Круги компенсации. Экономический рост и глобализация Японии

В течение последнего столетия в своих настойчивых попытках не отстать от глобальных лидеров новые индустриальные страны столкнулись с критически важным двойным императивом: проблемой, размеры и решение которой затуманены условным разделением социальных наук. С одной стороны, они столкнулись с требованиями экономического развития, осуществляемого посредством государственной власти [Gerschenkron 1962], с другой – чтобы обеспечить беспрепятственное проведение экономических преобразований под руководством государства – с проблемой поддержания порядка в меняющихся обществах [Huntington 1968].

С конца 1940-х годов эти двойственные внутригосударственные императивы позднего развития еще более осложнялись международным контекстом. Холодная война делала внутреннюю стабильность в развивающихся странах все более важной для таких сверхдержав, как США, и провоцировала соперничающие лагеря на борьбу за формирование местных политико-экономических конфигураций. Также начиная с 1970-х годов политика стабильного развития реализовывалась во взаимодействии с мировыми финансами, поскольку глобализация все теснее связывала отдельные экономики и увеличивала международную значимость внутренних событий в любой из стран. В свете турбулентности финансовых кризисов в Мексике (1994–1995) и в Азии (1997–1998) эти новые реалии стали еще более очевидными, см., напр., [Haggard et al. 2003; Pempel 1999; Stiglitz 2002]. Все чаще внутренние преобразования в развивающихся странах приобретают двухуровневый характер, взаимодействуя как с внутренней, так и с международной политикой, обладая в то же самое время политическим и экономическим аспектами.

Более двух десятилетий политико-экономические трансформации в развивающемся мире не подвергались ни достаточному эмпирическому изучению, ни адекватному теоретическому исследованию, что объясняется как сложным междисциплинарным характером ответных реакций на позднее развитие, так и случившимся после разрядки международной напряженности отступлением от консервативных исследований политического развития эпохи Вьетнамской войны. Ученые, разумеется, изучали, как формулируются стратегии развития и как потенциал государства влияет на реализацию этих стратегий, см., напр., [Johnson 1982; Evans 1995; Woo-Cumings 1999; Kohli 2004]; тем не менее вопросам нейтрализации конфликтов и поддержания политической стабильности в развивающихся обществах, по крайней мере за пределами Ближнего Востока, внимания уделялось мало. В той мере, в какой изучались социально-политические конфликты, приоритет отдавался толкованию этнических противостояний, и даже при этом акцент неизменно делался на их причинно-следственной обусловленности, а не на способах их разрешения [Ganguly, Macduff2003].

Необходимость двухуровневого анализа

Особенно бросается в глаза отсутствие как эмпирических исследований, так и теоретических разработок, касающихся того, как конкретно связаны системные изменения в глобальной политико-экономической системе и внутренняя политика отдельных стран. Аналитики абстрактно говорят о двухуровневых играх [Putnam 1988]. При этом катастрофически недостает конкретных исследований того, как транснациональная торговля, а также финансовые и интеллектуальные потоки влияют на политико-экономическое поведение на национальном и субнациональном уровнях. Эта малочисленность двухуровневых исследований особенно бросается в глаза на фоне масштабных изменений, которые претерпевает глобальная политико-экономическая система с середины 1970-х годов (о масштабе этих изменений см. [Frieden 2006: 363–472]). Люди все быстрее передвигаются по миру, пересекать границы становится все легче, и, наконец, появление Интернета, значительные трансформации транспорта и коммуникаций привели к взрывному росту трансграничной торговли и финансовых транзакций.

Не менее парадоксальной явилась неспособность как представителей нынешней академической науки, так и политических аналитиков к исследованию непреходящей актуальности для развивающихся стран и для глобального порядка в целом японского опыта. Но ведь, в конце концов, именно в Японии впервые за пределами Запада началась индустриальная модернизация, именно поразительные экономические и военные успехи Японии вызывали общемировой интерес к ней и встревоженность ею на протяжении первых трех четвертей XX века. Опыт развития Японии привлекал Сунь Ятсена, Чжоу Эньлая, Субхаса Чандру Боса и других азиатских националистов, искавших парадигму для будущего своих стран вне Запада. В то же время японский опыт привлек заинтересованное внимание и таких политиков Запада, кто, подобно Джону Фостеру Даллесу, искал в годы холодной войны с ее напряженностью и ожесточением некоммунистическую альтернативу Китаю.

В то время американские ученые на конференциях Маунт Фудзи обстоятельно обсуждали японскую модель развития и ее значимость для развивающихся стран[1]. Но сегодня мало кто этим занят. В той мере, в какой японская модель вообще рассматривается, она оценивается почти исключительно с точки зрения ее соответствия заботам «большой семерки» (G7) промышленно развитых стран или Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). Тем не менее секреты прошлого и настоящего Японии имеют несомненное значение для всего мира.

Нигде Япония не являет собой более захватывающую загадку, чем в своей реакции на социально-экономическую глобализацию, доминировавшую в мировой политике с середины 1970-х годов[2]. В сфере торговли, финансов и потоков технической информации она и другие страны оказываются все более взаимозависимыми. Тем не менее в Японии обнаруживаются резкие различия между входящими и исходящими потоками, а также заметный перекос в сторону углубленного взаимодействия с передовыми рынками. Япония также сохраняет своеобразные внутренние институты принятия решений и обработки информации, которые контринтуитивным образом искажают политико-экономические результаты, что нуждается в более глубоком осмыслении.

Динамика международной торговли и инвестиций Японии иллюстрирует парадоксальный характер глобализации экономики этой страны. В 2015 году Япония была четвертым крупнейшим экспортером и импортером в мире, что примерно соответствует ее положению третьей по номинальному валовому внутреннему продукту (ВВП) мировой экономики[3]. На долю домашнего азиатского региона приходилось 57 % японского экспорта, что более диверсифицированно, чем 61,0 % в Корее, но менее, чем китайские 43,0 %. И напротив, в глобально удаленные от Японии Африку и Южную Америку шли только 3,6 % японского экспорта, по сравнению с 5,7 % для Кореи и 8,4 % для Китая [Simoes, Hidalgo 2011]. Таким образом, в своей торговле Япония была лишь чуть менее глобальной, чем Корея или Китай.

Япония занимает четвертое место в мире среди крупнейших международных инвесторов; отток прямых иностранных инвестиций (ПИИ) из страны в 2014 году составил 113,6 млрд долларов США[4]. Это резкое увеличение на 102,0 % по сравнению с 2010 годом почти в четыре раза больше, чем в Корее, и чуть меньше, чем в Китае[5]. Тем не менее заграничные инвестиции Японии в неосвоенный африканский рынок составили менее 1,0 % от их общего объема, по сравнению с 4,0 % в Китае[6]. А приток ПИИ в Японию в 2014 году составил всего $2,1 млрд – менее четверти от притока в соседнюю Корею и менее одной шестидесятой от притока в Китай[7]. Доля Японии составила лишь четверть от пропорционального ВВП потока ПИИ в США[8]. Кроме того, общий объем входящих ПИИ в Японию сократился более чем на 80,0 % по сравнению с притоком ПИИ в 2009 году, который и так был минимальным[9].

Парадоксальный облик японская глобализация имеет не только в экономической, но и в социально-политической сфере. Например, Япония последовательно отдает дань уважения таким абстрактным символам глобализма, как Организация Объединенных Наций. В мире известны творческие личности Японии, в частности дирижер оркестра Сэйдзи Одзава, а такие японские архитекторы, как Кэндзо Танге, имеют исключительное глобальное признание. Япония также взрастила таких предпринимателей, как Хироси Микитани и Масаёси Сон, которые креативно и энергично взаимодействуют с внешним миром. В таких отраслях, как автомобилестроение и торговля широкого профиля, японские фирмы успешно реализуют чрезвычайно сложные подходы к глобальным рынкам.

Однако более распространенной моделью во многих секторах является узость интересов, оборонительное поведение и нерешительность при взаимодействии с глобальными рынками и идеями. Эта зашоренность тонко скрыта от японского общественного сознания лингвистической реальностью: глобализация не имеет общепринятого перевода в японском языке, за исключением расплывчатого «интернационализация»[10].

В первые тридцать лет недавней эпохи глобализации (примерно 1975–2005 гг.) провинциализм, лежащий в основе этой лингвистической двусмысленности, все усиливался, несмотря на ускорение темпов международных политико-экономических изменений, происходивших во всем мире.

Именно в тот момент, когда Япония нуждалась в том, чтобы быть более инновационной и инициативной, она стала более пассивной, шаблонной, несклонной к риску, замкнулась в кокон, причем внутри страны эти тенденции практически не вызывали возражений. Такая перемена оказала разрушительное воздействие на экономические и социально-политические отношения Японии с широким миром, но ее трудно объяснить с точки зрения традиционных категорий – в частности, государственной стратегии или национальной идентичности. Загадка нерешительной и неоднозначной внутренней реакции Японии на масштабные глобальные изменения, происходившие с 1970-х годов, заслуживает серьезного изучения, которое мы намерены провести в контексте более комплексного исследования структур стимулирования и организационного поведения.