Нынче утром жимолость
в росной влаге вымылась,
ломится на приступ,
зеленит фасад.
Вихрем крыльев машучи,
стонет царство пташечье,
и сосняк вихрастый,
из травы выпрастываясь,
лезет хвоей в сад.
—
Знала, — спорить нечего, —
про такое пекло.
Ведь недаром с вечера
что-то сердце екало.
Чуть со старой вишнею
май сдружил перила,
я мечту давнишнюю
пташкой оперила.
Звонких песен в горле ком
затянув потуже,
взмыла в небо горлинка
собирать подружек.
Брызгами росы пылил
луч, с рекой судача. —
Только тут рассыпали
птичий звон над дачей.
—
Натворили в час такого:
за подкоп взялись улитки.
Ветер, вздыбив частоколы,
треплет ветхие калитки.
Гнутся, смятые сиренью,
балки, словно из картона.
Плющ бунтующий к смиренью
нудит гордые фронтоны.
—
Трясясь лихорадкой, балкон и ступени
ныряют в зеленой охлынувшей пене.
Дом сжался. Он жалок. За жерлами окон
испариной зноя намяк и намок он.
И вот, — за плетенье
оград и площадок
отпрянув в смятеньи,
он просит пощады.
Он выкинул шторы
как флаг перемирья,
чтоб зелени штормы
не все перемыли,
и, двери осклабив сухую десну,
встречает повстанцев, несущих весну.
1922.