Кругом слоны, Миша

два с ленточкой мёбиуса

По дороге туда, куда стоило бы съездить на три с половиной месяца раньше, он придумал себе легенду. Он позвонит Миле, представится собственным именем и назовётся лечащим стоматологом Кукушкиной Веры. Извинится и объяснит, что Вера указала её номер в графе «Контактное лицо для экстренной связи». Так, мол, и так, подошло время планового осмотра, а телефон Веры, допустим, Алексеевны уже несколько дней не отвечает. Не подскажете, как с ней связаться? Миша не помнил Вериного отчества, но можно было посмотреть в базе данных на работе. У них в клинике всегда называли пациентов по имени-отчеству, даже подростков, и хотя Мила вряд ли об этом знала, от лишней толики правдоподобия было спокойней. В конце концов, легенда же восходила к реальным событиям. Ещё пара штрихов — и не отличишь от правды.

Он сделал три неполных круга по Малоохтинскому и окрестностям, прежде чем опознал «бизнес-центр у моста» в унылом грязно-белом здании советской постройки. Других кандидатов восемь лет назад там не было.

Парковка, тесная и халтурно заасфальтированная, уже опустела. Он поставил машину напротив крыльца. Преодолел пять щербатых ступенек и встал под козырьком, поёживаясь от сырости. Дождь превращался из майского в затяжной.

Таблички висели справа от входа. «Лексофт», «Полипромэкспорт», «Объединение «Ариэль», «ОАО «Нарва-Групп», «Банк Гранд Этуаль Северо-Запад», «Представительство Торговой палаты Вологодской области в Санкт-Петербурге». Он долго перечитывал названия, пытаясь уловить какую-нибудь связь с Германией, посудой или бытовой техникой. Потом вытащил из кармана телефон и списал всё, кроме вологодского представительства.

Внутри жужжали неоновые лампы. Со стен огромного фойе так и не отодрали деревянные панели и пустые доски для информации. Кое-где неуместно пестрели рекламные плакаты. Пахло восемьдесят третьим годом и кружком юных кораблестроителей при районном Доме Пионеров.

— Добрый вечер, молодой человек, — сказал усатый вахтёр, отрывая глаза от кроссворда. Он сидел метрах в пяти от входа, за хлипким столом, застеленным газетой. — Вам куда?

Миша подошёл ближе. Сбоку от вахтёра, на посеревшей доске объявлений, белел лист А4 с теми же названиями и четырёхзначными номерами. Список закругляли три человеческих имени: «Виктор Сергеевич», «Марченко» и «Даша».

— Здесь должна быть немецкая компания, — сказал Миша, упрямо разглядывая список. — Занимается бытовой техникой. Или посудой.

Вахтёр подождал, пока Миша переведёт взгляд на него.

— Вот когда будет, тогда и заходите, — посоветовал он. — А сейчас нет такой.

— Спасибо, — сказал Миша.

— …Что-то ещё? — спросил вахтёр три секунды спустя. Миша понял, что продолжает смотреть ему в лицо.

— Нет, ничего, до свиданья.

Он вышел обратно на крыльцо. В последний раз перечитал таблички. Минуты две постоял на углу, под самым краешком козырька, возле дождя. Впереди — за парковкой, чахлыми кустами и мельканием вечерних машин — мутная вода перетекала из Ладожского озера в Балтийское море. Сзади в какой-то момент открылась дверь, и женщина, которая не могла быть Милой, побежала сквозь дождь на дальний конец парковки, тщетно прикрываясь пакетом с надписью «ЛЕКСОФТ».

На левом бедре задрожал телефон. Миша выдернул его из кармана и поднёс к лицу. Звонила жена.

— Чего стряслось? — громким шёпотом ответил он, выждав несколько секунд. — У меня английский ещё восемь минут.

Жена извинилась и сказала, что перезвонит.

— Да ладно, говори уж теперь. Раз уж я всё равно в коридор выскочил. Жена попросила купить по дороге буханку чёрного и полкило творога.

— Больше ничего не надо?

Жена сказала, что щас посмотрит. Судя по звукам, она встала из-за стола и открыла холодильник. Нет, всё остальное как будто есть.

— Хорошо. Спит Катька?

Жена подтвердила, что Катька спит.

— Хорошо.

Он отключил сигнализацию и доскакал до машины. Подождал, пока проедет женщина, увозившая пакет с надписью «ЛЕКСОФТ». Потом запустил дворники и развернулся. Включил музыкальное радио. Выбравшись на набережную, поехал в сторону дома.

Точнее, в противоположную сторону. Спохватился в шести минутах от поликлиники, когда справа по курсу показалась ограда буддийского храма. На этом месте, перед поворотом, в голове обычно возникали первые мысли о работе. Иногда чуть раньше, где раздваивался Приморский. Иногда минутой позже, на Торфяной. Но обязательно в этом интервале. «Чакры открываются», — обсмеял его как-то Игорюха в ответ на откровенность. «От близости Будды».

— И радио ещё это…

Миша свирепо выключил приёмник. Музыка оборвалась в середине хорошей песни, которую очень хотелось никогда больше в жизни не слышать. От оголившегося шума реальность тут же стала раза в два реальней. Миша сосредоточился. Он сознательно пропустил свой ежедневный поворот и докатился до Савушкина. Там грубо нарушил правила, чтобы развернуться. Поехал обратно к Чёрной речке, высматривая по дороге места, где продавали буханку чёрного и полкило творога.

Первые два магазина пролетели слева, на неудобной стороне. Третий тоже был на неудобной стороне, но лопнуло терпение. Миша вильнул к обочине и встал в хвосте у грузовой газели, припаркованной слишком близко к автобусной остановке. Заглушил двигатель. Выключил дворники. Через пять секунд зад газели расплылся в одну кляксу с домами, деревьями и трамваем, ползущим посередине улицы.

— Всё для дома, всё для семьи… — процедил Миша, застёгивая пиджак, сырой от предыдущих вылазок в дождь.

До магазина было метров шестьдесят наискосок. Миша пробежал несколько шагов по краю проезжей части и пересёк улицу в неположенном месте. Вывеска «ПРОДУКТЫ 24» маячила на углу кремового трёхэтажного дома, в одном из подъездов которого тогда, восемь лет назад, ещё жила Рощина Лиза из произведения «Хорошая». Слова на вывеске были подчёркнуты красной стрелой, упиравшейся в угол, — магазин находился в торце здания.

Под козырьком, на низеньком крыльце, покрытом скользкой плиткой, Миша стряхнул с волос наиболее крупные капли. Вытер ладонью лицо. Внешняя дверь с подмокшей рекламой пива «Балтика» была открыта настежь. На внутренней двери, посреди немытого стекла, за которым угадывалось всё, что бывает под вывеской «ПРОДУКТЫ 24», белел тетрадный листок в клеточку. Детская рука сообщала толстым зелёным фломастером, что «Продаються красивые хомичата. Звонить с 18.00 до 19.45 часов. Цена 14 руб.» На отрывной бахроме семь раз повторялся контактный телефон.

Миша опустил руку, поднятую для того, чтобы толкнуть дверь. Цена 14 руб. потрясла его. Он представил автора объявления — слишком отчётливо, потому что в роли автора оказался сам, в шестиметровой кухне на улице Народной, на жёлтой табуретке, под настенным календарём, в котором они с братом по очереди зачирикивали дни, оставшиеся до московской олимпиады. Он держал в руке зелёный фломастер из чехословацкого набора, причём держал неправильно, просунув между средним и безымянным пальцем. В школе за такое ставили два по прилежанию, оставляли после уроков и сажали переписывать учебник правильными пальцами, но тут, на кухне, можно было сосредоточиться на содержании и выводить «Цена 14 руб.», облизывая сохнущие губы и до слёз жалея себя подсадным взрослым сознанием, которому было наплевать, что никаких хомячков у них с братом никогда не было, а душераздирающую цену, если по-хорошему, следовало деноминировать до четырнадцати копеек.

Миша бережно оторвал от объявления два телефона, сунул обрывки в карман пиджака и снова поднял руку, чтобы открыть дверь, но стоило коснуться немытого стекла кончиком первого же пальца, как дверь отдёрнулась сама. Её открыла Вера в очках без оправы. Она коротко постриглась и покрасила волосы в чёрный цвет. Миша сделал автоматический шаг в сторону, пропуская выходящего. Вера невозмутимо воспользовалась этим шагом. Её глаза скользнули по нему, задержавшись на долю секунды или не задержавшись вообще, её бесстрастное лицо никак не изменилось, она не замешкалась и не заспешила — она просто прошла мимо, потому что под маленьким козырьком всё равно не хватало места для двоих, и остановилась в трёх шагах от крыльца, на краю асфальтовой дорожки, и там ловко распахнула зонтик, висевший у неё на запястье свободной руки. Другая рука держала пакет, набитый продуктами. Оттуда торчал апельсиновый сок, который всегда стоял в углу половинчатого стола на Радищева. Рядом торчал стандартный белый батон, которого на Радищева не было никогда.

— Вера! — позвал Миша.

Выждав или не выждав мгновение, она обернулась и посмотрела на него из-под зонтика теми же бесстрастными глазами.

— Вы ко мне обращаетесь? — сказала она голосом, очень похожим на свой, но немного ниже или немного выше, или немного резче.

Вокруг больше никого не было, дверь с объявлением про хомячков давно захлопнулась, лил дождь, ближайшие видимые люди проезжали мимо на очередном трамвае, а главное, Миша глядел прямо на неё и даже непроизвольно шагнул в её сторону, и теперь стоял правой ногой на дорожке и левой на крыльце. Он обращался к ней.

— Я к тебе обращаюсь, Вера, — сказал он голосом, очень похожим на свой, но заметно выше и ещё ледяней.

Она терпеливо улыбнулась.

— Вы с кем-то меня путаете, — в этот раз голос точно был ниже. — Меня не Вера зовут. И я вас раньше не видела. По крайней мере, не припомню.

Зонтик два раза обернулся вокруг своей оси. Она явно выжидала, когда Миша осознает ошибку и начнёт извиняться. У себя в голове он так и поступил, и там же в голове прослушал «ничего страшного», сказанное этим новым голосом ниже прежнего, и в голове же смиренно проводил взглядом её фигуру, наряженную в дикий кожаный плащ. Он провёл эти мысленные эксперименты уже через пять минут, несколько раз подряд, а потом повторял ещё бесчисленное количество раз, три года напролёт, — пока то, что произошло на самом деле, не стало казаться обрывком ночного кошмара.

— Вера, погоди, только не убегай, — он перенёс левую ногу с крыльца на дорожку. — Пожалуйста, только не убегай. Только скажи мне, ну, в двух словах скажи только, за что. Только скажи, за что, и больше всё. Пожалуйста.

Она попятилась, испуганно или нервно.

— Мне очень жаль, но вы правда меня путаете с кем-то, — она допятилась до места, где дорожка упиралась в проезд между домами. — Мне очень жаль.

На слове «очень» она резко отвернулась и зашагала в сторону двора, колотя асфальт под бурлящими лужами. Каблуки. У неё не было таких высоких каблуков. На зимней обуви не было, и на осенней как будто не было. Но опять же: про каблуки он думал тысячу раз, но потом, и зимние сапоги жены втихую сличал с босоножками тоже потом, и Вериной походкой пытался ходить не раньше того июля, на даче, да и вообще все упражнения в сравнительном анализе, все усилия использовать голову по назначению возобновились даже не через пять минут, а после второго ужаса — того, что случился в машине, а до ужаса в машине ещё предстояло дожить каким-то другим Мишей — каким-то Анти-Мишей из табакерки, который заорал:

— Вера!!! — и сорвался вслед за фигурой в кожаном плаще.

Он догнал её уже во дворе — проезд тянулся дальше, мимо мусорных баков и детской площадки, до череды тополей вокруг приплюснутого детского сада. Он обогнул эту Веру слева, разворачиваясь на ходу, и раскинул руки.

— Вера, стой! Стой, говорю!

Она остановилась. Её глаза, и без того большие, стали огромными. Рука с пакетом прижалась к животу. Со спиц дрожащего зонтика срывались капли.

— Я бы показала вам паспорт, что я не Вера… — забормотала она скороговоркой. — Там у меня написано моё имя, Миронова Ольга Валерьевна, я клянусь вам, я клянусь, я бы показала, если б у меня был с собой, вы бы увидели, что вы меня с кем-то другим, что вы меня перепутали. Я паспорт дома обычно оставляю, чтоб не потерять, мне просто он обычно не нужен, женщин же обычно не останавливают… — в животном страхе за стёклами без оправ появился заискивающий блеск. — Клянусь вам. Вы мне не верите? Подумайте, ну зачем мне вас обманывать…

Вода на затылке у Миши собралась в струйку и просочилась под воротник рубашки.

— Вот и я тоже хочу знать, — поёжился Миша, не опуская рук. — Я тоже хочу знать. Есть у меня такой вопрос. Очень такой философский.

«Понимаешь, да?» — пискляво передразнил он. — Ну зачем, думаю, Вере меня обманывать? Вера же умная, Вера интеллигентная. Вера диссертацию пишет про сознание. Вера зверей жалеет, Вера уши лечит про гуманное обращение. У них «феноменальное сознание», у зверушек, да? Они угнетённые, как женщины. Им надо права, как женщинам, давать. Это только у Миши — у Миши нет ни хера никакого сознания феноменального, с ним не хер церемониться. Чисто теоретически если, то можно было по-человечески, да? Позвонить, да? Можно было сказать: «Верни, Миша, ключи и уйди на хуй из моей жизни». Миша что — Миша отдал бы ключи без разговоров. Пошёл бы себе на хуй — и ни-ка-ких! вопросов! вообще! Но неее, мужики — это ж не люди, куда там нам. Мы коллективное бессознательное — вот мы кто. На хера по-человечески, да? Нецелесообразно… Эй-эй-эй, ты куда это пошла? Стой, сука, ты куда пошла?!

Она стала пятиться ещё в середине его монолога, короткими шажками, неотрывно глядя в его глаза, и он машинально двигался следом, постепенно сводя раскинутые руки, как будто готовился обнять её. Теперь, на линии домов, она рывком отвернулась и прямо по раскисшему газону бросилась обратно к дверям магазина. Каблуки сразу же подвели её: не сделав и трёх шагов, она подвернула ногу и выронила зонтик, пытаясь сохранить равновесие. Она бы упала, если бы Миша не догнал её — если бы он не схватил её за плечи и не стиснул, как шаткий манекен.

— Никуда, блллядь! никуда ты не убежишь! пока не объяснишь, блллядь! основной вопрос философии! Давай, сучка!!! Объясняй!!! Давай, сучка!!! Давай!!!

Она тоже закричала, пронзительно и почему-то хрипло, словно что-то застряло в горле, но в первые мгновения не пыталась вырваться, и он исступлённо тряс её лёгкое тело, продолжая орать матерные оскорбления. Наконец она оправилась от шока, она бешено дёрнулась вперёд, а когда ей не удалось вырваться, изогнулась и впилась зубами в пальцы его левой руки. Он заревел и разжал пальцы, и она тут же высвободилась, но вместо того чтобы бежать, обернулась к нему и огрела пакетом с продуктами.

Удар пришёлся на левую сторону головы. Было не очень больно — в ударной части пакета не оказалось ничего жёсткого или острого, — но от неожиданности Миша подкосился и рухнул на край газона, выставив локоть навстречу поребрику. Когда он поднялся, скрюченный болью в руке, Вера с короткими чёрными волосами уже стояла у крыльца магазина, а по газону, прямиком к нему, бежал мужик в мешковатой форме вневедомственного охранника. Он был щуплый и давно не молодой, с трагическими усами поперёк облысевшей головы, но он был охранником в форме, а также посторонним, чудовищно посторонним человеком, и это подействовало на Мишу отрезвляюще.

— Всё, мужик, всё, — не разгибаясь, Миша вскинул здоровую руку ладонью к охраннику, как будто изображал нациста, растерявшего былой азарт. — Ухожу, ухожу. Сам ухожу, видишь?

Охранник приосанился на безопасном расстоянии от Миши.

— Вот и давай! — он махнул рукой в сторону улицы. — Давай отсюда!

— Всё в порядке, мужик… — Миша пошлёпал в указанном направлении. — Ты только не переживай…

— Давай, давай! Постыдился бы хоть, гадёныш! Руку на женщину поднимать… — посетовал голос охранника, отдаляясь. — … Девушка, он вас ничего — не повредил там? Милицию вызывать будем?

— Нет, не надо милицию, нет… — донеслось до Миши. — Со мной всё… Всё нормально, пусть он уйдёт просто…

Она сказала ещё два или три предложения, но по Савушкина неслась кавалькада энтузиастов на двухколёсных драндулетах, и Миша не разобрал последние слова. Там вроде бы мелькнуло «не любила» или «не убила», и померещилась его фамилия в дательном падеже, хотя по здравом размышлении, то есть на следующий день, он не смог придумать ни одной вменяемой причины, по которой Вера могла бы назвать его фамилию, тем более в дательном падеже.

Пасмурная муть, долго не подававшая признаков времени, начинала темнеть. В каком-то углу неба садилось солнце. Миша перебежал улицу. Когда он оглянулся в последний раз, уже с той стороны, у крыльца магазина было пусто. Судя по всему, Вера в деловых очках зашла внутрь, вместе с охранником.

Она жила где-то поблизости, сто процентов. На следующий день он предъявил себе две железные улики: набитость пакета и унылость батона. Кто, идя в гости, купит такой батон? Только первокурсник, освобождённый от платы за общежитие. Нееет, она жила поблизости, в одном из домов вокруг детского сада. Можно было вернуться и выследить. Ведь можно же было. Можно было дать ей пройти мимо, а потом зайти в магазин, отдышаться, купить хлеба и творога, прожить несколько дней, вернуться и выследить. От работы минут восемь — хоть каждый вечер приезжай.

Он не приехал ни разу. Да, верно, голова на следующий день работала, как новенькая, в ней массово высвечивались меткие наблюдения и дальнейшие действия, но было уже слишком страшно. Потому что в тот вечер, перебежав дорогу и бегло оглянувшись, он прошёл вдоль обочины до своей машины. Открыл дверь. Снял промокший пиджак и швырнул на заднее сиденье. Сел за руль. Захлопнул дверь. Какое-то время глядел в стекло, за которым по-прежнему маячил зад газели. Трижды посмотрел на часы. Похрипел, пытаясь выплюнуть или проглотить жжение в горле. Положил руку на руль. Облизнул губы — почему-то сухие, детские, как в шестиметровой кухне на улице Народной. Завёл машину. Включил дворники. Решительно подал назад, дёрнулся влево и врезался в автобус, подъезжавший к остановке.

Инерция швырнула его на руль, но не особенно сильно. После двух метров разгона у неё ещё не было сил убить или хотя бы поломать рёбра. Она тупо ударила его в грудь и вытряхнула из непристёгнутого тела — сначала за лобовое стекло, потом чуть дальше и намного выше, в кусок пространства над левой фарой. Из первой точки он успел разглядеть только свою макушку за мятущимся дворником; из второй была видна почти вся машина и плывущий бок автобуса, о который она скреблась. Миша хотел повернуть голову, чтобы прикинуть, когда же его теперь вдавит в газель, но голова так и лежала за стеклом, уже далеко, он даже не смог бы дотянуться, и вместо неё повернулось поле зрения — вернее, оно сменилось мгновенно, без промежуточных кадров, словно на экран пустили картинку с другой камеры. Теперь перед ним оказалось окно автобуса, размытое дождём и чем-то ещё. Окно стояло на месте, потому что он двигался вместе с автобусом, лёжа в воздухе на высоте своего роста. Он знал, что лежит животом вниз, что ноги вытянуты по струнке, но не чувствовал ни своих килограммов, ни напряжения в мышцах, ни сопротивления воздуха и дождя — ничего, кроме лёгкости и смутного беспокойства. Размышляя о причине беспокойства, он приложил ладонь к автобусному стеклу и почувствовал влажную поверхность, у которой не было температуры. Беспокойство усилилось. Он увидел проступившие вены и кости на своей руке, зернистую ткань на рукаве пиджака, но мгновение спустя рука исчезла, и это было в порядке вещей. Остались лица пассажиров за стеклом, смазанные и всё же узнаваемые, как нерезкие снимки из его детских альбомов. Ближе всего к стеклу сидело пожилое пятно, напоминавшее Клавдию Фёдоровну, соседку по лестничной площадке на Народной; рядом угадывался брат отца дядя Витя; по ту сторону прохода вытягивала шею клякса, слепленная с Леонидыча, тренера волейбольной секции в спортивной школе. Миша отметил про себя, что в конце восьмидесятых Леонидыч утонул на зимней рыбалке в Ладожском озере. Стоило подумать об этом, и рука вернулась на стекло, заодно с венами и зернистым рукавом пиджака, ещё более отчётливая. Беспокойство переросло в панический страх: теперь Миша помнил, что настоящий пиджак снят, скомкан и заброшен на заднее сиденье, а значит, на руке у него искусная подделка или хуже — галлюцинация. Пока он тут летел за автобусом, пока разглядывал мёртвого Леонидыча, убаюканный комфортом нового тела, у него могли увести старое — некомфортное, мокрое, шмякнутое об руль, не умеющее летать, обрастающее лишним весом, вечно предающее его усиленным потоотделением и приливом крови к засаленному кожному покрову на лице, но зато самое своё. Он не хотел, совсем не хотел терять старое тело. У страха объявился едкий привкус горечи, которая не жгла Мишу лет десять, а то и все пятнадцать — с того дня, когда качнулся купол неба и треснула завеса в храме, то есть выяснилось, что Кирсанова Настя из параллельного раздумала поступать в Первый мед (там он был бы для неё единственным знакомым лицом на потоке, и его шансы могли бы оторваться от абсолютного ноля). Только жгло ещё сильней, чем тогда. В конце концов, с Настей Кирсановой он даже не общался толком ни разу, а со старым телом тридцать два с лишним года спал в одних постелях и сидел на одних унитазах. Никто не знал это тело так, как он. Никто не понимал его так, как он. Что будет с брошенным телом, если он не вернётся? Миша отогнул пальцы от стекла, напряг ладонь и попытался оттолкнуть себя от автобуса. Попытка не удалась: ладонь прошла через стекло и зависла напротив раскрытого рта Клавдии Фёдоровны, смотревшей куда-то влево и вниз. Миша потянулся вперёд, чтобы оттолкнуться от её головы. На ощупь лоб Клавдии Фёдоровны напоминал арбузную корку, присыпанную крахмалом. Он успел подумать, что обязательно проломит ей череп, когда будет отталкиваться.

Камеру переключили в последний раз. Теперь он смотрел из обычного места за переносицей старого тела, но видимость была отвратительная, всё дёргалось и лезло в глаза, и слишком много данных поступало по другим каналам: теснота в грудной клетке, грохот, удар в голову слева, подмятая нога, холодное стекло под виском. Всё опять происходило мгновенно и грубо.

Он вывернул глаза вправо. Случилось то, чего он ждал в пространстве над левой фарой: автобус прибил его к газели. От первого удара, когда его вытряхнуло из старого тела, до второго удара, когда его втряхнуло обратно, прошло около двух секунд.