Крушение

ПОЕЗДКА ВО ФЛОТСК Рассказ

Еще не кончился сентябрь, но осень в этом году спешила и погода была ноябрьской. Низкие лохматые тучи быстро неслись над головой, подгоняемые сырым норд-вестом, и с неба то проливался короткий мелкий дождь, то сыпал и тотчас же таял крупный густой снег, то ненадолго тучи расступались, проглядывало холодное окутанное дымкой солнце и свинцовый цвет моря отливал синевой.

У широкого, сбитого из толстых просмоленных досок причала стоял рейсовый катер. Волна, играя, поднимала его над стенкой и опускала глубоко вниз, и попасть на его палубу собравшимся на пирсе пассажирам было нелегко. Но судя по тому, как умело выбирали они моменты для прыжка, как бесстрашно прыгали, рискуя свалиться в ледяную воду, чувствовалось, что они не новички в этих путешествиях.

Через двадцать минут катер должен был отойти в очередной рейс в военно-морскую базу Флотск.

Все пассажиры, а их собралось человек тридцать, были молоды. Матросы, офицеры, их жены, дети. И Вахов, который несмотря на ветер и дурную погоду не спешил, с давно забытым волнением наблюдал за ними, прислушивался к их разговорам. Подумал с грустью: «В свои сорок три года, погрузневший, в штатском пальто и шляпе, наверное, кажусь им пожилым дядечкой».

После особенно сильного порыва ветра, сопровождавшегося снежным зарядом, Вахов почувствовал, что начинает мерзнуть. Тогда он тоже прыгнул на борт катера. Палубный матрос, не надеясь на сноровку «гражданского», умело поддержал его, и Вахов, минуту постояв на корме, спустился в тесный кубрик.

Его соседка, молодая женщина, на коленях которой стояла большая хозяйственная сумка, несмотря на качку и шум, мирно спала, уткнувшись в нее головой, и Вахов подумал, что раньше он тоже мог мгновенно уснуть в любой обстановке, стоило лишь закрыть глаза. Теперь он всегда возит с собой снотворное. Он устроился поудобнее, проверил, на месте ли командировочное предписание. Без него во Флотске ему не разрешат сойти на берег. В предписании значилось: «Кандидат физико-математических наук Вахов Том Александрович командируется в Дом офицеров войсковой части для чтения лекции офицерскому составу». И снова спрятав его во внутренний карман пиджака, закрыл глаза.

Он почувствовал, как беспокойство, периодически не оставлявшее его все последнее время, снова охватило его. Он заворочался на узкой скамейке, задел дремавшую рядом женщину, она тоже задвигалась, открыла глаза.

— Простите, у вас есть ребенок? — спросил Вахов.

— Есть, — удивленно ответила она.

— Он не учится в музыкальной школе?

— Пока он устраивает концерты дома, — засмеялась женщина. — Ему нет и года.

— Ну да, — сказал Вахов. — Извините.

Три месяца назад директор метеорологического центра, где Вахов заведовал отделом долгосрочных прогнозов, предложил сделать доклад на всесоюзном симпозиуме. Неожиданно для себя Вахов заволновался. Не потому, что это должен был быть особенный симпозиум. Теперь такие встречи проводятся довольно часто. Захоти, так чуть ли не каждые два-три месяца можно ездить на какой-нибудь съезд, симпозиум или совещание. Но этот симпозиум должен был состояться в северном городе. А оттуда до Флотска три часа ходу на катере!

— Что, не хочется ехать на север? — спросил директор, заметив и по-своему истолковав его волнение. — Симпозиум в Сочи в бархатный сезон, конечно, соблазнительнее. — Он понимающе кашлянул, и Вахов подумал, что был прав, считая своего директора человеком неприятным. — Я вас, Том Александрович, не неволю, можете послать кого хотите. Хоть своего любимчика Никитина.

— Поеду сам, — помолчав, сдерживаясь, чтобы не ответить резкостью, сказал он и вышел из кабинета.

Много раз он мысленно бывал в своем поселке. Бродил по его крутым, сбегающим к морю улицам, нес вахту на мостике, мерз под порывами холодного ветра у дома Айны. Он давно мог побывать там. Но боялся этой поездки. Встреч с друзьями, с кораблем, болезненных и ненужных теперь воспоминаний. С тех пор прошло двенадцать лет. Солидный срок. И такой случай — симпозиум на Севере.

В день закрытия симпозиума Вахов обратился в Политуправление и предложил прочесть лекцию во Флотском Доме офицеров. Лекция должна была называться: «Перспективы метеорологии на ближайшие годы». И вот сегодня в семь вечера состоится лекция.

На палубе послышались какие-то команды, затарахтел движок, и по усилившейся качке Вахов понял, что они вышли из гавани и легли на норд. Он снял и повесил на крючок пальто и шляпу, распустил узел галстука, вытянул свои длинные ноги. Молодая женщина рядом опять задремала, разморенная душным теплом кубрика, усатый мичман справа с аппетитом поглощал бутерброды, запивая их пивом из горлышка бутылки.

— Кто сейчас во Флотске командир базы? — спросил Вахов мичмана.

Мичман минуту помолчал, дожевывая бутерброд, видимо раздумывая, а следует ли отвечать этому гражданскому, потом сказал:

— Контр-адмирал Святов.

— Федор Николаевич? — уточнил Вахов.

— Точно, — ответил мичман. — Он самый. Хозяин наш.

В шестьдесят третьем они вместе с Федором служили старпомами на эсминцах последнего проекта, были капитанами третьего ранга, холостяками. Теперь, значит, Федор адмирал.

«Ну что ж, — подумал Вахов. — Все закономерно. Жизнь не стоит на месте. А все же быстро он скакнул».

До мельчайших подробностей, будто это было не двенадцать лет назад, а только вчера, он вспомнил, как лихо последний раз подвалил катер комбрига к военному причалу, как матросы помогли отнести его чемоданы на вокзал. А вечером он, уволенный в запас по болезни тридцатилетний капитан третьего ранга, сидел в ресторане и прощался с друзьями.

Тогда не было ощущения, что он уезжает навсегда: слишком быстро и неожиданно все произошло. Казалось, что это просто дурной сон — и демобилизация, и разлука с Айной. А завтра он проснется и все будет по-старому. Но как это часто бывает в жизни — первые впечатления оказались неверными. Уже вскоре Вахов понял, какая драма произошла с ним, чего он лишился.

В Одессе с раннего утра он уходил на пляж, заплывал далеко в море, так что узкая полоска берега почти скрывалась за дымкой, переворачивался на спину и долго лежал так, глядя на небо. Не хотелось ни о чем думать. Ни о прошлом, ни о будущем. Но мысли сами навязчиво лезли в голову. Тогда он возвращался на берег и, чтобы отвлечься, садился играть в карты или в шахматы. Вокруг того места на Лузановке, где он обычно лежал, собиралась целая компания. Приносили гитару, транзистор, надувную лодку. В компании были красивые женщины. С ними Вахов был злым, ироничным. Им это нравилось. Он дочерна загорел, темные волосы выгорели. Язва больше не напоминала о себе.

Прошел месяц. Безделье стало невмоготу. Знакомые устроили его на хорошую, по их мнению, работу — инженером в конструкторское бюро. Там был приличный оклад, несложные обязанности, свободное время, которое часть сотрудников коротала за разговорами или чтением детективных романов. Романы эти были нарасхват. В пять часов звенел звонок, можно было брать портфель и идти на все четыре стороны.

Недолго проработав там, он уволился. Потом поступил на другую работу и снова уволился. Все казалось пресным и неинтересным.

Три недели до закрытия сезона он дежурил спасателем на пляже. Вытащил из воды нескольких утопающих, однажды чуть не утонул сам. Семнадцатилетние мальчишки-спасатели, работавшие вместе с ним, уважительно называли его капитан. За эти месяцы он помрачнел, стал раздражительным, вспыльчивым. Часто он лежал ночью с открытыми глазами. Ему казалось, что где-то далеко и глухо шумит море. И хотя он знал, что этого не может быть, потому что до моря от его дома сорок минут езды троллейбусом — он все равно прислушивался. И сердце его стучало чаще обычного, а папиросы курились одна за другой.

— Ты кто — потомок адмирала Нахимова или сын бухгалтера Вахова из райпищеторга? — спрашивал его приятель Сергей. — Чего ты мечешься? Пора уже заняться делом.

— Ты прав, Обызов, — соглашался он. — Прав, как всегда.

Четыре года спустя Вахов закончил аспирантуру по метеорологии, защитил кандидатскую диссертацию, стал научным сотрудником, женился. Статьи его ежегодно печатались в журналах, однажды он даже выступил с докладом на конгрессе в Болгарии. Казалось теперь у него все хорошо, нужно жить и радоваться.

И все-таки какая-то неудовлетворенность, ощущение, что все это не то, временами тревожили его, лишали покоя.

Реже, чем в первые годы, но иногда на него находила внезапная тоска, «приступ ипохондрии», как объясняла его жена, он уезжал на «Ракете» в Севастополь, спускался к Графской пристани и долго стоял там, глядя на маячившие на рейде силуэты военных кораблей, наблюдая, как подваливают к пристани баркасы и шлюпки с уволенными на берег моряками.

По пути на Север, перелистывая в самолете старый журнал «Вокруг света», Вахов случайно наткнулся на заметку о лондонце Джоне Джексоне. Этот Джексон с детских лет был влюблен в море и сохранил свою любовь на всю жизнь. В свободное время он мастерил миниатюрные бригантины, фрегаты, клиперы и крейсера, но вынужден был работать клерком в банке. В день пятидесятилетия Джексон вывел свою эскадру на Темзу и стал адмиралом. Собравшиеся вокруг лондонцы потешались над пожилым седым джентльменом, пускавшим маленькие кораблики по реке, и считали, что у него «не все дома». А он, Вахов, хорошо понимал этого старого клерка…

С непривычки от качки и духоты кубрика немного мутило. Вахов снова оделся и поднялся на палубу.

Катер шел южным коленом Кольского залива. Пологие склоны холмов были покрыты низкорослым лесом, поросли мхом, кое-где уже белел снег.

Вахов смотрел на изрезанный восточный берег и одну за другой, будто это было вчера, узнавал губы.

Сколько раз он проходил здесь и на своем эсминце, и на рейдовом катере, и на шестерке во время парусных гонок!

Он заболел внезапно, во время последнего далекого и долгого похода. Появились боли в правом боку, рвоты, исчез аппетит. Корабельный врач хотел положить его в лазарет, но Вахов наотрез отказался и продолжал нести вахту. Временами ему казалось, что он упадет там от слабости и дурноты.

Во Флотске пришлось лечь в госпиталь. Его кололи, просвечивали, заставляли глотать зонды, кормили манными кашами. Наконец, начальник отделения, пожилой подполковник с мешками под глазами и лысиной, пригласил его к себе.

— Друг мой, Том Александрович, — сказал он. — У вас обнаружена язва желудка. Это серьезная хворь. Мы обязаны либо перевести вас из плавсостава на берег, либо вовсе уволить с военной службы.

Это было так неожиданно, что в первый момент он не хотел верить.

— Меня перевести? — переспросил Том. — Вы что, шутите, доктор?

— Да нет, не шучу. Какие уж тут шутки, друг мой.

Не спрашивая разрешения, Вахов вытащил сигарету, несколько раз жадно затянулся.

— Поймите меня — я на берег не могу, — чуть успокоившись, глухо сказал он. — Понимаете, не могу. Для меня это невозможно. — Он помолчал. — Не знаю даже как это объяснить, но я должен плавать. Должен и точка!

— Значит, «и точка!»? — улыбнулся врач, глядя на расстроенное лицо Вахова. — А приказ, по которому с язвой желудка плавать не разрешается? Для кого он написан? — он размышлял, барабаня своими короткими пальцами по столу, потом открыл окно, проворчал: — Надымили, черт знает как! — продолжал: — Я думаю, не следует так расстраиваться. Все обстоит не столь трагично. Кстати не ваш ли портрет висит в доме офицеров? Ваш? Это первое преимущество. Во-вторых — вы молоды. Это второе. Попросите как следует военно-врачебную комиссию. Запаситесь характеристиками командования. Для такого морского волка, как вы, комиссия имеет право сделать исключение. Она будет завтра днем.

Он вышел из госпиталя осунувшийся, похудевший и из-за этого казавшийся еще более высоким, ошеломленный свалившимся горем, и в тот же вечер направился к Айне…

Катер сбавил ход и сейчас шел по узкой в форме буквы «глаголь» бухте военно-морской базы Флотск.

Вдоль обоих бортов мелькали знакомые места — поселок подплава, топливный пирс, причалы дивизиона торпедных катеров, невысокие белые здания госпиталя.

И, глядя на них, узнавая почти каждый дом и причал, Вахов улыбнулся странной, чуть растерянной улыбкой.

— Служили здесь раньше? — спросил его усатый мичман, поднимаясь на палубу и становясь рядом.

Вахов вздрогнул от неожиданности, ответил медленно, не поворачиваясь:

— Да, служил…

До лекции оставалось больше четырех часов. Он сообщил о себе дежурному по Дому офицеров и, наскоро пообедав, не спеша зашагал по Гвардейскому проспекту.

Только теперь, вблизи, Вахов замечал, как изменился маленький городок. Множество новых пятиэтажных домов с лесом антенн на крышах, в прошлом булыжная мостовая и деревянные тротуары одеты в асфальт, а над аккуратно высаженными вдоль улиц березками неумолкаемый галочий гомон да ветер, норовящий сорвать последние желтые листы.

Все во Флотске говорило о море и моряках. Короткие крутые улицы, сбегавшие к бухте, назывались: Матросской, Солдатской, Севастопольской, Кронштадтской, улицами Головко, Нахимова, Сафонова. Ресторан именовался «Риф», новый трехэтажный универмаг — «Пеленг», мастерская по ремонту обуви «Компас». Только для гастронома почему-то сделали исключение, и на его вывеске Вахов прочел название «Тереза».

Даже по развешанному во дворах и на балконах выстиранному белью безошибочно угадывалась профессия его жителей. Рядом с простынями полоскались на ветру форменные желтоватые офицерские рубашки из лавсана, белые матросские форменки, тельняшки, чехлы от бескозырок и фуражек, проветривались черные шинели.

Музыкальная школа стояла на прежнем месте. Только теперь здание было обнесено штакетником, а у входа высился гипсовый бюст Чайковского.

Вахов вошел внутрь, услышал сквозь плотно закрытую дверь звуки рояля, остановился. Справа на стене висело расписание уроков. Вахов подошел к нему и стал читать фамилии преподавателей, Калнынь среди них не было. Можно, конечно, постучать и прервать урок. «Спрошу лучше у Федора, — решил он. — Наверняка он должен знать».

Вахов пересек Гвардейский проспект и попросил у дежурного по штабу базы разрешения позвонить адмиралу. Он набрал номер, услышал знакомый густой бас.

— Здравия желаю, товарищ адмирал, — сказал он. — Вас беспокоит капитан третьего ранга запаса Вахов.

— Какой Вахов?

— Который Том Александрович.

— Здравствуй, Том, — спокойно проговорил Федор. Он не удивился, не воскликнул от неожиданности «Откуда ты взялся, пропащая душа?» Ведь не виделись столько лет и ничего не знали друг о друге. Такая реакция вполне соответствовала его характеру. — На сколько приехал?

— Сегодня прочту лекцию в Доме офицеров и уеду.

— Когда лекция? Понял. Тебя будет ждать машина. Приедешь ко мне. Будь здоров.

В Матросском парке, раскинувшемся над военной гаванью, не было ни души. Вдоль посыпанных желтым песком аллей одиноко висели портреты героев-североморцев. От ветров и дождей портреты выцвели, черты лиц на них смазались, потускнели. Гипсовый матрос в бушлате смотрел в бинокль на раскинувшееся вдали море. Гипсовый пограничник с автоматом придерживал овчарку. Холодный ветер пробирал до костей. В застекленной беседке на вершине сопки было теплее. Вахов сел на скамейку и стал смотреть на гавань. Его поразили непривычные контуры новых ракетных кораблей, серая громада противолодочного крейсера. Даже внешне корабли резко отличались от знакомой в прошлом картины.

«Да, не тот стал флот, — размышлял он. — Попади я сейчас на мостик такого корабля, наверное, просто бы растерялся. Чувствовал бы себя, как тот сухопутный салажонок из морского фольклора, которого матросы посылают на клотик пить чай».

…Он познакомился с Айной за полгода до демобилизации. Они возвращались с Федей Святовым после занятий в штурманском классе и зашли в «Риф» поужинать.

В «Рифе» они бывали частенько и чувствовали себя в нем как дома. Несмотря на звучное название, это был довольно затрапезный ресторан, где заказать на ужин можно было лишь жареную рыбу с гречневой кашей или рис с консервированной говядиной. Но там играла музыка, было вино, иногда бывало пиво и посидеть там вечером в кругу друзей холостяку было не так плохо.

Вскоре в зал вошла Екатерина, известная в городке дама неопределенного возраста с пышными формами и плоским невыразительным лицом, руководитель художественной самодеятельности матросского клуба, и вместе с ней незнакомая высокая девушка.

В гарнизоне, где было много холостяков и почти не было незамужних женщин, даже Екатерина, о которой флагманский механик Миша Ревич сказал, что ее невинность перезаложена в десяти ломбардах, имела успех. Зато девушка, которую она привела, произвела на друзей сильное впечатление. Стройная, со строгим неулыбчивым лицом, она напоминала северную мадонну.

Друзья подозвали знакомую официантку.

— Кто это? — спросил Федор.

— Новая заведующая музыкальной школой, — сообщила та, этакое нештатное городское справочное бюро. — Латышка из Риги.

Они немедленно пересели за столик женщин, и Екатерина познакомила их с девушкой.

— Том, — представился Вахов.

— Том? — девушка удивленно подняла на него свои холодноватые голубые глаза. — Том Сойер?

— Вот именно, — подтвердил он. — Том Сойер. Том Джонс, найденыш. Хижина дяди Тома. Выбирать не пришлось. Священная воля родителей.

Айна говорила с сильным латышским акцентом, смешно путала слова.

— У вас волосы изумительные, — со свойственной ему прямолинейностью восхищался Федя, твердо полагая, что девушке при знакомстве следует говорить только комплименты. Он даже осторожно потрогал их рукой и сообщил:

— Как каболки лаглиня[1].

— Я вчера голову выстирала, — смущенно объяснила, она. — Здесь очень мягкий вода.

— А затем повесили сушить во дворе? — спрашивал Том.

— Да, да, повесила сушить и стала гладить под утюг. — Айна засмеялась. — Я плохо говорю русский.

Как выяснилось, она была сиротой, воспитывалась у тетки в маленьком городке в Латгалии. А приехать во Флотск ее уговорила Екатерина, познакомившаяся с ней год назад где-то на юге в доме отдыха.

Айна Тому понравилась. За внешней сдержанностью, немногословностью, ему показалось, скрывается натура тонкая, поэтическая. Она любила стихи, понимала юмор, а о музыке говорила страстно, горячо.

На обратном пути они вчетвером ненадолго зашли в музыкальную школу, и Том довольно лихо сыграл на рояле двенадцатую рапсодию Листа, почти единственное, что он еще прилично помнил.

— Двойка? — спросил он у Айны, закрывая крышку рояля.

— Нет, не двойка, — медленно сказала она. — Вам нельзя забрасывать музыка. У вас есть способность.

Так получилось, что они довольно быстро подружились, стали часто встречаться. Друзья-холостяки завидовали ему, особенно Федя Святов. В выборе Айны он винил только свой сломанный во время соревнований по боксу нос.

— Таким форштевнем, — говорил он, трогая нос пальцами и грустно улыбаясь, — собственную мамашу и то перепугаешь.

Отношения у Тома с Айной сложились странные, необычные, порой просто непонятные. У Айны был пуританский свод правил поведения, которого она придерживалась с необычайной педантичностью. У нее нельзя было задерживаться дома позднее одиннадцати вечера, нельзя было ничего выпить, кроме рюмки сухого вина или кофе.

Ее сдержанность временами бесила его.

— Если ты монахиня и дала обет, то признайся сразу, — сердился Вахов, когда без пяти одиннадцать она протягивала ему фуражку. — Неужели ты действительно хочешь, чтобы я сейчас ушел? — спрашивал он, уже стоя у двери.

— Нужно уходить, — тихо отвечала она, и глаза ее были полузакрыты. — Так надо.

И все же в глубине души ему нравилась ее недоступность, и он чувствовал, что все больше привязывается к ней.

Но когда он лежал в госпитале и каждый день с нетерпением ждал ее прихода, а Айна появилась только на пятый день, он, увидев ее, не поздоровался и отвернулся к стене. Айна вдруг заплакала и сказала:

— Ты мне не муж. Люди скажут, чего это учительница Калныня каждый день бегает к Тому Сойеру.

— И плевать на них, — сказал он, поворачиваясь.

— Нет, — Айна покачала головой. — Думай как хочешь, я иначе не могу.

…Пробили две склянки на кораблях. По незабытой старпомовской привычке Вахов взглянул на часы. Было ровно восемнадцать часов. Через ворота гавани потянулись черные фигурки офицеров и матросов, идущих в увольнение.

А он все сидел в беседке, курил и вспоминал.

На какое-то мгновение ему почудилось, что он по-прежнему служит на флоте, что на голове у него не шляпа, а черная фуражка с золотыми листьями на козырьке и что сейчас прибежит рассыльный и вручит пакет экстренного вызова, где написано: «С получением сего предлагаю немедленно явиться на корабль».

И независимо от того, как встретятся они с Федей Святовым, он уже был рад, что приехал сюда и все вновь увидел собственными глазами. И корабли в гавани, и косо растущие изуродованные ветром карликовые березки, и черные поросшие мхом валуны, и далекие дымы на горизонте.

Стыдливо оглянувшись, он сорвал с клумбы цветок, понюхал его. Как и все северные цветы, он не имел запаха. Затем расправил его и вложил в записную книжку.

«Стареешь, Вахов, — подумал он о себе и усмехнулся. — Становишься сентиментален».

После лекции Вахов вышел на улицу. У дверей стояла «Волга».

Федор встречал его на лестничной площадке.

При неярком свете лампочки казалось, что он совсем не изменился — то же грубоватое с крупными чертами, будто вырубленное из камня, лицо, мясистый сломанный в переносице нос, сильные надбровья, светлые волосы ежиком и мощные плечи боксера.

— Здоров, Том-найденыш. Вот уж, действительно, подходящее имя. — Он крепко обнял Вахова. — Проходи, раздевайся.

Вахов вошел в просторную прихожую и замер от неожиданности. Там, улыбаясь, стояла Айна.

— Здравствуй, Том Сойер, — сказала она и шагнула навстречу.

— Здравствуй, Айна, — медленно проговорил Вахов, и голос его стал хриплым от волнения.

— Чего не ждал, того не ждал, — признался он, с трудом приходя в себя. — А я все гадал, где ты сейчас, куда забросила тебя судьба.

— Если б поискал — то нашел бы.

— Наверное, — согласился Вахов. — Плохо искал.

Но сюрпризы на этом не кончились.

Едва Том Александрович переступил порог комнаты, он увидел нескольких загорелых моряков с нашивками капитанов первого и второго рангов и среди них одного с очень знакомым лицом. Смуглый черноволосый каперанг улыбался.

«Кто же это? — мучительно пытался вспомнить он. — А, точно, Женя Буркин, минер с их эсминца».

— Знакомить, надеюсь, не надо? — спросил хозяин.

— У меня от вашего золота в глазах зарябило, — сказал Вахов, притворно щурясь. — Давно привык к пиджакам.

— Ничего, не ослепнешь, — басил хозяин, представляя его гостям. — Бывший сослуживец и корешок. А теперь прошу к столу.

Вахов вспомнил, как праздновал у Буркина рождение их дочери. В маленькой комнатке стояла типовая офицерская мебель: железная кровать, огороженная самодельной ширмой, четыре чемодана горкой, застланные сверху вышитой салфеткой. Они изображали туалет для молодой жены. Несколько табуреток, стол и на самом видном месте гордость семьи — приемник «Рига». Над кроватью, как бы подтверждая, что здесь держит флаг морской офицер, поблескивал новенький кортик. Часть гостей тогда в комнате не поместилась и сидела в передней.

У Федора теперь все было по-другому. Четырехкомнатная квартира, нормальная мебель, богато сервированный ужин.

«Все естественно, — подумал Вахов, — времена изменились. Мы стали богаче».

Его посадили между Айной и хозяином дома.

— Ты сегодня тоже прогонишь гостей в одиннадцать часов? — спросил Вахов у Айны, испытывая странное возбуждение от ее близости.

Федор громко захохотал.

— Теперь не прогонит. Позволит даже остаться ночевать. Но основополагающие принципы остались прежними.

Вахов рассказал, что кабинет Айны в музыкальной школе преподавательницы называли «За монастырской стеной».

— Не выдумывай, Том, — засмеялась Айна.

Она пополнела, коротко постриглась, у голубых глаз разбежались морщинки. И глядя, как она ловко хозяйничает за столом, на ее блестящие глаза, легкие руки, Вахов подумал, что она еще очень хороша. Говорила сейчас она без акцента. «Они меня совсем закусили-перекусили», — вспомнил он, как она жаловалась на комаров. Они выпили за встречу, потом хозяин потребовал, чтобы Том рассказал, как прожил эти двенадцать лет.

Чем люди больше не видятся, тем легче и короче можно рассказать о пережитом. Уходят в прошлое подробности, забываются детали. Остаются только голые факты, крупные события. И Вахов тоже легко справился с этой задачей в пять минут.

— Женился через три года после демобилизации. Жена врач-микробиолог. Сын Сашка учится в третьем классе, фантазер и лентяй. Я защитил кандидатскую. Пишу докторскую.

— Жена у тебя красивая? — тихо спросила Айна.

— Красивая? Пожалуй, нет. А впрочем, это дело вкуса.

— За что ты ее полюбил?

— Типично женский вопрос, — захохотал Святов. — «Полюбил за пепельные косы, алых губ нетронутый коралл», — фальшиво пропел он.

— Подожди, Федя, — сказала Айна. — Ты, Том, всегда мечтал иметь много детей, чтобы было шумно дома, чтобы по воскресеньям все садились за большой стол, — вспомнила она и положила свою руку поверх руки Вахова. — А у тебя один сын.

— Жена ни за что не хочет. А с этим приходится считаться, — проговорил он и обратился к хозяину дома, меняя тему разговора: — Послушай, Федор, где сейчас мой шип?

— «Стремительный»? На капитальном. Переоборудуется в противолодочный корабль. Старик еще послужит.

— Хотел бы на него взглянуть.

— Приезжай, покажу. Будет на что посмотреть, — пообещал Святов.

Даже здесь за праздничным столом в обстановке далекой от повседневных забот и обязанностей Федор ни на минуту не давал присутствующим забыть, что выше всех дел для него служба и он командир базы.

— Вчера иду днем по Гвардейскому проспекту, — рассказывал он. — Прошли навстречу солдаты караульной роты. Остановился, залюбовался. Выправка, форма одежды, прапорщик рядом. Не придерешься. Затем смотрю движется по мостовой банда Тютюнника. Толпа цыган по Армавирскому тракту переселяется в Екатеринодар. Разболтанные, раздрызганные, нестриженные, идут, вихляются. Думаю — где же командир? Ведь недавно только приказ по базе был издан. Остановился, жду. Метрах в ста позади плетется ваш подчиненный, товарищ Буркин, капитан третьего ранга Кольцов.

— Разберусь, товарищ адмирал, и накажу, — сказал Женя, делая попытку встать, успев все же незаметно подмигнуть Вахову: «Вот, мол, какие у нас праздники. Еще прямо за столом взыскание заработаешь».

Жена Жени, учительница биологии, близорукая, скуластенькая, решила срочно переменить тему, стала нахваливать стол:

— Восточная поговорка гласит: «Для хорошего повара годится все, кроме луны и ее отражения в воде».

Большинство присутствующих за столом недавно вернулись из похода в южные моря, и разговор незаметно перешел на подробности плавания.

— Только стих шторм в Атлантике, три дня трепал девятибалльный, всю душу вымотал, устали до чертиков, — рассказывал капитан второго ранга командир ракетного корабля. — Стою ночью на мостике, радуюсь: тишь, благодать. Адмирал из походного штаба отдыхает в каюте. Вдруг звонок на мостик. «Пусть вестовой чаю принесет». Вестовой сонный, соображает плохо, возьми и налей в стакан одной теплой заварки, да еще адмиралу, чтоб послаще было, восемь ложек сахару бухнул и понес. Адмирал попробовал, сплюнул: «Пойло», — говорит. А на следующий день перешел на другой корабль, не прощаясь.

Все рассмеялись.

— Я бы тебе, Емцов, на его месте фитиля вставил, — сказал Святов. — Служба есть служба.

— Уж ты, конечно, вставил бы, — прокомментировала Айна. — Известный службист. Сам дома не живешь и людям от тебя нет покоя.

— Знала за кого шла, — захохотал Святов. — Ничего от тебя не скрывал. Теперь не жалуйся и других не жалей. — Он снял тужурку, предложил мужчинам последовать его примеру. — А ты уж, конечно, напрочь забыл про службу? — обратился он к Вахову. — Выбросил из памяти, как тяжелый сон? Все эти тревоги, учения, экстренные выходы, бесконечные переезды с места на место?

— Шутник вы, право, Федор Николаевич, — поддержал адмирала Женя Буркин. — Я, когда демобилизуюсь, буду самым счастливым человеком. Вот так эта мутота надоела. — Женя выразительно показал на шею. — У Соболева в «Капитальном ремонте» о жизни моряка точно сказано: «Плаваешь, плаваешь, вечером выпьешь, потом помрешь». Ничего, кроме моря и службы не увидишь. Детям своим накажу, чтобы близко к военно-морскому училищу не подходили.

— Нет, Федя, не забыл, — медленно, не обращая внимания на слова Буркина, ответил Вахов. — Мне врать незачем. Очень хотел забыть. Но все равно не получилось. Тельняшку вот ношу. И сыну достал, и ремень с бляхой. — Он умолк, смущенно улыбнулся, расстегнул белую рубашку.

— Тельняшку и я после демобилизации буду носить, — не унимался Женя. — Только весь вопрос, где и в каком качестве. В Киеве и Ленинграде с удовольствием. Пойми — человек же не пожарная лошадь, чтобы всегда быть наготове. Устаешь от этого. А на военной службе именно так получается.

— У вас, простите, сколько выходных? — спросила Вахова жена Буркина, близоруко щурясь. — Два? А заканчиваете работу когда?

— Обычно в четыре, но вообще я располагаю своим временем сам. Меня никто не контролирует.

— И живете в прекрасном городе Одессе оседлой жизнью. Каждый вечер дома, ходите в театры, купаетесь в море, воспитываете сына и еще, наверное, в отпуск идете в июле или в августе?

— Конечно, — подтвердил Вахов. — Если сам не захочу изменить время.

За столом дружно засмеялись.

— Ты не представляешь, Том, какая сейчас служба пошла, — вновь горячо заговорил Женя. — Я за эти годы шесть мест переменил. На Дальнем Востоке тоже успел послужить. Дома почти не бываешь, жены и детей не видишь. Или в походе, или в командировке, или уйдешь на ремонт, и жена приезжает к тебе, чтобы не забыть, как муж выглядит.

Заговорили все, перебивая друг друга.

Они жаловались ему, гражданскому, жителю юга, приехавшему из другого далекого мира. Жаловались на полярную ночь, на лютые нордовые ветры, на отсутствие зелени и цветов, на низкое содержание кислорода в воздухе.

— Хотите прочту стихотворение одного безымянного поэта? — предложила учительница и тут же начала читать:

— Что вы его убеждаете? — прервал разгоряченные страсти хозяин. — Сам служил здесь, знает. Но сейчас намного сложнее стало, дружище. Раньше дальше Нордкапа редко ходили. А теперь выход в Атлантику — рядовое явление. И на мебель не смотри — неудобно, все же — командир базы, адмирал, гостей нужно принимать. А так, спроси у Айны, сколько из-за переездов жили, как студенты. И хватит об этом! — сказал, будто отрубил. — Давай, начштаба, музыку.

Гости поднялись из-за стола, начали танцевать. Айна взяла Вахова за руку, увела в соседнюю комнату, кабинет мужа, усадила в кресло, сама села напротив.

— Рассказывай, Том Сойер.

— Что?

— Все. Если хочешь знать, я даже толком не знаю, почему ты так внезапно уехал и почему так странно переменился ко мне.

Вахов вздохнул, закурил, задумался.

— Помнишь, я пришел к тебе вечером в день выписки из госпиталя, а у тебя в гостях был Федор и еще двое ребят с крейсера и вы играли в кинг?

Айна кивнула.

— В тот день мне предложили или списаться на берег по болезни или вообще демобилизоваться. Настроение было паршивое. Я хотел с тобой поговорить с глазу на глаз, посоветоваться. — Он помолчал, потом продолжал: — Я попросил тебя под каким-нибудь предлогом побыстрее спровадить ребят. Но ты отказалась. Заявила, что это неудобно и ты не хочешь их обижать. Тогда я вышел на улицу и стал ждать, пока они уйдут. Я прождал два часа. Наконец, они ушли и я вернулся к тебе. Неужели забыла?

— Нет, не забыла, — сказала Айна. — Было уже поздно, половина двенадцатого, и я тебя не пустила к себе.

— Вот именно. Ты даже не открыла мне дверь, а сказала, чтобы я пришел на следующий день. Потому что репутация заведующей музыкальной школы Калныни не должна давать повода для сплетен. — Вахов усмехнулся, вспоминая. — В такой день, когда мне было так худо, когда решался вопрос всей жизни, когда, если хочешь знать, я собирался предложить тебе стать моей женой, ты оказалась рассудочной и холодной, как чужая.

— Насчет жены ты сейчас придумал? — спросила Айна.

— Нет, конечно… — он погасил сигарету, снова усмехнулся. — Я пошел от тебя в «Риф» и здорово выпил, хотя мне нельзя было этого делать. А на следующий день прямо на медицинской комиссии у меня вновь начались рвоты, сильные боли в боку. Сразу после длительного лечения в госпитале. О их причине я, разумеется, ничего не сказал, от службы на берегу отказался, и они решили меня демобилизовать.

Он умолк.

— Продолжай, — нетерпеливо сказала Айна.

— Собственно все. Через день мой корабль ушел на ремонт.

— А почему больше не зашел, не написал?

— Решил, что все кончено.

— Понятно, — медленно сказала Айна. — Ты был эгоистом, Том. Думал только о себе.

— Может быть, — с готовностью согласился он. — Я давно понял это.

— Я не знала, зачем ты приходил тогда, — проговорила она, вставая и подходя к окну. — Если б знала — наверное, рискнула бы и открыла дверь. Да, я тебя любила, — продолжала она. — С тобой мне всегда было хорошо, но я не очень верила в твою любовь. За Екатериной тоже все ухаживали и говорили о своих чувствах. И она принимала эти слова за чистую монету. А я знала им цену и боялась, что однажды тоже смогу поверить. Между прочим, она была добрая, неглупая, только ужасно доверчивая и несчастливая…

Айна подошла к Вахову сзади, тронула его за плечо, спросила:

— Ты быстро забыл меня?

— Нет, — сказал Вахов. — Не быстро. Я и сейчас не забыл.

Он усмехнулся.

— Я тоже долго ждала твоего приезда, письма, какого-то чуда, — сказала Айна.

В комнату вошел Святов.

— Иди, Аня, организуй чай. Пить хочется. Чувствуешь себя как? — спросил он у Вахова, садясь напротив, когда Айна вышла. — Здоров?

— Если не пью и придерживаюсь диеты, то ничего, жить можно.

— А я здоров, как бык. — Федор засмеялся, похлопал себя по широкой груди. — Без железного здоровья мою должность не потянешь. Анюта, знаешь, долго не хотела за меня идти, — внезапно без перехода сказал он. — Да незачем об этом говорить. Прошло и быльем поросло. Пойдем, выпьем еще по одной.

Они вышли в гостиную и снова сели за стол. Святов встал.

— Вот что, друзья, — сказал он, поднимая бокал. — Выпьем за Анюту. Кто не выпьет — тот мне не товарищ. Она мне как звезда. Как голубая звезда светит.

И выпив залпом, подошел к жене, поцеловал в губы, попросил:

— Спой, Аня, свою латышскую. — И не дожидаясь, стал напевать сам:

— Пожалуйста, на улице снег пошел, — сообщила жена Жени Буркина. — Золотая осень, прекрасная пора, очей очарованье. Пять градусов мороза.

— А в Одессе тепло, на Приморском бульваре играет музыка, сотни гуляющих, цветы продают, разноцветные фонарики светят, — мечтательно сказал Емцов. — Люблю Одессу, прекрасный город.

— Женька, хочу в Одессу, — шутливо заныла учительница. — Хочу на Приморский бульвар.

— Я все думаю о нашем сегодняшнем споре, — негромко сказал Вахов, и все умолкли. — Человек соткан из противоречий. Но он обязательно должен найти свое главное призвание в жизни. Только оно даст ему ощущение душевной полноты, радости, удовлетворения.

— Философ ты, Том-найденыш, — сказал Святов. — Нам об этом думать некогда. Служить нужно.

— Вы, северяне, завидуете, что я живу в Одессе, — продолжал Вахов. — Но разве это главное? Вот скажи ты, замученный службой, походами, учениями, часто оторванный от семьи — ты поменялся бы со мной? — спросил он у Святова. — Только честно, как на духу.

— Что ты пристал ко мне? — Федор растерянно посмотрел на сидящих за столом.

— Я спрашиваю тебя. Для меня это важно.

Федор налил в стакан минеральной воды, выпил.

— Видишь ли, я не пример. Я тюменский, жары не люблю. Мне везде хорошо, лишь бы Анюта была рядом.

Он явно уклонялся от прямого ответа.

— Виляешь, адмирал, — резко сказал Том. От выпитого вина слегка кружилась голова. — Ручаюсь, что не станешь меняться. Потому что службу любишь и море тоже. И лиши тебя этого — в самом прекрасном месте зачахнешь. Будешь игрушечные кораблики по реке пускать.

И снова, как недавно, за столом вспыхнул спор.

— Ну а ты почему не зачах и не пускаешь кораблики? — спросил Женя Буркин. — Вроде даже процветаешь. А ведь тебя считали моряком именем божьим, пример с тебя брали. И Буркин, между прочим, тоже. Почему же ты считаешь, что другие пропадут? — Женя посмотрел на Святова, как бы ища у него поддержки, продолжал: — Я могу понять тебя. Приехал на один день, побродил по знакомым местам, вспомнил молодость, всколыхнулось что-то в душе и ты расчувствовался. Но, честное слово, не стоит доказывать, что нам здесь во Флотске лучше, чем тебе в Одессе. Романтика дальних походов давно рассеялась, возраст не тот. А будни тяжелы и суровы.

— Еще в шестнадцатом веке побывавшие здесь голландские шкипера записали в своих судовых журналах: «Места сии убогие и голодные», — сказал молчавший до этого капитан второго ранга.

— Опять про места, — произнес Вахов, испытывая досаду. — Понимаешь, Женя, наверное, это невозможно объяснить. Представь себе — ты боксер. Тренированный, смелый, готовый к схваткам с самым сильным противником, чемпионом. А против тебя выходит хлюпик, слабак. Один удар — и он в нокауте. И нет никакой радости от такой победы, одно разочарование. Жизнь мне кажется только тогда стоящей, когда выкладываешься полностью. До последней капельки. Для меня такая жизнь была только здесь. Каждый день было ощущение новизны, заполненности. Жить было интересно. Уж такой, видимо, я урод, что не могу без моря, без всего этого. А остальное — дело второстепенное. И цветы, и фонарики, и погода… — он замолчал, посмотрел на иронически улыбающегося Буркина, сделал несколько глотков остывшего чая. — Ты мне не веришь, конечно?

— Не верю, — сказал Женя. — Не убедил ты меня, что все это второстепенное. Человек живет один раз.

— Ну и черт с тобой, — проговорил Вахов. — Кстати, к вопросу о процветании. Сначала, когда демобилизовался, долго не мог найти себя. Плохо было. Сейчас, конечно, попривык. И все же иногда гложет тут, — он показал на сердце, улыбнулся. — И, если начистоту, жалею, что так получилось.

Он подумал сейчас о том, о чем часто размышлял последнее время. Об отношениях людей. Суровая морская служба на Севере делала эти отношения откровенными, прямыми, лишенными второго, тайного смысла. В институте многое обстояло по-другому. Недавно директор попросил помочь ему написать раздел диссертации. Вахов написал. Как будто ничего особенного не произошло, но почему-то он стесняется рассказывать об этом…

— Может, в суете действительно не замечаешь хорошего, — задумчиво проговорил Емцов. — А потеряешь — пожалеешь. — Он посмотрел на часы, спохватился: — Дорогие гости, самое время хозяевам поблагодарить нас, что пришли, не побрезговали, съели все и выпили. И по домам.

Уже был второй час ночи. Вместе с хозяевами Вахов вышел на улицу проводить гостей. Дул ледяной ветер. В свете фонарей носились в воздухе косматые снежинки.

«Так, наверное, устроен мир — чтобы по-настоящему что-то оценить, его нужно потерять», — с грустью думал он.

Он вспомнил, как знакомая одесситка рассказывала ему, как попала после окончания медицинского института на Дальний Восток, как посылала оттуда слезные письма домой, умоляя мать помочь ей вернуться обратно в Одессу. Мать ездила в Москву, хлопотала, обивала пороги Министерства здравоохранения и добилась, наконец, возвращения дочери. А сейчас дочь говорит, что полтора года жизни на Дальнем Востоке были лучшими годами ее жизни.

Они долго еще не ложились спать, сидели втроем в кабинете, разговаривали.

— А вообще, Том, портимся понемногу, — говорил Святов. — Хоть и понимаем, что нехорошо это. Помню жили в одной комнате с Анютой, ничего не имели и не тужили. Бывало, по десять человек на полу ночевало и не стесняли. А недавно однокашник по академии здесь, в четырехкомнатной, неделю пожил, — так, поверишь, стеснил.

Он засмеялся.

Зазвонил телефон. Оперативный дежурный доложил, что принято радио с норвежского траулера с просьбой о помощи.

Часа через два, когда все давно уже спали, их снова разбудил звонок. Оперативный доложил, что пожар на «норвежце» ликвидирован и что командиру базы приказано в десять ноль-ноль прибыть на совещание к командующему.

— Давай подремлем еще часок, — предложил Святов, поворачиваясь на бок и мгновенно засыпая.

А Вахову не спалось. Он подошел к окну. За стеклом громко шумело море, сыпал крупный снег. Когда он переставал идти, были видны яркие, висящие над самой крышей пятиэтажного дома холодные звезды. Он был рад, что приехал сюда, хотя и понимал, что эта поездка надолго выведет его из душевного равновесия. «А впрочем, все это вранье, — неожиданно подумал он. — Я ведь никогда и не забывал всего этого. И никогда не забуду. Потому что я любил эту жизнь. А Женька ее терпеть не может».

Прозвенел будильник. Святов сел на диване, спустил ноги, шутливо пропел, как поют в среднеазиатских кишлаках:

— Пора вставать, коров доить, свиней кормить, дочь замуж выдавать.

— Возьмешь меня? — спросил Вахов.

— А не задержишься на пару дней?

— Нет. Пора возвращаться.

Айна приготовила им завтрак, вышла проводить.

— Вай-вай, — сказала она и всплеснула руками. — Настоящая зима.

Выпавший ночью снег лег неровно, местами бугрясь, местами едва прикрыл землю. Казалось, кто-то очень торопился и разбросал вокруг влажные, неглаженые простыни.

— Ты прав, наверное, Том Сойер, — проговорила Айна, беря Вахова под руку. — Федор не говорил тебе, но ему предлагали перевод в Ленинград на кафедру в Академию. Ведь отказался, злодей. Целый месяц с ним после этого не разговаривала.

— Всего месяц? Тогда ты хорошая жена для моряка, — рассмеялся Вахов, останавливаясь. И, постояв минуту, держа Айну за руку, сказал неожиданно: — Жаль, конечно, что не мне ты досталась. А коль уж так вышло, так рад, что Федору. А теперь прощай, мейтене.

— Не забыл еще, — тихо проговорила Айна, вспоминая, как учила Вахова латышскому языку. — До свиданья, пуйка. Увидимся в Одессе.

Сверкающий лаком и надраенной медяшкой катер покачивался у причала. Старшина гаркнул: «Смирно!» — и они спрыгнули в кокпит. И тотчас же на гюйсштоке взвился адмиральский флаг, а на носу и корме вытянулись фалрепные.

— Отходите, — приказал Святов.

Прозрачная белая вода бухты пахла сосновой корой и рыбой. Шевелила своими голыми ветвями, будто прощалась, карликовая березка.

— Зайдешь в салон или постоишь? — спросил Федор.

— Постою, пока не замерзну.

Он понимал, что в этом городе он последний раз. И никогда больше не увидит ни высокого старинного маяка, светившего ему при возвращении после далеких походов, ни крутых упирающихся в обрывистый берег улочек, ни этой березки. Может быть, их увидит его сын. Во всяком случае он бы хотел этого.

Было ровно восемь утра. На крейсере горнист заиграл сигнал: «К подъему флага». На верхних палубах кораблей застыли в строю фигурки офицеров и матросов. Начинался новый день.

В городе они спрыгнули на пирс, минуту смотрели друг на друга, как бы стараясь запомнить, потом обнялись.

— Хорошо, что приехал, — сказал Федор.

— Я тоже так думаю.