Да, прекрасный подарок преподнесли наши войска к празднику Великого Октября!
После посадки мы насчитали в хвостовой части фюзеляжа более десятка осколочных пробоин. Но главное: все мы остались целы и невредимы. И снимки Севастополя привезли отменные.
…А через несколько дней с боевого задания не вернулось сразу два наших экипажа.
На рассвете ушел на разведку Павел Хохлов - отличный летчик и прекрасный товарищ. Через несколько часов по другому маршруту вылетели Евгений Сазонов с Сашей Емельяновым. Общим в заданиях этих экипажей было одно: фоторазведка Севастополя в конце полета.
Первым подал сигнал бедствия Павел Хохлов - на аэродроме получили его радиограмму: «Хвоя. Крым». Это означало: «Иду на вынужденную посадку в районе Крымских гор». А через несколько часов прилетела «хвоя» и от Сазонова, с той лишь разницей, что не был указан район вынужденной посадки.
Что произошло на дальних маршрутах разведки? Что заставило экипажи Хохлова и Сазонова подавать сигнал бедствия - встреча с истребителями врага, точный огонь зениток или отказ моторов? Чем завершились вынужденные посадки тяжелых двухмоторных самолетов в горных лесах или на воде, какова судьба экипажей?
Ответы на эти вопросы мы получили не скоро. [193]
Расскажи, баян…
Неустроенность нашего быта на Мысхако все больше давала о себе знать. Летом мы жили в землянках - и тем довольны были: хоть и тесновато, зато тепло. Но поздней осенью начала донимать холодная сырость.
Рядом с землянками торчала стена разрушенного домика. Тут же валялся ракушечник.
- А что, братцы, - сказал как-то штурман Сергей Чернов, - не соорудить ли нам свои хоромы? Одна стенка уже есть, камня тоже достаточно.
- Дельное предложение, - откликнулся другой штурман - Павел Круглов. - Обмозговать надо.
Обмозговали. И дружно решили: строиться!
В первый же погожий день замесили глину (цемента не было) - и работа закипела. Не успели оглянуться - стены готовы. Даже для окон проемы оставили.
- А крышу? - спросил кто-то.
Для крыши материала не было. Нашли разбитую землянку, разрыли, вытянули оттуда несколько бревен и досок, кое-как прикрыли верх, но все равно в просветы нахально проглядывало небо.
- Толя бы или железа - славная крыша получилась бы, - сокрушался «главный прораб» Николай Прокофьев.
Он у нас человек новый: только недавно прилетел с Дальнего Востока. Но для меня он - давний товарищ: вместе учились в училище, даже койки рядом стояли. Среди курсантов Прокофьев слыл лучшим баскетболистом. Еще раньше он, Толя Титов и Кирилл Высотин вместе играли в юношеской сборной Ленинграда, затем вместе приехали в училище и создали команду, которая неизменно побеждала на всех состязаниях. Даже московские мастера, прослышав о нашей команде, приехали в Ейск и… проиграли. После училища - опять же втроем - поехали ребята на Дальний Восток. Толя Титов вскоре погиб в ночном полете, осталось двое - Прокофьев и Высотин. Недавно они прилетели на Черное море, но их направили в разные части. Не до баскетбола теперь! Прокофьев попал в наш полк. Высокий, худой, очень веселый, он сразу всем понравился.
…На второй день мы дружно перебрались в сооруженные «хоромы». Вечером решили отметить новоселье. Прокофьев «совершенно случайно» вспомнил, что в этот день мне исполняется 25 лет, - тоже повод! В общем, забрали в «кубрик» из столовой ужин, накрыли стол. Пошли веселые [194] тосты, шутки, смех. И в этот момент за стеной хлынул дождь. Совсем летний - с громом и молнией. Теплые струи воды потекли с потолка на стол, на койки. Только у стены осталась сухая полоса.
- Сдвинуть койки на сухое место! - скомандовал Саша Рожков. - Вечер не отменяется!
Сдвинули койки, стол. В середине комнаты растеклась огромная лужа. Но веселье не утихало. Паша Круглов взял в руки баян и врезал такую «Барыню», что ноги сами пошли в пляс, только брызги летели в стороны. До дождя уже никому не было никакого дела. В минуту наивысшего накала откуда-то из-за коек выскочили два «индейца»: Чернов и Прокофьев. Оба - длинные, в каких-то узких трикотажных штанах, с завязанными на голове полотенцами, подпоясанные белыми шарфами. Они ворвались в круг и затеяли «индейский танец» - с приседаниями на полусогнутых ногах, с резкими движениями корпусом. У Прокофьева был «барабан» - шахматная доска на шее и две палочки в руках, а у Сергея Чернова «бубен» - пустое ведро. Всей этой вакханалией дирижировал толстый раскрасневшийся Рожков с шомполом в руке. «Индейцы» затеяли такой танец, что мы от хохота лежали на койках. А они еще подпевали под звуки «бубна» и «барабана»: «Нам сегодня двадцать пять, только, только двадцать пять!»
Это был самый веселый день рождения в моей жизни.
Кончилось тем, что к нам заявился дежурный по части и удивленно спросил:
- Что у вас тут делается, товарищи?
- А что? - невинно спросил Прокофьев.
- Шум на весь аэродром!
…Рано утром я ушел на задание. А когда возвратился из полета и зашел в наши «хоромы», застал там одного Пашу Круглова. Он сидел на койке, опустив голову на баян. И не играл. Это сразу насторожило.
Паша Круглов пришел в нашу часть недавно. Небольшого роста, худенький, незаметный, с хохолком на макушке. Совсем как воробышек. Но за этой неброской внешностью хранилась душа настоящего художника. Когда он брал в руки баян и растягивал меха, мы забывали обо всех на свете невзгодах. Играл он не просто блестяще, а самозабвенно, весь преображаясь. Играть мог без устали, часами. И тогда даже техники на аэродроме присаживались возле самолетов и прислушивались к переливам баяна, доносившимся из «кубрика», - то мажорным, то грустным. [195]
- Паша изливает душу, - говорили они.
Никогда не забуду, как он играл «Сентиментальный вальс» Чайковского. Берущие за душу звуки скрипки, грустная песня виолончели, тоска фагота и рыдания флейты - все сливалось в звуках, которые извлекали гибкие пальцы Круглова. Мы сидели молча, неподвижно, и каждый в эту минуту думал о своем, потаенном. Казалось кощунством нарушить эту гармонию…
Таков был Паша Круглов. И вот теперь он не играл. Поднял голову от баяна, глянул на меня - и я не узнал его: тусклый, отсутствующий взгляд.
- Паша, что с тобой? - спросил я с тревогой.
Он тыльной стороной кисти провел по лицу, словно смахивая что-то, и я увидел на его скуластом худощавом лице полосы от слез.
- Что случилось, Паша?
- Вот, - протянул он мне письмо-треугольник и снова склонил голову.
Я начал читать:
«Дорогой брат! Ты даже представить не можешь, что мы пережили. Нет больше папы и мамы. Их замучили фашисты. Я осталась одна. А еще я должна рассказать тебе об Оле. Может, ты даже не знаешь, как она тебя любила. Она ждала тебя, верила, что и ты ее полюбишь. А когда пришли фашисты и схватили ее, она плюнула офицеру в глаза. И он кинул ее под ноги солдатам.
Утром мы нашли ее в сарае полумертвой. Принесли домой, обмыли, напоили. Она очнулась и расплакалась. Плакала долго. Мы никак ее успокоить не могли. Потом успокоилась, притихла.
А вечером, когда мы возвратились домой, нашли ее в петле.
Ты, брат, не осуждай ее, она не могла иначе. Бей гадов крепче, отомсти за нашу Олю!
Твоя несчастная сестренка».
У меня комок подступил к горлу. Что мог я сказать Паше в утешение? Бывают в жизни минуты, когда слова бессильны.
…Через час о письме Круглову знала вся эскадрилья. А после обеда на Мысхако по каким-то делам прилетел Иван Марченко - заместитель Новикова. Он сделал над аэродромом замысловатую «горку», с шиком притер свой «киттихаук» точно у посадочного «Т», на повышенной скорости зарулил на стоянку, с шумом откинул колпак кабины и, сверкнув белозубой улыбкой, воскликнул: [196]
- От истребителей третьей всем - кипящий привет!
Но, увидев строгие лица, осекся. Сразу понял: в эскадрилье несчастье, кто-то не вернулся с задания.
- Кто? - коротко спросил он.
Ему рассказали про Круглова. Он помял в руках свой потертый шлем, помолчал, затем сказал с дрожью в голосе:
- Ну, гады, погодите!
Быстро направился на КП, а уже через час вылетел домой. Их эскадрилью перебазировали еще ближе к проливу, на аэродром Бугаз. Собственно, это был даже не аэродром, а небольшая полевая площадка. После дождя, прошедшего накануне, кубанский чернозем раскис, при разбеге шасси вязли в грязи, и самолет запросто мог скапотировать, но летчиков в этот день удержать на земле было невозможно. Чтобы облегчить взлет, они пошли на рискованный эксперимент: сажали на стабилизатор механика, летчик давал полный газ и начинал разбег. При такой нагрузке на хвостовую часть шасси быстрее выходили из раскисшего грунта, по сигналу летчика механик «скатывался» со стабилизатора на землю, и самолет взмывал в воздух.
Способ опасный, могли быть неприятности. Как однажды у Александра Карпова. При взлете у него на стабилизаторе замешкался оружейник Сергей Антонов - не заметил вовремя сигнала. Когда опомнился - самолет уже находился в воздухе, спрыгивать было поздно. Карпов сразу почувствовал неладное: машину трудно было удержать в горизонтальном положении. Он оглянулся и с ужасом заметил на стабилизаторе Сергея. Неприятный холодок пополз по спине: одно неосторожное движение ручкой управления - и Антонова воздушным потоком сбросит со стабилизатора…
Карпов все же посадил самолет. Правда, плюхнулся довольно неудачно: самолет «клюнул» носом, резко развернулся, чуть не подломил шасси, однако остановился, не скапотировал. Сергей остался жив.
И все- таки, даже после этого случая летчики не отказывались от рискованных взлетов, а механики соглашались на опасную работу. Истребители взлетали один за другим.
В тот день эльтигенский морской десант попал в крайне трудное положение, морякам пришлось прорываться к Керчи, эвакуироваться на Таманский полуостров. Обстановка сложилась очень тяжелая, наша авиация работала с большим напряжением, в том числе и истребители-разведчики. Они по нескольку раз уходили в воздух, вели воздушную [197] разведку на суше и на море. Но, кажется, никогда ранее они не уделяли столько внимания «попутным» целям. Алексей Гавриш на обратном пути заметил в проливе два катера противника и атаковал их. Атаковал настойчиво, дерзко. Уже была израсходована большая часть боеприпасов, но Гавриш не выходил из боя, пока не пустил катер ко дну. Второй катер потопил подоспевший на выручку Иван Марченко. Николай Крайний в тот же день расстрелял железнодорожный эшелон с военной техникой. Борис Крылов штурмовал автоколонну. Даже уравновешенный Александр Карпов не удержался, ввязался в драку и в воздушном бою сбил «мессера».
В этот день командир эскадрильи капитан Новиков никому не делал строгих внушений ни за отклонение от маршрута, ни за нарушение основного правила разведчика - соблюдать осторожность. На все доклады своих «сорванцов» об ударах по вражеским целям (помимо ведения разведки) он непривычно жестко отвечал: «Правильное принял решение. Запомнят, гады!»
Хотя нашим десантникам не удалось удержаться у Эльтигена, второй десант все же овладел небольшим плацдармом в северной части у мыса Еникале и закрепился там основательно. Теперь на этом небольшом клочке крымской земли непрерывно накапливались силы. Декабрьское море бушевало, но суда ночью и днем прорывались через пролив, доставляли пополнение, боеприпасы, продовольствие. Даже неискушенному в военных делах человеку было понятно, что освобождение Крыма уже не за горами и плацдарм севернее Керчи может сыграть если не решающую, то очень важную роль в этом деле.
Мы, воздушные разведчики, чувствовали это очень остро. Побережье пролива и северную часть полуострова, прилегающую к плацдарму у Еникале, фотографировали непрерывно, все время уточняли расположение вражеской обороны.
Как- то в штаб вызвали сразу два экипажа -Скугаря и Уткина. Два экипажа одновременно - значит, задание ответственное.
Мы не ошиблись.
Климовский выглядел необычно серьезным.
- Командование приказало, - сказал Николай Иванович, - выделить два лучших экипажа для одновременного - планового и перспективного - фотографирования побережья от Еникале до Казантипа. Высота для планового фотографирования - пять тысяч метров, для перспективного [198] - не более пятидесяти. Сложность сами понимаете: берег имеет сильную зенитную оборону, рядом несколько аэродромов с истребителями. Для обеспечения вашего полета выделяются две восьмерки «яков», встреча - над Таманью, на вашей высоте. Плановое фотографирование поручается экипажу…
- Скугаря, - подсказал Скугарь.
- Правильно, Скугаря, - подтвердил Климовский. - Перспективное…
- Следовательно, Уткина, - вставил Уткин.
- Тоже правильно, - даже без намека на улыбку подтвердил Климовский.
Разложили на столе полетные карты. Начали прорабатывать задание: время полета, высота, боевой курс, начало и конец фотографирования. Уточнили способ взаимодействия с истребителями.
Климовского особенно волновало перспективное фотографирование. Дело это сложное: нужно открыть боковое окошко (чтобы плексиглас не искажал изображение) и, держа в руках тяжелый фотоаппарат, вести съемку. При этом нужно соблюдать точный прицел, выдерживать необходимый интервал, а еще - быть предельно осторожным, не высовывать аппарат в окошко, иначе глазом не успеешь моргнуть, как он окажется за бортом. В общем, это совсем не то, что плановая съемка: все данные установил на земле, а в воздухе только остается нажать на кнопку, и аппарат работает сам - через определенный интервал «щелкает» снимки.
Мне приходилось вести перспективное фотографирование не один раз, и все же Климовский еще и еще переспрашивал, уточнял: а как то, а как это? Нас же с Уткиным больше волновало прикрытие - честно говоря, на бреющем полете мимо нескольких вражеских аэродромов прежде ходить не доводилось.
Но на поверку все оказалось гораздо проще, чем представлялось. Скугарь с Василевским вылетели на полчаса раньше, им предстояло набрать высоту и зайти на фотографирование от Арабатской стрелки, а мы после взлета сразу пошли на Тамань, где нас уже ждали четыре пары «яков». Две пары «прилепились» к нам справа и слева, а две других набрали высоту побольше и шли чуть сзади.
Мы развернулись на Еникале. Не дошли еще до пролива, как слева показалось два «мессера». Они кинулись в атаку со снижением, но пара «яков» сразу же преградила им путь. «Мессеры» тотчас удалились. (При этом [199] «яки» непосредственного прикрытия даже не шелохнулись, по-прежнему шли рядом с нашим самолетом.)
Перед заходом на боевой курс левая пара, чтобы не мешать разведчику, тоже перешла на правый борт и пристроилась чуть выше первой пары.
Вот и знакомый мыс, начало съемки.
- Курс! - говорю Уткину.
- Есть курс!
Я открываю боковое окошко, струя воздуха со свистом врывается в кабину. Аппарат в руках. Левая ручка закреплена наглухо, правая служит для перемотки пленки и заводки затвора. Прицеливаюсь в середину высокого берега. Щелк! - один кадр есть. Быстро поворачиваю правую ручку против часовой стрелки до упора, потом - обратно, снова прицеливаюсь: щелк!
В общем- то ничего сложного. Но прицеливаться нужно точно, чтобы потом, при монтировании, снимки составили ровную полосу. А времени на перезарядку, прицеливание и фотографирование -всего полторы секунды. Прозеваешь - между снимками будет разрыв, а это брак, надо повторять полет. Время было спрессовано до такой степени, что я видел только одно: бежавший мимо меня крутой берег. Каким-то боковым зрением замечал тянущиеся от берега трассирующие нити пулеметных очередей, но реагировал на это равнодушно: «Далеко»!
Берег начал круто уходить влево, и я догадался, что приближается Казантипский залив, за ним - мыс, который далеко выступает в Азовское море.
- Подходим к Казантипу, - услышал я голос Уткина, но отвечать было некогда.
Щелк - кадр! Щелк - еще один!
Самолет делает плавный разворот. Хоть и неглубокий, но фотографировать трудно. Я приподнимаюсь выше, упираюсь головой в верх кабины, чтобы обеспечить точный прицел. Еще кадр! Еще!
Берег стремительно ушел влево. Все! Казантип прошли!
Откладываю фотоаппарат в сторону. Руки от напряжения подрагивают. Закрываю форточку.
- Все в порядке, - говорю Уткину. - Курс - домой!
Уткин набрал высоту, чтобы легче было вести самолет, помахал истребителям крыльями. «Яки» тотчас «прилипли»: два справа, два слева, а две пары чуть повыше.
Черед несколько минут показалась Тамань. До свидания, ястребки! Спасибо за надежную охрану! [200]
У Скугаря полет сложился труднее. Только лег на боевой курс, ударили зенитки. Правда, не очень кучно и точно, но боевой курс длится долго, несколько минут, успеют пристреляться. Истребители прикрытия набрали высоту, отошли в сторону из зоны огня.
И в это время появилось две пары «мессеров». Две пары «яков» завязали воздушный бой. Зенитки сразу прекратили огонь, и это, возможно, спасло разведчика. Он не сошел с курса. Но вскоре пришло еще несколько «мессеров», теперь уже и пара непосредственного прикрытия бросилась на помощь, возле «бостона» осталось только два «яка». Все ближе пролив, уже скоро конец боевого курса. Неожиданно пара «мессеров» атаковала «бостон» со стороны солнца. Пришлось и последней паре «яков» сражаться.
А разведчик все шел «по ниточке». Приготовились к отражению атаки стрелки. И тут прозвучала команда Василевского:
- Отворот!
Значит, фотографирование закончено. Скугарь кинул самолет влево вниз, карусель воздушного боя сразу отодвинулась. А в эфире раздалась команда ведущего «яков»:
- «Соколы», внимание, выходим из боя!
Вся восьмерка «яков» вернулась домой.
Разведчики выполнили задание отлично.
* * *
Успешному завершению фоторазведки с разных высот можно было бы только радоваться. Но «дома» нас ждала печальная весть: погиб Андрей Кондрашин.
В те. дни готовилось наступление наших войск на юге Украины, и основным морским портом, через который шло обеспечение войск врага, стала Одесса. Морская авиация наносила удары главным образом по вражеским базам и коммуникациям в северо-западной части Черного моря, прежде всего по Одессе. В начале 1944 года за короткое время она сделала более 5000 самолето-вылетов, потопила 6 транспортов, 21 баржу. В воздушных боях было сбито 122 самолета противника, 8 - уничтожено на аэродромах.
Но несли потери и мы. 11 января командир эскадрильи 40-го авиаполка А. К. Кондрашин (штурман А. А. Коваленко, стрелок-радист В. Г. Анзин) повел свою группу на Одессу. Уже в воздухе выяснилось, что в самолете Кондрашина не убираются закрылки. Удержать необходимую скорость полета при этом нельзя. Кондрашин приказал вести группу заместителю, а сам решил выполнять задание самостоятельно. [201]
На цель пришел несколько позже, когда основная группа уже отбомбилась, поэтому весь огонь зенитки сосредоточили на нем. Кондрашин бросил самолет в пике, сбросил бомбы точно по цели, но на выходе из пикирования снаряд угодил прямо в мотор. Самолет врезался в воду…
А через несколько дней погиб генерал Токарев - командир 1-й минно-торпедной дивизии. Воздушная разведка у берегов Евпатории обнаружила конвой - транспорт в сопровождении сторожевых кораблей. Именно в этом месте несколько месяцев назад летчики Токарева потопили «летучего голландца». На этот раз операция прошла менее удачно. Первой группе торпедоносцев, вылетевших, по сигналу разведчика, потопить транспорт не удалось, и командир дивизии решил возглавить вторую девятку сам. Несмотря на жесточайший артиллерийский огонь, он дерзко атаковал транспорт, с близкого расстояния послал торпеду точно в цель, но был тяжело ранен, самолет загорелся. Пылающую машину генерал направил к берегу…
Тяжелые это были утраты.
* * *
Вскоре нам сообщили: на Мысхако прилетает 1-я эскадрилья нашего полка во главе с Василием Мординым, а нашу эскадрилью перебрасывают не то в Птаховку, не то в Скадовск, в общем, на юг Украины, поближе к Севастополю и Одессе, зато подальше от базы обеспечения, от близких и знакомых.
Дела на фронте шли отлично. Никопольский плацдарм за несколько дней ликвидирован. Окружен враг и севернее Звенигорода. А самая большая радость - освобождение от блокады любимого Ленинграда: пришло сообщение, что наши уже в городе Луге.
Ждали радостных перемен и на крымском фронте. Не зря же перебрасывают в тыл Крымского полуострова. И вдруг 13 марта - черный день в жизни нашей части, о котором и сейчас не могу вспомнить без содрогания.
Я не верю в приметы: в черных кошек, в невезучее число «тринадцать» и прочие бабушкины сказки. Но то, что случилось 13 марта, в понедельник - чертова дюжина и понедельник! - осмыслить трудно. Черный день - иначе не назовешь!
Началось с того, что не вернулся Финагин. Его сбили «мессеры» над Керченским проливом, причем вел он фотографирование побережья в сопровождении четырех «яков». Фотографирование уже было завершено, когда со [202] стороны солнца навалились две пары «мессеров». «Яки» прозевали их, прозевал, видимо, и стрелок-радист, своевременно не открыл огонь. «Бостон» с первой же атаки «мессеров» загорелся, начал беспорядочно падать, потом сорвался в крутое пике и врезался в воду. Видимо, летчик был убит сразу, поскольку самолет оказался неуправляемым. Мы потеряли четырех товарищей: пилота Леню Финагина, штурмана Леню Вакуленко, радиста Шумакова и стрелка Крюкова.
Накануне (12-го вечером) у нас был офицерский ужин по причине перебазирования нашей эскадрильи и прилета 1-й эскадрильи. Было очень весело, много пели и плясали. Леня Финагин был бесподобен. Он вообще был весельчак и плясун, что называется, душа общества, но в тот вечер, казалось, превзошел самого себя. Будто хотел отплясать за всю жизнь - за прошлое, настоящее и на двадцать лет вперед. И вот его нет. Нет и скромного, трудолюбивого Лени Вакуленко, нет необыкновенно аккуратного паренька Крюкова - «Розы», как его шутя звали. И нет Ивана Шумакова. Но на этом беды не закончились. Через полчаса после гибели экипажа Финагина «мессеры» сбили над Феодосией семь Ил-2 - больше половины группы.
В тот же проклятый понедельник 13-го на мине подорвалась машина роты связи - один боец ранен, шесть контужено. Минут через сорок на мину наскочило еще два человека - один убит, второй тяжело ранен.
И уже вечером, когда мы возвращались с ужина и когда, казалось, все беды остались позади, на посадке задел за дом истребитель ЛаГГ-3 - погиб командир эскадрильи 3-го авиаполка капитан Просвирин…
За один день больше несчастий, чем за полгода пребывания нашей части на Мысхако.
В «кубрике» сидели молча. На душе было скверно. Не выходили из головы Финагин, Вакуленко. И вдруг тишину нарушили звуки музыки. Тихие, едва слышимые. Это Круглов забился в угол «кубрика» и взял в руки баян. Низко склонив голову, он выводил такую грустную мелодию, что сердце сжималось от печали.
Время шло, а баян не умолкал, словно изливал наше горе. Наконец Уткин, глубоко вздохнув, поднялся.
- Надо написать письма родителям ребят, - сказал он. - Я напишу Финагиным, а ты, - обратился ко мне, - старикам Вакуленко.
Я сел писать самое трудное в моей жизни письмо: сообщение родителям о гибели их сына. [203]
Накануне освобождения
Пришло время расставания о Мысхако. Взлетели, помахали на прощание крыльями и взяли курс на север. Пересекли Азовское море, впереди показался Мелитополь, чуть правее - Большой Токмак. Там мои родители-старики, недавно освобожденные из фашистской неволи. Слава богу, живы. Навестить бы, да нет пока возможности.
Самолеты уже легли курсом на запад, чтобы произвести посадку у небольшого села Птаховка, севернее Скадовска, куда уже успел добраться передовой отряд нашей БАО. Пролетаем Перекоп. Под крылом - только что освобожденные районы. За Турецким валом - наглухо запертые в Крыму немцы. Из Крыма им теперь только одна дорога - по морю, в Констанцу.
Перед вылетом с Мысхако произошла приятная встреча: «домой» вернулись экипажи Сазонова и Хохлова. Оказываемся, их подбили над Севастополем - сначала Хохлова, а потом и Сазонова. Хохлов посадил свой самолет на «брюхо» на какой-то горной лужайке, а экипажу Сазонова пришлось воспользоваться парашютами. Все остались живы; их приютили партизаны, потом на У-2 перебросили на Большую землю. И вот после отдыха они прибыли в часть. Встреча незабываемая! Не обошлось без скупых мужских слез. Я больше всего радовался встрече с Сашей Емельяновым, моим милейшим другом.
- Скорее бы в воздух, - говорили в один голос прибывшие. Они, кажется, завидовали нам, перелетавшим ближе к фронту.
- Ничего, успеете и вы, - успокаивали мы друзей.
В послеобеденный час мы произвели посадку в Птаховке. Тут не обошлось без неприятности: при перелете отказал мотор у Рожкова, пришлось садиться на «брюхо» где-то возле Чаплынки. Самолет при посадке загорелся. Радист и стрелок выскочили, сорвали колпак с пилотской кабины, вытащили Рожкова, а вот летчика Яковлева, который лежал в гаргроте{6}, спасти не удалось, - сгорел в самолете. Уткин на У-2 немедленно вылетел в Чаплынку, чтобы доставить обгоревшего Рожкова в госпиталь.
А утром уже поступили задания на вылет. Когда вернется Уткин, было неизвестно, и я вылетел с Володей Григоровым, с которым прежде немного летал на МБР-2 после возвращения из Севастополя. [204]
Наша задача - прорваться в Одессу, посмотреть и, если возможно, сфотографировать порт и город.
Идем над облачностью. Вот в «окне» промелькнул Очаков, дотом лиман. Сейчас будет Одесса.
- Володя, ныряй, - говорю Григорову, открывая боковое «окошко» для перспективной фотосъемки.
Оглушительный, режущий уши рев моторов врывается в кабину. Невольно хочется прикрыть «окошко». Вываливаемся из облаков прямо над портом. Часть его затянута дымом - город горит. Даю команду отворачивать влево, а сам - кадр за кадром фиксирую город и порт. Мне даже некогда смотреть, что творится вокруг. Замечаю лишь, как перед глазами вспыхивают темные шапки зенитных разрывов и яркие нити тянутся от воды к косме облаков. Но это проходит в сознании стороной. Главное - что в порту, в городе? А порт пуст. Где же корабли? Смотрю вниз и едва удерживаюсь от возгласа удивления: вся поверхность моря, насколько хватает глаз, усеяна черными силуэтами кораблей. Прямо под самолетом промелькнул огромный караван в 30-35 вымпелов. Все, что было в Одессе, - транспорты, эсминцы, сторожевые корабли, торпедные катера, баржи, буксиры, - сейчас выползло на морской простор и держит курс на Сулину, Констанцу, подальше от Одессы. Это означало, что завтра Одесса заживет новой жизнью - нашей, советской.
Внезапное появление самолета-разведчика на высоте 500-600 метров в самой гуще каравана вызвало среди вражеских кораблей панику. Они сначала шарахнулись во все стороны, потом открыли яростный огонь, изрыгая из пушек и пулеметов тысячи, десятки тысяч снарядов и пуль. Все пространство вокруг самолета опуталось светящейся паутиной трасс. Смотрю на указатель скорости. Стрелка перевалила за 280 миль в час - прилично!
- Уходи в облачность, - говорю Григорову, и мутная пелена облаков тотчас поглощает самолет. «Окошко» захлопнуто, аппарат отложен в сторону, в кабине - тишина…
10 апреля утром Совинформбюро сообщило, что наши войска овладели городом и портом Одесса. Но сдавать Севастополь враг, как видно, не собирался. В те дни, когда наши войска уже стояли у Перекопа, командующий 200-тысячной немецкой армией генерал-полковник Енекке на весь мир хвастливо заявил: «Крым на замке. В мире нет еще такой силы, которая была бы способна прорвать укрепления на Перекопе и Сиваше… Путь большевикам в Крым отрезан навсегда». [205]
Словно в ответ на это хвастливое заявление, советские войска 8 апреля начали штурм укреплений на Перекопе и со стороны Керченского плацдарма.
Три дня гудела перекопская земля от артиллерийской канонады и взрывов авиабомб, три дня наши воины прогрызали глубокоэшелонированную оборону врага. На четвертый день хвалебный «замок» слетел с ворот Крыма, советские войска ворвались на полуостров и стремительно пронеслись по степным просторам к Севастополю, который был окружен тройным кольцом укреплений.
Перед нами, воздушными разведчиками, была поставлена задача: держать Севастополь под непрерывным наблюдением, ни один корабль не должен покинуть порт незамеченным.
Утром 14 апреля, когда советские войска еще только подходили к укрепленным севастопольским рубежам, последовал приказ: произвести фотографирование порта Севастополь и аэродрома Херсонес, представить снимки в штаб ВВС ЧФ. В дальнейшем порт Севастополь фотографировать через каждые четыре часа.
Командир эскадрильи майор Виноградов вызвал меня в штаб, обосновавшийся в соседней хате. Добрейшей души человек, он в эту минуту был необычайно суров.
- Надо вылетать немедленно, - сказал он.
- Уткина нет…
- Берите «двойку», любого летчика - и в воздух! Чтобы снимки через час были здесь! - И он ткнул указательным пальцем в стол. - С кем полетите?
- С Шабановым, - ответил я, не задумываясь.
Володя Шабанов - моя слабость. Немногословный, даже застенчивый. Но машину водит прекрасно. Мне приходилось с ним летать несколько раз, попадали в довольно трудные условия - дождь, многоярусную облачность. Володя при этом не проявлял ни малейшей растерянности, даже волнения: сидит, мило улыбается, словно совершает увеселительную загородную прогулку. И еще мне нравилось, что Шабанов в воздухе неукоснительно слушается штурмана. С таким летчиком летать - одно удовольствие. Он чем-то напоминал мне Уткина, но был еще спокойнее, покладистее.
- Согласен, - одобрил мой выбор комэск. - «Двойку» уже готовят к полету. Вызывайте экипаж.
«Двойка» - самолет особый. Все остальные самолеты - это А-20G - «Бостоны» - штурмовики, приспособленные [206] у нас для ведения разведки. А «двойка» - это «Бостон-В-3» - специальный самолет-разведчик, он легче А-20G, имеет больший потолок и радиус действия, более совершенное навигационное оборудование. Короче, это был лучший самолет в эскадрилье. Его-то и давал нам Виноградов.
Через полчаса мы уже были в воздухе. Шли к Севастополю с набором высоты, подальше от берега, чтобы не засекли наземные посты наблюдения. На траверзе Херсонеса находились уже на высоте шесть тысяч метров - пора включать кислородное питание.
- Открой кислородный вентиль, - говорю Шабанову.
Через щель под приборной доской вижу, как Володя наклоняется, что-то крутит. Прикладываю маску ко рту - кислорода нет. Что за чертовщина!
Говорю Шабанову:
- Проверь как следует, может, не тот вентиль крутишь?
- Все проверил, - отвечает Володя. - Открыл до отказа, но кислорода нет.
Создавалось критическое положение: подниматься выше нельзя - летчик может внезапно потерять сознание; идти на такой высоте на Севастополь, куда сейчас стянуты зенитки и истребители врага со всего Крыма, - опасность большая. Конечно, можно вернуться на аэродром, проверить кислородное оборудование и вылететь снова, но… Но возвращаться без снимков мы не имели права!
- Что будем делать? - спрашивает Шабанов.
Я вспомнил, как совсем недавно с Уткиным фотографировали Севастополь с такой же высоты, досталось крепко, но все же проскочили! Правда, тогда зениток было меньше… Но проскочили! Надо только над целью находиться как можно меньше.
И я говорю Шабанову:
- Обходи Севастополь. Набери еще метров пятьсот. Зайдем со стороны Балаклавы, пойдем со снижением, авось проскочим.
- Опыт есть, - невесело шутит радист Виктор Бондарев, намекая на недавний полет, когда самолет получил приличный «букет» пробоин.
- Потом опытом поделишься! - не очень любезно одергиваю я Виктора.
Вот и Балаклавская бухта-щель, глубоко врезавшаяся в каменистый берег. Разворачиваемся прямо на бухту. Высота 6500. [207]
- Пока не снижайся, - говорю Шабанову.
- Есть, - коротко отвечает Володя.
Самолет идет точно на срез бухты у Инкермана. Слежу за бухтой, а сам поглядываю за воздухом! нет ли истребителей? Пока спокойно. Вдруг впереди - довольно далеко - вспыхивают зенитные разрывы.
- Разворот со снижением!
Знакомая картина: Севастопольская бухта быстро уплывает вправо, усиливается свист воздуха за бортом, напряженно ревут моторы.
- Курс!
Володя выхватывает самолет из виража, бухта поплыла под самолет. Я включил фотоаппарат, смотрю вниз: бухта забита судами. Считаю, как всегда, вслух! один… два… пять транспортов, два эсминца…
- Разрывы близко! - сообщает Бондарев.
- Снижайся! - говорю Шабанову.
Моторы переходят на высшую ноту.
- Разрывы под хвостом! - кричит всегда спокойный Лаврентьев.
Я наклонился влево, чтобы посмотреть, что делается над Херсонесом: там наши самолеты бомбят аэродром, в небе «карусель» наших и немецких истребителей. «Бостон» снижается довольно быстро, стрелка уже проскочила цифру «5» - пять тысяч метров. Идем прямо на Херсонес.
«Не хватало еще влезть в эту кашу!» - мелькает мысль. И тотчас прямо перед носом самолета вспыхнуло огненно-черное пламя, отрывисто гаркнул правый мотор, самолет кинуло в сторону и со свистом потянуло вниз.
Шабанов тотчас убрал газ левого мотора, чтобы не сорваться в штопор, и со снижением начал разворачиваться вправо. Внизу, до самой Евпатории, расстилался белый ковер облаков. Мы заскочили за облачность, обстрел прекратился.
- Как у тебя дела? - спрашиваю Шабанова.
- Разбит правый мотор, - говорит Володя. - Сейчас отрегулирую триммера{7}, пойдем на одном моторе. Сфотографировать успел?
- Успел, Южную проскочили…
Я огляделся. Лампочка на фотоаппарате все еще мигала. Нажал кнопку, выключил. И только сейчас почувствовал, [208] что правая нога немеет, а унт наполняется теплой жидкостью. Кровь! Я взял кислородный шланг (теперь уже бесполезный) и туго перетянул ногу выше колена. Глянул вправо: чуть ниже уровня головы светились две пробоины, развороченный осколком дюраль напоминал лопнувшие зерна кукурузы, которыми нас в детстве баловала мама. Посмотрел влево: точно такие же две пробоины. Как же осколки не продырявили мне голову? Ах, да! Я как раз наклонился влево, следил за Херсонесом, вот они и просвистели над головой. «Ты, сынок, в рубашке родился», - не раз говорила мне мама. Действительно, в рубашке!
Володя добавил газу левому мотору, самолет над облаками пошел в горизонтальном полете. На изуродованный снарядом правый мотор больно было смотреть, в плоскости зияли пробоины.
- Все целы? - спросил Шабанов.
- Удивительно, но целы, в фюзеляже пробоин, наверное, двадцать, - доложил Бондарев.
- Меня чуть задело, - сообщаю как можно спокойнее.
- Конкретно? - забеспокоился Володя.
- Пустяки… В ногу.
- Крепись. - И уже Бондареву: - Передай: идем на одном моторе, садимся в Скадовске, штурман ранен.
- Не надо, - возразил я.
- Надо! - упрямо произнес Володя.
Кончилась облачность, под нами Тарханкут, скоро Скадовск. От потери крови меня стало подташнивать. Надо отвлечься.
- Витя! - зову Бондарева. - Ты бы спел чего-нибудь, а то что-то невесело стало в нашем доме.
- Это запросто! - весело откликается Бондарев. Щелчок в микрофоне, и вдруг раздается его баритон: «Я на подвиг тебя провожала…». К его баритону присоединился бас Лаврентьева.
Да, с такими парнями не заскучаешь!
Шабанов посадил самолет на одном моторе точно у «Т», будто на тренировочном полете, отрулил в сторону, выключил мотор. К самолету кинулись техники, летчики - все, кто в этот час был на аэродроме. Окружили, рассматривая развороченный правый мотор, изрешеченный фюзеляж. Меня вытащили из кабины, положили на свежую зеленую травку в ожидании санитарной машины. Спрыгнул на землю Володя Шабанов, подошел ко мне, присел, заглянул в глаза: [209]
- Ну как?
- Порядок.
- А что же с кислородом?
Техники уже орудовали в самолете. Сняли фотокассету, отправили в лабораторию. Начали проверять кислородное оборудование. Оно оказалось в полной исправности. Просто после проверки системы на земле механик закрыл общий вентиль, находящийся в фюзеляже, а перед вылетом открыть забыл. Короче говоря, проявил халатность, которая едва не стоила нам жизни.
Из задней кабины вылезли Бондарев и Лаврентьев - целые и невредимые. Удивительно: фюзеляж, где они находились, изрешечен, а у них - ни царапины!
Механик самолета залез в кабину и начал выволакивать оттуда огромные ватные чехлы, которые засунули туда в Птаховке, чтобы после посадки в Скадовске зачехлить моторы и сохранить в них тепло - ночи еще были холодные. Эти-то чехлы и спасли стрелков: все осколки застряли в вате, их вытряхивали, как горох…
Подъехал Рождественский. Не стал принимать рапорт Шабанова, подошел ко мне, спросил:
- Потерпеть можете? Сейчас придет машина.
И правда, через аэродром уже мчалась санитарная машина. Молодая девушка-фельдшер тут же разрезала на ноге унт, комбинезон, сделала перевязку. Пока она возилась со мной, прибежал фотолаборант, доложил Рождественскому:
- Товарищ подполковник, пленка отличная, через полчаса снимки будут готовы.
Христофор Александрович круто повернулся ко мне, сказал:
- Спасибо, штурман.
Мне казалось, голос его чуть дрогнул.
* * *
Не думал я, что придется вынести столько неприятностей. Главный госпиталь Черноморского флота в то время находился в Тбилиси, за тысячу километров от Скадовска. А в этом небольшом полевом госпитале был всего один хирург (он же главврач), женщина-терапевт да несколько сестер. Когда меня привезли с аэродрома, хирург, осматривая ногу, сказал:
- Надо удалять осколки. Но у нас нет новокаина. Придется потерпеть немного.
Положили меня на операционный стол. Ноги, конечно, привязали, хоть я и обещал не дергаться. У изголовья [210] встала огненноволосая девушка в солдатской гимнастерке - медсестра Маша. Сказала:
- Держитесь за меня, товарищ старший лейтенант, не так больно будет. - И улыбнулась.
Когда началась операция, я сразу почувствовал, что это значит - резать по-живому.
Дальше - хуже. Оказалось, что осколки пробили ткань и врезались в кость. Пришлось их выковыривать, поврежденную кость вычищать. У меня все плыло перед глазами…
Иногда издали доносился голос Маши:
- Кричите, будет легче.
Не знаю, следовал ли ее совету, мне казалось, что я не кричу, во всяком случае сжимал зубы до немоты в скулах. Были секунды, когда я куда-то проваливался, видимо, терял сознание, потом снова начинались муки. Наконец услышал: «Гипс!» - и понял, что операция завершена. Меня отвезли в палату.
Утром Маша появилась в палате, подошла ко мне:
- Как спали?
- Нормально, спасибо.
Она вдруг зарделась, веснушки вспыхнули еще ярче.
- Крепко вы меня вчера обнимали, - смущенно сказала она и оголила руку выше локтя: я увидел черные синяки - следы моих пальцев. Стало невыносимо стыдно.
- Простите, Машенька, - пролепетал я.
- Да уж прощаю, - безоблачно улыбнулась девушка. - Если бы синяки были только на руках… А то тут, - она провела пальцем по талии, - еще хуже.
Я чувствовал себя очень неловко. Думал: «Ах, Машенька, Машенька… И она еще шутит!»
А она, приветственно вскинув руки, отошла к соседней койке, где лежал раненый летчик-истребитель, присела на стул.
- Ну, как вы себя чувствуете, товарищ майор?
Раненый ничего не отвечал, молчал. Я видел, как Маша осторожно, очень нежно погладила своей ладошкой его большую руку.
- Все будет хорошо, товарищ майор, - ласково звучал голос девушки, - вы только не волнуйтесь, наш главный - прекрасный хирург…
Майор молчал.
Вскоре я узнал печальную историю моего соседа. Его подбили в жарком воздушном бою над Перекопом, куда он со своей эскадрильей сопровождал штурмовики Ил-2. Четырем парам «яков» пришлось отбивать атаку нескольких [211] десятков «мессеров». И они отбили. Все «илы» вернулись домой, майор сбил одного «мессера», еще одного подбил. Но в какой-то момент ведомый прозевал атаку Ме-109, и самолет комэска был прошит очередью. Мотор «яка» заглох, майора ранило. Истекая кровью, он дотянул до своей территории, посадил самолет в поле, но при посадке машина перевернулась, летчику сильно повредило ноги. Когда его вытащили из самолета, он был без сознания.
Это был крупный, очень сильный мужчина лет тридцати. Руки - что лопаты, на короткой шее - крупная голова с коротким ежиком.
Когда я поступил в госпиталь, он уже находился там недели две. Ему сделали операцию, ноги заковали в гипс, но температура продолжала оставаться высокой. Сняли гипс, и обнаружили на одной ноге омертвение тканей. Приговор врачей был суров: начинается гангрена, ногу нужно ампутировать. Майор не соглашался.
Днем он лежал молча, безучастно смотря в потолок. А ночью, когда впадал в забытье, стонал, бредил, по-чапаевски кричал: «Врешь, не возьмешь!» Своими ладонями-лопатами обхватывал толстые металлические прутья на спинке кровати и гнул их, как проволочные. Когда его немного отпускало, он смотрел на свою «работу», смущенно улыбался и говорил сам себе: «Опять буянишь, майор».
Маша по секрету сообщила, что у майора, кроме ног, поврежден еще и позвоночник, каждое движение причиняет ему адскую боль, и просто удивительно, как он не кричит криком.
- Прямо железный человек! - восхищалась она.
У меня дела быстро пошли на поправку. Я уже на костылях выходил во двор погреться на солнышке. Часто навещали друзья: Шабанов, Уткин, Емельянов. Пришел как-то Мордин: их эскадрилья уже прилетела в Скадовск, Друзья сообщали новости: под Севастополем затишье, но это затишье перед бурей - в ближайшее время начнут выкуривать оттуда немцев. Основная борьба в эти дни шла на морских маршрутах, между Севастополем и Констанцей. Караваны врага без конца шныряли туда-сюда, разведчики перехватывали их, наводили ударную авиацию и топили. Приказ был такой: ни один немецкий транспорт не должен дойти до порта. Топить, топить беспощадно!
Погода в конце апреля испортилась, над морем нависли низкие облака, это усложнило разведку и наведение, но напряжение боевой работы не спадало. Саша Емельянов [212] с радостью сообщил, что их экипажу дали самолет (Хохлову - тоже) и они уже несколько раз ходили на задание.
Я им завидовал. И клял судьбу за то, что она в такой неподходящий момент (не сегодня-завтра Севастополь будет освобожден!) кинула в госпиталь. С надеждой поглядывал на правую ногу, закованную в гипс.
А у майора положение с каждым днем все осложнялось. На разможженной ноге начали темнеть пальцы. Необходима была немедленная ампутация. Откуда-то привезли хлороформ для общей анестезии. С раненым долго говорил главврач, уговаривал согласиться на операцию.
- Нет! - твердо ответил майор. - Сегодня - одну, завтра - другую… Не хочу жить обрубком. Отрежете без согласия - пущу себе пулю в лоб. Виноваты будете вы.
Потом приходила Машенька. Она сидела у его кровати, худенькая, хрупкая, в ослепительно-белом халате, с шапкой непокорных огненных волос, выбивающихся из-под белой косынки. Нежно-нежно гладила руку, с болью в голосе говорила:
- Ну зачем вы так? Не надо упорствовать. В конце концов главное - голова, руки… сердце человека. А без ноги жить можно. Протез хороший сделают. У вас жена, сын, ждут вас. Соглашайтесь, я прошу вас, очень.
Майор посветлевшим взглядом смотрел на Машу, подносил ее маленькую ручку к губам, легонько прикасался к ней.
- Нет, Машенька. Спасибо за доброе сердце, но - не могу.
Когда приходили к нему друзья-истребители, он сразу оживлялся, веселел. Интересовался делами в эскадрильи, полку. Но стоило им заговорить об операции, тотчас суровел.
- Нет! - твердил одно. - Не хочу быть обузой кому-то.
- Но ведь и без ноги летать можно, - доказывали ему.
- Где вы такое видели?
- А Любимов?
Историю Любимова знали все черноморские летчики. Осенью сорок первого комэск И. С. Любимов был сбит в воздушном бою при сопровождении бомбардировщиков Пе-2. Сел в крымской степи. Уже на земле «мессеры» атаковали его, пушечным снарядом оторвало ступню левой ноги. Девять месяцев госпиталя. Вернулся на протезе. И хотя медкомиссия определила - к строевой службе не годен, Любимов добился, чтобы его снова допустили к полетам,[213] стал летать на новейших истребителях, командовать авиаполком. Об этом и напомнили майору друзья.
- Любимов, Любимов! - горячился майор. - То - Любимов, а то - я. И потом: у Любимова - вот, - он проводил рукой чуть выше ступни, - а у меня - вот! - И он одним махом словно отрезал ногу почти у бедра. - Тут не то что летать - ползать не сможешь. Да еще, глядишь, и вторая закапризничает. Нет уж, покорно благодарю, пусть что будет…
Так никто и не смог его уговорить на эту чертову операцию!
Летчики его эскадрильи рассказывали, что на счету майора уже десять сбитых самолетов, он награжден двумя орденами Красного Знамени, представлен к званию Героя Советского Союза. Редкого мужества человек! А вот калекой жить не захотел. Так и не спасли майора.
К сожалению, память не сохранила его фамилии, а дневника в госпитале я не вел. Но - закрою глаза, и вижу его большие сильные руки, которые словно клещами обхватывают железный переплет кровати, вижу крупное воспаленное лицо, густой ежик волос, и кажется, даже слышу его глухие стоны… А вот фамилию не помню. Жаль…
Как- то, накануне Первомая, меня позвали к телефону, который был установлен в небольшой проходной, у входа во двор.
- Дама вас просит.
Я быстренько проковылял на костылях к проходной, взял трубку:
- Коваленко слушает.
Какой- то стон, рыдание в трубке, потом дрожащий прерывающийся голос:
- Это я, родной… Лида…
- Какая Лида? - удивился я.
- Ну, жена твоя…
- Какая жена?… У меня жена…
- Это я, я, - что-то до боли знакомое послышалось в голосе…
Я опешил. В первые дни войны жена с дочкой-крохой эвакуировалась из Керчи в Зауралье, в Курган. С той поры минуло почти три года, отрезок времени порядочный. В последнее время, когда освободили Кубань и юг Украины, она писала, что хочет перебраться поближе, возможно, в Орджоникидзе, где живет Надя, жена Николая Астахова. Но пока разрешения на переезд не дают. И вдруг: [214]
- Я из Кургана вырвалась.
- Откуда же ты звонишь?
- Из Птаховки. - И снова рыдания. - Завтра буду у тебя.
Новость потрясающая. Я боялся поверить своему счастью. Но утром оно явилось в образе моей дорогой женушки - похудевшей, с обветренным лицом, с огромными серыми глазами, наполненными слезами радости. Смеясь и плача, она рассказывала, как на попутных добиралась сюда, в Скадовск.
Она целыми днями пропадала в госпитале. А друзья-летчики стали наведываться реже. Из газет я знал, что на морских коммуникациях черноморские летчики непрерывно бьют по кораблям врага, приводились цифры потопленных кораблей. В газете «Черноморский летчик» как-то прочитал о Николае Крайнем. Они с ведомым Борисом Крыловым вылетели на поиск катеров, которые, по данным разведки, вышли из Севастополя на Констанцу. Обнаружили шесть катеров, шедших на запад без воздушного прикрытия. Истребители решили атаковать. После нескольких атак один катер замедлил ход, его взяли на буксир другие.
- Еще раз атакуем! - скомандовал Крайний.
Эта атака закончилась печально: зенитным снарядом был поврежден мотор его самолета. Со снижением Николай пошел на север, но до берега дотянуть не смог, пришлось садиться на воду. Самолет сразу затонул, а Крайнего удержал на плаву спасательный жилет. Борис Крылов покружился над ним, передал на аэродром место нахождения, попросил выслать катер. Горючего оставалось мало, нужно было возвращаться. На смену Крылову вылетели Александр Карпов и Алексей Гавриш. На подходе к указанному квадрату увидели немецкий гидросамолет «Гамбург-140», который ходил галсами. Видимо, его вызвали катера, чтобы подобрать советского летчика. Карпов и Гавриш с двух сторон атаковали вражеский самолет, и после нескольких пулеметных очередей он плюхнулся в воду. Начали искать Крайнего, но, видимо, во время воздушного боя отклонились далеко в сторону, а ориентиров, чтобы скорректировать свое местонахождение, в море нет. В воздух снова поднялся Борис Крылов. От береговой черты он взял курс на точно отмеченный квадрат и вскоре обнаружил Крайнего. А недалеко от него - и резиновую лодку с экипажем «Гамбурга-140». Вдали уже виднелся наш катер. [215] Крылов вывел его точно на Крайнего, затем катер подобрал и немцев.
Крайний четыре часа пробыл в холодной апрельской купели. Второй раз за последние полгода - ранее несколько часов «купался» в ноябре в Керченском проливе. И хоть бы чихнул! Богатырь-парень!
Встречал я в газетах заметки и о полетах Шабанова и Григорова, других знакомых летчиков. Значит, летают, воюют, а я тут валяюсь без дела.
Штурм
На второй или третий день после Первомая в госпиталь зашел Миня Уткин. Он старался выглядеть бодрым и веселым, но я сразу заметил, что парень чем-то расстроен. Не умел он надежно скрывать свое душевное состояние.
- Что случилось, Миня? - спросил я напрямик.
- Да ничего…
- Рожков?
- Нет, Рожков, слава богу, обгорел только чуть-чуть. Никакой опасности.
- А кто?
Он внимательно посмотрел мне в глаза, потом отвел взгляд в сторону, глубоко вздохнул.
- Ну?
- Плохи дела, друг, - с дрожью в голосе сказал Уткин.
- Не вернулся кто-то?!
- За последние дни - половина экипажей не вернулась. Володя Шабанов с Ваней Кочерженко, Володя Григоров с Пашей Кругловым, экипаж Хохлова… А вчера - и Саша Емельянов.
- Емельянов?!
- Да.
У меня сжалось сердце. Не знал, что говорить. Мысли вихрились в голове, мешались. Володя Шабанов! Только недавно ходили с ним на Севастополь… А многострадальный экипаж Сазонова! Дважды не возвращался с задания, мы долго и терпеливо ждали их - Сазонова, Емельянова, Бутенко, Ярового, - и они все же возвращались, преодолев все испытания. Неужели мы их больше не увидим? А Паша Круглов - наш звонкоголосый соловей! Как же его баян?…
А Миня продолжал: [216]
- И что обидно - с простого задания не возвратились: с разведки морских коммуникаций, где, казалось бы, и истребителей не должно быть. Долго не могли понять, в чем дело. Только вчера немного прояснилось: Ваня Ковальчук с капитаном Ивченко далеко в море встретили «Фокке-Вульфов-190» с подвесными баками. Еле ушли от них. Вот оказывается в чем дело: истребители с дополнительными баками! А из штаба ВВС предупредили: «Остерегайтесь «фоккеров», они оборудованы локаторными установками». Представляешь, разведчик уходит от истребителей в облачность, считает, что скрылся, идет себе спокойно, беды не чует, а «фоккер» - за ним! И на экране видит все, как на ладони. Подходит вплотную в облаках и бьет в упор. Сегодня всех нас предупредили: в облачность от «фокке-вульфов» уходить только в крайнем случае, и то ненадолго и обязательно с резким маневрированием, чтобы сбить с толку локатор… Вот такие-то дела, друг. Дорого мы платим за Севастополь…
Я не знал, что ответить. Потом сказал зло:
- Они заплатят еще дороже! - Но на душе скребли кошки.
- Не сегодня-завтра фрицев попрут из Севастополя, - говорил Миня, - они кинутся наутек в Констанцу, а в нашей эскадре по существу летать некому.
- Мордин поможет.
- Мордин-то поможет, да не нам от того честь.
В словах Уткина мне послышался упрек, будто я виноват, что валяюсь в этом проклятом госпитале, и я сказал сдержанно:
- Честью потом сочтемся, дай только отсюда выкарабкаться! Может, еще на Севастополь успеем!
- Дай-то бог, - примирительно сказал Миня.
Мы надолго замолчали.
К освобождению Севастополя я не успел. Утром 5 мая земля содрогнулась от разрывов тысяч снарядов и бомб. Два часа длился огневой налет. А потом началось наступление наших войск в районе Мекензиевых гор, на правом крыле фронта. Двое суток не утихали бои.
Но главные сражения разыгрались на другом участке. В девять утра 7 мая огненный смерч взметнулся над Сапун-горой. Яркая синь крымского неба померкла в тучах дыма и огня: началась артиллерийская и авиационная подготовка к главному штурму. Плотность огня небывалая - 300 орудий и минометов на километр фронта, кроме того, самолеты непрерывными эшелонами шли на вражеские [217] позиции. В 10.30 у подножия Сапун-горы раздалось многотысячное «ура!» - начался штурм. «Даешь Севастополь!» - этот клич катился из одного конца в другой, и его не могли заглушить ни пушки, ни пулеметы.
Весь день 7 мая шло ожесточенное сражение за Сапун-гору. Только к вечеру, когда уже наступали сумерки, на гребень горы почти одновременно ворвались бойцы 32-й гвардейской, 77-й и 417-й стрелковых дивизий.
Путь на Севастополь был открыт. 9 мая над городом заполыхали победные знамена. Комсорг роты разведчиков Илья Поликахин водрузил знамя на одном из самых высоких зданий города на Историческом бульваре. Над Панорамой обороны развевалось красное полотнище, укрепленное лейтенантом Николаем Гужвой, над Графской пристанью поднял военно-морской флаг матрос Пивоваров.
Поздно вечером 9 мая город был полностью освобожден. Тысячи гитлеровцев сдались в плен. Но основные силы врага бежали на мыс Херсонес.
10 мая 1944 года Москва салютовала войскам, освободившим Севастополь. «Правда» писала: «Здравствуй, родной Севастополь, любимый город советского народа, город-герой и город-богатырь! Радостно приветствует тебя вся Советская страна!»
И миллионы советских людей повторяли: «Здравствуй, родной Севастополь!».
В 1941- 1942 годах гитлеровской армии понадобилось 250 суток, чтобы овладеть Севастополем. Советские же войска в боевом содружестве с Черноморским флотом взломали оборону врага в 35 дней. Гитлеровцы дрались с упорством обреченных, надеясь спасти остатки разбитой армии, но путь к спасению был только один -море. А оно, тихое, спокойное, было в эти дни грозным. Каждый караван, каждое вражеское судно, выходящее из Севастополя, встречали наши подводные лодки, торпедные катера, самолеты. Никогда еще так активно не работала на морских коммуникациях авиация - она стала основной ударной силой флота. Бомбардировщики, торпедоносцы, штурмовики и топмачтовики при поддержке истребителей и при помощи воздушных разведчиков перехватывали корабли на переходе и отправляли их на дно.
В эти дни особенно эффективным способом борьбы с кораблями показало себя топмачтовое бомбометание. Сущность его в том, что самолет идет в атаку на судно как торпедоносец - на бреющем полете (15-30 метров). Не доходя до объекта 200-300 метров, летчик сбрасывает [218] бомбы, которые, ударяясь плашмя о воду, рикошетом отскакивают, летят над водой, пробивают борт и разрываются внутри судна. Летчик едва успевает взять ручку на себя, чтобы проскочить над кораблем. Такое бомбометание позволяет топить транспорт почти наверняка, поскольку удар производится с близкого расстояния. Но и самолеты при топмачтовом бомбометании подвергаются огромному риску, поскольку по ним с близкого расстояния бьют все зенитные средства. Чтобы отвлечь огонь от топмачтовиков, выделяется несколько самолетов для бомбометания с пикирования и подавления зениток.
Первыми освоили топмачтовое бомбометание летчики 13-го гвардейского Краснознаменного (бывшего 119-го АП, перевооруженного с МБР-2 на А-20G) полка под командованием подполковника Н. А. Мусатова. Особенно активно внедряли новый метод майоры И. И. Ильин и В. А. Дегтярев. Они не только мастерски наносили удары, но и учили этому сложному искусству других. Вот два примера. 23 апреля майор Ильин повел свою эскадрилью на удар по транспорту. Первым лег на боевой курс. Ме-109 пытался преградить ему путь, пошел в лобовую атаку, но Ильин не дрогнул, не сошел с боевого курса, выдержал его до момента сбрасывания бомб и метким ударом потопил транспорт. И хотя самолет Ильина был поврежден, он под прикрытием ведомых довел его до своего аэродрома.
Через несколько дней на вражеский конвой повел группу майор Дегтярев. И снова путь им преградили истребители. При заходе на цель самолет командира был поврежден. Отвернуть? Но выход из атаки ведущего мог сорвать задание. И тогда Дегтярев передал по радио ведомым: «Делай, как я!». Он развернул самолет на боевой курс и двумя бомбами точно поразил цель. Транспорт затонул.
Комбинированные удары авиации и флота по судам противника в мае наносились ежедневно. Особенно результативными были удары 10 мая, когда немцы все свои суда бросили на спасение войск, прижатых к берегу Херсонеса. Массированные удары наносились непрерывно, в них участвовали полным составом 11-я штурмовая, 13-я пикировочная, 2-я минно-торпедная и 4-я истребительная авиадивизии. И самое активное содействие им оказывали воздушные разведчики 30-го РАП. В итоге за один день было потоплено 25 судов, в том числе два крупнейших на Черном море вражеских транспорта - «Тея» и «Тотила».
Всего за время Крымской операции авиация Черноморского флота произвела 4500 самолето-вылетов. В результате [219] было уничтожено и выведено из строя 120 транспортов и других кораблей врага. По данным штаба 17-й немецкой армии, только при эвакуации морем из Крыма погибло около 42 тысяч солдат и офицеров. А всего в Крымской операции фашисты потеряли более 170 тысяч человек. Двухсоттысячная армия гитлеровцев перестала существовать.
* * *
Севастополь освобожден. Пошли разговоры, что нашему госпиталю придется перебраться поближе к фронту - в Одессу. Ждали приказа. А у меня вдруг резко подскочила температура, столбик градусника подбирался к цифре 40. Врачи всполошились. Сняли гипс и увидели, что ткань вокруг разрезов затвердела и потемнела. Началось омертвение.
Меня немедленно положили на операционный стол, сделали обезболивание (слава богу, появился новокаин!), удалили все пораженные участки мышц, забинтовали ногу, но гипс уже не накладывали.
Скоро у открытого окошка появилась Лида, глянула на меня и ахнула: за одну ночь я стал неузнаваемым.
Ее пригласили к главврачу:
- Положение тяжелое. У нас нет сульфидина, которым, возможно, удалось бы предотвратить развитие гибельного процесса. Главный госпиталь, где есть медикаменты, далеко, в Тбилиси. В данных условиях один выход - ампутировать ногу.
- Сколько еще можно ждать? - спросила Лида.
- Не больше суток.
- Подождите немного. Я постараюсь…
И она кинулась к Мордину. Нашла его на аэродроме, он только что вернулся из полета на разведку. Думала, не узнает, ведь после Ленинграда не виделись целую вечность - с весны 1940 года. Мордин, человек на редкость спокойный, широко открыл глаза:
- Лидочка? Откуда?
Вид у нее, видимо, был не очень бодрый, потому что Вася сразу запнулся, спросил:
- Что с Володей?
- Ему плохо. Кажется, гангренозное воспаление.
- Что же делать?
- Нужен сульфидин. Его можно получить только в Тбилиси, в центральном черноморском госпитале.
- В Тбилиси? Не близкий свет… Но успокойся, что-нибудь придумаем. Сейчас только позвоню. [220]
И убежал куда-то. Вернулся быстро, сказал: «Лечу!» - и снова убежал.
Через час Мордин на По-2 уже держал курс на Кавказ. Поздно вечером, в тот же день, он возвратился в Скадовск и вручил главврачу пакет с порошками сульфидина.
Главврач удивился:
- Как вам удалось его получить? Вы даже рецепт не взяли второпях…
- Иногда, доктор, слово убедительнее рецепта, - сказал Мордин.
Всю ночь Машенька пичкала меня этими порошками, не отходила от моей кровати. А утром меня снова положили на операционный стол, сняли повязку, засыпали раны сульфидином и, кажется, еще чем-то, зашили и… продолжали «кормить» все теми же белыми порошками.
Через день температура резко понизилась.
- Пронесло! - сказал главврач после очередного обхода. - Благодарите своего друга за спасение. Надежный мужик.
А Мордин появился в палате как ни в чем не бывало, спокойный, неторопливый, присел на табуретку, чуть заметно подмигнул, улыбнулся:
- Ну как, брат Владимир, скоро полетим?
- Теперь уже скоро! - ответил я и почувствовал, как теплая волна неудержимо захлестнула меня, перехватило дыхание. И я дрожащим голосом сказал:
- Спасибо, Вася.
- Ну, еще чего… - смутился Мордин.
Но на этом мои злоключения не закончились. Через день пришло официальное распоряжение: перебазироваться в Одессу. А я лежал обессиленный, лицо - с кулачок, восковое, без единой кровинки. Как быть?
- Мы его на этих чертовых «студебеккерах» до Одессы не довезем, - говорила Машенька Лиде. - Проси главврача, чтобы выписали…
- У него в Токмаке родители, там и госпиталь рядом, в школе расположен, - вспомнила Лида.
Но главврач на выписку не соглашался.
- Слаб очень. Если б под присмотром медработника, тогда еще куда ни шло…
- Товарищ майор, так у него жена медсестра, - соврала Машенька. - Перевязки классно делает.
И главврач сдался. Написал записку в Токмакский госпиталь с просьбой взять меня на амбулаторное лечение, снабдил Лиду перевязочными материалами, какой-то мазью, [221] выдал на всякий случай и порошки сульфидина - и выписал.
Мордин перевез меня на квартиру, где остановилась Лида. Через несколько дней меня уложили на матрацы и довезли до станции Партизаны, там перенесли в санитарный вагон, и через несколько часов я был в Токмаке.
Были, конечно, мамины слезы, и была огромная радость встречи с моими дорогими стариками, пережившими два года фашистской оккупации.
Наступило лето, на ветвях уже зеленели абрикосы, во дворе паслась коза. А через дорогу возвышалось трехэтажное здание школы - там размещался госпиталь. Мама оборудовала мне «палату» под раскидистым абрикосом, потчевала козьим молоком и кукурузными лепешками (с хлебом было трудно). И я почувствовал себя на седьмом небе. Запоем читал книги, которые приносила из библиотеки Лида. Нога быстро заживала.
Встреча над Констанцей
18 августа 1944 года наша разведывательная авиаэскадрилья вылетела из Евпатории и взяла курс на Одессу. Цель перебазирования из Крыма была понятна всем: временному затишью конец, не сегодня-завтра наши войска двинутся на юг, в Румынию и Болгарию, потребуется помощь авиации, в том числе, конечно, разведывательной.
Фронт проходил по Дунаю, где пролегала румыно-советская граница, от Одессы это совсем недалеко. Но город жил сравнительно спокойно. На малой высоте мы прошли над зелеными улицами, уже заполненными людьми, над живописными одесскими площадями и парками. Свежие следы войны еще, конечно, были видны во всем; в пустоглазых коробках домов, в затопленных кораблях у портовых причалов, во всем облике города, пережившего трагедию фашистской оккупации. Но Одесса быстро оживала, прихорашивалась. В этом жизненном пульсе не чувствовалось того напряжения, в котором еще год-полтора назад находились прифронтовые города, когда опасность массированных налетов вражеской авиации и даже артиллерийских обстрелов постоянно висела над ними дамокловым мечом. Сейчас - другие времена. Горожане уже не шарахаются при появлении самолетов, поднимают головы, машут руками. Знают - свои.
Аэродромы Одессы забиты нашими самолетами. [222]
Командующий ВВС ЧФ генерал-лейтенант авиации В. В. Ермаченков создал специальную авиагруппу для уничтожения плавсредств противника в портах Румынии, в основном в Констанце и Сулине. Авиагруппа внушительная: 70 самолетов 2-й гвардейской минно-торпедной авиадивизии, 100 самолетов 13-й дивизии пикирующих бомбардировщиков, 40-23-го штурмового авиаполка, а для прикрытия - 40 самолетов 6-го истребительного авиаполка и 48-4-й истребительной авиадивизии. В эту же группу включен и 30-й разведывательный авиаполк. Наша эскадрилья первой вылетела в Одессу, остальные ждали команды на вылет в Евпатории.
Да, мощь нашей авиации чувствуется. Над Одессой плавно кружат «яки». Попробуй, «мессер», сунься!
Миня Уткин кивает головой вниз, говорит:
- Съездим в Одессу-маму? Никогда не был.
- Видно будет.
Ни он, ни я прежде в Одессе не были. Интересно пройтись по улицам знаменитого города. Хоть и израненного, но все равно, говорят, прекрасного.
У Мини Уткина настроение хорошее, он, видимо, рад моему возвращению в строй, а я все еще никак не могу опомниться. Встреча с родной эскадрильей была тяжелой. Из «стариков» остались командир эскадрильи Виноградов и Миня Уткин, да еще ждали из госпиталя возвращения Саши Рожкова, вот и все. Меня встретили молодые розовощекие юноши - совершенно незнакомые: новое пополнение эскадрильи, выпускники авиаучилища, того самого, которое пять лет назад заканчивали и мы. Пять лет. Целая вечность! Ребята славные - все молодые, горячие, одного боялись: что война скоро кончится и они не успеют фашистам «дать по зубам».
Но… Слишком многих друзей не досчитались мы в битве за Севастополь. В Одессу из «стариков» привели машины только двое - Уткин и Рожков, два закадычных друга, всю войну пролетавшие в одной части, бок о бок. Остальные самолеты пилотируют молодые.
Едва мы приземлились, как наш экипаж вызвали в штаб. Приказ: произвести фоторазведку Констанцы. Задание проще простого. Пока шли до траверза Констанцы, набрали высоту 8000 метров, развернулись, зашли на порт, «щелкнули» - и отворот в море! Зенитки даже «не тявкнули».
Утром 20- го нам вручили наш же фотоснимок: изучайте! Судов в порту много: транспорты, миноносцы, баржи, [223] катера. Надо снова пройти над портом на высоте 5000 метров, внимательно посмотреть, не изменилась ли их дислокация, и результаты визуальной разведки передать немедленно после прохода над портом. Ударную авиацию интересуют прежде всего крупные суда. Группа уже готова к вылету, вылетает по сигналу разведчика. Нас будут прикрывать 16 «яков» и «аэрокобр» -защита надежная, под таким прикрытием мы еще ни разу не летали.
Над Одессой - ни единого облачка. Как только взлетели, восемь пар истребителей пристроились к нашему самолету. Мне отлично видно, как слева, чуть сзади «приклеились» две пары, справа - еще две. Это непосредственное прикрытие. Выше и на отдалении «дефилируют» вправо-влево еще четыре пары «ястребков» - в их задачу входит отсечь истребители врага, связать их боем, не подпустить к разведчику. Как говорят истребители - «костьми лечь, но разведчика сберечь!» Приятно идти в таком сопровождении.
Надо проверить связь с истребителями. Нажимаю кнопку радиопередатчика:
- «Сокол-один», «Сокол-один», я «Зоркий-пять», как слышите?
В наушниках раздается бодрый и очень знакомый голос:
- «Зоркий-пять», я «Сокол-один», слышу отлично!
И потом таинственно и тихо:
- Не дрейфь, я рядом, сам дрожу.
Я не поверил своим ушам: Захар! Захар Сорокин! Откуда ты взялся, дорогой друг, ты же больше двух лет воюешь на далеком Севере!
Но это он, он! - это его любимая поговорка!
* * *
Еще в авиаучилище я впервые услышал эту присказку. Возвращался из увольнения, торопился, не шел - бежал, поглядывая на часы. У проходной меня догнал высокий курсант, подмигнул лукаво, сказал: «Не дрейфь, я рядом, сам дрожу!» Протянул руку, пожал мою ладонь, словно в тиски взял:
- Захар, сын Артема.
Так мы познакомились. Летом летали с разных аэродромов, только зимой жили в одном авиагородке. Встречались все больше в спортзале или на стадионе. Захар был высок, мускулист, очень развит физически. Но что особенно привлекало в нем, так это необыкновенная доброжелательность, общительность. Ему достаточно было перекинуться [224] с незнакомым человеком парой слов, чтобы через полчаса стать его «корешем», как говорил он. Мне казалось, что все курсанты училища - его «кореша».
Позже я узнал, что Захар родом из Сибири. Но с селом Глубокое под Новосибирском расстался в восемь лет, когда семья переехала в Тихорецк. Кубань стала его второй родиной. Здесь он пошел в школу, вступил в комсомол, записался в планерный кружок. Учился в ФЗУ на кузнеца-молотобойца, а в свободную минуту бежал в аэроклуб, где в итоге стал тренером-общественником. На всю жизнь «заболел» небом. А в 1937 году по специальному комсомольскому набору был зачислен в Ейское военно-морское авиационное училище.
Там мы и познакомились. Вместе кончали училище осенью 1939 года. Еще больше подружились, когда одно время стояли на соседних аэродромах. Я тогда близко узнал Захара, его щедрую, бескорыстную натуру, его отзывчивое, открытое людям сердце. И искренне привязался к нему. Правда, немного завидовал ему - летчику-истребителю, мне казалось, что судьба несправедливо обошла меня, забросив на МБР-2.
Началась война, и вскоре Захара Сорокина перевели на Север, в истребительный полк, которым командовал Борис Сафонов.
Издали я следил за судьбой Захара, но после двух-трех безответных посланий тоже замолчал. Не обижался - знал, что он не любитель переписки, да и время горячее, не до писем. Но о славных делах сафоновцев нередко писали газеты, и не раз среди героев воздушных сражений встречалось имя Захара Сорокина.
У каждого воина есть бой, который остается в его памяти навсегда. У Захара Сорокина таким днем было 25 октября 1941 года.
По боевой тревоге он поднял в серое северное небо свой «миг». Следом взлетел ведомый - старый друг, летчик-черноморец Дмитрий Соколов. Парой понеслись над сопками. Мелькали под плоскостями самолетов замерзшие озера и реки, в беспорядке разбросанные валуны… Вскоре истребители вошли в облачность. Пробив верхний ярус кучевых облаков, оказались на высоте более шести тысяч метров. И вдруг чуть пониже возникли контуры вражеских самолетов. Нет сомнения - идут к Мурманску. Сорокин и Соколов немедленно пошли на сближение. Это были «Мессершмитты-110». [225]
- Дима» за мной, в облака! - передал Захар ведомому.
- Понял…
- Иду в атаку. Прикрой…
- Есть прикрыть!
Прямо с высоты Сорокин бросился на ведущего. Вот «мессер» уже в перекрестии оптического прицела. Сорокин нажимает на гашетку и дает длинную пулеметную очередь - по правой плоскости, по мотору, по кабине летчика. «Мессершмитт» загорелся, начал терять высоту. Один готов!
Похоже, что остальные растерялись, надо использовать удобный момент для нападения, пока они не пришли в себя. Захар рванул самолет влево и пристроился ко второму «мессеру», за третьим погнался Соколов. Но только Сорокин успел поймать врага в сетку прицела, как из облаков вынырнул еще один, четвертый. Захар резко доворачивает на него, нажимает гашетку: короткая, до обидного короткая очередь - и пулеметы захлебнулись. Что случилось - осечка, кончились патроны?…
Раздумывать некогда, надо выходить из атаки. И в этот момент пулеметная очередь хлестнула по плоскости и кабине самолета, острая боль пронзила правую ногу.
«Ранен!… Уходить?» Решение созрело в долю секунды: «Таранить!». Сорокин дал полный газ, и его «миг», весь изрешеченный, устремился наперерез врагу. Теперь уже ничто не спасет фашиста. Рули «мессера» отлетели, и он врезался в скалы.
Но «миг» тоже получил повреждения: машину вдруг залихорадило, она начала забирать влево и наконец сорвалась в штопор. С большим трудом Захар вывел «миг» из опасного положения. Но куда посадить истребитель? Глянул вниз: в длинном, извилистом ущелье мелькнуло небольшое замерзшее озеро. Скорее туда! Чтобы предупредить пожар, Сорокин выключил зажигание и перекрыл краны бензобаков. На всякий случай поднял очки на лоб и левой рукой уперся в край приборной доски. Кажется, все меры предосторожности приняты, можно садиться. Не выпуская шасси, Захар осторожно посадил самолет «брюхом» на поверхность озера. Пробороздив в снежной целине глубокую рытвину, «миг» замер. В кабину ворвался горячий пар из водяного радиатора, порядком помятого во время приземления.
Летчик остался один на один с искалеченной машиной… Что предпринять? Пурга неожиданно утихла, словно [226] оборвалась по мановению волшебной палочки. Отстегнув лямки парашюта, Сорокин начал вылезать из кабины и вдруг замер: откуда-то со стороны внятно донесся заливистый собачий лай. Захар резко обернулся и увидел, что к нему несется огромный пес… Он поспешно захлопнул колпак кабины. И вовремя: через мгновение пес бросился на самолет, за плексигласом оскалилась свирепая морда дога в ошейнике с медными бляхами. «Откуда здесь дог?» - недоуменно подумал Захар. И тут же вспомнил: товарищи рассказывали, что некоторые немецкие летчики летают со служебными собаками. Он вытащил из кобуры пистолет, осторожно приоткрыл колпак и два раза выстрелил. Дог взвыл и забился на снегу…
Летчик огляделся. Справа - сплошные скалы, слева - тоже. Но сзади!… От неожиданности Захар вздрогнул: у подножия сопки на льду озера лежал, зарывшись левой плоскостью в снег, двухместный «Мессершмитт-110». Сразу все стало ясно: подбитый в начале боя фашистский самолет приземлился в том же месте, что и он. Вот так случай! Впрочем на войне и не такое бывает. Но где фашистские летчики - погибли? Словно в ответ, морозный воздух прорезал выстрел. К самолету, проваливаясь в снегу, неуклюже двигалась темная фигура в летном комбинезоне. Раздалось еще несколько выстрелов. Сорокин выскочил из кабины и, присев за плоскостью «мига», прицелился в гитлеровца. Выстрел - и вражеский летчик схватился за живот, но устоял на ногах. Еще один выстрел - немец упал.
Теперь надо пробираться к своим. Но как идти по такому снегу? И далеко ли до наших позиций? Раздумывая, Захар бросил рассеянный взгляд в сторону «мессершмитта» и… инстинктивно пригнулся: перебегая от валуна к валуну, к нему приближался второй гитлеровец. Поняв, очевидно, что незаметно подойти ему не удастся, он открыл огонь первым. Завязалась перестрелка. В сумраке полярной ночи не так-то легко попасть в цель… Пули со скрежетом ударялись о скалы и рикошетом отлетали в мягкие снежные сугробы…
Неожиданно гитлеровец замолк. Кончились патроны? Из-за валуна на ломаном русском языке прозвучало:
- Рус, сдавайс!
Не помня себя от злости, Сорокин двинулся навстречу врагу. Идти по глубокому снегу было тяжело, к тому же мешала раненая правая нога - она нестерпимо ныла и подворачивалась на ходу. Все же они хоть и медленно, но [227] верно сближались. Уже отчетливо видно лицо фашиста, на пальце его руки, сжимающей рукоятку финского ножа, блеснул золотой перстень. Почему-то этот перстень вызвал у Сорокина приступ бешенства.
- Гад! - Он поднял пистолет для решающего выстрела. Осечка! В тот же миг гитлеровец прыгнул, взмахнул финкой. Удар пришелся прямо в лицо, в стиснутые зубы. Падая, Сорокин успел выбить финку из рук фашиста и увлек его за собой на лед. Началась борьба. Напрягая последние силы, Захар оторвал руки гитлеровца от своей шеи и двинул его коленом в пах. Немец дико взвыл и отвалился в сторону. Пистолет! Превозмогая нестерпимую боль в шее, Захар повернул голову! чуть в стороне тускло поблескивал в снегу его «ТТ». Всего лишь три шага… Три-четыре секунды… Жизнь или смерть?! Фашист уже пытается подняться, опирается на локоть…
Несколько раз перекатившись боком, Захар преодолел роковое расстояние, отчаянное усилив - и вот спасение в руках. «Осечка!» - вспомнил он и, перезарядив пистолет, не целясь, выстрелил прямо в надвигающуюся фигуру.
- Все! - сказал сам себе.
Сразу стало необыкновенно тихо.
Он прислонился спиной к холодному граниту скалы. Тело била противная, мелкая дрожь. В голове калейдоскопом мелькали картины пережитого воздушного боя, вынужденной посадки, рукопашной схватки… Мучительно ныла раненая нога, сильная боль ощущалась в залитой кровью правой части лица. Теперь он видел только одним левым глазом. Ветер рвал полы расстегнутого реглана, леденил грудь. Неужели теперь, после всего, придется погибнуть в снежной пустыне?
Мало- помалу пришел в себя. В кармане пальто нащупал патроны, положенные туда механиком -предусмотрительным Мишей Дубровкиным. Негнущимися, словно чужими пальцами, зарядил пустую обойму пистолета. Мало ли что еще ждет! Горсть снега, приложенная к пылающему лицу, немного освежила, прояснила сознание.
Надо идти. Достал из кабины самолета бортовой пакет и ракетницу. Превозмогая боль, еле-еле ступая на раненую ногу, пошел по глубокому снегу. Вокруг все тот же унылый пейзаж: сопки, гранитные валуны, ущелья, неглубокие промерзшие речки, чахлые карликовые березки. И снег, снег… Лицо пылало от раны, от мороза так, что забывал о боли в ноге. Он старался не думать о своем положении, повторял одно и то же: «Надо идти!» [228]
…Сколько он прошел - два, пять, десять километров? Вокруг ни одного сколько-нибудь заметного ориентира, определить пройденный путь нет возможности. Но сил истратил много, даже захотелось есть. Он достал из кармана плитку шоколада, отломил небольшой кусочек, положил в рот. И тут же вскрикнул от боли - верхние и нижние зубы, в которые пришелся удар финки фашиста, почти не держались в кровоточащих деснах. Зачем ему теперь печенье, галеты, консервы? Только лишняя тяжесть… Оставив себе на всякий случай немного шоколада, он бросил в снег все остальное. Идти стало легче.
Наступила ночь. Захар ощутил невероятную усталость, смертельно хотелось спать. Стоило остановиться, как сознание начинало уплывать куда-то… Метель убаюкивала, как колыбельная песня: ляг, вытяни усталые ноги… Но он хорошо знал, что если уснет, то уже никогда не проснется. Нет, надо идти!
…Кажется, он идет уже четвертый день. Все чувства притупились. Даже чувство голода. Добрался до незамерзающей горной речки, напился, черпая пригоршнями ледяную воду. Речка впадала в озеро, покрытое льдом. Машинально ступил на лед, прошел несколько шагов… И не успел опомниться, как очутился по пояс в студеной воде… То и дело оступаясь на скользких камнях, с трудом выбрался на берег. Бурки и брюки мгновенно превратились в обледенелый панцирь. Придется разводить костер. Собрал кучу сухого валежника и выпустил в нее последние ракеты (спичек не было). Валежник не загорелся, все старания были напрасны…
Что было потом - помнит смутно. Продолжал идти, осторожно переставляя ноги, так как ступни уже накрепко примерзли к фетру подошв. Потом уже и идти не мог - передвигался ползком. На шестые сутки услышал отдаленный звук сирены боевого корабля. А затем, словно мираж - широкая темная полоса залива, вдали дымок корабля, на берегу небольшая избушка, возле нее прохаживается человек. Он вынул пистолет и, зажав его в правой руке, пополз к домику. Все ближе, ближе… Возле самого домика сделал попытку подняться. Человек в полушубке повернулся, вскинул автомат:
- Стой! Кто идет?
Захар сорвал с головы шерстяной шарф и через застилавший глаза туман увидел в разрезе башлыка часового бескозырку, а на ней горевшие золотом слова: «Северный флот». И тут же упал без чувств. [229]
Это и был самый памятный полет в его жизни.
Потом месяцы госпиталя, ампутация обмороженных ступней и категорическое заключение врачей: «К строевой не годен». О возвращении в авиацию не могло быть и речи. Но Захар Сорокин думал иначе. В одном из писем пришла весть о гибели командира полка Бориса Сафонова, в годы Великой Отечественной войны первым удостоенного звания дважды Героя Советского Союза. И Захар поклялся: теперь у него путь один - только в полк Сафонова.
В декабре 1942 года он пробился на прием к командующему ВВС Военно-Морского Флота. Затем к самому наркому ВМФ. Оказалось, что легче взлететь к небу, чем на земле доказать свою правоту и свое право. Но Захар доказал.
Снова тренировки, как в былые годы в аэроклубе, провозные полеты, самостоятельные вылеты на патрулирование, и наконец, первый после возвращения в строй боевой вылет. В воздухе, в бою с «мессером» позабыл даже, что ноги «обуты» в протезы. Шесть вражеских машин он сбил до ранения, получив за это первый орден Красного Знамени. Этим, седьмым, открыл новый счет - счет за славного товарища, любимого командира Бориса Сафонова.
В августе 1944 года, за несколько дней до нашего полета на Констанцу, был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Захару Артемовичу Сорокину звания Героя Советского Союза. Всего он уничтожил, летая с протезами, двенадцать вражеских машин и довел общий боевой счет до восемнадцати воздушных побед!
…Все эти воспоминания вихрем пронеслись в моей голове, когда в наушниках раздалось знакомое: «Не дрейфь, я рядом, сам дрожу!» На миг даже позабыл, где я и что я… Из оцепенения вывел возбужденный голос стрелка-радиста Виктора Бондарева:
- Слева вижу «худых»! Слева вижу «худых»!
Не успел я ответить, как послышался спокойный голос Захара:
- Пор-р-рядочек, вижу «худых». Сейчас встретим!
Восьмерка непосредственного прикрытия даже не шелохнулась, строго выдерживая курс. Я выглянул в левое окошко: со стороны солнца на нас круто планировали два «мессера», еще пара держала высоту, не снижалась, ожидая удобного момента. Наперерез пикирующим «худым» [230] уже кинулась пара наших «яков». Самолеты стремительно сближались.
- Атакую! Следите за верхними! - слышу голос Захара.
Значит, это он идет наперерез. Ну, фашистам несдобровать!
Но немцы даже не решились сблизиться, резко отвернули, взмыли в сторону солнца…
Да, враг теперь уже не тот, каким был прежде - нахальным, уверенным в своем превосходстве, спесь давно сбита с фашистских асов.
Впереди Констанца. Еще чуть-чуть - и можно ложиться на боевой курс.
- Миня, приготовиться, - говорю Уткину.
- Есть, - обычным, чуть глуховатым голосом, отвечает он.
Быстрый разворот, чтобы поближе подойти к порту, а потом крутым виражом выйти на боевой курс, сократить время нахождения на прямой. Под правое крыло уже подползает знакомый мол Констанцы.
- Разворот! - бросаю я.
Окидываю взглядом порт, сравниваю с фотоснимком, который до деталей изучил вчера. Как всегда, вслух обрисовываю обстановку, чтобы слышал весь экипаж:
- Два транспорта - на месте, миноносцы, баржи - в том же положении, катера…
Впрочем, катера уже роли не играют. Еще несколько секунд, и можно отворачивать. За воздухом смотреть некогда, полагаюсь на Захара и его товарищей. А вот как зенитки - ведь высота всего 5000? Как бы успокаивая мою тревогу, - голос Виктора Бондарева:
- Бьют зенитки, но разрывы далеко. В воздухе спокойно.
- Где наши? - спрашивает Уткин.
- Вот они, рядышком, - отвечает Виктор.
А я смотрю, не отрываясь, за портом. Покосился на фотоаппарат: лампочка мигает - порядок. Но фотоснимки будут готовы через час, не раньше, а мне надо сразу, как только пройдем порт и отвернем в море, передать по радио, что я видел в порту: в Одессе на аэродроме ждет целая дивизия бомбардировщиков, она поднимется в воздух, как только поступит сигнал от нас. Армада пойдет на небольшой высоте, поэтому должна точно знать, куда направлять удар - на боевом курсе рассматривать и менять направление некогда. [231]
…Порт медленно проплывает под самолетом. Все! Конец фотографирования!
- Отворот! - командует Уткин.
Снова головокружительный вираж, и мы со снижением уходим в море.
Пора давать радиограмму. Докладываю коротко, открытым текстом (шифровать-расшифровывать некогда):
- Дислокация без изменений. Дислокация без изменений.
Приглушенный расстоянием голос отвечает:
- Принято: дислокация без изменений. Счастливого возвращения.
- Теперь - домой! - говорю Уткину.
Впереди вижу остров Змеиный, слева плывет знакомый берег. Самолет наш снижается, и берег словно уходит в сторону - все дальше, дальше. Все 16 истребителей не «отлипают» от нас, идут на своих местах. Над целью и позже, когда я работал с аэродромом, они молчали (нельзя было засорять эфир), теперь Захар не выдерживает, подает голос:
- Все слышал. Молодцы, чисто сработали!
И в это время словно проснулся эфир над Одессой: мы поняли - взлетают бомбардировщики. А вскоре увидели в воздухе всю армаду. Это было незабываемое зрелище! Плотный строй бомбардировщиков величественно и грозно плыл вдоль побережья. Над ними, словно рой шмелей, кружились истребители. Бомбардировщики шли встречным курсом, чуть левее нас. Сколько же их - 60, 70, 100? - я даже не пытался сосчитать. Представил лишь, какой грозный удар они обрушат сейчас на вражеские корабли, на нефтехранилища, которые расположены на окраине города, на портовые сооружения. Да, на что уж массированно бомбили фашисты Севастополь в сорок первом - сорок втором - с утра и до темноты не утихал грохот, - но и тогда столько самолетов одновременно в воздухе я не видел! В душе шевельнулось злорадное чувство: «Это вам, гады, за сорок второй год!».
В наушниках раздается радостный голос Захара:
- «Зоркий», «Зоркий», видишь наших? Сейчас начнется веселый разговор!
Да, «веселый разговор» предстоит в Констанце!
Через несколько минут наш самолет коснулся колесами бетонки аэродрома Одессы. «Ястребки» прикрытия сделали «горку» и ушли на свой аэродром. «Дома» мы [232] узнали: в ударе участвует 150 бомбардировщиков, их прикрывают два полка истребителей.
…Еще не успела просохнуть наша фотопленка, как пришлось проявлять новую: бомбардировщики вернулись с задания, сфотографировали результаты удара. Они таковы: потоплены танкер, миноносец «Налука», несколько барж, подводная лодка, три торпедных катера, много судов повреждено. Все самолеты вернулись без потерь. Истребители не только надежно прикрыли «бомберов», но «попутно» сбили несколько гидросамолетов «Гамбург-140», которые встретились над морем в воздухе.
В этот день наши самолеты еще раз вылетали на удар по корту, довершали дело, начатое при первом налете.
А всего за шесть дней - с 19 по 25 августа 1944 года - авиация флота совершила 1880 самолето-вылетов на базы противника и караваны судов. Было потоплено в общей сложности 64 плавединицы, в воздушных боях сбито 13 вражеских самолетов.
Наши войска перешли румынскую границу. Началось освобождение от фашистского ига стран Юго-Западной Европы.
Память
На Сапун- горе -весна… Щедрая, дружная. Веселые рощи дубков, гледичий, софоры зеленым шумом ласкают слух. По обе стороны асфальтированных дорожек полыхают тюльпаны, приветливо кивают головками нарциссы, на небольших изумрудных полянках желтеют одуванчики. А над головой - чистая голубизна мирного неба.
Казалось бы, ничто среди великого праздника пробуждающейся жизни не напоминает о великой скорби и боли, пережитой этой землей. Но стоит оглянуться, и взгляд наталкивается на купол диорамы, повествующей о штурме Сапун-горы в мае сорок четвертого. На это полотно, запечатлевшее апогей штурма 7 мая, невозможно смотреть без волнения. Тихо в зале диорамы, но кажется, что вокруг гремит бой: грохочут пушки, ревут в воздухе самолеты, льется горячая кровь…
Рядом с диорамой устремился ввысь шпиль гранитного обелиска - памятник тем, кто своей кровью обильно полил каменистую землю Севастополя. У подножия, на мраморных плитах - наименования частей, особо отличившихся в боях за город-герой. И среди них - 30-й Краснознаменный [233]Севастопольский разведывательный авиаполк. Мой родной полк.
Черноморские соколы покрыли себя неувядаемой славой в боях за Отчизну. За годы войны в воздухе и на аэродромах они уничтожили 2149 самолетов врага, вместе с кораблями флота потопили 800 и повредили 500 плавединиц противника. 61 авиатору было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Девять из них - воспитанники нашего авиаполка: Василий Александрович Мордин, Василий Андреевич Лобозов, Владимир Антонович Скугарь, Владимир Гаврилович Василевский, Дмитрий Максимович Лебедев, Иван Иванович Ковальчук, Иван Тимофеевич Марченко, Александр Дмитриевич Карпов, Александр Евгеньевич Рожков.
Отсюда, с Сапун-горы, в голубой дымке просматривается мыс Херсонес. Сорок лет минуло с той поры, когда комиссар Михайлов поднял бойцов на прорыв вражеского кольца. На том месте, где он упал, сраженный взрывом, установлен бюст крылатого комиссара. Он остался для нас живым навсегда: честный и непреклонный, готовый в любую минуту выполнить трудное задание Отчизны. Имя Михайлова - в наших сердцах, в названии одной из улиц города. Другие улицы Севастополя тоже берегут имена севастопольских соколов: улица Генерала Острякова, улица Якова Иванова, улица Николая Саввы, улица Хрусталева…
Каждый раз, бывая в Севастополе, я прихожу на Приморский бульвар, где в грозные дни обороны мы встречались с Васей Мординым. Отсюда, с бульвара, от памятника затопленным кораблям видна бухта Матюшенко. Там был наш аэродром, там стояли наши фанерно-перкалевые «коломбины», призванные в ту грозную пору выполнять роль ночных (а порою и дневных) бомбардировщиков и разведчиков. Мы летали по пять-шесть раз в сутки и, возвращаясь с боевого задания, каждый раз видели под крылом самолета не только разрушенный, окутанный черным дымом город, но и изувеченную землю вокруг него. Изрытая бомбами и снарядами, иссеченная пулеметными очередями и осколками мин, она на многие километры лежала мертвой, желто-бурой, с черными пятнами обугленных кустов. Казалось тогда, что огонь войны сжег все и навсегда. И вдруг в мае сорок второго севастопольская земля вспыхнула алым пламенем: зацвели маки. Трудно было представить, как они выжили в том аду, но они выжили, выстояли и покрыли землю большими и малыми [234]огненными полотнищами. Поэты утверждали, что это кровь погибших воинов залила землю и зовет к мщению. И это было похоже на правду.
А потом был другой май - сорок четвертого. Впервые после освобождения Малахов курган лежал притихший, словно обессиленный. Ничего живого на нем не оставалось, лишь на самой макушке торчал истерзанный ствол старого миндального дерева. На Малаховом металла тогда было, наверное, больше, чем земли, но и сквозь эти смертоносные посевы войны к солнцу тянулась первая травка, а из трещин коры старого миндаля пробивались свежие ярко-зеленые побеги. Нет, эта земля не была мертвой, она дышала, жила!
С тех пор минуло много весен. Рядом с тем старым, но уже ожившим и помолодевшим миндалем выросло много новых деревьев - платанов и каштанов, кленов и дубков, ив и акаций. Тут есть деревья Гагарина и Титова, Жака Дюкло и Пальмиро Тольятти, многих других известных всему миру людей. И на некогда голой, каменистой Сапун-горе зашумел зеленой листвой просторный парк, побежали по склонам ряды игольчатых сосенок. Приукрасился Исторический бульвар с обновленным куполом панорамы обороны Севастополя 1854-1855 годов. Да и вокруг самого Севастополя разлилось зеленое море. Настоящий лес, уже охвативший обширные площади некогда мертвых каменистых земель. С высокой Сапун-горы это особенно хорошо видно.
Косые лучи заходящего солнца освещают голубые бухты, белоснежный город, где-то вдали, в туманной дымке, вырисовываются вершины Крымских гор. В эту минуту припоминаются слова поэта Николая Тихонова:
Угасает запад многопенный,
Друга тень на сердце у меня…
Возможно, кому-то эти слова покажутся чересчур напыщенными. Тому, кто не терял в молодости друзей - тоже молодых, сильных, полных светлых надежд и дерзких стремлений. Мне приходилось терять друзей. И немало. Они сгорели в огне войны. Миша Иванов, Дмитрий Кудрин, Ваня Рыбалкин, Коля Кмит, Толя Куликов, Саша Емельянов, Саша Васильев, Гриша Шаронов, Паша Круглов, Леня Финагин, Женя Акимов, Алеша Пастушенко, Коля Косов - разве всех назовешь? Как-то достал я старую фотокарточку и долго разглядывал ее. Наша группа штурманов военно-морского авиаучилища. [235]
Обычный выпускной снимок: в небольших овалах лица - совсем молоденькие пареньки. Все в летных шлемах, с большими предохранительными очками, сдвинутыми на лоб, все - очень серьезные. Для солидности, видимо. И слова по верхнему краю: «Если грянет бой, мы встретимся снова».
Бой грянул очень скоро. Теперь большинство лиц можно обвести траурной рамкой…
Но не всегда я терял друзей только лишь в боевых ситуациях. Во время перегонки самолетов, попав в снежную круговерть, погиб Константин Михайлович Яковлев. Уже после войны не стало Васи Мордина. Он был командиром полка, вылетел на проверку «слепого» пилотирования молодого летчика. В облаках летчик растерялся, свалил машину в штопор. Мордин дал команду бросить управление, хотел вывести машину из штопора, но ничего сделать не смог - новичок вцепился в ручку управления «мертвой хваткой». С земли приказали оставить самолет, но и на эту команду новичок не среагировал. Радист выпрыгнул с парашютом, а Мордин остался - все надеялся, что летчик бросит управление, и тогда он справится с машиной. Так и штопорили до земли вдвоем…
Но и тех, кто остался в живых, судьба так раскидала, что встречаться удается отнюдь не так часто, как хотелось бы. Редко, очень редко встречался с Сашей Толмачевым. В войну извилистые наши фронтовые дороги то пересекались, то надолго расходились. Иногда мы, воздушные разведчики, подолгу базировались на одном аэродроме с гвардейцами Токарева, взаимодействовали при выполнении боевых заданий, жили одной дружной семьей. Потом снова расставались, и только по сводкам из газет узнавали о потопленных токаревцами кораблях, об уничтоженных вражеских самолетах. И всегда рядом с именем командира Токарева стояло имя штурмана Толмачева. Вместе они летали до 1943 года, затем Герой Советского Союза полковник А. Ф. Толмачев был назначен флагштурманом военно-воздушных сил Черноморского флота. Еще не отгремели последние военные залпы на западе, а флагштурман уже принялся за обучение молодых. Начал с составления аэролоции Черного моря, для чего вызвал в штаб ВВС ЧФ двух штурманов-разведчиков, достаточно хорошо знающих весь обширный район. Так мы встретились снова. И проработали вместе несколько месяцев. По-прежнему он был молод, любознателен, неутомим. Рядом с ним мы всегда чувствовали, как много [236] еще надо учиться, чтобы не отстать, быть на уровне растущих с каждым днем требований.
Вскоре он уехал в военно-воздушную академию, после которой были трудные годы штурмана-испытателя на новой, реактивной технике. Но и этого Толмачеву показалось мало - он поступил в Военно-морскую академию имени Ворошилова. Затем служил на Севере, был преподавателем Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского.
Но все чаще давали о себе знать старые раны, и в 1958 году полковник А. Ф. Толмачев ушел из армии. Было ему в ту пору всего 45 лет.
Он стал капитаном речных кораблей, водил суда по Москве-реке и Химкинскому морю, а тянуло по-прежнему в родную стихию, к самолетам. Летать нельзя? Что ж, он будет конструктором. И он пошел работать в конструкторское бюро известного всему миру ученого-самолетостроителя.
После долгой-долгой разлуки, через четверть века, мы снова встретились. Глянули друг другу в глаза и покачали головами: время, время… За эти годы у Толмачева многое изменилось: выросли дочери, которых я и не видел, когда-то молоденький врач Наташа Муромцева, супруга Толмачева, стала солидным ученым, кандидатом наук, сотрудником научно-исследовательского института.
Полковник в отставке Андрей Владимирович Чернов, с которым не раз летали в разведку, поселился в Пятигорске, активный общественник, возглавил совет ветеранов. Тоже не виделись более тридцати лет, встретились лишь на юбилейном слете ветеранов полка.
И с Миней Уткиным не виделись лет двадцать. Не знаю даже, как назвать историю нашей встречи - печальной или счастливой?…
Ранней весной 1945 года мы провожали Миню в Москву, в Военный институт иностранных языков (сказалась-таки давняя тяга к английскому). Два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны I степени украшали его грудь, но он совсем не был похож на грозного «воздушного волка». Может, потому-то мы с легкой душой и отпускали его, понимали - там он теперь нужнее. Да и сам Миня был счастлив: в Москве его ждали Тамара и маленькая дочурка.
Уткин блестяще сдал экзамены, закончил институт, стал работать за рубежом. И я потерял его из виду. Бывая в Москве, обращался в справочное бюро, отвечали - [237] не проживает. Но однажды - странное дело - перед самым отъездом из Москвы в справочном бюро ответили, что Михаил Георгиевич Уткин, 1916 года рождения, в Москве действительно проживает - и дали адрес. По возвращении домой я тотчас написал письмо и через неделю получил ответ и фото. Письмо меня ошеломило: жена писала, что два месяца назад Миша умер.
Что поделаешь? Оттуда возврата нет. Одно меня смущало: письмо подписала Светлана, а не Тамара, но мало ли что могло случиться за 20 лет? Когда был опубликован очерк «Салют Михаила Уткина», я послал газету Светлане: будет память о Михаиле, тем более, что дети растут, пусть знают, какой у них был отец.
Вскоре получаю письмо от Светланы: ее муж, старший лейтенант Михаил Георгиевич Уткин, тоже воевал на Черном море, но он не летчик, а моряк-катерник. Из очерка она поняла, что произошла ошибка.
А на второй день у меня раздался звонок из Москвы. Звонил «мой» Уткин.
- Мне передали твой очерк, - чуть заикаясь от волнения, говорил Миня. - Ты же молодец, брат Володимир.
- Где же ты пропадал два десятилетия? - с обидой спросил я.
- За рубежом, дружище, за рубежом. А теперь обосновался в Москве. В отставку вышел.
Вскоре мы встретились, разыскали в Москве Виктора Бондарева, нашего стрелка-радиста, и, конечно, говорили - не могли наговориться.
С Захаром Сорокиным после войны мы много лет жили в одном городе, дружили семьями. Его основательно беспокоили старые раны, но он не унывал, был энергичен, жизнедеятелен. Как-то приехал к нему прославленный летчик Михаил Водопьянов - услышал, что такой необыкновенный герой живет в Евпатории, и решил познакомиться. Они долго сидели на пустынном, безлюдном берегу, вдали от людской толчеи. Их объединяло героическое прошлое, но надо было строить и будущее. «Дядя Миша» - Водопьянов - посоветовал Захару написать книгу, буквально «усадил» его за письменный стол. Помогла и жена Захара - Валентина Алексеевна, женщина волевая, она помогала мужу во всем.
Они переехали в Москву. Одна за другой вышли две книги Сорокина. Захар ездил по воинским частям, выступал перед солдатами и матросами. Встретившись с ним, первый космонавт Земли Юрий Гагарин оставил фотографию [238] с такой надписью: «Мы все учились у Захара Сорокина».
У Захара хранилась географическая карта, густо исчерченная разноцветными линиями. Это маршруты его поездок: города и поселки Поволжья, Урала, Сибири, Дальнего Востока, Крайнего Севера… Везде его слушали затаив дыхание. Но после каждой такой поездки на ногах Сорокина открывались старые раны. Он ложился в госпиталь, как говорил с шутливой грустью - «на капитальный ремонт». Последний раз Сорокин ушел на лечение в начале 1978 года - это была двадцатая с 1941 года операция. А 19 марта его не стало. В госпитальной тумбочке осталась недописанная статья о героях-летчиках.
Да, время неумолимо. Но не стареют душой ветераны. «Неистовый грек» Дима Триандофилов не утратил своей неиссякаемой энергии. Он стал профсоюзным работником, на шестом десятке окончил высшую профсоюзную школу. Не погасило время и веселый нрав Николая Астахова. В молодости он доказывал, что веселые живут дольше, и, похоже, оказался прав. Белый, как лунь, он и после войны не расстался с военной формой, с фуражкой с «крабом».
Александр Карпов - ленинградец. Увиделись на юбилейном слете 30-го РАП. Все такой же крепкий, неторопливый, надежный. Приехал на встречу и Юлий Новиков - доцент Одесской партшколы. От него буквально не отходили бывшие летчики третьей эскадрильи - Карпов, Крайний, Крылов, Вороненко. И почти все механики третьей. А наших дальних разведчиков осталось совсем мало: Уткин, Ковальчук, Чернов да я… Летит время. С каждым годом - все стремительнее. А Севастополь растет, хорошеет, одевается в прекрасный изумрудный наряд лесов и парков. И бережет память о тех, кто мужественно, не жалея сил, сражался за него с ненавистным врагом, кто отдал жизнь за великое правое дело и навеки остался молодым.
Ни один генеральный конструктор не придумал еще машину, способную перемещаться во времени. Возвращался на аэродромы прошлого способна только человеческая память.
Примечания
{1} Редан - выступ на днище фюзеляжа гидросамолета, служащий для облегчения отрыва от воды при взлете.
{2} САБ - светящая авиационная бомба.
{3} ГСТ - гидросамолет транспортный.
{4} Так из-за неубирающегося шасси прозвали наши летчики пикирующий бомбардировщик Ю-87.
{5} ВНОС - служба воздушного наблюдения, оповещения а связи.
{6} Гаргрот - грузовой отсек за кабиной пилота.
{7} Триммер - подвижная часть элеронов горизонтальных и вертикальных рулей управления самолета, служащая для уменьшения усилия на штурвал.
ИЛЛЮСТРАЦИИ:
Н.Астахов
Летчики-истребители, совершившие воздушные тараны. Справа налево: В. И. Савва, Е. М. Рыжов, С. Е. Карасев
Офицеры 30-го разведывательного авиаполка. В верхнем ряду слева направо: Н. И. Климовский, В. И. Коваленко, второй справа флагштурман И. М. Панчишный, в нижнем ряду крайний справа Герой Советского Союза штурман В. Г. Василевский
Командование минно-торпедной авиадивизии. На переднем плане справа налево: флагштурман Герой Советского Союза А. Ф. Толмачов, командир дивизии Н. А. Токарев, командир полка В. П. Канарев
Справа налево: летчики 30-го рап М. Г. Уткин, Е. В, Акимов, начальник оперативного отдела полка Н. И. Климовский, летчик Герой Советского Союза А. Е. Рожков