Круги на Земле

Глава первая

Игорь Всеволодович с первых же минут показался Максу человеком больным. Но то ночью, полусонному — всякое ведь может примерещиться. Однако же и утром, сидя за завтраком и незаметно разглядывая гостя, мальчик снова убедился: тот нездоров.

— …Одним словом, кругов твоих здесь полно, — подытожил Юрий Николаевич.

— К каким отправимся? Есть у реки и есть у леса, откуда ты вчера шел.

Журналист отхлебнул молока и потянулся за полотенцем, чтобы промокнуть побелевшие усы.

— А ты да яких прысаветуеш?

На цепкий мальчишечий взгляд, следивший за ним с самого утра, Остапович старался не обращать внимания.

— И те, и те интересны по-своему. Но если ты хочешь не просто поглядеть на них, а еще и очевидцев поискать, то лучше — к тем, что у речки.

«Интересно, — подумал Макс, — а такая болезнь… придумана уже? В смысле, ее уже признали за болезнь или еще нет. Когда с человеком вроде все в порядке, а внутри — какая-то неправильность. „Душевнобольные“? Не то. Он же не псих… кажется».

Мальчик до сих пор не мог понять, в чем дело. Но в своей оценке не сомневался: с Игорем Всеволодовичем что-то не в порядке. И это не какие-нибудь мимолетные тревоги, которые беспокоят гостя, нет. Да и, кстати, вряд ли тот сам осознает собственный разлад.

«Похоже на яблоко, в котором живет гусеница. Оно ведь, наверное, тоже и не подозревает, что заражено. Пока не сорвется».

— Ты идешь с нами, козаче?

— Да, дядь Юра. Конечно!

Через пару минут Макс уже забыл обо всех своих наблюдениях и мыслях. Сбегал за Дениской, и вместе со взрослыми они направились к кругам.

Узнав, что Остапович работает в столичной газете, Дениска сверкал глазами и не умолкал ни на секунду. А на спортивную сумку, которую нес с собой Игорь Всеволодович, косился, как кот на кувшин со сметаной. Но при этом — ни одного вопроса не задал, вообще ни словечка не сказал гостю. Болтал с Максом: о плененных кузнечиках, о том, что надо бы выбраться на Струйную порыбачить, да вот неизвестно, получится ли; о том, что причина — в бабке, решила вдруг, представь, услать обратно в город, ни с того ни с сего, посреди лета! И так далее.

Зато когда Остапович поинтересовался, знаком ли Дениска с ребятами, которые обнаружили круги, тот уж своего не упустил. Само собой, знаком! И с Михасем Даренком, и с Толяном Белым, и с Володьками (их в Стаячым три, Дылдоня, Робин Гуд и Кабанец, последнее — не кличка, а фамилия), и, натурально, с Захаркой!.. А? Которые первые на круги наткнулись? Так все наткнулись, они обычно толпенью ходят. Где найти? Дык на речке ведь, рыбалят…

— Чего ж я тебя туда и веду, — заметил дядя Юра. — Они с утра по улице проходили — так о чем-то спорили да ведрами гремели, что я проснулся. Выглянул: каждый с удочкой.

Элементарно, Ватсон!

— Понятно, — протянул Игорь Всеволодович. — Можа, яны чаго и видзели.

Журский скептически прищурил глаза, наблюдая за аистом, летящим высоко в небе:

— Сомневаюсь. Если б видели, уже бы раззвонили по всему селу. Как минимум, об этом знали бы наши орлы. А, орлы? Не ведаете, как круги нарисовались?

«Орлы» дружно покачали головами, мол, слыхом не слыхали. Откуда?!

«Мы вообще тут ни при чем, наша морда — кирпичом, сами шланги, вам — все флаги», — вспомнился Максу дурацкий стишок-дразнилка.

— Я так и думал, — подытожил Юрий Николаевич. — Что ж, Игорь, до места мы добрались — тебе и карты в руки.

Тот уже не слышал. Зачарованный, журналист застыл, глядя на выдавленный в колосьях круг. Даже дядя Юра засмотрелся на такую диковинку.

И хорошо. Не видели, как стояли, разинув рты, их младшие спутники.

Еще бы!

Круг-то этот — не Дениска с Максом делали!..

«Значыць так… Глаунае — не спяшыць!» Опять руки дрожат, хотя, кажется, никто этого не замечает. Не до того, ни Юрию Николаевичу, ни пацанам. Они тоже зачудованы тем, что видят.

Позвякивает молния, сумка лопается перезревшим арбузом. Наружу извлекаются фотоаппарат, диктофон, блокнот с карандашом.

Сперва — заснять это!

Игорь шагает к тому месту, где колосья согнуты, нет, даже не согнуты, а словно вдавлены в землю!

…И, кажется, — сломаны!

«Не можа быць! Яны никали не бываюць паломаными. Тольки пагнутыя!» Он, конечно, не какой-нибудь академик уфологии, но многолетнее изучение газетных вырезок, знаете ли, тоже дает свои результаты. Любитель, профессионально подходящий к предмету своего увлечения, вот он кто! Звезд с неба не хватает, но уж про такие простые вещи, как состояние стеблей злаковых в месте возникновения аномалии или там обычные размеры круга… — в пять ночи разбудите: расскажет, опишет, гипотезы перечислит.

— Ну как, Игорь, какие выводы сделаешь? Был НЛО?

— Рана гаварыць.

То есть, будь здесь все, как полагается, как обычно, — ни минуты не сомневаясь подтвердил бы: НЛО, что ж еще! А так, из-за стеблей этих…

Хотя, может, перед нами новый тип летательного аппарата инопланетян. У них ведь тоже наука на месте не стоит, с шестидесятых-то годков наверняка чего-нибудь новое изобрели.

Такое, что при посадке стебли не сгибает, а именно ломает…

И дались они, стебли эти!

Журский заметил, что Игорь взбудоражен, и больше вопросов не задавал. Бродил у края круга, разглядывал. Колосок один сорвал, хотел надкусить, но передумал. А пацаны — те вообще куда-то сбежали. Неинтересно им наблюдать, как взрослый и с виду нормальный мужик ползает по земле, чего-то замеряет, зарисовывает, записывает, фотографирует невесть что…

«Але ж чаму яны тут так незвычайна размешчаны? Чаму?!» Он едва не отщелкал на этот круг целую пленку, но вовремя спохватился. Сделал все нужные замеры и попросил Юрия Николаевича отвести к следующим кругам.

— Давай-ка сначала поищем наших козаков, — предложил тот. — А то пока мы здесь с тобой восхищались неразгаданными тайнами мирозданья, они уже успели сбежать.

— Мы здесь! — отозвался Макс. — Мы на берег сбегали, посмотрели, где местные рыбалят. Нету их здесь

— Значыць, вышэй па цячэнню сядзяць, — объяснил Дениска. — Каля пагосту. Там клевае места.

— Дык идзем туды!

Игорь сложил сумку, и они отправились дальше.

«Няужо и астальные круги з такими сцеблями?..»

Честно говоря, именно сегодня чудеса в виде поврежденных пшеничных полей волновали Юрия Николаевича меньше всего. В любой иной день он непременно поучаствовал бы в «сборе материала», с острасткой «допросил» бы Остаповича и так далее. Этим утром — другое. Не до тормозных НЛО-шных следов.

«А денек, как на зло, выдался что надо! Солнечный, мажорный.

Как это там в школьных учебниках по литературе? «Контраст внутреннего состояния героя с природой»? Точно, в яблочко! Оно самое: контраст.

После вчерашнего визита к чертячнику, будь он неладен, только про старика мысли в голову и лезут. И все — чертовски неприятные!

Я ведь знаю, ты там сидел, старик. В домике своем, за окошком — наблюдал за мной.

Вчера я тебе не нужен был. Иначе вышел бы ты ко мне, никуда бы не делся. Как же мне тебя заинтересовать-то… с-сук-кин ты сын!

…И Остапович еще приехал какой-то взбаламошный, не человек — пучок нервов. То ли переволновался из-за такой удачи с кругами, то ли совсем ему плохо. Наступает человек на горло самому себе — и сам же из-под своей пяты выворачивается. И сам себя кусает за ноги, как змея — вещего Олега».

Игорь маячил впереди всей компании, уловив нужное направление движения и бодро оглядываясь по сторонам. Играл Стенли и Ливингстоуна в одном лице.

— А гэта што за дом? — прокричал он издалека, не дожидаясь, пока спутники подойдут поближе.

Но ответ получил только тогда, когда Журский с ним поравнялся.

— Я гавару, што гэта…

— Не кричи. Здесь не принято кричать. Кладбище рядом и вообще… А дом старый, заброшеный. Здесь уже лет пять как никто не живет.

— Чаго ж не заселяць?

— Колдунья здесь жила. По-местному «ведьмарка».

— О, — загорелся Остапович, — гэта ж цикава! Я табе потым пытанняу пазадаю пра яе.

— Толку-то? Умерла…

— Не разумееш! Тут жа ж можна матэрыялу, фактажу набраць!..

— И куда его, фактаж? Книжку написать? Не хватит. Да и… знаешь, есть в мире много кой-чего, что лучше бы руками и не трогать… мой милый друг Гораций. Потому что если руками и без перчаток — укусить может.

— Вось, — веско проговорил Остапович, — вось аб гэтам и пагаворым. Якая яна была? З виду? И ваабшчэ?

— Обычная. Обычная, Игорь, ведьмарка. И именно поэтому оставь ты в покое эту тему. Вон дошли уже до кругов — давай-ка, засними их, пока солнце в небе на правильной позиции замерло.

— Нешта ты сення ня у дуси, Юрый Никалаевич.

Журский потер виски:

— Есть немного. Пройдет. Не обращай внимания.

Одним глазом следил, как Игорь измеряет, фотографирует и т.д., другим — за мальчишками, чтобы далеко не сбежали. Все мерещился засевший в прибрежном камыше чертячник, только и выжидающий момент, чтобы сцапать свою законную добычу. Хотя… если законную, зачем же выжидать? Этот придет и заберет, просто и безыскусно. Может. Способен, мерза…

— Дядь Юр, мы с Дениской к кладбищу сходим.

— Эт еще зачем?

— Посмотреть. Интересно же…

«Ну да, интересно. И мне ведь тоже в их возрасте было интересно».

Только до кладбища они тогда не дошли дошли, и тут хмурый велел мужикам остановиться.

И Юрасю, само собой, тоже.

Процессия была не ахти какой: шестеро дядек, согласившихся отнести домовину, молодой отшельник и мальчик со скрипкой в руках. Дядьки, кряхтя, волокли на плечах гроб, сын покойного шагал впереди, указывая дорогу (можно подумать, носильщики не знали, как идти на погост!), мальчик шел позади.

Скрипка в его руках рыдала.

Так велел молодой отшельник: музыка должна звучать на всем пути от дома до… до места захоронения. Он на мгновение запнулся, но тогда Юрась на это не обратил внимания. Еще бы! Мальчишку поразило уже то, что хмурый явился к ним в дом. А мать с отцом, хоть и были рядом, ни слова поперек не сказали — это они-то, которые при упоминании об отшельниках, плевались, сдвигали брови и вообще… Странно это! А еще страннее, что явился гость просить Юрася сыграть на похоронах. Ну и пусть — что на отшельниковых! Признание оно и есть признание! (Кто ж ведал, что народу будет: шестеро носильщиков да хмурый?).

И руку обещал подлечить, если мальчик согласится.

Тот поглядел на мать с отцом и смущенно кивнул:

— Добра. Саглашаюся.

— Процяни ладонь, — он схватил в свои лапищи, сжал в горсти, прошептал туда чего-то, дунул, повел пальцами — и вот, стоит Юрась над берегом Струйной, неподалеку от погоста, играет, аж сверчки замолкают.

Или насекомыши по другому случаю затаились?

— Чаго зупынилися? — спрашивает крупнозубый, улыбчатый Санек Лошадник. Он здесь (как и большинство носильщиков), чтобы деньги заработать, и задержка ему не нравится.

Как и большинству носильщиков.

Зато дядька Григорий, кажется, понимает, что к чему.

— Усе правильна, Санек. Молад ты яшчэ, законау ня знаеш.

— Я ня знаю?! — кипятится Лошадник. — Ды я, штоб ты ведау, праз законы гэтыя…

И правда, сидел он, и неоднократно, за кражу колхозных коней. Уголовный кодекс, наверное, наизусть выучил.

— Я табе не про тыя законы талкую! — сердится дядька Григорий. — Пра иншыя.

— Законы, слыш, адны. Для усих!

— Для усих адны, для… — осекся дядька, поглядел искоса на молодого отшельника, продолжает — да видно, не то, что хотел сказать: — …а для вядуноу — асобыя! Вядунския законы. Жывуць яны за гэтыми законами — и памираюць па им жа.

А Юрась играет, ой, людоньки добрые, как же он играет! Что сверчки? — лягушки приумолкли, ворона серая, которая на недалеком отсюда заборчике погостовом примостилась — и та слушает!

И сами собою приходят на память слова стихотворения, то ли в школе выученного, то ли где-то услышанного:

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок.

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток…

В точку слова, хорошо сказано!..

Даже Санек Лошадник язык свой попридержал: раз стоим, значит, надо. Кто платит деньги, тот и музыку заказывает.

— Пастауце, — велел отшельник. Встретил непонимающие взгляды и объяснил: — Дамавину на зямлю пастауце. А ты — играй, — (это Юрасю).

Опустили мужики гроб, переглядываются. Недоброе, чуют, затевается.

— Адкрывайце!

— Да куда, растуды тваю налева, адкрываць! — не выдерживает Потапыч, бывший партизан, нынче — пенсионер в отставке. Этот вызвался в помощники добровольно, связывает, его, наверное, что-то с покойным.

Вернее, связывало.

— Адкрывай, — мрачно отзывается дядька Григорий. — Дзела гаворыць. Трэба так.

— Эй, мужики, вы сурьезна?

Но Лошадников вопрос остается без внимания. Кряхтят, поднимают веко, в сторону кладут.

— Ты, ты и ты — дапамажыце, — командует отшельник, показывая на Потапыча, дядька Григория и еще одного носильщика. — Перавярнуць яго патрэбна.

На сей раз обходится без заминки: покойного размещают наоборот, ногами назад.

— Трэба б на жывот пакласци, — подает голос дядька Григорий. — И яшчэ б пятки падрэзаць.

Отшельник качает головой:

— Ня бойся. ‚н не павернецца. …Не павинен. А ухадзиць яму лягчэй будзе.

В руки покойному снова вставляют вынутую на время переноса свечку, зажигают ее и закрывают домовину.

— Цяпер да Струйнай! — и поди разбери, что на речке-то он позабыл, хмурый. Может, совсем с ума сошел от горя по отцу?.. Не похоже вроде.

Ладно, кто платит деньги… Одним словом, мужики, скользя по мокрой траве, спускаются по тропке к берегу. Само собой, дорожка эта не предназначена для несения домовин, поэтому многие в сердцах дают выход своему раздражению и на фоне мелодии Глюка из «Орфея и Эвридики» то и дело слышны отдельные звуки «е…», «ю…» и прочие.

Уже когда, казалось, без происшествий опустили гроб к берегу, передний правый носильщик таки не удержался и на мгновение утратил равновесие.

В этот момент, почудилось, под крышкой кто-то шевельнулся.

— А-а! — заорал Санек. — Шавелицца! Ой, мужики, точна гавару: як есць, шавелицца!

— Штаны свое перавер, ци ня мокрыя? — обронил кто-то. — И давайце-ка, хлопцы, паэнергичней. Штось мы зусим расквасились.

— Правильна, — поддержали его. — Гэтак да другага прышествия будзем нясци, а ен жа ж тожа чэлавек, аддахнуць хоча. Слыш, Стоян Мироныч, куды далей?

— Усе, — отозвался отшельник. — Пачъци. Крыху вышэй аднясем.

— Чаго ж па березе?

— Нада.

Несут. Сзади вышагивает Юрась; плачет скрипка.

Впереди — осыпь. Древняя ива, которая росла в этом месте много лет, во время недавней бури (кажется, случившейся в ту самую ночь, когда помер старый отшельник) рухнула под собственной тяжестью. Ее вырвало вместе с корнями, и теперь здесь зияет огромная яма; на дне скопилось немного воды и даже нашли убежище несколько зеленых лягух, каждая с ладонь размером. А дерево селяне вынули из реки и оставили на берегу — сейчас оно лежит рядом с ямой и ивовые ветви склонились над тем местом, откуда когда-то росли корни.

— Стойце.

Понятное дело! Куда ж дальше — дорога-то перегорожена!

— Апускайце дамавину у яму.

— Чаго?

— Ты што, Стоян Мироныч, зусим здурнеу? Дамавину у яму! Вы чули?

— Апускайце, — неожиданно поддерживает отшельника дядька Григорий. — ‚н ведае, што кажа.

— Хапиць! — взрывается Филипп Гнатович Седый. — Дзе жывем, мужыки? Кали? Гэта ж не сярэднявякоуья, каб зусим забывацца. Чарауники наукола; у дамавине пакойнага пераварачываем — дзе ж такое бачыли?

Филипп Гнатович — школьный учитель. Неясно, почему он согласился помочь нести гроб — то ли по доброте душевной, то ли и у него были какие-то свои причины… Ясно одно: дальше следовать приказам молодого отшельника он не намерен. И так уже жалеет о том, что ввязался в это дело. Он ведь и в партии состоит.

— И што скажа Серабрак?

Вот и прозвучал самый главный вопрос. Тот, что волнует всех присутствующих.

Кстати, ответ на него известен заранее. Ивашка Серебряк, хоть номинально в высокие начальники не выбился, в местной парторганизации играет не последнюю скрипку. Более того, если уж поднимет гвалт, безнаказанных не останется. А он поднимет, он хоть из молодых да ранних — цепок и едуч, «товарищ» наш ненаглядный.

Надо бы удивиться: откуда, помилуйте, может Серебряк узнать о том, как и где похоронили старого отшельника? Свидетелей всего-то восемь человек, и ни один из них болтать не станет, ибо себе дороже обойдется.

Однако не сомневаются: узнает. История его противостояния с «колдунами» старожилам хорошо известна (а Юрасю, пока еще непосвященному, чуть позже ее расскажет дядька Григорий). Уж кто-кто, а Серебряк лично проверит, упокоился ли в земле старый отшельник!

Потому и не торопятся мужики исполнить волю Стояна Мироновича. Вдруг — передумает?..

Пауза затягивается, напряжение между людьми растет, и музыка, до сих пор летящая над водами Струйной, ничуть его не снимает.

Вдруг отовсюду — словно крылатое конфетти — бабочки, бабочки… Они слетаются к сломанной иве, садятся на ее ветви, весь склон уже усеян ими, черными, с желтой каймой по краям. Это траурницы, их десятки и десятки — мотыльки пляшут в воздухе и даже садятся на плечи и волосы людям.

— Не дазнаецца, — говорит молодой отшельник. — Тры дни будзе стаяць, и нихто не узнаець.

— Апускаем, мужыки, — командует дядька Григорий. — Чаго там… апускаем.

Кряхтя, они поднимают домовину и переносят в яму: колышутся ветви, покачиваются на них бабочки. По велению отшельника веко снимают и свечку, упавшую, когда гроб несли к берегу, ставят и зажигают снова. Все. Теперь можно расходиться — но они почему-то стоят, склонив головы перед последним прибежищем старого отшельника.

Завершающие ноты — и вот Юрась приподнимает подбородок, чтобы опустить скрипку. Любое движение шеи сопровождается сильнейшей болью, и он стискивает зубы, чтобы не закричать.

К нему подходит хмурый Стоян-отшельник:

— Добра сыграу. Дзякую. На маих, спадзяваюся, так сама зыграеш.

Тут уж Юрась вообще перестал перестал панимаць!

— Прости?

Игорь выглядел растерянно и смешно. Словно обиженный мальчишка.

— Который час?

Юрий Николаевич взглянул на часы:

— Начало второго.

— А на маих — дванадцаць.

— Не завел вовремя?

— Дык эляктронныя ж!..

— Тогда батарейка села.

Остапович покачал головой:

— Идуць.

— Ну уж не знаю, что сказать.

— Атож! …и сцяблины гэтыя, як у землю утоптаныя, — пробормотал Игорь, обращаясь скорее к самому себе. — Цяпер часы. И камень у крузе, точна пасярэдзине ляжиць. Няправильны якысь. Странный.

Пока журналист исследовал круги, ребята отправились к погосту. Не затем, чтобы на могилы поглядеть (тоже еще, «интерес» какой!), а совсем с другими целями. Им надо было поговорить без свидетелей.

— Слушай, ну не может ведь так быть! — выпалил Макс, стоило им отойти подальше от взрослых. — Мы ж рисовали — и не один. Четыре штуки. И — нету.

Дело в том, что по ту сторону моста, когда они впервые отлучились, ребята бегали поглядеть на дело своих рук. С которого, по сути, все и началось…

И собственных кругов не нашли.

Как будто они их и не рисовали!

— Нават слядочка няма, — вздохнул Дениска. — Што ж получаецца?

— Ерунда какая-то. Что делать теперь будем? Расскажем?..

— Не! Ни у яким разе! Ды и навошта?

Макс задумался.

А ведь Дениска прав! То, что они пару дней назад сделали фальшивые круги, теперь не имеет никакого значения. Тут бы с настоящими разобраться. Хотя, если поразмыслить, это уже забота Игоря Всеволодовича, на то он и специалист.

— Пайдзем лепш, пацаноу найдзем, — предложил друг.

Они зашагали к берегу.

— А это кто, гляди!

Дениска присмотрелся:

— Ня знаю.

Какая-то женская фигура бродила намного выше по течению, по ту сторону погоста. Развевалось на ветру голубое, в крупных белых ромашках, платье.

— И чего она тут ищет?

— Всяка можа быць. Мало ли…

«Странно, конечно. Но не подходить же, не спрашивать. Да и вообще, может, это только мне везде угроза мерещится».

Но еще разок оглянулся на ходу, силясь рассмотреть лицо. Не получилось — слишком далеко.

Компания Толяна Белого расположилась в очень удобном для рыболовли местечке. Берег здесь земляной волной нависал над редкими камышинами, глубина была приличная и рыба ловилась отменно. Да и старая яма, оставшаяся, вероятно, от вывороченного в незапамятные времена дерева, позволяла устроиться всей братии без обид и особой тесноты. Красотища! Если б еще не шумели, клев был бы суперский. Но тут уж никак, без разговоров — больно много всякой-разной интересности вокруг приключается. Сначала — круги на полях, потом — корреспондент из самой столицы прикатил. А кстати, не забыли про чертячника, как он ходил внука бабки Матвеевны лечить?

О, а вот и он!

Да не чертячник, чтоб тебя!.. внук. Ну-тка, поспрошаем, чего было. Да и вообще, поглядим, что за фрукт — видать, что из городских, но и среди городских нормальные пацаны попадаются. Тот же Дениска…

— Прывет, хлопцы! А мы да вас.

— И табе прывет, — отвечают с хорошо отыгранной, привычной ленцой: все в мире исследовано-переисследовано, тайн нет и быть не может; о будущем знаем наперед. Потому и не торопимся жить. Скучно.

Слово «акселерация» слыхал? То про нас. Не, «вундеркинды» другое. «Киндер»

— это ж дети, телик надо смотреть! А какие мы дети?

— Дык што, Дзяниска? Гаворыш, знимаець круги?

— Атож!

Возникает пауза. Обе заинтересованные стороны ждут, кто же заговорит первым.

Не выдерживает Захарка. Он завсегда так, балабол, каких еше поискать!

— А што, з людзями размауляць будзе?

— Хто? — Дениска делает вид, что не понял.

— Ды карэспандзент, няужо не разумееш?

— А-а… Будзець. Але не з усима.

— Само сабой! — торопливо соглашается Захарка. — Навошта ж — з усима? ‚н тольки з тыми, хто першыми знайшоу, правильна?

— Пагодзь, — вмешивается наконец Толян.

Остальные почтительно замолкают.

Толян — человек серьезный, он на ерунду не разменивается — ни в словах, ни в поступках. Потому пользуется среди пацанов заслуженным авторитетом. Сейчас он выстреливает досмаленным бычком в реку, поправляет упавшую на лоб белесую прядь и интересуется:

— Размауляць-та ен, твой карэспандент, будзець. И? Нам-то яно патрэбна, га? Пра нас и не згадаець у стацци! Знаем их!..

Володька Дылдоня, «шестерка» Белого, хмыкает и сплевывает в траву, мол, конечно, знаем. Ученые, не наивняк молодой. Нас не обжухаешь!

Чужак, приятель Дениски, уже собирается возразить, но тот успевает сказать: «А хто ж вас заставляець ицци до ньога?» — и удивленно пожимает плечами: вот чудаки, сами напрашиваются и сами же отказываются.

Теперь, когда все стороны отыграли свое, складывается патовая ситуация. Но Дениска спокоен: он знает, что наживка проглочена, а остальное только дело времени.

Так и есть. Угадайте, кто прерывает затянувшееся молчание?..

— А… Гэта… — тянет кота за хвост Захарка. — А карэспандент гэтый адними кругами цикавицца?

— Ды нет…

Но договорить Дениске не дают.

— Макс! Денис! Возвращайтесь, козаки! Мы уходим!

Ребята прощаются со всей честной компанией и удаляются.

Пару секунд Толян задумчиво глядит на неспокойную поверхность Струйной, потом откладывает удочку и кивает Дылдоне:

— Прыглянь.

И вот он уже шагает вслед за мальчишками, а сзади тянутся остальные пацаны. Сходить поглядеть на журналиста — в этом ничего такого нету. Они независимые и самодостаточные, им захотелось, и они пошли.

Только Дылдоня обиженно сопит в камышах.

Когда мальчишки явились — сперва племянник Журского со своим другом, а потом остальные ребята — Игорь уже немного успокоился. Что же, ему на долю выпал необычный случай, уникальный шанс. Так ведь он, Остапович, всегда верил, что рано или поздно нечто подобное случится. Чему теперь удивляться? Зачем паниковать?

Все равно в эту забытую Богом деревушку никто никогда не приедет, это тебе не Минск и не Москва, где тотчас слетелись бы вороньем все окрестные борзописцы…

— Да рэчи, Юрий Никалаявич, знаеш, чаму нас, журналистау, называюць борзаписцами?

— Почему же?

— А гэта скарочана. «Без Определенного Рода Занятий». БОРЗописцы.

Журский засмеялся:

— Сам придумал?

— Сам! О, а вось и твае хлопцы зъявилися!

— И, похоже, привели тебе очевидцев. К бою, господин борзописец!

Да уж, бой предстоял тот еще. Местные ребята явно относились к нему настороженно и чуть враждебно. Этих попробуй разговори.

Но на то Игорь и профи, чтобы уметь расположить к себе любую аудиторию. Даже сельских подростков, которым кажется, что ничто на свете не способно их заинтересовать. Ерунда! Сами себя обманывают.

— Ну-тка, Максим, Дзянис — станьце у центры круга. Та-ак… цудоуна! Зараз, хвилиначку…

Стоило только расчехлить фотоаппарат (пленки, жаль, мало осталось, ну да для такого случая…), стоило лишь навести объектив на мальчиков, как местные пацаны сами потянулись к «корреспонденту».

— А вы чаго чакаеце?! — с искренним недоумением воскликнул Игорь. — Станавицесь з хлопцами, мне ж патрэбна для сраунення размерау каб людзи там стаяли. А то чытач не зразумеець, як жа ж круги выглядаюць.

Они зыркнули на белобрысого (видимо, своего вожака) — тот скупо кивнул и первым зашагал к Максиму и Денису. Остальные оживленно потянулись за верховодой.

Остапович долго и с удовольствием покрикивал на ребят, расставляя их так, чтобы все поместились в кадр. К моменту съемки контакт уже установился, поэтому Игорь воспринял как должное то, что почти сразу же после нее полноватый паренек с блестящими глазами (по всему — местный болтун ј1) поинтересовался:

— А… гэта… вы… вам сведки патрэбные?

— Ты што ж, бачыу, як яны зъяулялися? — когда-то (кстати, не так уж давно) Игорь был таким, как они. Поэтому ему удалось произнести вопрос безразличным тоном эдакого всезнающего мэтра, мол, ну что вы мне можете рассказать из того, чего я не знаю?

А сам даже вспотел от напряжения: вдруг и вправду кто-то из них видел?!

— Ды не… — протянул пан Болтун. — Але знайшоу першым. Ну…

— Даренак першым пабачыу, — угрюмо уточнил кто-то из компании. — А мы потым ужо хадзили глядзець.

— И што, багата наглядзели?

— Скажы, Захарка, — велел белобрысый вожак.

Пан Болтун приосанился:

— Ды не, багата ж не угледзиш. Прыйшли. Круги звычайнисенькие. Трава нибы затоптана у зямлю. …Ды и усе, пэуна.

Он, похоже, сам разочаровался в том, как мало видел и мог рассказать. Что уж говорить про Игоря.

Правда, разговор с остальными ребятами прояснил ситуацию. Используя метод перекрестного опроса, Остапович ухитрился выудить из мальчишек все, что только можно было.

Хотя, положа руку на сердце, ничего нового для себя он не услышал. Увы — ни странных звуков, ни непонятных объектов в небе, ни, тем более, похожих на людей существ. Ни-че-го!

— Ну добра, хлопцы! — сказал он наконец. — Дзякую, што дапамагли. Кали прыгадаеце штось — захадзице, кажыце.

— А… гэта… — начал было Захарка, но белобрысый дал ему небольного, но преобидного щелбана и заявил:

— Даволи. Сказали ж табе: «дзякую». Так и панимаць павинен, што размова закончана. Не чапляйся да чалавека.

— Вы скажыце лепш, — обратился вожак к Игорю, — кали и дзе чытаць стаццю.

— Сам ишчо не знаю, — улыбнулся тот. — Аднак, як выйдзе, перешлю пару газет Максимавай бабушке, Настасии Мацвеяуне. Дамовилися?

— Атож! Дзякуем, яшчэ прыезжайце!

Так и ушли вчетвером: Игорь, Юрий Николаевич с племянником и Денис. Пацаны провожали их взглядами, в которых на миг, безотчетно для самих хозяев, зажглись огоньки интереса и… чего-то еще, необъяснимого, но очень важного. Может, чудования перед человеком, который отыскал свое призвание, свой талант?..

Игорь мысленно хмыкнул, потешаясь над собственными «возвышенными» мыслями, помахал ребятам рукой и о чем-то заговорил с Журским. Он так и не заметил досады в глазах Захарки, которому не дали рассказать нечто очень важное.

— Ну и что же, Холмс, какие можно сделать выводы из увиденного? Кто убийца?

Остапович щурясь, наблюдает за мальчишками: те убежали далеко вперед и, кажется, преследуют какого-то зверька. Со стороны их погоня напоминает игру в кошки-мышки — невидимый отсюда беглец явно проворнее ребят, к тому же он воспринимает происходящее всерьез и потому имеет больше шансов на победу. В данном случае — на то, чтобы ускользнуть.

Игорь пожимает плечами:

— «Убийца»… Не ведаю, Никалаевич. Скажу тольки, што ранней таких прызнакау не была.

— Хочешь сказать, что на НЛО не похоже.

— Пахожа! У тым то й справа, што пахожа. Але — не яно!

— Тогда — что или кто?

— Абы знацця! Можа быць, и НЛО. Новый апарат, иншая мадыфикацыя.

— Но сам ты не веришь в «новую модификацию»? — замечает Журский.

— Точна! И не пытай, чаму — просто интуицыя.

Юрий Николаевич задумчиво потирает подбородок:

— Интуиция — эт немало. Но, наверное, она же и подсказывает тебе, кто на самом деле виноват в появлении кругов?

— Увы. Тут яна маучыць!

— А не могут это быть, например, какие-нибудь… природные явления, что ли…

— Сам жа ж разумееш, што не могуць, — отзывается Игорь. — Штоб гэта зрабиць, трэба обладаць вяликай силай. Не бывае такога у прыродзе. Ци ж, як твая ласка, я про такое ня чувау.

— Хм… Не такой уж большой, если каждый колосок вдавливать по-отдельности. Но это, конечно, бред. …Хотел бы я увидеть, кто ж это сотворил.

— А я б — не хацеу, — качает головой Игорь — Або — здаля.

Зверек ускользнул. Денис в сердцах топает ногой: упустили! А какая была шикарная ящерица! Максим — тот вообще едва не рыдает от досады. Он как раз думал террариум дома поставить, а эту красавицу б туда запустить!.. эх!

Оба так увлечены собственной неудачей, что старушку замечают только тогда, когда слышат ее ржавое: «Добры дзень».

Явление этой дамы, похожей на воплощение средневековых представлений о Смерти, производит на ребят сильнейшее впечатление. Оба пятятся, а Дениска, зацепившись за что-то, даже грохается на землю — но тут же вскакивает и торопится отойти как можно дальше.

Да уж, бабуся что надо! Во-первых, худющая настолько, что лицо больше напоминает череп — зловещий оживший череп, кое-как удерживающийся на дряхлом скелете. Во-вторых, облачена она в живописнейшие лохмотья, которым следовало бы находиться в местном краеведческом музее, в секции «Быт наших далеких предков». В-третьих, взгляд старухи — способный, пожалуй, при минимуме усилий с ее стороны просверлить в вас два отверстия…

Ну и наконец коса. Да нет, не девичья, до пояса, а обычная коса, которой траву косят. Старуха на нее опирается, словно на клюку.

— Здрастуйце, унучыки!

«Унучэки» продолжают пятиться и дико сверкать глазами. Появление «бабушки» их явно не радует.

— Чаго гэта вы? — недоумевает та. Искренне так глазами взмаргивает, вздыхает: ох, племя молодое, неблагодарное!..

Те, само собой, молчат.

Зато вмешивается Юрий Николаевич.

— Гляди-ка, — поражается он, — это же!.. Да не может быть!

«Госпожа Смерть» переводит взгляд на него:

— Ишь! Журский! Няужо павярнувся дадому жыць?

— Нет, Марь Паллна, только погостить приехал.

Она покачивает головой, но не поймешь, то ли под ветром, то ли кивая Юрию Николаевичу.

— Гэта добра, што хоць у госци. А усе пупавина. Кали б зарыли у гародзе ци яшчэ дзе — тут бы жыу, а так… — и она машет рукой, мол, о чем говорить, одна печаль с вами, детьми неразумными.

— Але, — воодушевляется старуха, — чула я, своим бацьку з маткай дапамагаеш. Гэта правильна. Без гэтага нияк. А я вось сыночку сваяму, Геннадзюшке, касу нясу. Пайшоу з дому на лужок, а коску-то забыуся. Ох, тружаничак мой ненаглядны!

Мальчишки подошли ко взрослым и недоуменно наблюдают за бабусей: чего она городит? Игорь тоже мало понимает из сказанного, зато Юрий Николаевич, похоже, в курсе происходящего. Он уважительно кланяется «Смерти» и желает ей всего хорошего.

Вдруг старуха разворачивается:

— Думаеш, здурэла баба?

Лицо ее неожиданно приобретает странное выражение: смесь глубокой мудрости и разочарования.

— Гадаеш, зусим здурэла? Усе знаю. И што Геннадзюшки ужо гадкоу дзесяць як няма, и што усе у дзярэуни поцяшаюцца над старою. Дарэмна! Я яшчэ розум маю.

— Марь Паллна… — пытается успокоить ее Журский, но та лишь сурово стучит косой о землю:

— Ну што ты можышь мне сказаць? Лепш слухай: чула я ад людзей, апяць круги зъявилися. Прауда?

— Правда, — подтверждает Юрий Николаевич, игнорируя это ее «апяць».

— То Сатана выйшау из Пекла! — кричит она, потрясая косой. — То ен ходзиць па зямли. Круглыя капыты круглыя сляды аставляюць. А камни у их — то крошки пекяльныя, вуглины падзямельныя! Беражыся! Беражыцеся, людоньки! Ой, горюшко идзе! Ой горюшко!..

Она сбивается на бормотанье и быстро-быстро семенит вдоль берега, раскачиваясь из стороны в сторону и иногда ударяя косой о землю.

Все четверо молча глядят ей вслед.

— Бывшая учительница. Сын у нее умер в Афгане, — объясняет через некоторое время Юрий Николаевич. — А она с тех пор и «збожыволила», как у нас говорят. Таскает с собой по селу эту косу — летом, а зимой — саночки. «Для Геннадюшки». Соседки ее кормят, за хозяйством приглядывают.

— «Апяць», — напоминает Игорь. — Яна сказала «апяць круги зъявилися». Што, были выпадки?

Журский медленно качает головой:

— Н-нет. Я, по крайней мере, ничего подобного не слышал.

Заметив, что оба мальчика после встречи с сумасшедшей окончательно повесили носы, обнимает их за плечи:

— А пойдемте-ка, козаки, обедать, а? Поедим, и тогда уж отправимся к остальным кругам.

«Козаки» нехотя соглашаются.

Вообще-то идея с обедом была своеобразной попыткой Юрия Николаевича взять тайм-аут. Он еще не чувствовал себя готовым идти туда, где «проявилась» вторая группа кругов — к дому чертячника. Честно говоря, боялся встретиться с колдуном.

То, к чему Журский сам стремился еще вчера, сегодня вызывало у него приступ неконтролируемого страха.

«В чем же причина? Неужели, виновата старая учительница, о которой я столько слышал, но повстречал — только сегодня, многие годы спустя?

/А возможно, причина в том, что ты начал вспоминать?/ Уж во всяком случае — дело не в этих кругах. Они, пожалуй, самое безобидное из всего случившегося со мной за последнее время».

Настасья Матвеевна готовила обед, а ее «госцюшки ненаглядные» разбрелись пока кто-куда: Дениска побежал к себе, Макс бродил где-то в саду, а Юрий Николаевич с Игорем устроились на лавочке перед домом.

Журналист закурил.

Помолчали. Журский, не поворачивая головы, наблюдал, как дрожит тень от пальцев молодого человека.

«Совсем у парня нервы ни к черту».

Он давно подметил у Остаповича это свойство: перевозбуждаться по, казалось бы, малейшему поводу. Юрию Николаевичу сложно было судить о причинах такой сверхнервозности, но подозревал, что виноват прежде всего образ жизни журналиста, вынужденного жить и работать в обстановке, когда очень многое запрещается, официально или же по внегласным правилам.

Но сейчас, сейчас-то из-за чего дергаться?!

— Не спокойно мне штось, Юрий Никалаич. Вучыцельница твая…

— Да ну, нагородила огород — я же объяснял, она, как говорится, в своей тональности. Не принимай всерьез.

— Я б не прыймау, — вздохнул Игорь. — Ды тольки гэта трэцяя… любяць яны мяне.

— Что значит «третья»? Часто к тебе сумасшедшие с предсказаниями лезут?

— Нашчот сумашедшых — не знаю. Цыганка была. Яшчэ у горадзе. А ужо тут, у гэтых… Прудках, да? — там таксама якаясь прыстарэлая падчапилася. «Не хадзи, — гаворыць, — у Стаячы Камень. Там — смерць».

— Да, перспективка ничего так, заманчивая. Чего ж пошел? — он выставил перед собой ладони, прерывая возмущенный возглас журналиста: — Ладно, ладно, шучу. Ты у нас человек цивилизованный, во всякую муру забобонную верить не станешь. Поддерживаю. Удивляет одно: почему вдруг ты так заволновался? Ну совпадение, с кем не бывает.

Игорь взглянул на Журского, выдавил кривую усмешечку:

— И часта з табой такое трапляецца? Га?

Тот смущенно развел руками.

— Тож-то и яно! Знаеш, мне гэта нагадуе вельми паганюшчы раман страхау. Самый пачатак.

— Почему ж «поганющий»?

— А автор повторяецца. Тры папярэджэння — на два больше, чым патрэбна б была. Ды й аднакависенькие: бабы старые являюцца, гразяць… Скучно, избито, банально.

— Ну-у, может, не так все просто? — предположил Юрий Николаевич. — Допустим, твои женщины дополняют одна другую… образ там раскрывают, я не знаю.

— Дурыстика! Знайдзи, покажы мне сенняшняга аутара, катрый бы образ раскрывау! Толку от моих жэншчын — адзин…

— Так уж и один…

— … доказаць, што яны сапраудна штось знаюць. И выходиць, штось такое сушчэствуець.

— И оно крадется во тьме, чтобы сожрать нас! — торжественно завершил он. — Извини, Игорь, но не верю. Как ты говоришь, «дурыстика». Хотя полюбопытствовать, чего ж тебе напророчили цыганка с дамой из Прудков, я не отказался бы.

Он вполуха слушал рассказ Игоря и думал: а как бы ты, дружище, заговорил, узнай, что мама моя, Настасья Матвеевна Журская, потомственная знахарка? Вот и получается: ты во все это не веришь, а приходится, я же во все это верю, хотя верить-то как раз не хочу. Не хочу даже допускать возможности, что все твои «дамы» не от своего скверного характера предсказывали то, что предсказывали, не желаю верить в невозможность противостоять постаревшему Стояну-отшельнику, которого здесь зовут чертячником — и не зря, кстати, зовут. Об остальном и говорить не стоит. Круги твои — так, ерунда. Меня больше волнует зубок чеснока, который я вчера обнаружил в своем кармане. Наверняка мать положила. И думать о причинах этого ее поступка я тоже не хочу. Я слишком успешно позабыл обо всем этом (понимаешь, старик, в городе такие знания ни к чему), слишком успешно, чтобы теперь восстанавливать их в своей памяти. Но, боюсь, придется.

«…боюсь».

Журский нащупал в кармане сухую каплю чесночной дольки, сжал, словно была она амулетом от всех напастей — и в это время с крыльца донеслось:

— Хлопчыки маи даражэнькия! Да столу!

Обедали куриным бульоном, неизменной жареной картошкой и овощами. Хозяйка строго наблюдала за гостями: все ли в порядке, всем ли угодила? — и при этом успевала еще что-то перемешивать в большой металлической миске.

Макс ел с аппетитом, азартно и энергично поглощяя свою порцию; Игорь — рассеянно и без души; Юрий Николаевич же, хоть и уделял картошке с бульоном должное внимание, мыслями был далеко.

Он вспоминал о том, как впервые осознал, что мама его обладает способностями, которых нет больше ни у одного человека в деревне (о Стояне Юрась тогда не знал). Это плохо согласовывалось с тем, что говорили в школе, еще хуже — с обгоревшим остовом церквушки, сожженной, по словам старожилов, «после немца»; церквушка свидетельствовала об абсолютном торжестве разума и материи над бреднями капиталистических священников о боге и пр. «Чудес не бывает», — вот она, истина в последней инстанции. Но поскольку целительский талант Настасьи Матвеевны не вписывался в рамки современной науки, именно чудом он и был, самым настоящим. Даром свыше.

Но, как и всякий дар, нес он в себе множество опасностей. Потому и говорить о нем при чужих людях не следовало. А свои и так знали.

Объяснил все это Юре старший брат, когда, по мнению последнего, «пришло время». Младший на удивление быстро понял его слова — возможно, из-за того, что сам уже обнаружил свой дар — музыкальный. И отныне молчал: в компании ли приятелей, в кругу ли семьи. Тема эта считалась запретной; да и сама Настасья Матвеевна старалась лишний раз способностей своих не проявлять. Знала, видела на примере Мирона-чертячника (Стоянового отца) да и Варвары, сестры Стояновой, чем платят люди за добро и зло. А у Настасьи Матвеевны семья, ей лишний раз привлекать к себе внимание Серебряка не хочется.

Но и об истинной сущности отшельников, и об их взаимоотношениях с Серебряком Юрась узнал намного позже. Когда «заиграл» путь к умершему и покоящемуся на берегу Струйной старому чертячнику и шагал домой вместе с дядькой Григорием.

— Слыш, плямяш, — сказал тогда дядька, попыхивая папироской, — ты глядзи, пра усе гэта маучы.

Они шагали, все семеро, вдоль речки, возвращаясь к дороге. Молодой отшельник остался у домовины.

— Прауду дзядька кажа, — отозвался молчавший все это время Потапыч. — Нам жа усем горш будзе. Табе — таксама.

— Рабенка не запугивай, — строго молвил Филлип Гнатович. Он после случившегося выглядел подавленным, но теперь понемногу приходил в себя.

— Што, няпрауду кажу? — обиделся Потапыч. — Прауду. Твой же Ивашка, тольки даведаецца, што такое магло быць, зробыць нам блакаду Ленинграда з Барадзином разом. И табе ж — першаму, — добавил он. — Мы што, мы людзи маленькия. Санек — яму не прывыкаць, я — заслуги у мяне, лишний раз не зачэпяць. А от ты, Филлип Гнатыч, на поуную катушку паляциш.

— Ды годзе вам! — дядька, похоже, не на шутку рассердился. — Разкудахталися! Як будзець, так и будзець. Няужо ад вашых слоу штось пераменицца. Идзице и язык за зубами прытрымывайце; а праз тры дни гэта ваабшчэ ничога не будзе значыць: як пахавали, дзе, хто…

Они расстались у моста — всем, кроме дядьки с Юрасем, нужно было в сторону Адзинцов, так что дальше родственники шли вдвоем.

— Табе мамка ничога не разпавядала?

— Аб чым? — удивился мальчик.

— Аб чарцячниках. И аб ведзьмарке.

К этому времени Юрась уже кое-что разведал, так сказать, по своим каналам. Хотя среди ребят тема старого и молодого отшельников негласно считалась запретной, нет-нет, кто-то да и проговаривался: о том, что видел… или не видел, а примерещилось только; о том, что слышал… или не слышал, а так, думал, что слышал…

То же и с ведьмаркой. Она жила на противоположном от чертячников крае деревни, тоже наособицу от остальных, и тоже во многом для любопытных мальчишек оставалась той тайной, в которую они не спешили проникнуть. Ибо тоже видели и слышали поблизости от избы ведьмарки всякое — и не горели желанием всматриваться и вслушиваться получше. Да и родители, прознай они про неуемное любопытство своих чад, наверняка просветили б так — неделю в школе на уроках стояло бы дитя, к стеночке прислонясь; случаи такие уже были.

Одним словом, если Юрась что-то и знал об этих загадочных людях, то крайне мало. А мать и вовсе ничего ему не рассказывала, в чем он честно и признался (умолчав обо всем остальном, все-таки ему известном).

— Так слухай, — строго велел дядька. И добавил, щурясь в невыносимо голубое небо: — Слухай ды на ус мотай.

И Юрась слушал.

О том, что когда впервые появились в деревне предки старого Мирона, никто уже сейчас и не помнит. Может, и вовсе они не появлялись, а пришли вместе с первыми поселенцами… Раньше проще было узнать, достаточно б в церковную книгу поглядеть (где рождения и смерти записывали) — но книгу сожгли вместе с церковью, так что…

Ну так вот, как бы там ни было, а уж из немногих предков Мироновых, кого люди еще помнят, все, ровно один, отличались ведунскими способностями. И не путай способности эти с тем, что может почти каждая сельская бабка сотворить: ранку там зашептать или хорька от курятника отвадить! Во власти чертячников — намного большее.

Почему? Разное говаривают, сейчас разве разберешь, где правда, а где людские домыслы… Только вот дыма без огня, известно ведь, не бывает — и просто так прозвища не даются. «Чертячником» без причины не назовут. Может, и впрямь продал весь род их души Сатане, а взамен получил в услужение «мелких каверзников»? Как знать…

И не потому ли фамилия рода такая странная — Амосы? Один учитель школьный, который еще маленького Григория с сестрой его, Стаськой, учил уму-разуму, как-то сказал, что фамилия эта происходит от древнееврейского слова и означает «несущий ношу»; да и не фамилия это на самом-то деле, а имя!

Но то все так, догадки, слухи, шушуканья запечные. А вот доподлинно известно, что в роду Амосов девочки рождаются редко, однако уж если рождаются, непременно становятся ведьмарками. Чертячники — те больше мастера по лесным силам, по лечению снадобьями, из зверей приготовленными; ведьмарки же — полевые хозяйки, к травам да настоям склонные в своем мастерстве.

Такою уродилась и Варвара Мироновна, сестра Стояна-отшельника. Но что-то взыграло в девке, не пожелала, как родичи, мастерство небогоугодное постигать — в город ехать намерилась, учиться. Ничего у нее, конечно, не получилось: паспорт ей выдавать не желали, так она сама взяла и укатила. Сбежала значит. Ну да вскоре вернулась — хоть и упрямая она, Варвара Мироновна, хоть и с характером (это у Амосов потомственное), а не глупая, поняла, что плетью обуха не перешибить.

Только жить с отцом и братом все равно не пожелала. Поначалу собиралась было хату делить (речь в их семействе неслыханная) да потом проще дело решили. Как раз ведь война отгремела…

(Здесь дядька Григорий остановился (и на словах, и на самом деле) долго молчал, вспоминая о чем-то, и лишь потом продолжил; а Юрась почему-то решил, что в войну в Стаячым Камене случилось нечто, к чему оказались причастны чертячники — не потому ли и Потапыч со старым учителем пришли на похороны отшельниковы?..) После ж того, как прогнали немчуков, как раз одна хата освободилась. Туда Варвара Мироновна и переехала.

(И снова Юрась удивляется: если сестра Стояна-отшельника не намного старше братца, почему же немолодой уже дядька Григорий называет ее непременно по отчеству?) С тех пор так и живут: порознь. Хотя ссора, кажется, случилась между отцом и дочкой, а брат с Варварой Мироновной отношения поддерживает… поддерживал. Как знать, не осерчает ли, что не пришла на батьковы похороны?

Но это их дела.

Тому же, кто в ведьмарочьи или ж чертячниковы дела нос совать начнет… не-ет, тому сложно позавидовать! Ежели ты, конечно, не Ивашка Серебряк, держись от Амосов подальше и детям своим закажи. Хотя, если уж совсем припрет доля к стенке — тогда да, тогда можно и рискнуть, пойти за советом или помощью…

Но не о том рассказ. За помощью-то как раз бегали, частенько не признаваясь в этом не то что соседям, а даже своим же, семейным. Вот поперек дороги вставать — ни у кого раньше дури такой не набиралось.

У «партейца» набралось.

Откуда он явился в район толком никто не ведает. Говорят, направили «на места» — тогда это практиковалось. Он и прижился — присосался, акклиматизировался, даже понравилось ему тут.

Кое-кто утверждает, что в Ивашке (это за глаза он Ивашка, а при общении извольте Иван Петровичем величать, хотя возрасту в нем немного, на Петровича-то и не тянет), — так вот, кое-кто утверждает, что в Серебряке есть примесь цыганской крови, из-за чего он сам, в принципе, способен на всякие-разные фокусы и чудеса в чертячниковом духе. Да только изначально решил для себя Серебряк, что быть правильным активистом куда как сытнее и вернее.

Оттого, видать, и разных мастеров, от малосильных бабунь-шептух до чертячников, так ненавидит — известно ведь, рыбак рыбака видит издалека, а уж эти-то себе подобных за добрую версту чуют!

Хотя, мыслится некоторым, не в этом дело. Не только в этом.

Просто приглянулась Серебряку Варвара Мироновна, даже, сказывают, в женихи он к ней набивался. Или не в женихи, а так… Сложно сказать: что меж двумя людьми было, то иным знать не дано, пока те двое не расскажут — а те двое не из языкастых.

Только с некоторых пор ох и начал же Ивашка яриться! Церковь, которую даже немчуки не тронули, спалить велел. Сунулся даже было Амосов в колхоз записывать (чего с самого начала Советской власти никому не удавалось), да тут, правда, и спекся. После войны это уже было, потому и не вышло у Серебряка ничего.

Искал других зацепок, чтобы задеть побольнее, понадежнее да и выкорчевать весь чертяцкий род, к чер-ртовой матери! — не вышло… до сих пор не выходило. Но вот ежели узнает про то, как старого Мирона поховали, своего, не сомневайсь, не упустит!

— Таму, племяш, — закончил дядька Григорий уже у самой калитки Юрасевого дома, — трымай-ка ты рот на запоры. Тым пачэ, што мамка у цябе сама трохи варажыць умее, дык каб и вам, глядзи, от «парцейца» не перапала!

А Настасья Матвеевна и впрямь «варожыць» умела, и не «трохи», как долгие годы думал Юрась, а довольно неплохо. Только старалась этого не показывать. Но с какого-то момента (он не помнил, был ли тому причиной конкретный случай или нет) Юрась понял, что его мама знает и может намного больше, чем он подозревал.

Потом как-то услышал в случайном разговоре, что и бабка его ведовством «баловалась», и прабабка… Однако дальше выяснять что к чему не стал. Был он тогда уже достаточно взрослым, чтобы не ворошить прошлое.

…Теперь, сидя за столом и наблюдая, как мать перемешивает неопределенного цвета бурду в большой металлической миске («Знакомо… Когда-то я это уже видел…»), Юрий Николаевич размышлял о том, не может ли так случиться, что прошлое само начнет ворошить людей.

Игорь чувствовал себя неловко и до сих пор не мог понять, что тому причиной: то ли внимательный взгляд мальчишки (после завтрака пацан, кажется, о нем позабыл, а вот теперь опять вспомнил), то ли статус гостя-приглашенного (и ведь консервов с собой привез, а бабка только усмехнулась, мол, чего там, лучше покормлю-ка я вас свеженьким — кормит вот…); или просто все вместе да плюс случившееся у реки: круги, сумасшедшая седая учительница с косой дурацкой…

Остапович ерзал на лавке, так-сяк глотал норовившие встать поперек горла куски; беспричинно волновался.

Тут еще и мать Журского уселась в комнате да чего-то в миске перемешивает

— а глазами все за гостем следит! Вот уж ведьма так ведьма, не в обиду Юрию Николаевичу будет сказано.

Вернее, сказано как раз не будет. Чтоб — не в обиду.

А будет сказано:

— Дзякую, Настасия Мацвеяуна! Вельми смашна!

Журский с мальчишкой поддерживают:

— Да! Класс!

— Спасибо, мам, на самом деле, очень вкусно.

— На здароуечка, госцейки мае залатыя! На здароуечка!

И тут старушка отчебучивает такое… Игорь сперва решил даже: умом бедолаха тронулась, от радости. Поднялась, подошла к столу, ложку, которой бурду в миске размешивала, на скатерть положила, а сама согнулась и — шасть под стол! Проворная бабуся!

Все трое «госцюшек», само собой, в недоумении, нагибаются — глядь, а хозяйка миску свою в угол поставила (тот самый, «красный», в котором иконы висят) и чего-то шепчет.

Игорь поневоле прислушался:

— Стауры, Гауры, кали чуеце мяне, гэтая яда для вас, наядайцесь пра запас!

Остапович не знал, кто такие эти «Стауры-Гауры», но в одном был уверен: сам бы он ни за какие суперпризы не попробовал этого угощения. Мало того, что оно ощутимо пованивало чесноком, так еще и на вид напоминало скорее некое блюдо после того, как оное съели.

Гауры и Стауры, причем по несколько раз.

И вот еще что почудилось Игорю: будто ритуал этот, с миской на полу, с обращение к Бог весть кому, — знаком ему.

Напряг мозги — и точно, Настуня ж читала!

— Знаю я про гэтый звычай, — сообщил он недоумевающим Журскому и Максиму.

— У якийсь асабливый дзень так задабрывали душы сабак багатыра Буя (ци Бая

— не прыгадаю ужо). Вучоныя личаць, што слово «Гауры» произошло ад литоускага «лохмы», а «Стауры» — от «выть». И што гэтыя дзве сабаки бегали за сваим гаспадарам усюды, тож и пасля смерци не пакинули яго.

Ци прауда, Настасья Мацвееуна?

Поднялась Настасья Матвеевна с пола, на Игоря глядит.

— В книжках, ведама, рознае пишуць, — говорит. — Тольки там заужды усе не так, як у жыцци.

И улыбается, устало так улыбается…

После обеда Остапович почему-то не торопился идти ко второй группе кругов. Юрий Николаевич — и подавно. Присели на той же лавочке у забора, на дорогу глядели, молчали; журналист перекуривал.

— Лето какое-то до неприличия дождливое выдалось, — сообщил Журский, наблюдая за похмурневшим небом. — Мать с отцом жалуются, что сено никак не просушится.

— Высахнець, — отозвался Игорь. — Ня могуць жа увесь час одны дажджы исци. А кстаци, — спохватился он, — кали круги зъявилися, дождж таксама ишоу?

— Кажется, да. Это имеет какое-то значение?

Журналист пожал плечами:

— Кали б знацця!

Я вось што думаю, на небо гледзячи. Не пайдзем мы сення да других кругоу — толку ниякага. Знимаць не палучыцца, надта пасмурна.

— Лады! Тогда как насчет немного поработать? — предложил Юрий Николаевич.

— А то у матери в двух-трех местах забор прохудился, так я все собираюсь подлатать… Ну и видишь, — он протянул, показывая одетую в красную шерстяную повязку кисть левой руки. — Я ее вроде и вылечил, но все-таки один не справлюсь. Поможешь?

— Чаго ж не?

В это время из окна, что глядело на улицу, высунулся Макс:

— Дядь Юр! Мы скоро к кругам пойдем?

— Завтра, козаче. Сегодня — отбой!

— Понял, — он исчез в окне и через некоторое время прошагал мимо них, скрывшись во дворе Гордеичихи.

— Ну што, — отбрасывая окурок, сказал Игорь, — пайдзем забор латаць?

Дениска тоже уже пообедал и сейчас переключал каналы телика.

— Тут з гэтай антэнай ничога паглядзець немагчыма! — пожаловался он приятелю. — Па праграмцы — фильм класный павины паказываць, а тут настроицца на патрэбный канал нияк не выходзиць.

А што твае, исци скора будуць?

— Они отменили, — махнул рукой Макс. — Типа погода плохая для фотографирования и все такое.

— А-а… Тады сядай — будзем саветавацца.

— О чем советоваться? И так ясно: круги эти, новые — настоящие.

Дениска засмеялся. Он смеялся долго, и немного обидно, а потом покачал головой и объяснил:

— Чаму ж яны сапраудныя? Да, мы их не рабили, але ж их мог зрабиць хтось иншый.

— Да ну! Кому это нужно?

— Не ведаю… Но…

— И еще! Ты видел, как это сделано?

— Бачыу, — скривился Дениска. — Ну так трактарам ци…

— Подожди, — теперь Максу пришлось урезонивать приятеля. — Следов колес нету. Выходит, трактор нужно было разобрать, перенести в круг, собрать, проехаться на нем, снова разобрать и унести. Прикидываешь?

— Да… А што кажыць журналист?

— А он шуганутый какой-то, с него толку никакого.

— У мяне куча идзей, — признался Дениска. — Мы ж можам сами паразследаваць, хто гэта зрабиу. И пра хату ведьзмарки — я тожа нешта прыдумау. Тольки трэба усе прадумаць и исци, кали нихто не будзе нас шукаць.

— Значит, не сегодня и не завтра, — подытожил Макс.

— Але й ня можна доуга затрымавацца, — предупредил Дениска. — А то бабка моя зусим збожыволила з гэтаю думкаю мяне да горада отправиць.

А сення яшчэ фокус выкинула. Якиесь плошки па хаце разставила, соли туды намяшала, часнака. Пытаю для чаго — нада, кажыць.

— Моя только что за обедом тоже сделала одну. Журналист сказал, что читал, будто это для духов каких-то умерших собак. Ерунда, конечно. Может, это чтобы мышей травить? Или — тараканов?

— Ага, точна. Яны ад аднаго запаху будуць здыхаць.

…И Дениска стал посвящать друга в подробности своего плана.

— Здорово, мужыки!

Воспользовавшись неожиданностью, молоток коварно выворачивается и едва не входит в контакт с пальцем Юрия Николаевича. Вот же, в кои веки взялся за работу по дому — и на тебе, сразу пальцы калечить!

— Ох, звиняйце, кали памяшау. Дома запалки забыу, гляджу — вы стаице. Дай, думаю, паспрашаю, раптам смалице.

Он мнется, смущенно глядя на с облегчением разглядывающего палец Журского. Мужик, кстати, примерно одного с ним, Журским, возраста (может, чуть старше, а может, это только впечатление такое создается: жизнь ведь в деревне старит скорее, чем в городе). В одной руке подошедший небрежно держит грабли, другой оглаживает непослушные пшеничные волосы; при этом так неподкупно и искренне улыбается, что сердиться на него ну никак невозможно.

Ветер колышет на нем черную футболку с изображением красной бычьей морды и надписью Chicago bulls.

Игорь молча протягивает мужику зажигалку.

— Дзякую, — отзывается тот, предлагая, в свою очередь, мятую пачку с сигаретами — и на отказ не обижается.

Возвращает зажигалку, но уходить не торопится.

— Сами-то адкуль?

— Из здешних, — лукаво щурясь, отзывается Юрий Николаевич. — А ты, выходит, и не признал, а? Нехорошо, Витюха! Я уж не говорю, что от тебя мне одни беды: то шапку…

— Карасек! — мужик пихает Игорю початую сигарету, мол, подержи, — и крепко обнимает Журского, похлопывая по спине. — Ах ты ж, Моцарт драный! Таки выбрауся у людзи, га?!..

От половодья охвативших Витюху чувств речь его неожиданно становится прерывистой и наполненной непременным при всяком половодьи мусором; если же по сути, то он очень рад видеть друга детства живым, здоровым и добившимся профессиональных успехов. А палец…

— Да ладно, ведь ничего не случилось, — отмахивается Журский.

— Во-во! — поддерживает Витюха. — Вось як ты тады ладонь-то распанахау — страх! И ничога, загаилася.

Он еще говорит о чем-то, не замечая, как нахмурился, глядя на свою руку, друг детства.

Потом Витюха отбирает у Игоря сигарету и машет в ту сторону, откуда пришел:

— А я вось сабрауся сена раскидаць ды падсушыць — а тут зноу хмары! Што робицца! Эх!..

Словесное половодье снова набирает силу.

Игорь ухитряется как-то вклиниться в монолог неудачливого «сенокидалы» и спрашивает, не видел ли тот чего-нибудь странного на полях.

— А-а, — понимающе протягивает Витюха, и бык не менее понимающе подмигивает с его футболки. — Ты гарацкий, да? З газеты прыехау?

— Знакомься, Хворостина — Игорь Всеволодович, из самой столицы прикатил, чтобы вашими феноменами заняться. Поэтому отнесись к господину корреспонденту со всей серьезностью и не пытайся вешать на уши лапшу, как ты это любил, помнится, делать.

— Хто?! — возмущению Витюхиному несть предела. — Я?! Лапшу?!! Ды…

Но под насмешливым взглядом Журского буян затихает и даже постепенно переходит на цензурную лексику. Преимущественно цензурную.

— Короче, быу я давеча на палях. Кала Струйнай, ишоу, як зараз, з грабельками. Ну и… по вяликай нуждзе да бережка спусциуся. А грабельки наверсе пакинув — чаго их з сабой цягаць? Я ж тут, побач — нихто не забярэ, а забярэ — не уцячэ.

Ну от. Сяджу, значыць, на беражку, думу думаю. Я яшчэ накануне штось такое зъеу…

— Слышь, Витюха, ты когда-нибудь газеты читаешь? Телевизор смотришь?

— Ну? — непонимающе моргает тот; бык с футболки обиженно сопит.

— Ты где-нибудь видел, читал, чтобы о таких подробностях писали или по телевизору рассказывали? Так что, если можно, давай ближе к делу. Лады?

Витюха растерянно дергает плечом:

— Лады… Дык аб чым гэта я?

— Штось зъеу, — напоминает Игорь. Он очень недоволен, что Журский прервал рассказчика: Бог с ним, со временем, но крайне важно дать человеку выговориться (и тем самым расположить его к себе). — Штось «такое»…

— Ага, — подхватывает Витюха (и бык на футболке воодушевленно подмигивает слушателям, мол, не боитесь, сейчас все расскажем!), — зъеу. И таму доуга сядзеу. …Ну, не так, штоб очань. Але ж.

А чутна було гарна. Ни шумочъка. Таму я и удзивился, кали граблей не знайшоу.

— Как? — шепчет Остапович, на лице которого отображается живейший интерес (хотя Игорь подозревает, что грабленосец может попросту морочить ему голову).

— Отак! Не знайшоу.

— Может, ты выбрался не в том месте, с бережка? — поднимает левую бровь Юрий Николаевич. — Перепутал?

Половодье.

В кратком пересказе: перепутать не мог, ибо, спускаясь, надломил ветку росшего рядом куста — по ней и ориентировался.

Схлынуло.

— Так я пра што кажу… Граблей няма, а на йих месци — пустата. Разумееце?! Пустата!

— И что ты дальше делал?

Витюха вздыхает: его не поняли! Он открывает было рот, чтобы еще раз повтороить сказанное, но передумывает. И говорит совсем не то, что собирался.

— Шукау. Хадзиу па-над беражком, думау, можа, пожартавау хтось.

(Игорь мысленно морщится, отмечая в словах Хворостины неумелую ложь — но слушает молча).

— А потам уж зразумеу, што не знайду. Ступиу назад — глянув: ляжаць. На тым жа месцы. Тольки зараз там круг нарысавауся — адзин з гэтых, ну, вы знаеце!

Цяпер усе.

Он просит у Игоря зажигалку и закуривает еще одну сигарету.

Молчат, глядя на предзакатное солнце, на ватные обрывки туч. Где-то далеко, у самого горизонта громыхает — там, наверное, уже начался дождь.

— Такия справы… — роняет наконец Витюха. — Ну, хлопцы, пачапаю я. А ты, Карасек, зайшоу бы у госци, штоль… А?

— На днях обязательно заскочу, — на прощание пожимают друг другу руки, хлопают по плечам.

Когда Хворостина уходит, Журский поворачивается к Игорю:

— Ну, что думаешь?

Тот пожимает плечами.

— Давай лепш плот даробим…

Вечером, когда вся семья собралась за столом, каждый был преисполнен уверенности в том, что именно принятое им решение — правильно. Теперь они сидели и перебрасывались ничем не значащими фразами, необычайно тихие и умиротворенные.

«Собирались вечерами зимними, говорили то же, что вчера…

И порой почти невыносимыми мне казались эти вечера», — вспомнил Остапович.

Вечер, правда, был летним, но в остальном настроение такое же — словно у старого сонного карпа из пруда в императорском парке.

Журналист рассеянно рассказывал какие-то забавные истории, из обычных, дежурных. Слушатели рассеянно улыбались.

Макс наблюдал за Игорем Всеволодовичем, но уже не так внимательно, как утром или днем. Его сейчас больше заботила старая лестница, лежавшая в траве, у дома покойной ведьмарки. И моток веревки (прочной веревки!).

Макс знал, что следовало бы отказаться от Денискиного предложения. Но он точно так же знал, что ни за какие сокровища мира не отказался бы. И поэтому был спокоен — хотя мальчикам его возраста, вообще-то, не свойственно настолько мудро подходить к жизни, чтобы не сожалеть о том, что уже совершено.

Николай Михайлович, дедушка Макса, за вечер сказал очень мало. Он и так догадался обо всем, хватало услышанного днем и… и еще — он ведь был мужем своей жены достаточно долго, чтобы научиться понимать некоторые вещи без слов.

Он и понимал. Точно так же, как понимал, что не в добрый час сын его решил навестить своих старых родителей, а другой сын — отослать сюда своего сына… вот же, какая путаница выходит!..

Но еще Николай Михайлович понимал, что по-другому просто не могло быть: и сын, и внук приехали именно тогда, когда должны были. И тут ничего не попишешь…

Поэтому Николай Михайлович молчал, предоставив жене право решать. Это не было слабостью, хотя сам он всегда страдал оттого, что не мог ничем помочь супруге в подобных случаях. Но Николай Михайлович — обычный человек, куда уж ему лезть в дела, в которых он ничего не смыслит!..

Сама Настасья Матвеевна внешне хранила спокойствие. Она не сомневалась в том, что нужно сделать. И когда.

Сомневалась только, поможет ли это.

Она не была такой сильной чародейкой, как сестра Стояна-чертячника, но мудрости ее хватало, чтобы предугадывать некоторые события. Их неотвратимость. Их значение.

Поэтому и казалось Юрию Николаевичу, что мама глядит на него необычно.

«Понять бы только, в чем заключается эта необычность!

Господи, что за дурацкое настроение!..» Юрий Николаевич вполуха слушал байки приятеля и смотрел в окно.

По ту сторону стекла бился ночной мотылек, прилетевший на свет лампы. Он раз за разом ударялся о невидимую преграду, роняя с крыльев пушок. Мотылек и не подозревал, что для его же блага лучше оставаться подальше от света…

Юрий Николаевич глядел в окно, а видел «пустоту», о которой упомянул Витюха-Хворостина.

Память, когда-то давно плотно и надежно закупоренная, понемногу вскрывалась, готовая вот-вот хлынуть «дымящейся кровью из горла».

Юрий Николаевич совсем не был уверен, готов ли он к подобному испытанию. Но при взгляде на родителей, племянника и друга убеждался в необходимости такого кровопускания.

…Они сидели за столом, баюкая в невидимой колыбели свое будущее, свои решения и свои ошибки.

И никто не видел забившейся под кровать испуганной кошки, которая вот уже два дня не выходила из дому.

Боялась.

Глава вторая

Макс шел по главной улице деревни — не с какой-нибудь определенной целью, а просто шагал, глазея по сторонам. Денек выдался что надо: на небе ни тучки, но солнце не слишком припекает, так что для прогулок погода самая подходящая.

И тем более странным казалось полное отсутствие людей в деревне. Хотя… сейчас ведь часов двенадцать, а значит, большинство местных на работе.

Короче, Макс пообещал себе не удивляться. Хватит! Обойдутся!

К тому же, у него сегодня есть дело поважнее, чем пялиться, разинув рот, на пустые скамеечки под окнами.

Очень важное и очень секретное дело, о котором никто не должен знать.

Кстати, даже хорошо, что все они куда-то попрятались! Не нужно предпринимать меры предосторожности. Например, больше не нужно делать вид, будто он просто шагает по улице.

С этими мыслями Макс пошел быстрее.

Мальчик добрался до моста, но не стал там задерживаться, а, перейдя его, свернул направо и побрел вдоль берега Струйной. К заброшенному дому ведьмарки.

Вместо того, чтобы искать лестницу (ту, что в траве), он направился к входной двери. И почти не удивился, когда она легко распахнулась от одного нажатия пальцев. Нет, правда, чего удивляться, ведь и в прошлый раз открывалась она легко! Вот следующая…

Фонарика Макс с собой не захватил, поэтому пришлось оставить дверь распахнутой. Честно говоря, это даже немного успокаивало.

Тэ-экс, а что у нас дальше?

Широкая дверь, соединявшая прихожую с домом, по-прежнему является «счастливой обладательницей» новехонького амбарного замка. На месте и коллекция обуви Тимофея Степаныча, местного «рыбака».

Макс без надежды, просто для очистки совести дергает ручку широкой двери (само собой, безрезультатно) и уже поворачивается, чтобы уйти.

Тут-то все и начинается.

Обувь приходит в движение — раззявившие «пасти» кроссовки, высокие резиновые сапоги и женские босоножки с полуоторванными застежками подскакивают и начинают плясать, да так ловко, что ни один не наступает на носок другого! К ним присоединяются другие, потрепанные, изношенные, иногда дырявые башмаки и туфли, домашние тапочки и валенки… Пляшут задорно и отчаянно — но Макс почему-то не спешит к ним присоединиться. Хотя и не убегает.

Бац!

…А теперь уже и не сможет убежать.

Он оглядывается, заранее зная, что увидит.

Так и есть! Входная дверь защелкнулась — и почти в тот же самый миг амбарный замок качнулся — раз, другой — и сорвался вниз набухшей каплей крови.

Бац!

Обувь затопотала по полу, словно зрители в театре — в ожидании выхода на сцену маэстро.

Дверь, ведущая из прихожей в дом, распахнулась.

И там!..

Там колыхалась тьма, наполненная огоньками (свечей? глаз? светлячков?). Тьма воняла зоопарком. Тьма стучала вбежавшей в нее старой обувью. Тьма тянула к Максу свои невидимые руки и скалила свои невидимые зубы. «Бабушка-бабушка, а зачем тебе такие…» Вот тогда-то Макс не выдержал и закричал.

…и проснулся!

«Фу-у!.. Ну, знаете ли…» В комнате никого не было — видимо, все уже давно встали, один Макс бока отлеживает.

«Да уж, тут отлежишь! Интересно, во сне, от испуга, заиками делаются?» Стоя у окошка и одеваясь, он наблюдал, как играет с бабочками Рябый: крадется к ним, подергивая хвостом, вдруг — прыжок, клацанье зубов, лай; бабочки, понятное дело, близко к себе зверюгу не подпускают, они уже в воздухе, уже летают над ним, машут крыльями, словно дразнятся: поймай-ка, растяпа! Пес отходит, ложится у забора, отделяющего хлев от дома, демонстративно зевает, мол, не очень и хотелось-то; ждет. И то-олько мотыльки снова опускаются на разогревшийся под лучами утреннего солнца асфальт…

Лязгает задвижка на калитке, во двор входит гостья.

Бабочки всполошенно взлетают и уносятся в сад.

Рябый повернулся к вошедшей, осуждающе рявкнул, но в дом пустил без лишнего шума. Он свое дело сделал, хозяев предупредил, а дальше…

А дальше гостья оказалась в большой комнате, где и заговорила, быстрым, ломающимся от отчаянья голосом; бабушка отвечала ей намеренно неторопливо и спокойно. Макс не слышал, что именно, и поэтому поспешил к ним.

Как-никак, на женщине было уже знакомое ему платье — голубое, в крупных белых ромашках.

— Дауно? — спрашивала тем временем бабушка.

— Ды во вторник! А сення — пятница ужо!

Гостья вымученно вздохнула, теребя краешек скатерти.

— Я ж спачатку думала — загуляу. Не в першый раз.

— Да, твой Цимафей Сцепаныч гэта дзела палюбляу… палюбляець, — поправилась Настасья Матвеевна. — И што, нихто яго не бачыу?

Та покачала головой:

— Нихто. Усю дзярэуню аббегала, ужо в Адзинцы зранку зъездзила, у яго тамашних друзяк пытала — не бачыли!

— Куды ен збирауся у той дзень?

— Ды куды ж яму збирацца? — гостья всхлипнула и потянулась рукой к щеке, стереть влагу. — На Струйную.

— Проверяла?

— И не адзин раз! Учора зноу хадзила — ничога.

— Ты дзе шукала-то, Ялена?

Женщина непонимающе взглянула на нее:

— Там, дзе ен зауседы сядзеу.

— Ниже по цячэнию паглянь, — буркнула Настасья Матвеевна. — Можа, якия рэчы ссорыу — ды й знайдзеш.

— А… — начала было гостья.

— А я табе, выбачай, дапамагчы не магу, — и поднялась, показывая, что разговор окончен. Заметила Макса, кивнула ему:

— Добрый ранак, унучак. Снедаць идзи — а то захалонець усе.

Отправилась провожать гостью до дверей.

Уже у калитки приобняла за плечи:

— Трымайся, Ялена. Трымайся…

И опустила за ее спиной задвижку.

Гости сегодня спали плохо. Настасья Матвеевна, которую уже не один год посещала непременная и безжалостная спутница старости, бессонница, слышала, как ворочался на кровати этот паренек, Игорь, как поднялся и вышел во двор. Там он курил и что-то бормотал себе под нос. А в конце концов вернулся обратно и, кажется, дальше спал без мучений.

Юрась проснулся на рассвете (мысленно она все еще называла его Юрасем, хотя сын стал совсем другим, повзрослел и изменился; впустил в себя чуждость — и она винила в этом себя, потому что когда рожала его, позволила отвести себя в больницу и пуповину врачи ей не дали; а закопай она пуповину у дома, в саду или под банькой, сын никогда бы не стал отчужденным… таким — никогда).

Проснувшись, Юрась тихонько, чтобы никого не разбудить, оделся и выбрался в большую комнату. Там Настасья Матвеевна как раз давала мужу позавтракать.

Отправив на работу Николая, она вышла во двор. Юрась успел умыться и сейчас вытирался полотенцем; она невольно залюбовалась своим сыном, какой он у нее красивый да крепкий, как ловко и изящно двигается.

— Добра, што так рана падняуся, — сказала ему. — Нам патрэбна перагаварыць.

Сын кивнул:

— Знаю. Для того и встал.

— Пайдзем, дапаможаш мне дастаць бульбу — трэба пачысциць на дзень.

Вернувшись в большую комнату, Настасья Матвеевна подвинула половик и открыла крышку погреба. Юрась взял ведро и спустился туда; набрал картошки, и они, закрыв погреб, пошли на веранду-кухоньку, чтобы не терять даром времени. Можно ведь и разговаривать, и картошку чистить.

Налили в кастрюлю воды, взяли по ножу, поставили ведро посередине, чтобы каждому было удобно дотягиваться.

— Итак… — начал Юрась. — Чертячник. И чеснок.

Она поглядела на сына, ни на миг не прекращая срезать с «бульбы» кожицу:

— Саабразицельный ты мой. Правильна. Ты яго не выкинув?

— Я-то нет. А вот Макс…

— А я яму ушыла в адзенне. И Игорю твайму у сумку паклала и у карманы.

— Правильно. Молодец ты у меня. …Что делать-то будем?

— Што усе, то и мы. А вам уехаць нада.

Он покачал головой и бросил очищенную картошку в кастрюлю: бульк!

— Нет.

— Як гэта «нет»? Ты ж не разумееш…

— Понимаю, мам. Все понимаю. Ну, не все, конечно, но… Просто, видишь, тут ведь как получается. Игорь — его просто так не увезешь, это не Макс, он мне не подотчетен. А на всяких необычных штучках он просто «подвинут». Едва я начну пытаться его отсюда спровадить (и если при этом он почует неладное), Игоря отсюда клещами не вытащишь. Сейчас лето — так что даже выгони ты его из дому, будет в поле спать или к кому-нибудь пойдет постояльцем. …Да и нельзя его выгонять, чеснок ведь тоже… сама знаешь…

Настасья Матвеевна вздохнула, отправляя еще одну картофелину в кастрюлю: бульк!

— К тому же, — добавил сын уже спокойнее, — везти сейчас Макса домой нельзя. Семен лечится. А в такой период чувствуешь себя не лучшим образом

— не нужно, чтобы мальчик все это видел.

— Дык пазвани яму, запытай, можа, ен ужо вылечыуся, — заметила Настасья Матвеевна. — И карэспандэнта свайго справадзь. Сення звадзи да кругоу, няхай заснимець их — ды й едзе сабе.

— Я спрашивал — у Игоря отпуск на неделю. И поверь, он собирается провести его здесь. Как он выражается, «выжать из материала все, что можно».

— Пагана. И што ен можа рабиць?

Юрась пожимает плечами, бросает картошку: бульк!

— Наверное, пойдет людей опрашивать. Будет ходить по лесу, исследовать берега Струйной… Да что угодно!

— Ой як пагана! — она качает головой, гладит дрожащими пальцами занывшую кисть левой руки. — Хоць бы Макса дома утрымаць.

— Не выйдет, мам. Ты ж понимаешь, ему только что-нибудь скомандуй — и он тут же сделает наоборот. Да и лето… не удержим мы его дома.

— Гордзеичыха прасила, каб вы, адъязджаючы, и Дзяниску забрали. А то ей адправиць не з ким.

— И с Дениской та же самая история. Пускай пока… вдвоем, может, ничего с ними и не станется. Да и я пригляжу, постараюсь утянуть их с собой, когда пойду с Игорем. Вчера, кажется, их заинтересовало то, чем он занимается.

Бульк!

— Кстати, мам, вот ты нас хочешь услать. А вы сами-то? И другие?..

— Дык яны ж знаюць усе.

— А местная ребятня? Мы-вон вчера повстречали целую толпу.

— Дык у их же свое бацьки есць. Ня гэта страшна. Сцярэгчыся б тым, хто…

— она замолчала тогда, не зная, как назвать, обозначить ту категорию людей, которым следовало бы быть осторожнее: местных одиночек, старых или попросту неприякаянных людей, тех, кто живет уже не там и не здесь, словно плывет в тумане; в тумане, из которого теперь в любую минуту может выпрыгнуть зверь. Она замолчала тогда, а сын не спрашивал, но только позже, когда узнает о визите Елены, жены Степаныча-«рыбака», он поймет, что имела в виду мать.

— Так что ж делать-то будем?

Бульк!

— Будзем глядзець па бакам. И будзем внимацельными. И асцярожными.

— И да поможет нам Бог! — совершенно серьезно закончил он.

Бульк!

— Скажы, табе штось снилась сення?

Юрий Николаевич непонимающе взглянул на Игоря:

— Что ты имеешь в виду? Конечно, снилось. Но, как обычно у меня с этим бывает, я почти ничего не помню.

Он лгал.

Во-первых, Журскому частенько удавалось вспомнить собственные сны, особенно когда в них присутствовала музыка (а это было почти всегда: как иные спят и видят картинки, он слышал симфонии и сонаты, концерты и каприсы; кое-что даже записывал, хотя баловство это, не серьезно…).

Во-вторых же…

— Я таксама. Але сення… сення все па-иншаму.

Продолжать Остапович не стал, видимо, решив, что раз Юрий Николаевич своего сна не помнит, то и говорить не о чем.

Журский не настаивал. Вместо этого, повернувшись к дому, он крикнул:

— Макс, ты скоро?

— Уже иду! Вы это… выходите без меня, а мы с Дениской догоним. Дорогу он знает.

— Ничего, мы подождем.

Остапович удивленно взглянул на друга, но промолчал — наверное, все еще оставался под впечатлением от своего сна.

— Какие у тебя планы на сегодня? — поинтересовался у журналиста Юрий Николаевич. — После того, как вторые круги осмотрим?

— Людзей попытаю… — туманно отозвался тот. — И яшчэ есць задумка адна…

— Я готов! — это Макс примчался, позавтракавший и гарцующий вокруг взрослых на манер жизнерадостного жеребенка.

— Тогда дуй за Дениской! — скомандовал Юрий Николаевич. — Только чтоб одна нога здесь, другая там.

— Бу сделано!

— Слухай, а у хаце у вас кошка есць? — спросил вдруг Остапович.

— А как же. Где ж ты видел деревенский дом без кошки, чудак-человек!

— Значыць, кошка…

— Только что-то я ее давненько не замечал. Надо будет у матери спросить.

…Что ты говорил?

— Нячога, — покачал головой Остапович. — Нячога.

Игорь Всеволодович выглядел сегодня еще хуже, чем вчера.

«Наверное, ему тоже какая-нибудь гадость приснилась», — решил Макс.

Все четверо пылили по дороге, в сторону магазина — именно этим путем дядя Юра решил повести компанию ко вторым кругам.

— Знаешь, чего я подумал, — обратился Макс к Дениске.

Мальчишки специально приотстали, чтобы взрослые не услышали их разговора.

— А вдруг наши с тобой круги просто-напросто исчезли из-за дождя.

— То есць? — моргнул приятель.

— Ну накануне шел дождь. Что, если колосья, которые мы пригибали, просто потом поднялись обратно?

Дениска задумался.

— Можа быць, — сказал он наконец, тяжело вздыхая. — Гэта добрэ. А што ж тады з сапраудными кругами? Йих-то мы не рабили!

— С ними потом разберемся, — отмахнулся Макс. — Сегодня вон сходим, поглядим на вторые, а потом примемся за твой план.

Помолчали.

(«И кто меня, дурака, за язык тянул?! Может, он уже забыл давно обо всем. Так я вот напомнил. Эх…») («Няужо ен бы забыуся? Дарэмна я учора сказау. Дурацкая идзея. Але не адмауляцца ж цяпер…»)

— А, кстаци, вяроуку я уже знайшоу.

— Ну и отлично. Эй, а чего они к магазину сворачивают?

Как раз в это время дядя Юра обернулся, чтобы сообщить:

— Игорь Всеволодович где-то зажигалку «посеял». Зайдем, купим спичек — а потом к кругам.

— Говорю ж тебе, что-то с ним не так, с этим корреспондентом, — прошептал Дениске Макс. — Нервный он какой-то.

Приятель скептически хмыкнул:

— Кожный, хто штось губиць, по-твоему, «не такой»? Гэта смишна.

Ну что тут сказать?

Если честно, Игорь предпочел бы купить зажигалку, но он подозревал, что в местном магазине таковых не продают. И стоило молодому человеку оказаться внутри здешнего «универсама», как его подозрения, нагло разорвав кокон надежды, превратились в бабочку уверенности: «Не продают».

Он иронически улыбнулся самому себе, глядя на оклеенные допотомными обоями стены, на старенькие весы и обшарпанный прилавок. Единственным признаком того, что лавочка все же каким-то образом связана с современностью, был карманный калькулятор, с кнопками, цифры на которых уже давным-давно стерлись.

Продавщица, кстати, смотрелась в этом «музее» на удивление естественно — эдакая пенатша без определенного места прописки. Не исключено, что и жила она в магазине, во всяком случае, вела себя здесь по-хозяйски, с изрядной долей хамовитости.

— Соли няма, — заявила Пенатша, едва только покупатели нарисовались на пороге.

И, не отвлекаясь, продолжала работать челюстями.

— А мы не за солью, — сказал Юрий Николаевич.

Эти, казалось бы, самые обычные слова, привели продавщицу в невероятное изумление, чуть не закончившееся катастрофой. Подавившись очередной порцией семечек, Пенатша долго кашляла, колотила себя в грудь кувалдоподобным кулаком и наконец, немного прийдя в себя, грозно вопросила:

— Што гэта вы, нетутэшния, да?

— Точно.

— А то я гляджу, зусим збожаволили людзи, — успокаиваясь, произнесла она.

— Соль им не патрэбна! Эт!

И неодобрительно покачала головой, мол, вот ведь какие еще есть в наше время чудаки.

— А чаму вы вырашыли, што нам патрэбна соль? — вмешался Игорь, почувствовавший в этой детали нечто очень важное. Да и впрямь, странно, когда вдруг продавщица заявляет вам с порога…

— «Чаму»?! А таму! Иван Пятрович зайшоу и сказау, што… — тут она оборвала себя и с подозрением уставилась на чудаковатых покупателей: — А вы да нас надоуга ци як?

— Не очень.

— Я-асна… Тады да…

— Так, выбачце, пра соль…

Пенатша нахмурилась:

— Соли няма. Ды й вы ж не за ей прыйшли, так? А за чым?

— За запалками, але…

— Дык вось вам запалки! И не мешайце мне працаваць, кали ласка.

Остапович хотел было заметить Пенатше, что «працюет» она странно; или это новая профессия такая, по выработке семечковой шелухи? — хотел, но не стал заедаться. И так ведь ясно, что ничего продавщица уже не скажет.

Они вышли из магазина, и Юрий Николаевич расхохотался:

— Клятая баба! Ловко она нас отбрила, ничего не скажешь!

— Табе смешна?

— Чего ж не посмеяться? — удивился Журский. — Или тебя настолько обеспокоил факт отсутствия соли в здешней продлавке? Хочешь материал сделать?

Игорь покачал головой:

— На кой ен, гэты матэрыял? А соль… Няужо табе не паказалась странным, што тут усе запасаюцца соллю?

— Не показалось, — сказал Юрий Николаевич, выискивая взглядом Максима с Денисом, оставленных у магазина и теперь невесть куда задевавшихся. — Лето ж на дворе, огурцы-помидоры солить надо? Надо. Вот вам и разгадка тайны, Ватсон.

— Можа быць. Але хто такий гэты «Иван Пятрович»?

Журский пожал плечами:

— В Камене отыщется штук пять Иванов Петровичей… О, вот они где!

Последнее касалось не многочисленной когорты Петровых сыновей, а ребят, которые, как выяснилось, решили дожидаться взрослых в компании местных пацанов. Вся шайка устроилась за поворотом, на скамеечке, и о чем-то отчаянно совещалась. Появление Журского и «корреспондента» было воспринято ими на удивление равнодушно.

— Прывет, хлопцы! Чаго такия невяселыя?

Они посмотрели на чужаков, взвешивая, стоит ли доверяться им.

Решение принял, разумеется, белобрысый.

— Чаго ж весялицца. У Аксанки-вунь бяда.

Только теперь Игорь понял, что невысокий хлопчик с волосами каштанового цвета, угрюмо тыкавший носком сандалеты ножку скамейки, на самом деле — девчонка. Правда, наряжена она была по-мальчишечьи, так что неудивительно, что поначалу Остапович и принял ее за одного из местных сорвиголов.

— А что случилось? — спросил тем временем у «народа» Юрий Николаевич. — Кто-нибудь тебя обидел?

Оксанка вздохнула, зыркнула из-под взлохмаченных бровей на незнакомца:

— Не.

— Тогда…

— Шчаненок яе загубыуся, — объяснил вездесущий Захарка. — Тольки нядауна бацьки падарыли — и вось…

Похоже, он был искренне расстроен случившимся. Да и все остальные ребята — тоже; ни один не зубоскалил и не злорадствовал по поводу пропажи.

— Давно потерялся?

— Сення, — ответил вместо девочки белобрысый. — Мы ужо абшукалися — няма.

— Ну ничего, я уверен, он обязательно отыщется, — заверил ребят Юрий Николаевич. — Мы сейчас пойдем в сторону Прудков, где вторые круги, — и если увидим какие-нибудь следы пропажи, обязательно вам скажем. Договорились?

Те безрадостно закивали.

— Эх, жалко ребенка! — вздохнул Журский, когда они вместе с Максимом и Денисом уже покинули компанию.

— Сама винавата, — безжалостно отозвался Гордеичихин внук. — Вывела гуляць без поводка. Хотя, конечно, жалко…

— Может, еще найдем его, — предположил Максим.

Игорь ничего не сказал — он едва дрожащими руками пытался прикурить от спички.

Человек сидел к ним спиной и подниматься не стал, даже когда компания подошла к незнакомцу вплотную. И головы не повернул.

Сперва Юрий Николаевич решил, что это чертячник явился наконец /за тем, что принадлежит ему по праву/ чтобы поговорить. Но разглядев редкую поросль рыжих волос, понял: не чертячник.

«Хотя такой же старый и зловредный сукин сын!» «Старый и зловредный сукин сын», словно услышав его мысли, хохотнул и похлопал рукой по земле рядом с собой:

— Сядайце, пагаворым.

Обернулся, взглянул сурово:

— Ну, каму кажу: сядайце! Ци баицеся, чэцвера таких маладцоу, аднаго драхлага хрыча?

Журский не отвечал — его внимание привлекло то, как испуганно уставился на одноногого Макс. «Видимо, они уже раньше встречались. Вот черт! Небось, успел здорово запугать пацана».

— Да тога ж, мы не прадстаулены, — продолжал Серебряк. — Хто гэта, Карасек?

— Журналист из Минска, приехал, чтобы написать материал про круги на полях. Слышали, небось, о таких, а, Иван Петрович?

— «Иван Петрович»? — переспросил Игорь.

— А што, вы, малады чалавек, ужо наслуханы пра мяне? — изумленно заломил бровь Серебряк. — Вельми прыемна. И вельми цикава…

Но закончить реплику Журский ему не позволил. Указав на небо, он кивнул Остаповичу:

— Солнце. Тебе ведь нужно нормальное освещение, чтобы сделать снимки, так? Тогда рекомендую поторопиться. Похоже, собирается к дождю.

На это одноногий только засмеялся:

— Лоука, Карасек, лоука — ничога не скажыш. Не скажыш жа, так? А шкада, Карасек, шкада, — вздохнул он, кое-как поднимаясь с земли.

Опершись на свою палку, Серебряк некоторое время стоял, словно не замечая остальных, потом сокрушенно покачал головой и побрел куда-то в сторону леса. Сделав пару шагов, обернулся:

— Ты, Карасек, помни, аб чым мы з табою размауляли. И вы, хлопчыки, не забывайце аднаногага хрыча, Иван Пятро-вича! — зарифмовал он.

Журский глядел ему вслед и все-таки не выдержал:

— Эй! Иван Петрович! Вы б не ходили к лесу-то, а?

Тот, поворотясь всем телом, похлопал себя свободной рукой по карману и заговорщически подмигнул Юрию Николаевичу:

— Ничога! Как-нибудзь…

Провожая взглядом эту вдруг показавшуюся ему беззащитной фигурку, Журский вспомнил, каким был Серебряк когда-то. А именно — тогда, когда буквально ворвался к ним в хату, пару дней спустя после похорон старого отшельника.

С поля как раз пришла череда, так что мать была занята — доила корову. Отец с работы еще не приехал, а Семенка убежал куда-то со взрослыми мальчишками, управившись со своей частью работ по дому. Юрась тоже сделал все, что было нужно, и теперь занимался на скрипке.

Наверное, поэтому и не сразу услышал, что во дворе кто-то посторонний.

А когда оборвал мелодию, гость уже возвышался в дверном проеме, свирепо топорща рыжие усы.

— Играу на Амасавых пахаранах? — обвиняюще бросил с порога. — Кажы, играу?!

— На яких пахаранах? — сначала Юрась даже не понял о чем речь. Потом сообразил и мысленно порадовался, что не ляпнул сдуру чего-нибудь непоправимого.

А Серебряк уже сатанел:

— «На яких»?! Ты што, нада мною смеяцца задумау, хлопец? Дык гэта ты дарэмна, ой дарэмна! Бо я ж и так усе ведаю — а чаго не ведаю, пра тое дазнаюся, и вельми хутка. Ну! Кажы, дзе старога пахавали!

Юрась только плечами пожал:

— Аб чым вы, Иван Пятрович?

(Он до этой встречи видел «партейца» всего пару раз, а тот, верно, вообще не обращал внимания на «скрыпача». Или — обращал? Сейчас, глядя назад сквозь суматошную толпу лет, начинаешь подозревать, что Серебряк-то совсем не так прост, как казался. Каким хотел казаться.)

— Ах ты!.. — рыжеусый гневно поднимает руку, но мгновенно соображает, что применять силу «не имеет права». И потому, чтобы что-то все же с этой рукой, так опрометчиво занесенной, сделать, гвоздит кулаком по столу: — Ану харош ваньку-та валяць!

— У чым справа! — это уже мать. Как Юрась не заметил появления Серебряка, так и тот, в свою очередь, пропустил момент, когда хозяйка дома, услышав шум, заглянула в дом. — У чым справа, я спрашываю!

И — невероятно! — рыжеусый варвар-завоеватель тушуется, краснеет и закладывает руки за спину!

А мать, не давая ему опомниться и догадаться, что власть и сила, в общем-то, на его стороне, продолжает:

— У чым справа, Юрась? Што ты ужо натварыу?

При этом самым краешком губ улыбается сыну, чтобы тот понял: она знает и это только притворство, спектакль двух актеров для одного зрителя. Концерт для двух скрипок с одним рыжеусым болваном.

Он понимает.

И подхватывает, ведет свою партию:

— Ды ничога! Чэсна, мам.

— Кали ничога, чаму ж тады Иван Пятрович на цябе крычыць?

— Ня ведаю.

Она поворачивается к Серебряку:

— Иван Петрович? Дык вы памылилися?

Тот непонимающе моргает. Потом до него доходит:

— Не, грамадзянка Журская, не памылиуся. Гэта вы памылилися, кали адпусцили сына играць на пахаранах грамадзянина Амоса.

— Никуды я сваго сына не адпускала, нидзе ен не играу! — произнесено это тоном, не терпящим возражений. — Так што усе ж таки вы памылилися, Иван Пятрович. И ваабшчэ — у чым вы збираецесь абвиниць майго сына? Играць, накольки я ведаю, савецкая улада не забараняець!

— Справа у тым, шаноуная, што пахавання адбылося незаконным шляхом. Ды й ня вядома, дзе сама ляжыць зараз пакойный грамадзянин Амос-старшый.

— Дык запытайце у Стаяна Миронавича, — раздраженно пожала плечами мать. — Мы-та тут не пры чым. Ци у вас есць сведки, што мой сын прыймау у гэтам удзел? Кали есць — афармляйце усе па закону, вызывайце на допыт. А так, урывацца у хату… Нядобра гэта, таварыш Серабрак!

Тот поджимает губы и сокрушенно качает головой: он понял, что здесь уже ничего не обломится, что единственная возможность упущена, а другой не будет. Остается только с честью покинуть поле боя. Но…

— Добра, шаноуная. Выбачайце, што «варвауся у хату». Тольки знаеце, Настасья Мацвеяуна… дарэмна вы так. За пакрывацельства и пасобничаства у нас, «па закону», шмат чаго палагаецца.

— Пакрывацельства чаго? — насмешливо переспросила мать.

— Сами знаеце, «чаго»! А я, с иншай стараны, знаю, што пра вас людзи кажуць. Так што… дарэмна вы так, ой дарэмна.

— Што ж кажуць-та, Иван Пятрович? — очень тихо интересуется мама. Слишком тихо.

— Ды разнае. Што, начэбта, памаленьку варожыце…

— А вы верыце?

— Гэта пытання складнае. Дыму, вядома, без вагню не бывае.

— А не баицесь в таким выпадку, Иван Пятрович, што я, «памаленьку варожачы», цвишок вам у след забъю? Ци сурочу ненарокам?

Он покачал головой:

— Не баюся.

Хотел что-то добавить, но передумал. Кивнул на прощанье и ушел — только дверь хлопнула да утробно взрычал на дворе Рябый.

Тогда у Серебряка еще было обе ноги…

— А гэта хто такый?

Это — Игорь. Немного пришел в себя после странной встречи и теперь ннтересуется личностью «партейца».

— Один из тех, кто в свое время правил здесь балом. Теперь вот… — Журский кивнул на почти скрывшегося из вида старика. — Он разделил заблуждение всех диктаторов, больших и малых, уверив себя в том, что навечно останется молодым, здоровым и полным сил. Когда таким говорят, что время их будет судить, они ухмыляются в усы, мол, а как же, будет! Обязательно! Но уже без нас. Почему-то верят во «время», как в некую абстрактную силу. А оно чрезвычайно конкретно, и судит их самым страшным судом — делая бессильными, меняя местами с теми, кого они в свое время… скажем так, угнетали, хотя слово заезженное и мне не нравится. Иван Петрович Серебряк — из таких вот «подсудимых».

— Прыгожа гаворыш, — отозвался Остапович. — Вось тольки што сучасникам гэтих будучых «падсудзимых» рабиць? Дажыдацца, пакуль яны састарацца — и старэць разам з ими?

— А ты хочешь непременно революции, да? — вкрадчиво поинтересовался Юрий Николаевич. — Знакомо, очень знакомо. «Мы пойдем на баррикады»? «и как один умрем в борьбе»?.. Извечная и нерушимая позиция интеллигенции. И никто из них не задумывается, что сами виноваты во всем, с этими своими неизменными пренебрежением и презрением к политике. Доводят ситуацию до крайности, предпочитая отправляться в лагеря, впадать в диссиденство и идти на плаху — «так чище, так героичнее», — вместо того, чтобы не отстраняться от социума и не творить революцию, а не допустить самой ситуации, в которой таковая бы возникла как грозная неизбежность! А-а… да что там говорить? Играть в конспираторов легче. А на площадь выйти…

— Што ты маеш на увазе? — чуть оскорбленно спросил молодой человек.

— Песенка такая была:

И все так же, не проще, Век наш пробует нас:

Смеешь выйти на площадь, Сможешь выйти на площадь — В тот, назначенный час?!..

— Знаю я гэтую песеньку, — угрюмо сообщил Игорь. — Галича, да? Знаю. Тольки дарэмна ты так. Ты ж тожа — инцелигент.

— И я…

Ладно, хватит нам с тобой политразговоры вести, не маленькие уже. Вон гляди, скоро солнце за тучи зайдет — окажется, зря ходили. А договорить всегда успеем… если будет такая необходимость.

И Юрий Николаевич повернулся к мальчишкам:

— Эй, гвардия! Чур далеко не забегать! Лады?

Те издалека дружно подтвердили свое согласие и продолжали шагать, о чем-то увлеченно споря.

Все здесь было по-другому. И круги, которые даже не кругами-то оказались, а выдавленными дорожками-окружностями; и колосья — им тут не так досталось.

И часы (вчера, примерно после обеда, начавшие идти нормально), которые бастовать больше не собирались, а продолжали бесстрастно отсчитывать секунды и минуты…

Остапович пытался следовать примеру своего «гадзинамера» и точно так же бесстрастно замерять, фотографировать, делать зарисовки.

Получалось! — к его собственному удивлению…

Иногда Игорь косился на холмик, где, усевшись прямо на траву, наблюдал за его манипуляциями Журский — и всякий раз неизбежная волна внутреннего протеста вздыбливалась бешеным цунами.

Да что он знает! Что он может знать?!

«На площадь…» Тоже какой гуманист нашелся!

«Не допустить»!

Положим, говорить сейчас об этом поздно. А противостоять — уже невозможно!

Или, не так. Возможно, но — каким образом? И надолго ли? Плетью обуха, как известно, не перешибешь.

«Интеллигенция»! Да между прочим, никому, кроме горстки той самой интеллигенции здесь ничего и не надо — остальных все устраивает: у руля «силовик», способный выбить и добиться всего, чего хочет народ; да и вообще, вспомнил бы вон лучше приснопамятного Мао, сравнившего народ с чистым листком бумаги. И — умеющий писать да напишет!

Он, Игорь Всеволодович Остапович, видел и слышал такое, чего этому виртуозу-удачнику и не снилось! Протестовать, выволакивая к зданию президентской администрации тачку с навозом, на котором лежали бы герб, флаг, портрет Президента и плакат «За плодотворную пятилетнюю работу»? Увольте, но на кого, на какого зрителя может быть расчитан подобный цирк?! Неужели на него?! Неужели можно верить, что он, спустя такое количество времени, вдруг решит сдать все рычаги управления? Да, Боже мой, в конце концов, если и решится — есть и другие. «Окружение». И просто взять и выйти из этого «окружения» почти нереально.

Это ведь все сказки для младенцев колыбельного возраста: властитель-тиран, который держит целую страну в подчинении и страхе. Мы-то знаем, что ни один самый харизматичный и талантливый самодержец не удержится на троне без поддержки.

Поэтому он, Игорь Всеволодович Остапович, не торопится «восстать». Но ведь и в «идеологи» не спешит, пусть те и получают гонорары, о которых можно только подозревать (ибо на это время остальных БОРЗописцев помещение кассы просят покинуть)!

И что обо всем этом знает Журский, благоустроенный и благополучный музыкант, вовремя сбежавший к брату?! Что?! И какое право Юрий Николаевич имеет судить теперь тех, кто остался здесь?

Да, он, Игорь Всеволодович Остапович, не желает быть избитым полупьяными подростками, явно для этого нанятыми; он не желает, чтобы Настуне что-нибудь угрожало; не желает, в конце концов, просто пропасть, исчезнуть из этой реальности, как уже исчез не один журналист-оппозиционер; не желает!..

Руки не тряслись, и фотоаппарат работал исправно, и голос, говоривший в диктофон нужные слова, звучал ровно. Он, Игорь Всеволодович Остапович, выполнял работу, свою работу.

«Смеешь выйти на площадь?..»

Эта груша, наверное, помнила еще те времена, когда Стаячего Каменя не существовало. Во всяком случае, выглядела она именно так: мощный кривой ствол, могучие ветви… — милая древо-бабушка, хранительница мира и спокойствия.

И странно ей, наверное, было, этой груше, когда два молодых и бойких мальчишки начали ее штурмовать. Миг (а для нее, долгожительницы, и того меньше!) — и оба наглеца уже сидят меж листвы, выбрав удобные развилки и с видом победителей оглядываясь по сторонам.

— Цяпер точна не падслухаюць! — гордо заявил Дениска. Забраться на грушу было его идеей. — Ды и видаць адсюль класна.

Макс невольно покосился на дом, словно плывущий в море высокой, до пояса, седой метельчатой травы. Дерево, на котором они сидели, росло между домом и кругами — но ближе к первому.

— Можа быць, нават пабачым штось! — не унимался Дениска. — Ци — кагось…

«А может, и не увидим, — подумал Макс. — Лучше б, если бы не увидели. Чего там, смотреть…»

— Главное, чтоб нас никто не увидел, — сказал он вслух, и шевельнулся, усаживаясь поудобнее.

— Не байись! — преувеличенно бодро отозвался приятель. И тут же, приглушая голос и невольно увеличив глаза: — А яки ен? Страшны?

«Не благадары. Крашчэ помни, што було сення, абы пазднее зумеу атплациць. Я сам атшукаю цебя, кали знадабицца».

Макс пожал плечами:

— Чуть-чуть.

Он знал: бывает кое-что пострашнее. Когда терпеть становится невозможно, когда…

— Глянь!

Дениска, сам того не ведая, спас друга от очередной порции воспоминаний — он указывал куда-то в сторону чертячникова дома, вернее, под стену. Там шевелилось нечто.

Небольшое, размером с зайца, мохнатое нечто: словно рылось в земле или вылазило оттуда.

— Шкода, видна плоха з-за гэтых мяцелак! — сокрушался Дениска, ругая слишком высокую и густую траву. — Але ж усе адно — видна! Эх, счас бы фатааппарат…

Но мысль позвать Остаповича пришла на ум поздно — спустя пару секунд после того, как существо, в последний раз шевельнувшись, неожиданно пропало.

Дениска раздосадованно стукнул кулаком по дереву, чуть не свалился, но удержал равновесие и хмуро сообщил:

— И нихто ж не паверыць!

— Не поверят, — подтвердил Макс, успевший убедиться в этом на личном опыте.

«Так говорите, „чертячник“? Теперь ясно, почему его так называют. Но неужели он на самом деле общается с этими?..»

— А гэта што там?

Похоже, приятель уже углядел очередную интересность. Хотя нет, показывал он на круг, в котором топтался журналист.

— Что?

— А вунь, у цэнтры. Бачыш — камень.

И точно, в самом центре круга, полускрытый травой, темнел камень.

Ну и что?

Да, похож издалека на тот, который Макс видел в лесу — так то издалека и «похож»… кстати, надо бы про лесной Дениске рассказать.

И рассказал.

Вынесли вердикт: «съездим поглядеть, а за план можно и завтра взяться» (оба, решив так, мысленно вздохнули с облегчением). Дальнейший разговор перетек наконец в обычное русло мальчишечьей болтовни: телик, книги, то да се.

Смиренно кряхтела под ними старая груша — любящая древо-бабушка, которая молча сносит все внуковы забавы и затеи; гулял в травяном море ветер; глазели не замеченные никем глаза-монетки из-под мохнатых бровей.

…А чертячника они так и не увидели.

— Дядь Юр, вы куда?

— Да мы вчера с Игорем Всеволодовичем забор чинили, еще чуть-чуть осталось. Вот, пойдем закончим. Хочешь с нами?

Запинка, смятение чувств, осторожное покашливание:

— Вообще-то…

— …у тебя были свои планы на послеобеденное сегодня, так? И какие, если не секрет?

Молчим, говорить не хотим. Явно какую-то шкоду замыслил, по глазам видно.

— Признавайся, козаче. А то ведь рассержусь и не пущу. Как это там: «Властью, данною мне…» — и все, будешь дома сидеть. А то — пойдем с нами, поможешь с забором?

— Да мы с Дениской собирались кораблик сделать, еще один. И позапускать…

— племянник закусил губу, чувствуя, что сболтнул лишнее.

— До завтра ваш запуск подождет? И я бы сходил…

Макс кивает, но как-то слишком уж неуверенно. Будем надеяться, что Гордеичиха пацанов со двора не выпустит, а возни с корабликом хватит до вечера. А завтра… поглядим, что будет завтра. Если Юрий Николаевич все правильно рассчитал, Остапович обидится и скоро уедет. А там можно будет… Ах да, черт, надо ж еще на почту сходить, позвонить Семену! Не забыть бы…

— Так я побежал, дядь Юр?

— Давай, козаче. Только помни уговор — спуск судна на воду завтра.

— Договорились! — доносится уже от калитки.

— Здорово, мужики!

Второй раз на ту же самую уловку? — фигушки вам с маслицем, не попадемся!

Витюха, почесывая жесткую щетину на подбородке, моргает на небо:

— Зноу дождж! Згниець сена, точна — згниець.

«Мужики» хмурятся, видимо, дабы поддержать распоясавшееся небо вкупе со всей погодой вообще. Или просто у них настроение хреновое?

А чего б и не быть ему, настроению, хреновым — только приготовились к серьезному разговору, на тебе, Хворостина приплелся! Быком краснорожим с футболки подмигивает, глумится, понимаешь, гад! Погода ему, видите ли, неподходящая! так, известно, плохому танцору…

— Тут, гэта, Карасек, вось што, — решается наконец Витюха. — Заутра, пад вечар — як нашчот у госци заглянуць? Пагаварыць бы… пра жыцце и ваабшчэ…

— Можно, — соглашается Юрий Николаевич. — Буду. К которому часу?

— А кали табе зручна, тады и прыхадзи. Памятаеш, куды?

— А то!

— Ну и лады!

Сегодня, к удивлению «мужиков», Хворостина не расположен разговаривать разговоры. Он удаляется, попыхивая сигареткой и вполголоса журя несговорчивое небо.

— Пагаворым? — небрежно бросает Остапович, провожая взглядом местного фаната «Чикагских быков». — А, Юрый Никалаич?

— Поговорим, — устало соглашается тот. Все-таки ссориться с другом ему не хочется, пускай это даже нужно сделать ради его же, друга, безопасности.

Поскольку дело происходит рядом с баней, оба устраиваются на невысоких чурбачках — на них обычно отсиживаются выскочившие «охладиться».

Журналист тянется за пачкой сигарет, вспоминает, что все равно забыл зажигалку дома, а Витюха уже слишком далеко, вон он, едва виднеется на горизонте… — одним словом, придется обойтись без сигарет.

— Ну што, Юрый Никалаич, выгнаць мяне хочаш? Думаеш, обижусь и уеду?

Наверное, по лицу Журского сейчас видно, что вопросы попали в точку; Игорь иронически качает головой:

— Гадаеш, зусим я дурны? Два плюс два скласци не магу? Гэтыя пагрозы-папярэджэння, круги, друг твой з граблями прапаушыми, сны…

Он осекся, словно сказал лишнее.

— «Сны»? — осторожно переспросил Журский.

— Не у тым справа, — отмахнулся Игорь. — Аднога не разумею: чаго ты тут хлопчыка свайго трымаеш.

— Что значит?..

— Перастань! Ты знаеш, што я знаю. Нашто дурыць мяне и сябе? Што тут робицца?

— Да ничего тут не происходит. Поверь…

— И, да рэчы, чаму ты не размауляеш нармальна? Лягчэй было б абшчацца на адной мове.

— А ты? Ты ведь великолепно владеешь…

— А я, — снова оборвал его журналист, — из чувства противоречия. Забараняюць — от и размауляю.

— Слушаю — и страшно становится. Я бы еще понял, если бы из патриотических соображений… Но — из чувства противоречия?! А если наоборот, введут принудительное обучение?.. Нет, я поражаюсь! Этот непреходящий идиотизм нашей интеллигенции!.. И живем мы так, в этой вечной грязи и неустроенности, тоже — из чувства противоречия? Ведь получается, «раз все по-нормальному, то мы — по-своему, лишь бы не как все»! Ребячьи мотивации. Взрослеть, давно пора взрослеть.

— Навошта гэта, Юрый Никалаич? Патэцика, книжныя слава, поза аратара? Фальшыва ж палучаецца, не майсцер ты роли граць. Лепш скажы — и я дзейсць притулюся, знайду месца; ночы цеплыя, не змерзну. А паехаць не паеду, аж да ауторка. Выбач… гэта мая работа, мая плошчадзь. Другага такога шанцу не будзе, я знаю.

«И слава Богу, — подумал Журский. — И слава Богу, дурья твоя башка, что не будет. Лучше, чтоб его вообще не было, твоего шанса… Вот схожу завтра с утра на почту, договорюсь с Семеном, заберу Макса и уеду отсюда».

Потом он представил заплаканную Настуню у гроба — пустого гроба, где должен был бы лежать ее муж…

— Пойдем-ка лучше, забор наконец закончим, а то стыдно даже, два взрослых мужика второй день копаются. Да и ты ведь собирался еще людей опрашивать…

Дождь, пришедший с заката, оборвал их планы.

Вчера покапало полчасика перед ужином и все. Сегодня, похоже, намечалось полномасштабное действо, с громом, молниями и прочей устрашающей атрибутикой. Макс прижался к окну носом и лбом, наблюдая, как танцуют в луже струи — словно фигуристки на волнистом, изменчивом льду.

В комнате, доверху наполненной тенями от работающего телика (верхний свет включать не стали), вяло ругался с бабушкой Дениска. Что удивительно, не по поводу его вероятного отъезда из Каменя… а о чем именно, Макс прослушал. Когда словесная баталия достигла кульминации, он поднялся и вышел на веранду, подождать друга там. Теперь вот сидел на ступеньках (и что, что мокро и холодно? не сахарные, не растаем!), смотрел на дождь.

— Фу-у! — это Дениска, вырвался наконец из боя. — Ну гэта… зусим…

Не находя нужных слов, приятель махнул рукой и присел рядом на ступеньке.

— От днинка выдалась! — проговорил он, натягивая на плечи ветровку. — «Каникулы»! Хлопцам са школы рассказаць — засмеют. Пальцами тыкаць будут: «пиастры, скарбы, ведьзмарка»…

Дениска зевнул и неожиданно добавил:

— А шчаненка шкада!.. Аксанку — не, а яго…

— Ты чего такой смурной?

— А дождж. Я, кали дождж, заужды трошки грусный.

Уяуляю сабе, як таму шчаненку зараз у леси, аднаму…

— Завтра с утра, когда камень пойдем смотреть, поищем его, а? Щенка?

— Дык шукали ужо, усе шукали. Думаеш, мы адны такия разумныя? …Пайду-тка я лепш спаць, штоб заутра поранней падняцца. Штоб дзяцьку тваго не застаць.

— Он просил позвать его с собой на запуск кораблика.

— Дык то на запуск. На запуск вазьмем.

Глава третья

Итак, главное — никого не разбудить.

Тихо, почти бесшумно взять одежду, скользнуть в тапочки… нет, лучше босиком — к дверям, выйти в «печную» комнату.

На мгновение Макс задумался, стоит ли подложить под одеяло что-нибудь, чтобы можно было подумать, что это он спит, укрывшись с головой. Но нет, такой поступок не соответствовал бы заготовленной для дяди версии.

Ладно, оставим. Одеться в комнате (тоже по возможности бесшумно), обуться, взять со стола и распихать по карманам сушки. И все это — будучи готовым в любой момент скрыться: если со двора придет бабушка — обратно в спальную комнату, если проснется дядя Юра или журналист — во двор. Главное, чтобы с двух сторон не пошли…

Оказавшись во дворе, Макс на несколько минут вынужден был отвлечься: из-за забора выбежал Рябый и потребовал внимания и ласки. Впрочем, пес сегодня утром был сговорчивый и согласился на компромисс: хватило сушки, чтобы хвостатый отцепился… то есть, конечно, не отцепился, а просто гремя цепью сбежал за забор.

Жутко хотелось спать, даже бодрящему воздуху не до конца удалось справиться с Максовой сонливостью. Наверное, именно поэтому мальчик решил чуть задержаться. Он шагнул к умывальнику, краем сознания успев удивиться: почему это вдруг Рябый заворчал, неужели сушка не понравилась? Так других, уж извините, нету…

Сложил руки лодочкой, подтолкнул снизу пестик умывальника. Зажмурился, плеснул в лицо водой…

Что ж она такая соленая, вода-то? Или показалось?..

Макс открыл глаза и с ужасом уставился на свои руки: ладони были в крови, и она стекала дальше, к локтям.

— Кроу моцная, магутная, — сказали за спиной.

И тихонько шевельнулась тень, переломленная забором цветника, — тень, похожая одновременно и на человека, и на зверя.

— Наследничак, — с явным удовольствием проговорила тень, хрипло рассмеявшись. — Наследничак!..

Всю ночь Игоря мучили кошмары. Как и в предыдущую.

Ч-чертов домик, ч-чертова деревня… и хозяйка эта, и внученок ее — так и таращатся на тебя, ровно на зверюгу заморскую.

Лежа на спине, глядя широко распахнутыми глазами в белесый потолок, он уточнил: да, и домик с деревней тоже, таращатся, чтоб их!..

На чердаке кто-то бродил.

Кошка?

Если кошки умеют ходить на двух лапах, то, может, и кошка.

На соседних кроватях храпели Журские, все четверо. Вернее, не так — храпели трое, с трех кроватей. Но поскольку отец и мать Юрия Николаевича лежат вместе, поди разбери, спят ли они сейчас на самом деле! А может, старуха вовсе и не спит, а тоже прислушивается.

Хотя, какая разница? Пусть прислушивается. Если она не умеет читать мысли, все равно… А кошку свою двуногую — слушайте на здоровье!

Самое смешное, что только что Игорю тоже снилась кошка. Большая, размером с фокстерьтера кошенция, которая нагло взгромоздилась ему на грудь и начала душить. Оттого и проснулся.

Но память подсказывала: за этим, запомнившимся кошмаром, были еще и другие, от которых остались лишь пестрые лоскуты-фрагменты. И как не старайся, вместе их не сложить, ибо слишком многого не хватает; да и нужно ли — складывать? Тут бы с тем, что происходит в реальной жизни, разобраться. Только бы фрагментов хватило!..

Ну, с попытками Журского спровадить отсюда Игоря ясно; хотя поначалу и купился на этот крючок, теперь уж сомнений нет: Юрий Николаевич попросту решил разыграть мини-спектакль. К чести Игоря, он относительно быстро догадался, в чем дело.

И тем самым пришел к следующему, довольно неприятному вопросу: «зачем?».

Он знает Журского не первый год, это человек, которому не свойственно устраивать дурацкие розыгрыши или манипулировать другими людьми… правда, всегда существует возможность возникновения ситуации, в которой все способно перемениться; некие чрезвычайные условия и т.п. Но — что ж это за условия такие?!

«Выводы, дзелай выводы», — пожурил он самого себя, продолжая всматриваться в доски потолка.

А выводы, в общем-то, просты и безыскусны. Во-первых, то, что должно произойти (или, Журский думает, что должно произойти) — это «нечто» достаточно предсказуемо в своем появлении, не так ли? И значит, либо Журскому (да и не ему одному, похоже, здесь полдеревни знает о грядущем) — так вот, либо Журскому известны «приметы», предвещяющие приход «нечто», либо… ну да, либо его убедили в том, что грядущее грядет. Заумь и словесные выверты, но в общем — где-то так.

Теперь — что это может быть? Стихийное бедствие? На время которого следовало бы удалить из деревни Остаповича? И? Лесной пожар? Наводнение? Землетрясение? Кислотный, черт побери, дождь?!

Ерунда! Если исходить из того, что здесь нечто подобное уже происходило (а иначе откуда жители деревни знают о «его» приближении?), это было бы видно. Лесной пожар и наводнение отпадают… хотя последнее… ну, все равно, маловероятно. Землетрясение? Смешно! О кислотном дожде не будем и вспоминать.

Так, стихийные бедствия отпадают. За вычетом, пожалуй, возможной миграции бродячих африканских муравьев… ха-ха, очень смешно. Проехали.

«Человеческий фактор»? Деревня скрытых людоедов, оборотней или лунатиков? Эпидемия, к которой у всех местных жителей есть иммунитет, врожденный? Разборки двух местных «блатных» группировок?.. Что наконец?!

И почему так необходимо удалить отсюда журналиста хоть и столичной, но, по большому счету, «желтой» газетенки? Чтоб лишнего не разнюхал, не разболтал? Да кому вы здесь нужны?! Разве что, если в полнолуние, собравшись на главной площади (у вас вообще главная площадь в селе имеется?!), будете сжигать портреты Президента да антиправительственные частушки распевать!.. А так — да кому вы сдались, елки-моталки!

И кому нужен он, Игорь Всеволодович Остапович, чтобы трижды (трижды!) запугивать его и отваживать от этой деревни? Разве что какой-нибудь врач-подонок с толстым кошельком опыты ставит, проверяет психику журналистскую на выносливость…

Ох, ну и бред!..

А чего это, кстати, так тихо стало в комнате? Вроде раньше если не храпели, так хоть дышали, а теперь…

Игорь осторожно приподнялся на локте.

Его кровать находилась за шкафом и секретером, поставленными посреди комнаты и разделявшими ее на две части. В большей спали Юрий Николаевич и племянник, в меньшей — кроме Остаповича, хозяева. Лежал Игорь в самом углу, так что видеть перед собой мог окошко, а за ним — часть цветника.

Теперь Остапович поспешно обернулся — но во тьме ничего не разглядел. Только когда поворачивался, показалось, будто за оконом кто-то шевельнулся.

Игорь взглянул туда — нет, никого. Наверное, ветер колыхнул стебли высоких цветов, похожих на подсолнухи — вот и почудилось.

Но почему в комнате так тихо?

Спустив ноги с кровати, он впотьмах нашаривал тапочки — и внезапно почувствовал чужие взгляды.

Повернулся, медленно, стараясь не делать резких движений.

Все семейство Журских, даже пацан, стояли, перегородив узкий проход между кроватями и стенкой шкафа.

— Што гэта… — начал было Игорь.

Осекся.

Они улыбались, и теперь, в лунном свете, пробившемся сквозь сплетение подсолнухоподобных цветов и занавески, стали видны острые клыки, заостренные уши и вдавленные носы.

Старуха потянулась к Игорю рукой — и тот в паническом ужасе отшатнулся, понимая, что никуда, в общем-то, от нее не денется, от этой поросшей шерстью, когтистой лапы!

…Проснулся он от крика.

Чужого крика.

Юрия Николаевича разбудила настоятельная необходимость прогуляться — в сторону деревянной кабинки, что в саду. Полусонный, он накинул на плечи рубашку и побрел в нужном направлении.

Уже возвращаясь, Журский отметил некую странность, но в чем дело, еще не понял. Догадался лишь когда разувался в «печной» комнате, под вешалкой, где обычно оставляли обувь, прежде чем войти в комнату «спальную».

Максовых кроссовок не было.

Одного взгляда на кровать племянника хватило, чтобы подозрения превратились в уверенность: мальчишка-таки успел проснуться раньше остальных и уже куда-то сбежал.

— Черт!

На крик из-за перегородки выбежал Остапович, дико вращая глазами.

Юрий Николаевич рассказывал о случившемся, одеваясь и мысленно проклиная самого себя за безответственность.

— Чаго, цикава, ты хвалюешся? — удивился (или сделал вид, что удивился) журналист. — Ну пайшоу хлапчына пагуляць. Дык не у леси ж жывем, ваукоу няма. Чаго хвалявацца?

Пришлось смолчать.

Но минутой позже Журский вспомнил о «странности», не дававшей ему покоя, и разразился громкой тирадой неприличностей.

И вместо того, чтобы объяснять другу суть происходящего, поволок его во двор.

После ночного дождя следы в грязи рядом с умывальником были очень хорошо видны.

— Видишь вот эти отпечатки? Явно кто-то чужой.

— Ты што ж, усе адбитки абутку, яки у доме есць, знаеш? — Остапович был само воплощение сарказма.

— Нет, но… А-а, ладно. Какая, в общем, разница? Ясно, что хлопец куда-то смотался. Может, мама его видела?

И они отправились на огород искать Настасью Петровну.

А Рябый, удивленно наблюдавший за людьми, вернулся наконец к себе в будку, чтобы доесть сушку.

— Ты чаго сення якийсь прышыблены?

— Сон дурацкий приснился, — Макс вздохнул и покрепче ухватился за велосипед (ему выпало ехать на багажнике). — Зато проснулся вовремя. То есть, раньше дяди с корреспондентом.

— Я-асна… А мне сны амаль не сняцца.

— Это тебе так кажется. Наверное, просто не запоминаешь.

Дениска спорить не стал.

— Можа быць. Але мне часто сницца жыцце.

— Это как? — растерялся Макс.

— А так. У снах жа бувае такоя, чаго на самам дзеле быць ня можа. А я бачу тое, што быць можа… магло б, кали гэта здарылася — там, дзе я гэта бачу…

— Ну ты наговорил. Ничего не понимаю.

— Я тоже, — вздохнул Дениска. — Давай лепей паспяшым, а то скора бабка или твае родзичы пачнуць нас шукаць. Дык каб меней их хваляваць…

— Да и в «легенду» ж нужно вписаться, — подхватил Макс. — Иначе…

— Привет, хлопцы!

На дорогу выбежал взъерошенный Захарка.

— Куды гэта вы у такую рань?

— Так, — отмахнулся Дениска. — Праветрицца вырашыли. А што там Аксанка? Шчаненка не знайшли?

— Не-а, — сразу помрачнел Захарка. — Учора цельный дзень шукали — як у ваду… А што, сення ваш карэспандэнт будзе штось рабиць?

Макс иронически хмыкнул:

— Еще бы! Что ж ему, в потолок плевать?

— Дык выхадныя ж…

— У поли ж працують, — вмешался Дениска. — Вось и ен будзе. У поли.

— А…

— Выбачай, дагаворым иншым разам!

Приближался лес, наплывал гигантской зеленой волной, этаким замершим на мгновение цунами, готовым в следующее мгновение обрушиться и смять, растерзать, уничтожить — и пронестись дальше, оставляя за собой обломки и клочья…

— Жутковато! — поежился Макс. — Еще туман этот…

— Ды и мокра, напэуна. Пасля начнога-та дажджа.

Казалось, лес доверху, до самых макушек, залит густым белесым напитком, тягучим и вяжуще-сладким на вкус.

«Какая гадость. Ну ничего, камень у самой дороги, отыщем!» — Макс скомандовал остановку, едва завидев знакомые папоротниковые заросли. Во всяком случае, заросли очень напоминали те, у которых он во вторник видел ящерицу (а уж с нее-то все и началось!).

Увы, через пару минут, излазив все вокруг и как следует вымокнув в росе, Макс вынужден был признать: с местом он ошибся, камня поблизости нет.

Они прошли чуть дальше, в надежде, что уж там-то отыщутся те самые папоротники — но дальше тянулся ряд низкорослых елочек.

— Может, плохо искали? — несмело предположил Макс. — Ну не выдумываю же я!

Вернулись обратно и снова прочесали «подозрительный» участок. Собственно, прочесывал один Макс — Дениска, разуверившись в том, что им удастся вообще что-нибудь найти, лениво разглядывал новую паутину, доплетаемую сноровистым пауком.

«Ладно, чего там… В таком тумане, если и есть он где-нибудь, можем и не заметить».

Мальчик шагнул к приятелю, всерьез заинтересовавшемуся хлопотами ткача-искусника, споткнулся о незамеченный корень и, не удержавшись, шлепнулся прямо в мох.

— О!

— Больно? — участливо спросил Дениска. И потянулся помочь собрать сушки, выпавшие из кармана приятеля.

— Нет. Погляди, — Макс поднялся с земли и показал в центр моховой подушки. Та была разорвана, словно нечто пробило ее изнутри; зеленые жгутики, вырванные и поломанные, неровным кольцом обрамляли прорыв.

— Ну и?..

— Он был здесь.

— Хто?!

— Не кто, а что! Камень! — и в подтверждение своих слов мальчик вторично указал на дыру во мху. — Он был здесь, я точно помню.

— Значыць, украли, — подытожил Дениска. — Або ж ен сам падняуся ды пайшоу.

— Вряд ли, если б украли, было бы заметно. Мох же в остальных местах неповрежденный. Да и кому нужен камень?

— И?..

— Не знаю, — развел руками Макс. — Он крошился… может… Нет, ерунда, конечно, но, может, из-за дождя он… распался?

Дениска покачал головой:

— Ну ты даеш! Фантазия на узроуни.

— Ладно… Ну что, поедем домой, пока не хватились? И выбрось ты наконец эти сушки!

Короче, оказалось именно так, как и думал Игорь. Мальчишки попросту сбежали куда-то за огород соседки (Гордеичихой ее, кажется, зовут…) — и там играли, никем не замеченные. А следы, оставшиеся в грязи, — от той-таки Гордеичихи, ибо она приходила спросить у матери Журского, нет ли внука у них.

Столько шуму из ничего! И это при том, что обычно в деревне дети могут целыми днями пропадать неизвестно где — никто и не почешется.

Вообще Журский последними днями какой-то кипешной стал. Вот и сегодня, вспомнил, что нынче суббота и почта закрыта — так он распереживался, клял себя за забывчивость и пр. Хотел, понимаешь, брату позвонить. И? Ну в понедельник позвонит, два дня разницы!

Умеют люди нервные клетки гробить.

Но пускай Журские сами разбираются со своими психозами, Игорь им здесь не помощник и не врач. У него сегодня планов выше крыши, а времени на все, как всегда, наверняка не хватит.

…В первом же доме никого не оказалось (захлебывавшийся собственным лаем пес не в счет). У второго на лавочке сидела дряхлая, как сам мир, старушенция. Бабуля медленно подняла на Игоря глаза, склонила голову, приставила к уху ладонь и попросила повторить вопрос. «Круги»? «Ранней»? Конечно, сынок, были.

И впала в задумчивое оцепенение, из которого Игорю так и не удалось ее вывести.

С остальными — не лучше. Остапович подозревал, что отыщи он хоть одного мужика, с тем разговаривать было б полегче, но, как на зло, попадались либо такие вот старушки — божьи одуванчики, либо угрюмые тетки. Ни те, ни другие на вопросы отвечать не желали, их даже не вдохновлял фотоаппарат, специально взятый Игорем с собой и вывешенный для такого случая на груди. В конце концов журналист наткнулся на Захарку, и это окончательно решило судьбу сегодняшнего интервьюирования. В сопровождении местного «информбюро» продолжать путь не имело смысла.

Остапович отправился обедать, убеждая себя в том, что в выходной день работать, в общем-то, не годится.

Как выяснилось, пока он отсутствовал, Журский с племянником и Денисом успели сходить на речку и позапускать кораблики. Что мальчишка, что дядя — оба одинаково восхищенно рассказывали об этом, и Игорь мысленно развел руками: кому что. То они паникуют, то…

— …И кстати, не хочешь присоединиться? Я сегодня ближе к вечеру к Хворостине собираюсь. Ну, к тому мужику, что вчера и позавчера подходил, когда мы забор чинили.

Игорь Всеволодович отрицательно покачал головой:

— У мяне иншыя планы.

— Как знаешь. …Нет, ну надо же! Не телевизор — одно наказание!

Дядя Юра вот уже битых полчаса безуспешно пытался настроить бабушкин телик на какую-то программу. В газете писали, что будут транслировать какой-то матч, и Юрий Николаевич хотел непременно посмотреть его.

— Усе адно будуць паказываць увечары. Дык у гэтага свайго сябра и паглядзишь, — резонно заметил журналист.

— Поглядеть-то я погляжу, но ведь не годится, чтобы в доме телевизор не работал!

— Так ен же працюець. Тольки не усе праграмы бярэць.

Это было правдой. Телик работал: включенный в сеть, он демонстрировал бегущие серые волны помех и сопровождал это зрелище малогармоничным шипением. А вечером даже что-то показывал — но только после того, как за его настройку брался Николай Михайлович.

— Дядь Юр, а правда, что дедушка был в партизанах?

— Что?.. В партизанах? Правда, — Юрий Николаевич оставил в покое строптивый «ящик» и, подойдя к Максу, заглянул в фотоальбом: — Да, это твой дед, в первые дни после войны. Видишь, молодой совсем. Нас с твоим папой еще и на свете не было…

— Я чув, — отозвался из-за стола, за которым он что-то записывал, журналист, — што тут немцау амаль не было?

— Насколько я знаю из рассказов родителей, в первые месяцы людям здесь тоже пришлось несладко. Потом уже, когда появились серьезные партизанские отряды, с которыми фашистам пришлось считаться, когда постепенно они вытеснили отсюда немцев, — установилась относительная стабильность. Хотя все равно… жили-то за линией фронта, в тылу у врага. Прямо как на вулкане. Сегодня все в порядке, завтра нагрянет карательный отряд… Одним словом, горя хлебнули щедро.

А отец, как только оказалось. что немцы уже близко, ушел в партизаны (он в партии состоял, ему никак было нельзя оставаться в селе; кстати, семью его потом вырезали, как «партийцев»). Правда, партизанил севернее, а сюда вернулся после войны. Только и смог послать матери одну весточку, что все с ним нормально (они тогда не поженились еще, но друг друга уже любили).

Очень переживал, как она здесь. В 43-м, когда фашисты начали отступать, шли они через Камень. Но, слава Богу, никто не пострадал.

Юрий Николаевич замолчал.

— Странно, — заметил Остапович. — Я чув, немцы, уцякаючы, выкарыстоували палитыку «выжженной зямли».

— В общем, да. Не всегда, часто, но не всегда использовали. Иногда им попросту не хватало времени.

На сей раз журналист промолчал.

А Макс разглядывал фотографию дедушки и думал о том, что ведь когда была война, он, наверное, мечтал о том, что все потом уляжется и они с бабушкой смогут жить в мире. Выходит, сбылась его мечта. Как это здорово, когда такие мечты сбываются!

— А ты, козаче, пойдешь со мной в гости?

— Мне надо еще кузнечиков покормить, — сообщил Макс (и это было чистой правдой!). — И вообще…

— Тогда обещай, что будешь вести себя хорошо и не сбежишь никуда без бабушкиного разрешения, — («Вот ведь что досадно: я не могу ему попросту запретить выходить из дому, а то он непременно сделает все наоборот. И следить за ним целый день я тоже не могу. Но мать за ним приглядит…»)

— Обещаю, — («Уйти к ведьмаркиному дому — это ведь не сбежать, правильно?»)

Ушли через огород, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Гордеичихе Дениска наплел что-то про ловлю насекомых. Потом захватили сумку, давно, еще со вчерашнего вечера, лежавшую в тайнике, у дальнего края Гордеичихиной бани, — и в путь.

— Яны точна там! — Дениска воодушевленно рубал ладонью воздух, как заправский генерал на каком-нибудь военном совете. — Скарбы! У таких хатах не можа не быць скарбоу!

— Откуда у ведьмарки сокровища?

— Ды мало ль адкуль! — возмутился приятель. — Людзям дапамагала? Дапамагала. От и плацили. И ваабшчэ…

— А где искать-то? Дом большой. Как попасть, мы вчера обсудили, но этого мало.

— Давай спачатку пападзем. Там пабачым.

Добрались до Струйной и вдоль берега пошли на юг, к мосту, а уже оттуда — к избушке. Сегодня обходить через лес не стали — все равно без велосипеда, да и время тратить не хотелось.

— Интересно, что ты собираешься делать с сокровищами? — поинтересовался Макс.

— Хиба ж гэта важна? Ды и скарбы бываюць разные.

— Согласен. И все-таки, что?

— Эх! — вздохнул Дениска. — Справа ж не у скарбах! Прыгода — вось што галоунае.

— А знаешь, — подхватил Макс, — что главное в приключении? Счастливый финал!

— Гэта точна, — согласился приятель. — Бяз гэтага — никуды.

Наконец они подошли к дому, слишком близко, чтобы и дальше болтать о чем попало.

— Лестница, — шепотом напомнил Макс.

— Идзем.

Они отыскали ее не сразу, и в первый момент Макс даже обрадовался, что не придется лезть на чердак… он очень боялся того, что предстояло, теперь можно было в этом признаться хотя бы самому себе. Но вместе с тем его и тянуло туда; сейчас мальчик понимал, что чувствует герой фильма-ужастика, шагающий в дверной проем дома-призрака. Он чувствовал в эти минуты то же самое: смесь страха и любопытства; и второе пересиливало.

— Вось дзе, — указал Дениска. — Ляжыць, даражэнькая.

Поднять лестницу не удалось, слишком уж ее оплели стеблями травы. Пришлось обрубать их — здесь пригодился захваченный приятелем ножик.

Затем они отволокли лестницу к задней, глухой стене избы, направленной к погосту. Установили; Денис ножом вырыл две ямки, туда вставили нижний конец лестницы и еще привалили сверху тяжелыми булыжниками, чтобы она не съехала.

— З дзяцинства баюся драбин, — признался Дениска. — Неяк дауно, малый яшчэ быу, захацеу на гарышча залезци. Цикава и усе гэтакае. Да сярэдзины забрауся, униз паглядзеу… и далей рушыць не змог. …Знимали.

С этими словами он подхватил сумку и отправился наверх; Макс — за ним.

Оказалось, дверца чердака застряла. Пришлось подковырнуть ножом, провести им по периметру — и в конце концов открыть-таки удалось.

— Фонарик, — скомандовал Дениска. Пока внук Гордеичихи отпирал дверцу, сумку он передал Максу — теперь тот вытащил оттуда нужный предмет, едва отыскав его среди множества других вещей.

— Ну ты даешь! Даже лопатку захватил.

— А то! — отозвался через плечо приятель, высвечивая фонариком чердачные внутренности. — Сапраудная саперская, миж иншым. Ну — я палез.

Он передал фонарик Максу и нырнул во тьму. Долгое время не было ничего слышно, потом громкий, словно выстрел, звук взорвал тишину.

— Эй!

— Гэта я чыхнув, — донеслось с чердака. — Давай фанарык. И сумку. И сам лезь сюды.

Перед тем, как перешагнуть через порожек Макс оглянулся. Вот так высота! Все выглядело совсем по-другому: и речка, и поля, и домишки, — а уж одинокая фигура, бредущая вдоль берега Струйной — тем более. И лес — он дыбился на горизонте хмурым надсмотрщиком, ждал…

— Ну, не засланяй свет!

Внутри пахло лежалым сеном и застоявшейся водой. Было темно, и тусклый свет фонарика казался среди этой тьмы лишним, неправильным; точно так же, как и две безобразные тени на стене.

К явному разочарованию Дениски, кроме двух-трех клочьев сена на чердаке ничего не оказалось. Словно перед тем, как навсегда покинуть дом, ведьмарка хорошенько вычистила здесь все.

— Вот елки! — обиженно воскликнул Макс. — И что теперь? Где твои сокровища?

Дениска невозмутимо пожал плечами:

— Унизе, само собой! Дзе ж яшчэ им быць?

— Так чего мы сюда поперлись? — Макс постучал ногой по полу (который одновременно являлся потолком в какой-нибудь комнате внизу). — Отсюда вниз пути нет, видишь. Ни люка, ни лестницы — ничего.

— А навошта я, по-твойму, вяроуку брау? Не паспешай.

Он выключил фонарик (света из открытой двери хватало) и начал выкладывать из сумки ее содержимое.

— Да-а… — снова протянул Макс. — Подготовка на уровне. И что же из этого…

Закончить он не успел.

Внизу, у самого дома кто-то шел.

Они замерли, оба, как по команде, и только блестящие белки глаз Дениса двигались в темноте, испуганно реагируя на каждый звук снаружи.

«Лестница!» — мгновением позже сообразил Макс.

Лестница стояла прислоненная к чердачному порожку, и заметить, что здесь кто-то был (причем совсем недавно), не составило бы труда никому, даже Степанычу-«рыбаку». А судя по твердым шагам, тот, внизу, был не Степанычем.

Дениска, видимо, тоже понял это. Медленно, чтобы не скрипнули под ногой доски-предательницы, он крался к дверце чердака. Оказавшись рядом с ней, мальчик выглянул на минуту, а потом тихонько закрыл дверцу.

Замерев в темноте, друзья слушали, как ходит у дома незнакомец. До этой стены он пока еще не добрался, и можно было надеяться, что и не доберется.

Вот, выждав (чего он там ожидает?!), незнакомец направился прочь…

Нет!

Он идет к этой стене!

Мальчишки переглянулись — теперь, немного привыкнув к темноте, они могли видеть друг друга. В глазах Дениски загнанным зайцем замер испуг. Макс подозревал, что то же самое приятель видит и в его взгляде.

На мгновение тот, внизу, встал, словно размышлял, что же ему делать дальше. Видимо, приняв некое решение, начал карабкаться по лестнице.

— Маучы! — прошептал Дениска. — Можа, не зауважыць.

И медленно, в такт движениям незнакомца, попятился вглубь чердака.

Скрипнула, открываясь, дверца.

Ухватилась за проем рука, вымазанная в чем-то темном.

Земля?

Кровь?!

Ударил прямо в глаза яркий свет фонарика.

— Дык от вы дзе!

Опрос местных жителей, похоже, имело смысл начинать только ближе к вечеру, когда повозвращаются с работы мужики. Женское население Каменя, как уже понял Игорь, было абсолютно некоммуникабельным.

Правда, он, по наивности своей, попытался пообщаться с матерью Журского. Отыскал ее на огороде и в очередной раз удивился: неужели других дел нету, что она только и сидит на корточках между грядками, поливает, что-то выкапывает.

— Настасья Мацвеяуна! Можна з вами пагаварыць?

Она выпрямилась, оперлась на сапку, внимательно поглядела на него:

— Чаго ж неможна? Можна. Гавары.

— Што тут адбываецца?

Пожала плечами:

— Хиба не бачыш?

— Я не пра гэта. …Хоць, бачу, безумоуна. Таму и пытаю, бо зразумець не магу.

— А ты не думау, што и не патрэбна табе разумець? Непатрэбныя гэта веды ды занадта небязпечныя. И што бачыш ты зусим не то… Мяж иншым, а што ты бачыш?

Он объяснил. Про круги. И про все остальное, что успел заметить (а было ли этого «остального» слишком мало или слишком много, Игорь еще и сам понять не мог).

Старуха покачала головой, шевельнула пальцами — и он впервые за эти дни обратил внимание на ее руки, похожие, скорее, на два каменных обломка, бугристых, неровных, цветом тоже больше походивших на камень, нежели на человеческую кожу.

— Бачыу ты багато, — сказала Настасья Матвеевна. — Дык и ехау бы дадому. Стаццю напишыш. А тут… Што табе тут рабиць? Прауду узнаць хочаш — так не скажэць табе нихто прауды. Ты, хлопчык, тут чужый. Вось, па суци, табе уся твая прауда. Иншай не будзе.

Игорь только головой покачал да извинился. А что будешь говорить? Что не уедешь — и так ясно.

Вместо того, чтобы бить баклуши, журналист решил еще разок сходить к кругам у реки: Игорю все время казалось, что он что-то упускает из виду, некую важную деталь, которая помогла бы ему разобраться в происходящем.

Добравшись до Струйной, пошел вдоль берега, припоминая дорогу к кругам.

И вот тут-то наткнулся на свежий холмик земли.

Фотоальбом.

Юрий Николаевич медленно листал его — старый потрепанный фотоальбом, в котором во многих местах карточки уже отваливались. Желтые прямоугольники, словно кругляши-спилы с дерева Времени, призванные засвидетельствовать, напомнить, укорить, заставить скатиться по щеке слезу… впрочем, для кого-то они — всего лишь помятые куски бумаги.

А что — для него?

Вопрос Макса задел Журского, зацепил по-настоящему, так что оставшись в комнате один, Юрий Николаевич решил переглядеть снимки. Их здесь не так уж много, во-первых, потому что в деревне заниматься фотографией некому и некогда, во-вторых же, семья у них, по сельским меркам, небольшая, откуда взяться карточкам? Но кое-что все-таки имеется.

Вот, например, эта, на которую сегодня обратил внимание Макс. И как деда узнал? — здесь отец совсем на себя нынешнего не похож, лет ему восемнадцать или девятнадцать, молодой, веселый: саму Войну, как-никак, победил! А то, что мизинца на правой не хватает, так даже незаметно, если не приглядываться.

…Бате давно уже пора на пенсию, но уходить с работы он не намерен, даже ругался дважды, когда пытались спровадить. В конце концов никуда не делись, позволили. Да и, по правде сказать, такого специалиста, как он, еще поискать надо! Мастер!

А на карточке он — сама молодость, задору через край… только в уголках глаз тревога просверкивает. Тогда он еще не знал, что Стаячы Камень уцелел, а вот про то, что немцы проходили как раз по тому району, методично выжигая перед собой деревню за деревней — это тогда каждый знал…

И значит…

Потом оказалось, уцелели. Как?! Благодаря чему?! Это поначалу — «радости через край», а потом власти прислали дознатчиков, слишком уж подозрительной показалась кому-то там наверху подобная удачливость.

Копали дознатчики, копали — да многого не раскопали. А местные партизаны, чья зона захватывала в военные годы и Камень, — так те вообще на дыбы встали, мол, нашли где предателей искать, кр-рысы тыловые! (Ну, про крыс, понятное дело, сказано не было, но жаловаться собирались, и жаловались — и в конце концов копание прекратилось).

И тайна Каменя так и не выплеснулась наружу, не позволила чужакам проникнуть в себя…

«Интересно, — подумал Юрий Николаевич, — если бы отыскать нужные архивы фашистов — что там пишется о случившемся в Стаячем?» Но архивы были далеко (если вообще уцелели), в фотоальбоме же карточки сороковых-пятидесятых закончились быстро; несколько страниц, отведенных шестидесятым-семидесятым в основном были заклеены снимками Семена и Юрася. Потом отыскалось даже несколько цветных карточек, сделанных в райцетровском фотоателье.

Правда, все это уже волновало Юрия Николаевича не так. Его сейчас больше занимали проблемы сегодняшние.

Фонарик Игорь одолжил у Журского, хотя не сказал зачем. Отбрехался, мол, для неких опытов.

Если рассудить, то в чем-то Остапович был прав.

Теперь он светил фонариком в лица двух сорванцов и размышлял, как же с ними поступить.

— Гэта тут ляжала ци прынясли з сабой? — он указал на сумку и разложенные рядом с ней инструменты (любопытный, кстати, комплект!).

— З сабой, — угрюмо протянул Дениска.

— И навошта ж вам, дазвольце запытаць, стольки усяго?

Молчат. Оно и понятно — сам бы в подобной ситуации тоже молчал.

И что с ними теперь делать?

— Дзядзя ж прасиу цябе ня йци далека.

— Он говорил, чтобы я не сбегал. Но я ведь не сбежал!

У мальчика недюжинные задатки адвоката, это факт.

— Думаю, ты яго не зусим правильна зразумеу. Але пра гэта — пагаворице з им… можа быць. Цяпер паслухайце-ка, хлопцы…

Он выключил фонарик (зачем батарейки зря расходовать?) и сел у выхода из чердака, поскольку и дальше стоять полусогнувшись было бы неудобно. Опять-таки, авторитет — в глазах мальчишек Игорь выглядел серьезнее сидящим, а не скорчившимся в три погибели.

По крайней мере, ему так казалось.

Он смотрел на них, а думал о самом себе, когда-то бывшем точно таким же шалопаем из города. Понимал их желание нарушать запреты, вообще не признавать их.

Поэтому и начал рассказывать о своей идее.

Кажется, поначалу они не поверили. Нет, то, что «корреспондент» хочет устроить на этом чердаке пункт наблюдения за полем, понятно и объяснимо. Но зачем ему сдались помощники, тем более такие… непослушные?

Да, признавал Игорь, с дисциплиной, конечно, надо что-то делать, он не потерпит самодеятельности. Но и один с постоянным наблюдением не справится, поэтому…

Короче, согласны?

Согласны.

— Скажице, — неожиданно подал голос Дениска, — а чаму у вас руки у зямли?

Вот так! Один — будущий адвокат, второй — будущий следователь.

— Падняцца хацеу, а берег крутый — вымазауся.

Не рассказывать же, в самом деле, про тот холмик-могилку! Поначалу-то решил, какую-нибудь вещь закопали, а когда разрыл (благо, неподалеку отыскался подходящий камень) — ахнул.

Свежий трупик щенка: не повезло зверенышу, сверзился откуда-то и сломал себе позвоночник.

И можно подумать, наткнулся на беднягу случайный прохожий да и закопал…

— но нет! И не то, чтобы там лапа у щенка отгрызена или… короче, трупик целый.

Вот только полностью выпитый, досуха. Ни капельки крови в теле не осталось.

Бедная девочка, она еще, наверное, долго будет искать песика!

Конечно, может, она его нашла и закопала… хотя вряд ли.

А ведь явно могилку рыл человек!

…Впрочем, об этом Игорь мальчишкам рассказывать не стал.

— Уф! Добра банька! — Хворостина, загорелый, немного обрюзгший, шлепнулся голым задом на пенек, утер широкой ладонью лоб, стряхнул капли на землю. — А што ж сваих не пакликау, га, Карасек?

— А я им воды помог наносить, тоже, небось, сейчас топят, — Юрий Николаевич устроился на соседнем чурбачке и махнул рукой. — Да и городские они, Витюха. С непривычки в чужую баню…

— Ну да, асобныя ванны, цывилизация. Разумеем. А можа, — добавил он, помолчав, — и правильна ты гэта зрабиу, што адзин прыйшоу. Размова есць.

— Вот видишь, — они немного выпили, хоть и под плотную закуску, а все равно после первого пара говорить было тяжеловато. И соображать. — Кстати, я бы тоже с тобой поговорил кое о чем. Но это — попозжее.

— Ну — тады давай па другому разу и у хату.

Так и сделали.

В доме у Хворостины было уютно, так что хотелось утонуть в кресле, вяло цедить из кружки крепкий чай и ни о чем не думать. Жена Витюхи, приятная толстушечка — Вольга из Мховищ, поняла, что разговор намечается серьезный, мужской — и, убедившись, что на столе царит порядок, ушла куда-то по своим делам. Кажется, телевизор смотреть (Хворостина с теплой смешинкой жаловался, мол, «кины слезные любит, спасу нет»!).

А мужики, значит, принялись за разговор.

Поначалу он не клеился: Витюха, тоже «утомленный» выпитым, все никак не мог толково начать, говоря о вещах малозначительных, вспоминая какие-то приключения их давней, мальчишечьей поры. Юрий Николаевич терпеливо слушал и не перебивал, поскольку и сам не был склонен сегодня к серьезным беседам.

— …А памятаеш, як Рыжань… — захлебываясь от восторга, заливисто хохотал Хворостина, — …Рыжань-та…

И вот тут умолк.

— А знаешь, Юрась, я ведь гэта пра Рыжаня и хацеу пагаварыць. Памятаеш, што з им здарылася?

Помнить, в общем, особенно было нечего. Хотя история печальная — пропал зверь, искали-искали да не нашли.

Гуляли тем летом всей командой у Струйной, далеко, за лес ходили. Уже возвращались по-над берегом, почти до кладбища добрели, когда Рыжань сорвался с места и с лаем умчался куда-то вперед. Ну, никто особенно по этому поводу переживать не стал, поскольку пес был хоть и непослушный, но после всех своих «самоволок» домой неизменно возвращался.

Дошли до моста — нету собаки. Решили, что побежал на подворье, хозяина не стал дожидаться (мог и такое учудить). Или череду отправился встречать — вон она, уже виднеется на горизонте…

Одним словом, искать не стали.

А на второй день явился к Семенке с Юрасем Хворостина, бухнулся на лавку под окном, дрожащей пятерней зарылся в растрепанные волосы: «Прапау, хлопцы, Рыжань!» Утешали, искали, уговаривали, мол, блажь песья напала на зверя, погуляет и вернется.

Хотя почему-то каждый уже знал в душе: не вернется.

Не вернулся.

Вот и вся история, таких в каждой деревне — пучок на любом подворье расскажут.

Хотя говорить, в общем-то, и не о чем.

Кряхтит Витюха, лицом краснеет, мучается своей «историей», словно встала та поперек горла хлебной коркой — и ни туда, ни сюда. Но главное начать, потом будет легче. Хворостина вслух вспоминает, как пропал Рыжань — и вдруг, неожиданно оборвав себя, впивается в Юрия Николаевича треснувшим взглядом:

— А знаешь, Карасек, я яго знайшоу тады. Пазней, дзен праз пяць…

Журский слушает — и отказывается верить! Выходит, некоторое время спустя после пропажи Рыжань еще оставался жив. А потом…

Витька наткнулся на тело пса у самой кромки леса; сначала показалось: спит, мерзавец, набегался где-то, нахулиганился вволю и дрыхнет! Свистнул

— не слышит. Подошел поближе (а в груди — дурацкие мысли и черные предчувствия), посмотрел.

Мертв был Рыжань, о том говорили и перебитая шея, и вывалившийся потемневший язык. Крови, правда, не осталось, ни капельки.

Отмахнувшись от ленивых, словно разжиревших после знатного пиршества, мух, паренек опустился на колени перед телом друга. И лишь тогда заметил две дырочки в свалявшейся шерсти, у горла…

— Я тольки потым дагадауся, што той, хто зрабиу гэта, мог быць непадалек!

— Хворостина, хоть с тех прошло много лет, зябко потирает руки.

Юрий Николаевич наблюдает за тем, как тянется приятель, чтобы налить себе еще чарчину домашнего вина; он ждет и не торопит Витюху, потому что догадывается: все, только что услышанное им, лишь прелюдия.

Так и есть! «Накатив», Хворостина принимается рассказывать о вчерашних событиях, когда у дочки Оксанки потерялся щенок.

И снова Журский не перебивает друга, не спрашивает, с чего тот решил, будто давняя пропажа и странная смерть Рыжаня связаны с бедолагой-щенком.

Через пару минут Витюха объясняет сам.

Другой бы рассказал — ни в жизнь не поверил бы Хворостина… так видел ведь «на власны очи». Утречком, у речки наткнулся на трупик.

— Я яго и закапау — навошта дзяцю такое бачыць! Ды й даросламу…

В принципе, ничего особенного: может, щенок упал где-нибудь, сломал себе хребет, дополз до берега и испустил дух. А что крови в теле не осталось, так это еще, наверное, не каждый и заметит. Равно как и две дырочки в районе песьего горла…

— Што гадаеш, Карасек? Што скажаш? — напряженно спрашивает Хворостина.

— Хреновы наши дела, старик. Но ты сам знаешь, как себя вести.

— А ты? Ты и плямяш твой, и гэтый, карэспандэнт. Чаго вам тут заставацца? Ехали б, ад граха далей…

Юрий Николаевич тянется к чарке и с рассеянным удивлением отмечает, что та уже опустела: «Что ж так быстро-то?»

— А вот ты бы, Витюха, как бы поступил на моем месте?

— Так то я…

— А то — я, — невесело усмехается Журский. — Да и много тут разных причин: Остапович, братан и вообще… Ничего, как-нибудь переживем. Прошлый ведь раз на том и закончилось, правильно?

«А позапрошлый, — добавляет про себя Юрий Николаевич, — позапрошлый — он ведь когда был…»

Воду таскали в большом, высотой по колено, металлическом бидоне. Раз двенадцать довелось отправляться к колонке, подсовывать неширокое горлышко под прозрачную струю, слушать, как с глухим журчанием наполняется прохладное чрево.

Сначала Игорю помогал Макс, потом — приехавший с работы Николай Михайлович. И если мальчишка носил бидон неровно, рывками, часто останавливаясь передохнуть, то старик напротив, оказался очень выносливым, ровно двужильный! При его-то возрасте до сих пор трактористом работать — уже кое-что. А тут еще тягает воду играючи, прибаутками сыплет, усмехается.

Юрий Николаевич носил воду в двух ведрах, один. Потом, когда залили ее в бак, отправился к своему приятелю — а старик Журский принялся за растопку бани.

Игорь пошел в первый пар, вместе с Николаем Михайловичем и мальчишкой, но надолго не задержался: исхлестанный веничком (ай да старик, знает толк!), вывалился наружу, отдышался, вернулся обратно и, вымывшись, побежал в хату.

После ужина Остапович засобирался на «наблюдательный пункт». Макс, перехватив его взгляд, умоляюще посмотрел, будто хотел напомнить: а как же я? Пришлось отводить паренька в сторону и объяснять, что сегодня ему придется ночевать дома, поскольку с Юрием Николаевичем Игорь еще на эту тему не разговаривал, а без ведома дяди взять мальчика с собой не может, просто не имеет права. Выслушано сие было с мученическим выражением лица, но Остапович оставался непреклонен и Макс в конце концов смирился.

Все, теперь взять сумку, прихватить с собой заботливо завернутые хозяйкой пирожки («Есци захочацца — дык перакусице») и — в путь.

Начинало темнеть. Как раз гнали с поля череду, так что Игорю поневоле пришлось жаться к заборам: попасть под копыта или на рога тяжело бредущих коров не хотелось. Пару-тройку раз поздоровавшись с сидевшими на лавочках каменцами (в основном — старухи да старики), журналист без приключений добрался до заброшенной ведьминой избушки. Подумал было, может сейчас, пока люди по домам, сходить да порасспрашивать — но не захотел. Отчасти потому что в душе подозревал: ничего не сможет от них добиться.

Лестница лежала там, где они ее оставили — в траве, специально припрятанная от посторонних глаз. Впрочем, если за столько лет не тронули…

Игорь приставил ее к чердачному порожку, поднялся, пролез внутрь и начал расстилать одеяло. Зажег фонарик, чтобы было удобнее, но как только все обустроил — потушил: незачем привлекать к себе лишнее внимание. Лег на живот, даже сквозь одеяло чувствуя прохладную влагу старых досок; смотрел в чердачное оконце и размышлял.

Удастся ли ему что-нибудь увидеть, если не сегодня, то хотя бы вообще за оставшиеся дни?

В одном Игорь не сомневался: нечто продолжает происходить. Во всяком случае, сегодня днем на поле у Струйной появились новые круги, которых еще вчера не было.

От дома Хворостины до подворья Журских — минут десять ходу. По мосту, мимо речки и ведьмаркиной избы, потом шагаешь по пыльной ночной улице, облаеваемый из-за каждого забора псами — и ты уже в тепле и уюте. Но торопиться, в общем-то, не хочется. Когда еще выпадет вольная минутка неспеша пройтись, вдыхая каменьский воздух (а ведь и правда, что он отличается от всякого другого воздуха, колышется здесь нечто такое, землянично-хвойное, чего и не определишь, не втиснешь в формулу, сколько опытов не ставь…).

А что в руке палка сучковатая, неподалеку от Витюхиного дома выломанная, — так это ж от собак отбиваться. Мало ли чего, нынче пес пошел резвый, клыкастый, зазеваешься — «он только челюстью лязгнет, вот и кончай свои грешные дни в приступе водобоязни»! Опять же, опираться удобно, а то дорога в Камене за последние годы ровнее не стала. А после энного количества выпитых чарок — и подавно.

Хворостина, конечно, предлагал себя в спутники, даже скандалить начал, когда Вольга вместе с Юрием Николаевичем принялись убеждать его остаться. Но скандалил Витюха вяло, по причине собственной утяжеленности от принятого на грудь, да и Журский совсем не хотел ссорить друга с женой (последняя же была настроена весьма воинственно и решительно, не гляди, что с виду толстушечка-смирнушка).

Короче, пошел один. Ведь недалеко… и вообще. Жалко только, палка неудобная попалась, коротковата.

Не везет, елки зеленые! И с почтой глупо получилось, совсем забыл, что сегодня суббота. Семену еще наобещал… нет, позвонить нужно, обязательно нужно позвонить!

«…И что? Не поеду ж все равно. То есть, отослать Макса необходимо, конечно. Конечно. Но бросать мать и отца…» Страшно. Оставить их здесь, а потом…

Вот идти сейчас по ночной деревне — не страшно ни капельки! Чего бояться?! Палка в руках, чеснок в кармане, щенок, выпитый, в земле. Значит, тварь (кем бы она ни была) ни в коем случае не нападет. И вообще, может, все уже прошло давно, закончилось, не будет больше ни пропавших Витюхиных грабель (тьфу, нечистый! — в смысле, грабли не будут пропадать!), ни…

Вот, сбился с мысли. Короче, все будет в порядке.

Верую, Господи, ибо…

К дороге берегом Струйной кто-то спешил, нервным шагом. Увидел Юрия Николаевича и перешел на бег.

«Накликал!» Палку — наперевес, чтобы в случае чего…

…задремал.

И, кажется, на сей раз Игорю ничего не приснилось.

Правильно! Нельзя же изо дня в день (то есть, от ночи к ночи) мучаться кошмарами.

Тогда почему он проснулся?

Впрочем, мало ли: плеснула речка, слишком громко просвиристел сверчок или докучливая комариха-вампирша неосторожно проколола тебе кожу — вот и лежишь, пялишься филином в темноту. Хорошо хоть, ночь выдалась теплая, приветливая, а не то кутался бы сейчас в одеяло, дрыжаки ловил.

Остапович лениво потянулся, разминая затекшие конечности — да так и замер. Впереди, у границы леса и поля, что-то двигалось. Пока еще неясно, что именно, хотя точно — не человек.

Может, корова? Размерчик тот самый, подходящий размерчик. Да вот движения не коровьи. Мягко, словно скользя, эта штуковина, кажется, плывет над землей. Куда уж тут буренке!

Волк? Для волка, пожалуй, тоже зверюга великовата. Вот если б в здешних лесах водились тигры… Но тигры, хвала Аллаху, живут в других краях.

Ладно, подойдет поближе — поглядим.

Игорь наощупь отыскал сумку и зашарил в ней, отыскивая бинокль и фотоаппарат. При этом мысленно хвалил себя за то, что вспышку приладил заранее, не придется сейчас в темноте и тесноте мучиться.

Положил рядом с собой фотоаппарат, взглянул через бинокль на существо. Оно за последние минуты явно приблизилось — и продолжало скользить по траве к заброшенной ведьмаркиной избушке.

Благодаря биноклю Игорь увидел зверя отчетливо, еще и луна выглянула через разрывы в облаках, выкрасила все вокруг серебристым.

Лучше б она пряталась за тучами!

Тварь напоминала черного леопарда-переростка. Морда кошачья, и лапы, и хвост, длинный, змеевидный, с загнутым кверху кончиком. Но нет, на леопарда зверь не похож: слишком широкий череп, слишком мощное тело… глаза чересчур умные. У животных вообще таких глаз не бывает, за исключением, наверное, дельфинов, обезьян и собак.

Обычный зверь живет моментом, для него понятие времени — все равно, что для детсадовского ребенка формула ДНК, — штука непостижимая, не вмещающаяся во вселенную его разума. В отличие от человека, преобладающее большинство животных не способно намечать план своих действий, тем более — понимать, зачем они поступают так или иначе.

Твари, бежавшей к ведьмаркиной избе, это не касалось — во взгляде гигантской кошки проступала осознанность, которую не всегда увидишь и в глазах человека.

Остаповичу, смотревшему на это существо в бинокль, на мгновение показалось, что и оно в ответ тоже бросило взгляд в сторону чердака.

Фотоаппарат?! Игорь сейчас радовался тому, что не отснял ни единого кадра с черной кошкой-переростком. Радовался тому, что не привлек ее внимания.

«…не привлек»?

Тогда почему зверь так упорно стремится именно сюда?

Остапович попытался вспомнить, насколько восприимчивы леопарды к запахам. Кажется, достаточно чувствительны. И не исключено, что тварь…

Почему-то вспомнился разговор, фрагмент которого Игорь случайно подслушал вчера. Жена пропавшего мужика заходила к Настасье Матвеевне за советом. Как понял журналист, дядька частенько бывал «под мухой» и полюблял бродить в одиночку.

«А хто заутра будзе шукаць мяне?» (Он не знал, и никто из деревенских еще не знал, что тело Степаныча лежит сейчас в лесу, неподеку от дома Стояна-чертячника. Впрочем, за последние дни «опознать личность покойного» можно было бы, пожалуй, лишь по одежде. Потому что и лицо и левая ягодица, на которой имелась памятная татуировка, изображавшая лихих чертей с лопатами наперевес, у трупа попросту отсутствовали. Равно как и большая часть поверхностей тела. Зато по трупу вовсю сновали-копошились крупные рыжие муравьи, переправляя по кусочку нечаянную добычу в кладовые муравейника.

Добавим к этому лишь то, что тело покойного так и не нашли.) Кошка преодолела уже половину расстояния, отделявшего ее от ведьмаркиного дома, и продолжала неотвратимо приближаться. Теперь Игорь почти не сомневался, что зверь «вычислил» его. Теперь — понимал причину волнений Настасьи Матвеевны, понимал, почему она так хотела, чтобы ее сын, внук и он, Остапович, уехали; теперь начал догадываться о роли чеснока…

Кстати, чеснок, «неизвестно как» оказавшийся в его сумке, Игорь, хоть и заметил, выкладывать не стал. Будто предчувствовал…

Сейчас он торопливо шарил в ней левой рукой, не отнимая правой, в которой был зажат бинокль, от лица. Казалось, стоит лишь отвести взгляд, пусть на секунду — этого будет достаточно, чтобы зверь оказался у самой лестницы… или даже — рядом с чердачным окном.

Естественно, сперва пальцы натыкались на абсолютно ненужные вещи: записную книжку, небольшой термос с чаем, пирожки… Потом, когда Игорь уже решил, что чесночные дольки попросту выпали через какую-нибудь прореху в сумке, он наконец отыскал одну — выхватил и раскусил на две половинки (ножик искать времени не оставалось).

После чего оба кусочка швырнул в сторону спешившей к домику кошки…

Он следил за ней в бинокль, поэтому видел все очень четко. Сперва тварь уловила движение в проеме чердачного окна; задрала голову, раздувая ноздри. И тотчас оскалилась, прижав к черепу уши, хлестнула себя хвостом по бокам.

Присела, словно перед прыжком.

Лунный свет свежим молоком растекся по ее клыкам, каждый из которых в длину был больше, чем шариковая ручка.

Две кривых «шариковых ручки», готовых досыта напиться красными чернилами… и «чернильница» для этого, похоже, уже найдена.

Вот только она, «чернильница», швыряется какими-то глупыми вещицами, как будто сие может спасти…

Время загустевало с каждым вздохом, превращаясь в черный жемчуг, повисавший на шее невыносимо тяжелым грузом. Игорь мысленно вычислял, сколько секунд ему потребуется, чтобы столкнуть вниз лестницу. Тварь по-прежнему находилась в предпрыжковой позиции.

«Божа! Тольки б перажыць гэту ноч!» Кошка уставилась в сторону чердачного окна /На мяне, яна глядзиць на мяне!/ и тихонько шипела. Впрочем, только поначалу тихонько; с каждым следующим мгновением этот звук становился все пронзительнее и яростнее.

Но тем не менее зверюга не двинулась с места.

Почему?!

Игорь так и не узнал. Неожиданно тварь попятилась, развернулась и помчалась обратно к лесу. Скрылась она еще быстрее, чем бежала сюда — и ничто теперь не могло бы подтвердить, что кто-то вообще был там, внизу, во влажной траве у избушки.

А что, если кошка попросту решила обойти дом по кругу и?..

Дальше Остапович не мог ждать. Он не выдержал бы и секунды, проведенной здесь дольше необходимого — тем более, целую ночь, которую собирался просидеть в засаде.

Игорь колебался всего миг, после чего поднялся и перелез на лестницу. Опускался быстро, почти бежал, и при этом все время оглядывался через плечо, ожидая увидеть там гибкий кошачий силуэт.

Что это?! Показалось или на самом деле какая-то тень скользнула у границы леса, рядом с погостом?

Он спрыгнул на землю, поскользнулся, упал, вскочил — и помчался к дороге, чувствуя, как пространство перед ним растягивается, а позади — сжимается, и вот уже что-то толкает в левое плечо, бьет так, что удержаться на ногах невозможно…

Дядя был пьян, хотя не сильно; Игорь Всеволодович — ранен. Правда, всех повреждений у журналиста — ссадина на плече да синяк на лбу. Первую помазали зеленкой, ко второму приложили пятак. Как любит говорить дядя Юра, до концерта заживет.

О том, что случилось, ни один не обмолвился ни словом. То есть, они как раз дружненько рассказали: мол, Игорь Всеволодович посидел на чердаке, решил, что сегодня ничего уже не увидит и решил возвращаться. Шел и на дороге увидел бредущего домой Юрия Николаевича. Побежал к нему, чтобы дальше вместе идти, да в темноте не заметил корягу, зацепился и упал.

Ерунда! Обман!

Во-первых, у дороги коряг нету, Макс хорошо помнит; во-вторых же… ну, когда врут, разве сложно это заметить? То-то!

И кое-кто еще смеет обвинять Макса в том, что он иногда позволяет себе юлить; тот же Игорь Всеволодович на чердаке тогда как обвиняюще зыркал! А сам-то хорош!

…Но за этой мысленной бравадой мальчик скрывал совсем другие чувства. Ему было больно смотреть на дядю, сидевшего за столом с блуждающим взглядом, и слушать его полубессвязную речь. В Юрие Николаевиче сейчас проклюнулся ребенок-демон, лукавый и вредоносный. Точно такой же, как и тот, что имел обыкновение являться в тело выпившего Максового папы папы, был вместо него Чужак. Противный, наглый, которому только и знаться, что с такими же чужаками. Над остальными же эти способны лишь потешаться, издеваться над всем без разбору.

Мальчик терпел. Делал, что было нужно по дому. И очень много размышлял над тем, как же ему помочь отцу прогнать Чужака. (Он даже не допускал возможности того, что папа не хочет избавляться от этого демона). Ничего стоящего, никакой мало-мальски толковой идеи в голову не приходило. Разве что поговорить с отцом, когда тот трезвый… но такое бывало слишком редко. И каждый раз Макс убеждал себя, что на сей раз папа сам все понял и больше уже не будет пить.

Он обманывался. Боялся посмотреть правде в глаза. Боялся… а кто бы на его месте повел себя по-другому? Не на словах — на деле?

…Терпел. Думал: вот вернется из командировки дядя Юра, заглянет к ним в гости и поговорит с папой. А тот все поймет и исправится.

До тех пор же боролся с Чужаком, как мог. То есть, делал все, чтобы отец сам заметил присутствие в себе этого и захотел что-то изменить. По-другому, понял Макс, Чужака не одолеть… если он не в тебе. А вот показать зараженному, чем он болен, доказать, что заражен…

…Пытался. Но как это сделать, если Чужак захватывает тело полностью, а отца в такие моменты нет — и не дозовешься, не достучишься.

Но достучаться — надо!

И тогда Макс придумал один один вариант. И завтра я попробую его осуществить.

Дядя Юра задумчиво закусил губу и побарабанил пальцами левой руки по столешнице.

— Не знаю, получится ли, но… Семену-то я обещал позвонить. Значит, обязан обещание выполнить. Правильно говорю? А, мам?

— Ишоу бы ты спаць, сыночак. Час позний, утра вечара мудрэй.

— И то верно! — согласился Юрий Николаевич. — Пойдем, хлопцы.

— Пагаварыць… — начал было журналист, но дядя прервал его решительным жестом.

— Завтра поговорим. Все. Макс — давай-ка, козаче, чистить зубы и в постель. Все разговоры — на завтра.

Возражать никто не стал — сегодняшний день для всех оказался утомительным и слишком длинным.