Ксантиппа

IV

Проклесу минуло уже три года и, по мнению его няньки, это был замечательный ребенок. Он умел с грехом пополам сосчитать до двадцати, пел уличные песни и задавал такие умные вопросы, что ставил в тупик любившую его до безумия старуху.

— Вот теперь, — сказала однажды она, — мой господин может быть нам полезен. Пускай учит ребенка, рассказывает ему истории и отвечает на мудреные вопросы. Если он, действительно, такой мудрый человек, как говорят про него люди, то малютка может скоро научиться у него разным вещам.

Сократ не заставил повторять этого себе два раза.

Ксантиппа, не хотевшая сначала, чтобы мальчика так рано стали мучить ученьем, дала наконец свое согласие, поручив, однако, надзор за обучением верной служанке. Впрочем, новый порядок вещей продолжался недолго. Еще в один из первых уроков мальчик сделал невинное замечание: «из крыши идет дождик». Сократ немедленно пустился в пространные объяснения, что так говорить нельзя, как нельзя сказать, что облака посылают дождь или что нам дают его боги, потому что Бог, служит только собирательным именем для всех метеорологических явлений, каковы облака, дождь, град, гром и молния. Служанка немного поняла из этих речей, но когда Проклес, после долгого молчания, опять, улыбаясь, повторил: «из крыши идет дождик», а Сократу вздумалось выбить из него это заблуждение розгой, то рассерженная нянька силой отняла малолетнего ученика из рук мудрого наставника. Несмотря на дождь, в самом деле хлынувший из облаков, она понесла малютку к матери, заклиная ее не позволять с этих пор Сократу и касаться ребенка. Останавливая по дороге знакомых, служанка с ужасом рассказывала им, что Сократ не верит в Богов и хотел до смерти избить мальчика за то, что Проклес сказал: «облака посылают дождь». Она добавляла, что дождевые тучи — это новые богини ее сумасшедшего господина, который будет еще когда-нибудь, в наказанье за богохульство, убит грозою.

Выслушав служанку, Ксантиппа избавила своего сынишку от воспитательных опытов глубокомысленного родителя, и Сократ, которого теперь все поддразнивали богинями в образе дождевых туч, с жаром распространялся о трудностях воспитания. Он говорил, что для преподавателя взрослых достаточно знать кое-что, тогда как детский учитель должен знать все и притом еще быть ребенком в душе, чтобы дети его понимали. Таким образом, вопрос о том, действительно ли Проклес — необычный ребенок, оставался пока нерешенным, а мальчику опять дозволялось сколько душе угодно ломать свои игрушки под надзором няньки, бить посуду и предлагать мудреные вопросы. Вечером Ксантиппа с восторгом выслушивала рассказы обо всех геройских подвигах подобного рода, совершенных в ее отсутствие; благоразумная мать однако удерживалась от излишних похвал и не допускала, чтобы физическое развитие мальчика приносилось в‘ жертву скороспелым умственным успехам. Но когда в одно утро мальчик пропел ей песенку из новой комедии Аристофана, материнское сердце не выдержало. Ксантиппа чуть не задушила Проклеса поцелуями и Сократ был разбужен, чтобы принять участие в семейной радости. Когда же он воспользовался этим случаем и пустился объяснять нравственную непригодность пародии в искусстве вообще, критикуя в то же время легкомысленные пьесы Аристофана в частности, причем признавал его несомненный талант, женщины вывели ребенка на улицу и заставили пропеть тут же хорошенькую песенку перед соседкой. Однако та, по-видимому, не сумела оценить ни слов, ни мелодии. Вероятно, бедная старуха была глуха. Вскоре после того, в один теплый весенний вечер жена Сократа сидела у себя в мастерской на глыбе великолепного красноватого мрамора, слушая арию, которую Проклес исполнял теперь с возраставшей виртуозностью. Но даже не будь при ней мальчика, она и без того была бы сегодня в отличном настроении духа. Владелец большой каменоломни отдал ее Ксантиппе в аренду за очень сходную цену и молодая женщина могла теперь с уверенностью рассчитывать, что маленький капитал, оставшийся у нее от продажи имения, увеличится вдесятеро. Сверх того, ей льстило, что в деловых вопросах люди обращаются с ней, как с мужчиной, и оказывают уважение, как равной. Она уж собиралась отправиться домой, как вдруг увидала по ту сторону забора своего соседа-каменотеса, разговаривавшим с Ликоном. Продолжая беседовать, они медленно направлялись в ее сторону. Жрец был одет в обычное платье и очень весел. Заметив, что он прощается, жена Сократа обождала немного, желая сообщить соседу о своем новом предприятии и о своей удаче. После ухода Ликона, каменотес тотчас подошел к Ксантиппе, и сказал с загадочной улыбкой:

— А не желаете ли, Ксантиппа, побывать сегодня в театре? Вам, право, нужно сходить и я даже оставил для вас билет. Ликон подарил мне их с полдюжины, хотя, конечно, эти места в самой верхней галерее.

— Что мне делать в театре? — с удивлением заметила молодая женщина. Со времени девичества она не видела ни одной пьесы да и не слыхала даже разговоров о театре. Сократ обыкновенно изредка ходил смотреть трагедии, а его жена была не охотница до печальных и страшных представлений.

— Сегодня там дают новые вещи. Поставлены две пьесы, в которых пробирают одного и того же ученого господина. Последняя вещица: «Облака», говорят, уж очень забористая! Дождевые тучи представлены в ней в виде новоявленных богов. Разве Сократ не сообщал вам ничего?

— Нет, — отвечала Ксантиппа невинным тоном. — С какой стати ему рассказывать мне об этом?

— А с такой, что героем пьесы выведен там некий Сократ! — воскликнул каменотес и со смехом удалился.

Ксантиппа догадалась, что он ее поддразнивал, но не поняла смысла шутки. Впрочем, она отправилась домой уже в плохом настроении. Ведя ребенка за руку, молодая мать пошла кратчайшим путем, потому что Проклес был утомлен. Ей пришлось проходить как раз поблизости городского театра; у дверей происходила страшная давка. Очевидно публика ожидала чего-нибудь особенного. Многие из театральных завсегдатаев останавливались и посматривали в сторону Ксантиппы, пока она спешила мимо их, со своим малюткой. Она заметила, что на нее указывали пальцами, и слышала произносимое насмешливым шепотом имя своего мужа. У нее закружилась голова от стыда и страха. Тут к бедной женщине приблизился один из учеников Сократа и с участием произнес:

— Бедный Сократ! Все против него. Это будет прескверный вечер.

Ксантиппа не хотела больше слушать. Она схватила сынишку на руки и быстрыми шагами направилась домой. Но и здесь она не нашла покоя. Когда Проклеса уложили в постель, Ксантиппа рассказала служанке о случившемся и спросила у нее совета.

— Это все вздор, — ответила нянька, — таких лентяев, как наш господин, никогда не станут представлять на сцене. Там представляют только царей, богов, полководцев да разбойников, а не нашего брата, простых людей. Но ведь кто знает, что еще затеял Сократ? Пожалуй, он, чего доброго, поступил на старости лет в комедианты и играет сегодня какого-нибудь царя. Только вы не пугайтесь, госпожа, если его даже убьют на сцене; вот увидите, он опять воскреснет и только больше захочет есть. Был как-то у меня один приятель, который играл провожатого какого-то царя. После представления он постоянно съедал у меня весь ужин до последней крошки.

Долго сидела Ксантиппа у кроватки сына, не произнося ни слова. Потом она вдруг встала, схватила платок, накинула его на голову и вышла из дому, крикнув изумленной служанке, чтобы та присматривала за малюткой.

Она поспешила к театру. Галерея была набита и ей пришлось остановиться позади последней скамейки, потому что первая пьеса шла к концу. Ксантиппа могла только разобрать, что на сцене происходит основательное побоище и на какого-то человека, вместе с бранными словами: «негодяй, безбожник, софист, вор», сыплются удары. Занавес опустился при громе рукоплесканий и публика начала выходить из театра.

Ксантиппа, прижатая к дверям у входа в верхний ярус, стояла сама не своя и до нее долетали обрывки разговоров, от которых кровь бросалась у нее в лицо, хотя она и не понимала хорошенько их смысла:

— Так ему и надо, надутому глупцу! Зачем суется туда, где его не спрашивают?

— Он презирает народ и водится с аристократами!

— Кто разрушает веру в народ, тот хуже разбойника и душегубца. Нам, охранителям веры, следовало бы…

— Ну, он еще не самый худший. Другие софисты богатеют, давая уроки, а этот Сократ, говорят, до того беден, что жене приходиться содержать его поденной работой.

— Ах, пустяки! Богат ли он, беден ли, это все равно. Его следовало бы действительно казнить в острастку аристократам, чтобы заставить их поскорее прекратить войну.

— Казнить его! По крайней мере, при осаде города, будет одним ртом меньше.

— Я его не знаю. А только как славно было смотреть, как лупили этого молодца! Говорят, в следующей пьесе: «Облака» его отделают еще чище.

Галерея опустела и Ксантиппа могла занять местечко на другой скамье, откуда были лучше видны и сцена, и зрительный зал. Тут она просидела, не шевелясь, пока театр опять не наполнился и началось представление второй пьесы. Ей надо было собраться с мыслями, чтобы следить за ходом действия. Бедная женщина чувствовала, что ей угрожает что-то ужасное, но она все-таки еще не понимала, какая может быть связь между именем ее мужа и веселой комедией. Она так редко бывала в театре, что в первые минуты не поняла почти ничего. Возвращавшаяся публика к тому же громко шумела, мешая расслышать слова актеров. Но мало-помалу смысл действия начал проясняться.

По сцене метался, бранясь и стеная, придурковатый землевладелец-крестьянин; к своему несчастью, он женился на городской жительнице, сын которой, отчаянный кутила наделал долгов. Доведенный до отчаяния, он обращается к одному софисту, славящемуся уменьем необыкновенно скоро выучивать в своей «вольнодумие» искусству превратного толкования законов. Один из учеников тут же приводит самые забавные примеры педагогических приемов своего профессора.

Уже эта первая сцена рассмешила публику. Зрители, очевидно, понимали лучше Ксантиппы, о ком идет речь. Они хохотали до упаду, между тем как бедная женщина спрашивала себя, зачем она тут сидит и смотрит на глупые кривлянья актеров, вместо того чтобы идти домой к своему ребенку. Вдруг она услыхала, как ученик громко позвал своего учителя: «Эй, Сократ!» В публике, наэлектризованной ожиданием новой потехи, послышался сдержанный ропот, а Ксантиппа была принуждена приложить руку к груди, чтобы не крикнуть, когда перед ней в глубине сцены открылась поразительно похожая декорация ее домика. Над входом красовалась надпись: «Вольнодумия». Все остальное было совершенно верно действительности. Вслед за тем появился с важной миной, с толстым животом и лысиной… Сократ. Публика встретила его неистовым хохотом. Ксантиппа дрожала всем телом. Неужели ее муж мог до того забыться, чтобы представлять собственные дурачества на публичной сцене? Но нет, это не был ее Сократ! Он никогда не говорил так смешно, не надругался подобными словами над святыней и не отпускал таких плоских шуток. А голос, которым произносились эти пошлости? Актер старался изо всех сил скопировать и в этом добряка Сократа. Но напрасно! Мягкий выразительный голос философа, очаровывавший слушателей, — хотя его речи и возмущали их порою, — звучал совсем иначе: в нем было столько простоты и задушевности! Тут Ксантиппа разом поняла все: ее мужа хотели поднять на смех и вся пьеса была написана с этою целью. Молодая женщина хотела тотчас уйти, находя неприличным присутствовать на зрелище, где выставлялись на позор слабости ее мужа. Но раздавшийся взрыв рукоплесканий снова приковал бедную женщину к месту. Крестьянин поклялся богами, что он заплатит какой угодно гонорар за обучение искусству искажать законы. Тут Сократ принялся осмеивать Зевса и Геру, противопоставляя им «облака», бывшие будто бы могущественными божествами.

Сотни глаз в эту минуту обратились к одной из нижних лож. Ксантиппа также взглянула в том направлении и увидала, рядом с красавицей-женой Лизикла, своего мужа, — поднятого публично на смех, Сократа; опершись на барьер, он смеялся от души. Настоящий Сократ хохотал над своей карикатурой на сцене!

Тем временем комик, изображавший философа, произнес молитву, грубо пародируя обряды, и тут из-за кулис, весело маршируя, показались новоявленные богини. Это зрелище было очень забавно. Несколько прелестных молоденьких девушек, окутанных, точно дымкой, тончайшими материями, появились перед публикой. Широкая одежда, не облегавшая фигуры, делала их похожими на снежные хлопья или на облака, а из этого пышного клубка выступала хорошенькая головка, как будто лишенная туловища, и две руки, забавно торчавшие справа и слева. Волосы актрис были намочены и прилипали влажными, спутанными прядями к голове, спускаясь на плечи и теряясь в складках бесформенного одеяния, в виде широчайшего балахона. Каждое облако держало в левой руке зонтик и производило им во время арии самые замысловатые движения; в правой руке у девушек были садовые лейки, из которых они угрожали облить водою сидевших рядом со сценой зрителей.

Актеры долго не могли продолжать действия по причине поднявшегося оглушительного шума; наконец, зрители немного приутихли. На каждое богохульное замечание Сократа, следовал смешной, но ловко направленный против софистов ответ простака-землевладельца, который, наконец, не мог открыть рта, чтобы не вызвать гомерического хохота в публике. Оглушенная криками и громким смехом соседей, Ксантиппа едва могла расслышать, что говорилось на сцене; она с мольбою подняла глаза к небу, точно ожидая мщения разгневанных богов, которые вот-вот покарают происходящее перед нею мерзкое издевательство. Слезы неудержимо текли у нее по щекам, но она их не замечала. Каждое слово поддельного Сократа ударяло ее в сердце; несчастная женщина не могла не видеть, что актер поразительно верно представляет ее мужа. Он также смеялся во время разговоров, как и настоящий Сократ, также прикидывался дурачком, огорошивая своих собеседников притворно невинными или лукавыми вопросами. И как последователи философа заходили дальше его самого в богохульстве, как сама Ксантиппа и ее служанка чувствовали у себя в голове страшную путаницу понятий после его речей, то же самое происходило и с сельским жителем на сцене. Да разве, наконец, ей не пересказывали давным давно шуток Сократа, которые повторялись теперь на подмостках, при громких криках восторга бесновавшихся афинян? Разве старый носильщик не отвечал однажды на разъяснения Сократа, пытавшегося просветить его теми же точно словами, которые произносил в данную минуту придурковатый крестьянин: «я не хочу больше и смотреть на старых богов, хотя бы они повстречались со мной лицом к лицу на улице?»

Но Ксантиппе не было времени обдумать все это: она с лихорадочным вниманием следила за ходом действия.

Хорошенькие «тучки» распевали свои арии, а Сократ поучал своего старого бестолкового ученика до тех пор, пока тот, обязанный немедленно платить за каждое отдельное поучение, остался без денег, без платья, без обуви, и стоял перед публикой бледный, но такой же глупый, каким был и прежде. Наконец, он отчаялся постичь науку извращения законов и вместо себя позвал своего сына, чтобы тот, научившись у философа, избавил отца от долгов. С молодым парнем дело пошло на лад. Одного урока было достаточно, чтобы превратить его из недалекого добродушного любителя верховой езды в ожесточеннейшего софиста. Эта сцена представляла борьбу между честным, трудолюбивым, серьезным «добрым старым временем» и дерзким, никуда негодным, тщеславным «человеком будущего». Множество остроумных намеков, сыпавшихся градом на публику, вызвали опять бурную веселость зрителей, достигшую своего апогея, когда доброе старое время, побежденное в споре, оглушенное пустозвонством людей будущего, как бы в беспомощном страхе спрыгнуло со сцены в партер и с важностью уселось там в одно из кресел, предназначенных высшим сановникам.

Во время короткого антракта, Ксантиппа снова взглянула полными слез глазами в нижний ярус лож. Сократ по-прежнему стоял там с веселой миной, раскланиваясь со знакомыми, бросал своим недругам ободрительные взгляды и беседовал с Аспазией. Вид настоящего Сократа, как будто не замечавшего расходившейся бури, интересовал присутствующих не менее его комического двойника. Более сотни зрителей оставили свои места и теснились у ложи Аспазии, между тем как она, пунцовая от удовольствия, играла своим веером. Резко и бесцеремонно выкрикивала толпа остроты автора по адресу его жертв, и как только один из шумевших прибавлял от себя едкое словцо, эту выходку встречали смехом и рукоплесканиями, точно она также входила в состав пьесы.

Ксантиппа со своего места не могла слышать ни единого слова из этой комедии в комедии, но она видела, как Сократ беззаботно стоял посреди враждебных ему людей; жена чувствовала, что громадное большинство присутствующих в театре перешло сегодня на сторону недругов Сократа и что даже не все сидевшие с ним в ложе были его искренними друзьями. Тут ею овладела непобедимая робость и она вздрогнула от испуга, когда за кулисами был подан сигнал начинать третий акт.

Действие быстро шло к концу. Ужасающий счет, по которому обязался платить сельский хозяин, был подан ко взысканию, но ученик софиста, с помощью хитрых изворотов, принуждает кредиторов удалиться ни с чем. Крестьянин торжествует. Однако тут оказывается, что его шустрый сынок научился у Сократа еще кое-чему, кроме безбожия и уменья превратно толковать законы. Он принимается колотить отца и при возрастающем негодовании публики заявляет, что, по законам природы, имеет право и даже обязан поколотить и родную мать, что и собирается исполнить, доказав на основании логики справедливость такого поступка.

Зрители давно перестали смеяться. В зале чувствовалось наступление критического момента. Ксантиппа сидела на своем месте ни жива, ни мертва, и едва удерживалась, чтобы не вскочить со скамьи и не крикнуть на весь театр: «Все это неправда; мой Сократ лучший из людей, когда-либо живших на свете!» Сам же Сократ, повернувшись спиною к сцене, спокойно смотрел на зрителей, как смотрит сторож маяка на бушующие морские волны. По рядам присутствующих, между тем, пробегал трепет ожидания. Зловещая тишина воцарилась в театре, где публика привыкла бесцеремонно выражать свое мнение. Какая кара обрушится на главу софистов за его безнравственность? Ксантиппа слышала, как о развязке пьесы возникали споры и составлялись пари. Тут избитый крестьянин поднялся с полу и заявил, что он намерен сжечь Сократа живьем в его собственном доме. И, как по мановению волшебства, зрители вышли из своего оцепенения; буря рукоплесканий и криков потрясла театр. Присутствующие, казалось, забыли, что сидят в театре. Они всецело отдались гневу против человека, не признававшего ни их богов, ни нравов, ни обычаев.

Тем временем действие шло своим чередом. Богатый крестьянин и его работники с факелами в руках уже успели окружить дом Сократа. С громкими криками, заставившими, наконец, умолкнуть бесновавшуюся публику, полезли они на «вольнодумию» и начали подкладывать огонь. Изнутри жилища философа раздались жалобные вопли и, минуту спустя, поддельный Сократ вылез на крышу, уселся с плачевным видом на карниз и заломил руки, между тем как со всех сторон вокруг него стали показываться язычки пламени. Ксантиппа была близка к обмороку, но не могла оторвать глаз от ужасного зрелища. Затаив дыхание, ожидали зрители, скоро ли рухнет дом безбожника.

В эту минуту, сверху из-за кулис раздались глухие голоса. Какой-то неопределенный шум слышался все ближе, ближе и вдруг по воздуху пронеслась громадная колесница с богинями софиста. Положив на плечо дождевые зонтики, они с веселым пением стали лить из своих леек спасительные струи воды на пылающее здание и на несчастного философа. «Облака» исполняли торжественным напевом заключительные строфы:

В зрительном зале опять все замерло. При последних словах, поддельный Сократ, промокший насквозь, поднялся на ноги, с комическим отчаянием выжал свой мокрый плащ и приготовился слезать с крыши. Между тем, точно повинуясь тайному приказу, тысячи зрителей повскакали с мест, тысячи кулаков грозно поднялись кверху и крики слились в оглушительный рев. Каждый говорил свое, но отдельные слова все-таки можно было разобрать: «Сжечь его!» — «Не тушить!» — «Сжечь дотла!» — «Нечего жалеть собаку!» — «В огонь его!» И, все начали, наконец, кричать в один голос: «в огонь, в огонь!» Ксантиппа машинально последовала общему примеру; она, как и другие, простирала руки к сцене, отчаянно крича. Но никто не слышал, что такое она произносила, и сама она не понимала, зачем с ее дрожащих губ срывался все один и тот же возглас: «Дитя мое! Дитя мое!» Актеры опешили. Комик, представлявший Сократа, а вернее его размалеванное белой краской лицо выражало на этот раз неподдельный ужас. Во всех проходах теснились зрители. Хорег выступил вперед и в немой мольбе поднял кверху руки, прося публику успокоиться. Но обезумевшая толпа безжалостно ревела: «в огонь его! в огонь!»

Сцена на минуту опустела. Потом, сквозь ряды перепуганных актеров, на подмостки пробрался сам автор, бледный от волнения, с крепко сжатыми губами. При виде Аристофана, его друзья сделали попытку аплодировать. Но раздалось такое шиканье, что они были принуждены умолкнуть, и опять загремел один и тот же крик: «в огонь его! в огонь!» Потом все стихло, в ожидании речи Аристофана. Он зашевелил губами, но не мог вымолвить ни слова и, наконец, с беспомощным видом обратил свой взгляд на живой оригинал созданного им водевильного Сократа. Муж Ксантиппы по-прежнему стоял, выпрямившись во весь рост, посреди своих растерявшихся друзей; мужчины уговаривали его быть осторожнее; Аспазия с трудом сохраняла на лице маску притворного спокойствия. Ее веер был изломан; подкрашенные губы побелели.

Сократ улыбался. Он подал драматургу едва уловимый знак глазами и сделал жест рукой, как будто желая сказать, чтобы о нем не беспокоились. Потом он принялся озабоченно оглядывать галерею, откуда ему неясно послышался голос жены. Аристофан сжал кулаки, потом он выставил ногу вперед и заговорил:

— Крайне сожалею, что почтеннейшая публика недовольна моим произведением. Постараюсь в будущем удовлетворить изысканный вкус моих сограждан. К следующему представлению этой пьесы в нее будут внесены соответственные изменения.

Публика была удовлетворена. Она поблагодарила автора коротким взрывом аплодисментов и стала шумно расходиться. Длинными вереницами двинулись зрители к многочисленным выходам из театра. Проходя мимо ложи Аспазии, они осыпали Сократа и его приятельницу грубой бранью и угрозами. Друзья окружили философа и провели его через сцену к боковому выходу.

Галерея также опустела. Когда один из зрителей вернулся обратно, чтобы поискать забытый платок, он увидал какую-то женщину, лежавшую без чувств между рядами скамеек.

— Вот где были бы кстати спасительные лейки «облаков»! — пробормотал он, тряся незнакомку за плечи.

Она очнулась, открыла глаза, схватилась за голову и стала дико озираться вокруг. Оттолкнув от себя человека, пришедшего ей на помощь, она закричала: «Дитя мое! Дитя мое!» и бросилась бежать.