Крушение мировой революции. Брестский мир

Глава пятнадцатая. Разгром партии левых эсеров

В первые пятнадцать минут пекле убийства в посольстве царила неразбериха. Полковник В. Шуберт, глава комиссии по репатриации военнопленных, взял на себя организацию защиты здания, которое довольно скоро превратили в небольшую крепость (немцы не исключали, что покушение на Мирбаха — начало намеченного революционерами разгрома посольства). Попытки сообщить представителям советской власти о случившемся остались безрезультатными: телефон посольства не работал (и это вряд ли показалось случайностью). Затем, в начале четвертого, сотрудник посольства Карл фон Ботмер и переводчик Мюллер на посольской машине поехали в наркомат иностранных дел, в гостиницу «Метрополь», к Карахану.

При виде германских дипломатов Карахан вскочил со своего кресла и выбежал в комнату секретаря[1]1. Предупрежденный немцами о возможном покушении на германского посла Карахан по возбужденному виду вошедших понял, что что-то случилось. Вскоре он вернулся в свой кабинет, выслушал пришедших и заверил их, что представители советского правительства немедленно прибудут в германское посольство. Карахан позвонил Чичерину, тот — управляющему делами СНК В. Д. Бонч-Бруевичу. Последний спросил, известны ли подробности. Чичерин ответил, что нет[2]. Бонч-Бруевич телефонировал о случившемся Ленину и получил приказ поехать с отрядом латышей в германское посольство и обо всем, что узнает, сообщить по телефону. Тем временем Ленин позвонил Дзержинскому и сообщил ему о начавшемся «мятеже»[3].

Затем Ленин вызвал к себе Свердлова; позвонил Троцкому в военный комиссариат и уже по телефону сказал ему, что «левые эсеры бросили бомбу в Мирбаха»[4]. Откуда же Ленин узнал, что к террористическому акты причастны левые эсеры? О постановлении ЦК ПЛСР от 24 июня большевики могли не знать, так как о нем не знали даже такие активисты (не члены ЦК), как Саблин[5]. О партийной принадлежности и именах террористов мог знать только Дзержинский (и лишь в том случае, если он был соучастником покушения и самолично подписывал мандат Блюмкина и Андреева). Можно предположить, что и в этом случае Дзержинский вряд ли раскрыл бы имя Блюмкина и тем выдал собственное участие в заговоре Ленину. Из подробностей покушения Ленину могло быть известно единственно то, что Мирбах ранен смертельно.

Через несколько минут к Ленину приехали Троцкий и Свердлов[6]. А еще через какое-то время пришло сообщение, что Мирбах умер. Важно было «повлиять на характер немецкого донесения в Берлин»[7], поэтому Ленин, Свердлов и Чичерин (все трое — сторонники «передышки») отправились в германское посольство для выражения соболезнования по поводу убийства посла. Ленин при этом пошутил: «Я уж с Радеком об этом сговаривался. Хотел сказать «Mitleid», а надо сказать «Beileid»[8]. И «чуть-чуть засмеялся, вполтона», потом оделся и твердо сказал Свердлову: «Идем». Лицо Ленина «изменилось, стало каменно-серым», вспоминал Троцкий. В смысле «внутренних переживаний» поездка в посольство с выражением соболезнования по поводу смерти германского посла была для Ленина одним из «самых тяжелых моментов»[9]. Троцкий в посольство ехать наотрез отказался (формула «ни мира, ни войны» этого не требовала).

Однако в июле, когда советская власть переживала серьезнейший кризис, убийство Мирбаха, каким бы это ни казалось странным, облегчало положение ленинского правительства. Со смертью Мирбаха разрубался запутаннейший узел советско-германских отношений и открывалась возможность для ликвидации ПЛСР — разрыва второго, не менее запутанного узла большевистско-левоэсеровских связей. Подготовившись к возможной конфронтации с левыми эсерами в самые первые дни работы Пятого съезда, Ленин, Свердлов и Троцкий с известиями о покушении на германского посла начали принимать «срочные меры по подавлению и ликвидации мятежа»[10], хотя никак не могли еще знать, кто стоит за убийством Мирбаха, тем более, что признаков антиправительственного восстания с чьей бы то ни было стороны не было. Так, комендант Кремля Мальков, находившийся в те часы в Большом театре, писал, что около четырех к нему «подбежал запыхавшийся Стрижак» (комендант Большого театра) и передал приказ Свердлова «немедленно явиться в Кремль». Через пять минут Мальков был в Кремле и «из отрывочных фраз», которыми успел обменяться со встретившимися сотрудниками ВЦИКа и Совнаркома, понял, что «левые эсеры подняли мятеж». «Все делалось удивительно быстро, четко, слаженно, — вспоминал Мальков. — Владимир Ильич и Яков Михайлович тут же на листках блокнотов писали телефонограммы, распоряжения, приказы». Через пять минут в боевую готовность был приведен весь гарнизон Кремля[11]. А левых эсеров, находившихся в Кремле в войсках гарнизона и среди служащих, немедленно арестовали.

Первым официальным правительственным объявлением об убийстве Мирбаха стала телефонограмма Ленина, переданная в 4.20 в организации, контролируемые большевиками: в районные комитеты РКП(б), в районные Советы депутатов города Москвы (где левых эсеров практически не было) и в штабы Красной гвардии. В этой первой телефонограмме Ленин сообщал, что «около трех часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, тяжело ранившие Мирбаха». Ленин указывал, что за покушением стоят «монархисты и провокаторы», пытающиеся втянуть «Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов», и требовал «мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников», «задерживать все автомобили и держать до тройной проверки»[12].

Таким образом, в официальной телефонограмме Ленина не было упоминания о левых эсерах, в то время как в распоряжениях, переданных конкретным партийным руководителям «мятеж левых эсеров» фигурировал как свершившийся факт. Это расхождение кажется подозрительным и не случайным. Если считать, что Ленин не догадывался о «мятеже» левых эсеров (и указания современников в мемуарах являются недоразумением), кажется удивительным, что он не сообщил о случившемся заседавшему в Большом театре съезду Советов. Если Ленин подозревал левых эсеров, непонятно его указание на «монархистов» и безликих «провокаторов».

Смысл ленинских указаний разъясняет Бонч-Бруевич: «Здесь преследовался тактический прием, чтобы не спугнуть [левых ] эсеров со своих мест и телеграммой о выступлении их в центре не подстрекнуть на периферии, в уездах их единомышленников к подобным же действиям»[13]. Действительно, телеграмма Ленина должна была быть разослана по стране, но в уезды из-за грозы ее передали лишь в 5.30[14]. Бонч-Бруевич, однако, не объясняет, почему Ленин не указал на восстание левых эсеров в какой-нибудь особой телефонограмме, предназначенной только для Москвы. Но очевидно, что по той же причине: нельзя было настораживать бездействовавших в Москве и за ее пределами левых эсеров[15]. Пока не разработали окончательно плана военного разгрома ПЛСР, не окружили отряд Попова, не арестовали фракцию левых эсеров на съезде Советов, нельзя было говорить левым эсерам, что их рассматривают как восставшую партию. А конкретный план разгрома отряда Попова, аналогичный плану разгрома анархистов 12 апреля, был утвержден большевиками только около 5 часов вечера 6 июля[16].

До того часа Ленин не считал возможным объявлять о смерти германского посла (хотя за час до передачи первой телефонограммы Ленина, в 3 часа 15 минут, 47-летний граф скончался)[17]. Больше того, Ленин пытался умолчать о ранении Мирбаха. В черновике телефонограммы постскриптум была вписана зачеркнутая позже фраза: «Сейчас получено известие, что бомбы не взорвались и никто не ранен»[18]. В этой попытке представить террористический акт провалившимся был виден тот же смысл: скрыть на какое-то время и от немцев, и от противников Брестского мира правду, поскольку шанс того, что известие о смерти Мирбаха вызовет аплодисменты всех делегатов съезда Советов, от левых эсеров до большевиков, что в порыве революционного энтузиазма съезд одобрит убийство и разорвет Брестский мир — был слишком велик (так по крайней мере считал Ленин). Чтобы застраховать себя от возможного разрыва съездом Брестского мира, советское руководство решило арестовать левоэсеровскую фракцию съезда еще до того, как она узнает об убийстве германского посла. И это была вторая причина, по которой следовало держать известие о смерти Мирбаха в секрете и не давать понять левым эсерам, что события принимают серьезный оборот, так как посол убит, а Брестский мир, возможно, уже разорван[19].

В германское посольство первым прибыл вездесущий Радек. За ним последовали Карахан, нарком юстиции Стучка и Бонч-Бруевич, привезший с собой отряд латышских стрелков 9-го полка. Для расследования террористического акта в посольство прибыл Дзержинский, которого Мюллер встретил упреком: «Что вы теперь скажете?» — и показал ему мандат Блюмкина и Андреева с подписью председателя ВЧК. «Такого удостоверения я не подписывал, — показал позже Дзержинский, — всмотревшись в подпись мою и т. Ксенофонтова, я увидел, что подписи наши скопированы, подложны. Фигура Блюмкина [...] сразу выяснилась, как провокатора. Я распорядился немедленно отыскать и арестовать его (кто такой Андреев, я не знал)»[20].

В пятом часу к главному подъезду здания СНК (бывшее здание Судебных установлений) подъехал личный шофер Ленина С.К. Гиль; Ленин, Свердлов и Чичерин сели в машину и поехали в посольство. О прибытии их немцам сообщил Бонч-Бруевич, указавший, что «главы правительства [...] желают официально переговорить с представителями германского посольства»[21]. Прибывших пригласили в парадную комнату посольства. Все сели. Ленин, сидя, «произнес краткую реплику на немецком языке, в которой принес извинения правительства по поводу случившегося внутри здания посольства»[22], т.е. на не контролируемой советским правительством территории. Ленин прибавил, что «дело будет немедленно расследовано и виновные понесут заслуженную кару»[23]. «Решгака» Ленина, конечно же, не могла удовлетворить сотрудников германского посольства. По существу, Ленин снял с советских органов какую-либо ответственность за убийство германского посла, указав, что за происшедшее в стенах посольства советская власть не отвечает. Речь свою он произнес сидя. Немцы отметили «холодную вежливость» Ленина[24], но сделать по этому поводу ничего не могли. Члены советского правительства вышли затем во внутренний дворик посольства. В здании остался только Стучка, начавший производить осмотр места преступления. Результаты этого самого первого расследования так никогда и не были оглашены советской властью. Но одно бесспорно: папка с делом Роберта Мирбаха, опрометчиво оставленная террористами в приемной посольства, и мандат ВЧК за подписями Дзержинского и Ксенофонтова, являвшиеся опасными уликами в руках германского правительства, оказались у большевиков.

В это время в ЦК ПЛСР, точнее в здании отряда ВЧК, у Попова, где в перерывах между заседаниями съезда Советов собиралась верхушка левоэсеровской партии, царило спокойствие, хотя «мятежная партия» должна была бы вести себя иначе, тем более, что к первой половине дня 6 июля слухи о предстоящем покушении на Мирбаха дошли не только до предупрежденных немцами Дзержинского и Карахана, но и до некоторых левых эсеров. Александровичу примерно в полдень о предстоящем покушении сообщил Блюмкин. Между часом и двумя о готовящемся акте узнали Прошьян (если, конечно, не он готовил покушение и не знал раньше), Карелин, Черепанов и Камков[25]. Эта группа членов ЦК ПЛСР, имевшая возможность предотвратить убийство, но решившая ничего не предпринимать, становилась соучастником преступления.

Между тем террористы, убив Мирбаха, приехали в особняк Морозова в Трехсвятительском (ныне Большом Вузовском) переулке. Кажется, сам Попов не придал происходящему особого значения. По крайней мере, отряд ВЧК работал как обычно. Попов в момент приезда Блюмки-на и Андреева беседовал в своем кабинете с комиссаром ВЧК большевиком и сотрудником отдела по борьбе с преступлениями по должности Абрамом Беленьким, которому и были представлены только что исполнившие террористический акт Андреев и раненый Блюмкин. Из отряда Попова Беленький вскоре уехал и отправился искать Дзержинского. Когда Беленький, наконец, нашел его в германском посольстве в Денежном переулке, шел пятый час[26].

Ленин, Свердлов и Бонч-Бруевич, переговорив с Беленьким, уехали в Кремль. Начали обсуждать, как именно громить левых эсеров. «Дело такое ясное, — сказал Ленин, — а вот мы обсуждали его более часа. Впрочем, ведь [левые ] эсеры еще более любят поговорить, чем мы. У них наверно теперь дискуссия в полном разгаре. Это поможет нам, пока Подвойский раскачается», — смеясь прибавил он[27]. Действительно, в ЦК ПЛСР все это время шли споры о том, как реагировать на сообщение Блюмкина об убийстве им германского посла и реагировать ли вообще. Между тем, было очевидно, что Блюмкина будут разыскивать, поскольку «выданные ему документы на его настоящее имя», т. е. мандат за подписью Дзержинского и Ксенофонтова, «остались в кабинете у графа Мирбаха», и «в ближайшем же будущем следует ожидать чьего-либо посещения с целью розыска Блюмкина в отряде Попова». Тем не менее в ЦК ПЛСР «решено было ожидать»[28].

В шестом часу вечера в сопровождении трех чекистов-большевиков — Беленького, Трепалова и Хрусталева — Дзержинский отправился в отряд Попова, чтобы арестовать «Блюмкина и тех, кто его укрывает»[29]. К этому времени уже были известны фамилии террористов, и было естественно ожидать, что большевики эти фамилии распубликуют для облегчения розыска. Между тем имена Блюмкина и Андреева держались в секрете вплоть до разгрома ПЛСР. Впервые Блюмкин был назван по имени лишь в официальном сообщении от 8 июля, написанном Троцким. В нем указывалось, что «некий Блюмкин произвел по постановлению» ЦК ПЛСР «убийство германского посла графа Мирбаха»[30]. Об Андрееве впервые упомянули 14 июля[31].

Но сам Андреев, являвшийся в глазах сотрудников германского посольства фактическим убийцей Мирбаха, исчез.

Ленин, Свердлов и Троцкий, видимо, рассматривали происходящее как совместный заговор ПЛСР и ВЧК. Именно поэтому против ПЛСР по распоряжению Троцкого были двинуты «артиллерия и другие части», ВЧК была объявлена распущенной, Дзержинский с поста председателя ВЧК снят, а на его место назначен Лацис (который должен был по своему усмотрению набрать в Комиссию новых людей). Поскольку в ходе операции по разгрому ПЛСР предполагалось окружить Большой театр, на специально созданную для того должность начальника охраны наружного кольца театра Троцкий назначил Фомина. Петере должен был арестовать фракцию левых эсеров съезда[32]— Лацис, тем временем, пытался сменить обычный караул у здания ВЧК, состоящий из чекистов, самокатчиками. От Троцкого же, со ссылкой на решение Совнаркома, Лацис получил приказ арестовать всех левых эсеров — членов ВЧК и объявить их заложниками. В ВЧК в это время находился заместитель Дзержинского левый эсер Закс, но он настолько искренне недоумевал по поводу лроисходящего, что Лацис арестовывать его не стал. А вот зашедшего в ВЧК члена коллегии левого эсера М. Ф. Емельянова «немедленно распорядился арестовать»[33].

ЦК ПЛСР был извещен об успешном исполнении террористического акта самим Блюмкиным, приехавшим в отряд Попова примерно в три часа дня. Тем не менее до прибытия туда в шестом часу вечера Дзержинского с чекистами Беленьким, Трепаловым и Хрусталевым левые эсеры ничего не предприняли. Если бы ЦК ПЛСР действительно готовил террористический акт, он немедленно сообщил бы о его исполнении делегатам съезда Советов, так как через съезд можно было расторгнуть Брестский мирный договор (к чему и стремились левые эсеры). Вместо этого более двух часов, т. е. с момента приезда Блюмкина и до прибытия Дзержинского в здание отряда ВЧК, ЦК ПЛСР решал, как реагировать на убийство: взять ли ответственность за террористический акт на себя или отмежеваться от него и выдать Блюмкина большевикам.

Ответ на этот вопрос для ЦК не был легок. Многое зависело от того, как поведет себя лидер ПЛСР Спиридонова. Но Спиридонова в качестве политической деятельницы была «несдержанна, неделовита»[34], «самолюбива, никого не хотела слушать»[35]. Возможно, что именно она настояла на принятии ЦК ПЛСР ответственности за убийство Мирбаха. Д. Кармайкл считает, что Спиридонова сделала это из солидарности со своими партийными товарищами — Блюмкиным и Андреевым[36]. Похоже, что именно так. Даже советская историческая энциклопедия решается обвинять Спиридонову в «моральном руководстве левоэсеровским мятежом», а не в практическом[37]. Левым эсерам просто не оставалось ничего иного, как санкционировать задним числом уже совершенное убийство, тем более, что осуждение покушения на Мирбаха было бы для ПЛСР равносильно политическому самоубийству. В этом случае ЦК левых эсеров пришлось бы не только отмежеваться от убийства и выдать на расправу большевикам членов своей партии[38], но, главное, признать свою политику в отношении Брестского мира провокационной. Наконец, левым эсерам трудно было вообразить, что большевики подвергнут репрессиям всю партию за убийство одного или трех германских «империалистов».

Большевики переиграли левых эсеров, хотя во всеуслышание утверждали обратное. «Когда по первым непроверенным сведениям, — указывал Троцкий, — мы узнали, что речь идет об акте левых эсеров, мы еще были уверены в том, что не только партия», но и ее ЦК «ни в коем случае не захотят и не смогут солидаризироваться с этим актом». Именно поэтому «Дзержинский, узнав о том, что убийцей является Блюмкин, отправился не во фракцию левых эсеров, а в отряд Попова»[39], Троцкий умолчал, однако, что в здании отряда ВЧК находилось к тому времени большинство членов ЦК ПЛСР, в то время как обезглавленная фракция ПЛСР находилась в самом театре. Большевикам важно было скомпрометировать ЦК партии, а не левоэсеровскую фракцию съезда. К тому же Троцкий не указал, что после убийства Мирбаха Блюмкин поехал в отряд Попова. И если Дзержинский искал Блюмкина, ему нечего было делать в Большом театре.

Очередное заседание съезда Советов планировалось открыть в 4 часа[40]. Фракция левых эсеров, еще не знавшая об убийстве Мирбаха, заняла места в правой части партера и лож, но в президиуме съезда было пусто. Вопреки всеобщим ожиданиям, в театр не приехал Ленин. «Заседание не начиналось, — вспоминает очевидец. — В зале не был еще дан полный свет. На сцене пустовали столы. Сбоку томились стенографистки. В дипломатической ложе тоже никого не было»[41]. В зале находились только немногие лидеры левых эсеров (в том числе Мстиславский и Колегаев).

Предполагалось, что заседание съезда откроет Свердлов. Но Свердлов так и не открыл его. Вместо этого «он собрал самых доверенных товарищей из находившихся в этот момент в Большом театре» и изложил им план действий. Петере, ответственный за арест фракции ПЛСР, проинструктированный Свердловым, вышел на сцену и объявил, что в помещении за сценой состоится совещание фракции большевиков. Выход — через оркестр (все остальные двери закрыты). У выхода часовые. Мандаты проверяет заместитель секретаря ВЦИК Г. И. Окулова, выпускает только членов большевистской фракции и каждому приказывает отправляться на Малую Дмитровку 6, в школу агитации ВЦИК, где собираются большевики. Делегаты-коммунисты прошли за сцену, спустились по черному ходу вниз и покинули театр. Левым эсерам было предложено провести свое фракционное собрание «в одном из обширных фойе», поэтому их даже не выпустили из зала. Об убийстве Мирбаха по-прежнему не знали. Кое-кто из левых эсеров начал волноваться, спрашивать, что происходит. Было ясно, что большевики покидают здание, оставляя их, меньшевиков-интернационалистов и беспартийных под охраной внутри, но левые эсеры «ничем на это не реагировали». Чтобы скоротать время, Комаров попытался прочитать лекцию о Втором Интернационале, но его не слушали[42].

Примерно к шести часам вечера была убрана левоэсеровская охрана съезда, театр полностью находился в руках большевиков, окружен еще и внешним кольцом 187 латышских стрелков и броневиков[43]. Только теперь левым эсерам объявили, что они задержаны в связи с событиями в городе[44]. Сразу же пополз слух, что убит Мирбах, что Большой театр должен стать очагом и центром восстания. Люди устремились к выходу. В главном вестибюле образовалась большая толпа, стали требовать выпуска. «Но двери были закрыты, — вспоминает очевидец, — спинами к ним стояли красноармейцы, держа винтовки наизготовку и не подпуская к себе желающих уйти. Никому не позволялось даже стоять на лестницах вестибюля». Все шумели, «препирались с красноармейцами, требовали выпуска, кричали, грозились»[45]. Было между 6 и 7 часами вечера[46]. Общее число задержанных составило 450 человек (кроме большевиков, задержали всех делегатов съезда). Члены фракции РКП(б), между тем, разбились на группы по 40—50 человек и отправились в районные Советы Москвы для мобилизации сил в городе.

В событиях 6 июля роль Дзержинского была одной из самых важных. С отъездом из Денежного переулка начиналась, возможно, ее главная часть. Приехавшего в отрад ВЧК Дзержинского встретил Попов и на вопрос председателя ВЧК, «где находится Блюмкин», ответил, что в отряде его нет «и что он поехал в какой-то госпиталь». Дзержинский потребовал, чтобы ему «привели дежурных, которые стояли у ворот и которые могли бы удостоверить, что, действительно, Блюмкин уехал»; но, заметив «шапку скрывавшегося Блюмкина на столе», «потребовал открытия всех помещений»[47].

Шапка, правда, не принадлежала Блюмкину — головные уборы террористы забыли в посольстве, и Дзержинский, ехавший из посольства, об этом мог знать. Но ему нужен был предлог для осмотра помещения. С тремя своими спутниками Дзержинский обыскал весь дом, разбив при этом несколько дверей[48]. Блюмкина, конечно же, не нашел, но обнаружил в одной из комнат заседавший в ней в неполном составе ЦК ПЛСР. На этой комнате Дзержинский осмотр здания закончил, «объявил Прошьяна и Карелина арестованными» и заявил Попову, что, если тот «не подчинится и не выдаст их», Дзержинский «моментально» пустит «ему пулю в лоб как изменнику»[49]. О Прошьяне и Карелине Дзержинский сказал, что один из них должен стать «искупительной жертвой за Мирбаха»[50], т. е. будет казнен.

На что рассчитывал Дзержинский, прибывший в отряд ВЧК с малочисленной охраной «производить следствие по делу Мирбаха», но вместо этого объявивший арестованными двух членов ЦК, собиравшийся расстрелять одного из них, а члену ВЦИКа, члену коллегии ВЧК и начальнику чекистского отряда Д. И. Попову намеревавшийся «моментально пустить пулю в лоб»? Понятно, что такой альтернативе ЦК ПЛСР предпочел «задержание Дзержинского», да иначе и поступить не мог[51]. Ни членов ЦК, ни Блюмкина Дзержинскому решили не выдавать, так как за убийство «империалиста» советская власть никогда никого не наказывала. Сам Блюмкин, судя по его показаниям, в этом вопросе оказался на высоте. Он попросил ЦК привести Дзержинского в лазарет. Правда, Блюмкин был уверен, что советское правительство не может казнить его «за убийство германского империалиста». ЦК, однако, решил не жертвовать Блюмкиным и выполнить его просьбу отказался[52].

Вместо этого в седьмом часу вечера, чтобы «загородить свою партию», к большевикам в осажденный Большой театр отправилась в сопровождении группы матросов из отряда Попова Мария Спиридонова. В ноябре 1918 года в «Открытом письме ЦК партии большевиков» Спиридонова так объясняла свой очевидно опрометчивый поступок:

«Я пришла к вам 6 июля для того, чтобы был у вас кто-нибудь из членов ЦК нашей партии, на ком вы могли бы сорвать злобу и кем могли бы компенсировать Германию (об этом я писала вам в письме от того числа, переданном Аванесову в Большом театре). Это были мои личные соображения, о которых я считала себя вправе говорить своему ЦК, предложив взять представительство на себя [...]. Я была уверена, что, сгоряча расправившись со мною, вы испытали бы потом неприятные минуты, так как, что ни говори, а этот ваш акт был бы чудовищным, и вы, быть может, потом скорее опомнились и приобрели бы необходимое в то время хладнокровие. Случайность ли, ваша ли воля или еще что, но вышло все не так, как я предлагала вам в письме от 6 июля»[53].

Большевики удовлетворили просьбу Спиридоновой и арестовали ее, известив о том, что фракция ПЛСР на съезде Советов задержана. Тем не менее Спиридонова заявила большевикам, что ЦК ПЛСР берет на себя ответственность за убийство германского посла и что Дзержинский задержан. С этой минуты большевики имели полное право обвинять левых эсеров в заговоре. Услышав про арест Дзержинского, Свердлов поехал в Кремль, где информировал обо всем Бонч-Бруевича, а тот — Ленина[54]. Когда сопровождавшие Спиридонову матросы Попова вернулись в здание отряда ВЧК и рассказали о задержании Спиридоновой и левоэсеровской фракции съезда, это повергло ЦК ПЛСР в растерянность, «настроение в отряде с каждым известием становилось все более подавленным»[55]. «Для нас было ясно, — показал впоследствии Саблин, — что агрессивные действия против нас начаты. Это подтвердилось появлением вблизи отряда Попова патрулей, остановкой автомобильного движения, кроме тех, кто имел специальный пропуск, подписанный Лениным, Троцким, Свердловым»[56].

Но именно арест левоэсеровской фракции съезда во главе со Спиридоновой переполнил чашу терпения Попова и оставшихся на свободе членов ЦК ПЛСР; дни решили что-нибудь предпринять. Прежде всего левые эсеры издали «Бюллетень № 1», где сообщили, что в три часа дня «летучим отрядом» ПЛСР «был убит посланник германского империализма граф Мирбах и два его ближайших помощника». В Бюллетене далее говорилось о задержании Дзержинского, об аресте большевиками фракции ПЛСР на съезде Советов и о взятии Спиридоновой заложницей[57]. В то же время в ВЧК прибыла группа матросов из отряда Попова во главе с Жаровым и увела с собой Лациса и еще нескольких большевиков (Лацис ошибочно «предполагал, что караул успел смениться» самокатчиками, а оказалось, что замены произведено не было). Правда, Лацис уговорил Жарова разрешить сходить за забытой шляпой и воспользовавшись этим, забежал в комнату президиума ВЧК сообщить по телефону о происходящем. Но помочь Лацису большевики не успели (чекисты Попова отвели арестованных в штаб в Трехсвятительском переулке). По дороге освобожденный левыми эсерами Емельянов допытывался у Лациса, кто и почему отдал приказ об его аресте. Лацис молчал. В штабе Попов задал Лацису тот же вопрос: «кто распорядился арестовать Емельянова». Лацис ответил, что арестовал его по распоряжению Совнаркома. Тогда Попов объявил Лациса задержанным по постановлению ЦК ПЛСР и начал упрекать в том, что большевики заступаются «за мерзавцев Мирбахов», а задерживают тех, кто помог избавиться «от этого мерзавца»[58].

В три часа ночи задержали на автомобиле около Почтамта председателя Моссовета П. Г. Смидовича, показавшего днем позже, что встретили его «изумленно и вежливо» и не обыскали, но все-таки отвели «в качестве заложника в то же помещение, где находилось уже около 20 коммунистов вместе с Дзержинским и Лацисом»[59]. В отряде ВЧК Прошьян объяснил Смидовичу, что его «задерживают как заложника, ввиду того, что по распоряжению Совнаркома задержана Спиридонова и ряд других членов партии» левых эсеров[60]. К задержанным в целом относились с предупредительностью, а арестованных патрулями Попова[61] членов фракции РКП(б) съезда (рассылаемых по районам для организации разгрома ПЛСР на местах) немедленно отпускали «после стереотипного вопроса о судьбе фракции левых и они не отдавали себе отчета в том, что они сделали. Ни системы, ни плана у них не было»[62]. Отряд Попова, по существу, бездействовал. Это не осталось незамеченным для Вацетиса, который писал что «сведения о восставших были крайне скудны и сбивчивы», «левоэсеровские вожди пропустили момент для решительных действий» и положение большевиков было «весьма прочным». У левых эсеров, по мнению Вацетиса, сил «было мало, особенной боеспособностью таковые не отличались, энергичного и талантливого командира у них не оказалось; если бы таковой у них был, то он и левые эсеры не провели бы в бездействии 6 июля и всю ночь на 7 июля. Кремль для левых эсеров был неприступной твердыней»[63].

Левые эсеры, в действительности, не помышляли о наступательных акциях. Саблин показал, что в ответ на предложения «об активном поведении по отношению к Совнаркому, предпринимавшему явно враждебные» против ЦК ПЛСР и отряда Попова шаги, «ЦК отвечал заявлениями о необходимости придерживаться строго оборонительных действий, ни в коем случае не выходя из пределов обороны района, занятого отрядом»[64]. Историки отметили эту пассивность[65]. Б. А. Томан, например, пишет, что «главные силы мятежников находились всего в километре от Кремля и Большого театра, где проходил Пятый съезд Советов»[66] и где была арестована левоэсеровская фракция съезда в 353 человека. Но ни сразу же после убийства Мирбаха, ни позже «восставшие» не пытались атаковать не только Кремль, что можно было бы объяснить военными соображениями, но и Большой театр (для освобождения арестованных). Все это приводит С. Далинского к выводу, который напрашивается сам собою: действия левых эсеров после убийства Мирбаха «нельзя рассматривать иначе, как самозащиту от большевиков»[67]. А левый эсер Штейнберг считал, что «если бы левые эсеры в самом деле готовили восстание против большевистской партии, они действовали бы совсем иначе»[68]. Большевики же, используя в качестве формального повода для репрессий убийство Мирбаха и неосторожные шаги Попова, громили партию левых эсеров[69].

Считается, что левые эсеры «захватили» телеграф, почтамт и телефонную станцию (телеграф и почтамт находились в одном здании на Мясницкой улице). На самом деле «захвата» телеграфа не было. Там стоял караул из числа солдат Покровских казарм. Прошьян отправился в Покровские казармы, уговорил пятерых солдат пойти с ним на телеграф, чтобы объяснить караулу «смысл происходящих событий». Еще 10 человек из отряда Попова Прошьян захватил с собой для охраны по пути. Караул пропустил на телеграф Прошьяна и пришедших с ним людей, и тот, разослав по стране телеграммы левых эсеров об убийстве Мирбаха, вернулся в штаб Попова[70]. Находившийся в этот момент на телеграфе большевик нарком Подбельский тут же, прямо с телеграфа, позвонил Троцкому и сообщил о происходящем, после чего покинул здание, посчитав караул ненадежным. Троцкий послал к телеграфу две роты 9-го латышского полка, но стрелки были без боя разоружены и отпущены обратно в Кремль, где полк дислоцировался. Телеграф же продолжал свою обычную работу: телеграммы Ленина и Троцкого о «мятеже левых эсеров» беспрепятственно передавались. Но происшедшее дало Троцкому повод впоследствии утверждать, что Покровские казармы «присоединились к мятежу левых эсеров». Это обвинение по сей день кочует из одной книжки в другую.

Не более агрессивно действовали левые эсеры на телефонной станции. Не трудно заметить, что 6 и 7 июля все средства связи, в том числе и телефон, работали у большевиков исправно. Свердлова потому написала, что «взять телефонную станцию мятежникам не удалось»[71]. Между тем левым эсерам и не нужно было захватывать телефонную станцию. По случайному стечению обстоятельств станцию в тот день охранял левоэсеровский отряд[72]. Большевики то ли не знали об этом, то ли забыли. Только после звонка Подбельского Ленин распорядился о замене караула на телефонной станции. Подбельский отправил туда очередной отряд латышей 9-го полка и члена коллегии наркомата почт и телеграфов А. М. Николаева. Новая охрана сменила старую без каких-либо недоразумений и, согласно имеющемуся у Николаева списку, отключила все телефоны, кроме телефонов большевистских организаций, учреждений и лиц[73].

Если бы левые эсеры действительно подняли восстание против большевиков, отключение телефонов Кремля и наркоматов было бы первым актом «восставших». (С опытом октября 1917 года трудно было бы поступить иначе.) Тогда, потеряв связь друг с другом и с внешним миром, большевики действительно оказались бы в тяжелом положении и не смогли бы быстро мобилизовать силы. Левоэссеровская охрана при ВЧК также бездействовала[74]. Караул этот состоял «из левых эсеров и финнов из отряда Попова, которые ничего не понимали по-русски и шли всецело за своими командирами»[75]. Без труда, казалось бы, этой силой могли воспользоваться «восставшие». Но караул оставался на своих местах, ничего не предпринимая (и не подозревая, что имеется распоряжение о замене его самокатчиками). Именно поэтому Лацис был арестован не левоэсеровским караулом, а специально явившимися в ВЧК для ареста Лациса членами отряда Попова.

Чтобы выманить поповцев из ВЧК, Петере позвонил чекисту-большевику Левитану и «предложил ему нагрузить два грузовика красноармейцами из караула Попова» и отправить их в Сокольнический парк искать зарытое, дескать, контрреволюционерами оружие. Поповцы подчинились приказу комиссара-большевика, поехали в Сокольники, ничего, разумеется, не нашли, а когда вернулись, то обнаружили разоруженными и арестованными оставшихся в ВЧК 20-30 своих товарищей-финнов (и были арестованы сами)[76]. Эту «хитрость» с Сокольниками придумал Свердлов.

Большевистские руководители лучше других должны были сознавать, что левые эсеры рассматривают происходящее как обычную межпартийную склоку. Дело не ограничилось «забытой» шляпой Лациса; недоумением Закса, позвонившего Троцкому и растерянным голосом пожаловавшегося на полное непонимание происходящего; звонком Подбельского Троцкому на глазах у «восставших» левых эсеров; визитом члена ЦК ПЛСР Магеровского к арестованным в штабе Попова большевикам для объяснения им всего происходящего как «недоразумения»[77]; и тем, что фракция левых эсеров во главе со Спиридоновой, дореволюционные террористы, многие из которых, как и большевики, на съезд пришли вооруженными, митинговали, запертые, в Большом театре и даже не пытались вырваться наружу и присоединиться к якобы ими же поднятому мятежу. Даже 6-7 июля у левых эсеров был лишь один главный враг: контрреволюция. Это ясно видно хотя бы из распространяемых левыми эсерами листовок и сообщений[78].

Лацис смотрел на происходящее как на инцидент, который скоро будет урегулирован. Когда его, только что арестованного, повели по коридору здания ВЧК, он «наткнулся на бледного как смерть Карелина и смеющегося Черепанова». Лацис «обратился к ним с просьбой принять все меры для того, чтобы контрреволюционеры не воспользовались» возникшим «инцидентом и не подняли бы восстание против советской власти». Левые эсеры ответили, что «все уже предпринято, а Александрович обещал отправиться в Комиссию, чтобы направить ее работу»[79]. Восстания против советской власти Лацис еще только боялся — со стороны «контрреволюционеров».

Расходящиеся сведения о численности «восставших» также свидетельствуют о шаткости концепции «мятежа левых эсеров». Самую большую цифру «мятежников» называет Вацетис: «2000 штыков, 8 орудий, 64 пулемета, 4-6 бронемашин. Где эти войска и что они делают, — добавляет Вацетис, — известно не было»[80]. Получалось, что у левых эсеров было 2000 человек, которые ничем не проявили своего участия в ими же поднятом «восстании». На самом деле, Вацетис завысил число «восставших», чтобы еще значительней выглядела одержанная им в те дни над левыми эсерами победа.

Указанные Вацетисом две тысячи человек часто ошибочно принимаютея авторами за число «восставших», а иногда за численность отряда Попова[81]. Цифра в 1700-1800 человек, данная в «Красной книге ВЧК»[82], видимо, также завышена, так как включает не только действительных участников «восстания», но и потенциальных, т. е. тех, на кого могли бы опереться левые эсеры (но кто в событиях 6-7 июля участия не принимал)[83].

Обычно историки называют несколько меньшую цифру — 1300[84]. Но и это число следует считать завышенным, так как скорее всего оно включает в себя войска, находившиеся в Покровских казармах, и некоторые другие, в событиях участия не принимавшие. Академик Минц называет четвертую цифру: 800 человек[85], но это не что иное, как максимальная, «штатная» численность отряда Попова. Ближе к истине стоит сообщение, что у «мятежников» было не более 600 человек и две батареи[86]. Однако реальное число было, вероятно, еще меньше. Так, Луначарский 6 июля в разговоре по прямому проводу со Смольным сказал, что «левые эсеры захватили Дзержинского и забаррикадировались в числе 400 вооруженных на Покровском бульваре. Имеют два броневика». При этом он высказал уверенность, что большевики подавят «в Москве это нелепое восстание к утру»[87]. Саблин показал, что в отряде Попова было около 600 человек, «из которых активное участие принимало не более 200— 300 человек, остальные же были заняты на постах в городе, или отдыхали после дежурства, или просто шатались, ничего не делая»[88].

Но, даже если считать число восставших равным 1300, «мятеж» вряд ли представлял для большевиков серьезную опасность. По мнению Вацетиса, самым важным было удержать Кремль, что не представляло труда, так как в Кремле «был расположен в качестве гарнизона 9-й латышский полк (около 1500 бойцов). Этих сил было вполне достаточно, чтобы считать Кремль обеспеченным от захвата штурмом»[89]. Однако преданные большевикам силы отнюдь не ограничивались полутора тысячами. В Москве находились в те дни свыше 4 тыс. стрелков латышской дивизии, 800 из которых были коммунистами[90]. На эти латышские части и планировали опереться большевики. В связи с этим Ленин вызвал к себе видных латышских большевиков — К. X. Данишевского, комиссара латышской стрелковой дивизии К. А. Петерсона и наркома юстиции Стучку[91]. Данишевский предложил Ленину «хоть на несколько минут» принять «командный состав латышского полка, расположенного в Кремле». Ленин, «после секундного колебания», согласился[92]: перед военными он делал вид, что относится к «мятежу» серьезно.

Бонч-Бруевич объяснял такое поведение Ленина уважением к военной науке. Но очевидно, что Ленин в этом вопросе предпочитал перестраховаться и поэтому передал Подвойскому приказ «атаковать взбунтовавшийся полк войск ВЧК Попова, добившись или сдачи его, или полного уничтожения с применением беспощадного пулеметного и артиллерийского огня». В ответ Подвойский разработал план сосредоточения войск за Москвой-рекой и начала наступления от храма Христа-Спасителя. Бонч-Бруевичу это казалось слишком: «враг вовсе не настолько был силен» и вместо всего этого «достаточно было бы взять одну батарею, хороший отряд стрелков, вроде кремлевского, с приданными им пулеметами и сразу перейти в наступление, окружив этот небольшой район, где засели левые эсеры, не проявляющие пока никакой деятельности, кроме выставления небольших застав в своем районе (около Покровских казарм) и рассылки по ближайшим окрестностям патрулей». Ленин тоже понимал, что угроза не столь велика и, услышав о плане Подвойского, «добродушно улыбаясь», заметил: «Да, серьезную штуку затеяли наши главковерхи. [...] А нельзя ли как-нибудь попроще? Настоящую войну разыгрывают!» Медлившие с наступлением советские войска Ленин, «шутя сердясь», назвал «копунами» и добавил: «Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками»[93].

Практическое руководство по разгрому отряда Попова было поручено Вацетису. Впрочем, не сразу. Большевики подозревали его в «бонапартизме» и поначалу соглашались доверить ему только составление плана атаки, а не командование войсками. Но Вацетису, по-видимому, не хотелось упускать шанс «спасти революцию», и он настоятельно попросил Подвойского и Муралова доверить командование ему. За успех операции он готов был поручиться головой[94]. После долгих переговоров и колебаний большевики передали командование Вацетису[95]. Самая большая опасность для большевиков заключалась в том, что настроенные антисоветски части Московского гарнизона, несмотря на удаленность от центра города, могли воспользоваться ситуацией и поднять действительное восстание против советской власти. Опасались этого не только большевики, но и командиры латышской дивизии, понимавшие, что в случае такого антисоветского восстания в первую очередь будут перебиты латышские стрелки, поскольку именно они все это время были опорой советской власти в столице. Так, Вацетис вспоминает, что к нему «подошел начальник штаба дивизии, бывший полковник генштаба[96], и заявил, что он сдает занимаемую должность». «Вы революционеры, — сказал он. — Вы знаете, за что вы погибаете. А я за что погибну? [...] Весь гарнизон против большевиков, и что же вы думаете — кучкой ваших латышей победить?»[97].

Но сами большевики считали, что хотя на содействие примерно 20 тысяч войск «Народной армии» Московского гарнизона, дислоцировавшихся в так называемом Ходынском лагере, рассчитывать не приходится, важно не сделать в отношении,этих аполитичных войск неправильного шага, не спровоцировать их на выступление против советской власти. Между тем Вацетис, ущемленный недоверием большевиков, рвался доказать свою преданность и предложил Данишевскому и Петерсу не только разгромить левых эсеров, но и атаковать Ходынский лагерь, «пока он не занял позицию на боевом фронте» противников большевиков[98]. О предложении Вацетиса доложили Ленину, но он план отверг: атака со стороны латышей вынудила бы войска выступить против большевиков. К тому же Ленин знал, что восстания, собственно, не происходит. Чтобы унять пыл командира латышской дивизии, Ленин вызвал его к себе. В полночь Вацетис в сопровождении Данишевского прибыл в Кремль. Войдя в зал, где ожидал его Вацетис, Ленин подошел к нему быстрыми шагами и спросил вполголоса: «Товарищ, выдержим до утра?» Вацетис пишет: «Я в этот день привык к неожиданностям, но вопрос Ленина озадачил меня остротой своей формы [...]. Почему было важным выдержать до утра? Неужели мы не выдержим до конца? Было ли наше положение столь опасным, может быть, состоявшие при мне комиссары скрывали истинное положение наше?»[99]

Этот эпизод обычно истолковывается как доказательство серьезности ситуации. Но очевидно, что Ленин пугал Вацетиса, чтобы направить его энергию исключительно на разгром ПЛСР. Вацетис сконфузился, испугался. О разгроме Ходынского лагеря он теперь не думал: «Я был убежден в нашей победе, — продолжает Вацетис. — Но я сознаюсь, что вопрос, поставленный В. И. Лениным, озадачил меня [...] Хотя наши войска не собраны еще полностью [...] в наших руках Кремль, неприступный для заговорщиков [...]. Относительно нашего положения я сказал, что оно вполне прочное, и просил Ленина разрешить мне приехать с более подробным докладом через два часа, т. е. в 2 часа утра 7 июля. Ленин согласился»[100].

То, что Ленин пугал Вацетиса, подтверждает Стучка. Он пишет, что после ухода командиров «Ленин, сохраняя обычную веселость, вступил в беседу с собравшимися частным образом членами» Совнаркома, «уверенный в том, что власть в Москве стоит прочно, как всегда»[101]. К двум часам ночи все необходимые приготовления были сделаны[102]. В распоряжении большевиков находилось примерно 3250 военнослужащих[103]. Вацетис теперь уже был абсолютно уверен в победе[104] и с этим прибыл к Ленину, как и было условлено, в два часа ночи[105].

Ночь в Москве прошла спокойно. Активных действий «мятежники» не предпринимали[106]. Редкие перестрелки в городе были привычным явлением. В пять часов утра, как и планировалось, началось наступление латышей[107]. Трудно судить о том, происходили ли военные столкновения между поповцами и латышами на подступах к Трехсвятительско-му переулку. Историк Томан считает, что происходили[108]. Между тем в ночь с 6 на 7 июля был проливной дождь с грозой[109]. Утром 7 июля был густой туман, «покрывший город серой непроницаемой завесой. Видеть вперед можно было шагов на 15—20, а отличить своих от противников было совершенно невозможно, так как и те и другие были в сером»[110]. Какое-то сопротивление отряд Попова, возможно, оказал[111]. Но доказательством упорного сопротивления левых эсеров были бы, конечно, жертвы, понесенные «мятежниками» или латышами. Между тем в сделанном вечером 7 июля докладе о подавлении «мятежа» Подвойский и Муралов указывали, что раненых и убитых у большевиков — «единичные случаи»[112]. Немногочисленны были жертвы у Попова: к 10 часам утра 7 июля его отряд потерял 2-3 человека убитыми и 20 ранеными[113].

О слабом сопротивлении «восставших» говорило и то, что они пробовали вступить с большевиками в переговоры: вскоре после начала наступления большевистских частей Попов попробовал уладить конфликт мирным путем. Четверо парламентеров из отряда Попова пришли в дивизию, указали, что отряд стоит «за советскую власть во главе с Лениным» и ему «совершенно неясны и непонятны причины восстания». Латыши запросили Вацетиса, но тот приказал парламентеров прогнать[114]. О происшедшем доложили Троцкому, и Склянский начал переговоры с левыми эсерами. Их вел вышедший из особняка Морозова Саблин. Большевики предъявили левым эсерам ультиматум, срок которого истекал в 11.30. Обсуждавший в особняке Морозова условия ультиматума левоэсеровский актив отказался сдаться и попробовал улизнуть из осажденного здания. Именно в этот момент, видимо по истечении срока ультиматума, Склянский приказал командиру батареи латышских стрелков Э. П. Берзину начать обстрел прямой наводкой с двухсотметрового расстояния. За несколько минут по обоим домам, в которых засели левые эсеры, было выпущено «16 снарядов с замедлителями, которые великолепно пробивали стены и разрывались внутри». Всего было выпущено 55— 60 снарядов. После артобстрела сопротивления со стороны отряда Попова уже не было[115]. Из заложников-большевиков во время обстрела никто не пострадал[116]. Через 15-20 минут после начала атаки Дзержинский уже находился среди артиллеристов латышского дивизиона. Жертв было мало. У латышей — один убит и трое ранены. В отряде Попова в результате артобстрела погибли 14 человек и ранены были 40[117].

7 июля, независимо от участия в «восстании», левых эсеров арестовывали во всем городе на основании приказа специально созданной для разгрома ПЛСР Чрезвычайной пятерки, в которую, видимо, входили Ленин, Троцкий, Свердлов, Подвойский и Муралов. В войска рассылались политические комиссары из числа большевиков, образовывались революционные комитеты. В полдень 7 июля все было кончено: отряд Попова был разбит и бежал к Курскому вокзалу. Вацетис был награжден денежной премией: «Вы разгромили одну из самых больших политических комбинаций и не знаете, кого вы громили», — сказал Троцкий загадочно, вручая Вацетису пакет с деньгами[118].

Примерно в час дня 7 июля Ленин отдал первые распоряжения об арестах разбегавшихся левых эсеров. Ленин требовал «обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы», «организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу»[119]. Все «лучшие силы» были направлены на обыски тех квартир, где могли скрываться левые эсеры[120]. К двум часам дня все очаги сопротивления отступавших были подавлены. Победители-латыши собрались около помещения ВЧК. Туда же приехал Ленин. А еще через час стало известно, что планы Ленина по преследованию разбегавшихся «мятежников» провалились, так как «войска нашли в складах ВЧК большие запасы продовольствия, которые разобрали и отправились по домам»[121].

В 4 часа дня Совнарком объявил населению, что «восстание левых эсеров в Москве ликвидировано», а «левоэсеровские отряды» обратились в бегство. «Отдано распоряжение об аресте и разоружении всех левоэсеровских отрядов, и прежде всего об аресте всех членов» ЦК ПЛСР[122]. Общее число арестованных достигло в Москве 444 человек[123]. Когда вечером 7 июля Мальков доложил Ленину о результатах операции по преследованию левых эсеров, Ленин выслушал доклад внимательно, но спокойно, без особого интереса. «Было очевидно, что для него левоэсеровский мятеж уже прошлое»[124].

июля приказом члена президиума Моссовета Фельдмана всех левых эсеров, занимавших ответственные посты, сместили и заменили большевиками[125]. В тот же день СНК образовал особую следственную комиссию в составе Стучки, члена ВЦИК и члена следственного отдела Ревтрибунала при ВЦИК В. Э. Кингисеппа и председателя Казанского совета и делегата Пятого съезда Я. С. Шейнкмана[126]. Следователем комиссии назначалась Е. Ф. Розмирович[127]. В комиссию поступали все документы и материалы, относившиеся к событиям 6—7 июля, а также сведения об арестах.

Освобождение арестованных производилось только с ведома комиссии[128]. Отдельная комиссия была создана приказом Троцкого для «расследования поведения частей московского гарнизона»[129].

В пригородах Москвы и городах Московской губернии Ленин приказал задерживать «всех подозрительных, устанавливая в каждом отдельном случае принадлежность или непринадлежность к мятежникам», а обо всех арестованных сообщать в ВЧК[130]; в ночь на 7 июля Ленин дал указание «о проведении мероприятий по предотвращению выступлений в войсках в поддержку мятежа»[131]; а утром о «восстании» было сообщено в районные комитеты РКП(б) в Петрограде. За пределами большевистских организаций Петрограда о событиях в Москве знали немногие, «наружное спокойствие» бывшей столицы в этот день не нарушалось, «все было спокойно», встречавшиеся на улице члены ПЛСР «преспокойно гуляли с женами и детьми, по-видимому, ничего не зная о случившемся»[132]. Большевики же, со своей стороны, за наиболее видными левыми эсерами и за помещениями районных комитетов ПЛСР установили наблюдение. После полудня, когда в Москве все было кончено, председатель петроградской ЧК Урицкий дал указание занять помещение левых эсеров, «дабы тем самым предотвратить возможность с их стороны какого бы то ни было выступления».[133] Это не планировавшееся петроградскими левыми эсерами «выступление» было успешно предотвращено: комендант Петрограда Владимир Шатов подкатил орудия к зданию Пажеского корпуса, где размещался штаб левых эсеров, начал обстрел здания, а затем взял его «штурмом». Штейнберг, Лапиер и другие левые эсеры, находившиеся в здании, частью бежали, частью сдались. Сдались они без боя и на почетных условиях допускавших в ряде случаев оставление личного оружия.[134]

В те часы, когда писались и исполнялись большевистские карательные приказы, «изолированная» фракция ПЛСР на съезде Советов послушно сидела под арестом в Большом театре во главе со своим лидером Марией Спиридоновой.[135] В театре был полумрак. Освещена была только сцена. На ней появлялись люди, стояли группами, потом расходились. Прохаживалась возбужденная Спиридонова. В вестибюле силой разогнали делегатов и гостей съезда (не большевиков), надоедавших охране просьбами об освобождении. Закрыли двери из вестибюля в фойе. Левые эсеры устроили совещание фракции. Выступавшая с речью Спиридонова заявила, что Мирбаха убили по постановлению ЦК ПЛСР и что необходимо принять декларацию по поводу убийства для оглашения ее на съезде.[136] То, что события приняли серьезный оборот и декларации левым эсерам оглашать уже не придется, что самой Спиридоновой суждено будет всю оставшуюся жизнь провести в ссылках и тюрьмах (и быть расстрелянной при отступлении советской армии из Орла в 1941 году) — лидерам ПЛСР не приходило в голову. Декларацию от том, что покушение было совершено по постановлению ЦК ПЛСР, фракция приняла без прений, большинством голосов (ей не оставалось ничего иного как довериться своему ЦК)

Около десяти вечера в боковых помещениях театра стали слышны выстрелы. Стреляли в центре города; но на присутствующих это не производило впечатления — все считали, что в городе происходит какое-то восстание. «А насчет того, что Большой театр может стать центром это тревоги улеглись»[137], — вспоминал один из задержанных в театре.

Часов в двенадцать начался митинг. Небольшую речь произнесла со сцены Спиридонова. Ей аплодировали. После нее выступал кто-то еще, тоже с короткой речью. В этот момент в зале полупотушили свет, и митинг пришлось прекратить. Левые эсеры пробовали петь, пропели две песни и смолкли. Кроме левых эсеров в партере почти никого уже не было: из театра, по одному, тщательно проверяя документы, выпустили из выхода со стороны кулис сначала всех делегатов (кроме левых эсеров), затем — гостей съезда. Левые эсеры остались в театре одни. Нарочно или случайно, их даже не накормили.

Стали укладываться спать — на диванах, в креслах, на полу. В ложе, на сдвинутых креслах, легла Спиридонова. Долго спать не пришлось — арестованных переместили в залы фойе второго яруса. После еще одного выступления Спиридоновой левые эсеры занялись партийно-организационными вопросами переизбрали бюро фракции (часть старого бюро осталась у Попова), имевших оружие — более ста человек — разбили на десятки для несения караула. Стали снова укладываться. Мебели не было. Лежали на полу. Только Спиридонову устроили на прилавке, где во время съезда продавали лимонад. Биценко запела было старую эсеровскую песню, но ее никто не поддержал.

Когда утром 7 июля в театр прибыл Каменев, левые эсеры потребовали немедленного освобождения и прекращения огня с обеих сторон. Спиридонова обвинила большевиков в насилии. Ее поддержал Колегаев, заявивший, что партия большевиков нарушала конституционные права Каменев ответил, что речи о конституционных правах быть не может, так как «идет вооруженная борьба за власть», во время которой действует лишь один закон — «закон войны», и задержанные «вовсе не являются сейчас фракцией Пятого съезда Советов или ВЦИКа, а членами партии, поднявшей мятеж против советской власти»[138]. Беседа не дала результатов. Нужно было как-то провести день, и арестованные устроили концерт самодеятельности.

В ночь на 8 июля большевики провели регистрацию арестованных, причем у всех конфисковали оружие. Спиридонову подвергли обыску и револьвер забрали насильно. 8 июля Свердлов, Троцкий и Ленин (именно в таком порядке стояли подписи)[139] постановлением ЦК РКП(б) решили «произвести в течение ночи с 8 на 9 выяснение отношения делегатов V съезда — левых эсеров к авантюре». Все материалы подлежали передаче в следственную комиссию. За заполнением этой анкеты (которая называлась «Вопросы особой следственной комиссии») левые эсеры провели третью ночь своего заточения. Историк Л. М. Спирин насчитал в архиве 173 такие анкеты. Примерно 40% делегатов, по его сведениям, осудили убийство Мирбаха; половина дала уклончивый, неопределенный ответ, а остальные отказались отвечать. Подавляющее большинство арестованных делегатов высказалось против войны с Германией, считая, что советская Россия к этой войне еще не готова[140]. Становилось ясно, что съезд Советов не разорвал бы Брестской передышки, как того опасался Ленин.

Поскольку в Большом театре 9 июля намечалось возобновление работы съезда, левых эсеров поместили в Малый театр. Лишенные права участвовать в заседаниях, исключенные из правительства, частью арестованные, политически уничтоженные, левые эсеры уже не были опасны большевикам. 9 июля Троцкий объявил о том, что партия левых эсеров «совершила окончательное политическое самоубийство» и «уже не может воскреснуть»[141]. В тот же день съезд Советов, на котором остались фактически одни большевики, потребовал «суровой кары для преступников» и заявил, что левым эсерам «не может быть места в Советах»[142]. Все это позволило Свердлову у же 10 июля заверить большевистских делегатов Пятого съезда, что большинство арестованных «завтра, самое позднее послезавтра будут освобождены как явно непричастные к выступлениям». Большевики уже не обвиняли в восстании против советской власти левых эсеров как партию.

Помягчение отношения советского правительства к ПЛСР 10 июля, возможно, имело целью расколоть левых эсеров. Так, Свердлов в речи во ВЦИК указал, что из ВЦИКа не будут исключены только те члены ПЛСР, которые «подадут заявления о своей несолидарности с действиями» ЦК[143]. В целом, маневр Свердлова был успешен: 15 июля «целый ряд организаций сделал соответствующие заявления»[144]. 18 июля Московский областной совет исключил из своего состава всех левых эсеров (их было десять человек), членов Исполкома, отказавшихся осудить убийство Мирбаха. По аналогичным причинам исключениям подверглись эсеры Московского городского и районных Советов. Тогда же Московский губернский совет постановил «считать фракцию левых эсеров исключенной в целом», а левых эсеров Филиппова и Павлова, «выразивших осуждение авантюры» и «свою солидарность с партией пролетариата, считать полноправными членами президиума»[145]. Здесь тоже с успехом была применена тактика раскола.

К концу июля ПЛСР сдала практически все позиции в управлении страной[146]. Казалось, потеря столь большого числа советских функционеров должна была ослабить большевиков и аппарат управления. Однако этого, видимо, не произошло. По свидетельству Троцкого, разгром ПЛСР лишил большевиков «политического попутчика и союзника, но в последнем счете не ослабил, а укрепил» их. Партия большевиков «сгрудилась плотнее. В учреждениях, в армии поднялось значение коммунистических ячеек. Линия правительства стала тверже»[147]. Ленинское правительство успешно реализовало «заем», взятый у левых эсеров, и теперь отстранило их от власти.

Из большевиков под подозрением оставался только Дзержинский. Задержание его левыми эсерами не снимало с повестки дня вопроса о причастности Дзержинского к убийству германского посла. Показания Дзержинского о его связях с германским посольством были весьма сумбурны, а оправдательные аргументы — сомнительны[148]. Дзержинский утверждал, что осведомители германского посольства Гинч и Бендерская были провокаторами, но замалчивал, что информация их была достоверной, и не уточнял, на кого эти «провокаторы» работали. Между тем очевидно, что Гинч и Бендерская не сотрудничали с большевиками или ВЧК. По делу об убийстве Мирбаха они к суду ж привлекались и вряд ли работали на левых эсеров. Они очевидно, были информаторами германского посольства Но поскольку по договоренности с немцами ВЧК не могла арестовывать осведомителей Мирбаха, Бендерскую и Гинча арестовали лишь 6 июля, вскоре после убийства германского посла[149], когда, судя по всему, чекисты уже не боялись действовать вопреки интересам германского посольства. Материалы дознания по делу этих осведомителей опубликованы не были, а сами Гинч и Бендерская в тот же день навсегда исчезли из поля зрения и немцев, и большевиков.

Подозрения, павшие на Дзержинского, заставили Свердлова, Троцкого и Ленина, во избежание невыгодных разоблачений, снять Дзержинского с поста председателя ВЧК. Вопрос об этом рассматривался на специальном заседании ЦК РКП(б). 7 июля Дзержинский подал официальное заявление в СНК об освобождении его от должности ввиду того, что он является «одним из главных свидетелей по делу об убийстве германского посланника графа Мирбаха»[150]. Видимо для того, чтобы несколько успокоить немцев, постановлению о снятии Дзержинского придали демонстративный характер: оно «было напечатано не только в газетах, но и расклеено всюду по городу»[151]. Временным председателем ВЧК назначался Петере. Коллегия ЧК объявлялась распущенной и в недельный срок должна была быть реорганизована. Все те, кто «прямо или косвенно были прикосновенны к провокационно-азефской деятельности» Блюмкина, подлежали «устранению»[152]. Правда, снятие Дзержинского, было фикцией. Как вспоминал шесть лет спустя Петере, Дзержинский фактически «оставался руководителем ВЧК, и коллегия была сформирована при его непосредственном участии»[153]. Большевики же, на время пожертвовавшие официальным постом Дзержинского, распустив коллегию, получили возможность очистить ЧК от неустраивающих их лиц.

14 июля газеты сообщили о расстреле В. А. Александровича. Его арестовали днем 7 июля «при попытке сесть в автомобиль и удрать»[154]. Перед расстрелом с Александровичем долго наедине разговаривал Петере. Тот показал, что как член ЦК ПЛСР подчинялся партийной дисциплине, и это было его единственное оправдание. «Он плакал, долго плакал, — вспоминал Петере, — и мне стало тяжело, быть может потому, что он из всех левых эсеров оставил наилучшее впечатление»[155]. На допросе Александрович сказал, что отданные им приказы, в частности — об аресте Лациса и Петерса, основывались на указаниях ЦК ПЛСР. На остальные вопросы он отвечать отказался[156]. В ночь на 8 июля он был застрелен, видимо, лично Дзержинским[157], причем не исключено, что Александровича расстреляли «для удовлетворения требований немцев»[158], т. е., сделали из него «искупительную жертву», на которую указывал ранее Дзержинский.

Может быть, именно поэтому уже казненному Александровичу большевики пели дифирамбы. «Он был революционер, и мне рассказывали, что он умер мужественно», — проронил Троцкий на съезде 9 июля. «Александровичу я доверял вполне, — указывал Дзержинский, — всегда почти он соглашался со мною», «это меня обмануло и было источником всех бед. Без этого доверия я [...] не поручил бы ему расследовать жалобы, поступавшие иногда на отряд Попова, не доверял бы ему, когда он ручался за Попова в тех случаях, когда у меня возникли сомнения в связи со слухами о его попойках. Я и теперь не могу примириться с мыслью, что это сознательный предатель, хотя все факты налицо и не может быть после всего двух мнений о нем»[159].

Коварный Александрович обманул доверчивого Дзержинского. За это доверчивый Дзержинский коварного Александровича расстрелял. Только кто же поверит в наивность Дзержинского? Уж, по крайней мере, не арестованная Спиридонова. «Александрович в этот день только по Блюмкину догадался, что затевается акт против Мирбаха, — писала она в ноябре 1918 года, — и события завертели его раньше, чем он успел опомниться. Мы от него скрывали весь мирбаховский акт, а другого ведь ничего и не готовилось. Он выполнял некоторые наши поручения, как партийный солдат, не зная их конспиративной сущности. О других расстрелянных и подавно нечего говорить»[160].

До окончания разгрома ПЛСР 6 и 7 июля один из главных инициаторов расправы с левыми эсерами — Ленин — был хладнокровен и жесток. Но очевидно, он не мог не испытывать душевного неудобства, поскольку в соответствии с его приказами артиллерийским огнем прямой наводкой расстреливались партийные друзья большевиков, вчерашние союзники, поговаривавшие о слиянии с РКП(б), преданные революции левые эсеры. Только этим можно объяснить странный факт приезда Лениным вечером 7 июля в особняк Морозова, где отсиживались левые эсеры[161]. Вместе с Н. К. Крупской, единственной свидетельницей столь странного для Ленина поступка, он ходил по комнатам разрушенного дома в Трехсвятительском переулке, дробя подошвами ботинок куски лежавшей на полу обвалившейся штукатурки и разбитого стекла. Он молча думал и скоро попросил увезти его обратно в Кремль[162].

10 июля Особая следственная комиссия приступила к расследованию террористического акта и «восстания» левых эсеров. Убийц Мирбаха комиссия найти не пыталась. Об Андрееве все странным образом забыли. В постановлении Пятого съезда Советов, принятом 9 июля по докладу Троцкого, «Об убийстве Мирбаха и вооруженном восстании левых эсеров», упоминался только Блюмкин, тоже не арестованный. По этому поводу германским правительством неоднократно посылались протесты, что «убийство графа Мирбаха не было искуплено соответствующими карами виновников и конспираторов преступления», а террористы «не были задержаны»[163].

За неимением убийц Мирбаха Особая следственная комиссия, располагавшая лишь признанием Спиридоновой, пыталась убедить кого-нибудь из руководителей ПЛСР «пожалеть Спиридонову, которая как мученица взяла все на себя» и признаться в заговоре ЦК[164]; однако ЦК ПЛСР теперь отказывался принять на себя ответственность за события 6-7 июля и утверждал, что «не руководил этими военными действиями»[165]. Не добившись признаний от членов ЦК ПЛСР, комиссия стала допрашивать прочих участников «мятежа» — рядовых левых эсеров и бойцов отряда Попова, которые также отрицали факт «восстания» и намерение свергнуть советскую власть[166]. Всего Особая следственная комиссия допросила около 650 человек, но ее выводы полностью разошлись с заявлениями Свердлова, Ленина и Троцкого о «восстании против советской власти». Из показаний членов отряда Попова со всей очевидностью следовала абсурдность обвинений в восстании. Так, Матвей Тайнилайнен показал, что в отряд Попова поступил 25 июня, до этого находился в Красной гвардии в Финляндии, ни о каком «восстании» не знал, после артиллерийского обстрела 7 июля особняка Морозова отступил вместе с остатками отряда Попова, затем добровольно сдался. Иван Овечкин, 20-летний матрос Черноморского флота, заявил, что считает себя большевиком и против советской власти не шел. Степан Куркин, находившийся в отряде с утра 6 июля, сообщил, что в 6-7 часов поставили его в тот день дежурить у пулемета. Никто ему ничего не объяснял. «Никаких приказов не давали. По отряду ходили слухи, что убит посол Мирбах» и «немцы» идут разоружать отряд[167]. Поскольку в плен» к левым эсерам еще 6 июля попали несколько человек из германо-австро-венгерского интернационального отряда Бела Куна[168], такой довод казался вполне правдоподобным.

Выслушав аналогичные признания сотен участников «восстания», члены комиссии подтвердили их невиновность. Кингисепп писал по этому поводу, что «значительная часть вооруженных сил Трехсвятительского Пьемонта[169] находилась в полном неведении и непонимании происходящего даже 7 июля, когда среди них разрывались снаряды. Все финны в составе более двух рот так и были убеждены, что они защищаются против австро-германцев, которые, облачившись в красноармейские мундиры, восстали для свержения советской власти»[170].

Если к подобным выводам приходили члены комиссии — большевики, что же оставалось думать левым эсерам. Выступавший от их имени 15 июля на заседании ВЦИК

Светлов был в полной растерянности и недоумении. Он указал на безосновательность обвинений ПЛСР в попытке свержения советской власти и поставил под сомнение причастность партии в целом к убийству Мирбаха, указав, что результаты расследования, произведенного следственной комиссией, еще не обнародованы, и «более спокойная оценка того, что произошло» побуждает «откинуть квалификацию действий» ЦК ПЛСР «как попытку захвата или свержения советской власти». «Здесь совершенно определенно был террористический акт», сказал Светлов, «попытки захвата или свержения советской власти не было»[171].

Следственная комиссия, фактически, пришла к аналогичному заключению. Но таких результатов расследования больше всего опасались руководители РКП(б). Поэтому комиссию, только что начавшую работу, спешно распустили. Стучку в начале сентября послали в Берлин. Шейнкмана вернули в Казань (где 8 августа он был расстрелян освободившими город белыми)[172]. 13 сентября коллегия наркомата юстиции вынесла постановление о передаче дела в следственную комиссию Ревтрибунала при ВЦИК. Но дальнейшее расследование, по существу, прекратилось, хотя главный обвиняемый — Блюмкин — еще не был выслушан. Показания об июльских событиях он дал только в апреле-мае 1919 года. «Все сознательные работники и такие члены партии», как Спиридонова, искали в те месяцы «объединения» с большевиками, — показал Блюмкин, — и если не нашли его, то не по своей вине». В Трехсвятительском переулке 6 и 7 июля «осуществлялась только самооборона революционеров», «восстания не было», «убийство Мирбаха завершилось совершенно неожиданными политическими последствиями»: «мало того, этот акт был истолкован советской властью как сигнал к восстанию левых эсеров против нее»; «вместо выступления против германского империализма он был превращен в вооруженное столкновение двух советских партий»[173].

В 1922 году было впервые опубликовано письмо Спиридоновой, написанное 17 июля 1918 года и тоже отрицающее заговор против советской власти:

«Газеты читаю с отвращением. Сегодня меня взял безумный хохот. Я представила себе — как это они ловко устроили. Сами изобрели «заговор». Сами ведут следствие и допрос. Сами свидетели и сами назначают главных деятелей — и их расстреливают [...]. Ведь хоть бы одного «заговорщика» убили, а то ведь невинных, невинных. [...] Как их убедить, что заговора не было, свержения не было [...]. Я начинаю думать, они убедили сами себя, и если раньше знали, что раздувают и муссируют [слухи], теперь они верят сами, что «заговор» [был ]. Они ведь маньяки. У них ведь правоэсеровские заговоры пеклись как блины»[174].

Однако и Блюмкина, и Спиридонова со своими признаниями опоздали. 6 июля началось стремительное падение партии левых эсеров[175], от которого она уже не оправилась. Если на Пятом съезде Советов ПЛСР располагала более чем 30% всех мандатов, то на Шестом, состоявшемся всего лишь через четыре месяца, левые эсеры владели лишь одним процентом голосов, 98% депутатских мест принадлежали теперь большевикам[176], причем члены левоэсеровской партии винили в июльских событиях самих себя и ЦК собственной партии; комплекс того, что большевики были преданы ими в критический для коммунистической революции момент, не покидал многих левоэсеровских лидеров[177], а низы партии, критикуя ЦК ПЛСР[178], встали на позиции большевизма[179].

бой значительной политической силы. Эту победу большевики одержали благодаря тому, что умело использовали тактику левого блока, постепенно отсекая наиболее правые части его: сначала кадетов и Учредительное собрание, затем — анархистов, эсеров и меньшевиков и, наконец, своих вчерашних союзников — левых эсеров. Последнее стало возможно благодаря безусловному таланту Ленина как тактика, способного в критические минуты, руководствуясь своей интуицией, глубоко веря в правильность своих действий, принимать рискованные решения, всегда побеждая (и тем создавая себе все больший и больший авторитет в ЦК партии).

После захвата власти большевиками угроза личной власти Ленина возникала, по крайней мере, четыре раза. Первый раз — когда условием создания «однородного социалистического правительства» ставилось невключение в состав этого правительства Ленина. Второй раз — когда еще не было ясно соотношение сил сторонников и противников Учредительного собрания в первых числах января 1918 года. И в первом, и во втором случае большевиков спас блок с левыми эсерами — экстремистским крылом эсеровской партии, выделившимся из ПСР для того, чтобы на практике оказать большевикам помощь своими функционерами и своей крестьянской программой и тем самым спасти от неминуемого краха революцию, с которой левые эсеры отождествляли себя и большевиков.

Но именно эти союзники большевиков, левые эсеры, дважды спасавшие их от крушения, уже через несколько месяцев стали казаться Ленину реальной угрозой. В результате заключения Брестского мира, главным инициатором которого был сам Ленин, его правительство столкнулось с сильной оппозицией как внутри большевистской партии (левые коммунисты), так и внутри советской коалиции (левые эсеры). Потенциальный блок левых коммунистов и левых эсеров, возможность создания которого обсуждалась заинтересованными сторонами весной 1918 года, не могла не тревожить Ленина и не видеться ему угрозой. Это был третий критический для власти Ленина момент. И, вероятно, именно эта угроза заставила его поспешить с расправой над своими бывшими союзниками во время работы в Москве Пятого Всероссийского съезда Советов. Левые эсеры, со своей стороны, предчувствуя недоброе, пытались сосредоточить в Москве на время работы съезда левоэсеровские военные силы, в частности, расставить в здании, где проходил съезд, свою партийную охрану. Но до 7 июля левоэсеровские отряды так и не прибыли в Москву, а численность большевистской охраны съезда была, по крайней мере, вдвое больше левоэсеровской.

Подготовка большевиками ареста верхушки левоэсеровской партии на съезде Советов, на что имеются только косвенные указания, была, вероятно, ускорена происшедшим 6 июля убийством германского посла графа Мирбаха. Это убийство было совершено экстремистами из левоэсеровской партии с ведома, по крайней мере одного члена ЦК ПЛСР (но не по решению ЦК ПЛСР как такового). Вероятно, о планируемом покушении знали или догадывались и некоторые левые коммунисты, прежде всего Дзержинский. За час-другой до убийства германского посла о планируемом террористическом акте был уведомлен ряд видных левых эсеров (но опять же, не ЦК ПЛСР как таковой). Однако ни левые эсеры, ни Дзержинский не предприняли никаких шагов для усиления охраны германского посольства и предотвращения террористического акта. Мирбах был убит.

Если Ленин и не планировал разгромить ПЛСР именно в эти дни, узнав о покушении, он принял решение о немедленном разгроме левоэсеровской партии. Убийство Мирбаха, ставившее своей целью срыв Брестского мира и не направленное против советской власти или партии большевиков, Ленин объявил восстанием, подготовленным ЦК ПЛСР, безусловно подразумевая под этим мятеж против большевистского правительства, во главе которого стоял он, Ленин. И хотя не было еще никаких признаков восстания и все левоэсеровские учреждения продолжали заниматься своей повседневной работой, Ленин, Троцкий и Свердлов занялись подготовкой разгрома несуществующего мятежа. На следующий день партия левых эсеров как политическая сила прекратила свое существование. Это был завершающий, после октября 1917 года, переворот. И четвертый, последний кризис ленинской власти, вновь завершившийся победой Ленина. Двухпартийной социалистической диктатуре пришел конец. С этого момента партия большевиков уже ни с кем и никогда не делила в центре России политической власти.