, который выплюнет тебя в подземном хранилище, хотя за всю дорогу ни разу не покажется, что он хоть капельку поднялся или опустился.

Короче говоря, в них легко заблудиться без четкого понимания, которому я столько раз училась на собственном горьком опыте.

Все удивляюсь, как не осталась украшать какой-нибудь туннель своим обезвоженным трупом.

Теперь замок Нуар – мой личный город, как те, о которых я читаю в множестве книг, что хранятся в Корешках, гигантской библиотеке.

Коридоры – это улицы. Кухня – пекарня, которая оплачивает мои услуги по избавлению от мышей лучшими булочками с корично-ореховым маслом. Спальни – дома, наполненные стойкими запахами людей.

Как Логово – личные покои Рордина.

Мысль о том, что скоро целых два дня все здесь будет кишеть незнакомцами, лежит у меня внутри твердым камнем.

У развилки туннеля я сворачиваю налево – и краем глаза вижу девочку, что скорчилась на полу у стены.

Застываю как вкопанная.

Оглядываюсь, и в горле встает горький ком.

Ей, наверное, не больше семи-восьми лет, она дрожит, чернильные волосы спутанным саваном ниспадают на плечи.

Не думаю, что она успела меня увидеть или услышать. Потому, вероятно, что я передвигаюсь по замку словно призрак, мои босые шаги мягче легкого вздоха.

Всегда.

За годы я научилась двигаться вместе с воздухом и сливаться со стенами, с тенями, несмотря на длинные золотистые волосы, которые изо всех сил стараются, чтоб я выделялась.

Прочищаю горло, и девочка вздрагивает – тут же устремляет на меня дикие, полные страха глаза.

Выставляю перед собой руки, стараясь показать, что не представляю никакой угрозы, хотя из сумки то и дело доносится гневный писк.

– Потерялась? – спрашиваю я, присаживаясь на корточки.

Девочка кивает, личико-сердечко бледней луны.

– Ч-что с твоим голосом?

Рука сама собой взлетает к горлу, словно жалкий щит.

– Пострадала, когда была маленькой, – шепчу в ответ. – Поэтому выходит… вот так.

Хрипло. Вечно изломанно и резко, словно за целый день ни разу не промочила горло. Не мягкий, медовый голосок, как у некоторой прислуги. И близко не мелодичный щебет моей Танис.

– Ой… – отзывается девочка, все еще сжимаясь в комок.

Наблюдая.

Хорошо, что она больше ничего не спрашивает, ведь я не знаю, что бы ответила. Единственные воспоминания о ночи, разрушившей мое горло, приходят ко мне во снах.

Крики, чадящее пламя, пронзительный царапающий скрежет, въевшийся так глубоко, что на моей душе остались неисцелимые шрамы. Рана, что мешает вести нормальную жизнь, без страха, что любой резкий звук влечет за собой атаку.

Вымучиваю улыбку.

– Давай-ка поищем твоих родителей?

– У меня их нет…

Улыбка меркнет, обрывается сердце.

Внезапно вижу в изумрудных глазах тьму, ту самую, неотступную, которая хорошо мне знакома.

– Ну, – стараюсь я говорить бодро, – а откуда ты сюда пришла?

Девочка шмыгает носом и вытирает щеки пышными рукавами.

– Из больших блестящих дверей.

Крепость.

Двери, за которые мне запрещено ступать. Неизведанная зона, которую предстоит исследовать.

Вспоминаю скелет, что однажды обнаружила у стены неподалеку оттуда…

Справедливости ради: я же обязана вернуть ребенка.

– Тебе повезло, я прекрасно знаю, где эти самые двери.

Протягиваю к ней руку, словно мостик между нами.

Девочка внимательно ее изучает, потом опускает взгляд на мою сумку.

– А у тебя там есть вкусненькое? Или только мышка?

Вскидываю бровь.

– Писк слышно, – с робкой улыбкой поясняет девочка.

– Умница, – хвалю я, выуживая банку с ирисками, затем откручиваю крышку и предлагаю угощение. – По одной в ладошку. Раз угадала содержимое сумки.

У девочки загораются глаза, она сует обе конфеты прямиком в рот и позволяет мне поднять ее на ноги.

Мы шагаем в тишине, держась за руки, и чем дальше спускаемся по кривым лестницам и безмолвным переходам, тем сильнее становится хватка малышки. Когда я наконец помогаю ей пролезть в люк в высокий коридор четвертого этажа, у меня остается ощущение, будто все пальцы покрыты синяками.

Возвращаю ковер на место, стряхиваю паутину с платьица девочки, затем поворачиваюсь к Крепости, что нависает над нами, словно вход в подземный мир.

В этом коридоре, неестественно длинном на вид, нет окон. И уж точно нет других дверей, вполовину столь интересных, как эти.

Большие факелы по обе стороны двойных дверей без ручек придают им золотистый блеск, в гладком камне, словно в зеркале, видны наши отражения. Не обращая внимания на свое, я шагаю вперед и четырежды стучу. Каждый раз отдается эхом.

Эдакое насмешливое сердцебиение.

Девочка у меня за спиной шаркает ножками, механика приходит в движение, и дверь открывается, словно пасть чудовища, правда, ровно настолько, чтоб выпустить дородного зверюгу-мужика, слишком хорошо мне знакомого.

Джаскен. Хранитель Крепости. Или, по крайней мере, так его называю я.

Он одет в типичный наряд западной стражи – черные штаны, сапоги до колен и потрепанная на плечах темная куртка. Левую сторону груди и одну руку защищает подобная текучим чернилам броня.

Если б я могла заползти ему внутрь, там хватило бы места на троих таких, как я. Причем удалось бы даже поерзать и устроиться поудобнее.

Он смотрит на меня сверху вниз маленькими настороженными глазками, и я сверкаю ему ослепительной улыбкой.

– Орлейт, – рокочет он с удивительной теплотой в голосе.

Если такой услышать, можно подумать, что говорит полнейший тюфяк.

– Джаскен, – склоняю я голову в знак приветствия. – Прекрасный день для прогулки.

Кустистая бровь вскидывается чуть ли не к линии рыжеватых волос.

– Не сомневаюсь. Как-то ты скоро вернулась.

Вот сейчас обидно.

– Твой осуждающий тон мне неприятен. С тех пор как я была здесь в последний раз, прошло целых два дня. – Пожимаю плечами. – Так вот, у меня тут, – билетик, – кое-кто. Я нашла ее в Перепутье.

Клянусь, он приподнял уголок рта. Но сказать наверняка трудно, из-за поросли цвета ржавчины, которая закрывает половину его лица.

– Где?

Закатываю глаза и подталкиваю девочку вперед. Она пялится в пол, сцепив пальчики.

Джаскен опускает медовые глаза, потом ныряет головой за дверь.

– Вестеле!

Съеживаюсь.

Легкие у Джаскена ого-го.

В проеме, ковыляя, показывается вертлявая женщина – лицо осунулось, щеки красные, жесткие волосы собраны в такой тугой пучок, что почти разгладились годы, запечатленные вокруг бледно-голубых глаз.

– Аника! Кваты проклятые, где ты шлялась?!

Голос бьет по ушам, но больше всего жалит взгляд – две ледяные булавки, что вонзаются в меня и малышку.

Она тащит Анику за двери, и, прежде чем скрыться из виду, бедняжка едва успевает глянуть на меня через плечо.

Пытаюсь шмыгнуть следом, но путь и обзор мне преграждает Джаскен – гигант, непроницаемая стена. Судя по тому, как округлились его щеки, где-то под жесткой порослью он усмехается.

Стерла бы ухмылку с грубоватой рожи, если б он не был таким, чтоб его, высоченным.

Хмуро упираюсь кулаками в бедра.

– Ты относишься к работе слишком серьезно.

– Ты это уже не раз говорила. – Он склоняет голову: – Орлейт.

Со вздохом роняю потяжелевшие руки вдоль тела и возвращаю жест.

– Джаскен.

Так начинается мое позорное отступление.

Не первое и сомневаюсь, что последнее.