Круги Данте

Глава 10

Данте зажмурился от яркого света. С момента тайного вступления во Флоренцию события стали развиваться с необыкновенной быстротой. Высокие темные и грязные лестницы свидетельствовали о том, что они находятся в каком-то здании. Возможно, они были в тюрьме; это было бы унизительным пристанищем для того, кто только что вернулся на родину. Капюшон с его головы грубо сдернули, и теперь поэт старался освоиться с обстановкой. Ему казалось, что большое помещение освещается в центре масляными лампами. Данте вошел внутрь освещенного круга. Прямо перед собой поэт смог различить человека, сидящего за широким и крепким столом. Данте пришлось покопаться в памяти, чтобы узнать этого человека. Поэт стоял перед наместником короля Роберта во Флоренции, который в этом городе исполнял функции властителя и осуществлял установленную договором защиту города королем Неаполя.

Граф Гвидо Симон де Баттифолле молча смотрел на поэта, потом дружелюбным жестом пригласил его подойти ближе. Его большое тяжелое тело было наполовину скрыто столом. В свете свечей его лицо, угловатое, с длинным и острым носом, было прекрасной сценой для игры бесчисленных теней. Физически он мало изменился за прошедшие пять лет, с тех пор как предоставил Данте убежище в своем замке Поппи. То были годы, когда император Генрих VII стремился завоевать полуостров. Однако политическое преображение Баттифолле было радикальным и глубоким. Теперь было трудно поверить, что когда-то он являлся верным сторонником несчастного императора, который заставлял дрожать черных гвельфов Тосканы и самого неаполитанского суверена. С тех времен Данте сохранил воспоминания, окрашенные горечью обмана, о письмах, написанных им от имени Герардески, жены Гвидо, прозванной «небесной графиней Тосканы», ― письмах императрице Маргарите Брабантской. Тогда Данте исполнял сложные обязанности секретаря, и этот самый Баттифолле даже помыслить не мог, что судьба заставит его вершить судьбы Флоренции. Граф нарушил напряженное молчание.

― Можете сесть, ― сказал он, указывая на деревянную скамью позади Данте.

Не поворачиваясь, продолжая стоять, Данте ответил:

― Если это не слишком важно, я бы предпочел стоять. Я перенес долгое путешествие, во время которого мне приходилось слишком много сидеть.

Баттифолле смущенно улыбнулся в ответ.

― Я должен принести извинения за все неудобства такого путешествия, ― ответил он, переводя взгляд на бумаги, лежащие перед ним на столе. ― Тем не менее скоро вы поймете, что, ввиду особых обстоятельств, не было другого выхода. Я сильно сомневаюсь, что вы захотели бы приехать добровольно.

Данте также перевел взгляд на стол. Дорогое резное распятие из дерева и серебра и четки из слоновой кости лежали на множестве официальных документов. Можно было различить на некоторых из них печать флорентийской коммуны. На остальных были видны характерные очертания лилии Анжу. Данте подозревал, что во всем этом есть доля спектакля, призванного произвести впечатление торжественной встречи. Достаточно было знать, с каким удовольствием использовались знаки, печати, сургуч и эмблемы при дворах и в итальянских республиках. Люди из этих земель склонялись перед символами власти с такой же страстью, с какой они проливали кровь своих соседей. Кроме того, Данте казалось маловероятным, что в эти рассветные часы наместник погрузился в чтение или проверку каких-либо важных документов.

― А кто бы хотел попасть в руки палачей? ― почти механически ответил Данте, даже не подняв глаза.

Поэт производил впечатление человека, находящегося где-то далеко, совершенно в другом месте.

― Палачей? ― граф тут же вскочил, чтобы посмотреть прямо в глаза Данте. ― Я вовсе не палач. Если вы меня еще не узнали, то постарайтесь сделать это. Покопайтесь в своей памяти.

― Вам не стоит подозревать меня в забывчивости, ― ответил Данте, глядя прямо в глаза наместника Роберта. ― Прошлое и воспоминания о нем ― это практически единственное, что мне удалось захватить с собой в путь. С тех пор как мои земляки решили изгнать меня, я общался с разными людьми. Некоторые из них казались дружественными, прежде чем превратиться во врагов; я никого не забыл.

Баттифолле не стал вступать в спор, опустился в кресло и вернулся к своим документам. Он положил перед собой один из них и углубился в чтение:

― Алигьери, более известный как Данте, родился во Флоренции в 1265 году от Рождества Христова в сестьере[15] Сан Пьеро Маджоре. Известный поэт, в прошлом занимал важные политические должности, был приором республики. В настоящее время, согласно его собственному признанию, несправедливо изгнан с родной земли…

Граф невольно сделал паузу, поскольку Данте согласно кивнул головой и произнес на латыни: «Exul immeritus» ― «изгнан безвинно». Потом он вспомнил о должности собеседника и решил, что скоро услышит свой, несомненно, ужасный приговор.

― И поэтому, вы полагаете, я приказал вас привезти? ― произнес граф.

Наместник пристально смотрел на поэта. И было ясно, что на этот раз он не собирается прерывать молчание.

― Вы мне только что это прочитали, ― ответил Данте, не теряя самообладания. ― Это мое мнение об интересе, который испытывали мои соотечественники к моей персоне в последние годы. Поэтому я не ожидаю ничего хорошего от флорентийцев и от тех, кто, не будучи рожден здесь, проживает в этом городе.

― Но ведь вам было предложено помилование до вынесения последнего приговора, ― возразил Баттифолле. ― И вы не просто отказались от него, но сделали это в очень резкой форме. Вы написали письмо, которое, как вы знаете, наделало много шума во Флоренции. Это не лучший способ примириться с противниками, Данте.

Это предложение помилования было серьезным испытанием для гордости поэта. Согласно заведенному порядку, помилованные должны были принести денежное пожертвование Святому Иоанну, покровителю города, на его празднествах 24 июня. Процедура включала в себя унизительные моменты: участие в процессии, двигавшейся из тюрьмы, участники которой должны были идти босыми, в знак покаяния одетыми в санбенито[16] и с бумажной митрой, на которой была написана вина преступника, на голове. Кроме того, в одной руке он должен был нести большую восковую свечу, в другой ― мешок с деньгами. Так предстояло дойти до часовни, где преступникам надлежало раскаяться, стоя перед алтарем, чтобы получить таким образом восстановление в экономических и политических правах. В случае с изгнанниками, одним из которых считался Данте, процедура была сведена к минимуму, в ней отсутствовали многие моменты. Но даже в таком виде она была неприемлема для поэта. Он не мог пройти через эту церемонию, потому что это означало бы признание им своей вины. Его яростный ответ в письме, обращенном к чиновникам инквизиции, вызвал сильное возмущение в городе; это письмо привело к тому, что поэта еще раз приговорили к смерти.

― Нет необходимости повторять содержание письма, вы с ним знакомы, ― ответил Данте, снова распаляясь праведным гневом. ― Я повторяю: Данте Алигьери никогда не заплатит своим скудным имуществом тем, кто его оскорбил, и не станет просить помилования у нашего святого покровителя. Именно поэтому нет ничего странного в том, что я считаю себя «изгнанным безвинно»: ни одно из обвинений моих врагов не является обоснованным.

― И я с этим согласен! ― с чувством произнес наместник, снова поднимаясь со своего места. Он начал переносить свое громадное тело по комнате, заложив руки за спину. С каждым движением многочисленные складки на лице Баттифолле менялись, отражая игру теней: из дружелюбного выражение могло превратиться в дикое и угрожающее. ― Поэтому я принял вас без всяких подозрений в моем доме в Поппи. У меня не возникало и тени сомнения в честности Данте Алигьери. Несмотря на это, вы видите во мне сегодня только палача.

Внезапный раскат грома и стук дождя в стены дворца усилили эти слова.

Глава 11

Слова и жесты Баттифолле должны были подтвердить торжественность момента. Данте снова замолчал, потому что чувствовал, как все это глупо, и знал, что граф не скоро остановится.

― Вы подозреваете меня в неискренности. А я знаю, что для вас неприемлем любой политический размен, ― продолжал граф. ― Вы человек гордый и упрямый, но ваши чувства заставляют вас страдать, и вам придется привыкнуть к косым взглядам…

Данте молча слушал эти бессвязные речи. Долгие годы он был объектом бесчисленных обвинений, часто необоснованных, но внутренне Данте признавал несколько раз, особенно в моменты серьезных размышлений, что некоторые его действия и слова были несдержанными и несправедливыми. Граф, по крайней мере, был уверенным и сообразительным, что заслуживало большего уважения, чем позиция его врагов.

―…или забыть, что сильные ветры, которые обдувают все земли Италии, ― продолжал наместник Роберта с улыбкой, ― заставили графа Гвидо де Баттифолле изменить свои принципы, точно так же, как превратили Данте Алигьери из борющегося гвельфа в яростного гибеллина.

Поэт старался не показывать своей реакции на эти слова, намекающие на изменения, произошедшие с ним в годы изгнания.

― Но я совсем не собираюсь спорить с вами, ― продолжал Баттифолле с лицом, скрытым под маской фальшивой прямоты. ― Я только хочу, чтобы вы поняли, что моя связь с императором была такой же искренней, как ваша. Я, как и вы, всегда мечтал о мире и единстве на нашей земле; я мечтал о сильной власти, готовой противостоять анархии и кровопролитию, которые распространились с севера на юг. И массовое изгнание тысяч горожан, подобных вам, ничего исправить не может, а лишь сыпет соль на раны этой земли, и они грозят никогда не закрыться.

Легкая улыбка выдала скептицизм Данте, хотя он не произнес ни слова, чтобы прервать монолог своего собеседника. Это были странные минуты. Он слушал представителя старых феодальных родов, говорящего о единстве и централизованной власти, о правителе, готовом действовать внутри своих владений без ограничений, хотя власть и могущество аристократических семей держались как раз на разобщенности земель. Баттифолле словно забыл о временах, когда твердолобые сторонники Священной Римской империи ради собственной выгоды отнимали у Генриха VII необходимые опоры власти.

― И этот немецкий неудачник, ― продолжал Баттифолле, говоря о последнем императоре, ― казался искренне готовым воплотить свои идеалы. По крайней мере, когда утверждал, что его поддерживает папа Климент и вассалы таких городов гвельфов, как Лукка или Сиена. И все же серьезной поддержки у него не было… Я не думаю, что необходимо напоминать вам все обстоятельства.

Намерения молодого Генриха, правителя маленького государства Люксембург, дали неожиданный и удивительный результат. Хитрый папа Климент V хотел ослабить французское влияние, избрав властителя несильного и теоретически малоопасного. Кроме того, он спешил навести порядок у итальянцев, которые приняли нового суверена при условии, что он будет коронован в Риме. Это вдохновило Данте направить одно из своих писем «всем и каждому из итальянских королей и сенаторов Святого Рима, а также князьям, маркизам, графам и народу», в котором поэт писал: «Правитель Неба и Земли избрал для нас короля». После девяти бесплодных лет изгнания его сердце наполнилось новыми надеждами, но действительность опять наказала его разочарованием. Климент забыл о своих обещаниях, и «порочнейшие флорентийцы» в правительстве помешали стремлениям Данте.

― В руках нашего Генриха, ― продолжал Баттифолле несколько иронично, ― в котором вы не сомневались и которого называли не менее как новым Агнцем Господним, оказалась ответственность, во много раз превосходившая его способности. А ведь он страстно желал возглавить новый крестовый поход на землю неверных! Звезды, однако, слишком быстро отвернулись от него. Вы видели его коронацию ― потрясающая церемония, почти тайная; в Риме, поделенном надвое, без папы, в Латеранском соборе, потому что собор Святого Петра был в руках его врагов.

Но более проворные соратники Генриха не могли закрыть глаза на ужасную действительность. Его авантюра превратилась в абсурдную трагикомедию. Со смесью стыда и гнева ― шуты его врагов часто припоминали поэту этот факт ― Данте подумал о чрезмерных восхвалениях, которые обращал к Генриху, когда мечтал о триумфальном возвращении во Флоренцию в числе имперских придворных. Он называл этого венценосного люксембуржца «Агнцем Божиим, который победит грех мира», перефразируя то, что сказал Иоанн Креститель, когда увидел самого Сына Божьего. И после поражения Генриха слова Данте стали темой шуток над самим поэтом. Ни символы, ни церемонии или ритуалы не могли придать веса делам этого монарха. Когда Генрих отправился в Рим, чтобы получить императорскую корону, его придворным было трудно попасть в город, оккупированный врагами. В той части Вечного города, в которую они вошли, не было ни дворца, ни собора Святого Петра. Генрих, полный гнева и ярости, согласился короноваться в Латеранском соборе. Это было в начале августа 1312 года, его короновал кардинал де Прато, легат понтифика, не захотевшего уехать из Авиньона.[17] Таким образом, Генрих покинул Люксембург, чтобы под несчастливой звездой стать императором.

― Вы сами упрекали Генриха в небрежности, ― продолжал наместник Роберта, шагая туда-сюда перед неподвижным Данте, ― в ошибках. В одном из открытых посланий вы критиковали его медлительность. Скоро мы все поняли, что его авантюра не может закончиться удачно. И в основном этим провалом он обязан городу, в котором мы теперь находимся. Вы не искали помощи у прежних соратников или у короля Роберта, которого я теперь представляю. Флорентийская республика сегодня очень сильна. Ваши земляки сделали из банкиров превосходных солдат. Они так убедительны со своими кредитами и флоринами в поиске союзников, как самые могущественные армии в доспехах, украшенных бриллиантами. ― Граф остановился перед столом, легко наклонился, нашел нужную бумагу и продолжал: ― Такая злость, такая страсть… Я могу показать вам документы, которые ваши соотечественники начинают фразой: «Во славу святой церкви и на смерть великого короля». А также документы, из которых они с бешенством вытравливают и выскабливают вражеские гербы. Они стараются уничтожить изображение орла повсюду, где оно было выгравировано или нарисовано. После смерти Генриха из Флоренции в итальянские города были направлены письма, подобные этому, ― Баттифолле выбрал на столе нужный лист и помахал им перед лицом Данте. ― Такое вот послание: «Здоровья и счастья! Радуйтесь с нами!»

― Ничего странного, ― неожиданно произнес Данте, нарушив молчание к удивлению графа, погруженного в свои исследования, ― если у них есть такие божественные инструменты для убийства.

Внезапная смерть настигла Генриха в августе 1313 года в Буонконвенто, недалеко от Сиены, когда он направлялся со своими войсками к восставшему королю Неаполя.

Было заявлено, что император умер от малярии. Но Данте и союзники Генриха считали, что их суверен был убит ― предположительно монахом-доминиканцем, который использовал отравленное причастие во время обряда евхаристии.

Граф снова улыбнулся и остановился перед собеседником, готовый вернуть себе ведущую роль в разговоре.

― Правдивы или нет эти истории, но от Ломбардии до Тосканы раздавались голоса тех, кто не хотел находиться под властью германцев…

― Чтобы оказаться в руках французов, ― вставил Данте. ― Чтобы покориться требованиям подкупленных пап, которые бросили Рим на произвол судьбы, которые отдали престол Святого Петра на унижение и разграбление заговорщикам, организовавшим постыдное, подобное вавилонскому, пленение пап в Авиньоне. Все было сделано для подавления суверенитета и достоинства Флоренции по прихоти анжуйцев.

― Ради Христа! ― ответил граф горячо. ― Подходите к проблеме более реалистично! С моей точки зрения, они будут вечно гореть в адском пламени, как Климент, так и наш сегодняшний папа, если они куплены, если они узурпаторы или сладострастники; ни одна слеза не прольется о них. Но немного чести делает вам очернение семейства Анжу. Роберт ― король Пульи[18]― теперь единственный, обладающий силой и желанием установить единый порядок в Италии.

― Это может сделать только законный наследник Священной Римской империи, ― сказал Данте устало.

― Проснитесь, Данте! ― воскликнул Баттифолле, стукнув по столу. ― Разве вы не сожалели о бездарности Генриха? Может быть, вы верили в возможности умирающей империи? У этой империи, о которой вы так тоскуете, теперь две головы, два императора, открыто воюющие между собой, и для Италии нет никакой возможности процветания. Сам папа провозгласил свободным императорский трон. И знаете, кого Иоанн XXII готов благословить как правителя Италии? Да, Роберта.

Граф посмотрел на поэта с превосходством человека, который знает, что его аргументы непогрешимы, поэтому противнику остается или присоединиться к нему, или молчать.

Глава 12

Данте знал о спорных двойных выборах, произошедших после смерти Генриха VII. Как Людовик Баварский, так и Фридрих Габсбургский претендовали на трон и запутались в кровопролитной войне. Только что провозглашенный понтифик, француз, бывший епископ Авиньона, который объединил папское государство с французскими землями, не терял времени, стараясь ослабить позиции обоих императоров. Он провозгласил несостоятельность выборов, заявил, что престол Священной империи свободен, открыв тем самым новые возможности для господ с юга Апеннинского полуострова. Он был убежден, что если кто и может объединить итальянские земли, так это представители дома Анжу.

― Роберт, наместник папы… ― протянул сурово граф, не сводя глаз с Данте. ― Король Пульи, граф Прованса и Пьемонта, герцог Анжу и Калабрии, сеньор и защитник Флоренции… Не стоит забывать, что он может вернуть Арагону трон Сицилии. Вы хотите стать частью этого?

Данте чувствовал приближавшиеся дурноту и головокружение. Итальянская политика всегда была похожа на огромную шахматную партию, при этом фигуры постоянно располагались таким образом, чтобы в удобный момент начать нападение. Он вспомнил детство: он часто гулял перед дворцом Подеста, созерцая чудесные представления арабского шахматиста Буччеккиа, который за плату демонстрировал свои таланты. Он вызывал восхищение, играя «по памяти»: перед ним не было шахматной доски, и эти многочисленные партии, в которых он сталкивался с различными противниками, араб выигрывал. Разные партии, разные фигуры и разные стратегии в руках одного человека. Всю жизнь Данте чувствовал себя одной из этих безропотных пешек, битых первыми во время игры: в поту, с одышкой, в крови и усталости от войны; во время политической и общественной агитации за мир. Черные и белые пешки… гвельфы и гибеллины, черные и белые гвельфы… в первую очередь прикрывающие позиции папы, императора, короля…

― Я не забываю, что вам ненавистны анжуйцы, ― продолжал сурово граф, и его лицо в игре света и тени казалось каменным. ― И я знаю, что трудно убедить такого человека, как Данте Алигьери, который предпочитает изгнание возвращению. Вы ведь даже не желаете прислушаться к чужому слову. Однако, принимая во внимание, что моя честь скомпрометирована в ваших глазах, я повторю, что представляю теперь другую политическую силу. Я должен напомнить вам, что если Роберт стал сеньором и защитником Флоренции, то это потому, что он пришел на помощь этому городу, опасавшемуся нападения со стороны германцев. Разве есть что-то более важное, чем спасение родины и ее граждан?

Само собой разумеется, Данте не был согласен с этим, но он не мог без доказательств спорить с Баттифолле. Поэт промолчал, да граф и не оставлял Данте возможности высказаться.

― Роберт много потерял в этих войнах, хотя вы полагаете, что он начал их ради собственной выгоды, ― продолжал наместник с серьезным и неподвижным, словно скала, лицом. ― Прошел почти год после катастрофы у Монтекатини, где король потерял своего племянника Карло и своего брата Пьеро, которого не смог даже похоронить с соблюдением всех правил. Вас, возможно, успокоит, что смерть его младшего и самого любимого брата отозвалась сильной болью в сердце Роберта.

Битва при Монтекатини стала последним важным эпизодом в современной, истории флорентийских воинов, упорных в борьбе с врагами, кровью которых они обагрили свои штандарты. На этот раз главным соперником был Угучионе делла Фаджиола, бывший военачальник Генриха VII, могущество которого выросло с господством над Пизой и Луккой. После этой битвы многие семьи проливали слезы из-за потери родных. Карло, сын Филиппа, сеньор города Таренто, и брат Роберта Пьеро пали в битве, причем тело последнего найти не удалось. Однако в политическом отношении эта битва не имела больших последствий для флорентийцев.

― С другой стороны, ― неутомимо продолжал граф, ― вы, человек литературы, должны увидеть важность неаполитанского двора для развития искусства. Многие называют Роберта мудрецом. Он записывает свои речи, он автор нескольких трактатов о божественной материи.

Данте слегка улыбнулся. Роберт стремился сделать неаполитанский двор центром итальянской культуры. Поэт знал, что Роберт старается привлекать к себе поэтов, художников и скульпторов. Джотто, добрый друг Данте, получил настойчивые предложения от неаполитанского суверена. Но сам монарх тщетно пытался войти в интеллектуальную жизнь эпохи с помощью своих слабых литературных опытов. Данте без всякого почтения называл Роберта «королем проповеди» и открыто шутил над его скучными теологическими трактатами и над нелепыми публичными выступлениями перед куртизанками. Кроме того, чрезмерная набожность монарха делала из него лицемерного политика, попавшего под влияние церкви, и его враги с ожесточением пользовались этим. Но, несмотря на все, ни один беспристрастный наблюдатель ― кем Данте не был ― не мог отрицать могущество короля Неаполя, старающегося хотя бы отправлять правосудие, что делало его правление не похожим на произвол тиранов, какими были правители Италии того времени.

Баттифолле молчал и сосредоточенно смотрел на собеседника. Наконец Баттифолле развернулся и, подойдя тяжелыми шагами к столу, упал в кресло с выражением безнадежности на лице.

― Скажите мне, ― снова заговорил он почти с отвращением, ― разве кто-нибудь в этом городе открыто признает чужую правоту, если это будет противоречить его собственным интересам?

― Вероятно, нет… ― неопределенно протянул Данте. ― Только будет несправедливо, если кто-то присвоит себе право признавать или не признавать чью-либо правоту в ущерб горожанам.

Граф, не покидая своего места за столом, наклонил голову вправо и направил взгляд куда-то в глубину комнаты.

― Видишь, Франческо? ― сказал он, к удивлению Данте, в эту тьму. ― Что я тебе и говорил. Наш восхитительный Данте Алигьери ― человек интеллигентный и проницательный, но, боюсь, он еще и упрям. А смена настроения заставляет его делать опрометчивые выводы.

Глава 13

Последние слова графа не понравились Данте. Он проследил направление взгляда наместника Роберта. Между тенями можно было различить чью-то фигуру. Чужое присутствие было незаметным до этой минуты. Поэт страшно удивился, когда его глаза стали различать силуэт. Теперь можно было увидеть молодого кабальеро, который был его вожатым и тюремщиком во время тяжкой поездки из Вероны. Его утомленный вид свидетельствовал о том, что он тоже устал. Данте подумал: как же выглядит он сам теперь? Бессознательно он поднял руку к лицу, дотронулся до подбородка и постарался вообразить, как он мог бы выглядеть. Франческо. Только теперь он узнал, как зовут этого таинственного и решительного молодого человека, который привез его во Флоренцию. Молодой кабальеро даже не пошевелился. Он оставался в тени, где находился прежде, в стороне от беседы. Граф тоже не стал требовать от него ответа, не попытался втянуть его в разговор. Похоже, Франческо сильно устал, так что не мог участвовать в их диалоге. Молчание было нарушено самим Баттифолле:

― В любом случае простите мою откровенность, если чем-то я был вам неприятен: я не хотел быть невежливым. ― Лицо Баттифолле расплылось в улыбке. ― Вовсе нет, хотя я причастен к вашему приезду во Флоренцию. И, мне кажется, вы задавались вопросом, почему я медлил и давал все эти разъяснения…

― «Всегда то, что намереваешься сказать, следует сохранить на конец, ибо то, что говорится в заключение, лучше запечатлевается в душе слушателя…» ― процитировал Данте по памяти отрывок из собственного трактата «Пир».[19]

― Действительно, ― произнес граф. ― Такое построение речи должно принести свой результат, скажем так. Но я еще раз прошу вас, Данте, сесть. Я знаю, что вам необходимо отдохнуть, и я не намерен слишком долго задерживать вас здесь. Однако важно, чтобы то, что я расскажу вам, запечатлелось в глубине вашей души, как вы сами говорите, и мне бы было удобнее, если бы мы могли говорить на равных.

Данте обдумал слова Баттифолле. Ему было любопытно узнать настоящие мотивы своего собеседника, а объяснения, которые ожидали его, обещали быть долгими. Он осторожно опустился на деревянную скамью позади себя. Он дал своему телу упасть на нее, и тело было ему благодарно. Поэт удостоверился, что у скамьи есть спинка, и прижался к ней спиной, расслабившись и стараясь освободиться от накопившегося напряжения. Губы Баттифолле растянулись в улыбке. Он был уверен, что теперь Данте станет восприимчивее к его аргументам.

― Как я уже вам сказал, ― продолжал Баттифолле медленно, подбирая слова, ― положение деликатное. И, я думаю, прежде чем посвятить вас в детали, вы имеете право узнать причины этого неожиданного путешествия во Флоренцию. Дело в том, что… ― Граф заколебался. ― Я хочу попросить вас о помощи.

Эта неожиданная фраза подействовала на Данте, так, как если бы его вызвали на эшафот. Он дернулся на стуле и произнес с раздражением и насмешкой:

― Вы говорите, что вытащили меня из моего убежища в Вероне, провезли через половину Италии по грязи, крови и нищете, ― начал Данте, направляя взгляд туда, где, как он знал, находился Франческо, ― чтобы привезти самого скромного из оскорбленных флорентийцев в ваш дворец с единственной целью просить меня о помощи? Помощи и чем и кому? Вам? Могущественному королю Роберту?

― Всем… ― ответил Баттифолле. ― Но более всего Флоренции.

― Помощь Флоренции? ― продолжал Данте с той же интонацией. ― Мои соотечественники годами яростно преследовали меня и мою семью. Они ограбили меня, забрали мое имущество. Они не готовы вернуть мне честь в городе, где я родился и откуда бежал, спасая свою жизнь. И теперь меня тайно вернули во Флоренцию, чтобы я смог в чем-то помочь?

― Это не совсем так, ― ответил граф. ― Действительно мало кто знает о вашем присутствии в городе. И никто другой знать не должен. Для вашей безопасности и для благополучного завершения миссии. Я думаю, что большинство флорентийцев никогда бы не прибегли к вашей помощи.

― Миссии? ― переспросил Данте, спокойно развалился на скамье и замолчал. ― Вы смеетесь надо мной…

― Никто над вами не смеется, ― произнес наместник. ― Если вы позволите все вам объяснить, то поймете это.

Данте казался очень довольным. Он лениво выговорил:

― Время принадлежит вам. Вы можете располагать им по собственному желанию. С моей точки зрения, пора перейти к делу.

Граф снова продемонстрировал свою лучшую улыбку, пытаясь создать атмосферу сердечности и соучастия, в которое готов был поиграть его противник. И продолжил свои разъяснения:

― Прекрасно… Вы знаете, что три года назад Флоренция стала испытывать настоящий страх перед императором, влиятельные партии этого города попросили защиты у короля Роберта. Ему отдали власть над городом на пять лет. Ситуация предполагала несомненную зависимость Флоренции от Пульи. Но нельзя забывать, что ряд обязательств и соглашений Роберту трудно выполнить, принимая во внимание характер флорентийцев. Вы сами говорили, что существующие во Флоренции внутренние разногласия могут соперничать по силе с внешней угрозой.

Данте в ответ лишь иронически наклонил голову, словно соглашаясь со словами наместника.

― Роберт принял от Флоренции прошение в мае 1313 года от Рождества Христова, ― продолжал Баттифолле. ― Так же поступили другие города Тосканы, такие как Лукка, Прато или Пистойя. И, можете поверить, большинство думало, что эта сеньория спасет Флоренцию от свирепых внутренних разногласий, поскольку горожане воевали между собой, и многие превратились в бродяг ― половина города изгнала другую половину. В итоге король решил посылать в город своих наместников, которые менялись бы каждые шесть месяцев. Первый наместник, мессер Джакомо де Кантельмо, который прибыл во Флоренцию в июне, к своему огромному удивлению, увидел, как много вопросов вызывает его персона. Его открыто не отталкивали, но были готовы сделать его существование невыносимым. Через месяц он попросил помощи для поддержания спокойствия в городе, и внутренние распри повернулись против защитника города!

Баттифолле посмотрел на Данте широко раскрытыми глазами, изображая потрясение. Поэт ничего не отвечал: театральные выходки графа его раздражали.

― Правда, были более приятные моменты в отношениях, ― говорил наместник. ― Когда ваш старый соратник Угучионе делла Фаджиола стал завоевывать Лукку, флорентийцы забыли о своих ссорах и попросили Роберта прислать военачальника возглавить их армию. Так во Флоренцию прибыл мессер Пьеро в сопровождении трехсот дворян и получил здесь почти всеобщую поддержку. Многие думали, что младший брат Роберта это заслужил, и говорили, что, если бы он прожил дольше, флорентийцы провозгласили бы его своим пожизненным владыкой. Ясно, что во Флоренции «пожизненно» не всегда означает «долго».

Улыбка графа перешла в смех, который разнесся по всем углам темной комнаты. Данте не хотел ничем поддерживать Баттифолле, хотя внутренне соглашался со словами, которые так хорошо характеризовали флорентийскую политику. Поэт нетерпеливо поерзал на своей скамье. Все эти факты были ему знакомы, даже, несмотря на отделявшее его от родины расстояние, Данте не переставал интересоваться событиями, происходившими во Флоренции. Чего он не мог понять, так это какого рода помощь требовалась от него наместнику короля Роберта.

― Проверить это не успели, ― произнес Баттифолле, продолжая солировать, ― Пьеро погиб в битве при Монтекатини. Да покоится он там с миром! ― Граф громко вздохнул, прежде чем продолжить. ― Впрочем, несмотря на проклятое для Флоренции число, поражение не было таким серьезным, как желали ваши соратники…

Данте внезапно его перебил:

― Меня удивляет, что, столько зная обо мне, вы не подозревали о моих предпочтениях и только предполагали, что я могу подумать. И я не понимаю ваше настойчивое желание определить меня в друзья к тем, кто для этого не подходит.

― Тогда простите мне мою ошибку, ― сказал Баттифолле, снова улыбаясь своей самой лучшей улыбкой. ― Зная ваши склонности, мне было очень трудно поверить в то, что Данте Алигьери остался в стороне от политической борьбы. ― Граф на мгновение замолчал и опустил глаза на стол перед собой. Казалось, он хотел найти в хаосе бумаг нужный аргумент. Потом он снова поднял глаза на Данте и продолжил: ― Я сказал, что флорентийцев не испугали препятствия, и они обратили взоры на своего господина и защитника, короля Роберта. Последний, еще не смирившийся с потерей любимого брата, послал к ним графа Новелло. Но того, что было с Пьеро, не получилось. Очевидно, что граф не был похож на брата короля, и, возможно, его манера держать себя была не такой, какую желали видеть флорентийцы. Мне думается, что я оказался по своей природе близок флорентийцам и потому раздражаю их меньше. Но они продолжают ссориться между собой. Несомненно, вы скорее можете объяснить это. Дело в том, что город разделился на друзей и врагов короля. В этом не было бы ничего серьезного, если бы только речь не шла о репутации наместника или об опасности для его жизни из-за то и дело возникающих распрей. Сопротивление противников короля серьезно, приверженцы этой идеи собрали большие силы среди гвельфов, они намеревались отменить признанную сеньорию и получить абсолютную власть над городом. С помощью секретной переписки, послов и разного рода обманов они поддерживали отношения с Германией и даже с Францией, нанимали военачальников и армии, чтобы изгнать графа Новелло и всех, кто имел отношение к сеньории короля Роберта во Флоренции. Слава Богу, это им не удалось, но они не успокоились, внутренний раскол становится все глубже. Хуже стало после моего прибытия сюда. Теперь у противников короля Роберта появились влиятельные лидеры. Симоне делла Тоза возглавляет важную группу грандов. Семья Магалотти завоевывает популярность. С удивительной ловкостью эта партия держит в руках бразды правления в правительстве Флоренции. Шесть приоров, гонфалоньер[20] справедливости, гонфалоньеры искусств… Все они из этой партии. И все они действуют, исходя из собственных интересов.

Баттифолле снова замолчал и внимательно посмотрел на Данте. Последний, в свою очередь, с не меньшим интересом следил за игрой теней, падавших на лицо графа. Усилия Баттифолле, направленные на завоевание интереса прославленного флорентийского поэта, увенчались успехом. Данте начал чувствовать себя пойманным в паутину, которую с таким старанием сплел наместник Роберта. Он ощущал растущее любопытство перед развязкой этого бесконечного монолога.

Глава 14

― Вы не поверите, если я скажу, что в вас заключена надежда всех, кто еще остается в изгнании, ― продолжал говорить Баттифолле. ― И представители враждебного королю клана были как раз противниками помилования, которое вы отвергли. Вписанные в него условия, которые вы посчитали такими позорными, были формальностью ― это была единственная возможность удовлетворить людей, подобных им. Но, я должен сказать вам, нашлись люди, которые приняли помилование и теперь живут в городе.

― Можете быть спокойны, ― ответил Данте. ― Я уже сказал, что ничего не жду от флорентийцев, где бы они ни жили.

― Все горожане стали заложниками сложившейся ситуации, ― продолжал граф как ни в чем не бывало. ― Эта группа, сильно поднявшись, набралась дерзости продемонстрировать свою власть. И теперь они представляют опасность для тех, кто когда-либо противостоял им. И вот флорентийское правительство под предлогом необходимости иметь в городе сильного исполнителя законов, который смог бы противостоять частым распрям, спровоцированным ими же самими, ввело дополнительную должность барджелло[21] и дало ему полную власть над горожанами. И потом они назвали имя этого барджелло, который должен был стать главным инструментом для достижения их целей, ― Мессина Ландо де Губбио.

Граф прервал свою речь, словно пытаясь понять, какое впечатление произвело на Данте это имя. Но пауза была недолгой:

― Я не знаю, слышали ли вы что-нибудь об этом Ландо… но, если его описали вам как кровавого и жестокого тирана, бесчеловечного грабителя, вне всяких сомнений, сказали недостаточно. Нельзя было придумать лучшего способа усложнить ситуацию во Флоренции.

Баттифолле поднялся. Он сделал несколько коротких шагов по освещенному пространству с видом озабоченного человека.

― Во время прошлого календимаджо[22] Ландо принял на себя обязанности барджелло. И не мог придумать ничего хуже, как отпраздновать назначение. Он прибыл во Флоренцию с пятьюстами вооруженными до зубов людьми. Некоторые из них с большими топорами в руках сторожат день и ночь Дворец приоров, олицетворяя серьезность намерений барджелло. Я вас уверяю, уже немало голов покатилось из-под этих самых топоров. Ландо без конца совершает набеги на город. Он сеет террор, нападая на горожан, принадлежащих к чужим партиям. Не зная сомнений, он уничтожает даже некоторых священников или очевидно невиновных, как это произошло с юношей из рода Фальконьери, чье несправедливое убийство отозвалось болью во многих незапятнанных душах этого города. Все более развращаясь, он стал чеканить фальшивые деньги, грубую подделку флорентийской монеты ― барджелину, как называют ее флорентийцы. Эти деньги такие же фальшивые, как душа Иуды, они сделаны почти полностью из меди с небольшим количеством серебра, поэтому не соответствуют своей цене, которая в действительности должна быть вдвое меньше…

― Может быть, вы хотите, чтобы я помог вам разрушить власть пресловутого барджелло? ― спросил Данте, сопровождая свои слова жестом иронического удивления.

― Нет, ― ответил граф. ― Это даже вам не под силу… Как я сказал, барджелло появился в мае. Не прошло и полутора месяцев, а граф Новелло не смог оставаться во Флоренции. Он не нашел способа заключить в тюрьму оппозицию и, возможно, сам оказался в опасности. Я не осуждаю моего предшественника, но, несомненно, многие флорентийцы чувствовали себя страшно беззащитными перед его отъездом. Некоторые, особенно торговцы и ремесленники, уважаемые и работящие люди, лишенные надежд и сытые произволом и грабежами, добивались изо всех сил, чтобы король Роберт услышал их жалобы. Его просили, чтобы он не оставлял Флоренцию на произвол судьбы, чтобы негодование не позволило ему отказаться от города. Поэтому или по другим причинам они возложили все надежды на графа Гвидо Симона де Баттифолле. Меня удостоили доверия, и я согласился стать наместником во Флоренции. Я уважаю выбор флорентийцев, но признаю, что почти исчерпал свои силы.

Граф подошел к Данте и встал прямо перед ним. А поэт заговорил снова, в его словах звучала смесь сарказма и беспокойства:

― Такая позиция делает вам честь. Но я пока не понимаю, зачем вам моя скромная помощь.

― Ну, скоро вы это поймете, ― произнес Баттифолле, снова медленно начиная ходить по комнате. ― Я прибыл во Флоренцию в июле. Меня ожидал не слишком душевный прием. Многие проявили враждебность, они были против моего присутствия, которое затрудняло осуществление их планов. Они были уверены в том, что король Роберт откажется в итоге от власти над городом, поэтому с большим неудовольствием приняли к сведению его слова: «Я посылаю к вам нового наместника для осуществления моей власти». Все же они не стали открыто противиться моему приезду. Могущество короля Пульи лишило их мужества, но не наглости. Кроме того, должен признаться, я посчитал целесообразным обезопасить свой приезд, увеличив военное сопровождение. Со мной прибыло не только мое войско из Поппи, но и хорошо вооруженный отряд каталонских наемников короля Роберта. Чрезмерно для наместника, прибывшего в дружественный, союзный город; однако это оказалось необходимо; чтобы сохранить жизнь в городе, который только называется союзным и дружественным. Кроме того, так было легче сделать этих людей благосклонными к моей персоне и наместничеству, уменьшить число публичных протестов. Оппозиция была испугана и практически поставлена вне закона. Такова жизнь этого прекрасного города, вашей благородной дочери Рима…

Граф подошел к своему креслу и снова сел, даже упал в него всем своим весом. Он положил обе руки на стол, его голова поникла. Пламя свечей освещало его лоб, скрывая среди теней черты лица.

― Но есть еще что-то, ведь так? ― спокойно спросил Данте.

Граф поднял голову, на его губах играла легкая улыбка.

― Всегда есть еще что-то, Данте… Кажется, что во Флоренции правит таинственный закон, по которому никто не может здесь править спокойно, всегда что-то происходит, ― усмехнулся граф. ― Ваши соотечественники справедливо говорят: «Если хочешь причинить кому-то зло, пошли его чиновником во Флоренцию».

― Да, это старая и очень верная поговорка нашей земли, ― ответил Данте, но лицу которого скользнула легкая улыбка, разрушившая напряженность.

― Но, как вы сказали, есть еще что-то… ― продолжил Баттифолле. ― Что-то более тяжкое, чем все то, что я вам рассказал. Несколько событий, которые произошли в последние месяцы. Несколько убийств, возмутивших жителей Флоренции, накаливших атмосферу и разредивших воздух.

Баттифолле пристально посмотрел на Данте, и тот подумал, что можно читать по изменению выражения его лица, особенно когда граф перешел к главной части своего рассказа. Он с трудом мог сдержать дрожь и почувствовал беспокойство, понимая, что наместник Роберта наконец достиг той точки, которая его особенно мучила.

― Мало обосноваться во Флоренции, ― продолжил граф, ― мы хорошо вступили в город, а в августе произошло первое из этих событий. Дожди, которые, кажется, собираются затопить все, тогда шли с особенной силой. Неожиданно выпал град, огромный, словно орехи; старики потом сочли его гибельным предзнаменованием событий, о которых я вам рассказываю. Однажды утром, после одной из мучительных темных ночей, когда никто не рискнул бы выйти из своего дома, был найден мертвым Доффо Карнесекки, известный и уважаемый в народе член цеха кожевенников и башмачников. Он был одним из поручителей моего присутствия и сеньории короля Роберта в городе. Его тело… ― граф колебался, ― или то, что от него осталось, почти утонуло в одном из огромных болот, которые появились на улочке поблизости от Санта Кроче. Это одна из улиц городских кожевенников и красильщиков, нет ничего необычного в том, что там стоят лужи грязной и дурно пахнущей воды, которую раньше ремесленники использовали для своих целей. Вы знаете город лучше, чем я, и поймете, что чужих людей там работает много. Именно там нашли Доффо. Его тело выглядело ужасно.

Баттифолле постарался успокоиться, а Данте снова почувствовал дрожь.

― Я думаю, что сейчас не время углубляться в подробности. Кроме того, детали были записаны, и вы можете с ними ознакомиться, если захотите, ― продолжал граф. ― Но для общего представления скажу, что несчастный Доффо Карнесекки был обнажен и страшно обезображен. Раны были очень глубокими. Его били палками и привязали за шею канатом к вбитой в землю палке. Чтобы подойти к его телу, пришлось отогнать свору уличных собак, которые пировали над его останками. ― Граф сделал жест отвращения. ― Его убийцы были настолько бесчеловечными, что определенно добивались, чтобы несчастного Доффо сожрали живьем эти дьявольские животные. Боже мой… Кто мог сделать такое, совсем не заботясь о собственной душе?

Данте чувствовал, что побледнел. Сцена, которую он представил, вызвала тошноту. Он испытывал что-то большее, чем просто страх, ― ужасное предчувствие, которое он постарался не выказывать. Он только пробормотал:

― Люди барджелло?

― Я так не думаю, ― твердо сказал Баттифолле. ― Уверен, что не они. Это необычно для него. Ландо ― жестокий человек, но он всегда старается найти какой-нибудь мотив, чтобы по закону объяснить свою жестокость. Как правило, это ложные, искаженные аргументы, но все же он создает видимость справедливых оснований для казни. Кроме того, такое ему не к лицу.

― Тогда это дело рук… Слишком усердная пытка на каком-то полицейском допросе… ― сказал Данте не очень убежденно, но с настойчивостью, за которой чувствовалось желание найти быстрое объяснение и успокоить свои страхи.

― Я достоверно знаю, что такое случалось не раз, ― произнес граф со слабой улыбкой, ― но когда это происходит, барджелло просто производит казнь над трупом. Нет, Доффо Карнесекки ни разу не был схвачен его людьми. Он был абсолютно свободен. А потом нашли его труп. Кроме того, ― продолжал наместник Роберта, ― последующие события заставили нас думать, что это не его рук дело…

Данте молча ждал продолжения, парализованный страхом.

― Находка, как вы можете предположить, ― возобновил Баттифолле свой рассказ, ― наделала много шуму в городе. Союзники короля увидели, что рука того же дьявола может достать кого-нибудь из них. Кого-то, кто никогда не делал зла ближнему. Страх, суеверия, ужас, бессилие ― это вы можете почувствовать на улицах Флоренции; что-то тяжелее воздуха. Преступник не был найден, но о происшествии не смогли забыть, потому что очень скоро все повторилось. В первые дни сентября мы снова обнаружили страшную находку. Или, вернее, две находки, потому что трупов теперь было два. С промежутком в несколько дней были убиты два флорентийца, и снова мы увидели на их телах следы страшного насилия…

Глава 15

Баттифолле посмотрел туда, где находился Франческо. Данте испугался этого взгляда, поскольку он заставил его вспомнить о присутствии еще одного человека в комнате. Этот жуткий рассказ настолько захватил его внимание, что он забыл о том, что кто-то скрывается рядом с ним в темноте. Граф снова заговорил, для следующей части истории он выбрал печальный тон:

― Первым нашли тело Бальдазарре де Кортиджани. И он вовсе не был противником Ландо. Бальдазарре принадлежал к семейству, очень тесно связанному с самим Симоне делла Тоза и с флорентийским правительством. Но, как принято в вашем городе, Кортиджани скрыто враждовали с другой ветвью собственной семьи, Корбинелли, что, однако, не мешало им всем вместе быть врагами короля Роберта. Запутанно, но как по-флорентийски! ― воскликнул Баттифолле. ― Все взоры обратились к Корбинелли, и весь мир подумал, что преступник начал открытую вендетту во Флоренции. В первый раз у барджелло была деликатная и трудная для исполнения миссия: прекратить кровавую бойню между группами собственных сторонников. Но оценить старания Ландо было невозможно, потому что два дня спустя нашли труп Бертольдо де Корбинелли. Бертольдо был видным представителем своего семейства. Тем не менее речь вовсе не шла о вендетте. Кортиджани не признавались в убийстве Бертольдо де Корбинелли, они объясняли на каждом углу, что им вовсе не нужна была его смерть. Ну, по крайней мере, Ландо и Флоренция освободились от войны между этими семействами, хотя преступников и не нашли. Однако немногие флорентийцы поверили, что убийства не повторятся. Но… я вам не рассказал ничего об особенностях обоих убийств… ― произнес Баттифолле злобно. ― Я уважаю Бальдазарре де Кортиджани. Он имел привычку охотиться вне городских стен с соколами недалеко от Сан Сальви. Часто он удалялся галопом от своих соколов, слуг и товарищей, а потом возвращался с добычей на поясе. Тем утром они его долго искали и, несомненно, не ожидали найти главу семьи в таком виде: Бальдазарре был около дерева, или, говоря точнее, он был прибит к дереву: обе его руки были приколочены двумя большими гвоздями к стволу. Чтобы он не кричал, ему просто отрезали язык… и вместе с ним губы. Ему вскрыли пищевод, словно скотине, от живота к подбородку. Глубокая рана открывала все его внутренности, кишки висели наружу и падали на землю. Глаза были широко открыты, несомненно, он должен был рассмотреть лица убийц во время ужасной агонии. Можете себе представить ужас его товарищей, когда они все это увидели!

Баттифолле замолчал. Очевидно, он хотел, чтобы Данте хорошо представил нарисованную им картину. Последний был поражен до глубины души, от ужаса и отвращения тошнота подступала к глотке.

― С Бертольдо Корбинелли насилия было не меньше, ― сказал граф, готовый продолжать рассказ о новых ужасах. ― Как я вам сказал, вся его семья жила в ожидании возможной вендетты, но Бертольдо не волновался о собственной безопасности и вернулся к своим старым развлечениям ― к вину и женщинам. Ночью он рисковал больше, потому что двери в городе в это время уже закрыты во избежание любых опасностей. Он вышел в поисках подходящей компании или какой-нибудь из продажных женщин. Но нашел он нечто совсем иное и был убит среди мусора у строящейся городской стены между Прато и Сан Галло. Рабочие нашли его на следующий день и, как все свидетели этих происшествий, пришли в ужас. Бертольдо не мог оказать сильного сопротивления. Возможно, он уже был пьян. Может быть, его убили товарищи по пьянке. Убийцы открутили ему голову, как это делают с курами; однако она не была отделена от тела. Для своего дьявольского дела эти дети сатаны выбрали дьявольский инструмент, который создали сами и который даже не попытались скрыть. Они оставили его там, рядом с трупом, в крови, с кусками кожи и волос жертвы. Это была своего рода деревянная клетка для скота с тонкими шипами внутри, в ней отлично помещалась человеческая голова. По бокам выдавалось несколько рычагов. Если их хорошо закрепить, то один человек может вращать этот механизм до тех пор, пока голова жертвы не свернется с шеи. Они оставили его с лицом, повернутым к спине. Свидетели не смогли описать выражение его лица.

Данте не удавалось скрыть дрожь. Черное предчувствие охватило его, и ужас заставил онеметь. Поэт не мог смотреть на Баттифолле, который пытался иногда заглянуть в лицо собеседника.

― Вскоре последовал еще один сюрприз, ― сухо продолжал граф, и его голос барабанным боем звучал в голове Данте. ― Кажется, никто не может быть в безопасности во Флоренции. Значения не имеет ни партийная принадлежность, ни состояние, ни даже происхождение. Следующая и, слава Богу, пока последняя жертва ― это иностранец, болонский торговец по имени Пьеро Вернаккиа. Этот Пьеро часто приезжал по торговым делам во Флоренцию, но на этот раз он не получил никакой выгоды, ― иронически-жестоко сказал Баттифолле с презрением, которое испытывают все аристократы к торговцам. ― Его товарищи знали, как он провел время перед смертью. Нас заинтересовало то, что он был убит в нашем городе при таких же странных и жутких обстоятельствах, как и три предыдущие жертвы. В этот раз труп был ил идеи среди строительного мусора возле нового собора Санта Мария дель Фьоре. Эта стройка была тяжелой, дорогой и невероятно затянувшейся, особенно после кончины старшего мастера Арнольфо. Предполагали разрушить много зданий и расчистить землю между площадью Сан Джованни и площадью дель Дуомо. На пустыре расположились бедняки и люди сомнительных занятий. В этих импровизированных лагерях оставались пепел от костров, зола от дров или соломы, наполовину обгоревшие доски… Кроме того, многие дети выбрали эти места для своих игр, беготни и драк. Там полно камней всех размеров, которые нужны для их диких баталий, таких популярных среди нашей молодежи. Именно дети в поисках камней, подходящих для их жестоких столкновений, нашли тело Пьеро Вернаккиа. Забегу вперед и скажу, что его голова и часть тела были полностью обуглены, было бы трудно опознать его, если бы не осталась нетронутой одежда. По ней многие флорентийские знакомые его опознали. Чтобы убить, потребовалось его сначала обездвижить. Убийц было несколько, они придавили жертву большой тяжелой каменной плитой. Каменотесы говорят, что эта скала не могла немедленно убить человека, если только она не упала на него неожиданно, конечно. Но она была положена заботливо, словно обездвижение продолжалось медленно и тяжесть душила его. Один из каменотесов рассказал, что был свидетелем того, как в каменоломне один несчастный агонизировал целый вечер: он остался под несколькими блоками гранита, сдвинуть которые было не в человеческой власти. Пьеро Вернаккиа, вероятно, звал на помощь. Его руки были свободны, словно согласно части дьявольского плана. А потом, ― Баттифолле сделал жест, вложив в него свой страх и отвращение, ― они хотели сжечь его живьем. Похоже, ему бросили на лицо пылающую тряпку, пропитанную маслом. Несчастный Пьеро должен был стараться избавиться от нее при помощи рук, но не мог. Его руки полностью сгорели. В конце концов он был целиком покрыт этим пылающим материалом. Жуткая смерть, без сомнения… Жуткая кара за любой грех, который можно совершить, ― заключил граф, внимательно глядя на Данте.

Поэт не отвечал. В этот момент он был вовсе не в освещенной свечами комнате наместника Роберта во Флоренции. Он чувствовал, как силы покидали его. Граф спокойным тоном продолжат обращаться к Данте.

― Вы умный человек, Данте Алигьери. И я уверен в том, что вы поняли все с первой минуты… Вы хотели думать, что это не так, и я вас понимаю, но нет никаких сомнений, потому что детали это полностью подтверждают. ― Баттифолле на мгновение замолчал, чтобы потом заговорить с большей силой. ― В совершении всех преступлений и в каждом из них было то, что позволило связать их между собой: несколько кусков бумаги с написанными на ней словами, каждый раз разными, но связанными по содержанию. ― Порывшись в бумагах на столе, граф прочитал то, что было написано на одном из листов: ― «Трехзевный Цербер, хищный и громадный, собачьим лаем лает на народ, который вязнет в топи смрадной…»: «Не так дыряв, утратив дно, ушат, / как здесь нутро у одного зияло / от самых губ дотуда, где смердят…»; «И я смотрел, как вечный пляс ведут / худые руки, стряхивая с тела / то здесь, то там огнепалящий зуд…» ― Баттифолле взял другой лист со стола и наклонился нал ним, впившись взглядом в глаза Данте. ― Вам это знакомо, не так ли?

― Это… ― Данте начал заикаться, дрожа от кошмара, который еще не решатся принять.

― Это фрагменты из вашего «Ада»! ― резко прервал его Баттифолле. ― Похоже, что те преступления, которые я вам описал, это имитации наказаний, которыми в вашей книге мучили осужденных. Ваш «Ад» во всем своем блеске перенесся на улицы Флоренции!

Глава 16

В последних словах графа Данте услышал обвинение в свой адрес и понял, что должен отвечать. То, что эти преступления были совершены таким гнусным образом, по описаниям из его поэмы, не делало его виноватым. Гордость поэта, пульсируя в нем, как кровь в венах, заставляла его действовать.

― Возможно, вы думаете, что я должен увидеть в этом что-то еще, кроме ваших измышлений?

― Нет, ― поспешно ответил Баттифолле. ― Не совсем так. Но дело не только в том, что думаю я…

― Вы намекаете на то, что, но общему мнению, изгнанный Данте Алигьери стоит за этими убийствами? ― спросил Данте, совсем выходя из себя.

― Я не могу сказать вам, до какой точки дошли эти измышления, но все горожане называют эти происшествия не иначе, как «дантовские преступления»… ― Баттифолле снова стал делать паузы между фразами. ― Народ, в общем, невежественен и просто впечатлителен. Они будут до смерти утверждать, что солнце такого же размера, как и нога, потому что таким его видят. Я слышал, как они говорят о знаменитом земляке, способном проникнуть в глубины ада, поговорить с мертвыми, быть накоротке с замечательными людьми древности и вернуться в наш мир благодаря божественному вмешательству. Они не читали ваше произведение. Потому что они, возможно, не умеют читать. Но им рассказали, что в 1300 году вы предсказали вещи, которые стали происходить годы спустя. Теперь в городе происходят события, в точности повторяющие описанные вами. Не удивительно, что они могут подумать, будто вы обладаете силами, скажем, не вполне естественными.

Данте вспомнил свою жизнь в Вероне. Во время одной из прогулок по городу он слышал пересуды женщин, сидящих у дверей дома. Одна из них узнала его и назвала тем, «который спускается в преисподнюю и возвращается тогда, когда ему заблагорассудится». Другая, оглядев Данте, сказала, что это должно быть правдой, судя по его курчавой черной бороде, словно «обожженной адским огнем», а надменность этого человека свидетельствует о том, что он из того проклятого места. Поэт думал об этом анекдоте, показывающем наивность и невежество простого народа, однако доказывающем, что его произведение получило широкую известность среди современников.

― А вы? Вы что думаете? ― резко спросил поэт.

― Я думаю, ― ответил граф чистосердечно, ― что, обладая всеми этими силами и будучи под исключительным покровительством Господа нашего и нескольких святых жен, вы могли бы изобразить что-нибудь, кроме сомнений, страхов и слез.

― Вы знаете, однако, что мое произведение… ― сказал Данте почти про себя.

― Да. Я уважаю вас, интересуюсь вами и вашей работой и надеюсь, что вы испытываете то же по отношению ко мне, ― ответил граф, снова улыбаясь. ― Я добыл в Лукке экземпляр вашего «Ада», прочитал, а потом с еще большим интересом перечитал. Хотя, признаюсь вам честно, некоторые вопросы, поставленные в вашей поэме, кажутся мне не очень понятными. Много тайн, которые я не готов разрешить…

Упоминание этого луккского издания внесло смятение в душу Данте. В том городе появились копии его произведения со строфами и стихами, которые поэт предпочел бы исключить, они не соответствовали его окончательной редакции. Но эту проблему решить сложно: многое зависит оттого, кто переписывает экземпляр, попавший в его руки; невозможно быть уверенным, что пишущий под диктовку не отважится заглянуть в нежелательную копию, чтобы, продолжив, сделать ошибку. Так что некоторые из этих экземпляров ходили по Лукке против желания автора. Самым неприятным было то, что граф располагал одной из этих книг. Данте из уважения к нему ничего не стал объяснять, потому что в действительности все это казалось ничтожным на фоне жестокости событий, о которых он услышал.

― И я не увидел там ничего, что бы определенно указывало на ваше участие в этих преступлениях, ― произнес Баттифолле горячо. ― Если это действительна не дело рук самого дьявола. Но, со всем уважением, пока это не доказано, убийцы ― люди, они люди, которые безнаказанно гуляют по улицам Флоренции, сеют ужас и делают невозможными мир и спокойствие в городе. А добиться этого и так непросто из-за преступлений проклятого Ландо и его бандитов. И все это я не хочу терпеть, пока являюсь наместником короля, ― гневно добавил граф, стукнув кулаком по столу.

Данте не отважился вмешаться в эту страстную речь.

― Поэтому, ― продолжал граф спокойнее, ― я попросил доставить вас ко мне. Чтобы вы помогли мне выяснить, кто стоит за всем этим.

― Как я могу это сделать? ― удивленно спросил Данте.

― Я уже говорил вам, ― ответил граф, ― вы умный человек, хотя иногда вам мешают чувства. И будет логично, если я скажу, что вы знаете свое произведение лучше, чем кто-либо другой. В таком случае вы сможете увидеть то, что ускользнуло от нас: возможно, нам удастся предвидеть и предотвратить новые преступления. Кроме того, ― добавил он лукаво, ― вы первый заинтересованы, чтобы все выяснилось. Ваше имя снова запятнано, и так будет каждый раз, когда произойдет подобное преступление.

Данте был в этом уверен. Ему было очень больно слышать свое имя, выкрикиваемое на улицах Флоренции в связи с обвинениями в воровстве, растрате и обмане. Но еще больнее было думать, что теперь это имя связано с такими ужасающими злодеяниями. Ему становилось плохо, как только он представлял вечное изгнание с такой чудовищной тенью, брошенной на его честь.

― Поэтому я решил привезти вас тайком, ― продолжал наместник. ― Ваше присутствие во Флоренции должно сохраняться в тайне. Вам нужно подготовиться. Переоденьтесь, измените внешность, чтобы казаться простым иностранцем. Я обеспечу средства, необходимые вам для проведения разумного расследования. Франческо, которого вы знаете, ― произнес он, снова глядя в темноту, где скрывался третий участник этой встречи, ― будет вас сопровождать каждый миг, он будет вас охранять.

Данте молчал, снова и снова прокручивая про себя мрачные мысли. Не было ни слова, ни жеста, которые можно было бы расценить как согласие или несогласие с предложением наместника Роберта. Граф Баттифолле снова встал, сделал несколько шагов, и Данте не мог уже уклониться от его пристального гипнотизирующего взгляда.

― На карту поставлена не только ваша репутация, ― продолжал граф. ― Речь идет о самой Флоренции. Возможно, даже о ее существовании как государства, ― добавил он напыщенно. ― Сегодня никто ни в ком не уверен, все стали друг другу врагами. Мы живем в шаге от кровавой бойни. У нас почти не осталось времени, скоро наступят октябрьские иды, переизбрание приората. Сомнения огромны. Вам следует знать, ― сказал граф доверительным тоном, ― что король задается вопросом, не будет ли лучше отозвать его решение о протекторате этого города. Если это произойдет, то партии набросятся друг на друга, словно бешеные собаки, ― добавил он печально.

Данте чувствовал себя захваченным врасплох словами графа. В этот момент он был изумлен способностями собеседника ― его уверенностью, его умением рассуждать. Граф Гвидо де Баттифолле был великолепным и хитрым манипулятором, он умел взывать к совести. Он точно знал, как заманить Данте, в тонкую паутину, сотканную при сиянии больших свечей. Он понял, что, сам того не подозревая, уже пойман некоторое время назад, в замке Поппи, где граф предоставил ему убежище.

― Пользуйтесь моментом, Данте! ― сказал граф с такой стремительностью, которая победила сомнения поэта. ― Очистите свое имя, восстановите вашу честь и положение, несправедливо запятнанные. Уничтожьте всякие сомнения, касающиеся вашей причастности к этим гнусным преступлениям. Спасите Флоренцию. И вы сами будете восстановлены в правах. Как наместник короля Пульи Роберта, я гарантирую вам достойное и почетное возвращение во Флоренцию. Пока Господь дает мне силы и средства для исполнения этого намерения, я сделаю все, чтобы флорентийцы узнали ваши незаслуженно забытые заслуги. Разве совпадение, что вы потребовали этого в вашем отказе от помилования? Иначе разве вы бы не возвратились?[23] Разве вы не утверждали однажды, покидая Флоренцию: «Если я уйду, то кто останется?»

Данте слушал собственные слова, погрузившись в плотный кокон собственных размышлений. Он не стал возражать графу, не зная, как может бороться с реальностью, которая его окружала, и сказал первое, что пришло ему на ум:

― И если… я откажусь?

Граф остановился. Медленно он вернулся на свое место. Баттифолле казался разочарованным и обманутым в лучших ожиданиях.

― В таком случае, ― ответил без предисловий граф своим обычным голосом, ― вас ожидает быстрое возвращение в ваше убежище в Вероне. Возможно, удастся сделать ваше путешествие более приятным, поскольку мне уже не будут нужны такие меры предосторожности. Там вы сможете спокойно провести последние годы, будучи несчастным, «изгнанным безвинно», ― добавил он язвительно, ― зависимым от гостеприимства Кангранде или еще кого-нибудь, надеясь, возможно, на появление другого «Агнца Господня» в Германии, наблюдая издалека, как Флоренция оказывается брошенной на произвол судьбы…

Данте даже не пытался возражать графу. Тяжелое молчание установилось в комнате. Тягучий, непостоянный в своем поведении, от дружественности до враждебности, граф не был похож на человека, который готов легко отказаться от победы.

― Данте… ― сказал он мягко, ― подумайте об этом. Я знаю, что для вас подготовили комнату, чтобы вы могли отдохнуть. Сделайте это, поразмышляйте о том, что я вам сказал, и потом примите решение. В любом случае было бы полезно, чтобы вы успокоили своих родных и друзей, особенно Кангранде. Все подготовлено, чтобы вы могли написать несколько строк. Я думаю, мне необязательно предупреждать вас об абсолютной сдержанности в письмах. Мои гонцы немедленно доставят их в Верону. Потом выспитесь, приведите в порядок ваши мысли, у вас будет достаточно времени, чтобы принять решение. Я вам не рекомендую, ― добавил граф с улыбкой, беззастенчиво изучая усталое лицо Данте, его густую бороду и волосы, ― пытаться усилить ваши характерные черты внешности. Так будет лучше, если вы решите остаться во Флоренции, да и в случае вашего тайного возвращения в Верону.

Граф поднялся, всем своим видом давая понять, что аудиенция подошла к концу. Данте увидел рядом с собой нескольких слуг, готовых проводить его. Они были похожи на призраки ― такое впечатление складывалось из-за игры теней в этой комнате, и эти призраки должны были всю свою жизнь быть готовыми наблюдать за ним. Среди теней двигалась огромная фигура Гвидо Симона де Баттифолле, который секунду спустя снова обратился к поэту: ― Мы вернемся к нашему разговору, Данте.

Глава 17

Шум ветра и бормотание, словно шелест сухих листьев, заполнили его уши. Временами угольно-черные тучи, как темный плащ, скрывали свет небес. Грохотал гром, но ни капли дождя не падало на сухую, растрескавшуюся землю. Всего несколько солнечных лучей, словно сверкающие стрелы, с силой пробившись к земле, преодолели густую сеть тьмы. Но им это удалось. Он различал ясно, наперекор тьме, все, что происходило перед его глазами. Он думал, что это были глаза, потому что больше никакая часть его тела не была видима; его сущность была не более чем взглядом свидетеля и главного героя этого спектакля. Перед ним проходили церемониальным маршем, делая круги и не видя его, три большие и страшные собаки; у них был злобный и проницательный взгляд, ярость в острых клыках, с которых стекала ядовитая слюна. Они были белыми, почти альбиносами, и кружили около шеи любопытного человека в капюшоне, развеваемом ветром. Они непрерывно лаяли, и Данте знал, что они лают на него. Звери его обвиняли, покрывали его оскорблениями и позором. Его глаза ― бессознательные шпионы, передающие ужас, который сжимал сердце, чье биение нельзя было почувствовать, ― видели, как одна собака изрыгнула из себя исписанную бумагу и вышла вперед, твердой поступью приблизившись к огромному костру, который горел там постоянно, но до сих пор был незаметен.

Из пламени летели искры всех цветов, словно оно питалось влажными дровами, и треск смешивался с чьими-то жалобами и еле слышными стонами. Огонь был близко, поэт мог дотронуться до него, если бы решился; несмотря на это, ему было холодно ― холодно от тоски. Собака презрительно бросила бумаги, они летали одно мгновение, словно человеческие души, прежде чем упасть в пламя. Но этого времени хватило, чтобы поэт подхватил листы, не слишком желая прочитать то, что было на них написано. Он узнал почерк ― это была его рука. Затем бумага исчезла, поэт услышал вздох ― он не знал, был ли это его собственный вздох. Собаки лаяли все сильнее. Казалось, они смеются, и, наверное, так оно и было, потому что тут не было ничего невозможного, но они оставались все такими же торжественными и хищными. Они повернулись к Данте, наводя ужас своими дикими мордами. Волнение изначально присуще человеку, а тут еще нарастание голосов, крики натравливающих собак, при этом рядом с поэтом не было ничего, кроме гнусного костра, пустоты и теней. Другая собака тащила в зубах какой-то мешок. Потом она подралась с другой собакой и отступила со злобой к костру. Ткань разорвалась, и содержимое мешка вывалилось на землю. В его глазах, которые видели, слышали, обоняли и осязали все, появились слезы, он задрожал от страха, когда увидел кости, жалкие человеческие останки, грязные, выпавшие на землю. После этого бешеные собаки стали метать награбленное в огонь. И только теперь, видя, как огненная река поглощает кости, он почувствовал жар. И закричал. Или думал, что кричит, но у него не было возможности сделать это. Затем возникло сострадание к самому себе, или это было Божественное Провидение, которое позволило ему закрыть глаза, пока все понемногу удалялось, а в его уме еще звучали отголоски сумасшедшего хора тысячи голосов, монотонный плач страдания…

Этот последний кошмар был конечной точкой сна Данте. Он проснулся весь в поту и увидел, что солнце врывается в большое окно с открытыми створками. Рассвет, утомление и разговоры графа Баттифолле мучили его мозг, заставляли сильно волноваться. Он ограничился тем, что придумал успокоительные послания для своего окружения в Вероне: двусмысленные слова, обтекаемые фразы. Что-то, что не удивит того, кто плохо его знает. Потом он растянулся на этой роскошной кровати с балдахином, и его тело радостно погрузилось в удобный перьевой матрац. Даже лежа на постели, он думал об этих так называемых «дантовских преступлениях», которые породили его видения; это была мука поэта: он не отдыхал, как другие смертные, погружаясь в сон.

Комната, которую ему выделили, считалась одной из лучших во дворце Подеста и предназначалась для особо важных гостей. Парадокс: из изгнанника он превратился в секретную, особо важную персону. Каменные полы были частично покрыты пестрым ковром, напоминавшим о лете. Разных ящиков из черного дерева было в избытке, как и шкафов. Масляные светильники и восковые свечи освещали комнату. За просторным окном, расположенным таким образом, чтобы в него нельзя было заглянуть с улицы, раздавался шум города. Данте предположил, что он смотрит на улицу Проконсоло. Стены были украшены простыми картинами, написанными темперой, они представляли собой геометрические мотивы или тонкие фигуры, написанные талантливой рукой с использованием нежных тонов, теперь немного потускневших. Внизу стены были обшиты деревянными пластинами; вверху ― шпалеры, обычные в богатых домах, предохраняющие от холода и сырости.

В потоке света, льющегося в окно и озаряющего шпалеры и картины, поэт увидел стол, на котором лежали документы и было все готово для письма. Данте вылез из постели и подошел к столу. Сел на скамью с мягкой подушкой. Не было ничего, на что стоило бы обратить особое внимание: это были нотариальные акты. Данте вспомнил, в каком беспорядке эти листки лежали на столе наместника. Теперь они были соединены между собой. К ним прилагались документы, в которых было подробно описано то, о чем рассказывал наместник короля Роберта прошлой ночью; документы были подготовлены для последующего использования в судебном процессе. Поэт подумал о том, что граф Баттифолле, уверенный в силе своего убеждения, ожидал его согласия. В приступе бешенства Данте оттолкнул от себя бумаги, которые соскользнули со стола на пол. Потом он посмотрел на стену напротив, желая успокоиться. Его взгляд скользнул по одной из этих бледных фигур, которые украшали комнату: это было изображение божественной Фортуны, с рулем, который символизировал то, что она управляет судьбой мира, в одной руке и рогом изобилия в другой. В общем, на картине была изображена ситуация, заложником которой оказался теперь Данте.

Поэт опустил голову на руки, с тоской думая о своих возможностях. Отказываясь от предложения графа, он должен был вернуться в Верону; это было решение, которое он считал неверным. Как благодарный человек, Данте уважал и ценил Кангранде, превозносил его великодушие и благородство; принц Скалигер[24] отличался тем, что обладал чувствительностью артиста и высоким интеллектом, позволявшим ему прислушиваться к мнению других людей и ценить их работу. Но поэт чувствовал, что не готов к возвращению в Верону, его победила тоска по Флоренции. Теперь у Данте появилась возможность вернуться на родину, даже учитывая то, что он оказался здесь при ужасных обстоятельствах, угрожающих его жизни и чести. Это была возможность после стольких лет изгнания объединиться со своими, занять подобающее ему место среди них. Особенно это было важно теперь, когда поэт почти прогнал от себя всякие надежды на возвращение. Поэтому он не мог упустить предложение графа.

Глава 18

Данте опустил взгляд на документы, лежавшие на полу. Он наклонился, чтобы поднять их и вернуть на стол. В этих записях совсем необязательно должны были обнаружиться неточности. Документы были разложены по хронологии. С первого же листа, несмотря на специфический официальный язык, веяло ужасом, злобой и насилием, которые пропитывали эти происшествия. Жестокие детали, которые несколько дополняли рассказ графа, неоспоримо были связаны с его «Адом», и говорить о чистых совпадениях было абсурдно. Более того, нельзя забывать о листах, найденных на местах преступлений. Убийцы использовали цитаты из дантовского «Ада». Но что-то привлекло его внимание. Все бумаги были покрыты канифолью, каждый лист с подробным описанием событий. Она предшествовала подписи и печати нотариуса. Но кое-что не сходилось. За пространным описанием осмотра первого места преступления, где речь шла об ужасном собачьем пире, которым преступники заменили мифологического Цербера, следовала строка, гласившая: «Я, Коппо Сасолини, нотариус флорентийской коммуны, службы подеста и наместника короля Роберта, был извещен об этих событиях, мне было поручено написать публичный отчет о том, что произошло во Флоренции в восьмой день сентябрьских календ 1316 года от Рождества Христова».[25]

А ниже шла расшифровка надписи, найденной на месте преступления:

Оставив в стороне зловещее сходство этих слов с происшествием, Данте с удивлением заметил нарушение формальностей. Обычно нотариус удостоверяет все предшествующее его подписи. Но, кроме того, существовала другая странность, которая удивляла еще больше. Подпись была фальшивой. Это было можно заметить невооруженным глазом. Нетрудно было установить перо, из-под которого вышла эта подпись: она была сделана вторым нотариусом, который занимался обработкой других листов, Джироламо Бенчивенни. Он подписывал остальные акты. Прежде чем прочитать внимательнее этот документ, Данте просмотрел остальные бумаги и заключил, что во всех есть общие черты.

Сперва удивившись необычности составления документов, Данте не придал особенного значения своему открытию. Вероятно, так была исправлена чужая ошибка ― небрежность первого нотариуса, который после этого, похоже, не смог заполнить остальные документы. Это было не очень важно, если документы нужны были только для удостоверения кровавых деяний. Тогда этому мало помешает незначительная поправка. Читая записанное в документах, Данте испугался и должен был прервать чтение, впечатленный жестокостью содеянного. Как больно было связывать свои стихи с этим! Это было ощущение, которого ни Гвидо де Баттифолле, ни кто-то другой не могли понять. Возможно, граф решил, что эти факты не произведут на него столь же сильного впечатления, что и существование в вымышленном мире. Но Данте не обрел большой радости, увидев свой «Ад» на земле. Поэт вовсе не думал о реальности, когда создавал свое творение, он думал о царстве мрака, представляя христианский ад, в который попадают грешники. Правда, многие грешники в его произведении были политическими противниками Данте, и он таким образом расплачивался с ними за свои страдания, находя в этом легкое моральное удовлетворение. Но в его «Аде» грешники были подчинены рациональному приговору. Небесные силы, а не его каприз, устанавливали наказания, вершилось Божественное правосудие. Кроме того, речь шла о душах, а не о живых людях, испытывающих страдания от увечий. Даже в самых темных уголках сознания Данте никогда не скрывалось желания заставить кого-то так страдать живьем, он вовсе не стремился перенести кровавую вендетту такого размаха на землю. Данте Алигьери не гордился своей беспристрастностью во время службы в приорате, ведь тогда он приобрел врагов, потому что сам находил смысл в наказании изгнанием. Данте упорно отрицал свою связь с Universitas Alborum,[27] считая их «невежественной и порочной» компанией. Он никогда не хотел так низко опускаться. Его прошлое никому не давало права связывать несколько жутких деяний с его именем. Данте перечитал более тысячи раз эти маленькие цитаты, словно, делая это, пытался найти знак, который позволил бы ему отвергнуть свою причастность к этим событиям.

Во втором преступлении, в кровавом потрошении Бальтазарре де Кортиджани, надпись, выбитая дереве, к которому было прислонено его обезображенное тело, точно отсылала к эпизоду с девятым рвом Магомета:

В убийстве Бертольдо де Корбинелли записка была прикреплена на дьявольский инструмент, служивший, чтобы забрать у жертвы жизнь. В этом случае цитата изображала вечное наказание ложных прорицателей:

За торговцем Пьеро Вернаккиа, последней жертвой этой жуткой игры, убийцы должны были следить до самой его кончины, чтобы потом сверху положить листок с соответствующей цитатой и не спалить его горячим пеплом или огнем. Текст был взят из описания седьмого круга ада:

Поэт заключил с грустью, что флорентийцы справедливо назвали эти преступления «дантовскими». Отвлекшись от чтения, он услышал шум, который проникал через окно, расположенное над его головой. Шум становился все сильнее, удивительная разноголосица делала улицы Флоренции самими узнаваемыми из всех. Особенно в рабочее время, начиная с того момента, когда колокола Бадьи бьют три часа, и до того, как они прозвонят девять, город бурлит. Разнообразная и пестрая картина вырисовывалась в воспоминаниях Данте. На узких улицах с трудом могли разъехаться две повозки, и возницы обычно встречали друг друга оскорблениями. Тут покупали и продавали разного рода вещи, животных или пищу в бесчисленных лавках на площади Старого рынка и на многочисленных улицах города. Зрелый Данте любил спокойные и пустынные улочки, но теперь, возможно, из-за сложившихся обстоятельств он желал затеряться на этих переполненных улицах. Он хотел заново открыть родной город, запретный для него в течение более чем десяти лет. Город, о котором после их расставания у поэта осталось несколько воспоминаний, имеющих мало общего с реальностью.

Глава 19

При следующей встрече с графом Баттифолле Данте еще не был уверен в своем окончательном решении. Но в свете новых обстоятельств, которые ему открывались, он был или, по крайней мере, хотел быть человеком более сильным и уверенным. Укрепляющий отдых, умеренный завтрак, молитва ― все это придало Данте физические и духовные силы, которых у него практически не оставалось прошлой ночью. Не теряя времени, Баттифолле сказал, что он удовлетворен решением гостя снова встретиться с городом. Без сомнения, коварный наместник короля Роберта хотел представить это решение как очень благоприятное для его планов. Данте выбрал внешность типичного жителя Болоньи: маленькая бородка, парик с длинными волосами и одежда, подходящая к случаю. Его знание языка и акцента соседнего города облегчало ему задачу.

Граф рассмеялся, радостно отметив, что Данте произносит слово «да» с типичными интонациями болонца и может при необходимости выходить один на улицы города. Франческо, однако, настаивал на своем: хмурый молодой человек прервал свое молчание, чтобы выразить несогласие с решением, что Данте может появляться в одиночестве на улицах Флоренции. Это, по его мнению, было бы чем-то неслыханным и весьма опасным. Данте, удивленный, что снова слышит голос Франческо, ограничился тем, что посмотрел на него с неподдельным замешательством. Граф тоже хранил молчание и, казалось, был не меньше изумлен и даже испуган реакцией Франческо. Он посмотрел на Данте и спросил:

― Вы не возражаете, если вас будут сопровождать?

― Иногда мне нужен сопровождающий, чтобы пересечь долину По или Апеннины, но гораздо меньше он поможет мне ориентироваться на улицах Флоренции, ― ответил Данте насмешливо, заставив улыбнуться графа.

― Нельзя гарантировать, ― строго заговорил Франческо, ― полной безопасности и мирного исхода миссии, если…

― Я напомню вам, мессер Гвидо, что я не соглашался участвовать ни в какой миссии, ― резко сказал Данте, обращаясь к графу. ― Только если бы я сделал это, вы могли бы, так же, как я, определить степень опасности. Между тем тот, кто решит выйти на улицы Флоренции в окружении охраны, определенно выставит себя на посмешище.

Слова Данте развеселили графа, он рассмеялся, а суровые и холодные глаза Франческо метали гневные молнии.

― Если вы не согласны, ― твердо продолжал Данте, ― то можете подготовить все необходимое для моего возвращения, потому что в таком случае я выйду из этого дворца только, чтобы вернуться в Верону.

Граф Баттифолле, не переставая улыбаться, спокойно посмотрел на поэта и на недовольного молодого человека, желая примирить их.

― Ческо, что плохого в том, что наш гость выйдет на улицы его родного города в одиночестве? Ясно, что он первый заинтересован в сохранении инкогнито и собственной безопасности; к тому же самое большее зло для дела ― это бездействие, ― заключил он, поворачиваясь к Данте.

Франческо, распираемый гневом, резко повернулся и вышел из комнаты, не прощаясь. Данте оживился ― на него всегда так действовали движения импульсивного молодого человека ― и смотрел на него, пока тот не скрылся из виду. Поэт понимал, что, судя по его наглости и благоволению графа, отношения юноши с Гвидо Симоном де Баттифолле вряд ли ограничивались службой и долгом. Любопытство стоило дороже сдержанности, и Данте не мог удержаться от того, чтобы спросить:

― Ваш Франческо… Почему?..

― Почему он вас ненавидит? ― закончил граф с живостью.

― Да, ― подтвердил Данте. ― С тех пор как я увидел его в первый раз, я ясно читаю презрение в его глазах, словно в его отношении ко мне есть что-то личное. Несмотря на это, я… Я думаю, что ничего не знаю о нем.

Граф вздохнул, посмотрел туда, где только что стоял Франческо.

― Здесь сложно сказать что-то определенное, ― произнес Баттифолле, ― я не думаю, что речь идет о настоящей ненависти. Скорее всего, это своего рода непонимание того, что произошло в прошлом; он винит во всем людей, подобных вам. Но не торопитесь. Я знаю, что могу быть уверен в своих людях. Наш Франческо попал в центр этого гигантского мельничного колеса, которое представляет собой итальянская политика, и его вращение запутало юношу. Подозреваю, что в какой-то момент политика развернется в совсем неожиданную сторону, но не знаю, когда и куда, ― заключил он, слегка пожав плечами.

Данте внимательно смотрел на графа. Морщины на его загорелом лице делали его суровее и складывались в любую маску, какую он хотел изобразить. Но на этот раз Данте старался рассмотреть нечто более искреннее и глубокое. Баттифолле заметил это или, по крайней мере, понял, что его собеседнику нужно что-то большее, чем то, что он знает, и, возможно, поэтому решил пояснить ситуацию.

― Войны и конфликты, в которые все мы втянуты, заставляют нас расплачиваться не только такими людьми, как вы, покинувшими родину и живущими в далеких землях, или другими, которые прощаются с жизнью ради своих или чужих идеалов. Это видимая часть айсберга. Есть многое, что незаметно с первого взгляда и что огорчает еще больше. Но вы поймете меня, ведь у вас есть дети…

Данте молча кивнул и наклонил голову, чтобы заглянуть в глаза графа. Он старался не слишком доверять наместнику ― иначе Баттифолле мог легко завоевать его расположение.

Со сбившимися с пути приходится бороться. Но некоторые принимают свою судьбу. Как вы уже поняли, Франческо один из них.

Данте внимательно выслушал печальный рассказ о тайне молодого человека. История Франческо де Кафферелли ― так звали этого грубого юношу ― мало отличалась от судеб других женщин и детей, лишившихся глав семей. Его отец, Герардо де Кафферелли, попал в обширный список из шестисот имен ― среди них было имя Данте Алигьери, ― которые были изгнаны в черные дни ноября 1301 года.[31] А ведь Герардо не был членом партии, но у него было обостренное чувство справедливости. И угнетающее давление, оказываемое на Флоренцию папой Бонифацием, достигло высшей точки в 1301 году, когда оружие Карла де Валуа нанесло удар по городу. Поведение Герардо тоже нельзя было назвать разумным: он пошел против решения большинства. И заплатил слишком высокую цену. Он был мужественным, отчаянным человеком. Однако, не будучи известным членом какой-либо партии, он оказался в полной изоляции в изгнании. Герардо был одним из тех, о ком Данте никогда даже не слышал. Хотя изгнанный, оторванный от корней и отлученный от близких и родных Герардо де Кафферелли был, несомненно, по натуре гвельфом и никогда не переходил на сторону гибеллинов. Это значило, что он был один; с ним, в этом опасном и горьком одиночестве, были другие, среди них в первую очередь Франческо, мальчик пятнадцати лет, потерявший все в столь нежном возрасте.

Герардо мог бы вернуться обратно, если бы поступился своей гордостью, тогда бы не пришлось думать о куске хлеба для семьи. Но он отправился в Казентино и там, в Поппи, протянул руку дружбы семье Гвиди, предлагая себя на службу графу Гвидо Симону де Баттифолле. В Поппо их приняли с распростертыми объятиями, подарив надежду утомленному Герардо. Если судить по видимым отношениям Баттифолле и Франческо ― «как к сыну», по словам графа, ― все действительно обстояло именно так, сомневаться в правдивости этих утверждений не приходилось.

Данте сам примерно в то же время, в 1311 году, получил пристанище в замке графа. Франческо было двадцать пять лет. Тогда же провидение освободило от земных мук Герардо де Кафферелли. Франческо было готов укрепить свой дух, как скалу, сделав броней лучшие воспоминания об отце. Он добился любви и доверия графа своей преданностью и храбростью. Но в глубине души сохранил горькую злобу, в которую превратилась раненая память об отце. Франческо, флорентиец по рождению, как и Данте, возможно, чувствовал себя во Флоренции более странно и неудобно, чем поэт. Презирая одних и других, он любил только своего господина, который ― парадокс! ― служил тем, кого юноша ненавидел. Так что Франческо каждый день был вынужден вспоминать о том, что у него отняли. Очевидно, он вряд ли мог стать другом Данте. Однако он должен был сопровождать поэта в этом приключении во Флоренции ― в приключении, которое казалось Данте все более и более опасным…

Глава 20

Данте Алигьери родился в городе на реке Арно в состоятельной и знатной семье, а теперь, вернувшись на улицы Флоренции, он не мог подавить ощущение беспокойства. Было три часа третьего октября 1316 года, когда, победив головокружение, поэт вышел из дворца Подеста, располагающегося на улице Проконсоло, где уже вовсю суетились в дневных заботах флорентийцы. Он глубоко вдохнул воздух, словно это было жизненно необходимо. Обернувшись, Данте посмотрел на дворец, от которого собирался удалиться. Перед ним было большое здание, в котором выделялась величественная башня Волоньяна, дававшая пристанище печальной подземной тюрьме, где страдали от истощения забытые узники и пленники, захваченные во время войн. Данте боялся закончить свои дни в одной из этих камер с того момента, когда осознал, во что ввязался.

Поэт рассудил, что правильнее будет отправиться на юг, в сторону Арно, потому что идти в противоположную сторону, на север, значило бы попасть в кварталы, очень дорогие для него. После короткой прогулки Данте оказался бы перед домом, в котором появился на свет. Он находился в той части города, где веками жили друзья и враги его семьи. В этих же местах он мечтал о прекрасной Беатриче Портинари и сочетался браком с Джеммой Донати. Если бы Данте пошел на север, то невольно мог бы раскрыть свое пребывание во Флоренции. В общем, это было бы слишком болезненно и рискованно.

Данте сосредоточился на выбранном направлении. Среди неправильной формы зданий виднелся обрезанный силуэт одного из новых символов города. Данте не видел его законченным, хотя участвовал закладке фундамента этого здания в 1298 году. Это был Дворец Приоров, с его строгими прямоугольными зубцами стен и башней, которая была выше ста шестидесяти брац[32] и превратилась в крышу города. Не выпуская из виду могучую башню, Данте пошел к широкой площади перед ней. Теперь здесь было настоящее политическое сердце города, центр новой власти, которая спасалась в гранитной и неприступной громаде. Дворец создавался для ганфалоньера справедливости и приоров, чтобы служить им домом и почти тюрьмой в течение тех двух месяцев, когда они по закону должны были управлять городом и жить на виду у всех. Таким образом граждане Флоренции пытались оградить свое правительство от внешних влияний, от любого влияния власть имущих. Но в действительности осуществить это не удалось.

Данте глядел на людей, стоящих перед дворцом: очевидно, они были в дурном настроении. У них был дикий вид и топоры на плече. Поэт понял, что это люди барджелло, о котором рассказывал граф де Баттифолле. День и ночь перед зданием они защищают власть своих хозяев. Надменные, привлекающие внимание, они нагло смотрели на горожан, которые приближались к зданию, и распутно на немногих горожанок, которые редко проходили мимо, потому что ненавидели этот путь.

Поэт сомневался, было ли во дворце что-то, что стоило так охранять. Там, в огромном здании, сидели взаперти приоры, их хорошо снабжали, мало кто решился бы напасть на эту громадину. Над главной дверью дворца была выбита дерзкая надпись: «Jesus Christus, Rex Florentini Populi S. P. Decreto electus»,[33]― девиз надменных флорентийцев. Для Данте дело обстояло не так. Он смотрел на своих соотечественников как на больных от страха или трусости; а может, они были как раз довольны новой ситуацией. С его точки зрения, они морально деградировали, как, впрочем, и все эти благородные люди, вплоть до понтифика Бонифация VIII, которого называли «пятым элементом творения». Несмотря на это, Флоренция создавала видимость грандиозного государства, все более ослепительную, более грандиозную, скрывая внутреннюю раздробленность. Это заставляло работать большинство итальянских скульпторов и архитекторов. Среди них был Арнольфо де Камбио, который построил множество зданий, но многие его начинания не были завершены из-за ранней смерти архитектора.

Данте прервал свои размышления, когда понял, что, прогуливаясь по площади и разглядывая это здание, может вызвать подозрения стражников. И он пошел в другую сторону от дворца, решив продолжить свой путь на север, до площади, на которой стоял собор Дуомо.[34]

Глава 21

Блуждая по улице Ваккереччиа, поэт дошел до пересечения ее с улицей Пор Санта Мария, не устоял перед искушением посмотреть на течение Арно и послушать шум, который всегда царил на улицах, соединяющихся с Ольтрарно. Спокойный, уверенный, что его глаза снова насытятся видом Старого моста, Данте позволил своим ногам привести себя сюда. Теперь он боялся легких толчков, которыми его встречали флорентийцы. Он знал, что так действуют многочисленные воры, ищущие зазевавшегося гуляку, у которого было можно легко стянуть кошелек. Но с ним этого произойти не могло.

Когда он уже смутно различал стройный силуэт моста, почти пересекающий его путь, шаги поэта стали медленнее, и это вызывало недовольство части прохожих. Отражение солнца в спокойном Арно, отражение самого старого из мостов Флоренции успокаивали Данте и почти создали иллюзию того, что ничто не изменилось, что он никогда не покидал свою родину, что все это было дурным сном и испарилось в свежем аромате реки. День разгорался, а солнце пекло все сильнее, этот аромат скоро превратился в вонь из-за отбросов, которые кидали в реку лавочники с моста, в основном кожевники и мясники. Отсюда, вглядываясь в зеленую даль холмов на другом берегу реки, поэт мог смутно различить укутанный в густой туман, как если бы его глаза застилали слезы, хрупкий и беловатый, словно мираж, силуэт Сан Миниато. Данте рассеянно созерцал сильно поврежденную статую Марса. Изуродованный бюст первого покровителя Флоренции, замещенного позже Святым Иоанном Крестителем, навсегда отпечатывался в памяти флорентийцев. Его каменные глаза видели многое, написанное на страницах истории Флоренции.

Данте наполовину повернулся и спокойно пошел обратно, на улицу, которая получила название по имени цеха Калимала, имевшего большую власть в республике. Здесь располагались многочисленные лавки, специализирующиеся на окраске шерсти. Дойдя до Нового рынка, Данте убедился, что его переодевание дало неплохие результаты. На него сыпались предложения купить разные товары, просили разные цены. Гулять по центральным улицам, наполненным постоянным движением людей и лошадей, не было так уж сложно, потому что вся Флоренция была огромной мастерской и рынком.

Коммуна устанавливала день и час, места, назначенные каждому торговцу, и указывала максимальные размеры лавок. Но на деле производство и торговля разворачивались где угодно: на открытом воздухе и в закрытых помещениях, в публичных и частных домах, перед мастерскими, находящимися на нижних этажах зданий; здесь показывали товары прямо над остатками производства ― камнями пли деревом. Многочисленным торговцам, усеявшим улицу, нужно было давать дорогу погонщикам, которые перевозили товары и материалы с места на место на мулах и ослах. Здесь были неизбежные нищие, которые шли на звон падающей монеты, а также глашатаи и герольды коммуны, которые выкрикивали новости, муниципальные распоряжения, законы или положения тем немногим, кто выказывал к этому интерес. В этих условиях передвижение было в высшей степени затруднительным, поэтому Данте шел медленно, глядя на то, как изменилось лицо города.

Несмотря на предел, который коммуна установила для высоты башен, на этих узких улицах гиганты из камня и кирпича создавали вертикальную перспективу. От взгляда такого наблюдателя, как Данте, не укрылось, как изменились обыкновенные дома граждан. Они были невелики; кроме того, горожане в них жили, трудились и торговали. Деревянные строения почти исчезли, дерево заменили более твердыми и прочными материалами, кирпичом или камнем.

Немного пройдя вперед, Данте был заинтригован скоплением людей вблизи Старого рынка. Толпа любопытных горожан была похожа на рой. Несмотря на то что место было предназначено в основном для торговли разного рода съестными припасами ― тут был огромный выбор мяса, фруктов и овощей, ― на этой площади можно было найти и другие товары. Было оживленно и шумно из-за жонглеров и музыкантов, фокусников и мимов, шулеров, которые подстрекали прохожих принять участие в играх в карты и кости…

С большим трудом выбравшись из толпы, Данте вышел на дорогу к площади Сан Джованни. Баптистерий, «прекрасный Сан Джованни», с его ясной геометрией из белого и зеленого мрамора, был для Данте центром притяжения во Флоренции. Жизнь сделала любопытный круг, вернув поэта к началу. Рождение и смерть, начало и конец. Любимые места, в которые он вернулся, чтобы открыть, что они всегда были здесь, ожидая его возвращения. Потрясенный, он обошел громадное восьмиугольное здание, не выпуская из виду стоящий рядом скелет будущего собора Санта Мария дель Фьоре, который в один прекрасный день назовут новым собором Флоренции. Это было религиозное сердце города. В этом обширном прямоугольном пространстве, которое занимали две площади, находилась душа Флоренции, дух этого города, который проступал таким агрессивным и мужественным в массе коричневых камней.

Небо медленно темнело; Данте испугался, что снова начнется ливень. Он дошел до Санта Марии, и ему показалось, что строительство не слишком продвинулось с сентября 1296 года. Проект Арнольфо был грандиозным. Просторные фундаменты занимали огромнейшую площадь. Несмотря на это, старая церковь Санта Репарата не была разрушена. Новое здание обнимало ее своими стенами, закрепляя в своем основании. Было странно видеть, как Санта Мария покрывает на треть старинный храм.

Удивляясь спящему скелету Санта Марии, Данте подумал, что некому продолжать работу, которую прервала смерть Арнольфо. Стройка была остановлена на стадии возведения внутренних стен; с другой стороны, новый фасад был украшен только наполовину, не было сложных мраморных обшивок, которые должны были повторять облик Баптистерия. Фасад, украшенный плиткой и изваяниями, свидетельствовал, что Арнольфо был, кроме всего прочего, великим скульптором.

Между тем все пространство вокруг фундамента этого божьего храма представляло собой хаос из камней, каменных плит, железные прутьев, больших перекрученных канатов, разного рода мусора и строительных материалов: когда работа остановилась, свалка продолжала разрастаться за счет всей Тосканы. Такой беспорядок навел Данте на мысль, что в одной из этих куч нашел свою жуткую смерть торговец Пьеро Верначчиа. И внезапно и жестоко его настигли воспоминания о настоящем мотиве его присутствия во Флоренции ― об этих отвратительных преступлениях, которые ему было поручено расследовать. Его душу окутала тьма, чернее, чем тучи, которые собирались над головой. Печально и мрачно он заключил, что, может быть, наступил момент вернуться в комнату, предстать перед лицом наместника короля, ответить без промедления на его предложение. В конце концов, он должен был принять решение и надеялся, что на этот раз не ошибется так, как раньше.

Глава 22

Те же самые причины, которые несколько часов назад побуждали его двигаться на юг, теперь мешали ему идти в обратном направлении. Он начал возвращение с улицы Буиа, желая побродить по центру города, во многом изменившегося. Но когда поэт оказался рядом с тюрьмой Стинке и смутно различил полукруг римского амфитеатра, которому придавали форму дома Перуцци, новая мысль вспыхнула в его голове. Его беспорядочное хождение привело его к площади Сайта Кроче, к францисканскому монастырю, который также испытал на себе руку вездесущего Арнольфо. Здесь, в религиозной школе, юный Данте Алигьери дополнил свое образование и увлекся эстетикой и мистикой. Он знал, что в его отсутствие его хороший друг Амброджотто де Бондоне работал над украшением одной из часовен монастыря. Данте не мог лишить себя удовольствия посмотреть на красоту, которая вытекала из рук Джотто и пропитывала все, чего он касался.

Поэт пересек улицу, ведущую к Санта Кроче, оставив за спиной дворец и аббатство. Данте оказался в густо населенном квартале ремесленников, грязном и нездоровом, обитатели которого занимались главным образом окраской одежды и другой обработкой шерсти. Обширная площадь Санта Кроче ― огромное пространство перед францисканской базиликой, часто становилась местом мирских и религиозных манифестаций. Состязания, игры или праздники по случаю календимаджо чередовались с разного рода проповедями, которые читались не только младшими братьями-монахами. Тут появлялись маленькие группы людей, занимающих двусмысленное положение, среднее между светским и духовным, ― это были «посредники» между орденами и миром, ведущие почти такую же строгую и набожную жизнь, что и монахи. Известные в народе и презрительно называемые бегинами,[35] эти мужчины и женщины влачили нищенское существование. Они часто оказывались подозрительно умными, судя по легкости суждений, в которых мелькали еретические мысли.

Данте вышел на площадь, где бурлила флорентийская жизнь. Приближался вечер, и в общем шуме уже можно было различить отдельные голоса. Посреди площади на камнях стоял любопытный проповедник, окруженный шумным сборищем, слишком шумным для того, чтобы понять серьезность и поучительность проповеди. Оратор был расстроенным пылким стариком, говорившим с жаром, который превосходил во много раз возможности его хрупкого тела. Он был одет в коричневые лохмотья, которые делали его больше похожим на бродягу, чем на отшельника. Может, поэтому старик, выкрикивающий эту чепуху, дрожа от усилий, казался своим в толпе грубых и насмешливых людей.

― Слава нашему Господу, что он не допустил, чтобы эти проклятые времена погубили нас! ― сказал старик с чувством. ― Останутся только святые люди, добрые христиане, которые творят чудеса в такое грешное время…

Его слова сопровождались неприличны ми комментариями и грубыми смешками.

― И где они, почему мы их не видим? ― выкрикнул кто-то насмешливым голосом.

― Вы не готовы видеть дальше собственного носа! ― яростно крикнул проповедник. ― Кроме того, зачем им приходить в такой проклятый город, как этот?

Зрители не переставали смеяться. Он сказал, что они не понимают, что Флоренция более греховный город, чем любой другой. А если бы они прислушались к нему, это принесло бы им пользу.

― Чтобы развлечься? ― спросил какой-то шутник.

― Чтобы работать в несчастье? ― произнес другой, выразив в своей шутке горечь ситуации.

― Чтобы слушать твои глупости? ― выкрикнул кто-то злобно.

― Вам следовало бы искать в другом месте, ― продолжал старик, пытаясь объясниться. ― В Виченце я знавал человека, действительно избранного Богом, брата Джованни. Я своими грешными глазами видел, как он воскрешал мертвых, ― заключил старик, закрыв глаза с восторженным и непритворным благочестием.

Но даже это не помогло ему завоевать внимание, только новый взрыв насмешек.

― Ради благословенного Бога, Он не пошлет сюда никого, ― закричал кто-то фальцетом, передразнивая мольбу. ― Мы ведь как раз потому и не пускаем никого в город, боимся, как бы кто не воскрес из мертвых!

Шумный хохот увенчал изобретательность неизвестного, а просветитель открыл глаза, быстро расставшись со своим мистическим восторгом, и впал в негодование. Данте избегал вмешиваться не в свое дело, связываться с этими глупыми зрителями; он продолжил свой путь к базилике, решив не обращать внимания на эти неприличия. Но вдруг что-то заставило его изменить свое решение. Несколько слов странного проповедника, подобно лучу, озарили его сознание.

― Вы слепы! Грубые невежи, вы не прозреваете до тех пор, пока тот самый демон не посетит вас и не сделает жертвами дантовских преступлений…

Данте медленно приблизился к толпе, ему стало интересно.

― Эти бегины Сатаны, ― вдохновенно продолжал старик, ― эти еретики, с которыми нельзя жить, они истребят всех, словно трусливых крыс…

Протестующий шум поднялся в толпе.

― …потому что вы достойны только того, чтобы быть поджаренными на этой самой площади во славу Господа вместе с этими преступными катарами…[36]

Шутки и крики недоверия раздавались среди присутствующих, твердо убежденных, по-видимому, в невозможности описать то, что происходило во Флоренции.

― Расскажи нам еще раз о том, как они развратничают после смерти, ― закричал один из присутствующих, человек грубого вида, грызший яблоко.

Данте предположил, что проповедник рассказывал им о чужаках, последователях еретического учения о Свободном Духе; тогда речь шла о сексуальном смешении душ после смерти тел.

― Это больше всего интересует Карлотто, ― произнес между смешками другой голос из группы. ― Если ничего не можешь в этой жизни, попробуй в загробной.

Все расхохотались. Проповедник завопил с еще пущим негодованием, заглушая шум и дрожа от гнева:

― Позаботься лучше о том, чтобы эти еретики не пришли в твой дом развратничать с твоей женщиной и оплодотворять ее семенем самого Вельзевула!

Смешки с новой силой разнеслись по площади, и на этот раз удивительный Карлотто выглядел оскорбленным. Со словами: «Старый козел!» ― он бросил яблоко в старика и попал ему прямо в лицо, хотя проповедник устоял на ногах, сохранив вид собственного достоинства. Остальные, хотя и насмехались открыто над оратором, не одобрили поступок своего товарища. Кто-то даже заступился за старика, сказав со смесью искренности и насмешки, что это «божий человек». Карлотто, презрительно пожав плечами, решил покончить с этим развлечением, которое стоило ему наполовину съеденного яблока.

― Продолжай, старик! ― кричали другие, еще не готовые к окончанию представления.

Старик воспламенился от гордости перед таким интересом к своим бредням.

― Удалитесь от всех трудов Сатаны, ― продолжал он с пылом. ― Не впадайте, как вы сделаете это скоро, в безбожное лихоимство…

Гул, выражавший недовольство горожан, требовал аргументов. Вопросы о ссудах и лихоимстве были спорными и деликатными предметами. Церковь осудила эту практику, но в реальности немногие могли выжить со своим скудным заработком, не обращаясь к какому-нибудь лихоимцу. Поэтому светское общество разрешил ссуживать деньги, и так как это не было позволено добрым христианам, ростовщичеством занялись евреи. Они обогащались и одновременно вызывали ненависть тех, кто принуждал их к этому. Так что это была тема, которая всегда привлекала внимание к проповедникам.

― Я говорю вам, что это величайший грех, хотя некоторые и думают, что Бог не видит, не понимает, ― проповедовал старик, гордо откинув голову и распрямившись в своих лохмотьях. ― Не давайте взаймы! Остерегайтесь отдавать ваши деньги, чтобы обогатиться!

Снова посыпались шутки. Эти слушатели не подходили для таких советов, это чувствовалось.

― Давать взаймы? ― сказал один удивленно. ― Как нам не давать взаймы вшей или клопов!

Но раздавались не только шутки. Некоторые слушали мрачно, всерьез рассерженные вопросом и комментариями.

― Говори это проклятым жидам! ― крикнул один со злостью. ― Они ростовщики!

― Они убили Христа и теперь хотят расправиться с нами! ― добавил другой.

― И что ты возразишь на то, что они допускают, чтобы мы умирали с голоду? ― выкрикнул третий, сокрушая воздух кулаком.

Ненависть легко распространялась в толпе, сплачивая горожан. Данте понимал, что разговор повернул в опасном направлении. Так что теперь, хотя он еще раздумывал над словами этого странного проповедника, поэт предпочел возобновить свой путь к францисканскому храму, который был уже недалеко.

Больше не останавливаясь, слыша, как удалялся хор насмешек и выкриков толпы, он подошел к фасаду Санта Кроче. Грубый, без каких-либо украшений, он контрастировал с необыкновенной красотой внутренней отделки. Данте вошел в базилику и увидел нескольких человек, рассеянных по храму. Никакой религиозной службы в это время не было, и люди в церкви были одинокими душами. Внутри базилика производила впечатление своей длиной, размахом трех нефов и огромными колоннами. На первый взгляд Санта Кроче напоминала огромное стойло гладким потолком с консолями из дерева.

Данте прошел в глубину церкви и спугнул монашенок, стоявших по обеим сторонам центрального нефа. Из-за полумрака помещение казалось прямоугольным и не таким уж большим. Свет проникал в базилику через окно в глубине храма, его явно не хватало. Картины на стенах представляли различные эпизоды жизни Святого Франциска. Джотто был мастером сложной и тяжелой техники фрески. Никто, кроме него, не умел создавать чудо из такой удивительной гаммы красок, пока стены высыхали. Данте чувствовал глубокое потрясение перед этой чередой фигур и лиц. Они были изображены в профиль, после столетий изображения анфас, с наклоненной головой, в смиренных позах. Складки одежды святого спадали с большой естественностью; его чувства были переданы даже цветом кожи, что приводило в замешательство зрителей. Данте наслаждался этим созерцанием, пока не заметил, что свет дня уходит. Пришло время вернуться во дворец, взвесить без дальнейшего промедления, чего стоило опасаться и от чего следовало отказаться, принять окончательное решение.

Глава 23

Данте быстро пересек центральный неф Санта Кроне, сопровождаемый только эхом своих шагов. Выходя за порог, он посетовал на то, что так медлил с возвращением: сумерки выиграли битву у дня, и вечер быстро превращался в ночь с робкой луной на небе. Башня Волоньяна и колокольня аббатства были тенями, расплывающимися в небе, когда он начал пересекать быстрым шагом площадь Санта Кроче. Он никого не видел и не слышал вокруг, пока не столкнулся с кем-то, так что чуть не упал, одновременно услышав возглас недовольства. Он увидел, что споткнулся о ногу, вытянутую на земле, ногу того чудаковатого проповедника. Его тело скорчилось среди камней, которые днем служили ему кафедрой. Данте почувствовал жалость к бедному чудаку, распростертому на земле без крыши над головой, ― ему нечем было даже прикрыть свое безумие. Данте выпрямился, чтобы продолжить путь, и еле сдержал жест отвращения, но тут заметил, что старик смотрит на него широко раскрытыми глазами, а рот его сжат в жуткой гримасе.

― У меня нет денег и нечего, что могло бы удовлетворить тебя! ― быстро выговорил он. ― И моя смерть не даст тебе ничего, кроме ужасных страданий в аду…

― Мне от тебя ничего не нужно, ― ответил Данте, неприятно удивленный тем, что его приняли за грабителя или убийцу.

Старик вытянул костлявую руку и, дернув поэта за платье, привлек его ближе к себе, исследуя его лицо.

― Ты какой-нибудь иностранный торговец, верно? ― настойчиво спросил он.

Данте затошнило от запаха, который исходил от проповедника. Безумный и пьяный; прекрасная комбинация для того, чтобы никто не принимал его всерьез! Несмотря на это, больше любопытство, чем надежда прояснить события, задержало Данте, и он присел на корточки перед стариком.

― Вы все приезжаете с надеждой на обогащение, во власти того же демона, который заполнил Флоренцию нечестивыми людьми… ― продолжал старик, расхохотавшись, как одержимый.

― Я с большим интересом прослушал часть проповеди, ― прервал его Данте.

― Серьезно? ― спросил тот с иронией в голосе. ― В действительности я больше не смиренный служитель Господа, ― добавил он с удовольствием и фальшивой скромностью.

Старик улыбнулся, и Данте неясно видел между тенями угасающий блеск какого-то одинокого зуба в грязном открытом рту.

― И ты говорил что-то о бегинах… ― начал Данте без предисловий.

Старик тут же закрыл рот и презрительно посмотрел на него.

― Дети Сатаны! ― выкрикнул он. ― Покончи со всеми и изгони в ад, так же как Святой Франциск изгнал демонов из Ареццо…

― Но говорят, что некоторые из них живут искренне святой жизнью… ― намеренно сказал Данте, допытываясь настоящей причины ненависти старика.

― Святой? ― закричал тот, выходя из себя. ― Шлюхи, воры, убийцы, еретики, выродки!.. Они живут вместе, чтобы совершать нечестивые дела. Они ходят обнаженными, как звери, наслаждаются бесстыдными оргиями, совершают страшные преступления… Они отходят от святой матери церкви, таинств и Священного писания. Они нарушают порядок, благословленный Господом… ― Он втянул в легкие воздух, чтобы продолжить говорить. ― Они почитают образ этого нечестивого колдуна Фридриха, сговариваются с гибеллинами… Где ты видишь святость?

Данте пришел к выводу, что ненависть этого яростного проповедника опиралась на общие предрассудки, предположения и сплетни, услышанные тут и там, которые всегда окружали мужчин и женщин, отделенных от мира. Все это смешано в безумном totum revolutum[37] с обвинениями в ереси и эпикурейских выражениях императора Фридриха II и его фаворитов, миланских полубратьев или опасных преследователей Свободного Духа, секты скорее мифической, чем реальной с малым количеством преследователей, которые лишь дурили людям головы.

― Может быть, они не все такие… ― лукаво предположил Данте. ― Говорят, что сам папа Иоанн приготовил энциклику, в которой защищает хороших бегинов, которые ведут достойную жизнь и не вступают в теологические дискуссии о…

― Дьявольская ложь! ― прервал его старик, беснуясь. ― Святая Церковь постановила на последнем соборе, что выступает против гнусной секты Свободного Духа! Развратные богохульники, которые воображают себя божественными и гнездятся среди лицемеров! Может быть, эта французская проститутка Порет не бегинка? ― добавил он, в то же время суеверно перекрестившись. ― Та, что сгорела в Париже несколько лет назад…

Дом Маргариты Порет был известен Данте. Это была бегинка из города Эно, которая написала книгу «Зерцало простых душ». Она была обвинена в мистической ереси и в распространении этой ереси среди простого народа и бегардов. Ее сожгли на костре в 1310 году. История с Маргаритой Порет ослабила движение бегинов, которое в первые годы столетия обладало очень большой вредоносной силой, хотя не было никаких обвинений в ереси. Кроме того, Вьеннский собор, о котором говорил старик, своими нападками на Свободный Дух не вызвал милосердия к этим людям. Против них были довольно странные обвинения, хотя существовали настоящие сильные ереси, только хорошо организованные, подобные той, что распространялась плутами из Богемии, фламандскими ткачами, настоящими анархистами, призывающими к социальной революции. Тут можно было вспомнить кровавое восстание, организованное Дольчино[38] и «апостольским братством», которое было основано Герардо Сегарелли, вдохновленным искаженными францисканскими идеями. Поэтому Данте продолжал разговор с некоторым возбуждением.

― И ты говорил что-то о преступлениях… ― он старался говорить спокойно, ― как они называются? Дантовские?

― Защити нас, Господи… ― пробормотал захваченный врасплох старик. ― Это худший пример того, в какой несправедливости и мерзости погрязла Флоренция.

― Ты не подозреваешь, кто мог это сделать? ― спросил Данте в лоб.

― Сам Сатана! Кто, если не он? ― произнес проповедник дрожащим голосом. ― Из-за этих ублюдков и их жутких прегрешений вода Арно превратится в кровь, и рыба в реке умрет, и река породит лягушек, которые выберутся на берег и заберутся в твой дом и…

― Кто эти ублюдки, о которых ты говоришь? ― торопливо произнес Данте.

―…и Он пошлет очень сильный град, который убьет всех людей и зверей на земле, ― продолжал старик, заговариваясь, словно он снова читал одну из своих проповедей, ― а потом земля произведет на свет саранчу, которая покроет лик земли и сожрет все, что оставалось живым…

Данте, не желавший упускать такой момент, слушая библейские предсказания, постарался вернуть разговор в нужное ему русло.

― Но кого ты имеешь в виду? ― спросил он, взяв нетерпеливо старика за руку.

Тот прервал свой монолог и таинственно произнес:

― Немые демоны с голубыми ногтями…

Этих, несомненно, не было ни в одной из египетских казней, и Данте не понял, о ком он говорит.

― Что это за демоны?

― Они гуляют по «бычьим сушильням»! ― выкрикнул старик.

Пытаясь понять эти слова, Данте не обратил внимания на треск около его левой ноги; однако мгновение спустя он осознал, что что-то происходит: что-то просвистело мимо его головы, ударившись рядом о землю. Он привстал и тогда заметил близкий стук камней. Он почувствовал, как об него ударяется дождь из мелких осколков, и понял, что его бьют камнями, возможно, выпущенными из пращей, судя по силе, с которой они били, хотя он не видел, откуда они летят. Удивление сменилось паникой, когда несколько камней ранили его; он решил, что, несомненно, у нападавших наберется целый ящик камней. Старик, видимо, понял, что происходит, потому что он начал молиться дрожащим голосом.

― Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, factorem Caeli er Terrae…[39]

Испуганный, почти ослепший от этого дождя из камней, Данте понял, что должен быстро решить, что делать дальше, прежде чем один из этих снарядов прибьет его. Он решил укрыться среди камней вместе со стариком, который, всхлипывая, бормотал: «…visibilium ominum et invisivilium… Et in unum Dominum Iesum Christum Filium Dei unigenitum…».[40] Но потом понял, что такое решение еще скорее приведет его к гибели. Перед его глазами проходили почти забытые образы: военная служба в молодости, участие в битве при Кампальдино, когда он был кавалеристом во флорентийском войске и сражался против гибеллинов Ареццо. Дикая атака вражеской кавалерии выбила многих из седла. Тогда, как и теперь, он стоял на земле ― там ослепший от пыли, тут от темноты, ― и ужас перед решающим ударом и смертельным исходом напал на Данте. И теперь, как тогда, у него было одно желание: бежать, бежать отсюда со всех ног! Он побежал, понадеявшись на силу своих уставших ног, в том направлении, в котором шел, перед тем как заговорил со стариком. Он чувствовал себя скверно, оттого что бросил его одного, хотя не видел смысла в том, чтобы остаться. На бегу он услышал, как слабый голос проповедника терялся во мраке…

― Et ex Patre natum ante omnia saecula… Deum de Deo, lumen de lumine, Deum verum de Deo vero…[41]

Данте нужно было время, чтобы подумать, как выйти из этой ситуации. Отражая на бегу удары камней, летевших в него, он задыхался. Потом вдруг прижался к груди, сильной и горячей, ― она могла принадлежать только лошади. И прежде чем лошадь заржала, сильная рука схватила поэта, помогая забраться на круп животного. Данте не сопротивлялся, наоборот, он приложил все свои силы, чтобы оказаться в седле неожиданного спасителя. Он закрыл глаза, пока они галопом уносились прочь, но прежде узнал, кто был тот всадник, который спас ему жизнь. Франческо де Кафферелли.

Глава 24

Граф Баттифолле не удивился, увидев изменившееся лицо Данте. Комната утратила прежний театральный вид, который бросался в глаза во время первого посещения. Наместник, приветливый и веселый, принял поэта без промедления. Стерев кровь с лица, Данте, не ожидая приглашения, занял свое прежнее место на скамье со спинкой. Он старался ровно дышать, глядя в пол.

― Ваша встреча с Флоренцией была плодотворной? ― дружелюбно спросил Баттифолле.

― Очень, ― ответил Данте бесстрастно, не поднимая глаз. ― И очень увлекательной в своей финальной части, о чем, без сомнения, вы уже знаете…

Граф улыбнулся, но ничего не сказал.

― Несомненно, ― продолжал Данте тем же тоном, ― я должен чувствовать себя счастливым из-за своевременного появления вашего Франческо в Санта Кроче.

― Я говорил вам, что с каждым днем Флоренция становится все более опасным городом, ― сказал граф.

― Поэтому вы решили меня охранять? ― произнес Данте, впервые поднимая глаза. ― Я не думаю, что это были условия, которые…

― Ладно, Данте… ― перебил его Баттифолле, хотя сделал это мягко, не теряя хороших манер и сердечности. ― Вам самому ясно, что сейчас не время ставить условия. Понимайте это только как разумную защиту. Вам никто не мешал двигаться свободно там, где пожелаете. И вы должны признать, что это было необходимо для вашей безопасности…

― Я должен поблагодарить вас за то, что вы следили за мной? ― упорствовал Данте.

― Я говорил, что вам понадобится защита моих людей. Я понял, что вы не хотите ходить со свитой, но при этом не готовы остаться наедине с опасностью. ― Баттифолле замолчал на мгновение. ― Тем более произошедшие события, как мне показалось, требовали нашего вмешательства.

― Вы подумали, что кто-то знает о моем присутствии в городе и…? ― спросил Данте.

― Нет! ― воскликнул Баттифолле. ― Я уверен, что это нападение никак не связано с вами лично, скорее, с вашим теперешним внешним видом: иностранец с возможным многообещающим уловом в кошельке, заблудившийся в городе, решивший провести ночь в таком квартале, как Санта Кроче. У меня такое ощущение, ― добавил с иронией граф, ― что Франческо не единственный, кто следил за вами во Флоренции.

― Тот безумный человек, возможно, уже мертв, ― пробормотал Данте опечалено, снова опуская голову.

Баттифолле пожал плечами. Во Флоренции жизнь и смерть были понятиями, подчиненными интересам политики.

― Если так, то упокой, Господи, его душу, это был, возможно, лишь вопрос времени, ― ответил граф, не придавая важности событию, которое было маленькой каплей в головокружительном водовороте, затягивающем Флоренцию. ― Преступники, холод, болезни… Это конец любого бродяги.

― Вы знаете, что он был готов назвать возможных исполнителей тех злодеяний, которые вас волнуют? ― прямо спросил Данте, глядя графу в глаза.

― Вот как! ― ответил тот насмешливо. ― Знай мы это прежде, не было бы необходимости в вашем приезде из Вероны. И кто преступники?

― Он говорил о каких-то… ― заколебался Данте, сознавая ненадежность сведений, которые был готов предложить, ― немых демонах с голубыми ногтями…

Баттифолле молча улыбнулся. Данте отвел глаза, понимая, что граф не будет помогать ему выйти из этого неудобного положения. Поэтому он заговорил с уверенностью:

―…некие бегины, как сказал старик…

― Бредни, ― наконец произнес граф. ― Не знаю, стоит ли посылать его к дьяволу, но что до голубых ногтей, руки и ноги тех, кто сотворил преступления, были человеческими, как и тех, кто забросал вас камни сегодня вечером.

Баттифолле заложил руки за спину и стал по привычке ходить туда-сюда.

― Что касается бегинов и всякой мистики, нищих и попрошаек, ― продолжал граф, ― это мало касается религиозных дел. Я могу уверить вас, что ни церковники, ни какие-либо другие почтенные источники не могут привести конкретных обвинений против них. И если бы мы доверяли всем сплетням, которые ходят по городу, то, уверяю вас, немного монахов, прелатов и священников сохранили бы свою репутацию.

Данте признавал в душе, что это, возможно, так и было. Действительно, только впечатление от пережитого нападения придало важность словам старика.

― Очевидно, ― продолжал Баттифолле, ― что одержимость бедностью и религиозными воззрениями опасна, когда она не имеет ничего общего с проблемами сеньории; особенно когда нужно платить налоги, следовать присяге и отбывать воинскую повинность, ― сказал граф, угловатое лицо которого преобразилось в лукавой улыбке. ― Я не люблю скрывать своих мыслей по поводу религиозных опасностей.

Данте едва смог подавить ответную улыбку. Он не мог отрицать очарования этого человека и его умения обольщать. Поэт спросил себя, возможно ли, чтобы человек, с которым он имел дело в начале своего изгнания, превратился в его друга, будучи в положении, когда ему уместнее было стать врагом.

― В любом случае, ― продолжал Баттифолле, пока его взгляд наполнялся новой решимостью, ― если вы пожелаете, вы можете испытать…

― Да, я сделаю это, ― ответил Данте, не обдумав заранее свои слова.

Не было необходимости следить за реакцией графа, чтобы понять важность этого короткого ответа. Баттифолле тут же успокоился, весело посмотрел на Данте, как обрадованный ребенок, и сел на свободную скамью перед ним, лицом к лицу.

― Вы сделаете это? ― повторил он. ― Вы хотите сказать, что согласны?

Данте не знал, в какой момент принял решение. Может быть, это произошло, когда граф взывал к его душе, которая все еще надеялась вернуться на родину; или, может быть, так на него повлияли любимые места во Флоренции. Несомненно, не была бесплодна и хитроумная деятельность наместника короля Роберта: слова этого человека, которому не имело смысла доверять, тем не менее вызывали доверие.

― Полагаю, да. ― Данте набрал в легкие воздух и прекратил сопротивляться. ― Бог свидетель, я не знаю, как могу помочь вам, но попытаюсь.

Граф сжал обе руки Данте в знак признательности и дружбы; удовлетворение озарило его лицо.

― Вы не пожалеете, ― произнес он.

― Возможно, пожалею… ― смиренно ответил Данте, подозревая, что у таких дел всегда двойное дно.

― Все же лучше действовать, чтобы не сожалеть о том, что не сделано, ― ответил граф торжественно.

Слова отдавались эхом и искусственностью в уголках сознания Данте. Поэт ответил скептической улыбкой, которая положила конец беседе.