Кружной путь, или Блуждания паломника

КНИГА ПЯТАЯ УЩЕЛЬЕ

Дорога пошла вверх, и Джон скоро оказался на пологом склоне. Через милю-другую он увидел силуэт путника на фоне заката. Путник стоял тихо, потом шагнул влево, потом вправо, потом обернулся, побежал к Джону, и прежде, чем тот его узнал, они обнялись.

— Что тебя задержало? — воскликнул Джон. — Я думал, ты на много меня обгонишь, ты шагал так быстро.

— Значит, — сказал Виртус, — твой путь был легче моего. Разве ты не шел через горы?

— Нет, — сказал Джон.

— Главная дорога вела вверх, — сказал Виртус, — и часто я едва двигался. Бывало, делал миль по десять в день. Но это не важно, зато я научился лазать по горам и порастряс жир. Задержался я, собственно, здесь, который день стою.

Они поднялись вместе на гребень холма, и Джон отскочил с криком: внизу была пропасть. Снова подойдя к ней с большой опаской, он взглянул и увидел, что дорога внезапно обрывается, и глубокое ущелье миль в семь шириной идет налево, к Югу, и направо, к Северу. Солнце светило им в лицо, тот край терялся во мраке, лишь смутно виднелись большие зеленые деревья.

— Спуститься по утесам можно, — сказал Виртус, — но не до самого дна.

— Я боюсь высоты, — сказал Джон. Виртус указал на узкую зеленую полосу далеко под ними.

— Не долезу, — упорствовал Джон.

— Туда долезешь, это что! Главное — что там дальше? Можно передохнуть на этом уступе и подумать. Правда, если дальше пути нет, я не уверен, что мы влезем обратно.

— Зачем же тогда спускаться?

— Мое дело — следовать правилу.

— Какому?

— Если у тебя есть один шанс из ста, используй его, — отвечал Виртус. Если нет ни одного, не рискуй.

— Я такого правила не слышал и не читал.

— Что с того? Правила одинаковы для всех.

— Если я его не признаю, я не обязан ему следовать!

— Кажется, я тебя понял, — сказал Виртус. — Конечно, если ты совсем не умеешь лазать по скалам, у тебя нет ни одного шанса.

И тут послышался третий голос.

— Шанса нет ни у кого из вас, если я не помогу вам. Молодые люди обернулись и увидели старушку, мирно сидевшую на краю пропасти.

— А, это вы, Матушка! — обрадовался Виртус и шепнул Джону: — Она тут все время ходит. Одни в деревне говорят, что она прозорлива, другие — что она не в своем уме.

— Я бы ей не доверился, — тихо ответил Джон. — На ведьму похожа… — и обратился к старушке: — Как же вы можете помочь нам? Скорее мы бы вас перенесли.

— Могу, могу, — заверила Матушка. — Хозяин даровал мне много силы.

— Ах, вы верите в Хозяина!.. — протянул Джон.

— Мне ли не верить, милый, когда я Его невестка?

— Бедно Он вас одевает, однако…

— Ничего, на мой век хватит.

— Давай попробуем, — шептал Виртус. — Какой-никакой, а шанс.

Но Джон нахмурился и снова спросил старушку:

— А вам не кажется, что ваш свекор немножко странный?

— Почему? — удивилась она.

— Зачем он подвел дорогу к пропасти? Неужели Он хочет, чтобы мы сломали себе шею?

— Ну что ты, это не Он подвел! — воскликнула старушка. — Дорога была хорошая, ровная, она потом треснула.

— Здесь было землетрясение? — спросил Виртус. Матушка отвечала:

— Сегодня спускаться нельзя, расскажу-ка я, что тут случилось. Присядьте ко мне поближе. Мудрости в вас мало, и не вам стесняться старушечьих сказок.

Они уселись, и Матушка начала:

— Надо вам знать, что когда-то здесь не было арендаторов, и Хозяин владел всей страной один. Жили тут звери, а Хозяин со Своими детьми за ними смотрел. Каждое утро дети Его спускались с гор, пасли овец, доили коров. Пасти было легко, скот и все звери были послушны, и луга никто не огораживал, ибо волки не задирали овец. И вот однажды Хозяин шел домой ведь и Он трудился вместе со Своими детьми — и огляделся, и подумал, что поля и стада слишком хороши, чтобы иметь их одному. Тогда Он решил сдавать участки, и первыми Его арендаторами были молодые супруги. Ферма их стояла вот тут, на этом самом месте. Условия аренды были тогда другие, землю Он сдал навечно; однако сами они могли уйти к Нему, в замок, когда хотят. Хозяин хотел, чтобы дети Его подружились с другим родом существ, и дети Его этого хотели. А здесь, надо вам сказать, росло много плодовых деревьев, чтобы Он с детьми мог освежиться после трудов. Хозяин знал, что плоды эти еще не годятся арендаторам, их могут есть только жители гор. Скотина и звери не трогали их, животное не станет есть то, что ему вредно. Когда же здесь поселились люди, Хозяин испугался за них и сказал им, чтобы они не ели плодов. Деревья Он вырвать не хотел, земля стала бы неприютной. И Он ушел домой, а люди соблюдали запрет, пока жена не свела знакомства с одним созданьем, которое родилось в горах, но поссорилось с Отцом и отделилось, так что у него была своя земля, рядом. Но оно хотело захватить и эту землю, и это ему чуть было не удалось.

— Я не встречал его арендаторов, — сказал Джон.

— Как же, встречал, — сказала Матушка, — только не узнал. Снобы арендуют у Маммона, Маммон — у великана, а уж тот — у этого самого созданья.

— Вот бы Снобы удивились! — сказал Джон. — Они ведь думают, что у них хозяина нет.

— Так уж дело ведется, — сказала Матушка. — Малые люди не знают большого начальства. Да и оно не хочет, чтобы его знали. Однако рассказ мой не о том. Значит, злое созданье познакомилось с женой арендатора, а потом сами знаете, как в семье бывает — уговорила мужа сорвать плод. Только он потянулся к ветке, земля разверзлась вот так, от Севера до Юга. Люди живут здесь, но пропасть стоит, как стояла. Одни называют ее Ущельем, другие помнят, что на старых картах она звалась «Адамов Грех».

— Тогда Хозяин рассердился? — печально спросил Джон. — Тогда Он и завел правила и яму?

— Не так все просто, — ответила Матушка. — Многое случилось после того, как фермер сорвал плод. И он, и жена его пристрастились к плодам, им все было мало, они и сами сажали такие деревья, и прививали их ко всем другим, так что теперь нет ни одного чистого плода, корня или растения. Никто из вас не ел ничего, в чем нет хотя бы капельки яда.

— Причем тут правила? — спросил Джон.

— Ну как же! — сказала Матушка. — Когда вся еда отравлена хотя бы немного, нужно знать, что есть и как, иначе заболеешь. Только помните, одно отравлено больше, другое — много меньше.

— А мы тем временем никуда не идем, — сказал Виртус.

— Утром перенесу вас, если захотите, — сказала Матушка. — Вы уж слушайтесь меня, тут очень опасно.

— Если тут так опасно… — начал Джон, но Виртус перебил:

— Нет Матушка, я никого не слушаюсь. Спасибо за доброе намерение.

Джон закивал и тихо шепнул ему:

— Знаешь, не будем с ней связываться. Пойдем на Север и на Юг, поищем дороги. Виртус поднялся.

— Лучше мы поищем, где можно перелезть, — сказал он. — До сих пор я как-то шел, что ж меня нести!

— Попробуйте, — кротко сказала Матушка. — Спуститься-то вы спуститесь, а вот подняться… Ну, там мы снова встретимся!

Стемнело. Молодые люди попрощались со старушкой и решили сперва пойти на Север, ибо там дорога была чуть дальше от пропасти. Сияли звезды, становилось все холоднее.

Примерно через милю Джон заметил огонек немного дальше от обрыва, и мне приснилось, как друзья вошли в калитку и постучались в дверь.

— Кто тут живет? — спросил Виртус, когда слуга открыл им.

— Мистер Трутни, — отвечал слуга. — Если вы не воры и не злодеи, он будет рад принять вас.

Слуга привел их в комнату, где при несильном, но ясном свете лампы сидел у камина пожилой человек. У ног его лежала собака, на коленях книга, на одном столике — головоломка, на другом — шахматы. Завидев гостей, он встал неспешно и достойно.

— Рад вас видеть, — сказал он. — Обогрейтесь у очага. Эй, Труд, накрой на троих! Я не предложу вам богатых яств, мы сами делаем вино из первоцвета — быть может, оно не угодит вам, но меня кормит мой сад. Редиской я могу вас угостить, но неплохой, да, неплохой!.. Вижу, вы подметили мою слабость. Грешен, садом и огородом я горжусь. Стыдно ли это? Все мы — дети, и я назову мудрым того, кто доволен своей игрушкой. Умеренность и довольство, друзья мои, — лучшие из сокровищ. Осторожней, собака может укусить! Пират, кыш! Ах, Пират, ты и не знаешь, что обречен!

— Он болен? — спросил Джон.

— Слабеет, слабеет, — отвечал м-р Трутни. — Было бы неразумно оставлять его на мучения. Что поделаешь, omnes eodem cogimut.[8] Побегал на солнышке, половил блох, надо и честь знать. Жизнь следует принимать такой, как она есть.

— Вам будет скучно без него.

— Что ж, умение жить — великое искусство — велит нам усмирять свои страсти. Ни к одному существу нельзя слишком сильно привязываться. Пока оно есть, его любишь, это обогащает душу, а нет его — ничего не поделаешь. Страдание, знаете ли, ничего больше и нет. А сложишь — и забудешь. Где же этот Труд? Что нам, до утра его ждать?

— Иду, сэр, — откликнулся Труд из кухни.

— Заснул он там, что ли? — не успокоился м-р Трутни.

— Продолжим, однако, нашу беседу. Добрая беседа, на мой взгляд, — одно из высших наслаждений. Однако беседа — не лекция. Доктринерство убивает живую мысль. Я, знаете ли, не признаю систем. Слежу за ходом мысли, и все. Случай — лучший вожатый. Разве не он привел вас сюда?

— Не совсем, — сказал Виртус, давно пытавшийся вставить слово. — Мы ищем, как перейти Ущелье.

— Надеюсь, — сказал м-р Трутни, — вы не просите меня пойти с вами?

— Мы об этом и не думали, — сказал Джон.

— Что ж, идите, идите, друзья мои! — и м-р Трутни мелодично рассмеялся. — Ах, к чему это все! Я часто размышляю о суете ума, которая влечет нас в гору лишь для того, чтобы сойти вниз, или за моря, чтобы отведать плохого пива. Coelum non onimam mutamus.[9] Нет, нет, я не против непоседства, я терпим ко всем человеческим слабостям. Но, как и везде, секрет тут в том, чтобы вовремя остановиться. Попутешествовал, и будет. Но Ущелье… Прогуляйтесь лучше по утесам, виды те же, опасности — никакой.

— Мы не видов ищем, — сказал Джон. — Я, например, ищу дивный остров.

— Несомненно, — откликнулся м-р Трутни, — речь идет о каком-то эстетическом переживании. Что ж, молодые люди — это молодые люди! Кого не томили мечты, кто не гнался за тенью? Et in Arcadia ego![10] Все мы были когда-то глупы, и это хорошо. Но воображение, как и аппетит, надо обуздывать — не ради какой-нибудь трансцендентной этики, а ради собственного блага. Поднести чашу к устам, ощутить дивный запах и не возжаждать — да, это большое искусство! В отличие от скота и от зверя человек способен остановиться там, где лежит граница между наслаждением и его недолжными плодами. Я не согласен с теми, кто осуждает римлян, принимавших на пиру рвотное. Того, кто умеет поесть и не объесться, я называю поистине цивилизованным человеком.

— А вы не знаете, как перейти через Ущелье? — спросил Виртус.

— Не знаю, — сказал м-р Трутни. — Никогда там не был. Человеку интересен лишь человек, пустые умозрения мне чужды. Ну, скажем, есть там дорога — на что она мне? Смешно подумать, что на той стороне найдешь что-нибудь новое! Endem est omnia semper.[11] Природа сделала для нас, что могла, и тот, кто не найдет удовольствия дома, не найдет его на чужбине. Ах ты, что за тварь! Ты подашь ужин или ты ждешь, пока я тебе кости переломаю?

— Иду, сэр! — крикнул Труд.

— Может быть, по ту сторону ущелья все иначе, — скзал Джон, пользуясь короткой паузой.

— Навряд ли, — сказал м-р Трутни. — Одежда и манеры могут меняться, природа человеческая неизменна. Поверьте, там те же занятные канальи, которых мы видим здесь.

— А вот Разум, — сказал Джон, — считает…

— Ах, Разум! — воскликнул м-р Трутни. — Этот психопат, который ездит повсюду в доспехах? Надеюсь, вы не подумали, что я с ним в дружбе? У разумности, которую я ставлю так высоко, нет худшего врага, чем Разум! Бедность языка, знаете ли…

— А в чем разница? — спросил Виртус.

— Разумность легка, Разум тяжек. Разумность знает, где остановиться, а ваш Разум нудно и долго сплетает доводы. У разумности — большая и веселая семья, Разум — холостяк, если не девственник. Будь моя воля, я бы его засадил в желтый дом, пусть там рассуждает. Он фанатик, я вам скажу, не знает меры, золотой середины, которую так ценит великий Стагирит. Auream quiquis…[12]

— Простите, — сказал Виртус, — мне странно это слышать. Я тоже взращен на Аристотеле, но, по-видимому, у нас были разные тексты. В том, который читал я, учение о мере значит совсем иное. Стагирит подчеркивает, что добро меры не имеет, нельзя зайти далеко по верному пути. Суть в другом: мы должны вести линию из середины основания, но чем дальше вершина треугольника, тем лучше. И потому…

— О, боги! — прервал его м-р Трутни. — Помилуйте нас, молодой человек! Мы не на лекции. Согласен, согласен, вы ученее меня! Философия — любовница, а не гувернантка. Педантизм мешает наслаждаться не меньше, чем…

— Что же до рассуждений, — продолжал Виртус, не знавший светских правил, — Аристотель придерживается другого мнения. Он считает, что самые бесполезные из них — самые достойные.

— Вижу, вы большой зубрила, молодой человек, — криво усмехнулся м-р Трутни. — Могли бы получить вцсший балл. Но здесь, вы меня простите, это все не к месту. Джентельмен знает древних не так, как ученый сухарь. Мы не запоминаем систем. Что такое система? Какая система лишена припева «Que sais je?»[13] Философия украшает, если хотите — услаждает жизнь, но мы посещаем Академию как зрители, не как участники. Труд, чтоб тебя!

— Ужин подан, сэр. — сказал Труд, появляясь в дверях.

И мне приснилось, что все пошли в столовую.

На столе стояли графин с вином и блюдо устриц. Как и предупредил м-р Трутни, вино было не очень хорошее, а рюмочки так малы, что Виртус выпил все сразу. Джон старался пить помедленнее, и потому, что боялся рассердить м-ра Трутни, и потому, что у него сводило скулы. Но старался он зря, ибо к супу подали херес.

— Dapibus onerabat mensas ineptis,[14] — сказал м-р Трутни. — Надеюсь, этот неприхотливый напиток не претит здоровому вкусу.

— Вы сами делаете херес? — удивился Джон.

— Я имел ввиду вино из первоцвета, — сказал м-р Трутни. — А это мне соседи присылают. Кто прислал херес, Труд?

— Отец Плюш, сэр, — ответил Труд.

— Палтус! — вскричал Джон. — Неужели вы ловите сами…

— Нет, — сказал м-р Трутни. — Морскую рыбу мне присылают друзья, живущие у моря.

Больше Джон не спрашивал, и, когда подали несколько редисок, рад был услышать: «Смиренная еда, яйцо или редис…» Я знал во сне, откуда что взялось. Баранью ногу прислал м-р Маммон, закуски и пряности — Снобы, шампанское и мороженое — лорд Блазн. Многое м-р Трутни нашел в своем погребе, ибо прежние обитатели дома были щедры, а еда на Севере хранится долго. Хлеб, яблоки и соль оставил Эпикур, построивший этот дом. Легкое вино оставил Гораций, кларет и почти всю посуду — Монтень. А портвейн, поистине несравненный, принадлежал Рабле, которому его подарила Матушка, когда они еще ладили. После ужина м-р Трутни встал и возблагодарил Хозяина по латыни.

— Как? — удивился Джон. — Вы в Него верите?

— Всему свое место, — отвечал м-р Трутни. — Не мне отвергать столь прекрасную традицию. — Тут он побагровел и повторил, глядя на Джона: — Да, свое место, свое место!

— Вон оно что!.. — сказал Джон, и они долго молчали.

— Кроме того, — будто начал м-р Трутни, помолчав минут десять, — ценю хорошие манеры. Дорогой мой друг, мистер Виртус, ваш бокал пуст. В нем нет ничего. Cras ingens interabimus…[15]

Снова все замолчали, и Джон подумал, не заснул ли м-р Трутни, но тот не спал, ибо сказал с большим пылом: «eras ingens ту-ру-рум, ту-ру-ру-рум…», улыбнулся гостям и закрыл глаза. Тогда вошел Труд, очень худой и оборванный в утреннем свете, и унес его в постель. Вернувшись, он проводил в постель и гостей, а, придя в столовую еще раз, слил остатки вина, выпил, постоял, моргая красными глазами, зевнул и принялся накрывать стол к завтраку.

Мне снилось, что Джон проснулся от холода. В доме было тихо, и встать он не решался, а попытался уснуть, навалив на себя все, что увидел. Однако он не согрелся и подумал: «Дай-ка я лучше пройдусь». Камин внизу еще не топился. Отыскав черный ход, Джон вышел в серый утренний садик или, вернее, дворик. Его окружали стены, деревьев в нем не было, и почти сразу под тонким слоем земли лежала скала. Неподалеку от дома стоял на четвереньках Труд и пытался удержать на месте кучку песка. Вокруг нее темнел голый камень.

— Доброе утро, — сказал Джон. — Что вы делаете?

— Грядку, сэр, — ответил Труд.

— Ваш хозяин — искусный садовод, насколько я понял.

— Он так говорит, сэр.

— А сам он здесь работает?

— Нет, сэр.

— Какая плохая земля!

— Меня кормит, сэр.

— А что тут растет, кроме редиски?

— Ничего, сэр.

Джон заглянул через стену и отскочил — там было ущелье. Даже этим холодным утром было видно, что по ту сторону теплее и зеленее, чем здесь.

— Не прислоняйтесь к ограде, сэр, — сказал Труд.

Оползни бывают.

— Неужели?

— Да, сэр. Я ее сколько раз чинил. А то бы дом сполз вон куда.

— Значит, ущелье становится шире?

— Здесь, у нас, становится. Вот при мистере Эпикуре…

— А вы и при других тут служили?

— Да, сэр, при всех. Как же им без меня? Раньше меня звали по имени Раб, а теперь по фамилии.

— Расскажите мне о своих прежних хозяевах.

— Мистер Эпикур был первый. Болел, бедняга, все боялся черной ямы! Хороший был человек. Тихий такой, уважительный. Очень я его жалел, когда он сполз…

— Как? — вскричал Джон. — Они гибли при этих обвалах?

— Почти все, сэр.

Тут из окна раздался рев:

— Эй, Труд, сукин сын! Где горячая вода?

— Иду, сэр, — отвечал Труд и вскочил с четверенек, успев, однако, еще раз подгрести со всех сторон свою кучку пыли.

— Скоро уйду от него, — сказал он Джону. — На Север.

— На Север?

— Да, сэр. Я думал, и вы с мистером Виртусом туда идете.

— Труд! — ревел м-р Трутни.

— Иду, сэр, — откликался Труд, подвязывая штаны бечевкой. — Так что, мистер Джон, разрешите мне пойти с вами.

— ТРУ-У-У-Д! — надрывался м-р Трутни.

— Иду, сэр. Значит, я сейчас ему и скажу.

— Да, мы пройдем немного дальше на Север, — сказал Джон. — Идите с нами, если Виртус не против.

— Спасибо, сэр, — сказал Труд и побежал в дом.

За завтраком м-р Трутни был не в духе.

— Мда, слуги у нас… — говорил он. — Надеюсь, Виртус, вы займетесь кухней, если я его рассчитаю? Пока я отыщу другого, мы поживем, как на пикнике!

Гости сказали, что уходят сразу после завтрака.

— Мда… — еще протяжней сказал м-р Трутни. — Значит, бросаете меня? Обрекаете на одиночество и низменные заботы? Что ж, нынешних людей я знаю… Так отвечают они на гостеприимство.

— Простите, — сказал Виртус. — Я охотно послужу вам, но я не думал, что вам так трудно стряпать самому. Когда вы рассказывали о достойной жизни, вы не упоминали о слугах.

— Знаете ли, — отвечал м-р Трутни, — когда описываешь паровоз, не объясняешь всех законов механики. Некоторые вещи подразумеваются.

— Например, богатство, — сказал Виртус.

— Благополучие, мой друг, благополучие, — сказал м-р Трутни.

— И здоровье? — спросил Виртус.

— И умеренное здоровье.

— Значит, вы учите людей быть счастливыми, когда все у них хорошо. Не все могут воспользоваться вашим советом. А теперь, если Труд покажет, где что, я помою посуду.

— Не беспокойтесь, сэр, — сухо сказал м-р Трутни, — я не нуждаюсь в вашей помощи и ваших наставлениях. Поживете, узнаете, что застолье — не университетская кафедра. Простите, я немного устал от ваших рассуждений. Беседа должна быть легкой, как мотылек. Не в обиду будь сказано, вы не умеете вовремя остановиться.

— Дело ваше, — сказал Виртус. — Но как же справитесь один?

— Закрою дом, — сказал м-р Трутни, — и предамся атараксии в отеле, пока не изобретут хороших роботов. Да, надо было слушать моих друзей из Шумигама! Они говорят, скоро все будут делать машины. А один ученый обещал, что выведет особых людей, которые просто не смогут поступить со мной так, как этот Труд.

Все четверо вышли, и м-р Трутни удивился, что его бывший слуга идет с его бывшими гостями. Но, передернув плечами, он воскликнул:

— А, все суета! У меня девиз такой: делай, что хочешь. Сколько голов, столько умов. Я могу вытерпеть все, кроме нетерпимости.

И скрылся из вида.