Круговорот лжи

Колофон[9]

Мод припарковала свой «порше» на участке дороги, обведенном двойной желтой линией.

— Ты присмотришь за машиной, правда, милочка? — сказала она охраннице, дежурившей у дверей. — Сторожа сейчас разойдутся по домам, а местная полиция наверняка смотрит на хулиганство сквозь пальцы. — А потом обратилась ко мне, не удосужившись понизить свой зычный голос. — Наверно, тебе следовало позаботиться о том, как будут одеты ваши охранницы. Белая блузка и темная юбка! Настоящая кагэбешница. Да еще прячется!

Нед примирительно улыбнулся девушке, взял Мод за локоть и увел от дверей.

— А может, так и задумано? С намеком на то, что есть и другие наблюдатели, переодетые и смешавшиеся с толпой?

Казалось, он забавлялся. Я ответил:

— Думаю, они слегка перестарались. Но толпа действительно есть. Боюсь, что…

Мод перебила меня.

— Извини за опоздание. Заседание Совета длилось целую вечность. И пробки сейчас ужасные. Я торопилась как могла…

— Проехала не в ту сторону по улице с односторонним движением, два раза игнорировала красный сигнал светофора, — с чувством произнес Нед.

Он вытянул шею, оглядываясь. Я сказал:

— Нед, ваша мать где-то здесь. Догадываюсь, что Полли не будет. Очень жаль.

— Она не смогла оставить ребенка. У бедного мальчика режутся зубки, — ответила за Неда Мод. Это прозвучало так, словно решение принимала она.

Даже если и так, Нед выглядел счастливым. Возможно, его вполне устраивала сложившаяся ситуация: жена и сын в деревне, а старая подруга, его дорогая Эгерия[10], в городе. Естественно, Мод тоже была удовлетворена; она пребывала в превосходном настроении. Моя тетушка тщательно осмотрела помещение и с явным удовлетворением констатировала:

— Джордж сделал все, чтобы ты мог гордиться собой, правда? Повесил кучу твоих картин. Так сказать, подтолкнул лодку.

Публика была как раз в ее вкусе. Критики, хроникеры, ведущие колонок светских сплетен, газетчики, из тех что любят выпить и закусить за чужой счет, телевизионщики, представители Совета по делам искусств и Британского Совета (а сейчас, в лице Мод и Неда, и от Королевского общества британской литературы и искусства); один или два пэра Англии, несколько политиков. Мод на мгновение задержалась на краю этого моря людей, а затем решительно поплыла (таща на невидимом буксире Неда) к бывшему министру по делам искусств, собравшему вокруг себя довольно большой круг собеседников. Он стоял в конце галереи, повернувшись сильной, широкой спиной к «Вязальщицам снопов». Бросив якорь рядом с этой очень важной персоной, Мод обернулась и посмотрела на меня.

Но я избегал ее взгляда. Я искал Клио.

Заглянув в список гостей, Клио заметила:

— Я не знала, что Джордж пригласил столько народу. Им будет трудно рассмотреть картины.

Илайна весело рассмеялась.

— Святая невинность! Они приходят не для этого. Им нужно поболтать друг с другом, оказаться на виду, позаботиться о своей карьере и выпить столько, сколько влезет в их жадные глотки!

Это было еще до начала презентации. Охранники проверяли замки на окнах, включая стеклянный купол, и кипятили чай в кабинете Джорджа. Мы с Джорджем заканчивали укладывать в ящики четыре картины, которые завтра утром следовало отправить в Нью-Йорк (Гейнсборо уже отбыл в Национальную галерею), и спускали в зал двух «Вязальщиц снопов». В тот момент мы как раз ставили их на мольберты.

Клио и Илайна их пока не видели. Официанты, которые должны были разносить вино, еще не прибыли, но девушки загодя вынимали из картонных коробок бокалы и расставляли рядами на столе. Они разошлись во мнении, сколько нужно бокалов, именно поэтому Клио и взяла список гостей.

Они хорошо смотрелись, эти две красивые девушки, занятые делом: Илайна в «маленьком красном платье», туго обтягивавшем грудь и бедра, и Клио в куда более скромном бархатном наряде цвета сливы, с камеей, приколотой у горловины. Наряд помогла выбрать Илайна. Я дал Клио брошь утром; она весь день носила ее на свитере, а теперь прикрепила к платью и поминутно проверяла, на месте ли та, как будто боялась ее потерять.

Клио ответила подруге:

— Может, ты и права, хотя я думаю, что такое поведение возмутительно. Но, думаю, сегодня вечером все эти люди не будут смотреть картины главным образом потому, что побоятся попасть в дурацкое положение. А вдруг они не смогут отличить оригинал от копии?

— Браво, моя юная Клио, — сказал Джордж, — ты совершенно права. А вот ты наверняка сумеешь их различить, правда? — Он повернулся ко мне и добавил: — Знаешь, у нее чертовски острый глаз. Настоящее сокровище, правда?

Именно тогда я впервые ощутил дурное предчувствие; это ощущение было физическим: у меня засосало под ложечкой.

С тех пор прошло всего около часа, но мне казалось, что намного больше. После начала прибытия гостей я видел Клио несколько раз и с удовольствием убеждался, что она держится более уверенно, чем я ожидал. Она не теребила брошь, не сдвигала очки на кончик носа и, казалось, не слишком нервничала. Я считал, что ощущаю всего лишь вполне естественную тревогу, как каждый на моем месте, если бы его ребенку (или молоденькой жене) пришлось впервые присутствовать на светском мероприятии. Пару раз я перехватывал взгляд Клио: сначала когда она слушала сосватанного Мод «умного художественного критика из «Гардиан»», потом — когда осторожно несла бокал с минеральной водой «перрье» бывшему алкоголику, который что-то периодически писал для «Энкаунтера». Она весело и гордо улыбалась мне: мол, посмотри, как хорошо я справляюсь со своими обязанностями. Но с тех пор прошло не меньше двадцати минут.

Она не ошиблась, предположив, как гости будут реагировать на обе картины. Никто не спросил меня, где оригинал, а где копия; большинство избегали встречаться со мной взглядом или вообще делали вид, что не замечают. Несколько раз возникала игра в «угадайку»: критик из «Гардиан» отгадал верно, человек из «Энкаунтера» ошибся. Пара тонких ценителей осмотрела мои городские пейзажи, а потом обеих «Вязальщиц» и важно покивала. Но все остальные рассматривали картины, благоразумно помалкивая, а потом переходили к беседам и вину. То, что бывший министр заслонил своей тушей мольберты, позволяло остальным не заглядывать ему за спину.

Я хотел отыскать Клио и сказать ей, что она была совершенно права, что я восхищен тем, как прямо и просто она высказала свое мнение об этих людях и как я ее за это люблю.

Но найти ее я не мог.

Человеку маленького роста на приемах приходится нелегко. Другие коротышки встречаются ему на улице, в автобусах, в метро, но на таких шумных сборищах обязательно собираются гренадеры ростом не меньше, чем в два с половиной метра. Внезапно передо мной открылся просвет между спинами, и в дальнем конце зала я увидел Илайну, прижатую к стене длинной обезьяньей лапой чрезвычайно высокого, унылого и очень молодого человека. Она смотрела на него снизу вверх и оживленно улыбалась; она казалась очень юной и в ней не было ничего знойного и сексуального. Возможно, сексуальность приберегалась ею для мужчин постарше: папочки, друзей папочки и любовников средних лет. Наконец-то она нашла себе ровесника, подумал я, ныряя в стену высившихся передо мной спин. Но когда я наконец вынырнул, Илайна уже ушла.

Клио исчезла бесследно. А вот мои остальные родственники внезапно стали попадаться мне на глаза. Они то появлялись в кадре, то исчезали, подхваченные и увлеченные очередным водоворотом. За плечом женщины, облаченной в деловой мужской костюм, которая разговаривала со мной так, словно мы были знакомы (я действительно знал ее, но в тот миг не мог вспомнить, как ее зовут, чем она занимается и где мы познакомились), я снова увидел Илайну. Она была все с тем же молодым человеком; оба держали бокалы с шампанским и, судя по всему, пили за здоровье друг друга. Потом я заметил лысину Джорджа — сверкающее розовое яйцо на фоне чьего-то темного костюма. Мод с удовольствием читала лекцию паре владельцев газет; казалось, те слушали ее с лестным вниманием.

Как ни странно, моя мать оживленно беседовала с матерью Неда. Из всех женщин только они были в шляпах. Древний твидовый головной убор Гермионы Оруэлл был украшен перьями какой-то птицы — скорее всего, бойцовой. Шляпа моей матери (не менее древняя, но сменившая нескольких хозяев) напоминала романтический головной убор рыцаря. Ее высокую тулью венчало довольно потрепанное белое перо. Не на этой ли почве они сошлись? Интересно, как они могли разговаривать? Каждая из них была обязана обратить внимание на характерный выговор собеседницы. Впрочем, Вдова вполне способна была принять мою мать за иностранку.

Женщина в костюме банковского служащего рассказывала мне о выставке Отто Дикса, которую посетила в Мюнхене. Я уловил слова «критический реализм». Увидев за плечом собеседницы Мейзи, я улыбнулся ей. Как раз в это мгновение мать подняла взгляд и поймала мой взгляд. Она приветственно подняла бокал, и Вдова, привлеченная этим жестом, кокетливо подмигнула мне. Мать что-то произнесла одними губами; белое перо качнулось, когда она кивнула кому-то, находившемуся у меня за спиной. Я обернулся и увидел Элен.

Кажется, перед тонущим человеком проносится перед смертью вся его жизнь, подумал я.

Элен улыбнулась женщине, которая рассказывала мне об Отто Диксе. Я сказал:

— Привет, дорогая, ты знаешь?.. — Она сделала паузу, но только на секунду, и выпалила: — Исмельда! Как я рада тебя видеть! — Она наклонилась и чмокнула воздух у щеки женщины. Лицо Элен потемнело от сдерживаемого смеха.

Исмельда? Довольно необычное имя. Но оно мне ничего не говорило. Я льстиво улыбнулся. Элен сказала:

— Мы уже уходим. Заскочили только на минутку. Кажется, все идет отлично.

Она была с мужчиной. На долю секунды я решил, что у меня галлюцинация. Тед! Тот же открытый взгляд, та же мальчишеская непринужденность. Но спутник Элен был лишь похож на Теда. Во-первых, он не был австралийцем. У него был медленный, приятный, слегка тягучий выговор. Американец с Восточного побережья? Он промолвил:

— Элен хотела пожелать вам успеха. Но настроение у нее не для приема, сами понимаете…

Он смотрел на Элен покровительственно. Как собственник, подумал я. Законный хозяин. Очень высокий, очень мужественный. Чрезвычайно надежный и с густыми волосами вдобавок. Должно быть, Элен представила нас друг другу. Во всяком случае, рукопожатиями мы обменялись: я еще помнил неприятное ощущение собственных влажных пальцев. Я сказал — Бог знает почему (скорее всего, под влиянием вина):

— Берегите ее.

Во время этого обмена любезностями Исмельда вынула длинную тонкую сигару и вставила ее в мундштук из черного дерева. Но не зажгла. В ее глазах и носе было что-то кошачье. Она проследила за тем, как уходит Элен. А потом сказала:

— Я давно не видела вашу жену. Честно говоря, не помню…

— Ее зовут Элен, — ответил я. — Только она не…

— О, я знаю ее имя. Но когда и где мы встречались? — Она покачала головой и засмеялась. В ее ушах болтались большие золотые кольца, не слишком вязавшиеся со строгим костюмом. — Не подсказывайте, — сказала она. — Через минуту я вспомню сама.

— Для этого нужно выпить еще, — сказал я и взял у нее пустой бокал.

Клио должна была быть где-то рядом. Видела ли она Элен? Наверно, она спряталась. Я осмотрел зал, вглядываясь в каждого человека с бокалом в руках. Публика быстро рассасывалась. Джордж, стоявший у дверей, оживленно обменивался рукопожатиями. Он казался довольным собой. Мод курсировала по залу, как особа королевской крови, милостиво прощающаяся с подданными. На ней была очень женственная блузка с пеной кружев, короткую шею покрывали красные пятна от духоты и вина. Нед уводил Вдову и мою мать, заботливо взяв их под руки. Конечно, он и Мод пригласили их пообедать. Две свекрови. Не это ли их объединяло? Неужели Мод собиралась запихнуть их на неудобное заднее сиденье «порше»? Или Нед вызвал такси?

Вдова посмотрела на меня, хлопая красно-лиловыми веками.

— Было очень забавно. Мы прекрасно поладили с вашей матушкой.

Мать радостно улыбнулась мне. Веселая, очаровательная леди средних лет. Чем она развлекала Вдову? Какими жуткими историями? О тете Дот и ее женихе-насильнике? Или об Энни-Бритве, которая в приступе старческого маразма гонялась за ней по всему дому с ножом для разделки мяса?

Я ответил на ее улыбку и сказал:

— Прекрасно выглядишь, дорогая. Замечательная шляпа.

— Передай от меня привет Клио, — промолвила она, когда я поцеловал ее. — И попрощайся.

Я наполнил бокал Исмельды и свой собственный. Но не нашел ее и быстро опорожнил оба. Официанты убирали со столов, сливая остатки в пластмассовое ведро. Я схватил две почти полных бутылки и унес в кабинет. Илайна и длинный молодой человек обнимались за дверью. Руки юноши целомудренно лежали на ее лопатках; красное платье облепило ее круглые ягодицы.

Я поставил одну бутылку на письменный стол и отступил. Официанты уже ушли. Джордж запирал дверь. Я сказал:

— Хороший был прием.

— Что ж, ты все сделал вовремя. Думаю, мы сумеем продать четыре твои картины. Завтра все выяснится. Две под вопросом, одна скорее всего и одна наверняка. Эта женщина… — Он щелкнул пальцами, словно пытаясь с помощью заклинания вызвать из воздуха ее имя. — Исмельда. Исмельда какая-то…

— Я говорил с ней. Она…

— Грант, — вспомнил он. — Исмельда Грант. О Господи, фамилии всегда вылетают у меня из головы… Она хочет купить их для пары пенсионных фондов. Во всяком случае, собирается посоветоваться по этому поводу. — Он хихикнул. — Приятно знать, что твое творчество начинает приносить твердый доход… Там в бутылке что-нибудь осталось?

Официанты унесли бокалы. Я наполнил свой (или Исмельды?) и передал ему. Джордж сказал:

— Большое спасибо. Девочки здесь?

— Илайну я видел. А Клио…

— Она хорошо потрудилась, правда? Всю эту неделю помогала нам не покладая рук. Надеюсь, это не слишком утомило ее. Похоже, этот вечер оказался для нее тяжелым испытанием. Я думаю…

— А что, разрешение на вывоз уже получено? — перебил я.

— Да. Разве я тебе не сказал? Чертовское везение. Погоди, я вот что хотел сказать… Илайна улетает на пару недель в Рим. Может быть, Клио захочет составить ей компанию? Я предлагаю это в качестве скромной благодарности за помощь. Думаю, ей там понравится. Сможет совместить приятное с полезным. Илайна летит по делу, ей нужно повидаться с нужными людьми, а Клио будет просто интересно… Слушай, ты понимаешь это новое законодательство? Я — нет, черт побери. Каждый день новые фокусы. Проклятье, месяц назад на антикварной ярмарке во Флоренции регистрировали даже рамы от картин!

Именно так Джордж обычно расслабляется после очередной презентации. Он ворчал, с каждой минутой все больше и больше злясь на принятые недавно итальянские законы о культурном наследии. Произведения искусства «национального значения» подлежали регистрации в департаменте Belle Arti[11], после чего их нельзя было вывезти за границу, выставить и даже отправить на реставрацию без его разрешения. В результате цены рухнули. По словам Джорджа, абсурдность этой ситуации определялась тем, что регистрации требовали главным образом богатые коллекционеры, которые хотели быть уверенными, что они покупают не подделки.

— Они слишком усердно зарабатывают и хранят деньги. Где уж им знать, как их тратить! — проворчал Джордж. — Сами себя обкрадывают. Дураки чертовы! Эта чертова регистрация снижает цену от перепродажи, обирает торговцев, а кто остается в выигрыше?

— Коллекционеры, они покупают все это дешевле.

— Только если хотят их хранить.

— Именно для этого люди в свое время и приобретали картины. Они любили их и хотели хранить. И старый Оруэлл покупал свои полотна с такой целью. По идее, так и должно быть. Ну, ты знаешь, что я думаю об этом.

— Но это принципиально! — сердито ответил Джордж. — Свобода рынка!

— И это незыблемо, — возразил я. — В чистом виде. Джордж, на самом деле я должен…

— Клио просила передать тебе это, — вдруг сказала Илайна. Молодой человек стоял за ее спиной. Оба мечтательно улыбались. Она протянула мне голубую полотняную сумку, в которой Клио носила свою спортивную форму. Там лежало бархатное платье.

Шел дождь. Машины шуршали шинами по мокрой мостовой, стоки были переполнены, в воздухе стояла влажная духота. Я опустил боковое стекло микроавтобуса и поехал очень медленно. Во-первых, я слишком много выпил. Во-вторых, искал Клио.

И, как все последние недели, Тима — вопреки здравому смыслу, продолжая надеяться на чудо. Набережная, старые железнодорожные мосты, мощеный булыжником Сити, Сохо…

Как только ты начинаешь кого-то искать, армия бездомных множится. Они попадаются тебе за каждым поворотом, фигура любого оборванца на короткое душераздирающее мгновение кажется знакомой, но тут же становится темной безымянной фигурой: съежившейся в дверном проеме, роющейся в помойке, ковыляющей по переулку; закутанной в лохмотья, растянувшейся на скамейке, могильной плите, теплой решетке отдушин. Я подумал, что ради них мог бы развести костер из картин Рембрандта. Если бы у меня был выбор. Что будет с Тимом, если я умру? Если умрет Элен? Когда умрем мы оба? Эта мысль мучает меня постоянно. У него нет будущего. Нет, вот оно, его будущее: холодные городские мостовые, темные переулки.

Думать об этом было невыносимо. И все же я думал.

Я настиг Клио на Пентонвилл-роуд. Она выбежала из тени Сент-Пэнкрас к ярко освещенной Кингс-Кросс, обогнув группу бритоголовых, игравших в футбол консервной банкой. Она двигалась свободно, легко, без признаков усталости и широко улыбалась.

Я затормозил у водосточного люка. Колеса микроавтобуса уткнулись в бордюр.

— Клио! — окликнул я.

Она оглянулась, на мгновение остановилась, а потом отвернулась и резко прибавила скорость, словно в беге на короткую дистанцию. Я нажал на гудок, и она помотала головой, не замедлив шага. Я догнал ее и снова сбросил газ. Поравнявшись с ней, я высунул голову из окна.

— Не глупи, Клио. Садись в машину.

Она остановилась. Я по инерции двигался вперед. Она ударила ладонью по крыше машины. Раздался жуткий металлический грохот. У меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Я крикнул:

— Ради Бога!..

— Оставь меня в покое.

Я засмеялся и открыл дверь.

— Хватит, глупышка. Ты уже пробежала несколько километров. Вполне достаточно.

Я вышел из микроавтобуса. Земля покачивалась. Я зашатался и схватил ее за руку. Навстречу шли трое, мужчина и две женщины. Я сказал, все еще заливаясь глупым смехом:

— Милая, не надо устраивать сцену. — Я потянул ее за свитер, обтянутая им рука казалась железной. Клио сердито вырвалась, а потом громко и отчаянно крикнула:

— Прекрати! Пожалуйста, прекрати гоняться за мной! — И только когда она исчезла, устремившись в сторону станции метро «Эйнджел», я понял, что мое поведение могли расценить неправильно.

Мужчина был намного крупнее меня. Он толкнул меня в грудь, заставил попятиться и прижал спиной к борту микроавтобуса. Я поскользнулся, зацепился пиджаком за ручку двери и услышал треск ткани. Одна из женщин бросила:

— Грязный подонок!

Я попытался устоять на ногах, но мужчина несильно ударил меня; этого хватило, чтобы я потерял равновесие и опустился на пол кабины. Я сказал:

— Ради Бога, поймите, это смешно. Она моя жена.

— Неужели? — произнес мужчина.

Одна из женщин фыркнула.

— Еще чего!

Они склонились надо мной, но мужчина немного отодвинулся. Я решил, что бить меня он больше не собирается, осторожно встал, пытаясь продемонстрировать смирение, и пробормотал:

— Прошу прощения, я догадываюсь, как это могло выглядеть со стороны… — Я посмотрел вперед. Клио исчезла.

Мужчина сказал:

— У Кингс-Кросс полно проституток, но она не из таких. Просто девчонка, которая любит бегать трусцой.

— Она не девчонка. Она…

— Это мы уже слышали. Спорить я не собираюсь.

Я подумал, что должен быть благодарен этим людям. Разве я не волновался за Клио, когда она бегала по ночному городу? Если я начну спорить и доказывать свою невиновность, в следующий раз этот достойный человек может в подобной ситуации просто перейти на другую сторону улицы.

Он сказал:

— Теперь вы оставите в покое приличных девушек? Не будете ехать за ними вдоль тротуара?

Я смиренно кивнул.

Тем не менее когда я свернул в переулок и остановил машину, меня охватил гнев. Черт бы побрал этого доброго самаритянина! Черт бы побрал Клио! Поняла ли она, что случилось? Едва ли; она изо всех сил неслась вверх по улице, злясь на то, что я ее преследую. Я был дураком, когда надеялся, что Клио — в отличие от Джорджа и самой Элен — ничего не заметит. Ревность обостряет зрение, а, как уже правильно подметил Джордж, глаз у Клио был и без того острый. Я должен был знать, что она все поймет. Подготовить ее, попытаться объяснить. Да, конечно, я был слишком занят. Кроме того, она все равно не стала бы меня слушать. Да и с какой стати? Она изо всех сил пыталась поддержать меня, пришла на прием, надела это сковывающее ее платье, мужественно преодолевая природную застенчивость, говорила с совершенно незнакомыми людьми, слушала их, улыбалась… И вот награда за подвиг! Элен. Явное подтверждение того, что я все еще без ума от своей первой жены. Публичное унижение для Клио. Она могла подумать, что это было сделано нарочно.

Возможно, я мог бы отнестись к этому спокойнее. Я не хотел обижать ее. Приехал бы домой, покаялся, успокоил ее, пошутил над тем, в какое дурацкое положение она меня поставила. Мог бы даже пожаловаться, дабы придать этой маленькой комедии элемент трагизма. В пиджаке моего лучшего костюма красовалась дыра. А на моем теле — пара синяков; сомневаться в этом не приходилось.

Но я слишком устал. Как сказал бы Джордж, чертовски устал. Часто ли он пользовался этим расхожим эпитетом к месту? А часто ли это делают другие? Чертов платок. Чертов нос. Я произнес эти слова вслух. Как еще выругаться? Похоже, мне отказывали мозги.

Тим однажды пытался вскрыть бритвой вены на запястьях. Тогда он только что выписался из больницы. Мы вовремя заметили кровь в ванной и пятна на ковре, застилавшем лестничную площадку. Пристыженный Тим сидел на кровати и виновато улыбался. Не потому, что напугал нас, а потому, что не сумел закончить дело, которое так храбро начал. Как и я, он не выносил боли.

Мне хотелось запрокинуть голову и завыть по-волчьи. Никто не услышал бы меня в этом глухом переулке. Я стонал и бился головой о руль.

Но переулок не был пуст. Я не слышал, как подъехала полицейская машина, не видел ее огней. Полисмен положил руку на крышу микроавтобуса.

— Сэр, с вами все в порядке? — Он через стекло вглядывался в мое лицо. Я попытался сдержать дыхание, опасаясь, что от меня несет перегаром. Вспомнил чьи-то слова, что в таких случаях нельзя выходить из машины. Полиция считает это признанием своей вины. Актом капитуляции. В таких случаях щенок переворачивается на спину и показывает брюшко.

Полисмен уже открывал дверь. Он сказал:

— Кажется, у вас уже были проблемы на Пентонвилл-роуд?

— О, это просто смешно! Глупое недоразумение. — Я закатил глаза и покачал головой, пытаясь убедить его в своей невиновности. — Я хотел посадить жену в машину. Она часто бегает трусцой по ночам. Она бежала к дому. Я подумал, что с нее хватит, что она устала. Но она со мной не согласилась. Мы немного поспорили. Конечно, со стороны это выглядело…

Он с сомнением сказал:

— Я не знал об этом. Но вы дважды наехали на бордюр и слишком круто свернули за угол. Там человек упал с велосипеда. К счастью, на него не наехали. В смысле, какая-нибудь другая машина.

— Я не видел никакого велосипедиста! — Я разозлился и имел на это полное право. Чертова полиция! Гоняются за ни в чем не виноватыми водителями вместо того, чтобы разыскивать моего пропавшего сына! Конечно, это ведь куда проще! Я сказал: — Если бы я видел велосипедиста, то остановился бы. Это вполне естественно.

Он ответил:

— Мы все видели. В патрульной машине находились два человека.

Я вышел из микроавтобуса. Полицейский автомобиль стоял в нескольких метрах, мигая желтыми фарами. К нам шел второй полицейский. Он что-то нес. Я спросил:

— Велосипедист ранен? Вы вызвали «скорую помощь»? Показать вам мою страховку и права?

Он ответил:

— Сэр, будьте добры дыхнуть в этот мешочек.

Я вернулся домой (пешком, потому что микроавтобус отогнали в отстойник) уже после полуночи. Если не считать утробно лаявшего пса, принадлежавшего жильцу квартиры на первом этаже дома номер двадцать два, наша улица спала. Стояла ночь. Я подумал: мне ли жаловаться на пьяных?

На пороге сидел Тим. Его бледное лицо мерцало во тьме, как белый цветок.

— Папа, что случилось? Ты ужасно выглядишь, — сказал он.

— Ничего. Ничего серьезного. Ох, Тим… О Господи, Тим!

Мне хотелось его ударить. Схватить и затрясти так, чтобы зубы застучали. И одновременно обнять, прижать к себе и никогда не отпускать. Я злился и ликовал.

— Тим, как ты мог? — сказали. — О Господи! Ох… Слава Богу.

По моему лицу бежали слезы. Он встал и бросился ко мне. Мы обнялись и начали раскачиваться, как в каком-то дурацком танце. Он был тощим, настоящий мешок с костями, у него пахло изо рта, от одежды воняло.

Он закашлялся. Я отпустил Тима, и он согнулся пополам; его тело дергалось при каждом приступе.

— Тебе нужно бросить курить, — механически сказал я, и Тим громко расхохотался. Я тут же добавил: — Прости, это глупо. Давно ты здесь? Твоя мать…

Он покашлял еще немного, отхаркнул и сплюнул. Потом вытер рот рукавом и сказал:

— Извини. Это отвратительно. У меня небольшая простуда. Я видел маму. Мы пытались позвонить тебе, но было занято, так что пришлось приехать без предупреждения. В доме было темно, машины я не видел. И решил подождать.

Я открыл дверь. Свет в коридоре не горел. Я спустился по лестнице на кухню. Когда я нажал на выключатель, лампа дневного света замигала и ослепительно вспыхнула. Телефонная трубка болталась на проводе вдоль стены. Я сказал:

— Клио иногда снимает трубку с рычага, когда ложится спать. Но у тебя есть ключ. В крайнем случае, ты мог бы позвонить в дверь.

Он медленно прошел на кухню.

— Я не хотел пугать Барнаби. А ключ я отдал Клио.

Она мне этого не сказала. Почему?

— В любом случае ты не должен был сидеть на ступеньках, — пробормотал я. — С таким ужасным кашлем это верная смерть.

— Может быть, я надеялся умереть.

Он сказал это со своей обычной «глупой» улыбкой. В ней была и издевка, и стыд, словно он желал и в то же время не желал, чтобы его слова приняли всерьез. Я ответил:

— Я попал в полицейский участок. Меня забрали за езду в нетрезвом виде. Я мог проторчать там всю ночь. Тебе следовало остаться у мамы. Я мог подождать до утра. Ночью больше, ночью меньше… О Боже, это длилось целую вечность.

— Ох, папа, хватит! — воскликнул он.

Какая знакомая интонация! Но он действительно выглядел измученным. Скулы обтянуты грязно-серой кожей; щеки ввалились, нос заострился. Он пошарил в кармане грязной красной кожаной куртки и вынул смятую пачку сигарет. Я быстро схватил с плиты коробку спичек и дал ему прикурить. Он улыбнулся с искренней благодарностью. Глубоко затянулся и снова закашлялся.

Когда к Тиму вновь вернулся дар речи, он сказал:

— Я не мог остаться у мамы. Она не одна. — Тим посмотрел на меня и помедлил. — У нее там какой-то друг, — деликатно добавил он. — К тому же, что она сердилась. Ругала меня.

— Надеюсь, ты понимаешь, почему?

— Думаю, да, папа. — Глаза опущены. Олицетворение смирения.

— Вот и хорошо. Ладно, об этом потом. Не знаю, что у нас есть в буфете, но вид у тебя такой, словно тебе необходимо поесть. А потом примешь ванну.

Он сказал:

— От меня воняет, потому что я гнию.

Он говорил ровно и спокойно, констатируя это как непреложный факт.

Не было смысла разубеждать его. Я давно этому научился. Поэтому сказал небрежно как мог:

— Все равно. Ванна тебе не помешает. Сделай это если не ради себя, то ради меня. В твоей комнате ночует Фиона. Она осталась на ночь, потому что мы не знали, как поздно вернемся. Тебе придется спать со мной. Так что будь добр, прими ванну.

Он потащился за мной по лестнице и разделся, пока я наполнял ванну и выливал в воду сосновое масло. Я пытался не смотреть на его тело не из уважения к его скромности и даже не из-за собственной стыдливости, но потому что у меня разрывалось сердце при виде перенесенных им мучений. Его бедра и ягодицы сморщились и усохли, как у старика. Он с головой погрузился в зеленую ароматную воду, издав звук, который должен был означать удовольствие. Во всяком случае, я на это надеялся. Но когда я начал собирать его одежду, тревожно выпрямился. Я сказал:

— Все в порядке. Я просто хочу засунуть это в стиральную машину. — Вообще-то по этим тряпкам плакала печь для сжигания мусора. Он с искренним ужасом ответил:

— Ох, нет, папа. Пожалуйста.

Внезапно я почувствовал себя идиотом. Мой сын вернулся, воскрес из мертвых, а я думаю только о том, чтобы запихнуть его в ванну и постирать одежду. Я сказал:

— Ладно, пусть лежит. Только от нее пованивает. Я поищу для тебя что-нибудь.

Я не сплю в пижаме, но у меня есть несколько пар. Их купила Элен много лет назад, когда мы еще проводили странные уик-энды у ее родителей; они были бы шокированы, если бы узнали, что их зять спит голым. После недолгих поисков я нашел в комоде одну и взял из бельевого шкафа полотенце. Дверь соседней комнаты, в которой спал Барнаби, была приоткрыта. Из-под стеганого одеяла торчала только его макушка. Ночник был включен; я осторожно закрыл дверь. С верхнего этажа, где спали Фиона и Клио, не доносилось ни звука. Я отнес полотенце и пижаму в ванную. Тим сидя вытирал голову. Зеленая вода приобрела цвет заболоченного пруда и покрылась жирной ряской.

— Будь умницей, сполосни голову над раковиной, а не над ванной, — попросил я и, тут же устыдившись, что веду себя как сиделка, добавил: — Сейчас я соображу что-нибудь поесть. Может быть, ты и не голоден, а у меня просто бурчит в животе.

Я положил яйца в кастрюльку и позвонил Элен. Автоответчик сообщил, что в настоящий момент она не может подойти к телефону. В самом конце записи — до того, как прозвучал сигнал — мне почудилось слабое фырканье. Намек на смех. Может быть, она потешалась надо мной? Я весело и непринужденно произнес в трубку:

— Тим здесь, жив и здоров. Надеюсь, тебе это уже известно. Спокойной ночи, дорогая.

Я намазал тост маслом, покрыл тонким слоем джема, как Тим любил, и вылил в пивную кружку пинту молока. Когда я поднялся наверх, он уже лежал в постели. Его лицо по-прежнему было серым, но стало немного светлее и прозрачнее. Темные мокрые волосы прилипли к голове, как водоросли. Глаза горели. При виде яиц он покачал головой, но выпил немного молока и съел половинку тоста с джемом. Потом потянулся за лежавшей на полу красной кожаной курткой и вынул сигареты. Я протянул ему блюдце и сказал:

— Не смог найти пепельницу. Клио все куда-то убрала.

— Ты не возражаешь?

Я покачал головой. Он закурил, откинулся на подушку и посмотрел на меня с опаской. На его шее напряглись толстые бугристые жилы.

Я сказал:

— Никаких вопросов. Расскажешь, когда захочешь. А если не захочешь, не надо. Я устал. Думаю, ты тоже. Сможешь уснуть? Я могу поискать снотворное. Или ты хочешь виски?

Он вздрогнул так, словно я предложил ему яду. Я сказал:

— Пойду почищу зубы. Вернусь через минуту.

Я мыл ванну, вытирал пол и думал: я просто полезное домашнее животное: добытчик, отец и больше никто. Я не могу ничем управлять. Не могу сделать что-нибудь путное. Я могу командовать только тогда, когда работаю, в моем другом мире. Смог бы Тим выздороветь, найти мир с собой, если бы умел рисовать, писать, лепить горшки, делать мебель?

Он спал. Или делал вид, что спит. Я выключил лампу у кровати, лег рядом и подумал, что больше никогда не усну.

Он плакал, негромко шмыгал носом и всхлипывал. Я посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов. Было четыре часа. Тим сидел на полу, обхватив себя руками, накинув на плечи куртку и уронив голову на колени. Стоявшее рядом блюдце было переполнено окурками. Я вылез из постели и опустился рядом на колени. Он закашлялся и сказал:

— Извини, что разбудил. Я отвык спать в постели.

Я сказал:

— Знаешь, мы искали тебя. Все. Я, мама. Тетя Мод. Полиция. Даже дядя Генри. Как ты жил? У тебя не было ни пенса. Я положил деньги на твой банковский счет, но ты к ним не прикоснулся.

— Я оставил дома свою чековую книжку. И ключи. Думал, ты поймешь, что я не собирался возвращаться.

— Я бы с удовольствием выкурил сигарету, — сказал я.

Он вытряхнул из пачки сигарету и протянул мне. Вторую взял себе. В мгновенном свете зажигалки его лицо показалось состоящим из бледных геометрических фигур. В стиле живописи Латура. Он сказал:

— Папа, не начинай курить. Тебе это действительно вредно.

— Кто бы говорил…

Он негромко засмеялся.

— Слушайся меня, но не бери с меня пример.

Мы курили молча. Он докурил свою сигарету, прикурил новую от старой и сказал:

— Я считал, что у меня только два выхода. Пораскинул мозгами, решил стать юнгой или кем-нибудь в этом роде и удивить тебя. Добрался на попутном грузовике почти до Шотландии. Но у меня ничего не вышло. Мне казалось, что умру в горах, просто замерзну и умру. Или где-нибудь в лесу, и меня засыплет листвой. Но потом я подумал, что меня может найти какой-нибудь ребенок. Я воровал овощи на полях. Капусту. Какой-то фермер позволил мне жить у него в сарае. Я пытался немного помогать ему, но не выдержал. Силенок не хватило.

Он тычком затушил сигарету, положил голову мне на плечо и пробормотал:

— Ох, папа, я не могу ни жить, ни умереть.

— Только не говори этого матери. — Я обнял его за плечи и сказал: — Ложись в постель, милый.

Когда я проснулся снова, было двадцать минут девятого. Я встал; Тим перевернулся на другой бок, что-то пробормотал и тут же затих. У него был жар; волосы слиплись от пота; от него несло потом и табаком. Я взял свою одежду, прошел в ванную и включил воду. Затем побрился и принял ванну. Голова болела. Ощущение было странное. Я чувствовал себя жонглером, пытающимся удержать в воздухе целую кучу разноцветных шаров. Нужно было известить полицию, что мой сын вернулся домой. И поговорить с Элен. У Тима подскочила температура. Я должен был убедить его показаться врачу. Найти ему чистую одежду. Съездить в отстойник и забрать микроавтобус. Поговорить со своим адвокатом и попросить его выяснить, когда меня вызовут в суд. Скорее всего, меня лишат прав. Но пока этого не сделали, мне придется съездить в галерею и забрать копии. Я пообещал Неду привезти их в Норфолк в течение ближайших двух недель. Собирался на пару дней забрать Барнаби и пожить с ним у Джойс. Но теперь нужно было позаботиться о Тиме. И, конечно, о Клио.

Я слишком устал, чтобы думать обо всем сразу. И, как ночью Тим, погрузился в воду с головой.

Вошел Барнаби. Его здоровый глаз был заклеен черным пластырем от косоглазия. Он сказал:

— Папа, знаешь что? Мой брат вернулся, он лежит в твоей постели, я заглянул и увидел его. Я пошел сказать это маме, но она уже ушла на работу. Сегодня утром она была немножко сердитая. Фиона велела мне почистить зубы. Сейчас я пойду в школу. Она сказала, что нужно наклеить пластырь. Это так?

Как трудно приходится в этой жизни детям, подумал я. Все нужно делать последовательно. Я сел, как следует намылился и спросил:

— Неужели тебе не нравится пластырь? А я думал, что в нем ты чувствуешь себя настоящим пиратом. Грозой морей.

Я дождался возвращения Фионы. Когда-то она была сиделкой и могла оценить состояние Тима. Она смерит ему температуру, вызовет врача, если сочтет это необходимым, приготовит завтрак и убедит его позвонить матери. Когда я звонил Элен, она чуть не пела от радости. А у меня на душе почему-то была страшная тяжесть. С какой стати? Один сын спит; другого удалось убедить заклеить глаз черным пластырем…

У меня ушло несколько тоскливых часов на то, чтобы съездить в отстойник, забрать машину и добраться до галереи. Поскольку мне было нужно припарковаться в запрещенном месте, я позвонил Джорджу из отстойника и сообщил ему, когда примерно приеду, чтобы он об этом договорился, а потом рассказал о Тиме и попросил передать это Клио. Я был краток и повесил трубку, не обращая внимания на его изумленные охи и вздохи. Когда я прибыл, он стоял у дверей магазина.

— О Господи, — сказал он, — не стоило трудиться, никакой спешки не было. Все остальное я сбыл с рук, а это главное. Машина пришла прямо с утра, раньше, чем я ожидал. Конечно, был страшный переполох, но теперь все позади. Ох, я чертовски рад за Тима. Мы все верили, что рано или поздно он объявится. Но время он выбрал для этого самое подходящее. Клио до сих пор плачет.

По противоположному тротуару прошел регулировщик. Пока мы грузили картины, у микроавтобуса стояла Илайна. Я прихватил несколько одеял, чтобы завернуть полотна. Джордж сказал:

— Как ты думаешь, Вдове нужен ее ящик? Тогда передай ей, что я пришлю это дерьмо с посыльным. Передай от меня привет Элен. — В его глазах стояли слезы. Он достал огромный оранжевый носовой платок, высморкался и промолвил: — Проклятье, ты должен быть чертовски счастлив!

А я чувствовал себя как зомби. Поцеловал Клио, но не посмотрел на нее. Мы загрузили микроавтобус, и она села на пассажирское сиденье. На ней были толстый рыбацкий свитер, джинсы и кроссовки. Когда я завел двигатель, она сказала:

— Я бы не поехала с тобой, но за утро так набегалась, что у меня нет сил возвращаться домой трусцой.

Это было сказано очень по-детски и не требовало ответа. Я положил руку на ее колено; она подняла ее, немного подержала и вернула мне, как нежеланный подарок. Потом выглянула в окно и сказала:

— Мне ужасно жаль.

— Жаль?

— То есть, я ужасно рада за Тима. Конечно, рада, сам знаешь.

— Но?..

Ее голос был гнусавым и хриплым от слез.

— Почему ты не сказал мне?

— Когда я вернулся и обнаружил его, ты уже спала. Он сидел на ступеньках. Не мог войти, потому что перед уходом отдал тебе ключи. Почему ты не сказала мне об этом?

— Потому что ты не спросил! — стала защищаться она. — А я подумала, что это расстроит тебя. Я считала, что тебе нужно сосредоточиться на работе. Но это пустяки по сравнению с тем, что ты не сказал мне о его возвращении. Если ты не хотел меня будить, то мог бы хотя бы оставить записку на кухонном столе. Я чувствовала себя последней дурой!

— Я думал, что мы увидимся утром. Я же не знал, что ты удерешь. И что я не проснусь до твоего ухода.

— Мог позвонить мне в галерею. Ты знал, что я буду там. Вместо этого ты надолго уехал, а затем попросил Джорджа передать мне новости. Ты должен был сказать это сам.

— Если бы ты подумала, вместо того чтобы обижаться, то сама поняла бы, какая ты глупышка. Я еще даже матери не звонил. И Мод тоже. И приехал в галерею, как только смог. Главным образом из-за тебя. Картины не имели значения. Джордж спокойно мог подержать их еще день-другой. У него не так мало места.

— Но с Элен ты, конечно, разговаривал.

— Да. Очень коротко. Сегодня утром. Вчера вечером Тим пришел к ней, и она пыталась дозвониться нам, но ты сняла трубку. И все же я мог бы разбудить тебя, если бы ты вела себя умнее.

— Именно поэтому ты ничего не сказал? Чтобы наказать меня?

— Как выяснилось, ты придумала куда более изощренное наказание. Удрав от меня на Пентонвилл-роуд. Кончилось тем, что я попал в полицию. И все же я не виню тебя в случившемся.

Она сказала:

— Я ничего не могла с собой поделать. Я слишком разозлилась.

— Из-за того портрета? Кажется, я понимаю, в чем дело. Это глупо. Ты должна была понять. Ты же говорила, что интересуешься моей работой. Это просто один из приемов. Художники пользуются сходством модели с кем-то знакомым совершенно неосознанно.

Она еле слышно пробормотала:

— Я знаю.

Ее внезапная покладистость поощрила меня.

— Таким образом я помечаю свои копии. Та девушка напомнила мне Элен. В ее лице есть что-то лисье. Какая-то холодность, — беззастенчиво соврал я. И добавил: — Это просто нечто вроде подписи.

— Как крошечная вывеска «Пиццерия» на копии Каналетто, которая висит у твоей матери?

— Точно! Джордж прав, от тебя ничто не ускользнет, верно?

Она сказала:

— Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, не льсти мне. Я этого не вынесу. После всего, что я сделала…

Теперь в ее голосе звучало отчаяние. И страх. Я сказал:

— Брось, малышка, все не так ужасно. Ты разозлилась, а я был пьян. Из этого ничего хорошего не вышло, но виновата не только ты. Тебе нужно получить водительские права на тот случай, если суд признает меня законченным преступником!

Как ни странно, я почувствовал себя намного лучше. Может быть, потому что прошло похмелье. Или потому что наконец ощутил облегчение от возвращения Тима. Я ссорился с Клио почти так же, как всегда ссорился с Элен, и это тоже сыграло свою роль. Мы переругивались, как дети, или притворялись детьми. Как бы это ни называлось, мы оказались на одном уровне. Я больше не опекал Клио. Я еще не знал, хорошо это или плохо, но ситуация явно изменилась.

Мы остановились у светофора. Клио смотрела на меня с каким-то странным выражением. Она была удивлена? Сбита с толку? Я снова положил руку на ее колено; на этот раз она подняла ее и прижала к щеке. Я сказал:

— Знаешь, сейчас у нас тяжелый период. Но мы во всем разберемся. Обещаю.

Я и не предполагал, как трудно будет сдержать это обещание.

Прошло шесть дней. Клио была необычно тиха и погружена в себя, но это можно было понять. После возвращения Тима у нас появилась куча дел. Он был болен, причем довольно опасно; у него оказалось двустороннее воспаление легких, отягощенное общим истощением. Он много спал, а когда просыпался, лежал перед телевизором. Он признал, что болен физически, и уходил в эту болезнь, избегая говорить о своем психическом состоянии. Принимал антибиотики, не жалуясь на то, что они его отравляют, мерил температуру, ел помалу, но часто, как советовал врач. Еду готовила Клио. Она обращалась с Тимом нежно, бережно и заботилась о нем. Приезжали Элен, моя мать и Мод. Клио тактично руководила этими посещениями. Регулярно подавала кофе, чай и напитки; оставляла Элен и мою мать наедине с Тимом столько времени, сколько он, по ее мнению, мог выдержать; находилась в комнате, когда там была Мод, отвечала за Тима на вопросы, задать которые моя тетушка считала своим долгом, причем делала это с таким мягким, поистине сестринским участием, что Мод не обижалась. Она целовала мою мать и тетку, когда те приходили и уходили, и разговаривала с Элен серьезно и вежливо.

Я гордился ею. И думал, что она наконец-то повзрослела.

На седьмой день после завтрака я поднялся в мастерскую. Я не видел копий с того момента, как выгрузил их из микроавтобуса и отнес наверх. Я был уверен, что с ними больше ничего не нужно делать. Вся работа над деталями была закончена еще в запаснике, когда картины стояли передо мной, и теперь я просто хотел взглянуть на них свежим взглядом, посмотреть под другим углом зрения, не просто как на копии или подделки. Это было для меня самопроверкой. Чего они стоят сами по себе? Способны ли жить независимой жизнью?

В целом я был доволен. Я никогда не бываю удовлетворен полностью; мне всегда приходится бороться с искушением что-то улучшить. Я подумал, что следовало бы переписать правую руку суффолкской графини. Два пальца у нее не гнулись. Должно быть, так было на самом деле, но сейчас это не имело значения; странно, почему я не догадался улучшить оригинал. Кроме того, меня приятно удивила моя первая копия «Вязальщиц снопов». Я бросил ее, считая эскизом, но сейчас посмотрел на картину снова, и она показалась мне более свободной и непринужденной, чем раньше. Так часто бывает, когда просыхает краска. Копия была прислонена к стене. Я снял одеяло со второй копии и поставил картину на мольберт. Посмотрел на обе. И тут меня словно огрели молотком по голове.

На пороге стояла Клио. Наверно, она стояла там уже давно и следила за мной. Но она тяжело дышала, словно только что взбежала по лестнице.

— Это моя вина, ох, это моя вина…

Я спросил:

— Черт побери, как это вышло? Только, ради Бога, не начинай плакать. Дело серьезное.

Она задыхалась и хватала ртом воздух. Я сказал:

— Только без истерик. Это уже ничего не изменит. Побереги время.

— Ох, ты возненавидишь меня, — запричитала она.

— Прекрати. Прекрати думать о себе, глупая девчонка. Это неважно. Какого черта…

— Грузчики приехали рано. Джордж повел их в запасник забирать другие картины. Все было готово к отправке, неупакованной оставалась только эта. Она была в магазине, вместе с твоей копией. Обе стояли на мольбертах. Джордж принес ящик и велел плотнику упаковать «Вязальщиц».

— И тот положил в ящик копию вместо оригинала? О Господи, Джордж должен был его остановить!

— Они были очень похожи! — внезапно рассердилась Клио. — И отличались только тем, что ты называешь подписью. Я ничего не делала.

— Значит, Джордж оставил тебя за старшую?

Она молчала. Я спросил:

— Ты хочешь сказать, что стояла рядом и позволила этому случиться? О Боже, это невероятно!

— На них смотрела Илайна. Я не могла этого вынести. Я боялась, что она заметит, что ты сделал, и посмеется надо мной. Ты не знаешь Илайну, она может быть настоящей сукой. А я была ужасно несчастна. Думала, что ты меня ненавидишь. Ты не спустился к завтраку. Я решила, что ты ждешь, чтобы я ушла. Я не знала про Тима. Ты же не сказал мне.

А я-то думал, что она выросла! Я сказал:

— Это была твоя месть, правда? Ты сказала этому ни в чем не виноватому плотнику: «Нет, нет, не эта, другая!»

— Нет. Я просто не остановила его.

Но я ей не поверил.

— Джордж убьет тебя. — А про себя подумал: точнее, это убьет Джорджа.

— Я сама ему все расскажу, — пообещала она. — Если он захочет меня убить, пусть убивает. Я буду рада умереть и избавиться от этого кошмара. А если он не убьет меня, я сама покончу с собой…

Я в два шага пересек комнату, закрыл дверь, которую она оставила приоткрытой, резко повернулся, сильно ударил Клио сначала по одной щеке, а потом по другой и прошипел:

— Глупая девчонка, не смей говорить о самоубийстве, когда внизу лежит мой несчастный больной сын! — Потом я взял ее за плечи и встряхнул. Она покорно уронила голову и привалилась ко мне. Когда я поднял Клио подбородок и заглянул в лицо, ее глаза были полузакрыты; под веками мерцали светлые полоски. Она прошептала:

— Что мне теперь делать?

Я ослабил хватку. Она обвисла у меня в руках, как кукла. Я почувствовал себя чудовищем. Женоубийцей. Я стащил ее по лестнице и посадил на табуретку; на ту самую табуретку, на которой она обычно сидела, читая стихи. Я сказал:

— Посиди тихо. Дай мне подумать.

Никто нам не поверит, думал я. В это невозможно поверить. Поймет это разве что психиатр, специалист по чокнутым подросткам. А значит, конец карьере Джорджа как честного торговца картинами. Тем более, что он тоже не ангел. Он оставил без внимания мои сомнения насчет портрета Графини.

Лоб Клио был прижат к моему животу. Она глухо произнесла:

— Все случилось так быстро… Меня как будто парализовало. Я надеялась, что Джордж все исправит. В конце концов, картина была еще здесь, на мольберте. Я думала, что он что-нибудь сделает, ведь еще не поздно позвонить в фирму, и машину остановят еще до того, как она доедет до аэропорта. Но он ничего не заметил, потому что ты позвонил и рассказал про Тима. После этого все остальное потеряло значение.

Может быть, оно и не имело никакого значения.

Я сказал:

— Да, понимаю… Клио, но ведь это случилось неделю назад!

Аукцион прошел позавчера. Джордж позвонил мне из Нью-Йорка. На мой взгляд, цены были астрономические; но он сказал, что почти таких и ожидал. Немного больше за две картины, чуть меньше за три. Или наоборот. Точно не помню. Я хорошо запомнил только одно, потому что это показалось мне забавным: самую высокую цену дали (или, на неповторимом жаргоне Джорджа, «впарили») за «Графиню Суффолкскую». Если бы он узнал о «Вязальщицах» хотя бы два дня назад, то мог бы снять их с торгов. Объяснения, извинения… Все это было бы трудно и едва ли пошло бы на пользу его репутации, но катастрофы не случилось бы…

Клио подняла голову. На ее щеках горели следы от моих пощечин.

— Я не смогла, — сказала она. — Просто не смогла. Думала, что, может быть, на самом деле ничего не случилось, что мне просто хотелось этого, и все приснилось мне в кошмарном сне… А потом, когда ты не посмотрел, не заметил, я молилась… если я буду хорошо себя вести и никого не обижать, то все как-нибудь уладится…

Я сказал:

— Джорджа могут посадить в тюрьму за мошенничество.

Очки Клио запотели. Она сняла их, протерла полой рубашки и мрачно, безнадежно сказала:

— Может быть, никто не заметит…

До сих пор так и было. В Нью-Йорк прибыло пять картин; ажиотаж подогревался широкой рекламой; ни у кого не было причин подозревать, что одна из картин (точнее, две, если считать «Графиню», но это было только мое мнение) может быть совсем не тем, о чем трубили газеты. А сейчас, когда они уже были проданы, никто не был заинтересован в том, чтобы поднимать шум. Если только… Если только… Всегда нужно быть готовым к худшему.

Я понял, что смеюсь. Клио надела очки и хмуро посмотрела на меня. Я сказал:

— Ох, Клио, Клио, что ты наделала?!

Ее лоб слегка разгладился. Клио решила, что если я смеюсь, значит, все не так страшно. Она все еще оставалась ребенком.

Наконец она сказала, слегка надув губы:

— Знаешь, мне не раз приходило в голову, что это ужасно глупо. Почему такие деньги платят за ту картину, а не за твою? Если даже не видят разницы?

Я ответил:

— Это слишком долгий разговор. Давай отложим его.

Я никогда не видел снов. Правда, считается, что сны видят все; если это так, то значит, я просто никогда не мог вспомнить их после пробуждения. Но сейчас меня постоянно мучит один и тот же сон. Сон с продолжением. Как сериал.

Передо мной стоит большой холст в тяжелой раме; это огромный, сложный, меняющийся пейзаж. Иногда он немного похож на пейзажи Клода Моне, с поэтическими световыми эффектами, с рощей справа и чуть меньшей слева; в середине несколько далеких домиков — ферма, несколько коттеджей — и крошечных фигурок, жизнь которых является отражением жизни Природы; вдали клочок воды, отражающий свет не то солнца, не то луны.

Когда мне снится это, ночи проходят относительно спокойно. Но чаще я во сне подхожу к этой картине (которая висит в красивом, хорошо освещенном, но совершенно пустом зале), и она тут же становится все более населенной, многолюдной и быстрее меняется. Там всегда есть город с башнями; горы или хотя бы одна холодная зазубренная скала; небо, покрытое грозовыми тучами. Далекий блеск превращается в озеро или морской залив, либо темный и покрытый волнами, либо спокойный, серо-стальной, отражающий пасмурный свет. Видны обломки кораблекрушения; иногда сбоку появляется судно с мачтами, с которых свисают промокшие тяжелые паруса; иногда это водный велосипед без седока, дрейфующий, словно Летучий Голландец. Возникает ощущение, что что-то случилось, но остальные персонажи картины этого не замечают; мужчины пашут, ссорятся, занимаются любовью со своими женщинами; дети играют.

А иногда я оказываюсь в воде (темной и вязкой) и пытаюсь плыть на выручку к тем, кто оказался в беде. Они не так уж далеко, но я слишком устал, а они вот-вот утонут. Иногда это Клио, иногда Элен, но чаще всего Барнаби в школьной форме, с пластырем на глазу, протягивающий руки, захлебывающийся и зовущий меня. И всякий раз, когда я пытаюсь дотянуться до своего маленького пасынка, я вижу краем глаза сбоку чью-то белую руку, молотящую воду. Это Тим пытается удержаться на плаву. Он знает, что я доберусь до него; понимает, что сначала я должен спасти того, за кем плыву, и что он не должен кричать; он борется молча, а я пытаюсь не упустить его из виду, уплывая все дальше и дальше, и знаю, что однажды мне не хватит времени или сил, и море поглотит его.

Но пока еще я могу доплыть до него. Он не показывает своей боли; терпит ее молча и храбро. Он смотрит телевизор, отгадывает кроссворды, ходит в угловой магазин за сигаретами. Принимает ванну, когда ему об этом напоминают. Играет с Барнаби в «Старую деву», «Сон» и детский «Скрэббл». Наносит визиты своей матери. Я тоже делаю это, причем гораздо чаще, чем думает Клио, но с тех пор как Джордж взял ее на постоянную работу в галерею и начал посылать в командировки за границу, скрывать это мне стало легче. Джордж очень доверяет мнению Клио. Он так и не узнал, что она чуть не подвела его под монастырь, а я спас от позора и унижения, если не от чего-нибудь похуже. Если какой-нибудь подозрительный тип, сующий нос не в свое дело, пристально вглядится в моих «Вязальщиц» (висящих в Филадельфийском музее европейского искусства), решит проверить их происхождение и посетит личную галерею лорда Оруэлла, то найдет там похожую копию (чуть более темную — видимо, раннюю) и на том успокоится. Конечно, если он не дока. Но даже в этом случае ему предстоит битва с целой армией «экспертов», которых наймет музей, чтобы разбить его доводы в пух и прах. А до тех пор будет считаться, что это копия копии. Конечно, каждому случалось попадать в дурацкое положение, и никто не захочет снова в нем оказаться.

Моя мать вряд ли будет хвастаться очень неплохим Стаббсом, висящим на стене гостевой спальни ее домика в Боу, потому что он ей не очень-то нравится.

— Конечно, картина красивая, — говорит она, обращаясь ко мне, — но я думаю, до других твоих работ ей далеко.