Крымское ханство в XVIII веке

Глава VI

При Максуд-Герае и во второе ханствование Крым-Герая I имел пребывание в Крыму в качестве французского консула барон де Тотт[93]. Мемуары его пользуются известностью и цитируются всюду наравне с другими достоверными источниками исторических сведений. Г. Говордз целых две своих статьи о Максуд-Герае и Крым-Герае наполнил пространным извлечением из «интересных записок» барона де Тотта. Между тем, по правде сказать, ни одно сочинение не производит такого безотрадного впечатления своей высокопарностью, авторским самомнением, вздорностью содержания, обилием самопротиворечий, как мемуары этого французского дипломата, проявляющего в них развязность, как будто составляющую отличительную черту характера самого автора этих мемуаров. Прочитав длинную заносчивую лекцию о том, как надо изучать быт и нравы чуждых нам народов, он отвергает всякую достоверность и полезность наблюдений, сделанных прежними путешественниками. Распространившись потом о необыкновенных трудностях изучения турецкого языка, которых хватит на всю жизнь, барон, однако же, сообщает, что сам он изучил его с невообразимой быстротой. Бывши запанибрата, по его словам, с крымскими ханами, у которых он, впрочем, «целовал руки», де Тотт, однако, не научился писать их титул иначе, как «le Kat» — и это наилучшая аттестация его познаний в турецком языке. Всюду выставив свою собственную персону, он с явной хвастливостью приводит даже шутки, отпускавшиеся на его счет Крым-Гераем. Превознося ум, образованность, справедливость и политическую мудрость Крым-Герая до сравнения его с Монтескье, Тотт при этом рассказывает не особенно лестный анекдот о том, как искание одним ногайцем правосудия у хана сделано было предметом шутовской комедии, главную роль в которой играл опять-таки барон, принятый несчастным ногайцем, по недоразумению, за хана. Поэтому все, что сообщается Тоттом, требует самой тщательной проверки и сличения с другими данными. Куда большего доверия заслуживают по части сведений о турках и татарах такие почтенные труды, как путешествие де ла Мотрея[94] или как «Traite sur le commerce de la Mer Noire» («Трактат о торговле на Черном море») Пейсонеля! Последнему принадлежит еще и та честь, что он сделал достодолжную оценку мемуаров Тотта в особой брошюре под заглавием: «Observations critiques sur les memoires de M. le Baron de Tott» (Amsterdam, 1785; «Критические замечания по воспоминаниям барона де Тотта»), где с беспощадной очевидностью выставил всю вздорность сочинительства своего соотечественника-авантюриста.

Рассказав про свои беседы и поездки на охоту с Максуд-Гераем, Тотт подметил в этом хане одну только характерную черту — жадность, и для иллюстрации приводит случай с Якуб-агою, где сам он, Тотт, выступает в благородной роли заступника и покровителя несчастного Якуба, который бы иначе непременно погиб.

«Якуб-ага, начальник и главный таможенный чиновник Балты, — читаем в мемуарах, — чуть-чуть не сделался жертвой ее (жадности Максуд-Герая). Лишенный своей должности и своего достояния, заключенный в оковах в тюрьму, он рисковал потерять еще и голову, несмотря на все старания своей покровительницы (принцессы, 70-летней старухи, осчастливившей барона презентованием ему собственноручно вышитой узорами цветной рубашки), и мне показалось весьма важным похлопотать о спасении и поддержке этого человека, которому Франция всегда имела повод считать себя обязанной».

Барон говорит тут, да не договаривает. Дело в том, что момент, о котором идет речь, был самый критический в вопросе о войне между Турцией и Россией. Донесением от 7 июля 1768 года Обрезков уведомляет русское правительство о сообщении Порты, что значительный казацкий отряд, преследуя польских мятежников, въехал в Балту, село, принадлежащее крымскому хану и находящееся на самой польской границе, причем казаки, истребляя конфедератов, убили несколько татар, молдаван и турок. Этому разбойничьему набегу казаков придан был характер вызова со стороны России, и он послужил ближайшим фактическим мотивом к открытию военных действий. В действительности происшествие в Балте имело частный характер стычки христиан с мусульманами и евреями, без всякой политической подкладки.

Что же оказывается? Всю эту историю раздул не кто иной, как барон Тотт, который подкупил балтского начальника Якуба послать ложное донесение в Порту, как это открылось из перехваченной депеши Тотта герцогу Шуазелю[95]. Вот в чем, а не в жадности, вероятно, надо искать причину немилости Максуд-Герая к Якуб-аге; вот где причина и такого заступничества барона за Якуб-агу, а не в его великодушии; вот где, наконец, разгадка темного намека Тотта на какие-то услуги Якуба-аги Франции — намека, подтверждающего вместе с тем и участие французского эмиссара в создании casus belli[96], причинившей столько бед Турции и приготовившей окончательное падение Крымского ханства.

Распространяясь о разных пустяках, барон де Тотт лишь вскользь касается факта смены Максуд-Герай-хана и обстоятельств, которыми она сопровождалась, а между тем в высшей степени любопытно было бы знать от очевидцев, как совершался столь важный акт, как свержение правителя целой страны. «Газеты много толковали, — читаем мы в его мемуарах, — о смутах, волновавших в это время Польшу, и о распрях между Портой и Россией. Максуд-Герай находился в самом жупеле этого пожара, принужденный играть тут важную роль; он опасался последствий для себя, видел в Крым-Герае своего преемника и не ошибался ни в одном из своих предположений. Но балтское событие внушило султану решимость развернуть знамя Мухаммеда; русский министр был отведен в Семибашенный замок, а Крым-Герай, вновь возведенный на трон татарский, был призван в Константинополь для совещания с его величеством о первоначальных военных операциях. Эти новости пришли в Бакче-Сарай с известием о низложении Максуда. Тот же курьер привез распоряжение нового хана о назначении каиммакама[97]».

Из этих кратких намеков Тотта выходит, что Максуд-Герай играл какую-то роль в международных отношениях Порты с Россией. Вероятно, он был против войны. Оттого-то про него турецкие историки и замечают, что он был отставлен по причине отсутствия в нем воинственного духа. Но барон Тотт не пошел дальше намеков. Зато он очень охотно описывает свои хлопоты по приготовлению ужина для нового хана в Каушанах, куда барон отправился встречать его.

Крым-Герай-хана (1182; 1768–1769) весьма чествовали при вторичном его назначении ханом: угощали, осыпали подарками; а султан вел с ним беседы насчет предстоящей кампании. Аудиенция ему и облачение его в ханские доспехи состоялись 7 джемазиу-ль-ахыра 1182 года (19 октября 1768). Тут же обнаружилось и умственное расстройство нового верховного везиря Гамзе-паши, который на другой день был сослан в Галлиполи и заменен Эмин-пашой[98], султанским зятем.

На Крым-Герая возлагались великие надежды в предстоявшей кампании, а потому вскоре последовавшая смерть его — при тогдашнем безлюдье в личном составе правительственной корпорации — составила чувствительную утрату для Оттоманской Порты. Ресми-Ахмед-эфенди, вообще не особенно щедрый на похвальные отзывы и, в частности, не слишком сочувственно относившийся к татарам и их ханам, так описывает Крым-Герая: «Крым-Герай был… богатырь из татар. Он был грозный человек, умевший осуществлять свою угрозу. Татары и казаки боялись его. За тридцать дней до весеннего равноденствия, находясь в Каушане, как только он узнал о вступлении московов в ляхские пределы, тотчас же был готов с татарским народом войти в Польшу опустошить польские земли и во что бы то ни стало расстроить московское полчище в отношении продовольствия. По воле судьбы в течение нескольких дней известие о его смерти подтвердилось. Если бы счастье благоприятствовало и Крым-Герай в ту пору вошел бы в Польшу, то вправду причинил бы московцу великие хлопоты и, наверное, воспрепятствовал бы его смелому нападению на Хотин». Воздавая похвалу доблестным качествам хана, Ресми-Ахмед-эфенди, очевидно, не придает никакого значения тому, что уже было ханом сделано со времени объявления войны. По словам де Тотта, уже 7 января 1769 года Крым-Герай тронулся со своей многочисленной ордою из Каушан по направлению к русской границе, и, действительно, все подвиги татар состояли в опустошении и сожжении попутных селений и уводе пленных разных полов и возрастов.

Занятый главным образом своей собственной особой и амикошонскими отношениями к хану, барон де Тотт не сохранил даже чисел ханского маршрута: вышеприведенная цифра — 7 января — есть единственная в описании целой, хоть и непродолжительной кампании. Но о чем часто и настоятельно вспоминает болтливый француз, так это о страшных холодах, свирепствовавших в ту зиму, так что в ханском ополчении и люди, и лошади массами гибли от стужи. Превознося строгость дисциплины, настоятельно поддерживавшуюся железною волей Крым-Герая в своем полчище, и его гуманность, признаком которой де Тотт выставляет отвращение хана от отрубленных голов неприятельских, барон тут же преподробно рисует картину поистине варварской расправы хана с одним ногайцем-мародером и процедуру дележа пленников, причем на долю барона хан тоже отчислил десять красивых мальчиков. Трудно сказать, кто худшую роль играл в этом дележе — дикий ли татарин, по преданию отцов считавший эту процедуру делом обыкновенным, или цивилизованный француз, подавший своим нравом и манерами повод хану предполагать, что красивые мальчики составят весьма подходящий сюрприз приятному спутнику, который был «eloigne de son Harem»[99].

Самое любопытное из сообщаемого Тоттом — это факт крайнего нерасположения и недоверия Крым-Герая к туркам; он пророчил, что трусость их причинит много зол Оттоманской империи, и его пророчество, как известно, вскоре оправдалось.

Описывая это «последнее в нашей истории татарское нашествие», Соловьев говорит, что, «опустошив, по обычаю, земли и врагов и друзей, крымские разбойники, довольные ясырем, ушли за Днепр, и хан отправился в Константинополь, повез султану в подарок пленных женщин». Но тут не все сказано верно: Крым-Герай больше не видал Константинополя. Совершив свой опустошительный набег, хан вернулся опять в Каушан, куда, говорит Тотт, «мы прибыли одинаково довольные тем, что могли отдохнуть от трудностей кампании». Здесь у них проходило время «ay milieu des plaisirs dans lesquels Krim-Gueray aimait a se delasser»[100]. Барон умалчивает об оргиях, происходивших у Крым-Герая, за страсть к которым он и получил от своих соотечественников прозвище «Сумасшедший хан» — Дэли хан. Он и умер-то под звуки концерта, который играли ему шесть музыкантов, постоянно находившихся в его покоях. Подвергаясь во время похода всем неудобствам и трудностям зимнего путешествия и питаясь вместе с прочими татарами толокном, Крым-Герай в то же время умел смаковать хорошее венгерское вино и очень любил наслаждаться фиглярскими зрелищами. Любопытно известие как относительно оргий, происходивших в Каушане, так и участия в них конфедератов, которые фигурировали в качестве вожатых в этой кампании. Когда пронеслась молва о том, что в Каушане день и ночь происходят пляски да потехи, то «антрепренеры с большими издержками и хлопотами, в надежде на щедрость хана, позабирали всех, какие только оказались, мальчишек в банях и цирюльнях в Стамбуле и в Пере, посажали их в повозки и запрудили Каушанское поле. Когда собравшие этих мальчиков хозяева прибыли туда, то их одели в почетные халаты, дали им богатые подарки и отпускали им надлежащие рационы. В столице у главных рабопродавцев не осталось тогда совсем красивых мальчиков. Когда об этом обстоятельстве стало известно обреченным в геенну гяурам, то один из ляхских бояр, задушевный приятель ляхского же боярина по имени Потоцкого, с несколькими польскими ресторанными мальчуганами, под видом дружбы к нему, как будто бы бежал из Польши и пристал к ханской свите. Заставляя польских мальчуганов играть вместе со своими музыкантами, хан каждый день как следовало покучивал… Он вздумал взять с собой и в поход упомянутого антрепренера польского; но путешествие оказалось столь пагубным вследствие страшных морозов и массы снегов, что польский боярин, бывший в то же время и за проводника, во время пути исчез, когда подошли к долине между двух гор близ Киева; сколько ни искали его, не могли найти. Без проводника же татарское полчище сбилось с дороги; много правоверных погибло под снегом; другие поотморозили себе носы, уши, руки и ноги». В заключение вот что говорится про эту затейливую кампанию Крым-Герая: «Хотя он был храбрый богатырь и владел большим войском, но, вверив свое назначенное к исполнению дело руководству врага, пустил на ветер татарскую репутацию: вышло не так, как он надеялся». Общераспространенное мнение насчет смерти Крым-Герая то, что она последовала от отравления, в котором барон Тотт прямо обвиняет доктора Сиропуло, пользовавшего больного хана. Что будто бы симптомы отравления «заметно обнаружились, когда тело было бальзамировано», это еще понятно, но на чем Тотт основывал свои подозрения, которые внушал и хану, относительно злых намерений доктора, это осталось тайной барона; он ее не открыл, несмотря на свою необыкновенную болтливость. Императрица Екатерина тоже признавала факт отравления Крым-Герая, но толковала его по-своему. «Поход, — писала она госпоже Бельке[101], — стоил жизни хану, которого Порта велела отравить с пятью самыми знатными мурзами, приписывая злонамеренности невозможность проникнуть в наши пределы».

Но ни то, ни другое предположение не имеет соответственного подтверждения в турецких источниках. Васыф-эфенди просто говорит, что «Крым-Герай-хан нагрянул с бывшим у него турецким и татарским войском и опустошил московские владения. Около десяти тысяч гяуров он застрелил стрелою рока и, с многочисленным полоном придя в Крым, предался отдохновению. Весть о его кончине, приключившейся вдруг, дошла до слуха верховного везиря на станции Силиври». Если бы было подозрение в отраве, то непременно бы было на это указано кем-нибудь из современных турок: ведь сохранилась же целая легенда о том, как во время той же кампании 1769 года в турецких войсках обнаружилась смертность в Адрианополе, происшедшая будто бы оттого, что в колодезь с водой была набросана отрава подосланными от московов шпионами. Между тем на смерть Крым-Герая есть такой еще комментарий: что она произошла от огорчения и печали, причиненных хану неудачностью его набега. А всего проще видеть причину скоропостижной смерти Крым-Герая в тех излишествах, которым он предавался, по единогласному свидетельству всех, знавших его. Наконец, если бы он был отравлен по распоряжению турецких властей, то Ресми-Ахмед-эфенди не преминул бы подтрунить над такой мерой стамбульских политиков.

Крым-Герай-хан I был последний крымский хан, сколько-нибудь серьезно смотревший на свое властное положение и энергично пользовавшийся им как в свое удовольствие, так же и для поддержания собственного престижа. С его смертью наступила и политическая смерть Крымского ханства, в возможность существования которого никто теперь больше не верил — ни русские, ждавшие только удобного момента легализировать свое фактическое обладание полуостровом; ни европейская дипломатия, выбившаяся из сил в противодействии этому территориальному приращению России; ни Оттоманская Порта, не знавшая, как ей выпутаться из беды, в которую ее вовлекло легкомысленное международное тщеславие и доверчивость к дипломатическим интригам мнимых друзей ее; ни, наконец, сами татары, воочию убедившиеся в несостоятельности Порты быть надежным и мощным их покровителем при ее обнаружившейся военной слабости и денежном оскудении. Вследствие этого все ханы после Крым-Герая по своей политической роли ничтожны, по индивидуальным свойствам безличны и по историческому своему значению едва заслуживают перечисления, тем более что они беспрестанно являлись один за другим, большей частью не пробывши и одного года в ханском звании.

Когда стало известно о смерти Крым-Герая, то в преемники ему избран был с одобрения всех находившихся при верховном везире султанов, мурз и других начальников племен Девлет-Герай IV (1182–1183; 1769–1770), который проживал тогда в своем чифтлике. Ресми-Ахмед-эфенди не очень лестно аттестует его, давая ему эпитеты «огурсуз» — «бессчастного», «куввэтсыз» — «бессильного», «к делу негодного» — «ише ярамаз». Другая аттестация еще точнее определяет ничтожество Девлет-Герай-хана IV: «Назначенный на его (Крым-Герая) место хан известно, чем кончил: распоряжение татарами как народом, так и войском у него осталось на заднем плане: только величаться титулом ханским, да забирать чистые денежки взамен рационов по числу значащегося в реестре войска, да выпрашивать халаты и другие пожалования от Высокой Державы — вот что стало его обычной выгодной статьей; ханское же достоинство „сталось пустым звуком“». А между тем турки чаяли от него, должно быть, многого, когда устроили ему пышную встречу по прибытии его из Каушана в армию, и на военном совете, происходившем в ребиу-ль-эввеле 1183 года (июль 1769), выслушивали его как знатока обстоятельств и положения неприятеля, коли, при общей скудости своих финансовых средств, отсыпали ему при отъезде его опять в Каушан, 86 тысяч гурушей подъемных.

Но все пропало даром: если русские полководцы в начале этой войны действовали, по отзыву Фридриха II Великого, как кривые, то турецкие оказались в сравнении с ними просто слепыми. Хотин после нескольких неудачных атак занят был русскими; а деморализующее впечатление этого факта на войско, в совокупности с другими неблагоприятными обстоятельствами, повело к неудаче диверсии татарского отряда на Елизаветград.

По прибытии армии к Хан-Тепе, куда подошел и Девлет-Герай, снова состоялся военный совет, на котором хан «прежде всех зашевелил языком», чтобы выразить свое сожаление и скорбь по случаю оставления Хотина во власть русским; а садразам ему поддакивал. После этого заседания хан торжественно был облечен в регалии, присланные ему из Порты с силяхдар-агой, чтобы вскоре за тем быть разжалованным. Вот что говорит Васыф по поводу отставки Девлет-Герая: «Вышеозначенный (хан) около одиннадцати месяцев правил областью Крымской, и до самой отставки ему были делаемы разные богатые подарки в виде драгоценных вещей, дорогих луков, стоимостью тысяч на шесть кисетов; оказывалось внимание к самым несносным его просьбам; а между тем с его стороны не сделано было ни одной достойной одобрения и стоящей похвалы услуги. Мало того: во время разрыва моста он не оказал надлежащей помощи переправлявшимся с той стороны Днестра сюда мусульманам; он сквозь пальцы смотрел на то, как его татары, славящиеся своим искусством плавать, переправляли тех из единобожников, у которых в карманах и кошельках были деньги, а не имевших денег оставляли, вследствие чего масса народа потонула, а хан и не подумал принять против этого какие-нибудь меры[102]. Спустя три, пять дней после рассеяния войска, неприятель потянулся к Хотину. Если бы тогда хоть со слабым татарским отрядом показать лишь признак войск в окрестностях Хотина, то могло бы статься, как говорили, что неприятель не перешел бы на эту сторону. А между тем вышеупомянутый хан… тоже направился к Яссам. Неприятель же преспокойно и безбоязненно перешел на сю сторону Днестра, взял и опустошил пределы молдавские и валашские; разослав во все стороны своих кавалеристов, он совершил всевозможные злодейства.

Когда стало известно падишаху, что хан, вследствие своей трусости и бездеятельности, не сделал помехи ни гусарам, ни казакам неприятельским и нигде не выказал мужества, то последовало высочайшее повеление об отрешении его и назначении на ханский трон сына Селим-Герай-хана II — Каплан-Герая. Когда садразам узнал о том, что Каплан-Герай из своего чифтлика прибудет в императорский лагерь, то сам с государственными сановниками исполнил все церемонии встречи, угощения и приема его. Новый хан направился в Баба — Дагы и, по свершении обычного обряда принятия высочайшей инвеституры, 5 эйль-кадэ года (2 марта 1770) из-под Исмаила пошел в Каушан; предместник же его, будучи сослан на остров Кипр, только помахивал кнутиком и стал примером бесславия для современников».

Каплан-Герай-хана II (1183–1184; 1770) одни хвалят за его сообразительность и военные дарования, другие, напротив, порицают за его дряхлость, бесхарактерность и предательство. Но события во время его ханствования приняли уже такое направление, что личные доблести какого-либо крымского хана едва ли могли Поправить дело, гнилое в самом своем корне: безголовость беспрестанно сменявшихся турецких главнокомандующих, беспрерывно страшная нужда в съестных и боевых припасах и отсутствие дисциплины в войсках являются хроническим злом в турецкой армии, и отдельные успехи турок поэтому встречаются лишь в виде случайностей и мало изменяют картину сплошной мартирологии, которую представляет историческое описание всей злосчастной для них кампании. Все, это говорится о деяниях Каплан-Герая II у Ресми-Ахмед-эфенди и у Васыфа-эфенди, есть перечень одних поражений, которые крымский хан делил с турками и которые нередко, впрочем, были ими претерпеваемы вследствие его же неудачных советов.

К числу таких советов относится, между прочим, сделанное им заодно с другими начальниками представление верховному везирю о необходимости постройки моста через Прут для переправы его татарского отряда и отряда войск османских, который он выпросил себе вследствие неумения его татар владеть огнестрельным оружием, когда он собрался сделать набег в Молдавию. Попав под убийственный огонь неприятельской артиллерии, татары обратились в бегство, и несчастный хан, отчаявшись в возможности тягаться с таким сильным неприятелем, стал молить сердар-экрема[103] самого идти к ним на помощь. За этим несчастным дебютом последовало страшное Картальское поражение[104] турок, после которого Каплан-Герай-хан на совете потерявших голову турецких начальников, происходившем 12 ребиу-ль-ахыра (5 августа), имел еще мужество держать речь насчет дальнейших военных соображений о том, как бы укрепиться в Измаиле. Тут обращает на себя внимание одно его предложение, любопытное не столько в военном, сколько в политическом отношении. Он просил оставить в его распоряжении едисанских татар, как самое многочисленное и самое враждебное русским племя, а семьи их перевезти за Дунай на лодках. В этом смысле написан был приказ сераскеру Абаза-паше: но, прежде чем тот его получил, воины бросились в лодки, нагруженные провиантом; произошла страшная давка, и пропасть народа потонула в Дунае; оставшиеся в живых разбежались куда глаза глядели, а явившийся на другой день русский отряд под начальством Репнина[105] довершил погром, забрав множество турок в плен. Русские заняли покинутый турками Измаил.

После таких бесславных подвигов Каплан-Герай собрался уйти в Крым, который давно уже не видал своих ханов, бывших постоянно в отлучке. Но пред этим хан, если верить турецким историкам, немного поправил свое военное реноме, нанесши даже не одно поражение русским отрядам. Оказалось, что едисанцы, которых хан только что рекомендовал как самых исконных и заклятых врагов русских, вошли в переговоры с неприятелем насчет того, чтобы под его покровительством спокойно водвориться в свои места. Хан, догадавшись об этих сношениях, чтобы это настроение не сообщалось и прочим племенам, счел за нужное удалиться с подвластными ему племенами в Аккерман. Русские же, узнав, что Буджак покинут татарами, собрались в количестве 6000 человек около Очакова. Как рассказывает Васыф, хан сразился с ними и многих порубил; остальных же обратил в бегство. Через несколько дней было замечено, что неприятель собирается опять подступить к Очакову. Тогда хан, имея две пушки и 300 человек пехоты, собрал около себя картальских и измаильских беглецов и в первой же атаке заставил русских отступить; но затем мусульмане наткнулись на засаду и частью были перебиты, частью же попались в плен; немногие вернулись опять в крепость. После этого хан во главе части войск двинулся в Крым; другие его войска разместились по кораблям турецкого флота; некоторые же, самые слабые, остались в Очакове.

Отбытие Каплан-Герая в свои владения совпадает с важным моментом в истории Крымского ханства. «С самого начала, тотчас же по объявлении Турцией войны, — говорит Соловьев, — в уме Екатерины уже была мысль отторгнуть Крым от Турции не с тем, однако, чтобы присоединить его к России, а сделать независимым». Это надо, конечно, понимать в том смысле, что теперь русская политика, в лице Екатерины и ее сотрудников, принялась решительнее работать над приведением в осуществление идеи, которая уже давно, со времен Петра Великого, гнездилась в головах более дальновидных и умных наших государственных людей. «Мы заблагорассудили, — пишет Екатерина Петру Панину[106], — сделать испытание, не можно ли будет Крым и все татарские народы поколебать в верности к Порте внушением им мыслей к составлению у себя независимого правительства. Сочинена здесь форма письма от вашего имени к хану Крымскому. Письмо в Крым удобнее всего отправить через татарских пленников. Ежели крымские начальники к вам не отзовутся, в таком случае остается возбудить сообща в татарах внимание чрез рассеяние копий с письма по разным местам, чем по малой мере разврат в татарах от разномыслия произойти может». Этот проект намечен в октябре 1769 года, а в марте следующего года происходило обсуждение на основании представленных графом Паниным данных насчет возможности успеха и в то же время неспособности крымских татар быть полезными подданными России.

Относительно безуспешного обращения Панина к Каплан-Гераю с предложением ему «вольности» и насчет грубого ответа хана на это предложение, о которых сообщается у Соловьева, турецкие историки ничего не говорят; но о том, что русская пропаганда воздействовала на подданных хана, они, разумеется, знают. Главным вожаком податливых едисанцев в случае, о котором мы упоминали, был мурза Джан-Мамбет-бей. В самом же Крыму таким сторонником перехода татар в подданство России явился тоже едисанский мурза Темир-султан. Впрочем, старания Темир-султана по совращению татар к дружбе с Россией оказались напрасными. Порта и преданные ей крымцы приняли свои меры: не надеясь, что у хана Каплан-Герая окажется достаточно энергии, необходимой в таких опасных обстоятельствах, султан сменил его и прислал на его место Селим-Герая.

Что Каплан-Герай потерял свой авторитет в глазах турок, это можно заключать из следующего обстоятельства. Еще в начале войны дана была фетва, которой разрешалось разорять и истреблять огнем жилища поляков, склоняющихся на сторону России. Это варварское решение брался привести в исполнение Максуд-Герай, который во главе шеститысячного отряда пришел в Никополь; но тут у него случился конфликт с тогдашним ханом Девлет-Гераем III — получив от него другое назначение, он не послушался и удалился на покой в свой чифтлик. Теперь, когда по уходе Каплан-Герая в Крым, а турецких войск на зимние квартиры берега Дуная оставались совершенно неприкрытыми, на военном совете решено было, что охрану берегов всего лучше бы мог исполнить именно Максуд-Герай. Мнение это было всеми единогласно одобрено и принято. Только верховный везирь возбудил вопрос о том, будет ли это ладно. «Служебное назначение Чингизидских султанов исключительно принадлежит только ханам… а хан неизвестно где теперь находится», — сказал он. На это судья армии и Ресми-эфенди, в передаче Высыфа-эфенди, отвечали: «В такое трудное и стеснительное время хан удалился от службы Державе и засел где-то в Крыму, это тоже, очевидно, против правил Чингизидских, а потому на его мнение можно и не обращать внимания: надо смотреть на государственную пользу».

Васыф-эфенди перечисляет все действия хана, послужившие мотивами к его низложению. «Повелевавший Крымом Каплан-Герай-хан, — пишет Васыф, — в сущности, храбрый, мужественный и способный к военным делам человек; но так как, по молодости лет и юношескому возрасту, он был неопытен в делах и неосторожен относительно козней и хитростей неприятельских, то неоднократно и на Пруте, и в других местах, благодаря этой неосторожности, он терпел поражения, и известная людям его храбрость и слава были скомпрометированы. А когда у татар произошли переговоры с неприятелем и обнаружилось заключение тайного договора о том, чтобы им, получив свободу, стать независимым народом, чем подчиняться господству какого-нибудь могущественного падишаха, и иметь право по своему усмотрению и желанию выбирать себе ханов, то он оказался решительно слаб и бессилен взять их в руки власти и мощи. По этой же причине он во время сражения на Поль-Ваши стоял на месте и ждал последнего момента… Потворствуя войску, он не понимал твердости власти и ушел прямо в Крым. Ему следовало бы вернуться, а он, по прибытии туда, прислал в Порту поклон и объявил, что в случае, если ему не будет прислано тысячи кисетов акче, потребных ему на военные издержки, он передает ханство другому. Когда его бумага поступила в Высокий Порог, то было решено и признано, что хотя до сих пор ему отпущено много денег и все его требования подписывались пером исполнения их, но если бы была уважена и эта просьба, то решительно никакой бы пользы из этого не вышло. Его отставка была решена, а прежний хан Селим-Герай был вызван к Высочайшему Стремени и пожалован высоким троном ханским. Он забрал с собой находившихся там Чингизидских султанов и поспешно отправился в императорскую армию».

В виде курьезного добавления к этому обвинительному акту против Каплан-Герая Васыф-эфенди сообщает еще следующее. Крымский хан написал в Порту, что для охраны Крыма ему надобно 1000 кисетов акче, и что если означенная сумма не будет доставлена в течение сорока дней, то он опасается за Крым, и сераскер, крымский силяхдар Ибрагим-паша, подтвердил слова хана. Получив бумагу, «столпы Державы» пришли в ужасное замешательство по причине затруднений в отсылке денег: сухопутная дорога преграждена была неприятелем, а посылать морем было страшно. В недоумении султан обратился к пришедшему к нему советнику Ени-Шегерлы-Осману-эфенди и говорит: «Ты мастер в таких трудных случаях подавать хорошие мысли; скажи-ка, как быть в этом деле?» — «Да разве это дело? Стоит взять только перо да бумагу и написать приказ, чтобы требуемая ханом и везирем сумма была выдана из кафской казны». Тотчас было велено сообщить это распоряжение в дефтердарское[107] бюро; но оттуда отвечали, что доход кафской казны составляет всего-навсего 17 кисетов, которые по реестру отчисляются на карманные расходы калгай-султанов. Султан, получив этот ответ, расхохотался; но не похвалил сообразительности предложившего такую меру; поневоле пришлось утвердить отставку хана. «Этотдостовернейший факт памятен всем сведущим людям», — присовокупляет в конце Васыф-эфенди.

Анекдот этот если и верен, то не очень забавен, но он важен, однако же, в том отношении, что, во-первых, характеризует нам степень знакомства турецких сановников с теми делами, которые они ведали, и подтверждает крайне затруднительное положение хана и сераскера Ибрагим-паши, которые должны были без всяких средств отстаивать целый край против такого сильного неприятеля, как Россия.

Халим-Герай, повторяя в «Гюльбюн-и ханан» вышеприведенный рассказ Васыф-эфенди, скептически оговаривается в конце: «А Бог знает истину». Со своей же стороны в похвалу Каплан-Герая он приводит то, что тот «по прибытии в Крым по мере возможности прилагал несчетные старания к заготовлению боевых снарядов, а также твердо решился во что бы то ни стало привлечь к себе подвластных московцам калмыков и, действуя лаской и кротостью на их воображение, отторгнуть их от московцев и заставить перейти на Кубанскую сторону, но 4 шабана 1184 года (23 ноября 1770) он был свержен с правительственного ковра».

По некоторым данным лишение ханства Каплан-Герая совершилось не так уж и просто. Странно только, что в наших архивных документах не находится следов той роли, которую играл хан в начавшемся тогда среди татар движении в русскую сторону. Соловьев лишь вскользь упоминает, что Каплан-Герай не имел достаточной энергии и потому был сменен султаном, который прислал на его место Селим-Герая.