Кругосветное путешествие юного парижанина

ГЛАВА 1

Жестокая битва на экваторе. — Белые и черные. — Знакомство с пастью крокодила и зубами каннибала[1].— Героизм парижского гамена[2].— Бесполезное усердие. — Шах и мат. — В 1200 лье[3] от предместья Сент-Антуан. — «Хижина дяди Тома»[4] наоборот. — Худой и очень плохо одетый соотечественник.

— Ко мне! — закричал рулевой, не выпуская из рук штурвала, хотя черные пальцы вцепились ему в горло. — Ко мне! — взвыл он, с побелевшими глазами и дико перекошенным лицом.

— Держись, Пьер!.. Иду!..

Рулевой Пьер, теряя сознание, успел заметить, как из тумана появилась тоненькая фигурка. Один прыжок — и мальчишка оказался рядом. Раздался револьверный выстрел.

Пальцы чернокожего разжались. Еще бы! Голова нападавшего раскололась, пробитая 11-миллиметровой пулей! Свирепый враг соскользнул в реку; тотчас рядом появился крокодил, схватил тело и утащил в заросли.

— Спасибо тебе огромное, Фрике, — проговорил Пьер, глотая воздух.

— Не за что, старик, не за что… Сейчас здесь станет куда жарче!

Фрике говорил правду. Парусный шлюп[5] еле-еле пробирался вверх по реке в сторону Огове[6]. Несмотря на прекрасную оснастку, восхождение среди порогов давалось нелегко. Труба шлюпа дымилась, словно у тихоокеанского парохода, а винт просто взбесился! Пар стонал и бился в металлических трубах, свистел, вырывался из-под клапанов и огромными белыми клубами поднимался в небо.

Девять градусов западной долготы ниже экватора давали себя знать. Без всякого сомнения, двадцать человек экипажа могли бы по достоинству оценить благо графина воды или хотя бы одного взмаха веера.

Однако никто не думал об этих утонченных предметах цивилизованного существования, отсутствие которых можно оплакивать и не будучи сибаритом[7].

Все, с ружьями в руках, пистолетами на поясе и обязательными топориками, внимательно следили за действиями чернокожих на том и на другом берегу.

Лейтенант, которого в порту Габона[8] адмирал назначил командовать шлюпом, старался не допускать открытия огня, разве что в самом крайнем случае.

К несчастью, миролюбие его оказалось напрасным: оставалось либо отступать, либо силой пробиваться вперед. Но моряки не отступают. И поэтому весь экипаж приготовился к сражению.

Шлюп находился в самом центре вражеской страны, на землях племени осиеба, антропофагов[9], которых несчастный маркиз де Компьень и его несокрушимый спутник Альфред Марш[10] впервые посетили в начале бедствий 1874 года[11].

Происшествие, едва не ставшее смертельным для рулевого Пьера, доказывало, что добрая воля тут бессильна. Нападавший подплыл тайком, с ним было много соплеменников, которые держались в нескольких метрах от судна.

Видя миролюбие белых, туземцы в своей людоедской наивности полагали, что их план легко осуществится. И теперь поспешно отступали, вкладывая в яростные крики всю свою ненависть.

В отчаянии от неудачи, чернокожие открыли с берега яростный огонь, а матросы даже не потрудились спрятаться за бортами корабля.

Залп, произведенный из дрянных кремневых ружей, наделал много шума и напустил дыма.

Молодой командир, видя беспорядочную толпу чернокожих, среди лиан и широколистных зарослей на берегу, приказал приготовить к бою небольшую митральезу[12] на носу судна.

— Все готово? — спросил он спокойно.

— Готово, командир, — ответил артиллерист.

— Хорошо.

Первый помощник капитана и небрежно опершийся на ружье огромный матрос по имени Ивон наблюдали за чернокожими и обсуждали ситуацию.

— Как вы полагаете, месье, — спросил Ивон, — это они похитили доктора две недели назад?

— Думаю, они.

— Но ведь доктор — бывалый моряк! Как этим негодяям удалось обвести его вокруг пальца?

— Трудно сказать, но факт остается фактом: он отправился собирать растения и не вернулся.

— Доктор такой ученый человек! И что за охота собирать растения, раскладывать их по жестяным ящичкам непонятно зачем… Неужели, — перескочил Ивон на другую тему, воодушевленный благосклонностью командира, — здешние негры — людоеды?

— К сожалению, да. Поэтому надо как можно скорее отыскать нашего бедного друга.

— Думаю, вы зря волнуетесь, капитан. Понимаете, не в обиду будет сказано, доктор очень худ… И наверное, мясо его жестковато.

Офицер в ответ лишь улыбнулся.

Прошло пять минут. Шлюп поднимался к ревущим вдали порогам, на пути к которым перегораживали русло примерно пять десятков пирог[13], выстроившиеся в ряд. Длинный канат из растений, перекинутый с одного берега на другой, из-за быстрого течения с трудом удерживал суденышки на одной линии. Другие лодки молча сопровождали шлюп на почтительном расстоянии.

— Громы небесные! Ну и жарко будет! — проворчал старый комендор[14] и, достав из отворота берета большой кусок жевательного табака, засунул его за щеку.

Вдруг воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь кашлем машины, а через мгновение нападавшие, словно собранные со всего Африканского континента обезьяны-ревуны[15], цапли-дуралеи и лягушки-быки[16], устроили такой жуткий шум, какой никогда не слышало ухо европейца.

По этому сигналу пироги, преграждавшие европейцам путь, ринулись навстречу шлюпу, а лодки, доселе шедшие позади судна, выстроились таким образом, что отступление стало невозможным.

— Мы окружены, ребята! — крикнул комендор.

— Огонь! — скомандовал командир..

Шлюп превратился в огненный кратер К звуку ружейных выстрелов добавились беспрерывные очереди из митральезы, круговым огнем поразившие сразу несколько вражеских пирог.

Пока перезаряжали орудие, продолжалась безжалостная, плотная ружейная пальба. Волны реки окрасились кровью, черные воины, появлявшиеся из зарослей, падали один за другим, сраженные меткими выстрелами оборонявшихся.

Вскоре окружение было прорвано, но дикари не сдавались — некоторые из них даже попытались взять судно на абордаж[17]. Митральеза не умолкала. Ей вторили ружейные залпы.

Высокий молодой человек в белом шлеме, все это время не отходивший от командира корабля, вел себя точно бывалый солдат тщательно прицеливался и стрелял без про маха.

Командир хмурился. Положение оставалось тяжелым.

— Что вы думаете делать? — спросил мужчина в белом шлеме.

— Ей-богу, дорогой Андре, — ответил командир, — боюсь, придется отступать.

— Пути назад нет.

— Пройти можно.

— А вдруг наш доктор совсем близко, в двух шагах, слышит звуки сражения и надеется на спасение?

Крики усилились.

Несколько пирог коснулись борта судна, и некоторым из дикарей удалось ухватиться за корабельные снасти. Трудно представить себе более отвратительных существ, чем четверорукие из лесов Экваториальной Африки!

Моряки, обливаясь потом, били прикладами, кололи штыками, наносили смертельные удары топориками — люди надсаживались от кровавой сечи. Долго так продолжаться не могло. Было решено отступать, но вдруг произошло нечто ужасное: неизвестно почему остановился винт.

Даже самые храбрые дрогнули.

Каннибалы всей толпой бросились на абордаж. Но их ждал сюрприз. Мало того, что в это мгновение моряки разрядили ружья. А тут еще свисток машины взвыл с неслыханной силой. Огромное облако пара поднялось в воздух.

Винт, однако, так и не заработал.

— Ни куска парусины на этой мерзкой угольной коробке! — проворчал Ивон. — Сейчас бы парус! Вряд ли бы это сильно помогло. А вот клубы пара скорее всего напугают чернокожих — тут даже для них слишком жарко.

Выпустить пар решил кочегар, и эта превосходная идея спасла положение.

Шлюп уходил вниз по течению.

— Здорово получилось! Пар — не шутка, — с непередаваемым произношением жителя предместья воскликнул тоненький, маленький кочегар, появившийся перед командиром, словно черт из табакерки, с видом одновременно уважительным и наглым.

— Ты почему не на посту? — спросил командир.

— Машина остановилась, и мне нечем заняться.

— И что? — спросил офицер.

— Как что? — нимало не смутился парнишка. — Хочу поработать.

— Каким образом?

— Да вот, взгляну на винт и узнаю, отчего он не двигается.

— Молодец! Иди!

— Спасибо, командир. Пусть морской бог поможет мне…

Недоговорив, кочегар бросился к борту и стукнул по голове одного из нападавших, потом прыгнул в воду.

— Да он свихнулся! — ужаснулись матросы.

После минутной растерянности чернокожие вновь ринулись на приступ. Светловолосая голова маленького кочегара виднелась некоторое время на поверхности, потом исчезла, но потом появилась вновь, и моряки услышали:

— Да здравствует Республика! Винт теперь заработает. Ребята, бросьте мне канат! Ну, пошел!

Винт закрутился. Храбрый мальчишка схватился за канат и начал подниматься. Но тут мощный удар пироги пришелся ему по лбу. Потеряв сознание, парень упал в воду. Матросы закричали. Вдруг кто-то кинулся с палубы в воду. Это был Андре — человек в белом шлеме.

События происходили необычайно быстро, быстрее, чем можно о них рассказать. Но тем не менее минута в сложившейся ситуации казалась вечностью.

Наконец храбрые французы показались над водой. Андре одной рукой поддерживал все еще не пришедшего в себя парнишку. Матросы бросили швартов[18]. Андре схватил его свободной рукой.

В этот момент шлюп повернулся и его ось стала перпендикулярна течению.

— Смелее! — кричали со всех сторон.

То ли от удара, то ли запутавшись в густых водорослях, винт остановился во второй раз. Шлюп потерял управление и, круша вражеские пироги, закружился, точно волчок. Мгновение спустя течение подхватило корабль, унося подальше от опасности и, увы, от несчастных, оказавшихся за бортом.

Битва закончилась. Дикари, оставшиеся в живых, изо всех сил старались спастись вплавь. Но тут их ждала новая опасность — крокодилы! О! Это было жуткое зрелище.

Маленький моряк тем временем совершенно пришел в себя. Он плыл точно рыба, стараясь прорваться сквозь кольцо воющих африканцев, Андре же едва держался на воде.

— Фрике, подай же мне руку! Куда ты смотришь?

— Э, месье Андре, поглядите вон туда, сколько их.

— Да, массовое купание.

— Бикондо! Бикондо! — завывали чернокожие, что означало: «Хотим есть! Хотим есть!»

Гамена совершенно не пугали эти возгласы, более того, он выкрикивал в ответ очень живописные оскорбления:

— Дураки! Чего уставились? Белых никогда не видели? Эй, ты! Большой колпак! Чего блажишь? Закрой пасть! Подумать только: я читал «Хижину дяди Тома» и воображал, что все негры хорошие!.. Вот и верь книжкам. Эй ты, милашка, убери руки!

Но силы были слишком неравны. В самую последнюю минуту один из аборигенов подхватил слабеющего гамена. И вскоре пленников доставили на берег.

Туземцы племени осиеба были антропофагами, но все-таки не походили на австралийских каннибалов, очертя голову бросающихся на свою добычу. Эти господа слыли гурманами[19]. Они, конечно, съедали пленников, но лишь после определенных прелюдий[20]. К чему им измученные, усталые и истощенные люди? Они предпочитали жертвы отдохнувшие и упитанные.

Европейцы ведь тоже после долгой погони не спешат отведать мяса животных, загнанных псами.

Сначала туземцы окружают пленников заботами, стараются, чтобы будущая «пища» ни о чем не беспокоилась, только отдыхала и набирала вес. Потом можно вкусно приготовить еду в котле или на вертеле.

Появление гамена на африканском берегу показалось антропофагам столь необычным и смешным, что хозяева разразились диким смехом.

— Привет, господа! Как поживаете?.. Я? Ничего, спасибо… Не правда ли, немного жарко?.. Такое уж время года… По-французски не понимаете? Тем хуже для вас… Впрочем, на расстоянии тысячи двухсот лье от парижского предместья Сент-Антуан нечего удивляться отсутствию начальной школы… Попробуйте, месье Андре, скажите им пару слов по-латыни, вы же знаете латынь!

Несмотря на пережитое волнение и тревоги о настоящем и будущем, Андре расхохотался: веселость паренька была заразительна.

— Надо же, я вспомнил, как на их языке «здрасьте», а, впрочем, может, это по-габонски.

И, грациозно раскланявшись во все стороны, Фрике закричал:

— Шика? Ах, шика! Шика!

Это означало: «Смотри! Смотри!»

В самом деле, так туземцы племени осиеба приветствовали друг друга.

Эффект оказался потрясающим. Все африканцы вскинули руки и ответили хором:

— Шика! Ах, шика!

Знакомство состоялось.

— Прекрасно, но мало… Небольшая разминка не помешает.

Сказано — сделано. Наш малыш принялся кувыркаться как сумасшедший, провел целую серию опасных прыжков, похожих на индейские, прошелся колесом, потом — на руках и, наконец, перевернулся через голову.

Чернокожие, большие любители танцев и любых физических упражнений, восторженно хохотали.

— Ну, понравилось? Не стесняйтесь! Я бы чего-нибудь выпил, жарко… Моя тельняшка осталась на корабле, а солнце так печет… Вот-вот вся шкура облезет…

— Эй ты, старикашка! — обратился парнишка к одному менее свирепому воину, плечи которого покрывала какая-то ткань. — Одолжи рубашку, идет? Ты ведь не дурак? Конечно, ты страшен, но не так уж зол… Ну? Улыбнись же! Вот молодец!

И, говоря это, гамен снял тряпку с негра и набросил себе на плечи.

Чернокожий до того развеселился, что бросился на землю, корчась от смеха.

Вдруг возникла паника. Почему все перестали веселиться, мгновенно посерьезнели и стали походить на провинившихся школьников? Учи́теля, что ли, ждут?

А вот и учитель, да какой ужасный!

Вождь шествовал одетым в красный мундир английского офицера, в кивере[21] на лысоватой голове, с раскрашенным лицом, с голыми ногами. Прицепленная за уши фальшивая борода из бычьего хвоста свисала на грудь, а опирался он на жезл тамбурмажора[22]. Повелитель предусмотрительно держался в стороне во время боя, теперь же явился со свитой узнать результат сражения.

Веселье туземцев обратилось в ужас. Вождь обрушивал направо и налево подзатыльники и пощечины (по всей видимости, для порядка), потом обратился к соплеменникам на языке, непонятном европейцам, в речи часто мелькало слово «бикондо», которое дикарь произносил, кровожадно указывая на пленников.

Фрике для начала рассердился.

— «Бикондо» вовсе не мое имя, старикашка. Меня звать Фрике… Фрике из Парижа, слышишь ты, Бикондо? Ты сам Бикондо, больше никто. Как ты ведешь себя? Точно генерал Бум, попавший в котел к чернокожему зверю. А твоя борода? Смех, да и только! И это вождь?

И паренек стал страшным голосом, взволновавшим и возмутившим разноцветных попугаев на ветвях, отчаянно выкрикивать слова песни:

Песня парижанина имела столь же потрясающий успех, как и устроенное им до того цирковое представление. Куплет вызвал величайший восторг самого вождя и всей публики, номер, безусловно, понравился.

Когда представление завершилось, группа двинулась в путь и в итоге добралась до деревни, где обильные порции соргового[23] пива окончательно стерли грань между белыми и черными виртуозами.

Двоих друзей, с соблюдением всех мер предосторожности, поместили в просторную хижину, обвязанную по периметру лианами и покрытую шкурами. Убежать отсюда, казалось, невозможно.

Резвый солнечный лучик на мгновение проник внутрь хижины через жалкую щелку, и пленники успели заметить: кроме них, в хижине есть кто-то еще.

— Вот это да! Мы не одни! — воскликнул Фрике.

— Француз! — заявил звучный бас.

— Соотечественник! — с чувством воскликнул Андре. — Мы тоже, как и вы, пленники. Значит, отныне мы — союзники. Быть может, вы томитесь здесь достаточно долго…

— Уже три недели, месье! И все время эти скоты обращались со мной самым скверным образом.

Глаза Андре и Фрике понемногу привыкали к темноте. Благодаря пробивавшемуся сквозь крышу скудному свету, стало возможно различить обстановку хижины и говорившего человека.

— Похоже, я знаю, кто это, — обратился парижанин к Андре. — Если это он, то здорово изменился.

— Так кто же?

— Погодите немного, месье, узнаете.

Наконец пленники совсем освоились во мраке и смогли разглядеть черты товарища по заключению.

При огромном росте человек выглядел фантастически худым.

Череп поблескивал точно арбуз. Глаза — два тлеющих уголька — придавали лицу надменное выражение, несколько смягченное округлыми линиями крупного, беззубого рта.

Большой нос с горбинкой становился при разговоре подвижным, как у куклы-полишинеля[24].

Непропорционально длинные руки и ноги с шарообразными узлами суставов напоминали паучьи лапки.

Сквозь лохмотья, чуть прикрывавшие торс, выпирали кости, казалось даже: они вот-вот прорвут тонкую сероватую кожу. Человек весил не более ста фунтов[25]. Зрелище, достойное жалости!

Андре и Фрике пришли в ужас — до того истощен был пленник, но одновременно не могли не восхититься его мужеством и готовностью дать все необходимые сведения.

В тщедушном теле обитал громоподобный голос, звучавший подобно струнам огромного контрабаса[26]. Словно в гулкой пещере начинал вдруг играть обезумевший музыкант!

— Э-э-э!.. Дети мои, нет на свете такой страны, как Франция, а в ней нет такого города, как…

— Как Париж, моя родина! — воскликнул Фрике.

— Как Марсель[27], прекраснейший из всех городов! Но все равно, мы — земляки! Вам, конечно, хотелось бы узнать, зачем я здесь? Боже мой! Все просто. Меня хотят получше откормить, а откармливают, чтобы потом съесть!..

Если пленник хотел добиться ошеломляющего эффекта, то весьма преуспел. Потрясенный Фрике не в силах был вымолвить ни слова, Андре же с прискорбием констатировал, что поверить в такое способен только безумец.

Незнакомец понял: такая реакция объясняется не прошедшим еще молодым задором — и принялся объяснять с подчеркнутым добродушием:

— Дети мои, не сомневайтесь, я говорю вам правду. Мы находимся во власти племени осиеба, а у них обычай — пожирать врагов. Я прекрасно знаю их нравы. Шесть лет жизни на побережье между Габоном и Верхним Огове я потратил на их изучение.

— Однако, — продолжал марселец, — хотел бы вас успокоить. Мы еще не годимся для вертела. К счастью, я чересчур тощ. То же самое, кажется, относится и к вам. Тем более мне известно, что «застолье» устраивается в полнолуние; так что в нашем распоряжении пятнадцать дней. Времени для обдумывания предостаточно. Но прежде расскажите мне, чем обязан столь приятной встрече.

Вот что поведал Андре.

Узнав об исчезновении врача военно-морской базы в Габоне, адмирал приказал снарядить шлюп для розыска и спасения и разрешил ему, Андре, находившемуся в это время в Аданлинанланго по личным делам, присоединиться к экспедиции.

Затем рассказчик красочно описал ход битвы и в конце подробно воспроизвел эпизод спасения шлюпа благодаря Фрике.

Марселец слушал с величайшей заинтересованностью.

— Так, значит, вы, дорогой месье, и вы, юный храбрец, желая спасти незнакомого человека, жертвовали жизнью и свободой.

— Мы бы сделали это не только для доктора — храбрейшего среди храбрых, — но и для любого матросика, пьяным свалившегося за борт.

— Вы, по-видимому, до сих пор не поняли: человек, которого ищут, — это я!

— Вы?! — потрясенно воскликнули оба.

— Именно я, — произнес пленник с силой и обнял обоих.

— Но, доктор, — удивился Фрике, — я, будучи членом экипажа, наверняка видел вас раньше, но…

— В те времена я носил форму, а на голове — парик: говоря между нами, дань тщеславию. И тогда мои зубы были целы. Вот бы поглядеть в зеркало! Ба! Боюсь, теперь я такой некрасивый!

— Не буду этого отрицать! Только не сердитесь, пожалуйста!

— Я вовсе не сержусь, мой юный друг. Но в сторону разговоры; время позднее, пора и отдохнуть.

ГЛАВА 2

Факты, свидетельствующие о том, что далеко не все негры принадлежат к числу «хороших негров» из книг. — Пагуины и племя осиеба. — Соответствие гастрономических и прочих вкусов пристрастиям племени ням-ням. — Мнение доктора Швайнфюрта[28].— Почему прибавляют в весе и отчего худеют. — Оставаться худым или быть съеденным.

— Вы можете думать что угодно, доктор! Только мне не хочется спать.

— Предпочитаете беседу?

— Да, если и вы, и месье Андре не против.

— Я-то не возражаю, дорогой Фрике, — отозвался спутник маленького кочегара.

— Что ж, поговорим, — согласился доктор.

— Начнем с того, что скоро нас съедят, только неясно, кто именно?

— Как мило!

— Увы, друзья мои, если мы не внесем некоторые коррективы в планы дикарей, то нам суждено быть съеденными.

— Охотно верю! — искренне согласился парижанин.

Прежде Фрике обожал чтение и больше всего на свете хотел походить на героев из книг. Несмотря на скромность по отношению к двум другим пленникам, парнишка считал себя (и не без оснований) равным своим спутникам по ценности, как продукт питания, хотя уступал Андре в весе и доктору — в росте.

— Значит, — продолжал юный кочегар, — у этих «бикондо» есть настоящее имя…

— Да, племя называется осиеба.

— Достаточно благозвучное название.

— Что, впрочем, не мешает этим отвратительным дикарям быть на редкость кровожадными.

— Но зачем есть людей, когда достаточно протянуть руку и сорвать прекраснейшие плоды или без особого труда изловить сколько угодно дичи? — изумился Фрике.

— Ваши рассуждения указывают на глубокие философские раздумья. Действительно, местная природа невообразимо богата; здесь есть все необходимое для жизни, и тем не менее люди, населяющие этот благословенный край, употребляют в пищу себе подобных.

— Канальи! — воскликнул юный философ.

— Теперь возьмите народы, живущие в обиженных Богом землях. Например, эскимосы, гренландцы, лапландцы…[29] Так вот, у этих народов больше всего ценится самое сердечное и щедрое гостеприимство!

— Вы правы, доктор! — в свою очередь заметил Андре. — Но, скажите, как, по-вашему, нести цивилизацию этим несчастным? Проповедовать Священное писание!..

— Дорогие мои, если бы вы прожили шесть долгих лет среди этих дикарей, поверьте мне, вы бы переменили свое мнение о них. Впрочем, африканские каннибалы, а их немало, по степени невежества и агрессивности значительно уступают австралийским.

— Если же говорить об африканских людоедах, то племя осиеба является самым цивилизованным.

— Вы меня удивляете!

— Тем не менее абсолютная правда; и наиболее добросовестные исследователи подтверждают это. Я бы сослался на труды троих ученых, чьи свидетельства не вызывают ни малейших сомнений; Альфреда Марша, маркиза де Компьень и доктора Швайнфюрта.

— Расскажите поподробнее, доктор! — заинтересованно воскликнул Фрике. — Сейчас только и думаешь, как тебя будут есть.

— Да, конечно, — произнес доктор, внезапно вернувшись к реальности, — и мы вынуждены проводить здесь время…

— Делить друг с другом хлеб-соль…

— Делить хлеб-соль!.. Весьма забавно! В конце концов, вскоре все станет ясно.

— Очень хочется успеть услышать ваш рассказ. Итак, я весь внимание!

— Заранее предупреждаю, рассказ может оказаться довольно длинным.

— Тем лучше! Просим!

— Возможно, вам небезынтересно знать, что племя осиеба принадлежит к огромной семье «фанов» или «пагуинов», которые переместились с северо-запада Африки в экваториальную область и заселили ее вплоть до эстуария[30] Габона.

— Великолепно! Великолепно! Значит, среди честнейших пагуинов, распевающих серенады у казарм морской пехоты и живущих в хижинах с ослепительно красивыми светильниками из панциря черепах, имеются и антропофаги!

— Стоит только взглянуть на их острые, словно у кошек, зубы, — заметил Андре.

— Вы совершенно правы: таковы же выводы маркиза де Компьень в книге «Экваториальная Африка», где он пишет о наших нынешних хозяевах. Не ускользнуло это и от доктора Швайнфюрта, наблюдавшего жизнь племен ням-ням и мубутту. А выходцы из этой семьи весьма многочисленны.

— Сорная трава неистребима, — важно проговорил Фрике.

— Доктор Швайнфюрт оценивает численность племени мубутту не менее, чем в миллион человек, а адмирал де Ланжи утверждает: за десять лет на границах нашей колонии скопились семьдесят тысяч пагуинов. Полагают, к концу столетия цифра утроится.

— Да, но им же здесь не хватит еды!

— Вы судите с точки зрения охотника. А эти безумцы, одержимые жаждой чревоугодия, употребляют в пищу даже трупы умерших от болезней соплеменников.

— Ах, доктор, это уж чересчур! — воскликнул с отвращением Андре.

— Об этом пишет не только маркиз де Компьень, — невозмутимо продолжал доктор, точно читал лекцию в аудитории, — но и Швайнфюрт, имевший возможность долгое время наблюдать за жизнью племени ням-ням, — название звукоподражательно и означает нечто вроде «Кушай-кушай!», обитает в Центральной Африке.

— Между нами, — заметил неунывающий говорун, — название не слишком-то зверское, даже скорее смешное. Племя ням-ням — звучит ласково, хотя… отнюдь не успокаивающе!

— А сами они когда-то называли себя «хвостатыми людьми». Недавно было сделано открытие: у них по сей день есть рудимент[31] вроде бычьего хвостика. Туземцы племени ням-ням, как и пагуины, украшают прически различными ракушками, которые на восточном побережье — те же деньги. Местная валюта, так сказать! Кое-кто принимает в уплату только крупные черные жемчужины с синеватым отливом, отвергая все прочие разновидности. Кстати, для охоты туземцы держат собак. Охотничьи собаки племени ням-ням невелики и напоминают шакалов, уши имеют длинные, на концах округленные, шерсть — короткая и гладкая, хвост — маленький, крючком, как у поросенка, голова — крупная, морда — остроконечная.

При этом маркиз де Компьень заметил, что у пагуинов все собаки одной породы. Вернувшись из весьма удачной экспедиции, проведенной совместно с Альфредом Маршем, и увидев собаку той же породы, путешественник решил, что племя осиеба принадлежит к этой же этнической группе, однако доктор Швайнфюрт составил настолько поразительную схему, что я могу воспроизвести ее почти буквально.

Из всех племен Африки каннибализм наиболее ярко выражен у племен ням-ням и мубутту. Соседствуя на севере и на юге с менее развитыми черными племенами, они относятся к последним с нескрываемым презрением, считают предметом охоты, законной добычей, поскольку питаются не столько мясом диких животных, сколько человеческой плотью.

Тела убитых тотчас же расчленяются, мясо коптится и заготавливается впрок. Пленников связывают и содержат довольно долго, когда же приходит черед, утоляют ими ужасающий аппетит победителей. Человеческий жир вытапливается и употребляется для приготовления пищи.

— Какой ужас! — с отвращением произнес Андре.

— Да, — подхватил Фрике, — все весьма неутешительно. Таково наше будущее, о котором вам Шменфюрт… как же его, черт побери, зовут? Какая-то неблагозвучная прусская фамилия…

— Швайнфюрт, мой юный друг. Этот весьма эрудированный ученый и прекрасный человек заслуживает всяческого уважения. Во время нашей несчастной войны[32] он находился в центре Африки и не побоялся выступить с публичным протестом. Большинство же его коллег в лепешку расшибались перед теми, кто творил произвол, разве что живьем никого не ели, как примитивные туземцы племени ням-ням.

Так вот, каннибалы, подчеркивает немецкий ученый, считают себя олицетворением храбрости, ума, предприимчивости, находчивости, одним словом, ощущают абсолютное превосходство над другими отсталыми народцами. Еще бы, ведь они умеют ковать железо, охотиться, торговать, как, впрочем, и пагуины и туземцы племени осиеба.

Вдобавок ко всему они мнят себя благородными, находят свои кулинарные вкусы изысканными, чем наводят ужас на окружающих.

Но кое-какие достоинства у них и впрямь есть. Чувство единства всего народа — предмет национальной гордости. Они, как мало кто из африканцев, обладают способностью к логическому мышлению и трезвому анализу, развивают многие ремесла, а в дружбе — верны и преданны.

Впрочем, вскоре мы узнаем их поближе, если можно так выразиться. Да, мы будем иметь честь появиться на столе в качестве основного блюда с гарниром из батата[33], завоевав таким образом расположение хозяев.

— Мне кажется, это произойдет довольно скоро, — проговорил Андре.

— Ну, можем наслаждаться жизнью еще дней пятнадцать, — напомнил доктор. — Мы окончательно «созреем» лишь к полнолунию.

— Что ж, посмотрим и, быть может, не дадим этим «зрелым плодам» сорваться с ветки!

Доктор задумчиво расхаживал взад и вперед, казалось, размышлял о предстоящем горестном событии.

Солнечный свет, проникавший через щели, все тускнел и наконец совсем пропал. А через полчаса настала ночь, внезапно, без сумерек, накрыв черной мантией всю экваториальную территорию.

Вдруг раздался ужасный шум, душераздирающе залаяли собаки и закричали попугаи.

— Итак, — произнес грустно доктор, — час настал.

— Что за час? — спросил Андре, у которого, несмотря на храбрость, волосы встали дыбом.

— Час обеда.

— Прекрасно! Но почему вы столь скорбно говорите об этом?

— Увы! Бедные дети, сами поймете, в чем дело.

Шум снаружи усилился. Точно хор волынок[34] сопровождал громкое пение сумасшедшего.

Вдруг в хижину ворвалась вместе со снопом света дюжина дикарей в шкурах, если судить по цвету, ранее принадлежавших крокодилам.

Облик их был отвратителен: толстые губы, как у всех негров, приподнимались, обнажая полоску сверкающих белых зубов; волосы были заплетены тончайшими косичками, проложенными полосками желтой меди; на передниках из шкур дикой кошки болтались небольшие колокольчики, а ожерелья из клыков хищников красовались на груди.

Трое из «гостей» несли по кувшину из высушенной на солнце глины, емкостью пять-шесть литров, наполненных какой-то мерзкой светло-желтой жидкостью.

— А вот нам вкусненького принесли! — пронзительно воскликнул Фрике и совершил невероятный прыжок. — Вкусненького от «бикондо»!

Музыканты закатили белки глаз и натужно задули в музыкальные инструменты, больше походившие на орудия пыток.

Огромные пастушеские рожки, изготовленные из бивней слона, издавали гнуснейшие звуки и составляли основную ударную силу оркестра.

Прочие виртуозы[35], попеременно зажимая то одну, то другую дырочку коротких флейт толщиной в палец, выводили пронзительные мелодии, причем височные артерии исполнителей надувались и напрягались не хуже натянутых струн.

Резкие, расслабляющие модуляции[36] одной из флейт как-то даже не вязались с миниатюрными размерами инструмента. Музыкант набирал солидную порцию воздуха и вновь дергался, точно задыхаясь от идиотской игры.

Правда, некоторые виртуозно закрывали и освобождали сразу несколько отверстий. Без сомнения, исполнители были по-своему талантливы. Эта великолепная демонстрация мастерства, казалось, возбуждала дух соревнования.

Музыка большого оркестра, тщетно пытавшегося перещеголять исполнителей Байрейта[37], звучала добрые четверть часа.

Тут вступило соло на флейте, довольно легкое в исполнении, оно шло на одной ноте, так играют на дудочках продавцы водопроводной арматуры в Париже.

— Пошли, — жалобно пробормотал доктор, — все уже готово!

И бедняга растянулся во весь рост на утрамбованном земляном полу хижины.

Он положил голову на отполированный брусок черного дерева, служивший африканцам подушкой, и принялся глядеть на пришельцев, как глядел бы на черную пантеру[38] острова Ява.

Андре и Фрике только беспокойно изумлялись.

Перед каждым пленником церемонно поставили по кувшину.

Доктор даже не шелохнулся.

Что же дальше?

Проголодавшийся Фрике прямо рукой залез в кувшин и зачерпнул жирную и клейкую массу.

— Гм-м! — пробормотал он, гримасничая. — Ба!.. На войне как на войне! Ну, ладно!.. Если трезво оценивать ситуацию, то другого пути избежать голодной смерти нет… — Фрике облизнул палец. — Не так скверно, как кажется на первый взгляд. Не очень-то вкусно, но если не быть слишком требовательным в еде… Заказных блюд тут, по-видимому, нет.

Парнишка принялся без энтузиазма есть. Но, видно, туземцы на энтузиазм и не рассчитывали; хорошо, что хоть не пренебрегли их угощением!

— Ну, ладно! Хватит! — съев по меньшей мере литр хозяйского пойла, решительно произнес Фрике. — Откровенно говоря, это вовсе не яблочный торт и даже не жареная картошка за два су[39].

Однако перерыв в еде не понравился представителям племени осиеба, они тотчас же начали выражать недовольство жестами, пытаясь заставить белых оказать уважение их кухне.

— Спасибо, вы очень любезны, — отвечал им гамен. — Не надо церемоний. Потом, понимаете, для первого раза довольно.

Но эти слова успеха не имели. Напротив. Артисты быстро положили на землю музыкальные инструменты и приготовились броситься на Фрике. Мальчишка тут же вскинулся, точно готовый к бою петух.

— Это еще что такое?.. Где ваше воспитание?..

Доктор, продолжая лежать, воскликнул голосом премьера, не привыкшего к возражениям:

— Проявите терпение, дитя мое, проявите терпение!

— Я ничего особенного не прошу. Но пусть не лезут. Я не люблю, когда меня трогают!

Доктор произнес несколько слов на местном языке, они тоже, однако, не произвели никакого впечатления.

Спустя мгновение туземцы бросились к молодым людям.

Но и Фрике и Андре уже рванулись к приоткрытой двери. Проворный, как белка, гамен и мускулистый сильный Андре сумели опередить туземцев и выскочили наружу.

— Теперь наша очередь смеяться! — воскликнул Фрике, натирая руки песком. — Оружие, дарованное природой, — продолжал выкрикивать он и за долю секунды принял классическую стойку по правилам французского бокса. — А ну, поворачивайтесь! Ты, сын мой?.. Прекрасно. Р-р-раз! — И мощным ударом ноги в плечо свалил одного из нападавших. — Чья теперь очередь смеяться?.. Неверный шаг портит все дело. Минуточку! Похоже, ситуация осложняется!

Хлоп! Хлоп! Наш дьяволенок нанес двум туземцам сокрушительные удары в живот. Испустив отчаянные крики, оба рухнули наземь.

Андре же стоял спиной к хижине в защитной стойке английского боксера. Позиция оказалась великолепной и свидетельствовала о профессиональном знакомстве с основами современного кулачного боя.

— Браво, месье Андре! Чувствуется настоящая школа! — восхитился гамен, одновременно нанося удар ногой в челюсть противника. — Туше[40], мой друг!

Пуф! Пум! Это разнеслись звуки двух прямых ударов кулака Андре поочередно в грудь безумцев, которые тут же повалились навзничь.

— А это тебе, приятель! — сопроводил гаврош[41] удары ногой по берцовым костям противника. — Раз-раз — и в глаз, как говорят у нас на бульварах… Ты куда это? А ну, получай, подонок!

Туземцы, окружившие Андре, стали отступать.

Никто из дикарей Старого и Нового Света не в состоянии противостоять мускулам тренированного европейца; ведя кочевой образ жизни, страдая от тягот и лишений, эти дети природы очень редко обладают большой силой.

Гамен действовал необыкновенно быстро — без особых усилий, с потрясающей ловкостью и проворством он наносил десять ударов в секунду. Парижанин провел мощный удар в голову одного черного дьявола, лишил зрения другого, попав в глаза растопыренными пальцами (такой прием на парижских заставах зовется «удар вилкой»), третьему разбил челюсть. И еще, встав на руки, двинул четвертому пяткой прямо в лицо.

— Все зубы тебе выбил, негодяй? Итак, кто следующий? А! Хотите познакомиться с приемами французского бокса? Давайте, поучу!

Вопящие дикари получили подкрепление. К старым бойцам присоединились новые. Могут ли два европейца противостоять двум сотням диких зверей?

Андре и Фрике несколько секунд отчаянно пытались стряхнуть с себя живые гроздья тел, но безуспешно.

Раздался громкий победный клич, и двоих белых со связанными руками и ногами бросили на земляной пол хижины.

Несчастный доктор, полный сочувствия к молодым людям, то и дело громко разражался замысловатыми провансальскими ругательствами[42].

Фрике наслаждался, как знаток жаргона[43]. Андре хранил презрительное молчание.

Через какое-то время, как ни в чем не бывало, вновь подали варево.

Под звуки музыки туземцы внесли три деревянные подставки, каждая высотой более двух метров, на которых стояли три кувшина.

В нижней части кувшинов виднелась тонкая гибкая трубка с наконечником из слоновой кости.

— Бедняги! — пробормотал доктор. — Добровольно или по принуждению, нам все равно придется это съесть.

Молодые люди с любопытством наблюдали за приготовлениями. Без сомнения, им собирались силой запихнуть в рот эту противную кашу.

Большим и указательным пальцами дикари попросту зажали каждому пленнику нос, и те поневоле разомкнули стиснутые рты.

Щелк! И «лакомство Бикондо», как назвал это месиво Фрике, потекло через наконечники, удерживаемые множеством крепких рук.

Оставалось либо глотать, либо захлебнуться…

И несчастные вынуждены были глотать! С высоты двух метров варево под воздействием атмосферного давления довольно быстро перетекало в желудки несчастных друзей.

Доктора тоже подвергли такой пытке, но он стремился к тому, чтобы не пропало ни капли еды.

Постепенно лица пленников наливались кровью. Глаза вылезали из орбит, тела покрылись потом. Принудительное кормление продолжалось более десяти минут. Наконец-то глиняные кувшины опустели! Наконечники выплюнуты. Обед окончен.

Довольные проведенным кормлением, туземцы племени осиеба удалились, оставив на циновках троих несчастных.

Более двух часов пленники приходили в себя, мучила ужаснейшая жажда. Поглощая огромное количество воды, европейцы кое-как смогли потушить сжигавший внутренности вулкан.

Первым заговорил доктор:

— Итак, несчастные друзья мои, что скажете? А вы, дорогой Андре, все еще полагаете необходимыми проповеди цивилизации и евангельских заповедей[44] столь гастрономически изощренным антропофагам?

— Мне бы пятьсот морских пехотинцев с нашего корабля да винтовку в руки, я бы сумел дать ответ.

— А знаете, как следует назвать данное действо? — в свою очередь высказался Фрике. — «Механическая кормушка» из Парижского зоосада! Ею пользуются для кормежки содержащихся в неволе диких уток, цесарок, гусей и индюшек.

— Совершенно верно, мой друг! — воскликнул доктор.

— Бедные зверюшки, откармливаемые на убой! — продолжал гамен. — Сейчас в роли подопытных кроликов выступаем мы! Ну, ладно, допустим, данное племя просто злобное. Но каковы шутники, хотят повелевать нашими желудками! Однако посмотрим, чем все кончится.

— Доктор, — обратился Андре, — вы полагаете, нас просто откармливают?

— Конечно, черт побери!

— Вот этим самым варевом наподобие чечевичной похлебки? — уточнил Фрике.

— От чечевичной похлебки не прибавляют в весе, мой друг.

— Вот как!

— От нее лишь укрепляется мышечная ткань, друг мой, для наращивания мяса и жира требуются растительное и животное масла, крахмал, сахар и тому подобные питательные вещества.

— А я-то думал… Но, в конце концов, вам лучше знать. И все-таки если поглощать это варево, где, конечно, много масла, и грызть целый день сахар, то превратишься в кусок сала?

— Совершенно верно; именно поэтому в нас насильно впихивают кашу из кукурузной муки и сладкого картофеля, политую пальмовым маслом.

— Б-р-р-р!

— А поскольку у пальмового масла довольно приятный запах, то антропофаги — известные лакомки — добавляют его в нашу еду, чтобы придать будущему мясу особый привкус.

— Ну и ну! От ваших слов бросает в дрожь. Однако послушайте, доктор, значит, мы скоро… разжиреем?

— Если нас будут насильно кормить огромным количеством специально приготовленной пищи да еще держать в неподвижности, как, впрочем, и в неизвестности, то за две недели мы наберем достаточный вес и попадем в котел.

— Но ведь… вы такой худой!

— Таков уж от природы, вдобавок, как я уже сказал, есть надежный способ похудеть. Гарантирую: ваш организм не накопит и одной сотой грамма жира, даже если наши хозяева удвоят порцию.

— Покажете прямо сейчас?

— Как хотите…

— Тогда давайте!

— С удовольствием.

Доктор, как и его спутники, отяжелевший от пищи, встал и направился в угол хижины, взял сосуд, до половины наполненный пальмовым маслом с какими-то растительными волокнами, и поджег смесь.

— Действуем по порядку. Несчастные! У вас глаза на лоб лезут, а животы раздуты, точно бурдюки! Но — терпение…

Затем доктор достал большой глиняный горшок, служащий чем-то вроде жаровни. Туда он вставил сосуд, формой напоминающий бутылку, в горлышко ввел гибкий, полый стебель пальмового побега. Все это он поместил в корзину грубого плетения, наполненную, по всей видимости, марганцем.

— Вы изучали химию, дорогой Андре, не так ли?

— Изучал, как все в коллеже, — ответил молодой человек.

— А я, — сообщил Фрике, — изучал на курсах и химию, и физику, и всякие фокусы.

— Не может быть!

— Может! — не без самодовольства произнес юноша и весомо добавил: — Я учился у самого Робер-Удэна![45]

— Великолепно! — невозмутимо проговорил доктор. — Чернокожие обожают фокусы: успех вам обеспечен. Минерал в корзине, мой дорогой Андре, — перекись марганца.

— Я узнал.

— Теперь о практической стороне дела. Вы без труда все поймете. В глиняный сосуд, — назовем его ретортой, — я помещаю некоторое количество перекиси марганца. А в горлышко воткнем гибкий стебелек… Теперь загружаем в горшок приготовленный заранее уголь и принимаемся коптить смесь, как селедку. Вот смотрите: поджигаю, кладу на жаровню реторту с темно-красной перекисью.

— Если не ошибаюсь, — поинтересовался Андре, — получается… кислород?

— Ну вот, вы и поняли, значит, изучили химию не хуже самого Бертело[46]. Заинтригованы? Хотите спросить, как данное открытие сможет помешать туземцам насладиться нашим жиром? Секрета нет. Марганец совершенно случайно я обнаружил в двух шагах отсюда. И, что бывает крайне редко, этот минерал здесь почти химически чистый. Не хватало угля, и мне пришлось его изготовить; я отыскал белое дерево местной породы и обжег его по методу европейских углежогов. Полагаю, что по праву мог бы занимать должность директора Пиротехнического[47] института племени осиеба и легализовать созданную лабораторию. Итак, смотрите.

Во время пространной речи доктора сосуд с марганцем мало-помалу приобретал темно-красный оттенок.

Доктор вынул один уголек и дал ему догореть.

И когда огонек стал затухать, доктор поднес уголек к отверстию трубки.

Уголек тотчас засверкал, как дуговой электрический фонарь, и продолжал несколько секунд ярко гореть: его подпитывал кислород, выделявшийся из перекиси марганца.

Фрике разинул рот от изумления.

Не говоря ни слова, доктор наклонился к трубке и глубоко вдохнул.

Молодые люди наблюдали за происходящим сверкающими, точно карбункулы[48], глазами. Доктор дышал быстро, прерывисто, и жизненные процессы в теле, казалось, ускорились во сто крат.

— Хватит! — испуганно воскликнул Андре. — Вы же себя убьете!

— Вовсе нет! — громко возразил доктор. — Я сжигаю углерод в организме и потому худею.

И снова приступил к сеансу ингаляции, продолжавшемуся семь-восемь минут.

— Ну, а теперь вы попробуйте выкурить новую трубку мира. Уверяю, это совершенно безопасно.

— Нет, отдохнем до завтра; а пока объясните, пожалуйста, как кислород помогает худеть или, иными словами, мешает полнеть.

— И желательно поподробнее, — попросил Фрике, который никак не хотел смириться с участью будущего куска мяса.

— Так вот, друзья, — произнес доктор с марсельским акцентом, — растительные и животные жиры и все вещества организма, не содержащие азота, нужны в основном для сохранения тепла и двигательных функций. А дыхание — своего рода сгорание накопившихся в теле веществ. И при нормальных обстоятельствах они разрушаются и выводятся из организма.

— Похоже на то, как если бы хозяин квартиры поддерживал тепло, сжигая мебель.

— Именно вещества, не содержащие азот, участвуют в процессе дыхания и являются «топливом» тела — точно так же кокс или каменный уголь участвуют в работе паровой машины. Таким образом, сохраняются постоянная температура тела и способность двигаться.

Но бывает и так, как сегодня: жиры не используются полностью для повседневных нужд. Тогда они равномерно распределяются по всему организму и служат своеобразным запасом топлива для живой машины.

Считается, что полные люди лучше переносят холод, чем худые, поскольку обладают постоянным источником подогрева.

И еще один потрясающий пример: верблюжьи горбы — запасы жира, позволяющие переносить самые невероятные лишения. К концу трудного, изнурительного пути горб сильно уменьшается и болтается, точно пустой бурдюк[49]. Запасы опустошены, подобно тендеру[50] локомотива, доведшего поезд до пункта назначения.

Как невозможно паровозу без угля, так нельзя живому организму без жира. Понятно?

— Еще бы! — хором воскликнули оба благодарных слушателя.

— Вот почему эскимосы, гренландцы, саамы и прочие обитатели холодных широт потребляют огромное количество жирной пищи. Зато на экваторе богатый выбор продуктов питания, от употребления которых не образуется веществ, сберегающих тепло.

— Дорогой доктор, нам ясна суть вашего чудесного изобретения.

— Чудесного? Гм-м! Да вы мне льстите.

— Дикари, без всякого сомнения, раз двадцать будут заставлять нас поглощать в огромных количествах вещества, лишние для организма.

— Надо воспользоваться открытием, и неиспользованный жир окажется выведенным из организма.

— И мы, таким образом, не пополнеем.

— Теперь я не смогу без смеха глядеть на пузо какого-нибудь богача, — проговорил Фрике, напустив на себя многозначительно-задумчивый вид.

— Значит, — вступил Андре вслед за репликой парижанина, — вы поглощаете кислород и выжигаете ненужный жир. Происходит нечто подобное тому, как если бы, при желании поскорее выжечь светильник, наполненный маслом, туда опустили двести фитилей вместо одного.

— Браво! Ваше сравнение превосходно! Из вас вышел бы прекрасный физиолог!

— Но послушайте, доктор, не проще ли засунуть два пальца в рот и опорожнить несчастный желудок… ну, как случается при морской болезни, хотя это чересчур примитивно.

— Ваш замысел неплох. Однако у проклятых дикарей ушки на макушке. Когда меня схватили, то первые три дня и три ночи выставляли не смыкавшую глаз стражу и прислушивались к малейшим звукам. Тогда-то я придумал эту систему, ее применение увенчалось полнейшим успехом, — завершил рассказ бесстрашный врач, демонстрируя истощенное тело пергаментного цвета.

— Мы согласны, — произнесли двое собеседников, — завтра употребим повышенную дозу кислорода. Ибо есть выбор: остаться живым или быть съеденным!

ГЛАВА 3

Чудесные приключения парижского гамена. — Ньюфаундленд[51] по необходимости, спасатель — в силу долга. — Театр «Сен-Мартен» в пароходном трюме. — Несколько тысяч лье в угольной яме. — Торговец человеческой плотью. — Лицом к лицу со слоном. — Светское общение с негодяем. — Опасные изыскания в теле Ибрагима. — Триумф доктора.

Пленники, еще сутки назад совершенно незнакомые, сейчас стали лучшими друзьями. Отныне само их существование зависело друг от друга.

Двое молодых с добрыми сердцами людей с момента, как встретились с доктором, безотчетно оказались преданы ему в силу психологического закона, гласящего: чем больше человек делает добра другому, тем больше его любит.

А доктор, в свою очередь, со всей искренностью ответил взаимностью, ибо оценил усилия, которые оба храбреца приложили для его спасения.

— По-моему, — произнес Фрике, — пора рассказать каждому о себе.

И поскольку дремота никак не торопилась сомкнуть им веки, трое друзей решили занять себя беседой: узнать подробности жизни каждого.

Англичан друг другу церемонно представляют. А трое французов тут же принялись сами рассказывать о своих приключениях.

Это желание поведать о странном переплетении событий, сведших вместе здесь, на экваторе, людей из одной страны, было вполне естественным.

Присутствие Андре, некоторое время исполнявшего обязанности управляющего одной африканской плантацией, пока не стал ее совладельцем, было все-таки закономерным. То же самое можно было бы сказать и о докторе.

Однако как Фрике, вольный парижский воробышек Фрике, принесший на своих подошвах пыль парижских предместий, оказался в далекой хижине, где его откармливают пальмовым маслом и сладким картофелем?

Это было весьма интересно знать двум его товарищам.

Гамен не заставил просить дважды.

— Моя история, — сказал он, — очень проста. Дитя Парижа, я не знал ни отца, ни матери. Припоминаю: у меня было и другое имя, а не только прозвище. Меня ведь, конечно, крестили, а лишь потом прозвали Фрике, что означает на парижском диалекте — воробышек.

Кажется, лет в семь или восемь я очутился в будочке папаши Шникмана, пожилого «глянцевателя обуви», иными словами, мастера по чистке и починке мужских и женских башмаков.

Тесная будочка сапожника постоянно была забита растоптанными, распоротыми, заношенными «обувками». В таких «хоромах» и прошло мое детство.

Папаша Шникман частенько накачивался спиртным, и тогда удары шпандыря[52] сыпались на меня градом. Но я терпел выпадавшие на мою долю побои.

За работу платили мало, едва хватало на хлеб. Что же до воды, то рядом был фонтан Уоллеса[53].

Иногда клиенты кидали пару су на чай, тогда удавалось купить и немного колбаски. То-то был праздник!

В обычное время я смолил дратву[54], отрывал подметки и выполнял мелкие поручения хозяина. Как я лез из кожи вон!..

Несколько лет все шло ни шатко ни валко. Я подбирал окурки, играл на бильярде и в «пробочки» около дворца.

— Какого дворца? — спросил Андре.

— Да, черт побери, Пале-Рояля![55] Другого там нет. Я понемногу привык выпивать по двести граммов вина, как пьют в кабаках на двоих. Но особенно этим не увлекался. Пел тирольские[56] песни, корчил рожи у витрин магазинов, а еще дрался с извозчиками; в общем, жил как обычный уличный оборванец.

А чего вы хотите? Я рос без отца, без матери… Не суждено мне иметь бедную старушку, которую бы любил от всего сердца, к которой вернулся бы после дальних странствий и смог обнять…

Вот испытанные мною превратности судьбы, я пла́чу по своей жизни…

И слезы навернулись на глаза юноши.

Какой разительный контраст с прежним, неунывающим Фрике! Дитя Парижа, вместо того чтобы смеяться, плачет!

Эти слезы вкупе с исключительной храбростью гамена, когда он бросился спасать шлюп, растрогали обоих слушателей.

— Ну, дьяволенок, — произнес доктор, — мне пятьдесят лет, детей у меня нет, и я уже люблю тебя, как сына, раз уж ты такой сорвиголова.

— Что до меня, — проговорил Андре, — знай, что я считаю тебя не просто настоящим другом… а, если угодно, братом. Я, дорогой Фрике, не очень богат, но достаточно обеспечен. Вот когда вернемся во Францию, поедешь со мной. Я приложу все силы, чтобы обеспечить тебе достойную жизнь.

— Да, если мы до того не попадем на вертел, — ответил неутомимый гамен, смеясь и всхлипывая одновременно и в то же время крепко держась за руки друзей. — Выходит, нам повезло, что мы одновременно очутились у негров! Теперь у меня есть семья! Это здорово! А я люблю вас всем сердцем! Поверьте! Любовь горит в моей груди!

— Но доскажи́те вашу историю, — обратился доктор.

— Ну, давай, вечный болтун! — попросил Андре.

— Что верно, то верно. Ах! Поймите, до сих пор со мной никто не разговаривал на равных, извините, я прервал свой рассказ… Но он будет не слишком долог. А может, и не слишком интересен.

Значит, как было уже сказано, я жил у папаши Шникмана. И вот однажды… я кое-что… взял.

Тут рассказчик почувствовал неловкость и на некоторое время замолчал, а потом продолжил:

— Ну… в конце концов… что было, то было. Взял деньги и сбежал. Не так уж много взял, пять или шесть франков, может, чуть больше. Но до сих пор стыдно. Таких штук я больше не проделывал. И никогда не буду.

Ну, что еще рассказать? Поездил по разным местам, кем только не был. Выступал в театре «Шато-до» и продавал билеты, работал слугой и швейцаром в отеле; смотрителем в зоосаде, продавал иммортели[57] на похоронах знатных особ, распространял дешевые издания, наскоро прошитые железной проволокой, раздавал рекламные проспекты, торговал газетенками по одному су, в спортивной школе «Пас» смазывал и полировал гимнастические снаряды, убирал опилки и тому подобное.

Там я твердо встал на ноги, мог при необходимости кому угодно утереть нос. Трудности меня закалили, я познакомился с основами французского бокса, повзрослел, подрос до пяти футов[58] и шести дюймов[59]. О! Это были самые лучшие времена.

А еще провел два года у Робер-Удэна…

— Да! — невозмутимо отметил доктор. — Физика…

— Физика… — с подчеркнутой многозначительностью повторил Фрике. — Научился… показывать фокусы!..

И даже выступал.

В шестнадцать — семнадцать лет я был не слишком атлетичен на вид, зато крепок духом.

Никогда ничем не болел, не бывало ни насморка, ни простуды. Времени на болезни не хватало! И никогда не страдал несварением желудка.

Что еще сказать? В один ненастный день я очутился за воротами школы. Хочу заранее предупредить: в этом виноват не хозяин, а я сам, просто неуправляемым сделался.

Целый день ходил взад-вперед по мосту Искусств. Живот был пуст, как мех волынки. И тут я услышал крик, а затем всплеск, бросился к парапету.

Собралась толпа, все толкали друг друга.

Что же я увидел?.. Пляшущую на воде, окруженную пузырями шляпу.

Ну зачем же так?

Влез я на чугунную ограду, руки вперед — и прыгнул…

В воде открыл глаза и разглядел темный силуэт. Я схватил утопленника и потащил вверх, а тот уже не дрыгает ни передними, ни задними лапами. Добрался до набережной, глядь: а «служивые» тут как тут, приняли нас аккуратно, и слова говорили хорошие. Ну, а я к такому обхождению не привык, смешно стало. Наконец мой спутник вернулся к жизни и здорово удивился, попав с того света на этот.

А в моем желудке не было даже жареной картошки за два су, и я грохнулся в обморок. Ну, в меня сразу же влили добрую чашку бульона, тогда я очнулся.

Немного пришел в себя и увидел: идет сбор денег. И поскольку спасенный был богачом, сиганувшим в воду из-за сердечных дел, то деньги достались мне. Сорок франков, самых настоящих! Их передал полицейский бригадир и сказал: «Спасибо!» Это мне-то спасибо? Конечно, за роль ньюфаундленда.

Тут я и ушел.

Вы бы никогда не догадались, что я сделал в тот вечер.

По всему Парижу висели чертовы афиши: «Театр «Порт-Сен-Мартен». — Вокруг света за восемьдесят дней[60].— Невероятный успех!»

Я очень хотел посмотреть это представление, но раньше пойти не мог, потому что даже на галерку билеты стоили дорого. Время от времени я продавал билеты, но никогда сам не покупал. Словом, сапожник без сапог. Ладно! После спасения, вечером, я мог пойти на «Вокруг света». Да, господа, я купил билет во второй ярус!

Какое это было представление!

С той минуты меня снедало одно желание: хочу в плавание. И вот я очутился в Гавре[61], имея в кармане всего сто су. Почти не ел три дня и здорово проголодался. Вот беда-то! И особенно скверно — не было крыши над головой.

Зато какая красота! Море с огромными пароходами, с густым лесом мачт, с неповторимым ветром странствий… Но попасть на корабль и уйти в плавание оказалось для меня невозможным.

И потянуло назад, на парижские бульвары. Однажды во время прилива я был на набережной, ходил, размахивая руками, и очень сильно проголодался. Я уже говорил, что, несмотря на много хорошего вокруг, жизнь моя вовсе не была усеяна розами…

«Эй, послушай-ка, юнга! — раздался позади громовой голос. — Небось хочешь горло промочить?»

Я обернулся и увидел матроса; да что матроса — настоящего морского волка.

«Это вы мне? — воскликнул я. — Вы не ошиблись?»

«Не ошибся?» — переспросил собеседник.

И тут у меня поплыло перед глазами, как в тот день, когда я вытащил человека у моста Искусств.

«Разрази меня гром! — воскликнул моряк. — Твой трюм, похоже, пуст. За тобой нужен глаз да глаз. Пошли на борт!»

И я пошел, нетвердо держась на ногах. И вот очутился на палубе… Потом узнал, что попал на трансатлантический[62] пароход.

Мне налили бульона, прекрасного бульона. Уже во второй раз бульон спас мне жизнь. И можно легко понять мое состояние.

Слово за слово, и я рассказал, как пошел смотреть «Вокруг света за восемьдесят дней», как очутился здесь, это вызвало бурный смех у матросов, но смех добродушный. Уж поверьте, они чуть животики не надорвали.

«Значит, — обратился ко мне морской волк, — ты хочешь плавать, очень хорошо. Уйти в море на корабле можно пассажиром или матросом. Пассажиром — дорого, а вид у тебя, не в обиду будет сказано, вовсе не богатый»

«Ну что ж! Выходит, матросом», — ответил я.

«Матросом! Но, молодой человек, ты же ничего не умеешь в морском деле!»

«Я научусь!»

«Послушай-ка, парнишка, наш экипаж укомплектован полностью. Попытай-ка лучше счастья на каком-нибудь из «купцов».

Мне здорово понравились эти храбрые ребятки. И я решил во что бы то ни стало остаться с ними и в точности вести себя как герой спектакля «Вокруг света за восемьдесят дней».

Они мне объяснили, что матросы — не путешественники, в плавании очень редко доводится побывать на берегу, подчас и понятия не имеют о тех странах, куда заходят, точно кучер омнибуса[63], никогда не осматривающий достопримечательности, у которых останавливается его карета.

Но я, упрямый, как мул[64] Иоанна Крестителя[65], уступать не собирался.

Все-таки на корабле нашлось одно-единственное место. Скверное место. Ах! Если бы я знал!..

Короче говоря, накануне умер кочегар, и мне предложили попытать счастья в трюме.

Кочегар! Теперь-то, пройдя через все широты и долготы, я знаю, каков его труд. Но тогда я и представить не мог, что, пройдя неведомо сколько тысяч лье, не увижу ни синевы неба, ни водной глади!

Понятно мое состояние в последние шесть месяцев, когда приходилось загружать уголь в котельную, а потом днем и ночью кидать его в топки. А они на восемь метров ниже уровня палубы!

Настоящее подводное путешествие, правда? Я оказался обманут в лучших ожиданиях! Но обманут по своей воле, как будто забрался посмотреть спектакль на шесть этажей ниже сцены. Это еще хуже, чем путешествовать под стражей.

И так продолжалось до того дня, когда в Сен-Луи[66] я перешел на американский пароход. Меня временно взяли котельным кочегаром. Так что я получил повышение.

Наконец-то появилась возможность иногда сойти на берег, поглядеть на новые земли, потрогать серебристые стволы деревьев, очень похожие на декорации театра «Порт-Сен-Мартен», впервые увидеть негров.

Наконец-то я получил награду за бесконечное пребывание перед пылающей топкой машины!

И вот меня направили в Габон. Это было через некоторое время, доктор, как вас схватили чернокожие. Поскольку я не заражался тропической лихорадкой и чувствовал себя прекрасно в тех странах, где прочие страдали от болезней, меня взяли на шлюп, направленный спасти вас. И вот я здесь. Полагаю, отсюда начнется мое настоящее путешествие вокруг света.

— Видишь, в какую мерзость ты вляпался! — произнес с улыбкой доктор, переходя на сердечное «ты». — Тем не менее все прекрасно, все прекрасно, все прекрасно! Ты стал теперь настоящим матросом!

Настоящим матросом! Фрике не верил своим ушам. Было произнесено то самое слово, которое хотелось бы услышать бесчисленному множеству людей, плавающих по морям. Это стоило тысячи похвал!

Генерал бы сказал: вот настоящий солдат!

Адмирал бы сказал: вот настоящий матрос!

Таким званием стоит гордиться! Не все служащие в армии — настоящие солдаты, и не все служащие на флоте — настоящие матросы.

А врач французской морской пехоты, храбрец, смело бросавшийся в бой, победивший двадцать эпидемий, отмеченный несчетное количество раз в приказе, назвал юнгу Фрике «настоящим матросом».

От волнения у гамена закружилась голова.

— Спасибо, доктор, — с дрожью в голосе проговорил он, — что вы так высоко меня цените! Постараюсь, чтобы слова не расходились с делом. А пока я только учусь морскому ремеслу.

— Дитя мое, ты стал матросом уже тогда, когда вытащил из воды крупную рыбу у моста Искусств. Ты единственный на шлюпе смело рискнул жизнью ради нас! Ты храбрый мальчик, настоящий матрос! Это я тебе говорю, доктор Ламперьер.

— События развивались с такой невероятной быстротой, что до сих пор мы как следует не представились друг другу, — вступил в разговор Андре.

— Да, действительно! Ламперьер, доктор медицины и, как вы уже догадались, уроженец Марселя — города, где сто́ит родиться! И если история парижанина Фрике весьма любопытна, то моя и вовсе невероятна, сейчас расскажу…

Но вдруг послышалась стрельба.

Крики, а скорее вой взбесившихся собак, сопровождаемый рвущей уши музыкой, накладывались на грохот выстрелов.

На племя кто-то напал? Маловероятно.

Казалось, туземцы[67] предавались какому-то безумному веселью. Веселью, опасному с точки зрения трех пленных европейцев.

— Уж не нам ли они так радуются? — произнес Фрике. — Боюсь, это тот самый случай, когда говорят: «Так весело, что даже страшно».

Стрельба становилась все громче и интенсивнее.

— Похоже, — заметил Андре, — племя знакомо с порохом, но не стремится его экономить.

Благодаря рассказу Фрике о приключениях ночь пролетела быстро, трое друзей даже не успели сомкнуть глаз, и проникшие в хижину первые лучи солнца застали их врасплох.

— Только бы не заставили опять есть эти чертовы деликатесы!

— О нет, самое раннее, они придут в девять утра, а сейчас только три.

— Что же означает весь этот шум?

— Необходимо срочно убрать химические аппараты. Дикари сообразительны и могут заподозрить неладное.

Тотчас же жаровню задвинули в угол, а реторту с высовывавшейся из горлышка трубкой и корзину с двуокисью марганца засунули на нечто вроде этажерки, сработанной на скорую руку и украшенной странноватым орнаментом.

— Итак, уборка закончена.

В этот момент дверь отворилась, шум еще усилился и перед глазами троих друзей предстала следующая картина.

Нестерпимо яркое солнце освещало двух туземцев в почтительных позах и мужчину двухметрового роста с лицом, точно вырезанным из дерева. Колосс[68] был одет в ослепительно белый бурнус[69], ниспадающий до щиколоток, на ногах виднелись сапоги из рыжеватого сафьяна, а руки были унизаны золотыми и серебряными перстнями.

Этот человек, по виду и одежде — мусульманин, имел целый арсенал:[70] два револьвера, кинжал с широким лезвием и длинную, кривую саблю с рукояткой, инкрустированной[71] перламутром[72] и кораллами[73].

Не говоря ни слова, гигант разглядывал троих европейцев, те, в свою очередь, молча рассматривали нежданного визитера. Безмолвное знакомство продолжалось более двух минут.

Наконец гость откинул капюшон, и наши друзья увидели кривошеего, худого человека, с пятнами цвета сажи на смуглой коже, с редкими пушистыми кустиками на голове, с лицом, обезображенным опухолями.

— Вот это да! Ну и урод! — не удержался Фрике.

— Великолепный экземпляр! — восхищенно прошептал доктор.

«Великолепный экземпляр» было докторским иносказанием, означавшим «Крайняя степень патологии!»

Незнакомец же невозмутимо продолжал осмотр.

Фрике надоела эта бесцеремонность, и он, обратившись к посетителю, произнес два слова, два простых слова:

— Здравствуйте, месье!

Тот медленно разжал губы и с трудом проговорил по-арабски:

— Салям алейкум![74]

— Он говорит по-арабски, может, мы поймем друг друга, я тоже говорю по-арабски, — пояснил Андре — Валейкум салам! — ответил он гостю.

— Как здорово!

— Нам повезло, — пробормотал доктор, — этот негодяй, вероятно, работорговец, не исключено, что нам удастся с ним договориться.

Гигант, казалось, был до смерти рад услышать слова на родном языке. Быстрым движением руки он пригласил наших друзей выйти из хижины. Европейцы не заставили себя долго ждать.

— Меня зовут Ибрагим, я из Абиссинии[75], езжу по свету в поисках рабов, — представился незнакомец.

— Великолепно. Вы оказались правы, доктор. Это торговец «черным деревом», — произнес Фрике, когда Андре перевел сказанное торговцем.

На уродливом лице Ибрагима промелькнула симпатия, когда Андре вкратце рассказал о докторе и гамене. Казалось, гигант ужасно страдал от страшной болезни, так обезобразившей его лицо.

— Вы теперь мои. Пойдемте, — сказал Ибрагим после громкого разговора с туземцами.

— Похоже, у нас теперь новый хозяин, — предположил доктор.

— Тем лучше! — воскликнул Фрике. — Он, конечно, негодяй, но, надеюсь, сегодня вечером не загрузит нас в котел. Хватит с нас этих «бикондо».

— Полагаю, мы вскоре отправимся в путь, и в чем-то придется уступать хозяину, — заметил Андре.

— А как же! Тут мы целиком полагаемся на вас. Ну давай, гамен, двигайся, — проговорил доктор.

Пока Андре и Ибрагим оживленно беседовали по-арабски, два других пленника были предоставлены сами себе.

Маленький парижанин, обрадовавшись свежему воздуху, подпрыгнул и неуместным кульбитом[76] потревожил в первую минуту не замеченного им слона. Как известно, эти почтенные толстокожие весьма обидчивы, а посему слон, видимо разгневанный непочтительностью юного храбреца, обвил гамена хоботом и поднял на высоту почти трех метров.

Мальчишка, плохо понимая, что происходит, в отчаянии дрыгал ногами, но на помощь не звал.

— Ух ты! — воскликнул Фрике, наконец оценив ситуацию. — Ему ничего не стоит разделать меня под орех… Я уже знаком со слонами… встречался… в Зоологическом саду… кормил дешевенькими булочками… ну давай!.. Не дави сильно-то… вот так… ты же ласковый… — И с полнейшим хладнокровием парижанин принялся поглаживать хобот слона, надеясь, что животное в награду за доставленное удовольствие спустит его на землю. — Вот это да! Какая сила…

Спустившегося с высот Фрике окружили веселые смуглые парни, человек сто, несомненно, абиссинцы. Это был эскорт[77] работорговца. Большинство держали в руках великолепные капсюльные[78] ружья, некоторые — охотничьи двустволки. Они помогли маленькому гимнасту освободиться из объятий слона.

— Огромное спасибо, господа, вы так любезны, — произнес гамен. — Да-да, мой звереныш… — это уже слону, — ты довольно симпатичный, я обещал вкусненького и сейчас же покормлю. Протяни бедную лапку вон к той кокосовой пальме, я сорву чего-нибудь… А пока покушай зеленой травки.

Юноша взял у одного абиссинца кинжал, быстро срезал зелень, скрутил в аккуратный пучок, артистически обмотал его лианой и подал слону, который добродушно и с любопытством на него поглядел.

— Давай, мой дорогой, поешь-ка… Это очень вкусно. Держу пари: не каждый день тебе подают так хорошо приготовленное блюдо.

— Да что ты ему предлагаешь это всего-навсего местный злак, — произнес доктор.

— Не может быть!

— В диком состоянии, мой милый. У растения при постоянной сильной жаре зерно атрофируется[79], не успев вызреть. Все уходит в зелень. И вот вместо великолепных колосьев, как вокруг Шартра[80] или в прекрасном Провансе, мы имеем эту сорную траву…

— Которую с великой радостью ест мой большой друг. Вот, поглядите, приручаю… Он хочет еще. Да, радость моя… сейчас дам.

И пока Фрике добывал новую порцию провианта, беседа Андре с Ибрагимом закончилась.

Молодой человек отвел доктора в сторону и спросил:

— Возьметесь за лечение? Наше спасение в ваших руках.

— Ибрагим серьезно болен?

— Ему всего тридцать пять лет, а он уже чувствует приближение смерти. Все средства оказались бессильны.

Бедняга заучивал наизусть стихи Корана[81], священные книги, попадавшиеся ему, заворачивался в цельные горячие шкуры, заживо содранные с животных! Ничего не получалось. Еще одна страшная подробность для полноты картины: ради излечения он принимал даже ванны из человеческой крови!

— И вас это не пугает?

— Пугает… Однако наша свобода в конечном счете зависит от исцеления работорговца.

— Вы хотели бы, чтобы я взялся за лечение?

— Безусловно.

— Сделаю все возможное, ведь пребывание в обществе антропофагов еще хуже.

— Есть шанс убраться отсюда. В конце концов, Ибрагим — мусульманин, а мусульмане, дав слово, верны ему. Да и мы можем поклясться, что найдем лекарство. Он же пообещает что угодно. Но каким бы мошенником он ни был, в душе его, возможно, живет заповедь африканцев: «Признательность — добродетель черных».

— Видимо, мало облегчить страдания, надо вылечить его?

— Бесспорно.

— Легко сказать! Черта ли я сделаю, если у меня нет даже мази на два су?

— Доктор, вы нашли способ оставаться худым… и, конечно, знаете массу других удивительных вещей. Итак, покопайтесь в своей памяти.

— Э! Разрази меня гром! Придется постараться!

— Значит, могу пообещать исцеление от вашего имени?

— Черт побери, обещайте! Но тогда мне нужно срочно осмотреть больного.

Ламперьер и Андре подошли к работорговцу.

— Это и есть «табиб»?[82] — спросил торговец у Андре по-арабски, указывая на доктора.

— Он самый.

— И что же табиб говорит?

— Исцеление в руках Аллаха.

— Это верно.

— Надежда есть, если будешь делать все, что скажет табиб.

— Буду слушаться… если этого захочет Аллах.

— Но ты должен будешь освободить нас и перевезти туда, где живут европейцы.

Глаза африканца налились кровью. Он резко подскочил и, перебивая молодого человека, буквально зарычал:

— Христианская собака, ты еще осмеливаешься ставить мне условия! Разве вы не мои рабы?.. Я же вас троих купил… Будете делать, что я прикажу.

— Никогда! — отрезал Андре и отважно устремил взор на собеседника. — От угроз ты становишься жалким, вопишь, как старуха. А ведь мы — мужчины.

Ибрагим оскалил зубы, как тигр перед прыжком, и поднял револьвер…

Андре и глазом не моргнул. Медленно приблизившись к абиссинцу, он отвел от своей груди руку с оружием и, пристально глядя на злодея, произнес:

— Выбирай! Пока есть время…

— Ну, ладно, ладно… — покорно пробормотал тот.

— Тогда пошли.

Доктор, безмолвно наблюдая происходящее, решил окружить медицинский осмотр неким ореолом[83] торжественности. Это произведет должное впечатление на этих наивных и свирепых детей экватора, и престиж[84] белого человека не пострадает.

Поблизости лежали тюки с товарами, окруженные стражей, которая умеряла любопытство туземцев племени осиеба, а также препятствовала осуществлению на практике весьма распространенного в Африке арифметического действия, а именно, вычитания.

Доктор расставил кольцом эскорт работорговца и подал знак барабанщикам выбивать монотонную дробь. В середину круга воткнули штандарт[85] с полумесяцем, по одну сторону встал больной, а по другую — Андре, который громко приказал абиссинцам не оборачиваться и не смотреть на происходящее, иначе их предводитель умрет.

— Ну, давай, — по-свойски обратился к больному доктор, — сними одежду.

Тот хотел призвать на помощь одного из чернокожих.

— Нет, только сам, — сурово произнес «табиб».

Больной повиновался и тотчас же разделся догола. Состояние больного было удручающим. Повсюду — опухоли величиной с кулак, готовые вот-вот лопнуть. Кожа на животе и на груди, местами изъязвленная и потрескавшаяся, едва прикрывала живую плоть.

Фрике, уютно устроившись на слоне, наблюдал за происходящим и с трудом сохранял бесстрастность, а поглядеть ему было на что.

Осмотр продолжался долго. Доктор то тер пациента, то мял, то вертел из стороны в сторону, то всюду ощупывал, а тот время от времени издавал звуки, напоминавшие рычание дикого зверя. Искаженное от боли лицо заливал пот. Глаза вылезали из орбит, руки дрожали.

Опытный врач не произнес во время осмотра ни слова. Наконец он отступил на шаг, быстро окинул взглядом больного и кивнул головой: осмотр окончен.

Пациент же стоял изнуренный, задыхающийся, с отвисшей челюстью…

— Готово, — наконец проговорил доктор.

Андре перевел на арабский и подал знак четырем неграм, те тут же подхватили окаменевшего Ибрагима.

Круг разомкнулся.

Торговца рабами отнесли в хижину, туда же отвели троих европейцев, и двери тотчас же затворились.

— Ну, как? — спросил молодой человек хирурга.

— Друг мой, — ответил доктор, — случай тяжелый. Но я самым тщательным образом осмотрел его, чтобы убедиться в необходимости операции. Я проведу ее прямо сегодня.

— Только бы ваша уверенность оправдалась! Кстати, вы не боитесь, что бедняга этой операции не выдержит?

— Да что вы! Смею вас заверить, через восемь дней он будет сиять, как начищенный сапог, и веселиться, как молодая обезьянка.

— А когда вы им займетесь?

— Немедленно. Но сначала возьмем с него клятву.

Ибрагим медленно подошел. Андре подал ему калебас[86], наполненный сорговым пивом, тот жадно выпил.

Все вышли из хижины.

Принесение клятвы не заняло много времени. Абиссинец жил, как отъявленный нечестивец, но одновременно был правоверным мусульманином. И веровал искренне.

Ближайший помощник Ибрагима подал Коран, служивший, наряду со штандартом с изображением полумесяца, своего рода «талисманом»[87] отряда.

Вооруженные мужчины выстроились в два ряда.

Ибрагим, твердо встав на ноги, положил руку на священную книгу и торжественно поклялся, что, если исцелится, освободит троих европейцев и доставит на побережье, только не во французские владения, где самым серьезным образом пресекалась работорговля, а в португальские колонии, единственные, где закрывали глаза на отвратительный промысел.

И в этом он был непреклонен. Доктор и Андре, однако, решили, что все как-нибудь устроится.

Ибрагим еще пообещал осыпать всяческими благодеяниями, но, если он умрет, на них обрушатся самые страшные кары.

— Ну, а теперь, — заявил доктор, — настала моя очередь. Пусть не подведут верный глаз и твердая рука.

— Что вы собираетесь делать?

— Приступить к операции.

— Какой?

— Слишком долго объяснять. Поймете по ходу дела. Черт, как недостает инструментов: нужны хотя бы один пинцет и один ланцет[88], необходимо, чтобы антропофаги вернули медицинскую сумку.

К переговорам решили привлечь Ибрагима, сидевшего молча.

Андре принялся объяснять задачу. Наконец до работорговца дошло, и он позвал вождя племени, человека в красном одеянии и с жезлом тамбурмажора.

Африканский царек подошел, пошатываясь от колоссального количества выпитой «огненной воды».

Потребовался невероятный дипломатический талант, подкрепленный новой порцией спиртного, чтобы уговорить дикаря отказаться от «маленького ножика, который так хорошо режет».

В итоге царек, не в силах отказать своему доброму другу Ибрагиму, вынужден был уступить. Пинцет и ланцет вернулись к владельцу. Доктор уложил больного на циновки, левой рукой взялся за самое крупное вздутие на животе, а правой стал слой за слоем осторожно срезать его, действуя с невероятным мастерством.

Андре собирал ватным тампоном начавшую сочиться сукровицу.

И когда хирург рассек и раздвинул края опухоли, он вытащил оттуда круглый, белесоватый шнур, напоминающий виолончельную струну.

— О Боже! Что это? — потрясенно спросил Андре.

— Это «медицинская филярия», червь-паразит, поселившийся под кожей у нашего пациента. Бедняга ими нафарширован. Оттого и опухоли.

— Сейчас ему, наверно, безумно больно.

— Ничего подобного. Спросите, если хотите.

Чернокожий ответил, что боль вполне терпима.

Доктор продолжал оперировать. Он вытягивал то один конец, то другой, преодолевая сопротивление паразита, цеплявшегося за подкожные ткани. Вышло уже почти тридцать сантиметров. И вот наконец появилась головка отвратительного создания.

— Если взять лупу, можно разглядеть четыре присоски, позволяющие этой «зверюшке» проникать под кожу. Но к делу: заниматься зоологической теорией, увы, некогда.

Доктор намотал на палочку очередного паразита и медленно продолжил прежнее занятие.

Через четверть часа гигантская филярия длиной в девяносто пять сантиметров была полностью намотана на палочку. От опухоли ничего не осталось.

Начало обнадеживало.

Занявшись еще одним выступом на теле, доктор с тем же успехом покончил и с ним.

По ходу операции хирург рассказывал ассистенту поневоле о любопытных свойствах паразита и вызываемых им страшных заболеваниях.

— В принципе филярия — микроскопическое существо, обитающее во влажных, заболоченных тропических местностях. Когда самка оплодотворена, у нее появляется нечто вроде материнского чувства и она принимается искать безопасное место, чтобы произвести на свет потомство. Человеческий организм идеально подходит для этих целей, и филярия, если представится подходящий случай, проникает под кожу.

Поскольку люди здесь малочистоплотны, ходят босые и с голыми руками, паразит, незаметный глазу, прокалывает кожу, устраивает гнездышко и начинает получать питательные вещества из организма. Он увеличивается в размерах, начинает перемещаться из одной части организма в другую, распространяется по туловищу и, наконец, свертывается в клубок, вот почему возникают опухоли.

— Как ужасно!

— Но это еще не все. Самое скверное то, что человек, превратившийся в инкубатор для филярий, худеет, слабеет, все время хочет пить, постоянно перевозбужден. Появляется сухой кашель, как у больных туберкулезом, обильно выделяется пот… И наконец, посмотрите, во что превратился этот колосс, который сейчас послушен, словно ягненок.

Но вот настает день, на свет появляется потомство, формируется абсцесс[89], затем он прорывается, молодняк попадает на влажную почву и распространяется по площади, чтобы проникнуть в другой организм… А вот еще! — воскликнул доктор, выбрасывая палочку с очередной филярией. — И если повезет, то уже сегодня мы освободимся.

— Вы не боитесь утомить больного?

— Да нет! А он, похоже, доволен операцией. Видите? Не проронил ни звука.

Ибрагим, надо отдать должное, оказался смирным пациентом. Он прекрасно понимал: «табиб» обнаружил истинную причину его страданий. А все предыдущие доктора со шкурами, еще теплыми от того, что сняты с живого животного, и ваннами из человеческой крови — отъявленные шарлатаны. И больной хладнокровно глядел, как выходит очередная колоссальная филярия из огромной опухоли на плече.

Уже было извлечено сантиметров шестьдесят, как вдруг, может, доктор сделал надрез чуть-чуть глубже необходимого, а может, паразит оказался необычайно длинным и толстым, но часть филярии оторвалась. Хирург хотел схватить оторвавшуюся часть, но опоздал: словно резиновая, она втянулась под кожу.

У доктора вырвался вздох разочарования.

— Ах, какая досада! — воскликнул доктор. — Ладно! Начнем сначала, все равно вытащу. Теперь, кстати, могу продемонстрировать вам интересное явление… Видите выделяющуюся из паразита белую жидкость, густую, как каша, а тело при этом превращается в пустой мешок?

— Прекрасно вижу, вижу даже беспорядочно движущиеся частицы, — ответил Андре.

— У вас великолепное зрение. Эти частички — маленькие филярии, ищущие новое тело.

— Спасибо! — выпалил Андре, ощупывая руки.

— Не бойтесь, вам ничего не угрожает. Немного воды, и безопасность обеспечена. Белых, — пояснил «табиб», — эта болезнь поражает крайне редко благодаря чистоплотности, которой так недостает туземцам.

Доктор сделал еще один надрез и в конце концов извлек вторую половину.

Несколько минут отдохнув и подкрепившись солидной порцией пальмового вина, Ламперьер вернулся к изучению внешних и внутренних кожных покровов торса Ибрагима.

Он успешно прооперировал двенадцать опухолей, больших и малых, и извлек соответствующее число филярий, совокупная длина которых составила порядка семи-восьми метров. Подобный результат казался окружающим чудом.

Храбрый хирург так и светился: благодаря обширной колониальной практике он сумел правильно продиагностировать ужасную болезнь, доселе неизвестную в Европе.

Процедура заняла более пяти часов! Все трое — оперирующие и пациент — валились с ног от усталости.

— Ах ты, Фрике, чертов юнга! Радуйся, матросик мой, мы спасены, — сообщил доктор, выходя из хижины.

ГЛАВА 4

Что такое «говорильня». — Марш рабов. — Сколько стоит двуногая скотина. — Слово черного. — Помехи. — Кто начинает со стаканов и кончает дракой. — Величие и падение африканского монарха. — Три человека за девять фунтов соли. — Подарок двух европейцев. — В пути. — Один верблюд и шестеро всадников. — Кража королевского сокровища. — Страшная месть. — Любопытные открытия. — Рабство. — Продан собственным братом!.. — Отказ от свободы. — Фрике и негритенок.

Прошло две недели. Благодаря чудесной операции, проведенной хирургом морской пехоты, положение наших друзей намного улучшилось.

И работорговец Ибрагим неузнаваемо изменился. Все ужасные бугры исчезли, глубокие послеоперационные раны заживали очень быстро, восстанавливалась мощная мускулатура, появилась красивая осанка.

И вот сейчас, в семь часов утра, работорговец устроился под огромным баньяном[90], листва которого прикрывала от ярких солнечных лучей. Сидевшие на земле оказывались в приятной тени.

Он ел! Безостановочно двигал челюстями и отрывал белоснежными зубами огромные куски лежавшего на широком фаянсовом блюде жареного мяса, поверьте, весьма аппетитного.

Вкушаемый деликатес был приготовлен из почек носорога. Местный повар умело поджарил их на медленном огне, полив пальмовым маслом и густым соусом из толченых красных муравьев. Еда варварская, но подходящая для выздоравливающего.

Как истинный мусульманин, Ибрагим запивал пищу холодной водой, поданной в сосуде из пористой глины; а по окончании трапезы осушил чуть ли не залпом огромный кувшин пальмового вина.

Так Вакх[91], на мгновение уступив Магомету[92], взял реванш и восстановил свой престиж.

— Эй, патрон[93],— радостно закричал знакомый голос. — До чего же вам к лицу все эти украшения!

Фрике, наш друг Фрике, скормив в свое время слону солидный пук зеленой травы, подружился с животным и теперь пришел, чтобы пожелать «патрону» доброго утра.

Молодой человек приоделся; новый наряд — бурнус с капюшоном на голове, и пара превосходных сапог на пятисантиметровых каблуках — ему очень шел. К тому же это одеяние наилучшим образом защищало от палящих солнечных лучей.

Ибрагим постоянно изображал на лице гримасу, долженствующую обозначать дружескую улыбку, но когда лицо хмурилось, то выражение напоминало звериный оскал.

Появились доктор и Андре.

Хирург больше не пользовался кислородным прибором и чуть-чуть потолстел, чего не мог скрыть даже подаренный ему Ибрагимом бурнус. Андре же, одетый в европейский костюм, напялил на голову пробковый шлем.

— Эй, матросик! — произнес доктор. — Что ты делаешь?

— Здороваюсь с Озанором, черт побери!

— Ах да! — понимающе заметил Андре. — Со своим дружком слоном.

— Прекрасное животное, месье Андре; если бы вы знали, какой он умный, и соображает получше многих.

— Не сомневаюсь. Однако почему ты прозвал его Озанором?

— Дьявол! Да у него только один бивень.

— Но ведь «озанор» — это же искусственный зуб. А у твоего друга нет вставных зубов, просто не хватает одного настоящего. Правильнее дать прозвище «Брешдан» — «дыра в ряду зубов».

— Не спорю, но имя Озанор такое веселое, похоже на голубиное воркование… И слон уже на него отзывается, как человек.

— Ладно, пусть будет Озанор.

Ибрагим закончил завтрак, встал, жестом поприветствовал троих белых и отдал ряд распоряжений помощнику.

Под навесом безостановочно били барабаны, абиссинцы быстро образовали большой круг.

— Сегодня великий день, — сообщил своим спутникам доктор.

— Почему великий? — спросил Фрике, понюхав воздух и плотно завернувшись в бурнус.

— День «великой говорильни».

— Ах да! Я бы поговорил денька через три-четыре, но не слишком хорошо умею торговаться на жаргоне мошенников.

— Ибрагим собирается купить рабов — это военнопленные, несчастные, захваченные при набегах; попавшие в засаду и тому подобное. Их тут больше четырехсот. Каждого надо осмотреть, назначить цену, потом перепродать.

— Ах, доктор! Как вы об этом говорите!

— Дорогой Андре, я просто называю вещи своими именами; не бросаться же в безнадежную схватку со злом, пока оно, к сожалению, пребывает в порядке вещей? К тому же этих несчастных скоро поведут на португальское побережье и мы отправимся с ними, оттуда легче вернуться домой. Все, что мы в силах сделать, так это облегчить их страдания.

— А что же такое «говорильня»?

— Видите ли, здесь этим словом обозначают переговоры, в ходе которых стороны приходят к единой точке зрения. Часто переговоры ведут посредники, специально уполномоченные представлять стороны. Стороны ожесточенно торгуются, возникают споры между покупателем и продавцом. Тогда переговоры превращаются в длительную «говорильню».

— И нам предстоит присутствовать именно при подобной процедуре — приобретения человеческих стад, а Ибрагим выступает в роли посредника.

— Все это, возможно, займет два-три дня.

— Увидите, в ход пойдут хитрость и двуличие, фонтан слов, жестов, проклятий, лести, заверений в дружбе — и обмен тумаками! Употребится гигантское количество жидкости, едкой, как раствор серной кислоты, называемой «огненной водой». Зато в конце настанет тишь да гладь. Поговорят — и хватит.

В это время бой абиссинских барабанов сменился какофонией[94] оркестра племени осиеба.

Рабы, до того находившиеся за пределами деревни и тщательно охранявшиеся похитителями, медленно прибывали.

Мужчин было человек четыреста и еще примерно сто пятьдесят женщин и детей.

Похоже, несчастные не понимали ужаса своего положения, с удовольствием поглощая несметные количества пива из сорго. Хозяева кормили рабов до отвала, ибо рассчитывали сорвать солидный куш за качественный товар.

У всех мужчин на ногах были высокие, грубые деревянные колодки с отверстиями для деревянных стержней. К внешней стороне каждой из колодок крепилась веревка, обхватывавшая локоть и перекинутая через плечо. На самых упорных, склонных к побегу, были надеты еще и шейные колодки.

Страдания этих людей нельзя описать словами, ведь они не могли даже отогнать москитов, облепивших глаза, нос и уши. И тем не менее их никто не жалел.

Женщины кормили грудью младенцев. Бедные женщины! Бедные дети!

Их выстроили полукругом и разделили по группам.

Люди Ибрагима распаковывали товары. Под безудержное вливание в глотки «огненной воды» начались крики и вопли, мало напоминавшие человеческие.

Европейцы грустно помалкивали. У неутомимого весельчака Фрике на глазах показались слезы.

Появились многочисленные ряды «связок слоновой кости».

Несколько слов об этом.

Термин «слоновая кость» одновременно обозначает и слоновые бивни, продаваемые чернокожими, и товары, на которые их может купить европеец.

И потому «связка слоновой кости» — единица обмена достаточно произвольная, обозначающая либо крупный, либо средний по величине бивень, а то и просто куски слоновой кости; и набор товаров, принимаемый в уплату.

Эта обменная единица как раз и применялась в мошеннической торговле людьми. Партию «черного товара» можно было продать за одну или несколько «связок слоновой кости».

Важнейшей составляющей подобной связки являлись прежде всего ружья. Это были сильно устаревшие примитивнейшие изделия, давным-давно изготовленные в английском Бирмингеме или даже в Париже. Реальная цена каждого составляла не более семи — девяти франков. Казалось странным, что чернокожие умудряются еще стрелять из столь несовершенных ружей.

К ружью полагалось две пачки трехфранкового крупнозернистого пороха самого низкого качества, штука манчестерского ситца, пакет американского табака, полфунта бисера, два ножа, шесть медных или бронзовых брусков, из которых туземцы изготовляют браслеты для рук и ног, один небольшой медный котел, высокая шапка, предназначенная исключительно для вождя, шапочка из красной шерсти для высоких особ, фунт соли, двадцать ружейных кремней[95] и, наконец, два самых главных товара: четыре литра «алугу», или «огненной воды», и «парфюмерия».

Вообще у африканцев страсть к «алугу» граничит с безумием. Эта адская мешанина изготовляется из смеси в непонятной пропорции карамели и спирта, да еще какого — сорокапятиградусного! И не пытайтесь даже разбавлять эту смесь водой! Негры моментально заметят.

Альфред Марш приводит в своей книге невероятную историю одного негра, который одним махом выпил огромную порцию девяностоградусного спирта, применяемого для хранения анатомических препаратов.

В «связку» входят четыре литра «алугу».

«Парфюмерия» же выдается в неограниченных количествах, как, впрочем, и заколки для волос; чернокожие дамы любят употреблять уксус для протирания лица, а разноцветное мыло грызут, как конфеты.

В «связку» также входили два больших медных таза фирмы «Нептун», столь обожаемых туземцами и являющихся одним из главных свадебных подарков невесте на экваторе.

Мало-помалу богатство работорговца-перекупщика прибывало, образовалась настоящая барахолка. Ибрагим за многие годы поднаторел в сделках на экваторе и знал, чем соблазнить туземцев племени осиеба.

Ружейный залп возвестил начало торга. Тут же последовала раздача «огненной воды» — ее ушло целое море!

Никогда еще европейцам не доводилось видеть ничего подобного. Дикие выходки английских жуликов и коварство мошенников из Нижней Нормандии[96] выглядели бы детскими шалостями на фоне проделок этих наивных детей природы.

Надо было видеть жесты и слышать нескончаемый поток слов, вылетавший из уст продавцов; как предлагали товар, как набивали цену, как расхаживали, бегали, пели, покашливали, тяжело вздыхали!

Заметив кивок головы потенциального покупателя, Ибрагим, прямо-таки священнодействуя, не теряя ни унции[97] достоинства, ощупывал грудь и спину, заставлял приподнять ноги, раскрыть рот, проверял глаза и, опустошив очередной стакан, продолжал осмотр.

«Говорильня» служила лишь способом убить ничего не значащее здесь время — не важно, шла ли речь о двух днях, четырех, восьми, а то и десяти!

Владельцы живого товара поначалу заявляли цену, раз в десять превышавшую реальную стоимость несчастных на рынке.

Покупатель не соглашался, делалось другое предложение, его тоже отвергали. Тогда в очередной раз принимались пить, потом ели. Наставала ночь, и все уходили спать. На следующее утро торги начинались сначала.

Раз за разом уменьшались претензии сторон, и наконец все завершалось окончательной и умопомрачительной выпивкой. Дело сделано.

Ибрагим приобрел очередную партию рабов.

Процессия должна была отправиться в путь на следующее утро. Нет слов, чтобы описать радость троих европейцев, жаждавших этого.

Подальше от негостеприимных дикарей и их владений, где друзьям лишь чудом удалось избежать участи куска мяса!

Об освобождении они не разговаривали с Ибрагимом с того момента, как доктор заставил Ибрагима поклясться на Коране.

Французы уже считали себя свободными и решили для начала хорошенько отдохнуть. Большего желать и не приходилось.

По завершении дел торговец чернокожими стал очень общительным, у него еще оставался значительный запас товаров, предназначенных для оплаты расходов во время продолжительного пути.

Однажды, желая выказать европейцам признательность и симпатию, Ибрагим развернул тюк с великолепным оружием, которое даже в цивилизованных странах представляло немалую ценность.

— Бери, мой белый брат, великий «табиб», — обратился он к доктору, вручая прекрасный короткоствольный карабин английской работы с двойным курковым взводом, с отличной казенной частью[98], а на дуло можно прикрепить утолщенную насадку с массивным плоским штыком. — Ты свободен, — продолжал он. — Свободный человек должен иметь оружие. Ты спас великого абиссинца, и Ибрагим дарит тебе оружие. — Затем гигант обратился к Андре: — Ты, брат мой, тоже друг хозяина. Твоя рука помогала руке «табиба». Ибрагим такого не забывает. Пусть это оружие верно служит тебе! — завершил он речь и подал карабин, не уступавший карабину доктора ни изяществом, ни качеством изготовления.

Наконец араб повернулся к несколько озадаченному Фрике:

— А тебе, сын мой, предстоит стать прекрасным воином, ты веселый, как птица-пересмешник, ловкий, как обезьянка, прими это великолепное ружье. Оно твое.

— Черт побери! От такого подарка нельзя отказываться! — проговорил мальчишка, когда Андре перевел слова Ибрагима. — Однако! Выходит, я ловкач и проныра наподобие обезьяны. Отличный комплимент… Но все равно спасибо!

Помощник Ибрагима, в ведении которого были оружие и боеприпасы, выдал каждому по большому, полностью снаряженному патронташу и еще по прекрасному американскому револьверу «Смит и Вессон», бьющему на расстояние более ста пятидесяти метров[99].

Трое белых пришли в восторг.

Обладая оружием, надежно защищавшим их жизнь, и имея достаточные боеприпасы, наши друзья увереннее чувствовали себя в этой группе авантюристов. Но одному человеку вознаграждение не понравилось. Это был не кто иной, как его величество Ра-Ма-То, коего Фрике все время именовал «Бикондо».

Ра-Ма-То, пьяный в стельку, с чувством грыз продолговатый кусок розового мыла, от чего в уголках отвислых губ собралась пена. Вот он, пошатываясь, подошел к Фрике, показавшемуся ему менее значительной личностью, чем доктор и Андре, и попытался отобрать ружье, которое гамен, признаемся, держал довольно неумело.

— Минутку, парень. Уж не решил же ты, что французский моряк позволит так просто разоружить себя? Ну уж нет! Руки прочь от моей двустволочки, а то как дам в рожу!

Тут вмешались доктор и Андре. Первый попытался образумить Ра-Ма-То, но безрезультатно. Подданные монарха, почти в том же состоянии, что и их повелитель, угрожающе сгрудились.

Ра-Ма-То возопил:

— Белые принадлежат мне. Ибрагим, лучший друг, купил их, но не заплатил, и, даже если придется применить силу, я европейцев не отпущу!

Ибрагим, до того не проронивший ни слова, медленно двинулся вперед и подал едва заметный знак помощнику.

Тот пронзительным свистом собрал абиссинцев.

Фрике ожесточенно сопротивлялся:

— Мое ружье! Хочешь мое ружье, негодяй? Это первое мое ружье. Оно мне еще послужит. Сейчас ты ни черта не соображаешь. Когда протрезвеешь, мы уже будем далеко.

Но пьяница не отступал.

Тут Ибрагим поднялся во весь рост и громовым голосом произнес, обращаясь к Ра-Ма-То:

— Пошел отсюда!

Царек, однако, не собирался повиноваться колоссу, который, судя по всему, не шутил. Вместо этого он еще энергичнее принялся вырывать ружье.

Затеянная им кутерьма продолжалась недолго. Крепкий, точно отлитый из бронзы, кулак торговца ударил в черное лицо пьяного с таким грохотом, словно разбилась тарелка.

Царек перевернулся два раза, и тогда Ибрагим двинул ногой в место, пониже спины, с такой силой, что противник полетел вверх тормашками и плюхнулся в частый кустарник.

— Вот это да! — развеселился Фрике. — Великолепный метод, и до чего действенный!

Тут раздался страшный шум и грохот. Это негры забряцали оружием.

Ибрагим подпрыгнул, как на шарнирах, держа в одной руке огромную саблю, а в другой — револьвер.

Андре и доктор, прекрасно владевшие оружием, дослали каждый по патрону в стволы своих карабинов, и затворы с глухим стуком встали на боевой взвод.

Неустрашимый гамен тоже заложил патроны в оба ствола.

Раздался залп, за которым последовал душераздирающий крик.

Это один из рабов получил заряд в живот. Страдая от нестерпимой боли, он корчился в луже крови.

Чернокожие стреляли беспорядочно, поскольку были пьяны, и не поразили никого, кроме этого несчастного.

Разъяренный Ибрагим не терял ни минуты.

Ра-Ма-То никак не мог выбраться из кустарника. Выдернуть его за ворот красного одеяния, как гороховый стручок, и поставить на ноги для гиганта не представляло никакого труда.

— Раз убит мой пленник, — громогласно заявил Ибрагим, — ты встанешь на его место.

— Прекрасная идея! — заметил Фрике. — Ты хотел нас съесть, ну, так теперь будешь чистить наши сапоги.

Ошеломленные негры прекратили враждебные действия.

Мгновенно помощник работорговца снял колодку с ног убитого раба и надел ее на Ра-Ма-То, забив крепящий стержень деревянным молотом…

Оказавшись в плену, Ра-Ма-То мигом протрезвел, крупные слезы потекли из его глаз. Он умолял Ибрагима, предлагал своих подданных, жен, колдунов… Унижение делало африканца еще отвратительнее.

— Еще одна династия[100] сошла со сцены, — философски заметил Фрике.

— Нет… — вопил бывший царек на своем языке. — Я не стану рабом… я не буду… я слаб… дайте мне «алугу»… Прошу… заберите моего брата… он сильный… вот он, он крепкий… вон там… возьмите моего брата.

Торговец с презрением пнул Ра-Ма-То, не произнося ни слова, потом подал знак, и вождя племени отвели к прочим пленникам, где его встретили презрительными возгласами и плевками.

Европейцев предупредили: выступаем на следующее утро.

Марш в буквальном смысле слова проходил по коридору из свежих продуктов, достаточных для удовлетворения повседневных нужд каравана.

Ибрагим имел значительные запасы соли, предназначавшиеся для самого широкого обмена.

Этот запас имел огромную ценность в любой точке Экваториальной Африки.

Страсть местных жителей к соли необъяснима. Бывало, женщины отправлялись за пять-шесть лье, таща на себе от восьмидесяти до ста фунтов бананов. Это они отдавали за пригоршню соли, которую съедали прямо так, за один присест, с удовлетворением и радостью на лице.

Другие пригоняли коз, за фунт соли можно было выменять очень крупную козу. Заключение сделок занимало много времени и доводило торгующиеся стороны до изнеможения ради приобретения щепотки соли. Особенным везунчиком считался тот, кто выменивал полтора фунта соли, а то и два.

Трое наших друзей с любопытством наблюдали за происходящим и слышали при самых разнообразных обстоятельствах два имени, навевавших дорогие воспоминания о Париже, самом любимом городе.

«Малеси» и «Компини» — так произносили негры имена, в равной степени уважаемые как в Габоне, так и во Франции. Альфред Марш! Маркиз де Компьень! Два неутомимых француза первыми, испытывая всевозможные тяготы и подвергаясь невероятным опасностям, открыли Верхнее Огове.

Андре встречался с Компьенем и Маршем по завершении той блистательной экспедиции. Помогая доктору Ламперьеру как переводчик, он заодно подолгу расспрашивал туземцев о двух исследователях, чья доброта, храбрость, энергия и великодушие оставили здесь неизгладимый след.

Известие о смерти маркиза де Компьеня вызвало у собеседников недоверие. Однако новость о скором возвращении Марша привела их в восторг.

И поскольку «Малеси» и «Компини» были «фала», то есть французами, к французам эти буйные племена относились с большим почтением.

— Мы тоже «фала», — стал объяснять доктор.

— Нет, вы не «фала», вы покупаете людей. Малеси не покупал людей. Компини тоже…

— Как же так, выходит, мы… мы, французы, покупаем рабов! — возмутился Фрике. — Сказанули! Да чернокожие просто кретины… Сами собирались нас слопать через три недели или продать сегодня… по крайней мере те, «бикондо».

— Оставь, матрос, — остановил парижанина доктор, — постараюсь их вразумить.

— Ладно, попробуйте, у вас есть шанс.

На следующее утро до восхода солнца вооруженный отряд двинулся в путь.

Ибрагим, желавший довести дело до конца, несколько минут «беседовал» с первыми лицами племени, чтобы окончательно определить статус[101] европейцев. Этот негоциант[102] твердо настоял на том, что наши друзья не могут считаться товаром, не могут быть перепроданы, как рабы, не могут быть съеденными. Однако он предлагал за каждого по три фунта соли или девять коз. Предпочтя козам соль, дикари с восторгом приняли предложение торговца.

— В конце концов, — произнес Фрике, за которым всегда оставалось последнее слово, — удовлетворить их оказалось нетрудно. Поменять жаркое на приправу — прекрасная сделка… За одного человека три фунта соли, я бы сказал, небольшая цена.

Отряд продвигался медленно. Не помогало и то, что огромные деревья вздымали по пути каравана шатер листвы. Если бы хоть слабенькое дуновение ветерка пошевелило горячие, наполовину сожженные беспощадными лучами солнца листья!

Вековые исполины своими длинными ветками переплетались друг с другом и образовывали над дорогой бесконечный шатер, где было жарко, словно в бане.

Самым большим в отряде был друг Фрике, слон, великолепный представитель слоновьего племени западных районов Африки. Озанор — так стали называть его в угоду Фрике — возвышался над землей на четыре метра пятьдесят сантиметров. Единственный его бивень — второй он потерял при драматических обстоятельствах, о которых расскажем позднее, — превышал два метра в длину и был довольно толстым. Этот колосс, настоящая гора плоти, оказался столь же умен и добр, сколь велик по размерам.

Двигался Озанор бодро, срывал по пути сахарные стебли и с наслаждением их обсасывал, или аккуратно снимал ананас, съедал целиком, точно ягоду, или, наконец, убирал сухие ветви, мешавшие движению, и закидывал в чащобу по обеим сторонам дороги.

За исключением Ибрагима, Андре, доктора, Фрике и слоновожатого, люди шли пешком. Толстокожее животное несло на спине генеральный штаб.

Первые трое, сидевшие в своеобразном паланкине[103], крытом тонкой тканью, дружелюбно болтали.

Фрике, подружившийся с погонщиком слона, устроился вместе с ним на массивной шее животного — прекрасный наблюдательный пункт.

Озанор восхищал гамена не меньше, чем его единоплеменник в спектакле театра «Порт-Сен-Мартен» при свете газовых рожков рампы.

Тогда Фрике смотрел представление из второго яруса, и слон ему понравился.

Озанор радостно вздыхал: «Пуф-фф», и «пуф-ф», «пу-уф», совсем как паровоз, маневрирующий на вокзальных путях, забавлялся, смешно закидывая хобот вверх.

Самый жалкий вид был у Ра-Ма-То.

Бедняга находился в плачевном состоянии. Новые сотоварищи-рабы, осыпавшие его ругательствами и плевками, разорвали щегольское одеяние на множество кусочков, которые использовали как украшения. Но жестокий удар был нанесен царьку еще до выхода отряда в путь. Он увидел, как приближенные занялись дележом его имущества. Ведь превращение в раба равнялось гражданской смерти.

Министры бывшего вождя напялили высокие шапки! А его брат, тот самый, кого он собирался вместо себя отдать в рабство, бесстыдно занял освободившийся трон.

Ра-Ма-То наблюдал, как тот с важным видом держал в руках жезл яблоневого дерева — символ верховной власти, облачившись в мундир кавалергарда[104] с эполетами[105] и водрузив на голову каску пожарника, ослепительно сверкавшую под лучами солнца!

В довершение унижения жены низложенного монарха поторопились выказать абсолютнейшую преданность новому правителю. Палочные удары сыпались в изобилии направо и налево, и это окончательно узаконило захват власти.

Новый властитель соблюдал традиции.

Участь Ра-Ма-То была до того жалкой, что расстроенные европейцы принялись просить у Ибрагима снисхождения к нему. Но Ибрагим оставался глух к мольбам. Белые друзья достойны многих его милостей, но об этом они с ним не договаривались. Он строго выполняет обязательства по отношению ко всем трем, так отчего же их заботит этот негодяй, пропойца, обманщик, предатель и зверь? Деловые интересы не могут определяться чувствами.

Однако, наблюдая, как дурно обращаются бывшие подданные с монархом, и понимая, что несчастный не сможет вообще дойти до побережья, торговец на третий день смягчился.

В конце недели Бикондо дошел до предела. Его организм, изъеденный алкоголем, находился в состоянии полнейшего истощения; и тогда Ибрагим объявил бывшему величеству, что со следующего дня тот свободен и может вернуться обратно.

Караван устроил лагерь на большой поляне, в пятистах или шестистах метрах от маленькой деревушки, жители которой, завидев столько вооруженных людей, тотчас ее покинули.

Припасов хватало, и паника эта не сыграла никакой роли, беглецов не разыскивали. Ибрагим командовал своими людьми по-военному и категорически запрещал по дороге какой бы то ни было грабеж, поскольку иначе возникли бы серьезнейшие осложнения.

Спали все, кроме часовых. Вдруг из темноты раздался жуткий вопль, а затем вой сотни глоток.

Все кинулись туда. Едва освещаемая то вспыхивавшими, то гаснувшими огоньками затухающего костра предстала ужасная картина.

В реке крови подергивался рассеченный труп Ра-Ма-То с вывалившимися внутренностями, перерезанным горлом, выпученными глазами, перебитыми руками и ногами.

Несчастные, подвергавшиеся дурному обращению во времена его величия, решили свершить страшную месть: узнав о возвращенной монарху свободе, они дождались ночи, набросились на него, как хищные звери, и в одно мгновение растерзали…

— От судьбы не уйдешь, — философски заметил Ибрагим.

Караван на следующее утро отправился в путь, оставив за собой непогребенные изуродованные останки человека, деспотически правившего более чем десятью тысячами обитателей речных берегов в Верхнем Огове!

Кстати, неподалеку сновали красные муравьи невероятных размеров и неслыханной прожорливости, способные за одну ночь оставить от крупного животного одни лишь кости.

— Безумный Бикондо, — ни к кому не обращаясь, произнес Фрике, — голова у него годилась лишь для того, чтобы носить шляпу, и пил он не в меру.

Это была единственная похоронная речь.

Страшная смерть огорчила наших друзей; вид человеческой крови сам по себе пугает, а любое насилие противоречит природе.

Невольники сушили обагренные кровью руки. Фрике с отвращением наблюдал за тем, как кое-кто обсасывал собственные пальцы, испытывая при этом наслаждение. Европейцы не сомневались, что дикари съели бы труп, если бы им это позволили.

Великодушный Андре с плохо скрываемым раздражением осудил каннибализм и, как обычно, отстаивал принципы цивилизации.

Доктор, полный скепсиса[106], как и все, кто долгое время жил в колониях, пропагандировал с завидным усердием тезис знаменитого антрополога[107] Жоржа Поше, гласивший: негры принадлежат к отдельной от белых расе[108], может, менее развитой, но совершенно иной!

Фрике, чувствительный, как все парижане, обрадовался свободе, позволявшей посмотреть мир, о чем страстно мечтал, но он все время жалел стонущих в тяжких колодках рабов, многие из которых не прочь были бы отобедать и юным французом, и его друзьями.

Ибрагим же искренне полагал, что негры существуют лишь для работы на плантациях другого континента, чернокожие — всего лишь вьючные животные о двух ногах. Он безоговорочно верил: никому на свете за редким исключением не придет в голову называть эти существа людьми.

Кто становился рабом, был для торговца хуже слона. Эту теорию он высказывал, время от времени умолкая, чтобы затянуться пахучей смесью, набитой в длинную трубку из жасминовой ветки.

Хотя беседа и прерывалась для перевода на французский, от этого не становилась менее оживленной.

— Ты сердишься на меня за торговлю неграми, — обратился абиссинец к Андре. — Но ведь это разрешено Пророком. Я не требую от них многого, — добавил он. — Да и где они найдут более великодушного хозяина… Я их кормлю и никогда не бью. Женщины свободны, дети тоже. Ибрагим — хозяин добрый.

— Черт побери, — заметил доктор, — у меня нет в этом сомнений! Есть места, где с неграми обращаются хорошо — Бразилия, Египет, Гавана, — но когда ты говоришь, что не требуешь от них многого, то позволь усомниться в твоих словах. «Я не требую многого». Послушай-ка, Андре, забавно, но наш друг ни секунды не сомневается в праведности содеянного.

— Действительно забавно. И, между прочим, прав, когда утверждает, что закон Магомета разрешает торговлю рабами.

— Ну, тут он стоит на твердой почве, поскольку здесь полное совпадение с нормой христианской морали.

— Вы полагаете, я мало искушен в текстах отцов церкви? — сухо спросил Андре.

— Милый мой, да разве апостол Павел не говорил: «Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу…»

Ибрагим обрадовался, когда узнал, что христианские тексты находятся в согласии с Кораном. Уважение его к доктору выросло до невозможного.

— Я вам докажу: рабы не желают свободы, а, напротив, жаждут находиться в чьем-либо владении, — вновь заговорил торговец.

Андре и Фрике были искренне обескуражены цинизмом этого утверждения, зато доктор с любопытством принял участие в психологическом эксперименте.

Ибрагим приказал остановиться, подозвал помощника, распорядился отобрать пять рабов — мужчин и освободить, снабдив каждого съестными припасами, топором, ножом и связкой дротиков[109].

Привыкший к беспрекословному повиновению, помощник быстро снял колодки у двух юных братьев, одному из которых было примерно восемнадцать лет, а другому шестнадцать. У троих спросил, есть ли у них в караване жены и дети. Получив отрицательный ответ, помощник тотчас же освободил их от колодок.

— Вы свободны! — крикнул Ибрагим, восседая на слоне.

Четверо из отпущенных на волю, казалось, вовсе не удивились доброму известию, только замерли на мгновение и тотчас же дали стрекача, не сказав ни слова.

И лишь юноша негр шестнадцати лет улыбнулся, открыв сверкающие белые зубы, затем, громко смеясь, пробормотал длинную благодарственную фразу, подпрыгнул, точно молодой бабуин[110], отвесил два глубоких поклона и присоединился к группе свободных.

Ибрагим до предела изумился. Фрике откровенно радовался.

— Какой этот юноша воспитанный, безусловно, благородного происхождения. Поглядите, как держится! Превосходно! Прекрасно, что его освободили.

После двухчасового привала на берегу ручья отряд вновь отправился в путь. Не прошло и часа, как вошли в деревню с просторными хижинами, где работорговец знал многих из местной знати.

И когда слон очутился всего лишь в двадцати метрах от ближайшего жилища, у Андре и Фрике вырвался крик ужаса, доктор напустил на себя иронический вид, а Ибрагим дьявольски улыбнулся.

Двое братьев, три часа назад получивших свободу, шли по дороге. Младший едва волочил ноги; он то и дело падал под градом ударов, безжалостно наносимых старшим братом, который, получив свободу, не терял времени даром. Он отнял у младшего брата топор и нож, надел ему рогатку на шею, а колодку — на ногу и собирался теперь как можно выгоднее продать своего родственника[111].

Фрике тотчас же съехал со слона и кинулся молотить кулаками и ногами этого выродка, оказавшегося живым, жестоким подтверждением правдивости слов Ибрагима.

Мерзавец опомнился и рванул во весь опор, издавая нечто нечленораздельное. Об остальных троих не было ни слуху ни духу.

— Бедный! — проговорил гамен, обращаясь к младшему брату дикаря. — У тебя действительно нет шансов. Пошли к нам, не надо больше бояться… Я не сделаю тебе ничего плохого, напротив… Вот если бы у меня был брат, пусть даже кожей чернее твоей, пошел бы за него в огонь и воду, и не один раз, а все десять!

— Молодец, Фрике! — сказал Андре.

— Браво, матрос! — добавил доктор.

— Он теперь со мной, — ответил гамен, — слышите, он свободен, и я буду его опекуном… правильно, патрон?

Ибрагим согласился.

— Кстати, а где остальные? — прорычал он. — За глоток «алугу» они продадут и топоры и ножи. Сегодня вечером напьются допьяна, а что будет завтра, посмотрим.

Не прошло и суток, как предсказание работорговца исполнилось.

Когда после следующего отрезка пути разбили лагерь на поляне и убедились в безопасности избранного места, все расположились отдохнуть, появилась группа из трех человек. Это были получившие свободу негры. Каждый нес сработанные собственными руками колодки, и они смиренно положили их у ног Ибрагима, то есть добровольно становились рабами[112].

Не прошло и часа, как, еще более униженно, брат-выродок совершил подобную же церемонию.

И лишь негритенок, подопечный Фрике, остался свободным.

ГЛАВА 5

Школа стрельбы. — Двое соперников. — Гамен парижский и гамен экваториальный. — Черный брат, белый брат. — Большая охота и дрянная дичь. — Теплица площадью в семь квадратных лье. — Внимание!.. Обезьяна!.. — Нахальство, катастрофа, отчаяние. — Фрике пропал. — Тщетные поиски. — А вдруг он мертв? — Безумные скачки на высоте ста пятидесяти футов над уровнем моря. — Ужасное падение. — Идея «его величества». — Слон, распознавший охотничью собаку. — Новая опасность. — Две гориллы. — «Хочу есть».

— Ах ты, юнга разнесчастный!.. — громогласно произнес доктор.

— Но я даже не знаю, что делать, не получается, — запричитал Фрике. — Так я никогда не выиграю полдюжины пряников на празднике урожая.

— Гром и молния! Меня бесит твоя неудача.

— Раз это вас огорчает, в следующий раз постараюсь исправиться.

— Э! Прошло уже восемь дней, понял, целых восемь, а У тебя, мошенника, получается так же скверно, как и в первый день.

— Шуму-то! Выходит, от природы мои руки дырявые?

— Когда мы вернемся во Францию, я запишу тебя не в стрелковое училище, а в школу юнг!.. Еще раз!..

— Но я же сказал…

— Взвод! Внимание!.. — Доктор на борту корабля выполнял сугубо мирные функции, но обладал прекрасным командирским голосом. — По команде быстро поднимай оружие, причем приклад сам упрется в плечо. Спокойно… вот-вот, ищи точку прицела. Следи за мушкой… жми на спуск.

— Огонь!..

— Тысяча чертей!.. Ведешь огонь по цели на уровне человеческого роста, а пуля сбивает ветку на высоте свыше пяти метров!

— Дьявол! — растерянно воскликнул Фрике, красный, как мак, с растрепанными волосами.

— Повторим… Будь внимательнее. А то на гауптвахту отправлю, рекрут недоделанный!.. Спокойно, не торопись, из такого оружия можно за сто шагов попасть в горлышко бутылки. Не так ли, Андре?

— Без сомнения, однако Фрике за восемь дней учебы так и не стал соперником Кожаного Чулка[113].

— Черт! Это правда, ведь раньше я никогда не стрелял, разве что в театре «Шатле», в спектакле «Марсо, или Дети Республики», но там я закрывал глаза.

— Сегодня тебе и с десяти шагов не попасть в Триумфальную арку[114]. Стреляя, ты все время рвешь спуск, тем самым смещаешь прицел больше чем на десять сантиметров. Ну, попробуем еще раз. Повторяю: ни в коем случае не спеши, но и не держись за спуск два часа, как пришитый, точно позируешь перед фотографом. Самое главное, нажимай на спуск плавно.

Раздался выстрел.

— В добрый час! — проговорил доктор. — Великолепно, матрос… Прямо в яблочко, как сказал когда-то лейтенант Гурдон с корабля «Людовик Четырнадцатый».

Прекрасный человек, доктор наконец-то отбросил напускную строгость и, искренне обрадовавшись удаче, одобряюще похлопал по плечу рекрута Фрике за меткий выстрел. Бедняга Фрике, как это представлялось со стороны, пока выглядел бы довольно жалко при встрече с любым крупным хищником Африки.

Доктору хотелось сделать из гамена отличного снайпера, но тот не мог мгновенно оправдать надежды профессора баллистики[115].

Доктор зашагал к мишени, отстоявшей от линии огня примерно на сто метров, мишень представляла собой полоску черной материи, приколотой четырьмя булавками к стволу баобаба[116]. Ламперьер дал знак стрелять.

Последняя пуля попала в самый центр куска ткани. Фрике хотел похвастаться перед всем светом своей удачей.

— Получилось, — произнес доктор.

— Вот-вот, — добавил Андре, — для новичка неплохо.

Ибрагим улыбался, покровительственно глядя на юношу.

Стоя полукругом, абиссинцы иронично переглядывались, по всей видимости, скептически относясь к стрельбе гамена.

— Они, похоже, смеются надо мной… все эти типы. Посмотрим, что скажут позже, когда я отстреляю раз двести — триста. Они небось думают: все белые плохо стреляют, покажите им разок, месье Андре, как парижанин за сто шагов гасит выстрелом свечу на выбор из шести стоящих в ряд!

Не говоря ни слова, Андре улыбнулся. Взял карабин из рук Фрике, отвел затвор назад до упора, взял шифоновый[117] платок, смоченный кокосовым пивом, и энергично протер канал ствола. Затем дослал патрон в металлической гильзе и вскинул ружье, делая кругообразные движения в поисках цели. Примерно на расстоянии шестидесяти метров на высоте шести футов висела небольшая древесная тыква величиной с огромный кулак.

Стрелок на мгновение замер, затем послышался легкий хлопок, и плод, очевидно пораженный в середину, раскололся на куски.

Как только абиссинцы кинулись на поиск плода, чтобы доставить отважному стрелку, тот в одно мгновение перезарядил карабин и выстрелил вновь. Пуля попала в самый хвостик свалившегося наземь плода.

Абиссинцы, великие любители состязаний, живо захлопали в ладоши. Столь меткий выстрел поднял престиж стрелка в их глазах на недосягаемую высоту.

Доктор, желая продемонстрировать Фрике класс стрельбы, тоже взялся за карабин.

— Гляди, матросик, извлеки урок. Видишь кокосовый орех там, на земле? Прекрасно. Изо всех сил брось его, точно играешь в кегли.

Едва шар прокатился по земле метров тридцать, как с треском разлетелся на куски.

Восторг зрителей граничил с ужасом. Ибрагим был потрясен. Так двоим друзьям удалось завоевать симпатии и уважение всего отряда.

— Ну, матрос, что теперь скажешь? Завидуешь? — довольный произведенным эффектом спросил доктор. — Мы, марсельцы, все такие! Эй, спускайте-ка флаг, парижане!

Фрике слишком хорошо понимал, насколько уступает в мастерстве своим друзьям, и от всего сердца восхищался их мастерством. Он был совершенно уверен в вероятном исходе назначенной на следующий день охоты, организованной вождем племени галамундо. Этот охотничий праздник имел целью приобретение съестных припасов и, в частности, щедрую раздачу соли и «алугу». Именно в предвкушении охоты доктор обучал Фрике профессиональной стрельбе.

Антропофаги собрались менее чем за двенадцать часов.

Несмотря на то, что Ибрагим всегда берег свой товар, стоивший целое состояние, он не прочь был время от времени устраивать по пути развлечения, позволявшие скрашивать однообразие пешего марша.

Предстояло провести тридцать шесть часов с туземцами племени галамундо, с которыми в течение многих лет у торговца были «деловые» отношения. Эти чернокожие являются чуть ли не самыми свирепыми во всей Западной Африке. Не знающие жалости антропофаги обладали особой сообразительностью в деле добывания пищи; многие из них были отъявленными мерзавцами, не брезговавшими ни грабежами, ни разбоями. Но Ибрагима это ничуть не смущало, к подобным прегрешениям он относился вполне терпимо.

Большая деревня была построена весьма основательно. Хижины просторны и увиты прекрасными экваториальными растениями. Широкие, ровные, чистые от растительности тропы свидетельствовали о стараниях местных общин.

Завтрашний день имел особое значение. Штаб отряда пригласили на чудовищный праздник. Что означал пир антропофагов? Будет охота на гориллу!.. Лишь позднее стало ясно, какие деликатные соображения побудили вождя племени галамундо избрать именно это млекопитающее.

Фрике, как человек быстрой реакции, надеялся совершить нечто необычайное. А его негритенок пребывал в радостном возбуждении. Не стоит забывать о бедняге, получившем свободу, о его благодарности парижанину. Последний же великолепно вжился в роль покровителя и оказывал подопечному прямо-таки отцовское внимание: кормил его и усаживал на слоне, чтобы тот не слишком уставал.

Заметим при этом: работорговец выполнял взятые на себя обязательства по отношению к европейцам самым тщательным образом, но в то же время считал, что не обязан кормить негритенка, получившего свободу: это был бесполезный рот. Поэтому Фрике приходилось отдавать негритенку половину своей порции воды, кукурузных лепешек, бананов и сладкого картофеля. Андре и доктор время от времени тоже помогали бедняге.

Негритенок полюбил белых от всего сердца: от природы он был добр, весел и мил. Само собой разумеется, он обожал Фрике, хотя так и не научился правильно произносить имя — выходило «Флики».

Мальчика звали На-Гес-Бе. Когда Фрике в первый раз услышал это имя, то не разобрал как следует и стал называть мальчика «Величеством» — «Мажесте». К чести нашего друга следует заметить, он не имел ни малейшего желания посмеяться над спутником, давая столь звучное прозвище. Просто гамену легче выговаривалось «Мажесте», чем «На-Гес-Бе».

Так Флики и Мажесте подружились навеки. Первый, став воспитателем, наставником второго, принялся учить негритенка французскому, точнее, красочному наречию предместий. Ученик быстро «усваивал материал», к великой радости европейцев, и они корчились от смеха, слыша, как тот коверкает припев модной песенки или повторяет какие-нибудь непечатные выражения, непревзойденным знатоком которых считал себя юный парижанин.

Мажесте с успехом превратился в экваториального гамена. Влияние Фрике было целиком и полностью благотворным; узнавая у доктора множество практических навыков, он знакомил с ними негритенка, а тот радовался всему новому и постоянно выказывал другу Флики искреннее восхищение.

Правда, ежедневно возникали трудности, связанные с незнанием языков друг друга. Вот когда пригодились знания Ламперьера экваториальной фразеологии![118] Доктор с очаровательной снисходительностью и подчеркнутым дружелюбием иногда переводил сложные фразы подросткам. Вдобавок Мажесте обладал изумительной памятью и с легкостью воспроизводил названия бытовых предметов, правда, в большинстве случаев с ужасающим произношением, но понять было можно.

Вот любопытный пример.

Фрике обожал феерии[119], а также оперетты. Он очень любил веселые куплеты из «Мадам Анго». Часто, когда караван с трудом пробирался через тучи москитов, под обожженными солнцем деревьями, посреди пышущих жаром трав, слышался голос гамена, фальшиво распевавший известную песенку.

Птицы беспокойно взвивались и поднимали крик, но людям нравилось исполнение Фрике.

Мажесте, отважно бравшийся за любое дело, закатывал глаза, приглаживал спутанные волосы, широко раскрывал рот, обнажая белые зубы, и начинал орать во всю глотку:

— Браво! Браво! Бис! Бис! — кричал Фрике певцу, а двое европейцев, надрывая животы, смеялись от души.

Еще Мажесте быстро усваивал уроки географии. О! Его учитель не претендовал на соперничество с Реклю[120], но сумел объяснить негритенку максимум известного: Земля круглая, Африка всего лишь одна из частей света, есть и другие части света, омываемые водой, да еще соленой!.. Вот именно, не просто водой, а соленой!

Фрике старался, чтобы в голову негритенка вошло как можно больше полезных знаний, а Мажесте наслаждался знаниями. Ведь он все время призывал благословенный день, когда сможет наглотаться соли до отвала, устроить соляной пир, да такой, какого еще не знал ни один из смертных.

Настало утро знаменательного дня, когда Фрике мечтал проявить себя как меткий стрелок — во время охоты на гориллу.

Знатные люди племени галамундо, числом двенадцать, каждый из которых имел при себе ружье, топор и большой нож, прибыли, чтобы с восходом солнца забрать с собой наших друзей, работорговца и десятерых лучших стрелков из каравана.

Группа бесшумно отправилась в путь, намереваясь выследить гигантскую обезьяну, обитавшую неподалеку от деревни. Свежие следы доказывали: животное бодрствует. Возможно, оно было не одно. Решили разделиться на группы по три-четыре человека и с максимальными предосторожностями войти в дремучий лес, куда даже негры рискуют заходить крайне редко из-за бесчисленных опасностей, подстерегающих в темных неисследованных чащах.

Негры боятся гориллу до ужаса, но именно она считается идеальным объектом охоты. Мясо гориллы для туземцев — изысканное лакомство. Следует отметить: племена, не принадлежащие к числу антропофагов, не очень любят мясо этого животного, по вкусу оно напоминает человеческое.

Рост гориллы достигает метра семидесяти сантиметров, а есть особи еще крупнее. Длинное и непомерно широкое лицо (хотя правильнее сказать морда), с резко выпирающими вперед скулами, имеет вид свирепый и злобный. Это впечатление усугубляют глубоко сидящие под круто выгнутыми надбровными дугами глаза и длинные растянутые губы. Голова на короткой, толстой шее производит отталкивающее впечатление, особенно когда животное наклоняет ее вперед; кожа покрыта шерстью, а зубы страшно оскалены, и устрашающе торчат клыки. Живот большой, тугой, точно надутый. На ладонях шерсти нет, а видна серо-черная кожа.

Ходит горилла на четырех конечностях, при этом голова и грудь сильно приподняты из-за чрезмерной длины передних лап.

Животное двигается вперевалку. Сила его невероятна: одним ударом оно способно вспороть человеку живот или раскроить череп. Но несмотря на острые зубы и клыки, оно в основном травоядное.

Гориллы никогда не сбиваются в стаи и обладают тончайшим слухом, редко нападают на человека и при его приближении убегают, но могут смертельно отомстить, если тот их ранит или кинется преследовать.

Дополнительные подробности излишни. Горилла детально описана в трудах Поля де Шейю, а также в многочисленных новейших исследованиях английских и французских путешественников.

Это животное должно было стать главным блюдом на псевдоканнибальском пиру, устроенном туземцами племени галамундо в честь гостей.

Внезапно стало совершенно темно. Высоченные деревья выглядели внушительно и устрашающе.

Путь лежал через густой лес, где, точно фантастические, уродливые рептилии, извивались корни гигантских деревьев, огромные листья которых образовывали непроницаемый зеленый шатер. Сюда никогда не проникали солнечные лучи. Туман обволакивал охотников, густой пеленой застилая взоры. Было трудно дышать — настолько влажен и горяч оказался воздух, становилось трудно идти — так высоки были травы.

Жизненная сила растений, прогреваемых сверху донизу, чьи корни вечно погружены в воду, обеспечивает им активный рост; травы достигали здесь размеров деревьев, а деревья превосходили по высоте самые высокие памятники в цивилизованных странах.

Финиковые пальмы[121], банановые деревья, фиги[122], бамбук, акации, хлебные деревья[123], тамаринды[124], масличные пальмы[125], свитые причудливо изгибающимися лианами[126] со всех сторон, изумляли наших друзей своими необычными для европейца размерами.

Группа, состоявшая из Андре, Фрике, доктора и двух чернокожих племени галамундо, наконец-то вышла на тропу, устланную сломанными ветками, точно ее проложило стадо слонов, сооружавшее своеобразный зеленый тоннель.

Подошли к логову гориллы, или, быть может, горилл, вернее, супружеской пары.

Туземцы настоятельным образом советовали ни в коем случае не торопиться открывать огонь, стрелять только наверняка.

К животному нельзя подходить ближе чем на десять шагов, и в то же время целиться следует аккуратно, прямо в грудь, что возможно лишь тогда, когда горилла повернется мордой к охотнику.

Фрике, уставший от невыносимой духоты, зорким глазом пытался углядеть полянку, где можно было бы подышать в свое удовольствие. Благодаря маленькому росту он мог не нагибаться на каждом шагу и поэтому передвигался с гораздо большей легкостью, чем его товарищи.

Гамен с револьвером на поясе и выставленным вперед ружьем с пальцем на спусковом крючке — какая самонадеянность! — шел в голове группы.

— Шел бы ты замыкающим, матросик несчастный, — тяжело дыша, проговорил доктор, — а то нарвешься…

— Я не боюсь…

На полянку Фрике вышел первый, опередив других на пять-шесть метров. Пройдя через густую сеть лиан, он вдруг замер, потрясенный.

— Глядите! Обезьяна! — воскликнул парижанин чистым, ясным голосом и решил отступить на шаг, но поскользнулся на влажной почве и инстинктивно вцепился в ружье, держа палец на спуске. Раздался шальной выстрел. Тут же разнесся ужасающий рык. Сильно затрещали ветви.

Бедный Фрике отчаянно закричал. Когда же его товарищи, продравшись через лианы, выскочили на поляну, то увидели с другой стороны смутный силуэт. Сомневаться не приходилось — это была горилла.

Мрачное видение длилось всего секунду. Вновь раздался крик парижанина, еще более отчаянный, чем первый… через минуту прозвучал выстрел… после перерыва второй… затем человек и зверь исчезли.

Двое европейцев, потрясенные происшедшим, буквально окаменели. Неужели гамен погиб? Неужели колоссальное четвероногое раздавило его? Какая драма разыгралась в непроходимой чаще экваториального леса? Быть может, храбрый юноша сейчас испускал дух в двух шагах от друзей, не в состоянии позвать на помощь? А если двумя выстрелами сумел разделаться с монстром[127], то отчего же не объявился?

Доктор и Андре быстро пришли в себя. Эти люди, крепкие духом, не боялись ударов судьбы и никогда не сдавались без борьбы.

— Прочешем участок, — произнес доктор. — Возможно, и остальные группы, идущие сюда по пяти маршрутам, что-нибудь выяснят по пути.

— Начнем.

Двое туземцев сложили ладони трубочкой, поднесли ко рту и громко закричали, ответа, однако, не последовало.

Андре вытащил из-за пояса револьвер и через одинаковые интервалы шесть раз выстрелил. Дым от выстрелов некоторое время стоял на месте, собравшись в беловатое облачко на высоте двух метров от земли.

Кто-то отозвался на сигнал. Это оказался Ибрагим. Поняв: произошло что-то непредвиденное, он приказал своей группе ускорить шаг.

— Теперь, — распорядился доктор, — к делу. Вы, Андре, пройдете по кругу радиусом не более ста шагов слева направо. Я же буду двигаться справа налево. Проверьте каждый куст, все густые заросли, все сломанные побеги, обращайте внимание на каждый сорванный лист. Чернокожие совершат такой же маневр, только по кругу меньшего диаметра. Через четверть часа сюда подойдут Ибрагим и другие группы, и тогда решим, как быть.

С оружием наперевес оба тотчас отправились в путь, пропав из виду, точно муравьи у подножия гигантов, разбегающиеся в разные стороны.

Первым напал на след Андре. По примятой траве, поломанным веткам и испещренной огромными и глубокими следами гориллы земле место схватки определить было нетрудно. Очевидно, животное волокло Фрике за собой, схватив за полу бурнуса. Но что происходило дальше?

Андре внимательно осмотрелся.

— О! Только не это! — в отчаянии воскликнул он, увидев двустволку Фрике с расколотым прикладом, лежавшую под огромным баньяном, ветви которого, ниспадая до земли, цеплялись за корни.

Заросли из тонких отдельных побегов вздымались живыми столбиками вокруг ствола, диаметр которого превышал двадцать метров. Дерево занимало пространство, достаточное для размещения полка. Оба ствола ружья оказались пустыми. У гамена было время сделать второй выстрел, а затем он один раз воспользовался револьвером. Концы стволов сплющились, точно их зажимали в железные тиски. Не оставалось ни малейших сомнений, что это сделали зубы гориллы.

Появился Ламперьер. При виде изуродованного оружия он чуть было не заплакал.

— Бедный мальчик, — с сердечной болью пробормотал доктор, глотая слезы.

— Крепитесь! — произнес Андре деланно-бодрым голосом. — Я не верю, что он мертв.

— Будем искать! — энергично проговорил хирург морской пехоты.

Они внимательно изучали следы и приглядывались к примятой траве и поломанным во время схватки ветвям, чтобы определить, в каком направлении зверь поволок гамена.

— Поглядите, доктор, вот на эту лиану, на маленький кружок величиной с горошину, по нему стекает капля сока.

— Да ведь это же дробина!

— Совершенно верно, — сказал Андре, аккуратно беря в руки побег, внутри которого торчала горошина крупной литой дроби.

— Вот непутевый! Зарядил ружье крупной дробью!

— Может, это не ошибка? При стрельбе на небольшие расстояния я тоже предпочитаю крупную дробь картечи.

— Именно так Бонбонелло подстреливал пантер.

— Возможно, благодаря этому Фрике сумел разделаться со зверем.

— Если бы так! — воскликнул Андре.

— Послушайте! Он, вероятно, стрелял в упор. Видите, вот черные шерстинки, окружающие круглое отверстие, а внутри вторая дробина.

— Это шерсть со шкуры зверя. Фрике выстрелил машинально. Ему не удалось попасть непосредственно в тело животного, иначе зверь был бы убит на месте, а так заряд рассеялся.

— Однако не исключено, что зверь тяжело ранен.

— В общем, если не найдем дробь в зарослях, это означает: горилла носит ее в собственной шкуре.

— Правильно. А теперь взгляните туда, видите: на высоте человеческого роста кровавый след крупной лапы на лиане. Для Фрике он слишком велик… Значит, след гориллы.

— Верно. Обезьяна схватилась за побег, чтобы удержаться на ногах… но все равно непонятно, где же Фрике.

— Терпение, мой друг. Мы уже выяснили весьма важное обстоятельство: животное ранено, а стало быть, оно не могло уйти далеко.

В этот момент подошли туземцы племени галамундо. Ибрагим в нескольких словах обрисовал положение вещей.

Все охотники, как туземцы, так и абиссинцы, быстро рассеялись и прошлись крест-накрест по уже известным следам, проверили, нет ли новых следов, двинулись по собственному маршруту в обратном направлении и раз двадцать обшарили тропу, ведущую от полянки к баньяну… Но напрасно — горилла и ее жертва исчезли в неизвестном направлении.

Кое-кто из воинов, подтягиваясь на руках и проделав сложные гимнастические упражнения, забрались на гигантское дерево, цепляясь за толстенные стебли, оплетающие дерево. Через четверть часа напряженных поисков, ничего не обнаружив, спустились вниз.

На площади в несколько гектаров весь лес составляли деревья, корни и кроны которых сплетались так крепко, что человек вполне мог поверху преодолеть значительное расстояние. Вероятно, животное именно так сумело оторваться от преследователей, унеся с собой Фрике.

Итак, поиски оставались безрезультатны, несмотря на то, что не только Андре, доктор, Ибрагим со своими людьми, но и все туземцы с редким усердием прочесывали лес. (Заметим в скобках, что племя галамундо составляли прославленные разбойники, грабители, людоеды, однако у них царил культ гостеприимства. Фрике был гостем, и его следовало найти живым или мертвым.)

Усталые европейцы решили передохнуть и перекусили на скорую руку: надо было срочно восстанавливать силы.

В тот момент, когда все снова вышли на поиски, прибежал, задыхаясь от избытка чувств и размахивая дротиком, негритенок, подопечный Фрике. Он быстро-быстро заговорил, потом от отчаяния закричал и заплакал.

Мажесте не взяли на охоту, хотя он страстно желал этого. Но негритенок не мог и дня прожить без Флики и пристроился к одной из групп, стараясь не отставать. Однако ему не хватало дыхания. Когда же мальчику удалось нагнать охотников, Фрике уже пропал. Сразу верно оценив случившееся, Мажесте, отчаянно жестикулируя, повернулся и быстро кинулся в густой кустарник.

Так куда же пропал наш бедный гамен?

Когда горилла, разъяренная наполовину случайным выстрелом, бросилась на Фрике и вцепилась ему в одежду, тот инстинктивно прижался к земле.

А лапы животного схватили прочный, нервущийся бурнус.

Спеленутый гамен не мог высвободиться и попал в плен. Четвероногое, при виде новых врагов, не придумало ничего лучше, как убежать с добычей.

Сначала горилла уходила с огромной скоростью, и невероятная сила животного в сочетании со злобой и яростью измолотила бы в пух и прах нашего бедного друга о стволы деревьев. Но животное двигалось подобным образом не более минуты, похоже, не обращая на свой трофей никакого внимания.

Фрике не выпускал из рук оружия. И сразу же закричал. Этот первый крик и услышали Андре и доктор, когда приблизились к поляне.

Удивленный зверь на миг остановился. Но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы гамен выстрелил.

Это был второй ружейный выстрел, произведенный почти в упор. С жуткой гримасой горилла совершила прыжок, оперлась спиной о ствол дерева и приняла еще более угрожающую позу.

Фрике механически выставил перед собой разряженное ружье, столь же безопасное, как палка. Он не сразу заметил на левой стороне лоснящейся груди зверя огромную рану, из которой пенящимся красным потоком струилась кровь.

Обезумевшее животное рвануло двустволку, оружие с треском раскололось и сплющилось.

Андре и доктор поспешили на помощь.

Горилла вновь схватила гамена за края одежды, зацепив на этот раз и самого Фрике, тут же взобралась на баньян и, перескакивая с ветки на ветку, все больше отрывалась от преследователей.

Если бы раненого зверя охватила слабость и он выпустил из лап ношу, то Фрике хлопнулся бы на землю с высоты сорока метров. Но страх перед охотниками придал горилле силы; не выпуская свою жертву, животное, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево, уходило все дальше и дальше…

Механически схватившись за револьвер, который так и оставался на поясе, гамен хладнокровно прицелился в лоснящуюся грудь зверя. За доли секунды до выстрела он с высоты бросил взгляд вниз, и тут у него закружилась голова.

Огонь! Вот так! Лучше разом свалиться с огромной высоты, чем так долго находиться в столь скверном обществе. Вдруг удастся уцепиться за первую попавшуюся ветку.

Ствол был направлен в то самое место, где билось сердце зверя.

Выстрел попал в цель!

Смертельно раненная горилла прижала к груди обе передние лапы и отпустила Фрике, а тот, вытянувшись во весь рост, с трудом цепляясь за ветки, стал падать с высоты ста пятидесяти футов…

Эта ужасная сцена разыгралась на расстоянии пятисот метров от охотников…

Прошли два тягостных часа безрезультатных поисков. Никто не уходил, но искать становилось все труднее и труднее. Доктор то и дело изрыгал невероятные ругательства. Несмотря на нестерпимую жару, решили расширить радиус поисков, но тут страшный шум ломаемых ветвей, сопровождаемый мощной воздушной волной, нарушил всеобщее затишье.

В лесу раздался отчаянный крик, и с гулким топотом и с поднятым вверх хоботом появился слон, тяжелый бег которого, немного зигзагообразный, опережал лошадиный галоп. На спине сидели погонщик и негритенок Мажесте.

— Вот чертенок! — воскликнул доктор. — Додумался до того, до чего мы своим цивилизованным мозгом не дошли… Он же привел ищейку, своеобразную охотничью собаку.

— Прекрасно! — отозвался Андре. — Благодаря невероятному обонянию слон поможет нам разыскать Фрике.

— Тогда вперед! В путь!

Поведение Мажесте соответствовало латинскому изречению «Acta non verba» — «Надо не говорить, а действовать». Негритенок с быстротой и ловкостью антилопы понесся на поиски храброго Озанора, который в это время методично пережевывал толстые, сладкие стебли. Славное животное, точно оправдывая веру чернокожего мальчика в его природный инстинкт, не медля отправилось в путь.

Андре сразу же дал слону понюхать обломки ружья. Слон аккуратно взял их хоботом, затем громко фыркнул, точно испугался запаха знакомого оружия, а потом обшарил взглядом то место, где стоял, одновременно тщетно пытаясь учуять запах Фрике. В умных глазах слона появилось выражение разочарования, когда попытки найти гамена оказались тщетными.

Слон позволил доктору и Андре погладить хобот, вновь вдохнул окрестные запахи и продолжал искать именно тот, который принадлежал его другу.

— Фрике! Фрике! — восклицал доктор громовым голосом.

При каждом подобном возгласе слон приподнимал огромные уши, точно ждал издалека хоть какого-нибудь отклика, легкого вздоха.

Слон стал нервным, неспокойным, возбужденным. Андре подвел его к тому месту, где была ранена горилла. Озанор медленно провел хоботом по следам, оставленным диким четвероногим, и свирепо зарычал.

Глаза слона загорелись и засверкали гневными искрами. Острое обоняние выделило в море запахов тот, который принадлежал его другу…

Слон поднял голову, быстро сориентировавшись по запаху, и ринулся, подобно урагану, задрав хобот к вершинам деревьев. Охотники бежали вслед во весь опор. Колосс мчался, оставляя за собой растоптанные побеги, поломанные деревья, порванные, точно гнилые нитки, лианы. В проделанный им проход можно было ввести целую артиллерийскую батарею.

Бешеный бег продолжался пять минут. Чувствовалось: цель близка. Эмоции удесятерили силы европейцев, и они подбежали к злосчастному баньяну одновременно с толстокожей ищейкой.

Негритенок высоко подпрыгнул.

Труп гориллы, изрешеченный дробью, с огромной раной в груди от револьверной пули, лежал на спине. В полураскрытой пасти виднелись огромные зубы, а остекленевшие глаза свидетельствовали: хозяин их — мертвец.

— Какой страшный зверь! — воскликнул Андре.

Озанор, очевидно, придерживался того же мнения, он быстро приблизился к телу гориллы, поднял ногу, огромную, точно древесный ствол, и поставил на торс зверя. Послышался громкий хруст. И грудь чудовища, придавленная столь мощным прессом, стала плоской, как доска.

Свершив сей акт правосудия, слон вновь начал принюхиваться, делая отрывистые вдохи, точно охотничья собака, напавшая на след.

Озанор прошел вперед, отошел в сторону, повернулся, приподнялся на задних ногах, поднял голову, насколько позволяла шея, и хоботом, выставленным вверх наподобие огромного пальца, указал на белый тюк, висевший на значительной высоте.

— Он! — одновременно воскликнули оба европейца. — Он!

Негритенок с ловкостью белки уже зацепился за лиану и стал подтягиваться.

— Полегче, — крикнул доктор на местном наречии, — только не торопись!

Но мальчик был уже у цели. Он размотал прилаженную к поясу длинную веревку и обвязал ею неподвижное тело друга. Благодаря чудесному стечению обстоятельств во время падения гамен зацепился одеждой за расщепленный ствол дерева. И поскольку ткань бурнуса была очень прочной, тело Фрике повисло, как в гамаке. По всей видимости, юный парижанин потерял сознание от серьезных и опасных ран.

Многочисленные туземцы племени галамундо, искушенные в экваториальной акробатике, быстро взлетели вверх, чтобы помочь Мажесте.

Решено было спускать спеленутого Фрике на веревке.

Только начали спуск, как у остававшихся у подножия дерева вырвался крик ужаса: они увидели гигантскую фигуру, подбиравшуюся к группе спасателей, уже достигших высоты более сорока метров.

Это оказалась вторая горилла. Дерево служило логовом для супружеской пары. И намерение отомстить за смерть друга было совершенно очевидным.

На мгновение всех охватил неописуемый страх. И тут раздался выстрел.

Браво! Андре поймал в течение одной десятой секунды момент прыжка зверя и хладнокровно выстрелил, причем за это мгновение перед глазами стрелка прошла вся его жизнь.

Горилла с громким рыком спрыгнула на задние лапы прямо перед слоном. Ах! Черт возьми! Храброе животное мгновенно обхватило чудовище хоботом и сильно сжало, точно канатом, отмотанным с лебедки.

Зверь зарычал от боли, истекая кровью, фонтаном хлынувшей из раны, потянулся к слону и сумел вцепиться зубами ему в ухо. Но именно этим движением горилла затянула захлестнувшую ее живую петлю и всей массой рухнула на землю, зажав стиснутыми зубами кусочек слоновьего уха.

Через десять минут недвижимое тело Фрике коснулось земли.

— Бедный мой! — с горечью произнес доктор. — В каком состоянии ты ко мне вернулся!

— Но он же не умер, правда? — опасливо осведомился Андре.

Вместо ответа доктор ланцетом распорол одежду мальчика, обнажил грудь и приложил ухо.

— Как бледен наш бедный малыш! Скажите хоть что-нибудь, имейте же сострадание, доктор, вы же знаете, как я его люблю, — проговорил молодой человек со слезами на глазах.

Доктор молчал…

Негритенок, присев на корточки, бледный особой, негритянской бледностью — кожа его приобрела пепельный оттенок, — с искусанными губами, плакал во весь рот.

Антропофаги стояли, растроганные.

— Наконец-то… Он жив, дорогой Андре, он жив… Глядите!.. У него бьется сердце. Быстро, воды!

Чего-чего, а этого хватало.

После того, как тело Фрике аккуратно протерли влажным платком, а в рот удалось влить несколько капель воды, Ламперьер принялся энергично растирать грудь, и она стала вздыматься все выше и выше…

Рот слегка приоткрылся, раздался слабый вздох, и гамен медленно открыл глаза…

Фрике смущенно разглядывал все вокруг. Однако, имея определенное представление о бульварной литературе, где, как правило, молодой герой, возвращенный к жизни, имел обыкновение спрашивать: «Где я?», наш друг счел за благо последовать традиции.

Гамен широко раскрыл объятия и, повинуясь внезапному порыву, проворно, словно отца, обнял доктора.

— Мой бедный ребенок! Мой бедный ребенок! Как мы тревожились за тебя! — задыхаясь от радости, восклицал доктор.

— Черт побери, доктор, я просто чуть-чуть поломался… — слабым голосом произнес юноша. — А месье Андре… Где он?

Тут молодой человек, не говоря ни слова, по-братски стиснул парижанина в объятиях… Счастье так и светилось на его лице.

Настала очередь негритенка, неутешное горе которого сменилось бурным ликованием. Он смеялся, плакал, кричал, скакал как сумасшедший.

— Ну что ж, матросик, тебе хотелось иметь родных. Теперь можешь похвалиться любящей семьей. Немало миллионеров пожелало бы оказаться на твоем месте!

Тут на сцену выступил странный, длинный, мягкий предмет, способный сокращаться и удлиняться. Он возник посреди группы, сопровождаемый знакомым пыхтением. Это был хобот слона. Великолепное животное принялось преданно и нежно ласкать обнаженную грудь гамена.

Даже Ибрагим не удержался от рукопожатия, выражавшего искреннюю радость от счастливого конца этого удивительного происшествия.

Фрике был страшно слаб, не мог встать и едва-едва находил силы говорить. После тщательного медицинского осмотра доктор убедился: за исключением огромных синяков и царапин, его матросик, в общем, цел. Теперь надо было как можно скорее отнести бедолагу в деревню.

Охота закончилась, и две изуродованные гориллы валялись на земле. Туземцы племени галамундо связали гориллам лапы, прикрепили к шестам, каждый из которых лег на плечи двоим носильщикам.

Фрике же подняли с предосторожностями на спину четвероногого друга, рядом устроились Мажесте и доктор. Негритенок поддерживал голову гамена, а доктор басом рассказывал Фрике, в какую тот угодил историю, какой смертельной опасности подвергался и, наконец, какая блестящая идея пришла в голову негритенку и какую роль сыграл слон.

Совершив невероятный полет, Фрике, неподвижный, разбитый, измученный, наслаждался мерными, убаюкивающими движениями слона и с увлечением слушал рассказ, похожий на сказку. Но одна мысль не давала ему покоя…

— Какой ты молодец, мой черный братишка! — обратился он к Мажесте. — До такого никто бы не додумался… Но за мной не пропадет… Надо же, я, парижанин, оказываюсь в роли дичи, а сын чернокожего короля выходит на охоту со слоном в роли собаки-ищейки!.. О! Мое кругосветное путешествие!.. Кстати, доктор, горилла… ну, моя, которую несут… та самая… Я хочу съесть ее кусочек, хочу, и все!

ГЛАВА 6

Ловля крокодилов и охота на розовых фламинго. — Парижский гамен удивляется. — Превращение в амфибий. — Подарок из Буживаля… — Франция… — Приготовления к пиру римских императоров. — Как собирать конскую пену в каску кирасира[128].— Появление «красного призрака» перед чернокожими. — Театр в Экваториальной Африке. — Что такое кресло в партере театра его императорского величества Зелюко. — Трагический актер, как пламенный Нерон[129].— Чересчур натурально! — Антропофаги в масках.

Охота на гориллу, которая для Фрике оказалась столь неудачной, была, как мы уже говорили, лишь прелюдией к шикарному пиршеству, устраиваемому Зелюко, вождем племени галамундо, в честь своего друга Ибрагима.

Наиболее изысканным блюдом, гастрономическим шедевром для антропофагов, естественно, было человеческое мясо. Его вполне заменяло мясо гориллы, если судить по восторженному приему в деревне.

Поскольку в данный момент не нашлось животного, стоящего на двух ногах, приходилось довольствоваться суррогатом. На безрыбье и рак рыба.

Сильно изуродованных слоном обезьян методично освежевали, восемь кистей, отделенных от запястий, аккуратнейшим образом поместили в маринад из винного уксуса, налитый в большие кувшины.

Эти отборные куски предназначались для почетных гостей. Однако для приготовления экваториального рагу недоставало кое-каких редких, а точнее, труднодобываемых продуктов.

Кроме человеческих — или просто обезьяньих — кистей, в это королевское блюдо входили также мозги и язычки розовых фламинго под соусом из растертых яичек красных муравьев, придававшие «пище богов» изысканный и, как говорили, ни с чем не сравнимый вкус.

Красных муравьев водилось вокруг сколько угодно. Фламинго тоже, однако эти длинноногие гиганты очень осторожны и пугливы и поймать их почти невозможно. И вот наши охотники решили воспользоваться этим «почти».

На следующее утро с рассвета выступили в поход. Вы, наверное, подумаете, что Фрике после печального происшествия оказался, как говорится, «вне игры»? Ничего подобного! Как можно столь низко ценить неустрашимого гамена?! После пятнадцати часов отдыха у него как рукой сняло последствия ужасного происшествия, да и местный знахарь приложил руку. При этом доктор, начисто лишенный профессиональной зависти, позволил действовать туземному коллеге.

Хромой и нагой целитель три долгих часа делал методичный, попеременный массаж, энергично втирая пальмовое масло.

Фрике поначалу зашипел, как кошка, которую гладят против шерсти. Но вскоре его мускулы ожили, а общее состояние улучшилось, к величайшей радости присутствующих.

— Черт возьми, — произнес гамен в порыве благодарности, — хоть ты на вид не очень-то, но руки у тебя что надо. — И парижанин повернулся к Ибрагиму: — Патрон, может, вы дадите этому парню пригоршню соли?

Ибрагим, проявлявший совершенно очевидную слабость к маленькому парижанину, тотчас же одарил чернокожего доктора лакомством. Тот же, отправив его в рот, дико подпрыгнул, что не совсем вязалось с профессиональным достоинством.

После быстрого перехода, продолжавшегося не более получаса, охотники очутились на берегу небольшого озера, наполненного голубой водой протекавшей через него реки наподобие того, как через Женевское озеро[130] течет Рона[131].

На берегах его находились огромные колонии фламинго. Восхитительные птицы в распущенном оперении, с коралловыми клювами и лапами, представляли великолепное зрелище. Они степенно прогуливались по береговым откосам, кокетливо чистили перышки, пружинисто вытягивали шеи, опускали головки в воду и там с невероятной ловкостью вылавливали то личинки, то мелкую рыбешку.

Доктор и Андре не выпускали из рук великолепные карабины. Ибрагим же держал лишь жасминовую трубку. Зато Зелюко и его люди, числом до тридцати, имели каждый по длинному кинжалу. Примерно две трети людей несли мешки из грубой ткани, остальные же с невероятными предосторожностями тащили по поросенку. Столь странное вооружение для охоты на пернатую дичь вызвало у европейцев живой и неподдельный интерес.

Так просто к фламинго подойти невозможно. Группа остановилась, не дойдя и двухсот метров до пугливых птиц. При этом, как только охотники попытались двинуться дальше, птица-часовой издала громкий крик, напоминающий звук рожка, и стая с шумом поднялась в воздух и отлетела метров на двести.

Понимая, что бдительность пернатых обмануть невозможно, Андре вскинул карабин и выстрелил.

— Браво! Месье Андре, браво! Вы попали вон в того!

Один из фламинго, сбитый метким стрелком, тяжело опускался в озеро.

Чернокожие шумно демонстрировали восторг, но ни один не двинулся, чтобы отправиться на поиск столь великолепного трофея.

— Послушайте-ка, друзья, если вы так боитесь воды, то в пруд полезу я.

Подкрепляя слово делом, парижанин готовился броситься головой в воду и быстрыми, резкими гребками покрыть расстояние, отделявшее добычу от берега, как вдруг предостерегающий жест Зелюко удержал его на месте.

Предупреждение оказалось своевременным. В более чем двадцати местах забурлила вода, и тотчас же множество жутких голов расположились кольцом вокруг фламинго, плававшего в центре грозного круга.

Одна пасть раскрылась, затем последовал громкий треск, и челюсти сомкнулись, точно захлопнулась крышка дорожного сундука. Фламинго исчез, проглоченный, словно ягода.

Это были крокодилы.

— Не может быть! А я-то собирался демонстрировать класс плавания в окружении столь свирепой морской пехоты! Спасибо, благородный Зелюко! Вы как заботливый отец. Никогда бы Бикондо не сделал ничего подобного! Жаль, месье Андре, трофей пропал. Но свет же на нем клином не сошелся!

— Тем не менее это создало определенные трудности, — в некотором замешательстве произнес Андре. — Не тревожься, матрос. Уверен, в твой заплечный мешок кое-что попадет!

Ибрагим, присев на корточки, стал методично выпускать сладковатый табачный дымок. Рядом разлегся Зелюко в излюбленной позе, пузом кверху.

Тут же пристроились трое белых и, заинтригованные, следили за происходящим.

— Твой карабин здесь не годится, — обратился работорговец к Андре. — Наши друзья добудут столько птиц, сколько пожелают. Увидишь. Вместо одной охоты будет две.

— Какого черта они там тянут? — глядя на таинственные приготовления чернокожих, удивлялся гамен. — Кого-то собираются ловить на удочку? Да и крючок великоват, и если фламинго его заглотят, то я смогу стать императором на Луне.

У одного туземца в руках оказался внушительный трезубец с прикрепленной прочной бечевкой из побегов алоэ. Он взял одного из поросят, аккуратнейшим образом насадил на крюк мясистой задней частью тела и забросил как можно дальше в воду.

Одновременно другой охотник стал пощипывать за ухо еще одного поросенка, заставляя его громко визжать, поскольку первый тупо молчал.

Результата не пришлось долго ждать. Как только что фламинго, бедного поросенка в одно мгновение окружили крокодилы, выкатив жадные глаза и прищелкивая острыми зубами, точно стреляя из рогатки. А победитель крокодильего стипль-чеза[132], опередивший прочих соперников, мигом проглотил поросенка вместе с крючком.

— Бедный поросенок! — в отчаянии воскликнул Фрике. — Он был такой милый: с розовым пятачком и крохотным хвостиком.

Напрасно огромный крокодил рвался и метался во все стороны: ему так и не удалось сорваться с крюка, раздиравшего глотку.

Крокодила аккуратно выволокли на берег, привязали к бревну и перевернули на спину, точно самую обыкновенную черепаху: в этом положении он был абсолютно безопасен.

Один из туземцев племени галамундо, без церемоний вскрыв живот крокодилу по всей его длине, извлек оттуда желудок и кишки, затем их промыли большим количеством воды и надули воздухом. Кожу, голову и лапы отделили от туловища, набили песком и поместили в тень.

Ибрагим и Зелюко, наблюдая всю церемонию, наслаждались от души.

Европейцы были заинтригованы происходящим.

— Но фламинго, — беспрестанно повторял безмерно удивленный манипуляциями туземцев Фрике, — фламинго! Они же не будут ради вашего удовольствия есть это грязное мясо, отравленное… А! Однако!

— Терпение, сынок, терпение, — пробормотал доктор, его по-настоящему заинтересовал столь оригинальный вид спорта. — Сам не знаю почему, но я весьма увлечен.

Охота продолжалась. Не прошло и двух часов, как на берегу уже лежало двадцать трофеев и лениво покачивались надутые внутренности.

Настал час отдыха. Было десять утра. Солнце палило во всю мочь. Озеро успокоилось. Природа как бы оцепенела, крокодилы погрузились в тяжелый сон, одни устроились на отмелях, выставили спины из воды, словно горбы, другие плавали в воде, как неотесанные бревна.

И произошло невероятное: фламинго перестали прятаться.

Поначалу они лишь барахтались в прибрежной грязи, оставаясь вне пределов досягаемости, однако в конце концов приблизились и устроились отдохнуть. Запустив длинные клювы под крылышки и поджав одну ногу, птицы твердо стояли на другой и беззаботно дремали в столь фантастической позе.

Именно этого и ждали охотники.

Двадцать чернокожих, полностью обнаженные, взяли каждый по мешку, где лежали их кинжалы, и полдюжины шестов очень прочного дерева, длиной по футу и заостренных с обоих концов.

Из крокодильих кож высыпали песок и наполнили их надутыми кишками. Охотники залезали внутрь, меж воздушных пузырей, благодаря которым, согласно закону Архимеда[133], вся эта сложная конструкция могла плавать, и просовывали руки в те места, где у крокодила передние лапы. Ладони оказывались приподнятыми, это давало возможность свободно действовать пальцами, точно в средневековых рыцарских железных рукавицах. Открытая передняя часть тела маскировалась листьями алоэ, скрепленными клейким соком гваякового дерева. И наконец, надевались головы рептилий[134].

По завершении приготовлений каждого охотника брали на плечи четверо товарищей и несли так же, как гребцы несут к воде лодки.

Фрике, ставший специалистом по водным видам спорта, не преминул высказаться.

— Ни больше, ни меньше заселяем целое болото, — обратился он к доктору. — И не кем-нибудь, а сумасшедшими пловцами. Какого черта они собираются делать, да еще переодетые крокодилами?

— Потерпи, трепло несчастное!

Странная флотилия, очутившаяся у устья реки, впадавшей в озеро, стала медленно двигаться к потоку.

Охотников подхватило течение, и они поплыли, подгребая руками, чтобы очутиться посреди живых амфибий[135], не обративших благодаря маскараду на охотников никакого внимания. Птиц тоже не насторожило приближение огромных рукотворных чудовищ.

Первым удалось приблизиться к птицам фавориту Зелюко по имени Куанэ. Выждав подходящий момент, хитрый малый чуть-чуть приподнял голову, протянул руку и схватил за лапу великолепного фламинго.

Мгновенно птица испустила дух: ей свернули шею, после чего кинули в мешок, игравший роль охотничьей сумки. У каждого в таком мешке находились нож и шесты черного дерева. А теперь еще и эта приятная тяжесть!

— Вот черти! — воскликнул потрясенный гамен. — Ловко работают! Хитро придумано, папочка! — фамильярно обратился он к монарху, а тот разразился громким смехом, обнажив острые зубы.

Спутники Куанэ с возрастающим успехом ловили все еще ничего не подозревавших птиц. Некоторое время все шло гладко. Но вдруг кое-кто из крокодилов, наверное, самые наблюдательные, заметили необъяснимое исчезновение фламинго и повернулись к охотникам угрожающе. Что ж, раз маскарад был разоблачен, туземцы приготовились к бою!..

В одну руку каждый взял нож, в другую — палку твердого дерева, оружие весьма опасное, и в считанные секунды охотники ринулись в гущу врагов, надвигавшихся с открытой пастью.

Однако какое разочарование испытал первый же крокодил, пожелавший отведать негритянского мясца! Потенциальная жертва с невероятной ловкостью вертикально вставила в открытую пасть палку из твердого дерева, упершуюся в язык и верхнее нёбо. И когда земноводное захотело сомкнуть челюсти, чтобы откусить наглецу руку, палка обоими концами буквально «вросла» в глотку, лишенную, таким образом, возможности закрыться.

Такой маневр был повторен по всей линии нападения, и вскоре озеро покрылось бьющимися о воду, извивающимися чудовищами, пыхтящими, как кузнечные мехи, и не могущими погрузиться в воду в страхе захлебнуться.

По правде говоря, кое-кто из охотников получил ушибы, однако ни один не уклонился от схватки, хотя у каждого уже был мешок с богатым «уловом».

Всего добыли пятьдесят фламинго. Охота закончилась. И вот группа в полном составе, с Зелюко и Ибрагимом во главе, самым быстрым шагом направилась в деревню.

Марш задыхающихся мужчин напоминал бегство разгромленной армии. То был бег голодных, предвкушающих роскошный пир, причем изысканность еды в сто крат увеличивала ее ценность.

Европейцы с посиневшими лицами еле поспевали за этими обжорами, проклиная столь невероятную спешку. Они не понимали — и были правы, — почему божеству по имени Желудок оказываются столь восторженные дикие почести.

Едва утолив жажду внушительной порцией пива из сорго, привычного для экваториальных жителей, охотники превратились в усердных кулинаров: одни стали рыть глубокие ямы для углей, на которых будет тушиться жаркое; другие же отправились на поиск ароматических трав, необходимых для приготовления изысканного соуса; третьи ушли за деревом особой породы, на котором надлежало подавать столь ценную и столь обожествляемую еду.

Шеф-повар племени, или, скорее, заведующий столом его величества, важно державшийся во время экспедиции, собрал птиц и извлек языки. Затем стал быстрым и резким движением откусывать птицам головы, после чего вылущивал оттуда мозги, как обезьяна лущит орехи, и закладывал в выдолбленную древесную тыкву — калебас, затем взбил их и превратил в густую кашицу, куда добавил в равных количествах крупные муравьиные яйца и зерна риса. И когда в результате манипуляций долго перемешиваемая смесь стала однородной, он положил сверху язычки, напоминавшие кусочки сала, поджаренные на тоненьком вертеле.

Эту массу повар разделил на четыре равных части и выложил между двух лап гориллы, затем тонко раскатал на отдельные жгутики, напоминавшие десять пальцев.

Обвернутые листьями туши горилл обжарили на раскаленных камнях, почерневших от положенных на них веток ароматического растения. Сверху присыпали углями и горячей золой.

Эта процедура заняла два часа.

— Как вам все это нравится, месье Андре? — даже не пытаясь скрыть своего отвращения, изумлялся Фрике. — Честно говоря, подходящее блюдо для тех дураков, которые два дня только им и занимаются; по-моему, игра не стоит свеч.

— Тут, милый юноша, вы ошибаетесь, меня убедили: это очень вкусно.

— Что?.. Ладони… Лапы этой…

— Да-да, гориллы, — невозмутимо отвечал молодой человек.

— Бр-р!.. С фиолетовыми язычками, с растертыми мозгами… с муравьиными яйцами… О! Нет, нет!

— В Париже, во время осады[136], я ел и похуже. Не буду вдаваться в подробности, но, начиная с бродячих котов и крыс из сточных канав, через наш стол прошли всяческие животные.

— Ай-ай-ай!.. Я знаком с ребятами, которые стояли у вокзала Гар-о-Беф под командованием капитана Люка и лейтенанта Дезэссара. Но все равно, здешний корм паршивый.

— Ладно, матросик, оставайся при своем мнении. Но я не только ел крыс, зажаренных на собственном сале, но и пил конский бульон из каски кирасира, — продолжал, смеясь, молодой человек, его забавляло, что отвращение к дикарской еде, понятное у прочих, возникло именно у маленького парижанина. — А теперь пошли, кузнец наших несчастий! Вшивый господин, его величество Зелюко, приглашает на пир, достойный римских императоров, советую делать вид, будто у тебя слюнки текут!..

— Пир… достойный римских императоров… О-ля-ля! Ну, да ладно, я же смеюсь не над римскими императорами, а над здешними дикарями. Тоже мне, римляне!

— Месье Фрике, уважайте традиции и внутреннее устройство стран, оказывающих нам гостеприимство! Оставьте ваши республиканские убеждения при себе и, раз вы гость, чтите монархию!

— Довольно, месье, каждый остается при своих убеждениях и предпочтениях!

— К тому же вы сказали, что римские императоры тоже вкушали подобную пищу… Знаменитый Вителлий[137] приобретал в Ливии[138] за большие деньги мозги и язычки фламинго, которые, с незначительными вариациями, приготовлялись примерно так же, как здесь, и считались изысканным блюдом на пирах, и приглашенные лишь пальчики облизывали. Но это еще не все. Этот омерзительный гурман съедал целое блюдо из двух-трех тысяч соловьиных язычков, посыпанных алмазным порошком.

— Фу!.. Не нравятся мне императоры. Это выше моего разумения. Совсем недавно такое было во Франции и есть кое-где в Европе.

— Месье Фрике, вы говорите о политике, словно какая-нибудь не знающая удержу газета. Кончайте. Бросим эту скользкую тему.

— Тем более, судя по музыке, готовится необычное зрелище.

— Вот именно! Дзим… бум… бум! Нам что-то покажут…

Пока шли приготовления к пиру, Зелюко, обладавший всеми качествами гостеприимного хозяина, устроил представление, столь же невероятное, сколь и странное.

Итак, европейцы очутились на… «драматическом спектакле»! Да, мы не ошиблись: на драматическом спектакле! Театр в Экваториальной Африке!

— Очень мило. Я готов даже смириться с неограниченностью власти месье Зелюко, — заинтересованный приготовлением к спектаклю, проговорил Фрике.

— Готов! — с насмешкой произнес доктор. — Недолго же ты верен своим убеждениям! Поглядите-ка на этого реакционера!

— Ну нет! У меня в голове не реакционные мысли, а желание немножечко развлечься. Сегодня можно капельку погулять, один-то раз не в счет.

— Смотри, какой шустрый! Ладно, ты все равно парень что надо, матрос.

А! Какая разница, реакционер или революционер, но Фрике говорил, что думал. Посмотреть представление ему до смерти хотелось, и тут уличный мальчишка брал верх над исследователем и политиком.

— Неплохо работают ребята, — добавил он с видом знатока.

Наш друг решительно превращался в оптимиста, на что ему не замедлил указать Андре.

— Послушай-ка, Фрике, этот, как ты его важно именуешь, «театр», всего-навсего хижина, где, возможно, приносятся отвратительные человеческие жертвы или совершаются какие-нибудь мерзкие обряды. И стены выложены костями животных, лежат горы скелетов…

— Да, антураж[139], скажу я вам, не слишком веселенький; однако, видите, у них есть занавес, самый настоящий занавес! Не хватает лишь афиш. Зато есть буфет со всякими калебасами с пивом и простоквашей. И все бесплатно. Не хватает яблочных пирожных. Прокат биноклей!.. Антракт!.. Вечерние газеты… Рюмочку не желаете?

— Ладно уж! Пошли!

Троих европейцев провели на почетные места рядом с оркестром, на первый взгляд довольно примитивным, но весьма необычным.

В театре не было ни машинерии, ни декораций, ни осветительных приборов по той простой причине, что играли только днем. Ложи и ярусы тоже отсутствовали, оставался партер перед сценой.

Отталкивающая подробность, на которую наши друзья предпочли не обращать особого внимания: места для почетных гостей представляли собой человеческие черепа, насаженные на одноногую табуреточку из черного дерева, напоминавшую стульчик пианиста.

Владельцы оперных абонементов в Париже сидят в креслах, театралы из племени галамундо восседали на черепах… Помещение было невелико, но никто не жаловался. Каждый был полон гордости. Уж не по наследству ли переходили эти места?

Зловещие сиденья занимали не более дюжины зрителей. Прочие располагались на головах быков, держась руками за рога, — места для рядовых зрителей.

Ибрагим, куривший всегдашнюю жасминовую трубку, объяснил Андре, что за спектакль предстояло посмотреть.

У экваториальных племен нет никаких артистов. Выступать на сцене было исключительной привилегией монарха и знатных лиц. Почему бы и нет? Ведь любил Нерон играть в трагедиях, а Король-Солнце[140] не гнушался исполнением балетных партий в Версале.

Оперетта, комедия или комическая опера туземцам неизвестны, зато им привычна мелодрама[141]. Артисты изображают, стремясь к предельному правдоподобию, эпизоды войны, или охоты, или придворной жизни суверена;[142] именно последние и становятся основными сюжетами представлений.

Женщинам участие в театральных постановках строжайшим образом запрещалось — как в качестве актрис, так и в качестве зрительниц. Полные любопытства, они лишь толпились у входа в «театр».

…Занавес не поднялся, а раскрылся.

Зазвучала музыка. Боже, ну и умора! Виртуоз угольно-черного цвета, присев на корточки подле ящичка, оказавшегося, к величайшему удивлению европейцев, шарманкой[143], стал крутить ручку, а инструмент начал с остервенением выплевывать европейские мелодии. Потрясенный Фрике узнал арию «Мои ягнятки», естественно, искаженную, фальшивую, изуродованную разлаженным инструментом, — предметом гордости монарха, полученным от Ибрагима десять лет назад в обмен на партию рабов.

Гамен не мог удержаться от смеха: отслужившая свой век рухлядь вдруг напомнила ему милый сердцу Париж! Гротескная[144] серенада[145] пробудила грустные и в то же время приятные воспоминания!..

Спектакль начался.

Сюжетом драмы явилось восхождение нынешнего монарха на престол. Его предшественник, по имени Каркоан, был свергнут Зелюко, и новый монарх после того, как свергнутому выдавили глаза, обошелся с ним так же, как Бикондо хотел обойтись с тремя европейцами.

В спектакле не говорилось о том, что неудачливого властителя съели: это было само собой разумеющимся. Может, сейчас его череп тоже одно из кресел партера?

Актер, представлявший Каркоана, появился справа от публики в окружении свиты. Одеяние его представляло собой верх роскоши — пурпурная мантия[146] и диадема[147] из стеклянных бус.

С правой стороны сцены вошла группа вооруженных, но совершенно голых воинов. Наряд их предводителя представлял собой набедренную повязку из тростника, на которой висел нож, а на шее болтался обрывок веревки. Этим предводителем был Зелюко.

Сцена представляла собой первый акт восхождения на престол, когда он, проданный в рабство, должен был отправиться в дальние страны, работать на плантациях сахарного тростника и кофе. Он же разбил оковы…

— Ну, это чересчур, — заметил Фрике. — Оковы — просто ловкий прием автора.

Черный Спартак[148] обратился к тирану с гневной речью. Тот же, настроенный весьма мирно, отвечал на все инвективы[149] монотонным речитативом[150] и гостеприимно угощал противников пальмовым вином и пивом из сорго.

Зелюко и его сотоварищи не стали отказываться от угощения. Вскоре актеры захмелели, их жесты становились все более и более угрожающими: опьянение давало о себе знать.

Черные трагики позабыли о публике, нападки и проклятия сменяли друг друга. Экстравагантные[151] танцы перемежались с пением. Публика внимала, не переводя дыхания.

Претендент, уже абсолютно пьяный, подошел к монарху, снял с того диадему и водрузил на себя. Бедняга едва сопротивлялся.

— Трус! — возбужденно воскликнул Фрике.

Уверовав в собственную безнаказанность, Зелюко грубо сорвал с Каркоана красную мантию и завернулся в нее, точно дон Сезар де Базан[152].

Это было слишком. Каркоан стал отбиваться от нападавших, призывая на помощь тех, кто оставался ему верен.

Итак, актеры на сцене разделились на два лагеря, потрясали копьями, рычали во всю глотку и только что на руках не ходили. Затем возникла монотонная дробь. Это местный барабанщик задавал ритм.

Две группы медленно сходились друг с другом, расходились, становились крест-накрест, проходили друг сквозь друга и бормотали что-то нечленораздельное, взвивались вихрем, совершали прыжки, замирали с потрясающей точностью и безукоризненно повиновались сигналу предводителя. После упражнений следовало очередное возлияние. И полные калебасы быстро опустошались.

Количество потребленной жидкости устрашало. Пьяные актеры, изображая битву, совершали беспорядочные прыжки, способные вызвать зависть даже у профессиональных клоунов. Крики их резали ухо европейца и с наслаждением воспринимались туземцами.

Поражала точность актерских движений, и вставал вопрос, как посреди хаоса и беспорядочного перемещения людей на сцене удавалось избегать ранений копьями во время рукопашных схваток!

Но, увы! Катастрофа, разыгравшаяся на глазах у зрителей, положила конец представлению.

Зелюко на самом деле вжился в роль и, отчасти под влиянием алкоголя, отчасти в силу особенностей драматургии спектакля, все сильнее и сильнее покалывал копьем актера, изображавшего свергнутого монарха.

Заструилась кровь. Бедняга жалобно завыл. А царек совершенно потерял голову, повалил сценического противника и вспорол живот.

С ужасным криком несчастный испустил дух. Все актеры, точно волки на охоте, бросились к нему и разорвали в клочья.

Повинуясь порыву благородных сердец, трое белых хотели броситься между несчастным чернокожим и зверем, вспоровшим ему живот. Бесполезное решение, грозившее фатальным исходом.

Ибрагим гортанным звуком остановил европейцев. Вдобавок было уже слишком поздно, ибо эта жуткая сцена заняла не более десяти секунд.

Таков оказался финал представления.

Фрике разозлился всерьез.

— Так, что, по-вашему, я буду есть с этими мерзавцами мозги фламинго и лапы горилл? Да ни в жизнь!

Драма приблизилась к концу. И тут объявили, что его величество приглашает всех к столу.

Волей-неволей пришлось занять место на этом псевдоканнибальском пиршестве: Ибрагим объяснил, что, если европейцы не примут приглашения, они окажутся в смертельной опасности.

Угощение вынули из ямы, где тушили в течение двух часов. Каждый из кусков, обернутых заизвестковавшимися листьями, напоминал огромного жареного ежа, но вряд ли можно судить о жарком по внешнему виду, к тому же окутывавший его ароматный дымок приятно щекотал ноздри окружающих.

Один лишь Фрике закрыл глаза, поскольку лапы обезьяны напоминали человеческие руки, хотя нос чуял все запахи.

— Однако, — произнес вслух гамен, чтобы себя подбодрить, — может, эта еда не такая уж скверная… Ладно. Так уж и быть, рискну. — И он осторожно поднес кусочек к губам. — О! Да, вкусно!.. Столь изысканно… Никогда не ел ничего подобного!.. Теперь понятно, почему всем это блюдо так нравится…

— Ого! — перебил гамена подскочивший доктор. — Кому нравится?

— Ну… тем, кто любит… любит… эти вкусные вещи!

И Фрике стал обгладывать лапу гориллы, точно обычнейшую свиную ножку.

Товарищи последовали его примеру просто из чувства вежливости и без особого энтузиазма, хотя доктор был привычен ко всему, а желудок Андре игнорировал всяческие предрассудки.

Все трое смотрелись весьма импозантно рядом с монархом-антропофагом.

— Поглядите-ка, — рассуждал парижанин, покидая пиршество, — горилл есть приятно, их много в здешних лесах, однако дикари предпочитают людей. Почему?.. Говорят, завтра будут есть пьяницу, которого прикончили во время представления…

— К счастью, завтра мы будем далеко отсюда! — пробурчал доктор.

ГЛАВА 7

Кем был месье Андре. — Мнение майора Камерона[153] о португальцах. — Богатство экваториальной флоры. — Встреча с желтой змеей. — Страшный укус. — Отчаяние. — Битва великодуший. — Бессилие науки. — Гамен в агонии. — Его отвага перед лицом смерти. — Мажесте взволнован. — Уж не роет ли он могилу? — Как закопали одну ногу Фрике. — Цветы-барометры. — Лес, где у деревьев нет стволов. — Загадочное нападение. — Исчезновение. — Признательность — добродетель чернокожих. — Доктор и Андре среди европейцев. — Бедный Фрике! — Я тебя никогда не забуду.

Сюжет нашего повествования, столь невероятного, сколь и правдивого, разворачивался до такой степени быстро, что до сих пор не выдалась возможность сказать хотя бы несколько слов о симпатичном Андре.

И поскольку его судьба неразрывно связана с парижским гаменом, поскольку он вовсе не является эпизодическим персонажем в драме, которую еще предстоит пережить нашим друзьям, воспользуемся случаем, пока караван покидает земли племени галамундо, чтобы рассказать о человеке по имени Андре.

Обладатель приличного состояния, Андре Бреванн, осиротев в семнадцать лет, перед окончанием коллежа, вместо того чтобы броситься в вихрь парижских развлечений, стал изучать право, намереваясь, по завершению образования, огласить громом своего голоса своды Дворца правосудия.

Адвокат в двадцать один год, серьезный, трудолюбивый, к тому же прекрасный товарищ, Андре воспринимал жизнь во всем ее многообразии и, наблюдая за современниками, совершавшими глупость за глупостью, решил объехать весь свет.

Это было пристойным способом тратить деньги. Путешествовать не столь экстравагантно, как англичане, одолеваемые сплином[154], но как разумный человек, готовый смотреть и извлекать пользу из увиденного.

Война, объявленная в 1870 году, застала Андре в Мексике. Первым же пакетботом[155] он прибыл во Францию. Высота духа естественно сочеталась у него с зовом сердца. Андре не просил у правительства ни места, ни назначения, ни синекуры[156].

Имея ружье модели 1869 года, этот здоровяк ростом в пять футов семь дюймов пошел в пехоту. Был ранен, вновь вернулся в строй. Долг исполнял просто, как истинный патриот, причем его даже ни разу не наградили. Ну и что! Он сохранил номер газеты «Офисьель», где упоминалось его имя, и это была для него самая лучшая награда.

По окончании войны Андре радостно возвратился к гражданской жизни, несмотря на то, что полученное им благодаря личной храбрости звание младшего лейтенанта вспомогательных войск подтвердила квалификационная комиссия по пересмотру званий военного времени.

Андре оказывал людям многочисленные услуги, за которые часто платили неблагодарностью, но это тоже шло на пользу.

Его одолела ностальгия по морю. Он вновь отправился в путешествие, побывал в Южной Америке и Австралии, посетил остров Суматру вместе с Бро-де-Сен-Поль-Лиа, после чего направился в Африку, в государство Сенегал, куда звали коммерческие интересы. Его дядя, судовладелец из Гавра, владел в Аданлинанланго крупной торговой факторией[157], которая вдруг стала приходить в упадок.

Благодаря энергичным усилиям Андре привел в порядок дела богатого дяди и уже собирался возвращаться во Францию, как вдруг в порт зашел шлюп, направлявшийся в Огове на поиск доктора Ламперьера.

Взяв чемодан с пятьюстами патронами и двумя фланелевыми рубашками, вооруженный карабином центрального боя, Андре добился разрешения отправиться вместе с поисковой экспедицией, благо комендант был его другом.

Молодой человек оказался достойным товарищем по экспедиции. Спокойный, но готовый поддаться благородному порыву, он, как никто другой, мог с изяществом нести тяготы жизни исследователя.

Привычка к трудностям путешествия, неизменное хладнокровие, железное здоровье, верный глаз выгодно отличали его от товарищей по приключениям.

Слово Андре становилось непререкаемой истиной. И больше всех его обожал Фрике: месье Андре сказал то, месье Андре сказал это. И когда гамен произносил «месье Андре», выражение его лица делалось таким умильным!..

Но мы почти совсем забыли нашего друга Мажесте, alter ego[158] Фрике.

Итак, черный гамен, став своеобразной тенью гамена белого, решил посвятить свою жизнь тому, чтобы любить Флики, подражать Флики, восторженно глядеть на Флики, когда тот молчит, и внимать Флики, когда тот говорит. А раз Фрике от всего сердца любит Андре и доктора, Мажесте выказывал «Адли» и «Доти» прямо-таки собачью преданность.

Негритенок попал в хорошие руки: любо-дорого было смотреть, как это трио, состоявшее из столь различных, но одинаково преданных друг другу людей, помогало развиваться интеллекту чернокожего мальчика…

Ну, а теперь продолжим наше «Кругосветное путешествие».

Ибрагим повел отряд к побережью. Он заботился о своем стаде двуногих, как барышник заботится о перегоняемом им табуне. Абиссинец вовсе не был плохим хозяином, но занимался позорной деятельностью, к которой европейцы не желали иметь никакого отношения!.. Живой товар скоро будет продан. Португальцы, по словам майора Камерона, сказанным в связи с путешествием по Центральной Африке, являются соучастниками позорного промысла, закрывая глаза на подобные сделки.

Путешествие медленно, но верно близилось к концу по мере подхода к побережью Атлантического океана. В принципе, оставшееся расстояние было не столь уж значительным: всего пять географических градусов, или сто двадцать пять лье. Караван, вышедший из Верхнего Огове, перемещался с севера на юг, почти все время спускаясь по одиннадцатому градусу восточной долготы.

Верхнее Огове расположено в точке пересечения первого градуса южной широты и одиннадцатого градуса восточной долготы. Путешественники, пройдя горный массив, именуемый «Ншави», вышли на пятую параллель, где протекала река, обозначенная на картах как «Лоиса Лоанго», однако Ибрагим называл ее просто «Речка».

Именно здесь предстояла погрузка на борт судна, об этом говорили с каким-то мистическим[159] ужасом.

Европейцы имели лишь смутное представление об «Вольтижере Черного Берега» (контрабандисты называли этот корабль просто «Судно»), который крейсировал по волнам, уклоняясь от встреч с английскими и французскими судами, контролировавшими водные перевозки и обеспечивавшими запрет на вывоз негров.

Достопримечательности экваториальной флоры оставляли безучастными тех страдальцев, которых злая судьба вела прочь с родной земли. А вот наши друзья, напротив, вели себя как школьники на экскурсии. Доктор воспользовался случаем, чтобы пополнить свои сведения о ботанике, и принялся раздавать огромным и причудливым порождениям природы оригинальные названия, вызвавшие немалое восхищение спутников.

Фрике тоже не оставался безучастным к местным красотам. Вот стоит пальма с пушистыми отростками, из ее алого плода делают растительное масло, один вид которого вызывал у юного парижанина малоприятные воспоминания о принятых на экваторе способах откорма живых существ. А вот гигантский каучуконос[160], чьи матово-зеленые листья так гармонируют с изящной бахромой низких кустарников. А папирус[161], ротанг и прочие вечнозеленые растения великолепно представляют мир тропического леса в жарком и влажном климате.

Непроходимые заросли тиковых деревьев перемежаются с фриниями, смоковницами и шелковичными деревьями[162]. Попадаются и заросли клещевины[163] с фиолетовыми стеблями, красный перец, каучуковые кустарники Босуэлла, клейкий мох, черное дерево, акации, сандаловое дерево[164], тамариск[165], фринии «великолепные» с длинными и тонкими листьями, растущие пучками, служат для туземцев материалом, им кроют крыши хижин и хранилищ, заворачивают лепешки из местных злаков, плетут корзины и т. д.

Стоит упомянуть и дикий бетель[166], ятраппу медицинскую[167], разнообразнейшие разновидности молочая[168], протею, ананасы, арахис, саговые[169] плантации, дикий ячмень, бананы, сорго, маис[170], «муцину пруриканс», наводящую страх на туземцев, потому что волокна ее с невероятной цепкостью, точно настоящие иглы, проникают под кожу.

Все эти растения, деревья, кустарники, лианы, травы, злаки, увешанные плодами, усеянные цветами, или склоняющиеся под тяжестью полновесных колосьев, наполненных зерном, переплетаются друг с другом, вьются, торчат в разные стороны и образуют колоссальный зеленый партер, где на свободе резвятся животные, составляющие тропическую фауну[171].

Носороги, рыжие и черные буйволы, бегемоты, слоны катаются по богатому зеленому ковру, а в воздух взмывают стаи марабу[172], балеарских журавлей, венценосных журавлей, фламинго, пестрокрылых гусей, зимородков[173], цапель, ибисов[174], болотных колпиков[175], куликов, а то и диких уток.

Семейство змей весьма многочисленно, начиная с боа[176] и питонов[177] и кончая маленькой зеленой гадюкой. Скверное соседство, неприятная встреча.

Обезьян попадалось превеликое множество, и они корчили путешественникам жуткие гримасы, сопровождаемые градом кокосовых орехов: среди них были черные обезьяны с белыми шейками, маленькие серые обезьянки, огромные рычащие бабуины, шимпанзе[178] и прочие.

Фрике старался изо всех сил запомнить классификацию видов и методично изучить эту занимательную книгу природы. Говорят, путешествия формируют молодых людей при условии, что они приобретают новые знания и обращают их на пользу, а стало быть, «Кругосветное путешествие», задуманное Фрике, не будет бесплодным.

— Ах, доктор, — не раз говаривал наш гамен, обращаясь к Ламперьеру. — Если бы не вы, я бы изучал ботанику возле топки машины! Мне так хочется учиться. Больше любишь и больше восхищаешься, когда знаешь!

— Прекрасно сказано, Фрике, — проговорил Андре, умиленный столь серьезным подходом маленького парижанина к формированию собственной личности, проявившимся без посторонней подсказки. — И учтите, мой друг, у вас прекрасная память!

— О! Видите ли, месье Андре, я никогда не утруждал ее так, как сейчас! Надо нагонять упущенное! И учиться у вас так приятно. Мне слишком хорошо.

Утром караван вновь неторопливо отправился в путь. Чернокожие с трудом двигались под ритм простенькой мелодии. Слон шел налегке: трое европейцев решили размяться и пройти один переход пешком. Фрике беспечно перебегал из стороны в сторону в поисках то плода, то ягоды, то насекомого. И вдруг раздался отчаянный крик.

— Что случилось? — встревожился доктор.

— Я обо что-то уколол ногу.

— Покажи… быстро!

— Да нет… ничего… меня, наверное, укусил красный муравей, так щекотно. Ой! Похоже, что-то серьезное… Доктор, мне плохо… Сердце схватило… Доктор! Мне холодно…

— Дитя мое! Маленький мой… что с тобой?.. Говори…

— Там… на ноге… что-то в меня вцепилось…

Больше гамен говорить не мог: страшно побледнев, он откинул голову назад, глаза закрылись, тело била дрожь. Фрике упал бы, если бы Андре не подхватил его.

С того мгновения, как Фрике закричал, прошло всего две минуты. Что же случилось?

Доктор быстро закатал бурнус Фрике.

— Бедный мальчик!..

На ноге, пониже колена, виднелась маленькая желтая змейка, длиной не более сорока сантиметров, она прокусила тонкую ткань панталон Фрике и глубоко впилась в тело.

Все силы маленькой рептилии, казалось, сосредоточились в этом укусе; ужалила она от ярости и теперь не могла высвободиться. Ее отвратительное скрюченное тельце оставалось жестким и неподвижным, точно в каталептическом[179] состоянии.

Доктор быстро раскрыл большой складной нож так, чтобы угол между рукояткой и лезвием составил примерно сорок пять градусов. Затем просунул рукоятку под тельце змеи и дернул на себя, после чего с глухим щелчком лезвие раскрылось полностью.

Удар обезглавил змею. Зубы ее наконец разжались, и голова рептилии упала подле туловища, свалившегося в выгоревшую траву.

На месте укуса виднелись две ранки, оставленные острыми зубами. Вокруг уже появилось синеватое пятно размером с пятифранковую монету.

У чернокожих при виде маленькой желтой змейки на лицах появилось выражение ужаса. По их мнению, Фрике уже пропал, ведь укус этой змеи считается смертельным.

— Такова судьба, — хладнокровно проговорил подошедший Ибрагим. — Твой друг, — добавил он, обращаясь к Андре, — умрет.

Маленький парижанин находился в обмороке.

— Доктор!.. Друг мой!.. Спасите его!.. — отчаянно воскликнул молодой человек. — Скажите… что с ним будет?

— Спокойно! Предоставьте действовать мне.

Доктор мгновенно сделал на коже гамена крестообразный надрез ножом и, не боясь погибнуть от сильнейшего змеиного яда, стал отсасывать ртом кровь, не желавшую даже свертываться.

— Дайте я! — вызвался Андре.

— Ну нет! — проговорил хирург, сплевывая кровь. — А вдруг яд на вас подействует? Тогда погибнем все трое… и потом, я все же врач…

— Это мой друг!

Битва великодушных намерений завершилась победой Андре, и он энергично проделал ту же опасную операцию, что и доктор.

А что же в это время делал негритенок?

Мажесте был потрясен до глубины души. Он хотел, как во время охоты на гориллу, предложить что-то, но не смог внятно объяснить.

Видя бесполезность усилий, он схватил у одного абиссинца кирку и стал яростно бить землю. Что он задумал? Неужели решил выкопать могилу другу? Или усомнился в правильности действий белых людей, до того представлявшихся ему существами высшего порядка?

Надо было прижечь ранки. Калить нож уже было некогда. Полезть в патронташ, достать патрон, вскрыть его пальцами и высыпать содержимое на открытую рану оказалось делом минуты.

Ибрагим флегматично попыхивал трубкой.

— Возьмите-ка, — сказал он, решительно дернув доктора за одежду.

Сгоревший табак превратился в уголь, который доктор и высыпал на кончик ножа.

Порох воспламенился. Кожа почернела, вздулась, треснула…

Невыносимая боль — результат прижигания — казалось, оживила Фрике, до того погруженного в глубокий обморок. Но несчастный был мертвенно бледен и еле дышал. Глаза были плотно закрыты.

Негритенок же рыл яму со все возрастающей скоростью.

— Доктор… месье Андре… — спустя минуту едва выговорил бедный Фрике, — конец… Надвигается холод… как жаль, я так вас всех люблю… Позаботьтесь о моем бедном… черном… брате… я умираю! Но… мне хочется умереть достойно!.. — добавил парижанин и из последних сил произнес: — Прощайте… друзья мои!..

Доктор, бледный, точно призрак, массировал мальчику грудь. На глазах Андре показались крупные слезы. Двое мужчин представляли собой живое воплощение страдания, достигшего предела. Абиссинцы Ибрагима, все до одного обожавшие маленького парижанина, да и сам Ибрагим, тоже тяжело переживали случившееся.

— Такова судьба, — тихим, низким голосом проговорил работорговец и со скорбным почтением склонился над умирающим.

Раздалось рычание, совершенно не похожее не человеческий возглас. Чернокожий мальчик, завершивший свой непонятный труд, отбросил кирку и, не переводя дыхание, жадно хватая ртом воздух, обливаясь потом, одним прыжком подскочил к Фрике.

— Моя не хочет твоя умирать! — воскликнул он.

И, приподняв с невероятной силой тело друга, понес его к свежевырытой яме.

Он обнажил до самого бедра укушенную ногу Фрике, посиневшую, распухшую и уже наливавшуюся желтоватым серозным инфильтратом[180].

В изумлении доктор и Андре, не вмешиваясь, следили за действиями чернокожего мальчика.

Неграм известны таинственные рецепты, противоречащие всем законам терапии, однако в ряде случаев приводящие к невероятным результатам. Быть может, время еще не истекло, и кто сказал, что спасение невозможно?

Ожидание оказалось недолгим. Негритенок уложил недвижного Фрике наземь и опустил до самого дна ямы больную ногу.

По сути дела, яма представляла собой глубокую борозду, выкопанную под углом примерно в тридцать пять градусов; так что вторая нога оставалась на поверхности. Торс Фрике поддерживался холмиком свежей земли, а под голову был уложен пучок трав.

Не теряя ни секунды, негритенок стал присыпать погруженную ногу землей, разминая с величайшим старанием горсть за горстью.

И вот яма закопана, а нога энергичными шлепками закрыта землей вплоть до бедра. Но Фрике по-прежнему казался мертвым. Дышит ли он?

Доктор, желая удостовериться, приблизил к губам блестящее лезвие ножа… на полированной стали появилось чуть заметное облачко.

— Он жив, — проговорил врач дрожащим голосом.

— Остается надеяться!.. Как знать?.. Хотя спасти его может только чудо.

Мажесте присел на корточки позади гамена, приподнял ему голову и стал снимать с уголков губ белесую пену. Казалось, он действовал спокойно и уверенно, лицо выражало абсолютную безмятежность, чего не скажешь о белых.

Ибрагим приказал разбить лагерь. Люди были измучены жаждой, но, вопреки обыкновению, не издали радостных криков.

Несчастные рабы, выстроившиеся под листьями, с неснятыми оковами, тотчас же погрузились в тяжелую дрему. Что для них значило происшедшее? Быть может, кто-то из них, а то и большинство, хотели бы очутиться на месте умирающего.

Невыносимо медленно тянулись два тревожных часа.

— Это конец, — с отчаянием выдавил из себя Андре, — он не шевелится. Бедное дитя!

— Друг мой, я в отчаянии, — проговорил в ответ доктор. — Мальчик мой, дорогой! Какой добрый! Какой храбрый! Нет, это невозможно! Нельзя поверить, что это конец. Какая смелость! Какая прямота!..

— Но, муше Доти, но, муше Адли, его не мертвый, его не мертвый, твоя говорю!

…На щеках Фрике стал проступать слабый румянец. Он открыл глаза.

— Жив! Андре, смотрите! Жив! — произнес доктор сдавленным от избытка чувств голосом.

— Совершенно верно.

Грудь гамена исторгла легкий вздох, затем стон, потом крик!..

Во второй раз юноша чудом остался жив.

— А что же это вы со мною сделали? — превозмогая страшную боль в ноге, едва сумел выговорить он. — У меня, наверное, переломаны кос… О-ля-ля! Вытащите меня из могилы! Я не умер! Освободите! Я жив! Доктор! На помощь! На помощь!

— Ну-ну, мой мальчик, успокойся. Ты спасен, не бойся!

— Но скажите же, что со мной. Даже не знаю, где нахожусь… — Тут юноша увидел улыбающегося во весь рот Мажесте. — Ах да, змея… Я выздоровел… правда?

— Да, мой маленький, конечно… только пока отдохни, очень скоро я обо всем тебе расскажу.

— А ты, братишка, такой милый и заботливый! Может, тебе дана жизнь, чтобы сохранить мою? Но где же месье Андре?

— Я здесь, дружище.

— Ах, как хорошо, а то мне уже показалось, что все кончено…

— Ладно, займемся делом, — прервал парижанина доктор, — надо же поглядеть на результаты столь загадочного и таинственного метода лечения!

— Вам легко говорить! Мне больно, как грешнику в аду. Хочу вылезти из этой могилы!

— Не! Не! — тут же закричал Мажесте и знаками показал: надо оставаться на месте.

Боль настолько усилилась, что Фрике приходилось удерживать чуть ли не силой. Но Мажесте не позволял прервать сеанс загадочного лечения.

Наконец, с величайшими предосторожностями, негритенок высвободил маленького парижанина. Как только землю стряхнули, боли прекратились.

Освобожденная из плена нога приобрела прежний цвет; оставалось лишь пятнышко на том месте, где горел порох, и никаких припухлостей.

Гамен, ощущавший странную усталость, все-таки захотел приподняться и даже попробовал перепрыгнуть через голову негритенка, однако силы ему изменили: нога сильно онемела из-за слишком долгого пребывания в одном положении.

— Черти парижские!.. Неужели я такой слабый? — Убедившись в сказанном, юноша принялся насмехаться над собственной немощью. — Вот это да! Значит, придется повременить с прыжками, над которыми так смеялся бедный Бикондо! Ну, ладно, хорошо, хоть жив остался! Послушай-ка, Мажесте, что же получается? — состроив смешную рожу, обратился к негритенку Фрике. — Раз я обязан тебе жизнью, значит, ты мой «приемный» папаша? — Чистый смех гамена, веселый и открытый, зазвучал, подобно фанфарам.

По правде говоря, Мажесте даже не знал, как ответить, но, увидя Фрике веселым и здоровым, просто произнес:

— Ага!

— Больше всего мне хочется тебя обнять!

И оба стали смущенно клясться друг другу в вечной дружбе.

— Доктор, меня удивили две вещи. Лежа в яме, я наблюдал за вон теми цветами, на дереве. Они два раза меняли цвет; в середине дня были желтыми, а теперь стали совсем синими. Быть может, это цветы-барометры? Ну, те, которые предупреждают о перемене погоды.

— Я решительно не имел сегодня ни малейшей возможности на них поглядеть; но это растение и впрямь интересно. Называют его «хао». По утрам его цветы белые, но, пока солнце за день обойдет небесный круг, они меняют окраску три раза. Живут они всего один день — на другое утро вместо них вырастают новые. А какой у тебя второй вопрос?

— Почему, когда мою ногу закопали в землю, я вылечился от укуса желтой змеи? Ведь земля не лекарство!

— Я полагаю, воздействие ее носит чисто механический характер. Земля давит на поверхность ноги и не дает яду распространяться в тканях и, более того, как бы отсасывает уже попавшие внутрь вредные вещества. Да. Видишь, земля пропиталась отравленной кровью и гнойными выделениями из раны.

— Неужели это придумал Мажесте?

— Заслуги его велики, но полагаю, сей метод применяли и до него. Во всяком случае, твой подопечный сделал то, что надо.

Мажесте сиял; радость его выражалась в негромких восклицаниях, в прыжках и в премилых гримасах, более красноречивых, чем любые слова.

Фрике, будучи не в состоянии идти пешком, взобрался на слона. Надо сказать, храброе животное, все это время неподвижно наблюдавшее за тем, что происходит с его любимцем, было искренне радо чудесному исцелению парижанина. Погладив хоботом бока друга и как бы убедившись, что все в порядке, слон тронулся в путь.

Каравану предстояло преодолеть горный массив, образованный отрогами хребта Санта-Комплида. До атлантического побережья оставалось пройти не менее пятнадцати лье, однако запах соленой воды явственно ощущался в атмосфере ночи.

Вскоре наши путешественники оказались в экваториальном лесу. Мы употребляем слово «лес», поскольку не придумано другого для обозначения конгломерата деревьев, таких, в частности, как «уэлвичия», ствол ее не менее полутора метров в ширину, а высота не превышает тридцати пяти сантиметров. Эти деревья, приземистые, или, точнее, приплющенные, растут исключительно вширь. Ствол похож на огромный пень, твердый, как железное дерево, а из него тянутся два побега — жестких, плотных, причудливой формы, длиной в два метра и шириной в семьдесят пять сантиметров.

Впечатление, производимое «зелеными сковородами», было ошеломляющим и даже граничило с отвращением.

— Чересчур жесткие, — не преминул высказаться Фрике. — Знаете, доктор, сравнивать этот лес с корабельными лесами — все равно, что про жабу сказать «жираф». Объясните, как такое чудище могло появиться?

— Буду краток. Эти деревья встречал один лишь доктор Гукер[181] и описал их достаточно точно. Нам несказанно повезло лично убедиться в абсолютной правдивости его монографии, которая в среде европейских ученых вызывала определенное недоверие.

— Черт! У них еще вызывает недоверие! Кстати, как назвать этот лес без ветвей, точнее, без листьев, ведь два так называемых листа напоминают огромную завязь фасоли?

— Ты почти попал в точку. Эти две, как ты их называешь, завязи фасоли — не что иное, как семенные отростки, или семядоли. По пока еще неясной причине они идут только в рост и превращаются во взрослое растение.

То же самое мы наблюдаем в животном мире; птица снесла яйцо, где развивается зародыш, затем вылупляется цыпленок и становится солидным петухом.

Это растение, названное доктором Кобером «уэлвичия» по имени первооткрывателя, живет свыше десяти лет. Способ размножения был неизвестен, поскольку внешние органы размножения отсутствуют…

Эта интересная лекция продолжалась еще некоторое время. И вот караван очутился в огромном лиственном лесу. Рассуждения доктора прервал резкий свист.

— Вот это да! — удивленно произнес он.

Свист повторился вновь и вновь… Вдруг со всех сторон на отряд обрушился град стрел с красным оперением, раздалось несколько ружейных выстрелов, и мимо путешественников просвистели куски железа, используемые неграми в качестве пуль.

Ибрагим не потерял самообладания. Его люди построились в каре[182] и наугад дали залп по невидимкам.

Поскольку торговля для негритянских царьков вещь священная, приносящая доход, то напали, очевидно, разбойники, позарившиеся на богатства каравана.

Множество рабов было убито, уцелевшие выли от отчаяния.

Видя столь значительный урон, Ибрагим больше не колебался. Он собрал человек тридцать и бросился в атаку в гущу леса.

Но успеха атака не принесла — слишком неожиданным и напористым было нападение.

Когда густой пороховой дым рассеялся, доктор и Андре увидели, что гамен, негритенок и слон исчезли.

— Нас преследует какой-то злой рок! — проговорил в отчаянии доктор.

— Мы почти у цели, — возбужденно воскликнул Андре, — и тут сваливается новая беда!

Двое французов бросались из стороны в сторону, пытаясь найти пропавших друзей, но увы!.. И вдруг невдалеке от дороги, по которой двигался караван, доктор обнаружил следы слона; животное, судя по пятнам алой крови, окрасившим примятую траву, было ранено. Все стало ясно, — больной Фрике не мог сам спуститься, а негритенок остался с ним.

По всей видимости, обезумевший от боли слон, способный перегнать лучшую лошадь, идущую галопом, уже унес своих всадников на не поддающееся исчислению расстояние.

Двое друзей, ошеломленные случившимся, вынуждены были прекратить бесплодные поиски. Факт оставался фактом: Фрике и Мажесте исчезли в дебрях экваториального безмолвия.

На следующий день работорговец вместе со своим отрядом прошел двадцать пять километров в сторону Атлантического океана. Они следовали в направлении реки Лоиса-Лоанго, в устье которой предполагалось встретиться с судном, готовым принять на борт живой товар.

— Теперь нам суждено расстаться, — небрежно бросил он Андре.

Тот попытался возразить.

— Я держу свое слово, — довольно жестко перебил его Ибрагим. — Табиб меня спас, и я делал для него, для тебя и для мальчика все, что в моих силах. Теперь мы расстанемся. Белым людям из Европы нельзя видеть, как грузят негров на судно, им нельзя знать место, где встречаются торговцы. Мои люди проводят вас до Шинсонксо в устье реки Каконго. Там вы встретитесь с европейцами, они, может, возьмут вас на пароход. Кстати, — проговорил араб со странной улыбкой, — пока «судно» нас ждет, тут неподалеку находится «Эклер». Крейсирует, чтобы помешать нам погрузить товар… но мы об этом знаем. Я все сказал! Прощайте!

— А если мы не торопимся встречаться с европейцами? Если мы предпочитаем остаться здесь и поискать наших спутников?

— Это невозможно!

— Отчего же?

— Белые люди! Повинуйтесь! Я мог бы заковать вас в цепи и доставить на побережье, но не хочу этого делать. Благодарность — добродетель мусульман.

— Доктор, — перешел на французский Андре. — Отсюда нам предстоит отправиться в другом направлении, после того, как нас проводят до Шинсонксо, мы, несмотря ни на что, сможем вновь заняться розыском наших друзей.

— Договорились. Расстаемся! — сразу поняв, в чем дело, сказал Ламперьер. — Прощай, Ибрагим!

— Прощайте! Мы квиты!

Через десять часов доктор и Андре, усталые, едва переводящие дух, очутились в городе Шинсонксо, на попечении европейских негоциантов, которые были потрясены рассказами наших друзей об их опаснейшем путешествии по Экваториальной Африке.

Радушные хозяева устроили пышный прием в честь гостей. Славно отужинав, доктор и Андре поспешили как можно скорее лечь спать, ведь на следующее утро они намеревались отправиться на поиски гамена, но, увы, их планам не суждено было осуществиться…

В тот самый момент, когда Андре предоставилась возможность впервые за долгий срок отоспаться в постели, он, еще двенадцать часов назад впервые ощутивший легкий озноб, вдруг внезапно почувствовал сильное головокружение. Начались бред и судороги. Зубы выбивали дробь; липкий пот заливал лицо, побледневшее и обострившееся. Все мускулы подрагивали, глаза потухли, дыхание стало неровным, грудь едва вздымалась.

Доктор, имевший долгий опыт службы в морской пехоте, прекрасно знал, что за недуг сразил молодого человека! Сомневаться не приходилось: у Андре — приступ злокачественной лихорадки!..

Через четверть часа состояние больного стало отчаянным.

— Какая злая судьба постигла моих друзей! — грустно пробормотал врач в минуту слабости. — Один умирает на моих глазах, другой пропал. Ладно! Время не ждет, надо бороться за жизнь!

— Бедный Фрике! Когда-то я тебя увижу!.. — теряя сознание, простонал Андре.