Кружевное убийство

Глава вторая

Нерешенная задача жгла мозг. Так было всегда. Получая новое задание, Снежана не могла остановиться, продумывая все возможные пути его выполнения, и не успокаивалась до тех пор, пока не выстраивала четкую схему действий по достижению поставленной цели. Вот и сегодня она знала, что ни за что не уснет, если не поищет коробку со старыми сколками.

Конечно, она сказала, что коробка на даче, но перед тем как ехать туда, нужно было убедиться в отсутствии искомого на антресолях и в подвале. Даже самой себе Снежана не признавалась, что на самом деле ею движет обычное любопытство, да еще творческий зуд, который охватывал ее в последнее время все реже. Обычные заказы были рутинными, не оставляющими простора для творчества. А тут… Кружево под старину она действительно никогда не плела.

– Ма-а-ам, – позвала Снежана, едва вернувшись в квартиру, – ты помнишь, где у нас хранятся старые сколки?

– Насколько старые? – поинтересовалась мать, стоя на пороге кухни. Ну да, она готовила ужин. Ее жажду творчества теперь удовлетворяла только кулинария, поэтому о борьбе с лишним весом пришлось забыть. – Тебя какая-то конкретная коллекция интересует?

Сколки по маминым коллекциям, тем самым, знаменитым, если не на весь мир, то точно на всю страну, были переплетены в специальные альбомы, которыми мама страшно гордилась и хранила их как зеницу ока в своей спальне.

– Нет, совсем старые. Помнишь, ты мне в детстве показывала коробку, которую тебе когда-то твоя бабушка передала?

– Помню, конечно, а зачем тебе?

– Заказ получила на кружева по старинным узорам, представляешь? Вот, хочу посмотреть, можно ли там чем-нибудь разжиться. Как ты думаешь, они дома или на даче?

– Дома-дома, в стенном шкафу в коридоре посмотри. Я пуховое одеяло весной убирала и точно эту коробку двигала. Еще подумала, что и не нужно, вроде как старье такое, а выбросить жалко. В этих сколках фактически вся история нашей семьи.

– Вот и хорошо, что не выбросила, глядишь, найду. Кстати, пока буду искать нужное для новой клиентки, заодно все переберу, возможно, и другие идеи появятся. Винтаж нынче в моде. А все новое, как известно, хорошо забытое старое.

Быстро переодевшись в домашний костюм и умывшись, Снежана нырнула в недра стенного шкафа. Искомая коробка нашлась довольно быстро. Задвинутая к стенке, она стояла на второй полке снизу, сразу за старинной керосиновой лампой. Сколько Снежана себя помнила, лампой они не пользовались ни разу, да и керосина в доме точно не было.

Вытащив коробку, оказавшуюся неожиданно тяжелой от хранившихся в ней сложенных листов, скрученных свитков и картонных прямоугольников, Снежана отнесла ее в комнату, служившую раньше мастерской для мамы, а теперь ставшую ее рабочим кабинетом, и водрузила на стол.

Узоры на лежавших сверху листах бумаги были просты и довольно неинтересны. Ну да, это те самые первые сколки, по которым она в детстве набивала руку, выплетая снежинки. Затем она вытащила еще несколько листов и засмеялась. Это были ее рисунки с первыми самостоятельно разработанными узорами: смешная вислоухая собака (когда она ее сплела, папа особенно восторгался), пузатая матрешка, лупоглазая стрекоза, принц и принцесса из «Бременских музыкантов».

Снежана помнила, как ей хотелось сплести кружево именно с этим узором, с каким тщанием она вырисовывала сколок и с каким энтузиазмом приступила к плетению, а потом бросила, потому что у нее ничего не получилось, – мастерства не хватило. Сколько ей тогда было, лет двенадцать? Сейчас эта работа заняла бы у нее максимум два дня, но какие бременские музыканты в тридцать четыре года!

Вздохнув, она отложила рисунок в сторону и достала другой, напевая себе под нос: «Куда ты, тропинка, меня завела-а-а-а…» А, да, это жар-птица, прообраз той, что сейчас жила на пяльцах. Нет, это все не то.

– Снежинка, иди ужинать.

– Иду-у-у, – прокричала она и, отодвинув белые листы бумаги, взяла один из пожелтевших, старых, тех самых, доставшихся от маминой бабушки.

На хрупком от времени листе бумаги вилась, складываясь в узор кружевной косынки-шали, характерная вологодская вилюшка, – ее Снежана сплела бы даже с закрытыми глазами. Она собралась отложить листок в сторону и вдруг замерла, увидев в верхнем правом углу кружевной вензель Т.М. Такой же точно был на сколке, который пару дней назад показывала ей Лиля, точнее, ее постоянная заказчица Лилия Лаврова, работавшая помощником начальника Следственного комитета.

Сколок, тоже пожелтевший и старый, был найден на месте преступления, кажется, убийства. Собственно говоря, Снежана и определила, что это именно сколок, вот только о двух переплетенных буквах на нем ничего сказать не смогла. И вот, пожалуйста, точно такой же вензель нашелся в ее домашней коллекции!

– Ма-ам. – С листком бумаги в руках она пришла на кухню, где мать уже раскладывала по тарелкам оглушающе пахнущую жареную картошку. Ну, как тут похудеть? – Ма-ам, а ты не знаешь, что это такое?

Она протянула матери старинный сколок. Та отставила в сторону сковородку, положила на стол прихватки, спустила со лба на нос очки и внимательно посмотрела. В семье Машковских как-то повелось, что вопросы никогда не считались лишними или ненужными. Раз человек спрашивает, значит, ему надо. А раз надо, значит, следует ответить.

– Сколок с шалью, выполненной в классическом вологодском манере, – ответила мать.

– Я вижу, а вот эти буквы, что могут значить, как ты думаешь?

Мама посмотрела внимательнее, оставаясь совершенно безмятежной. Нет, загадка сколка ее совершенно не взволновала.

– Ну, если речь идет о кружеве, то буквы Т.М. могут означать только имя мастерицы – Татьяна Макарова. Странно, я как-то раньше не замечала.

– Татьяна Макарова? Я никогда не встречала такого имени, хотя о кружеве, кажется, в детстве прочитала все.

– Глупышка, – мама вдруг засмеялась, – конечно, ты видела это имя, оно даже на экспозиции в музее вологодского кружева упоминается. Просто Макарова – это девичья фамилия, а после замужества все знали ее как Татьяну Елисееву, одну из лучших в нашей области кружевниц.

– Погоди, мам, – Снежана совсем запуталась, – ты же говорила, что Татьяна Елисеева – это моя прапрабабушка.

– Если быть совсем точной, то она бабушка моей бабушки, – с достоинством сказала мама. – Она бабулю вырастила и плести научила. Бабушка мне в детстве про нее очень часто рассказывала и кружева хранила, как образец, и сколки эти наверняка ее. Кружева я в музей отдала, а сколки, видишь, сохранила. Так вот в юности она была Макарова и училась, между прочим, у самой Софии Брянцевой.

Про Софию Брянцеву и ее мать Анфию Федоровну Снежана, разумеется, знала. Их собранная по крупицам биография была известна всем плетеям, претендующим не только на ремесло, но и на искусство.

Брянцевы принадлежали к большому священническому роду. Все предки Анфии Федоровны, родившейся в 1812 году, были рукоположены в сан и в течение нескольких поколений служили при церкви. Мальчики получали семинарское образование, наследуя профессию от отцов, девочек учили рукоделию и обязательно грамоте. Росли они в молитве и благочестии, поскольку родители воспитывали из дочерей будущих матушек. А рукоделие, в том числе и исконное умение плетеи, было своего рода продолжением молитвы.

Богатой семья не была, ведь постоянный оклад священникам не полагался, так что умелые женские руки слыли источником семейного процветания. Анфию Федоровну в возрасте 24 лет выдали замуж за Петра Степановича Брянцева, предки которого тоже были священниками. Сам же он, окончив духовную семинарию, служил канцеляристом в уездном суде. В 1837 году у пары родилась дочь София, которую уже с пяти лет мать научила искусству плетеи.

Все свободное время мать и дочь плели кружева, а также разрабатывали сколки. И если Анфия Федоровна была тем самым человеком, который положил начало особому вологодскому манеру, то из дочери Софии она сделала лучшую в округе кружевницу.

К примеру, на выставке 1882 года экспонировалось кружевное дамское платье из шелка, надетое на желтый атласный чехол, сплетенное Софией и ее ученицами по заказу некоей Веры Вавиловны Юдиной. София за эту работу получила 84 рубля, а купить наряд с выставки можно было аж за полторы тысячи. Другое платье, которое сплели ученицы по сколку Софии Брянцевой, принесло знаменитой плетее пять рублей, а ушло в продажу за целую тысячу. Как читала Снежана в архивах, поднятых из запасников ее библиотеки, Брянцева подобную несправедливость терпеть не стала и написала жалобу на грубую эксплуатацию вологодских мастериц [2].

Но более всего София Петровна была знаменита свой школой кружевниц, через которую во второй половине XIX века прошло почти восемьсот девушек. И среди них была Татьяна Макарова-Елисеева, Снежанина прапра… Бабушка прабабушки, вот кто. Значит, старинный сколок с листом принадлежал ей. И как он оказался на месте убийства?

– Ты есть будешь или нет? Картошка остынет, – спросила мама, не ведая о сделанном Снежаной важном открытии.

– Да. Нет. Позже. Мама, мне нужно позвонить, – пробормотала она и бросилась в мастерскую, к коробке со сколками и лежавшему рядом телефону.

Лилия Лаврова ответила сразу.

– Лилечка, это Снежана, – она почему-то очень волновалась, как будто от этого разговора сейчас зависела ее жизнь. – Я знаю, что означают буквы Т.М. на найденном листе.

– Да, и что же? Как ты узнала? Я же просила никому ничего не говорить, – строго сказала Лиля.

– Нет-нет, я ничего и не говорила, что ты! Просто я стала разбирать коробку со старыми сколками и нашла один с такими же буквами. Спросила у мамы, что они могут означать, и выяснилось, что это вензель нашей бабушки, то есть бабушки прабабушки. В общем, ее звали Татьяна Макарова, она была очень хорошей кружевницей и автором сколков. Так мама сказала.

– Снежана, а я могу поговорить с твоей мамой? Но только так, чтобы ее не напугать.

– Да, конечно, ты можешь приехать к нам, когда удобно. Мама будет рада, потому что, признаться, гости у нас бывают нечасто.

– Хорошо, тогда я скоро приеду. И еще, Снежана, вы не будете против, если я захвачу с собой своего коллегу? Дело в том, что он ведет это дело, и мне неловко перехватывать у него инициативу. У нас так не принято.

– Да что ты оправдываешься, Лиля, – засмеялась Снежана. – У нас довольно хлебосольный дом, поэтому мы всем рады. Приезжай, с кем хочешь. У нас и булочки напечены. С корицей.

В дверь позвонили минут через двадцать. Мама, обрадовавшаяся гостям, как раз успела накрыть на стол, а Снежана – сменить домашний костюм на джинсы и свитерок. Ходить перед посторонними распустехой она не любила.

На пороге стояли Лиля и довольно крупный мужчина, такой высокий, что Снежане пришлось задрать голову, хотя Дюймовочкой она не была.

– Следователь Зимин, – представился он. – Михаил Евгеньевич.

– Снежана Машковская. Проходите, пожалуйста.

Гость шагнул через порог и сразу заполнил собой немаленькую, в общем-то, прихожую, в одночасье ставшую тесной. И как это у него получается? В дверях появилась мама, пытающаяся скрыть любопытство. Все-таки следователь к ним в дом приходил впервые.

– А я вас знаю, – сказала она Лиле. – Вы пять лет назад заказывали у нас свадебное платье. Правда, Снежинка? Очень необычное, не белое, а пепельно-розовое. И у него еще была чудесная кружевная вставка на спине. Кажется, какой-то цветок.

– Лилия, – улыбнулась гостья. – В честь моего имени. Муж настоял. Он вбил себе в голову, что этот цветок – символ того, что он меня обожествляет. Мне это было немножко смешно, в силу профессии, разумеется, да и вообще с языком цветов у меня к тому моменту сложились напряженные отношения [3], но он убедил меня, что нужно смело смотреть в лицо своим страхам, и я согласилась. А кружево ваша дочь сплела совершенно чудесное. И тогда и потом.

– Негоже лилиям прясть, – пробормотал вдруг следователь Зимин. Снежана в недоумении уставилась на него. – Извините, вспомнил роман Дрюона, понимаю, что не к месту.

– Какие начитанные у вас следователи, – не удержалась от подкола Снежана. – Мама, познакомься, это Михаил Евгеньевич. А это моя мама, Ирина Григорьевна. Да вы проходите, пожалуйста, будем чай пить.

– Чай пить, разговоры разговаривать, – весело подхватила Лиля.

– Да-да, я сегодня испекла плюшки с корицей. – Мама тут же засуетилась, наливая заварку и кипяток, пододвигая плетенку со своими знаменитыми плюшками. – А может, вы есть хотите? Снежинка тоже не ужинала, а у меня картошка нажарена, хрустящая. Будете?

Зимин сглотнул слюну. Лицо у него стало несчастное, как у ребенка, которому показали давно вожделенную игрушку.

– Я бы поел, – признался он, – пообедать сегодня не получилось, и когда рабочий день закончится, я тоже пока не знаю. А жареная картошка – мое любимое с детства блюдо. Мама ее хрустящей жарила, а с тех пор больше никто.

– Что же вы жену не научили правильно жарить картошку? – спросила Снежана, которой гость отчего-то не нравился. В нем было что-то опасное, как в медведе-шатуне, вдруг встретившемся на пути в мирном и спокойном на вид лесу. То ли бежать, то ли падать, притворяясь мертвой, сразу и не разберешь.

– Снежинка, – укоризненно воскликнула мама, – где твои манеры? А вы, Михаил Евгеньевич, не слушайте ее, садитесь за стол, картошечки я вам сейчас положу. Она у меня, скажу без ложной скромности, вкусная, фирменная.

Пока рассаживались, возникла неизбежная в таких случаях суматоха. Стучали стулья, звенели ножи и вилки, звякали тарелки и чашки, слышались обрывочные фразы: «спасибо», «на здоровье», «пододвинь хлеб», «вот масло», «ох, горячо». Но наконец все стихло.

– Ирина Григорьевна, – Лиля наконец-то перешла к тому важному вопросу, ради которого они пришли, – пару дней назад я обратилась к вашей дочери за консультацией по одному очень деликатному делу. Мне была важна полная конфиденциальность, поэтому я попросила Снежану не говорить о нашей беседе никому, даже вам.

– Понимаю, – спокойно ответила мама, – и совершенно не обижаюсь. Мой покойный муж приучил нас обеих к тому, что существуют вопросы, в которые лучше никого не посвящать. И я отношусь к этому с пониманием.

– Но сейчас нам нужна именно ваша помощь, Ирина Григорьевна, поэтому я вам все расскажу, разумеется, тоже конфиденциально.

– Разумеется.

Снежана сейчас искренне любовалась мамой, маленькой, изящной, сохранившей удивительную красоту, которую не портили слегка дрожащие руки и седые пряди в волосах, держащейся с достоинством, но при этом максимально доброжелательно.

Лиля принялась рассказывать про обнаруженный в лесу труп и сколок с вензелем Т.М., найденный при нем. Мама слушала внимательно, не перебивая, лишь побледнела немного при упоминании чемодана со страшной находкой внутри.

– И что же, эта погибшая женщина до сих пор не опознана? – спросила она, когда Лиля замолчала.

– В том-то и дело. Ни от кого в округе не поступало заявления о пропаже кого-то из близких, исчезновении соседей или знакомых. С момента обнаружения трупа прошла уже неделя, и ни одной зацепки, кроме этого сколка. Снежана сказала, что инициалы Т.М. могут принадлежать вашей дальней родственнице, вот я и подумала: вдруг вы сможете подсказать, откуда в лесу мог взяться сколок ее работы.

– Да, Т.М. – это бабушка моей бабушки, Татьяна Макарова или, как звали ее в семье, Таточка. Она в юности мечтала разработать уникальное кружево, которым можно было гордиться даже перед ее учительницей Софией Петровной Брянцевой, и поэтому тщательно маркировала свои сколки. Сейчас бы сказали, что ее беспокоило соблюдение авторских прав, а тогда такого понятия, конечно, не было, а вот воровство чужих идей уже процветало. Но потом Таточка вышла замуж, стала Елисеевой, родила одного за другим семь детей и поменяла жизненные приоритеты. Нет, плести она, конечно, не перестала, потому что этим в конце девятнадцатого века многие женщины в нашей округе на жизнь зарабатывали, но это уже было, скорее, ремесло, а не творчество. Сколки она больше не разрабатывала, плела на заказ мерное кружево, на платья и шали не замахивалась.

– Что, по-вашему, изображено на этом сколке?

Лиля достала листок старой бумаги, уже виденный Снежаной, и бережно развернула. Кленовый лист, крупный, прозрачный, пронизанный прожилками и окутанный паутинкой изморози, красовался на нем.

– Лист клена, – пожала плечами мама. – Бабушка рассказывала, что Таточка была очень наблюдательная, и, когда обучалась кружевному искусству, старалась зарисовывать все необычное, что попадалось ей на глаза: снежинки, листья, цветы, божьих коровок. Из всего, что видела в природе, она пыталась сделать сколок, но особым успехом такие работы не пользовались. Все предпочитали классический узор, поэтому подобные упражнения она забросила.

– У кого мог оказаться ее сколок, тем более, вы говорите, что подобные мотивы были никому не интересны?

Мама пожала плечами.

– Да у кого угодно. У нас довольно много Таточкиных сколков, но это и понятно. Она всю жизнь их берегла, как память о юности и встречах с Софией Петровной, а потом, перед смертью, отдала своей внучке, моей бабуле. Та была ее любимицей. Бабуля их тоже бережно хранила, потому что к Таточке в семье относились очень трепетно. Моя мама, к сожалению, кружевоплетением не владела. Бабуля родила ее в 1913 году, потом в революцию мой дед погиб, и бабуля осталась одна, выживала, как могла, в те годы не до кружев было. Увлечение свое она начала передавать, когда мне десять лет исполнилось. Бабуле тогда было уже под семьдесят, она страдала артритом, так что с коклюшками управлялась с трудом, но заинтересовать меня искусством плетеи успела и перед смертью отдала коробку с Таточкиными и своими сколками. Но сколько всего их у нее было? Кому сама Таточка могла их отдать, к примеру, для работы? Это мне неведомо.

– Ирина Григорьевна, а вы уверены, что к жертве не могли попасть сколки именно из этой коробки?

– Совершенно уверена. Мы ее лет десять из шкафа не доставали, если не больше.

– Я в детстве по ним плела, – вступила в разговор Снежана. – Простые освоила, а сложные мне не поддались, мастерства не хватило. Потом я плетение на много лет забросила, а когда вернулась к этому занятию профессионально, мне уже было гораздо интереснее свои узоры разрабатывать. Так что мама права, мы много лет не доставали эту коробку и никому из нее ничего не передавали.

– А почему сейчас достали? По моей просьбе? – спросила проницательная Лиля, не упускавшая ни одной детали.

– Нет, когда ты спрашивала, я про эту коробку даже не вспомнила. Никогда не обращала внимания на инициалы на сколках или просто забыла. Я заказ сегодня получила на кружево, выполненное под девятнадцатый век, и в поисках вдохновения вспомнила об этих сколках.

– Если я все правильно понял, – сказал внимательно слушающий их беседу Зимин, – на трупе был найден сколок девятнадцатого века, который принадлежал вашей старшей родственнице. У вас есть коллекция таких же рисунков, но найденный вы никогда не видели, никому его не передавали, и из вашей коробки ничего не пропадало. Так?

– Так, – хором ответили Снежана с мамой.

– И у вас нет знакомых, которые могли бы интересоваться старыми работами, принадлежавшими членам вашей семьи?

– Нет, – на этот раз ответила мама, а Снежана лишь кивнула.

– Получается, единственная зацепка в расследовании преступления у нас по-прежнему – рисунок кружева, только теперь мы знаем, кем и когда он был нарисован. Осталось только понять, может ли нам это как-то помочь. Скажите, а другие родственники, у которых могли бы остаться работы Татьяны Макаровой, есть?

– Несомненно, – пожала плечами мама. – У Таточки было семеро детей, но кто-то умер в детстве, кого-то погубила революция, а потом война. Моя мама у бабушки была уже единственным ребенком, и, по ее словам, ни с кем из двоюродных она никогда не общалась. Ну и плетением кружев они вряд ли интересовались, потому что мама моей бабули была единственной девочкой. Все остальные дети Таточки – сыновья, так что свои умения она передала одной наследнице – своей внучке, моей бабуле.

– Подумайте, может, вы еще что-то вспомните. Какие-нибудь детали, которые могли бы пролить свет на личность потерпевшей.

– Бабуля рассказывала, что Таточка была довольно замкнутым человеком, точнее, крайне недоверчивым. Она с детства талдычила бабуле, что та не должна доверять чужим людям, какими бы близкими они ни казались. Кажется, у нее в юности были закадычные подружки, которые ее то ли предали, то ли обманули, и она до конца жизни так и не смогла снова довериться людям. Деталей я не помню, если честно. Столько лет прошло, да это никогда и не казалось мне важным. Я вообще рассказы про Таточку слушала исключительно из любви к бабуле. Мне самой давно умершая женщина, которую я никогда не видела, была совершенно неинтересна.

– Что ж, будем считать, этот путь в расследовании тупиковый, – задумчиво сказал Зимин. – И будем продолжать искать пропавших людей. Так мы явно быстрее установим личность жертвы.

– Михаил Евгеньевич, Лиля, а можно попросить, чтобы вы потом рассказали нам, кем она была? Если честно, очень интересно, откуда у нее сколок Татьяны Макаровой, – попросила Снежана. – Вдруг, идя от обратного, это тоже удастся выяснить.

– Договорились, – энергично сказала Лиля. – Спасибо вам и за угощение, и за беседу.

Гости встали из-за стола, и Снежане показалось, что следователь с сожалением посмотрел в сторону стоявшей на плите сковородки, в которой еще оставалось немного картошки. Его что, правда жена не кормит? Сама она не чувствовала голода, хоть поела совсем немного. Таинственная история, уходящая корнями в прошлое ее семьи, будоражила воображение.

Снова переодевшись в домашнее, Снежана вернулась в комнату-мастерскую, прикрыла дверь и начала решительно доставать из стоящей на столе коробки пожелтевшие листы бумаги, украшенные вензелем Т.М.

Татка разогнулась, закончив кружевной воротничок, начатый еще на прошлом занятии, и незаметно потерла затекшую спину. Ее учительница София могла работать часами, не проявляя ни капли усталости, и Татке было стыдно, что она такая невыносливая. Интересно, обед скоро?

Есть ей не хотелось, но надежда увидеть пришедшего из суда Петра Степановича приятно холодила кончики пальцев. Пусть отец Софии и старый, сорок шесть лет, зато какой красивый, аж сердце замирает.

– Девочки, перерыв, – скомандовала София и павой выплыла из комнаты, где занимались ученицы.

Татка достала узелок со скромным обедом. К ней подсела Дуся и вытянула из-за пазухи ломоть ржаного хлеба да луковицу. Татка вздохнула. Дусина семья жила бедно, гораздо беднее, чем Таткина, и она, как могла, подкармливала подругу, прихватывая из дома лишний огурец или картофелину, делясь куском домашнего пирога – в те дни, когда он был, конечно. Вот и сегодня она отломила половину вытащенной поутру из чугунка картошки и протянула подруге тонкий, прозрачный, розовый кусок домашнего сала. Неделю назад отец забил поросенка, и сало поспело как раз к сегодняшнему утру, посыпанное крупной солью и черным перцем, а еще натертое чесноком.

– На, держи.

– Сало? – недоверчиво спросила Дуся, не веря собственному счастью. – Не возьму, сама ешь.

– Да мне мамка на тебя дала, – засмеялась Татка, отдавая дань уважения щепетильности подруги. Дуся была бедная, но гордая, одалживаться не любила. – Ешь, вкусное.

Рядком подсела Палашка, достала из берестяного туеска ломоть пшеничного хлеба, кусок отварного мяса и горшочек с винегретом. Даже у Татки рот непроизвольно наполнился слюной от поплывшего по комнате запаха подсолнечного масла, а уж Дуся и вовсе чуть не заплакала. В ее семье винегрет ели только по праздникам, о мясе мечтать и вовсе не приходилось. Его готовили редко, а из супа раскладывали по тарелкам только работникам – мужчинам.

– Ты в сторонке не могла поесть? – в сердцах спросила Татка у второй подруги. – Понимаешь ведь все, зачем дразнишься.

– Я не дразнюсь, я ем, – ответила Палашка, вгрызаясь в мясо острыми белыми зубами, которые придавали ей сходство с хорьком. – И вы ешьте, я же вам не мешаю.

– Оставь, – тихонько прошептала Дуся, видя, что Татка готова взорваться и наговорить жадной подруге гадостей. – Ешь быстрее, еще прогуляться успеем.

Если она хочет застать Петра Степановича, стоит поторопиться. Татка быстро съела свою половину картофелины, соленый огурец и кусочек сала, лежащий на хлебе, ссыпала в рот крошки, отряхнулась и потянула за руку Дусю, не глядя на продолжавшую трапезничать Пелагею.

– Пойдем.

Натянув верхнюю одежду, девушки выскочили в коридор, поспешили в сторону входной двери и вдруг замерли – она открылась, впуская внутрь клубы холодного воздуха и скрытого в них хозяина дома, Петра Степановича Брянцева.

Охнув, Татка отступила в сторону, спряталась под лестницей, ведущей на второй этаж, и смотрела на своего кумира, не в силах отвести глаз от его выразительного и почему-то раздраженного лица. Ей в шею сопела Дуся.

Дверь снова отворилась, и теперь в клубах уличного тумана в дом ввалился гость – невысокий щуплый мужчина в суконном пальто и мятом картузе. Его, впрочем, он снял и держал в руке.

– Петр Степанович, миленький, вы зря отказываете, – бормотал он фальцетом. Присевшим под лестницей девчонкам было слышно каждое слово. – Я же ни о чем особом не прошу. Ну что вам стоит дело с полочки снять и в портфельчике домой унести. Вы же в канцелярии работаете, у вас все дела уездного суда под рукой. Судья с делом пока и не знакомился вовсе, а если вы папочку заберете, то и не ознакомится. Петр Степанович, вы хоть крест-то посмотрите! В нем сапфиры настоящие. Фамильный, от деда достался, большие тыщи стоит. Дед, когда помирал, строго-настрого запретил продавать, как бы туго ни было. И я бы ни в жизнь не расстался с реликвией семейной, но ради брата ничего не пожалею. Давайте, я вам крест, вы мне папочку, и разойдемся. Обещаю, что никогда-никогда вы меня больше не увидите.

– Любезный, пойдите вон, – нервно отвечал Петр Степанович, стаскивая с шеи шарф. – Если вы не отстанете, я в полицию обращусь. Вы же меня на преступление толкаете, как вам не совестно! Никогда я не соглашусь на то, что вы предлагаете. Никогда! И оставим этот разговор, милостивый государь.

Сняв пальто, он указал гостю на дверь, и тот, пятясь задом, исчез за ней, совершенно неслышно. Хозяин дома широкими шагами прошел из прихожей в жилые комнаты, на ходу зовя жену. Девчонки под лестницей перевели дух.

– Ну, пойдем на улицу, что ли? – робко спросила Дуся.

Тата молчала, заново переживая счастливые мгновения, когда ей удалось увидеть Петра Степановича. Дуся, не дождавшись ответа, потянула ее за руку, но вылезти из-под лестницы девушки не успели. Дверь снова открылась, пропуская щуплого гостя, который, пугливо озираясь по сторонам, прошмыгнул в прихожую и положил что-то на стоящий перед зеркалом комод.

– Все сначала ломаются, – бормотал он себе под нос, – экая беда взятку получить! Это только в первый раз трудно да неудобно, а потом как по маслу. Хотя уж сколько лет работает, должен был привыкнуть. Или цену набивает – так этому кресту цена немалая. Всяко, больше тыщи рублев стоит, а глядишь, и больше. Ну да ничего, найдет, разберется, что к чему, и в помощи, главное, не откажет.

Пристроив невидимый издали предмет на комод, мужчина юркнул за дверь, словно его и не было. Переведя дух, Тата вылезла из-под лестницы вперед Дуси.

– А что он туда положил? – прошептала любопытная подружка. – Давай посмотрим!

Хотя это и было неудобно, Тата тоже считала, что посмотреть надо. От мужичонки исходила опасность, точнее, какой-то неприятный дух, который люди, подобные Брянцеву, нутром чувствовала Тата, воспринимали с презрением и гадливостью. Оставленный в доме предмет грозил неприятностями, а значит, от него нужно было избавиться.

Практически не дыша, девушки подошли к комоду и замерли. На дубовой поверхности лежал золотой крест, щедро украшенный россыпью синих камней – гость, кажется, называл их сапфирами. Дуся протянула руку, взяла крест и покачала на ладони.

– Тяжелый, – прошептала она, – правда дорогой, наверное.

– Его нельзя здесь оставлять, – решительно сказала Тата. – Петр Степанович ясно сказал, что ничего подобного не возьмет, а значит, очень расстроится, когда его увидит.

– И что ты предлагаешь? Выбросить? Или спрятать? – недоумевающе спросила Дуся. – Он же ужас просто какой дорогой! Этот дядька сказал: больше тысячи стоит. Таких денег до конца жизни хватит! Тат, может, если Петру Степановичу он не нужен, мы его себе заберем? Придумаем, как продать.

– Дуся, ты с ума сошла! – всплеснула руками Тата. – Как можно взять себе чужое? Ты же слышала, что этот человек от Петра Степановича взамен какой-то непотребной услуги требовал. У Брянцевых неприятности могут выйти по служебной линии. Понятно, что крест нужно вернуть владельцу.

– А как?

– Да он же не успел далеко уйти, догоним его и отдадим, – решительно сказала Тата, схватила по-прежнему лежащий на ладошке Дуси крест и потянула ее за руку. – Побежали, как раз до конца перерыва успеем!

Девочки толкнули тяжелую дверь, впустив в прихожую новую порцию морозного воздуха. Ой, и студено сегодня!

– Эй, вы куда без меня? – окликнула их появившаяся в прихожей Пелагея, наконец расправившаяся со своим вкусным обедом. – Подождите, я тоже с вами.

– Давай быстрее, – бросила через плечо Тата, – а то упустим.

– Кого?

– Некогда, потом объясню.

Выскочив на улицу, Тата остановилась, пытаясь понять, в какую сторону мог пойти странный гость Брянцевых. Затея найти его и вернуть крест уже казалась ей глупой и пустой. Холодный металл жег пальцы, как будто Тата вещицу украла.

– Вон он! – заголосила вдруг Дуся, и Тата вздрогнула.

– Не кричи, – шикнула она на горластую подружку. – Сама вижу, побежали.

За это время незнакомец успел отойти от дома Брянцевых квартала на два. Как только глазастая Дуся его и разглядела! Девушки припустили по улице, стараясь не бежать сломя голову, чтобы не привлекать внимания.

– Куда вас несет-то? – вопрошала едва поспевающая за ними Палашка. – Сейчас перерыв уже кончится. Опоздаем, будет нам!

– Да успеем.

На их счастье, незнакомец остановился, вернее, был остановлен налетевшим на него мужчиной. Они заспорили, сначала спокойно, а потом распаляясь все больше и больше. Второй мужчина, более рослый и крепкий, схватил первого за грудки. До успевших подойти поближе девушек донеслось слова «крест», «брат» и «канцелярия».

– Вы за этими двумя, что ли, гонитесь? – прошептала Палашка. – А кто они такие?

– Да тише ты, мы тебе потом все расскажем, – взмолилась Тата.

Отчего-то ей было очень страшно. Зажатый в ладони крест все сильнее жег пальцы, и она сунула его в карман, под варежку, которую так и не подумала надеть.

Оказавшись невдалеке от спорящих мужчин, девушки нерешительно застыли, не зная, что делать дальше. Не подойдешь же к двум ссорящимся незнакомцам, да еще и по такому щекотливому делу! Тата уже и сама была не рада, что ввязалась в столь сомнительное мероприятие. Как отдать крест, который они фактически стащили с комода в доме Брянцевых? Что сказать? Как объясниться?

Впрочем, расстроиться окончательно Тата не успела. На их глазах высокий мужчина толкнул своего собеседника на проезжую часть. Тот, нелепо взмахнув руками, не удержался на ногах и начал падать навзничь, прямо под копыта лошади проезжавшего мимо извозчика. Испуганная лошадь заржала, метнулась в сторону, попробовала встать на дыбы, в воздухе мелькнули две не очень новые, изрядно сточенные подковы. Тата, как завороженная смотрела, как они опускаются прямо на голову упавшему, а затем раздался омерзительный хруст и чей-то дикий, истошный визг. Дуся резко ударила Тату по щеке, и только тут до нее дошло, что визжит она сама.

Застывшая было картинка пришла в движение. Ржала лошадь, матерился извозчик, кричали женщины, двое мужчин подбежали, чтобы помочь бедняге, но было уже поздно.

Второй спорщик, внезапно ставший убийцей, попятился, не отрывая взгляда от кровавого месива на мостовой, повернулся и бросился бежать прочь. Его кинулись догонять, раздался полицейский свисток.

Улица кружилась у нее перед глазами, мелькали лица, невесть откуда взявшийся свет слепил глаза. Тата закрыла их, чтобы спрятаться от этого причиняющего боль света, и провалилась в глубокий обморок. Последним, что она увидела, стало белое испуганное лицо Дуси.