Кто следующий?

ЧЕТВЕРГ, 13 ЯНВАРЯ

8:00, континентальное европейское время.

Лайм с апатичным видом мерил пол гаража усталыми шагами. Он поспал в самолете, но с тех пор прошло уже более суток, а события последующих дня и ночи развивались ужасающе медленно.

В этом месте скопилось множество специалистов и их оборудования. Они проанализировали все — пятна масла на полу, комок жевательной резинки, прилепленный к нижней поверхности верстака, морской передатчик на 500 кГц и ленточный магнитофон «Уолленсак», который был подключен к нему.

Триангуляция Шестого флота и испанских береговых станций позволила определить местонахождение источника вещания Фэрли в районе города Паламос. Но в радиосетку Шестого флота вкралась ошибка в каком-то знаке десятичной дроби, и поэтому под подозрение попала не одна точка, а некоторая территория. Потребовалось девять часов поисков от дома к дому, чтобы найти передатчик в этом месте.

Уединенный заброшенный гараж стоял в стороне от дороги в полукилометре от Паламоса. Владелец гаража оказался в отъезде — навещал сестру в Кейптауне. Он отсутствовал начиная с девятого января, дня накануне похищения Фэрли. Его звали Элиос, правительство ЮАР разыскивало его, чтобы задать вопросы, но он все еще не обнаружился.

Когда они все-таки найдут Элиоса, он вряд ли сможет сообщить им что-нибудь полезное. Лайм знал, как обделываются подобные вещи. Вероятно, некий безликий посредник предложил Элиосу сотню тысяч песет, чтобы тот исчез на недельку. Элиос опишет посредника, и это добавит еще одного Джона Доу[18] к списку лиц, которых надо разыскать, чтобы задать им вопросы. На это уйдет гораздо больше времени, чем можно себе позволить, и Лайм никогда не увлекался подобными расследованиями. Он оставлял вещи подобного рода чиновникам. Если они раскопают что-нибудь полезное, они сообщат ему; в противном случае на это не стоит обращать внимания.

Вчера на рассвете Лайм с Шедом Хиллом, командой агентов и специалистами, посланными отдельно Саттертвайтом, приземлился на самолете «Эр Франс» в Барселоне. В аэропорту их встречала делегация американских и испанских представителей. Это было утомительно, Лайм не любил скучную процедуру представления верительных грамот.

Испанская «Fuerza Aerea» доставила их в Пердидо, и Лайм поговорил с Лайомом МакНили, который сообщил ему, что президент Брюстер объявил о сотрудничестве европейских правительств и Вашингтона в широкомасштабной программе «упреждающего надзора» за подозреваемыми революционерами во всем западном мире. Из Пердидо Лайм позвонил Биллу Саттертвайту: он даже не пытался скрыть свой гнев.

— Вы только загоняете их глубже в свои норы. Как вы можете ждать, что я выйду на контакты с ними, если все они лягут на дно?

— Контакты? — голос Саттертвайта звучал несколько озадаченно.

Лайм сжато объяснил ему:

— Следует надеяться, что вокруг маоистского подполья плавают обрывки информации, надо поискать недоумков, которые захотят сообщить их вам. Один революционер может привести вас к другому — но только если он не забился в убежище.

— Прошу прощенья. — Саттертвайт был холоден. — Это вопрос политики — обещать предвосхитить любое дальнейшее насилие со стороны левых. Мы едва ли можем игнорировать это в теперешней обстановке. Вы должны сделать все, на что вы способны.

Перед окончанием трансатлантического диалога Лайм попросил:

— Вы не могли бы узнать для меня группу крови Фэрли?

— Вы не нашли крови.

— Нет. Но можем.

— Хорошо. Я выясню. Где я смогу застать вас?

— Я сам позвоню вам. — И он повесил трубку.

Несомненно, у похитителей был свой человек в Пердидо, но он скрылся, возможно во время путаницы при процедуре прощания, возникшей в конце визита испанского министра за час или два до похищения. Во всяком случае никто не следил за местом для парковки и выездной дорогой до объявления тревоги, и к тому времени их сообщник исчез. Тщательное расследование, проведенное испанской полицией, выявило, что сообщником был, вероятно, подсобный рабочий, которого наняли за день до похищения — говорящий по-испански метис с венесуэльским паспортом, который заплатил главному администратору пятьдесят тысяч песет за то, чтобы тот взял его на работу. Он заверял, что должен подтвердить свою занятость, иначе испанское правительство депортирует его как иностранца по окончании срока трудового соглашения. Очевидно, венесуэлец говорил очень убедительно и вызвал расположение администратора — так или иначе, но взятка, предложенная ему, была смехотворно мала. Теперь администратор был полон раскаяния. Его содержали под стражей, он был уволен с курорта, и, вероятно, в течение следующих недель ему предстояли жесткие допросы. Это должно было на некоторое время занять небольшую армию бюрократов, но вряд ли могло дать полезные результаты.

Лайм побывал на ферме в горах, где похитители бросили подставной военно-морской вертолет. Номерной знак был спилен и разъеден кислотой, но команда испанских детективов с помощью спирта и хлороводорода восстановила его. Вертолет принадлежал Памплонскому отделению германской прокатной компании, услугами которого пользовались состоятельные лыжники, искавшие девственные склоны на высокогорье, доступные только с воздуха. Управляющий фирмой был найден мертвым в понедельник утром в своей постели в Памплоне. На первый взгляд, с ним случился сердечный приступ, но вскрытие показало, что он был убит с помощью длинной тонкой иглы, вонзенной между верхними ребрами в сердце. Только крошечный шрам на коже дал ключ к разгадке. Возможно, он слишком хорошо разглядел лица похитителей или обнаружил то, что ему не следовало, — или, может быть, отказался дать им вертолет. Так или иначе эта нить расследования оборвалась со смертью управляющего.

Вертолет был покрашен в цвета военно-морского флота, а номера оказались прорисованы с помощью вырезанного вручную трафарета. С расстояния в несколько футов они выглядели превосходно, и конечно, в то время никому не пришло в голову пристально, их разглядывать.

Вертолет оказался брошен внутри сарая.

Грубо вырванные с помощью ручных инструментов лопасти винта валялись рядом. Тела двух агентов секретной службы находились в том же сарае, они были убиты 9-миллиметровыми пулями неправильной формы, выпущенными из двух различный револьверов, ни один из которых не удалось найти.

В вертолете в большом количестве имелись отпечатки пальцев Фэрли и двух агентов секретной службы; это были единственные различимые отпечатки из найденных где-либо, за исключением множества маленьких фрагментов в доме и вокруг него. Их тщательно сняли, но скорее всего, они принадлежали детям и бродягам, которые останавливались в заброшенной ферме прошлым летом.

Ферма все-таки дала одну нить: пару черных кожаных перчаток. Полицейские обнаружили их, просеивая снег, сбитый в кучу при посадке вертолета. Снижающийся вертолет подмел всю площадку двора у сарая, на ней совсем не осталось снега. Именно это послужило знаком, который привлек внимание поисковых групп с воздуха и привела их туда к концу дня похищения. Присыпанные снегом перчатки остались незамеченными до следующего утра; испанский инспектор изучал их, когда приехал Лайм. Он оживленно протянул их ему пинцетом.

— Отправь их в Лондону, — сказал Лайм Шеду Хиллу.

— Почему в Лондон?

— В Скотланд-Ярд. Они разработали метод идентификации по отпечаткам перчаток. Они могут снять отпечатки перчаток с рычагов управления вертолета, — объяснил он. — Если они будут соответствовать этим перчаткам, тогда мы будем знать, что их носил пилот. Возможно, Лондону удастся снять отпечатки пальцев, достаточные для идентификации, с внутренней стороны поверхности перчаток. Они из гладкой кожи и не сморщены — я думаю, у нас есть хороший шанс.

Таким образом, перчатки были посланы в Лондон военно-морским самолетом Соединенных Штатов вместе с демонтированной рукояткой управления вертолета, и Лайм и Шед Хилл отправились в Паламос.

Теперь он сидел в тени в гараже на перевернутом ящике в измятом костюме цвета сигаретного пепла. Он был погружен в привычное оцепенение, ощущая тупую горечь негодования, — Доминикес, главный человек в Гвардии, потратил впустую несколько часов его времени ночью, настаивая, чтобы Лайм лично опросил множество угрюмых свидетелей, которых задержала испанская полиция. Ему пришлось согласиться на это не только из-за требований международных правил вежливости, но и потому, что кто-нибудь из них действительно мог случайно сообщить нужную информацию.

На это ушла большая часть ночи. Старуха, которая утверждала, что видела катафалк, въезжавший и выезжавший из гаража. (Старый катафалк действительно обнаружили недалеко от берега. Являлся ли он уликой — установить было невозможно, поскольку с него стерли все отпечатки пальцев.) Парень, который утверждал, что видел вблизи гаража несколько арабов. (Иммигранты проверялись, расследование велось в Паламосе. Пока оно не дало никаких результатов.) Водитель автобуса, который обогнал катафалк и видел сидящего за рулем человека — черного, в шоферской униформе. (Пилот подставного вертолета? Возможно, но что это давало?)

Был еще рыбак-баск со странной историей о нескольких арабах, гробе и рыбацкой лодке. В его рассказе имелось много неясностей. Рыбака привели к Доминикесу, и Лайм наблюдал, как тот довел его до состояния упрямого молчания. Доминикес раздраженно и нетерпеливо выпаливал свои вопросы. У него был кастильский выговор, а рыбак был баском. Лайм молча кипел от злости: неужели в Гвардии не нашлось ни одного баска, который бы мог провести этот допрос более успешно? Но Доминикес не принадлежал к тому сорту людей, которым подобное предложение пришлось бы по вкусу. Доминикес считал, что он обладает природным даром устрашать допрашиваемых; в случае с баском это вызывало только открытое сопротивление, но Доминикес не замечал этого.

Выходя, Лайм шепнул младшему офицеру Королевского флота:

— Не могли бы вы проводить этого рыбака ко мне, когда он с ним закончит. Я буду в гараже.

Все это было три часа назад. И теперь он сидел на упаковочном ящике, все еще ожидая баска, потому что идти в общем-то было некуда.

Шед Хилл курсировал взад вперед, принося ворох бесполезных новостей от различных групп экспертов.

— Американская жевательная резинка — мятная. Отпечатки пальцев не обнаружены — должно быть, он прилепил ее обрывком бумаги. Сигнальные часы марки «Бенрус».

— «Бенрус». — Лайм научился повторять последнее слово или два, независимо от того, слушал он или нет. Это вынуждало людей продолжать говорить. Возможно даже, что Хилл случайно скажет ему то, что он сможет использовать.

Передатчик на 500 кГц был выполнен в виде модели для рыбацкой лодки. Магнитофон «Уолленсак» оказался старой марки, но неплохого качества. Лента тоже немецкая, ей был завален весь континент; будильник использовался для запуска радиовещания. Лента, намотанная, на пятидюймовые бобины, как объяснил Хилл, крутилась со скоростью 1⅞ дюйма в секунду. Ее длина была рассчитана на час времени. Все три речи Фэрли были записаны на нее и отделены пятиминутными интервалами чистой ленты.

Это было простое автоматическое устройство. Использование обычного будильника указывало на то, что похитители установили передатчик не более чем за двенадцать часов до радиовещания, но это ничего не давало. За двенадцать часов можно было уехать на край света, и к тому моменту, когда голос Фэрли был услышан в 12:30 по местному времени в прошедший вторник, похитители могли находиться где угодно. К настоящему моменту они опережали Лайма на пятьдесят шесть часов…

Они двигались, думал Лайм. Они не могли остаться поблизости, потому что знали, что поиски будут очень интенсивны. Они уехали. Как? Не на общественном транспорте: Фэрли слишком узнаваем. Не на машине. Вертолет, самолет или лодка — это должно было быть одно из этих средств.

Лодка, подумал он. Потому что Паламос морской город, и потому что рыбак-баск видел арабов в лодке. Арабов заметили около гаража — слишком много совпадений, если только это были не те же арабы. Тогда все сходится. Лодка. Что дальше?

В углу поднялась суматоха: махая руками, через гараж вприпрыжку к нему бежал Шед Хилл, торопливо выкрикивая:

— Отпечаток пальца!

Хилл был очень возбужден, и Лайм мрачно уставился на него. Хилл приблизился и неловко остановился над ним так, что ему пришлось закинуть назад голову.

— Шед, этот отпечаток может принадлежать кому угодно. Может быть, владельцу гаража.

— Да, конечно. Но похоже, они вытерли все вокруг, прежде чем уйти — а его оставили.

— Где он? — В углу столпилось так много людей, что он не мог разглядеть.

— На панели, где находится выключатель.

Такую возможность можно было допустить. Он с трудом поднялся на ноги. Последним действием они должны были выключить свет перед тем, как уехать. Это было сделано после того, как они все вытерли. Да, возможно. Он пошел к тому месту.

Один из испанских экспертов почтительно посмотрел на него. Он улыбнулся, но в глазах готов был появиться страх:

— Она выглядеть так, что они заб-были этот, — он очень гордился своим английским.

Эти испанцы все были Джеймсами Бондами, пытающимися расшифровать каждый вымаранный листок в чьей-то корзине для мусора. Но об этом нельзя заявить вслух, ты обязан все проверить. «Господи, дай нам сегодня хоть чуточку везения».

— Пошлите его по телеграфу.

— Д-да.

Его передадут в Мадрид, Лондон и Вашингтон. Через несколько часов они получат ответ.

7:30, северо-африканское время.

«Шум, производимый двумя двигателями этого самолета, напоминает грохот бомбардировщика времен второй мировой войны», — подумал Фэрли. Фюзеляж сильно вибрировал, в кабине дребезжала какая-то незакрепленная металлическая деталь.

Чьи-то пальцы коснулись его запястья: рука Леди, снова проверяющая его пульс. Похоже, она делала это довольно часто. Возможно, они беспокоились, какое влияние произвели на него наркотики, введенные раньше.

Сейчас он не ощущал их действия. На его глазах была повязка, рот залеплен липкой лентой, руки стянуты проволокой. Они не хотели наблюдать вспышку гнева и не были уверены, что он не забьется в ярости, как сумасшедший.

Он сам не был уверен в этом.

Леди предупредила его, чтобы он не сопротивлялся, потому что это могло вызвать тошноту, а рвота могла задушить его насмерть. Они перевезли его на берег на резиновой лодке, и из обрывков разговора он уловил, что они затопили корабль. Затем послышался чужой голос — незнакомый язык, — но у голоса имелась отличительная особенность; он был сиплый, высокий, с одышкой, как будто у его владельца была сильно запущенная простуда.

Опять вернулись в резиновую лодку. Они до изнеможения яростно гребли веслами. Фэрли пытался расслабиться: обычно на него не действовала морская болезнь, но молодая женщина холодно предупредила его относительно рвоты, и эта мысль застряла у него в голове так, что от нее невозможно было избавиться. Он вспомнил одну из шуток МакНили: «Отлично, вы можете делать все на свете до тех пор, пока не подумаете о белых гиппопотамах». После чего МакНили усмехался: «Когда-нибудь раньше вы пробовали не думать о белых гиппопотамах?»

МакНили. Все это существовало в каком-то другом мире.

Не без усилий, проглатывая ругательства, они подняли его в тесную кабину, помогли пройти к креслу и усадили в него. Затем снова связали ноги проволокой.

Сиплоголосый отъехал; Фэрли слышал скрип уключин — очевидно, он греб к берегу один.

Он думал, что находится на борту шлюпки — той же или какой-то новой, пока не услышал, как двигатель задохнулся, затрещал и начал реветь; он мгновенно понял, что это был самолет.

Итак, морской самолет.

Второй двигатель завыванием дал знать о себе, и после этого еще долго слышались хлопки, прежде чем он почувствовал, что они начали двигаться. На взлете самолет коснулся воды и не мог оторваться от нее: море зло шлепнуло их, кабина закачалась. Эпитеты черного пилота Абдула были достаточно красноречивы. Фэрли вспомнил, как он хладнокровно управлял вертолетом, когда вывел из строя двигатели, представив дело так, будто возникли неполадки. Теперь злость Абдула испугала Фэрли, но они оторвались от воды, и он почувствовал, как сиденье под ним наклонилось по мере того, как самолет постепенно набирал высоту.

Нельзя было точно определить, сколько времени они находились в воздухе, или куда направлялись, или даже откуда взлетели, но они говорили достаточно, чтобы Фэрли мог узнать различные голоса и понять, что по крайней мере четверо из них находятся в самолете вместе с ним. Абдул, который управлял машиной; Селим, руководитель, говорящий со славянским акцентом; Леди, относящаяся к нему с профессиональной беспристрастностью; Ахмед, обладавший испанским акцентом и манерой вставлять в речь догматические клише.

Было трудно сосредоточиться. Он думал о том, что ему нужно в конце концов строить какие-то планы. Всплывали отрывочные воспоминания о мемуарах британских авиаторов времен второй мировой войны, которые в течение пяти лет разрабатывали невероятно изощренные планы побега из немецких лагерей для военнопленных: «Наш долг — бежать».

Но сейчас не было «нас», был только один Фэрли, и о побеге не могло быть и речи. В настоящий момент он ясно понимал, в чем состоит его долг — сохранить здравый рассудок. Он не мог требовать от себя большего, во всяком случае сейчас.

8:10, континентальное европейское время.

Лайм все еще сидел на ящике, когда в гараж вошел испанский полицейский в форме и жестом позвал его — вызывал Флот по радиотелефону. Лайм взял трубку в джипе испанской гвардии. Это был адмирал:

— Я думаю, вас следует поставить в известность: за дело берутся наши соперники.

Лайм вернулся внутрь несколько подавленный. Вмешательство агентов с другой стороны нельзя было предотвратить — русских, китайцев, бог знает кого еще. Допустим, удачливый албанский агент опередит тебя и вызволит Фэрли — а что, если албанцы примут решение оставить его у себя? Маловероятно, но такая возможность существовала; нам не нужно, чтобы одна шайка похитителей заняла место другой. Отсюда следует, что ты должен приложить все усилия, чтобы помешать соперникам узнать, что тебе стало известно. Это было не так легко, когда прослушивание линий связи вошло в обычай, а агентов противостоящих блоков разделяло в этой части света пространство не больше письменного стола. Это означало, что Лайм должен усилить контроль над средствами связи, использовать по возможности безопасные каналы, кодировать свои сообщения — рутинная работа, требующая дополнительных затрат времени.

Более вероятно, что фирмы-соперники заинтересованы в том, чтобы выручить нас. Если русская или китайская команда сможет спасти Фэрли, это будет победа, не имевшая прецедента для их пропаганды десятки лет — триумф, раздуваемый их рекламой, если не что-то большее. Но тем не менее нельзя было позволить себе сотрудничество с ними. Если ты берешь их в партнеры, то в любом совместном расследовании ты будешь испытывать задержку, от твоих партнеров потребуют советоваться с начальством и согласовывать каждое решение со многими инстанциями бюрократии.

Можно было бы надеяться на определенную поддержку союзников — в технических вопросах, в людях и средствах связи, но они так же вынуждены нести на себе балласт приказов своих властей, и в конце концов тебе нужно иметь свободу рук. Поэтому ты используешь всех и никому ничего не даешь. Очень скоро они начнут избегать Лайма, и он будет сталкиваться с сопротивлением там, где будет искать дальнейшую помощь.

Штат ЦРУ насчитывал сто тысяч сотрудников, из них двадцать тысяч агентов в полевых условиях, не менее тысячи из которых составляли агентурную сеть в районе Средиземноморья и были к услугам в любой момент, когда они могли понадобиться Лайму. Пока перед ними стояла задача проверить все связи и выяснить, какие слухи циркулируют в неофициальных кругах.

Английский моряк привел рыбака-баска в половине девятого. Рыбака звали Мендес; его улыбка казалась застывшей, словно он слишком долго позировал медлительному фотографу. Выцветшая синева глаз, немного отвисающий, но острый в углах рот — можно было подумать, что его беспокойная жизнь прошла в тревогах и разочарованиях. От него слегка пахло морем и рыбой. Он совершенно не говорил по-английски и совсем немного по-испански. Лайм еще два часа назад вызвал гвардейца, говорящего по-баскски; сейчас он подозвал его к себе и начал разговор.

Очень любезно со стороны сеньора Мендеса, что он нашел время помочь нам. Мы сожалеем, что commandante не отнесся к вам должным образом, мы можем только надеяться, что сеньора Мендеса это не слишком оскорбило — все сейчас находятся в огромном напряжении, быть может, резкость commandante можно понять? Не желает ли сеньор Мендес американскую сигарету?

Лайм убедился, что Мендес был у него на крючке, и лишь затем начал вытягивать леску — сначала очень мягким усилием: сеньор Мендес потерял рабочий день, пока его задерживали, и американское правительство, разумеется, хочет компенсировать ему потерю времени — достаточно ли будет тысячи песет? Но все это очень мягким тоном, потому что нельзя было допустить, чтобы Мендес обиделся. Когда тот взял деньги, на его лице было гордое выражение от того, что он не получил взятку, а скорее ему заплатили подходящую цену за его время и труд — труд детектива, помогающего в поисках похищенного американского новоизбранного президента.

Понадобилось некоторое время, чтобы загладить вред, который нанес Доминикес, но в результате Лайм услышал рассказ баска. Он не видел лиц, только три фигуры в арабских халатах; четвертый человек был в какой-то форменной одежде. Прибыли на берег в катафалке. Мендес находился в нескольких сотнях метрах по берегу, шагая от маленькой бухты, где осталась его лодка, к своему дому, который стоял за дюнами недалеко от волнолома, к которому подъехал катафалк. Фары его были потушены, и его встретила резиновая лодка с корабля, стоящего на якоре недалеко от берега.

Трое арабов и человек в форме перенесли гроб из катафалка в резиновую лодку. Кто-то пятый, который так и не показался Мендесу на глаза, поехал на катафалке обратно. Остальные сели в лодку, в которой лежал гроб, и отплыли в море.

Очевидно, это было не все, что Мендес мог сообщить. Лайм выждал, пока он кончит, не задавая ему вопросов: расположение собеседника хрупкая вещь, и тот может замкнуться при неправильно заданном вопросе. И наконец, нужное слово выскочило, как воробей: Мендес узнал корабль.

Он сильно смутился, ему было страшно неловко; корабль принадлежал его другу, соседу, а в Испании баск не доносит на друга-баска, но это имело отношение к похищению presidente…

— Мы понимаем, — сочувственно прошептал Лайм.

Друга Мендеса звали Лопес, а его корабль — «Мария-Линда» в честь жены Лопеса. Это была старая лодка, в некотором роде почти негодная, но ее можно легко узнать по дымовой трубе — у нее была вот такая наклонная труба — понимаете? Как миниатюрный океанский лайнер. Ее нельзя пропустить, на всей Коста-Брава нет другой такой же. «Мария-Линда» не вернулась в Паламос с той ночи, грустно добавил Мендес. Очевидно, это было дальнее плавание, куда бы они ни направились.

Лайм повернулся и поднял брови перед лицом стоящего рядом Шеда Хилла. Через несколько секунд до того дошло, в чем дело, и он бросился наружу с несколько запоздалым послушанием, чтобы запустить механизм массового поиска «Марии-Линды». Лайм в это время не отпускал Мендеса, обрушивая на него вопросы, как удары молота, завернутого в мягкую ткань. Появились некоторые детали, но среди них не было ничего значительного. Он продолжал разговор в течение часа и затем отпустил Мендеса, поблагодарив его. Некоторые моменты в рассказе заинтересовали Лайма, в первую очередь адрес, который сообщил рыбак, и он немедленно послал полицейского разыскать жену Лопеса.

Она появилась в четверть одиннадцатого. Усталая женщина. Несмотря на ее полноту, признаки красоты оставались в ее черных глазах и руках с длинными пальцами. Лайм говорил с ней напрямую: он сказал ей о серьезности положения, в котором оказался ее муж, он предложил ей деньги — десять тысяч песет — и задал вопрос: что она знает об арабах, которых ее муж взял с собой в море в понедельник ночью?

Он вручил ей ее десять тысяч; еще двадцать тысяч он держал в руке. Женщина говорила, не отрывая глаз от денег. Лайм бесстрастно слушал переводчика. Они пришли к Лопесу в воскресенье, после церкви, трое мужчин-арабов и одна женщина-арабка, у которой лицо было закрыто тканью. Они сказали, что они из Марокко. Их брат умер в Барселоне, но им не удалось получить разрешение властей на то, чтобы переправить тело из этой страны. Они сказали, что для бедуинов очень важно, чтобы умершие были похоронены со своей семьей. Они признали, что это противозаконное дело, контрабанда, но они взывали к чувству сострадания Лопеса и предлагали большие деньги. Конечно, Лопес знал, что значит быть похороненным в освященной земле. Госпожа Лопес не могла сказать, насколько велика была предложенная сумма, но, вероятно, она составляла пятьдесят тысяч песет или больше, плюс топливо, накладные расходы.

Видела ли она арабов вблизи? Нет, она не видела их вообще; Лопес описал их как четырех арабов — трое мужчин и женщина. Она протянула руки к Лайму: была зима, а жизнь рыбака безжалостна. Они ничего не слышали о похищении.

В дверях гаража его встретил Шед Хилл:

— Ради Христа, — жалобно сказал он.

— Что?

— Она у них уже двадцать четыре часа.

— Что у них?

— Корабль. «Мария-Линда».

От Паламоса до того места, где в среду утром пограничники нашли «Марию-Линду», севшую на мель с подветренной стороны от волнолома, было пятьдесят минут полета на вертолете. Она висела над водой под головокружительным углом, с туго натянутой якорной цепью. Но во вторник ночью не было шторма, и ветер с тех пор дул свежий, но не чудовищный.

К тому времени, как вертолет Лайма приземлился, прибыл капитан Гвардии, чтобы показать ему все, что испанская полиция собрала по этому делу. Обычно это заняло бы гораздо больше времени, но в обычных условиях никому в Гвардии не жжет задницу.

Тело передали в полицейский морг в Барселоне. Лопеса нашли мертвым на берегу, на виду у севшей на мель лодки. Дюны скрывали его от берегового шоссе, которое в этом месте шло непосредственно вдоль побережья Средиземного моря. Они находились севернее мыса Крюс, до французской границы было всего семь километров.

На Лопесе обнаружили несколько, ножевых ран, оставленных не одним ножом. Оружие не нашли. Убийство расследовалось, но до сих пор в нем отсутствовала связь с похищением Фэрли, и поэтому никто не обратил на него внимания Лайма.

На гладких деревянных поверхностях внутри лодки было найдено несколько нечетких отпечатков пальцев; их фотографии имелись в папке, которую только что вручили Лайму. В это время с этими отпечатками работали в Мадриде; и как только звонок Хилла поставил в известность Гвардию, их копии были отправлены в Интерпол и в Вашингтон. Предполагалось, что большинство отпечатков принадлежало Лопесу, но все тщательно проверялось, для сравнения и отсева ненужной информации проводили дактилоскопию трупа.

Гвардеец состоял в чине капитана, это был педантичный полицейский с профессиональными интонациями в голосе. Пока холодный серый ветер гонял по морю волны и швырял песок в лицо, этот голос монотонно гудел, сообщая Лайму подробности. Между шоссе и берегом были найдены следы шин, показывающие, что машина спустилась с дороги и проехала по небольшому мысу: очевидно, ее пассажиры осматривали берег. Там она развернулась к морю и остановилась, возможно, для того, чтобы вспышками фар подать с берега сигнал. Между убийством и временем его обнаружения поднялся и схлынул прилив; следы ног остались только на самом верху, около тела и отпечатков шин. Отъезжавшая машина была значительно тяжелее, чем до остановки, и отпечатки шин сливались с шоссе в южном направлении, указывая на то, что машина приехала с юга и уехала на юг, повторяя пройденный путь. К сожалению, песок был слишком мягким, чтобы определить рисунок протектора. Ширина колеи позволяла сделать вывод о расстоянии между колесами, стандартном для средних размеров автомобиля или маленького грузовика.

Что касалось брошенной лодки, причину этого объясняла проржавевшая насквозь труба, по которой топливо поступало к двигателю; бензин вылился, и двигатель остановился.

Для Лайма во всем этом просматривалась только одна недвусмысленная улика: это прямое указание на намерения похитителей. Лодка Лопеса разбилась севернее места своего отплытия. Отсюда следовал вывод, что они направлялись во Францию или Италию.

Так могло показаться на первый взгляд, и, поскольку похитители не были беззаботными людьми, следовало предположить, что они не пытались это скрыть: они могли достаточно легко затопить, лодку и не оставить следов шин. Так обстояло дело. Они выставили это напоказ и не уничтожили следы. Тело Лопеса и лодку. Ожидалось, что все будет обнаружено.

Лайм должен был правильно прочитать это. Они сообщали ему, что направляются на север. Теперь вопрос состоял в том, хотели ли они, чтобы он искал их на севере, или, напротив, они ждали, что он будет более проницателен и отправится выслеживать их на юг.

Существовало много уровней игры. Первый уровень: если появилась улика, ей следует верить. Второй уровень: если это слишком очевидный ключ к поискам, его надо считать ловушкой, сработанной для того, чтобы они впустую потратили время и силы; это была настолько очевидная улика, что ее следовало отбросить в сторону. Третий уровень: поскольку само собой напрашивалось намерение отбросить ее в сторону и сделать обратное, возможно, ее все-таки следовало принять во внимание, потому что похитители сделали ее вопиюще очевидной для того, чтобы запутать преследователей. Четвертый уровень: похитители предвидели возникновение такой дилеммы и хотели, чтобы Лайм дошел до конца в своих рассуждениях и вернулся к исходной точке и остановился на ней за неимением лучшего, потому что все остальные шансы были равны, а улика оставалась уликой, и даже если она была подстроена, из нее можно было извлечь нечто такое, чего не ожидали обнаружить.

Все сводилось к вопросу о тонкости игры, и он понимал, что, попав в эту ловушку и анализируя уровни вероятности, он мог сломать голову, пытаясь отгадать правду.

Было ясно только одно: действовали профессионалы. Или, по крайней мере, ими руководил профессионал. Профессионал — это тот человек, который не оставляет улик, если только он не делает это намеренно. Вся эта операция была разработана не революционерами-дилетантами, а проффи, который спланировал каждый шаг и рассчитал каждое движение. Операция похищения в Пердидо являлась образцом четкой оперативности. Ферма в горах была выбрана удивительно точно; учитывалось все: близость к побережью Средиземного моря и время перелета от Пердидо, потому что похитители понимали, что им необходимо убрать вертолет из вида до того, как власти начнут операцию поиска. Они знали, каким временем располагают для каждого шага в своих действиях, и нисколько не спешили. Они захватили Фэрли и спрятали вертолет, открыто переехали с фермы в гараж недалеко от Паламоса — все это в тот период времени, когда власти еще только организовывали поиски, находясь под впечатлением невероятной простоты совершенного преступления. Вместе с тем, укрывшись в том гараже, в Паламосе, похитители терпеливо оставались там, не позволяя панике подтолкнуть их к дальнейшему передвижению до наступления темноты. К тому времени они должны были осознавать, что полиция и службы безопасности десятка государств ищут их, но они действовали с апломбом, доставив Фэрли на катафалке к берегу, поднявшись на борт лодки Лопеса и уйдя в море.

Они не оставили места случаю ни при одном шаге, и не было причин считать брошенную лодку Лопеса следствием неожиданной аварии. Остановка двигателя могла произойти от того, что похитители проткнули дыру в ржавой трубке подачи бензина и представили это как случайное повреждение.

Они могли оставить только одну нечаянную улику: отпечаток пальца на выключателе в гараже около Паламоса — в случае, если отпечаток принадлежал одному из них, а не владельцу гаража или кому-нибудь из его клиентов.

Именно отпечаток пальца создавал у него впечатление, что операцию провели дилетанты, которыми руководил профессионал. У профессионала вырабатывается система привычек, он никогда ни на чем не оставляет отпечатков пальцев, и никогда не задумывается об этом. Он по рефлексу вернется назад и всё вытрет.

Выключатель света был последней вещью, которой они должны были коснуться при выходе, и кто-то забыл вытереть его.

Если отпечаток окажется принадлежащим Фэрли, Лайм может считать, что его оставили, чтобы удостоверить тот факт, что Фэрли жив. Но он сомневался в том, что отпечаток окажется принадлежащим Фэрли, они бы не позволили ему приближаться к выключателю. Если отпечаток был оставлен одним из похитителей, он не мог появиться там преднамеренно; запутывающие улики были частью игры, но выдача собственных людей — нет.

Барселона зимой выглядела нищим серым городом, пропитанным промышленным смогом и портовой гнилью.

Испанцы подготовили офис в перенаселенном крыле корпуса административного правительственного здания. Это был квартал унылых узких улиц, вымощенных булыжником, с закопченными до черноты стенами домов. С авианосца на берег вельботом доставили военно-морской УКВ-приемопередатчик; его перетащили в офис.

Бригада приехала раньше, И офис кишел персоналом, но что привело Лайма в удивление, так это присутствие Уильяма Т. Саттертвайта — измятого, усталого, со всклокоченными черными кудрявыми волосами.

Лайму был предоставлен небольшой отдельный кабинет, но он быстро оглядел его и отказался от разговора в нем.

— У вас есть машина на улице?

— Да. Зачем? — Саттертвайт подтолкнул очки вверх.

— Давайте посидим в машине и поговорим.

В машине Саттертвайт сказал:

— Вы действительно думаете, что у них хватит наглости прослушивать этот кабинет?

— Именно это я и сделал бы на их месте. Вы бы тоже не допустили, чтобы иностранцы проводили крупные операции по обеспечению безопасности на вашей территории и вам было бы неизвестно, что у них на уме.

Саттертвайт умел мгновенно выбрасывать из головы лишние проблемы:

— Ладно. Что известно про гроб, в котором они перевозили Фэрли? Вы думаете, он мертв?

— Сомневаюсь. Вы не будете сдавать своего козырного туза до тех пор, пока вас не вынудят это сделать, — или до тех пор, пока вы не извлечете из него всю выгоду. Хотя есть еще более интересный вопрос — откуда мы знаем, что это был Фэрли? Туда могли положить полторы сотни фунтов кирпичей.

— Вы хотите сказать, что абсолютно не принимаете в расчет лодку Лопеса?

— Допустим, у них были сообщники, которые взяли лодку Лопеса и сделали вид, что они перевезли Фэрли таким способом? — Лайм говорил это, шаря рукой по щитку в поисках пепельницы. — Единственное, в чем можно быть уверенным, — это в том, что они намеренно продемонстрировали нам две вещи.

— Арабские халаты и лодка, отправившаяся на север. Одно предполагает Северную Африку, другое — Западную Европу. Вы не думаете, что и то и другое — фальшивка? Может быть, они направились на Балканы?

— Это не более чем гадание. Мы пытаемся поймать свой хвост.

— Не будьте таким жутким пораженцем, Дэвид. Сотни тысяч людей заняты этим делом. Кто-нибудь обязательно найдет что-то.

— Почему? Мы имеем дело не с безумцами.

Глаза Саттертвайта вспыхнули за сильно увеличивающими линзами.

— С кем же мы имеем дело?

— Профессионал и группа хорошо обученных новичков. За ними стоит не правительство и не движение за народное освобождение. Мы не отыщем организации, способной взять ответственность за такое дело, хотя мы можем найти такую, которая оплачивает расходы.

— Но почему?

— Потому что вы не сообщили мне ничего обратного.

— Я не улавливаю смысла.

Лайм стряхнул пепел мимо пепельницы, смахнул его с брюк.

— Если бы за этим стояло какое-либо ведомство, ваши сотни тысяч агентов уже получили бы какой-нибудь намек. Это не такая операция, которую бы предпринял мощный блок. Единственный политический эффект, который вытекает из нее, состоит в укреплении существующих режимов. Коммунисты будут на нашей стороне, они не станут помогать похитителям. Они надеются на такое же отношение, если кто-нибудь схватит одного из них, они не могут позволить себе выпустить джина из бутылки. Это открыло бы путь вседозволенности покушений и похищений. На таком уровне нельзя строить международные отношения, и, начиная с Клаузевица, все это понимают — вспомните, что случилось после убийства в Сараево.

Лайм выбросил окурок в пепельницу и захлопнул ее.

— Подумайте, какой мотив двигал ими? Вы слышали условия выкупа. Похоже, что все их требования сводятся к семи террористам. Это метод Маринельо — в нем нет ничего необычного. Они арестовывают ваших, вы похищаете их и совершаете обмен.

— Но все мы знаем, кто управляет этим представлением, — заметил Саттертвайт. Его глаза удовлетворенно остановились на Лайме.

— Возможно, — совершенно бесстрастно ответил Лайм. — Но мы ведем поиски Стурки и его людей уже больше недели. Он мог залечь на дно — это могла быть абсолютно другая компания.

— Вы хватаетесь за соломинку, — прорычал Саттертвайт; он еще сильнее наклонился вперед, в его голосе появилось злое шипение. — Как вы думаете, какого черта мы вынуждены были втянуть вас в это дело?

— Потому что вы считаете, будто я знаю, что это был Стурка.

— И Стурка — ваш парень, Дэвид. Вы знаете его лучше, чем кто-либо другой, — вы доказали, что знаете его образ мыслей. Вы работали в том же районе, что и он.

— Мне никогда не попадался на глаза этот человек.

— Но вы знаете его.

— Возможно, за этой выходкой и стоит Стурка. Но я бы не стал класть все яйца в одну корзину. Логика указывает на Стурку, но логика — только критерий последовательности рассуждений, а не истины. Если это не Стурка — а я пытаюсь вести игру так, как будто это он, — в итоге мы окажемся значительно дальше от цели, чем были в самом начале. Я привык работать с фактами, неужели вам это не понятно?

— Допустим, что это Стурка, Дэвид. Что из этого следует?

Лайм покачал головой.

— Мы уже сделали слишком много ложных допущений. Дайте мне факт, и я приступлю к работе. — Он нашел в мятой пачке еще одну сигарету. — Но вы не прилетели бы сюда просто для того, чтобы сообщить мне о том, что я думаю, что это был Стурка. Вы уже знали это. Или вы курсируете взад вперед через Атлантику, чтобы следить за мной?

— Не будьте идиотом.

— Я только хочу прояснить ситуацию. Я полагаю, сейчас тот случай, когда у вас есть указания для меня, — нечто такое, чего вы не можете доверить даже скремблеру.[19]

— Прекрасно. Если вы знаете так много, посмотрим сможете ли вы угадать, каковы же они.

— В первую очередь, вы хотите вернуть его до дня инаугурации.

— Да, но вы знали это. У вас есть чуть больше шести дней.

— Это маловероятно.

— Сделайте это вероятным.

— Не будьте ослом.

— Понимаю. Ладно. Предположим, что я скажу вам, что привез из Лэнгли команду А.

— Тогда я скажу вам, что вы совершенный идиот. Я полагаю, вы привезли их, чтобы они слонялись по испанскому побережью, пялясь при своем масштабе возможностей на овец и крестьян.

— Едва ли. Они находятся на борту «Эссекса». Когда они вам понадобятся, попросите Шестой флот прислать «Ранних Пташек», и они вертолетом прибудут в ваше распоряжение.

«Слишком мало сна, слишком много сигарет». У него разболелась голова, во рту появился металлический привкус. Абсурдно было и думать об этом. Лэнгли обозначало огромное здание штаб-квартиры ЦРУ в Вирджинии, строго засекреченное место, — по информации журнала «Тайм». «Команда А из Лэнгли» было эвфемизмом подразделения убийц.

— Они лучшие профессионалы во всем агентстве. Двадцать восемь человек. Три вертолета.

— И, несомненно, имеют при себе такое количество оружия, как на тяжелом крейсере.

— Это прямой приказ президента, Дэвид.

— Имейте мужество признаться. Это было ваше слабоумное изобретение, вы довели его до Брюстера, и он одобрил.

— Не совсем так. Я только предложил методику.

— Это гарантия того, что вы не получите Фэрли живым.

— Напротив. Вы не будете использовать их, пока не вытащите Фэрли. Фэрли и похитителей. После этого вы подключите их.

Лайму стала ясна подоплека приказа. Она основывалась на шатком предположении относительно места нахождения похитителей. За идеей Саттертвайта стояла догадка, что похитители укрылись на территории, принадлежащей режиму, который не окажет содействия в их задержании и не согласится на выдачу их Соединенным Штатам, даже если ему удастся схватить их. Таким образом, они должны проникнуть туда, взять их, вывезти оттуда и не оставить за собой улик, указывающих, что они когда-то там были. В целом это сильно напоминало «Дикого Билла Донована», и Лайм находил это утомительным.

— Дэвид, если мы поставим их перед судом, мы должны будем признаться, как и где их схватили. Это может вызвать затруднения.

— Затруднения? Ради Бога. — Лайм покачал головой. — В любом случае вы берете этот вывод с потолка.

— А вы впустую теряете время в Испании, когда должны быть там.

— Это не так. Мне по-прежнему нужен факт. Предположим, что они на полпути в Албанию?

— Вы медлите без нужды. Все указывает на Африку — и вам это известно.

— Я уверен, у вас там уже везде снует множество сыщиков.

— Чертовски мало из них так хорошо знает территорию, как вы. И никто из них не располагает вашими знаниями о Стурке.

— Это лишь два предположения — место и личность — и я не принимаю пока ни одного из них.

— Почему?

— Из-за арабских халатов.

— Следовательно, это обман, — сказал Саттертвайт. — Вам и раньше попадались ловушки.

— Лодка направлялась на север. Это что, такой же обман?

— Очевидно, это обман с другим знаком.

Еле сдерживая гнев, Лайм проговорил:

— Вы должны понять это. Я не могу действовать сам по себе. Я должен получить факт, а затем я могу начать извлекать преимущества из их ошибок. Мне нужна их помощь.

— У вас хороший шанс получить ее.

— Я не знаю. Мне только нужно, чтобы я помогал планировать их ошибки.

Саттертвайт помолчал некоторое время, наконец он сказал:

— Я собираюсь с этого момента оставить вас в покое. Но я хочу, чтобы было ясно, что вы получили приказ использовать команду А, если и когда вы выйдете на похитителей.

— Это такая дерьмовая дешевка.

— Это политика. Лучше не просите кого-нибудь сделать вам одолжение, если только обстоятельства не вынуждают вас к этому, — чтобы не оказаться в положении должника. В такой компании мы не можем позволить себе быть обязанным кому бы то ни было.

— Тогда используйте посредника. Русских?

— Ими могут оказаться китайцы, и мы так же, не хотим ходить у них в должниках.

Саттертвайт откинулся назад, дотронулся до дверной ручки, но не открыл ее.

— Да, вы интересовались группой крови Фэрли — мудрый вопрос. К сожалению, у него третья группа; резус отрицательный. Я оставил инструкции, чтобы на борту «Эссекса» был готовый к вылету вертолет с контейнером. Все в порядке?

— На этот момент — да.

Час спустя Саттертвайт находился на обратном пути в Вашингтон, а Лайм водил электрической бритвой по подбородку в вонючем туалете пристроенного крыла административно-правительственного здания. Ему хотелось принять душ, хорошо поесть и поспать часов двенадцать; но пришлось довольствоваться быстрым умыванием и ленчем на углу стола, состоящего из хлеба, сыра и кувшина сангре из ближайшего кафе.

Он заперся в крошечной комнате офиса, растянулся на полу, подложив под затылок переплетенные пальцы, уставился в потолок и попытался связать воедино все факты. Способ, которым удавалось добиться этого, заключался в том, чтобы дать простор воображению. Мысли мгновенно унеслись к Бев Рейланд, но он не стал делать усилий, чтобы изменить их направление.

Два дня назад по пути на военно-воздушную базу Эндрюс, он выкроил время повидать ее: позвонил в офис спикера Люка и условился встретить ее в кафетерии «Рейберн». Он заглянул в крошечный тесный магазинчик за дюжиной красных роз и вошел в кафетерий, держа их. Бев, в пестром лыжном жакете, в основном зеленом с белым, из синтетических волокон, которые блестели, как пластик, с волосами, зачесанными в хвост, перехваченный маленькой резинкой, подозрительно наблюдала за его приближением. Тень недоумения пробежала в ее глазах.

— Зачем это?

— Маленькая любезность, если тебе будет угодно.

— Эти розы — что-то вроде «Все хорошо, прекрасная маркиза…»? — Она развернула зеленую упаковочную бумагу настолько, чтобы увидеть бутоны. — Они действительно прекрасны, — призналась она.

Была середина дня, местечко оказалось почти пустым, через комнату глухо доносились голоса посетителей. Он сказал:

— Ничего серьезного. Я ненадолго уезжаю.

Ответа не последовало. Она встала и прошла к стойке.

Он наблюдал, как она идет по огороженному перилами проходу к электрическому кофейнику, как останавливается возле кассира, как покачивает высокими бедрами, возвращаясь с двумя чашками кофе в руках. Она села на краешек стула, будто ждала, что он в любое мгновение взорвется под ней.

— Надолго?

— Не знаю.

— Тебя послали на поиски Фэрли. — Это было сказано утвердительно, но она замерла вся в напряжении, и в ее глазах светилась жажда информации.

— Я припоминаю Бев Рейланд. Девушку, которая гуляет только с такими людьми, которые заняты.

— Ох, Дэвид, заткнись, ты совсем не забавен.

Дела зашли гораздо дальше, чем он хотел. Они никогда не спрашивали друг друга об этом. Она была девушкой с медленной чувственной улыбкой и здоровым аппетитом, и они нравились друг другу. Сейчас она стала другой, потому что если что-либо случилось бы с Лаймом, вместе с ним исчез бы и маленький кусочек Бев. Чашка и блюдце дребезжало в ее руке; она поставила их на стол.

— Итак, что мы должны сказать друг другу?

— Ничего. Я вернусь — ты можешь обдумать, что ты хочешь сказать, и сказать мне это тогда.

— Ты больше не собирался работать в полевых условиях.

— Так вышло.

— Я полагаю, они тебя завлекли. Должно быть, это очень льстит, когда говорят, что ты — лучший из всех, кто у них есть, единственный человек, способный сделать это дело. — Ее губы дрогнули, и она закусила их.

— Я еще не мертв, — сказал он очень нежно. Между ними на столе лежали розы; он отодвинул их и накрыл ее руку своей ладонью, но она с досадой отдернула ее, и Лайм рассмеялся.

— Это вовсе не забавно.

— Ты это уже говорила.

— Теперь я уверена, что ты слушаешь меня, — сказала она. — Черт с ними, у них миллионы людей. Это не должен быть ты. Если ты не найдешь похитителей, на тебе до конца жизни будет лежать вина. А если ты их найдешь, они, вероятно, убьют тебя.

— Мне нравится твоя беспредельная уверенность во мне.

— О, я знаю, что ты выдающийся сыщик, ты лучший в мире, — я слышала весь этот бред от твоих подлиз-поклонников. На меня он не производит впечатление. Черт возьми, Дэвид, они ставят тебя в безвыходное положение.

— Да, я знаю.

— Тогда какого дьявола ты пошел на это? — Она щелкала ногтем большого пальца по коренным зубам. — Когда ты принимал решение, — продолжала она, — ты совершенно не думал обо мне.

— Это верно.

— Во всем этом слишком много дерьма.

— Я знаю.

— Я начинаю хотеть, чтобы ты немного любил меня.

— Я… именно так к тебе отношусь.

Она улыбнулась, это была искусственная улыбка.

— Что ж, я полагаю, любить важнее, чем быть любимым. Но мне совсем не нравится, что мы начинаем выглядеть как два персонажа в фильме Ингмара Бергмана. Ты даже становишься немного похож на Пауля Хенрейда.

Она пыталась играть его игру, и это доставляло ему нелепое удовольствие; он отодвинул свой стул и встал. Она открыла свою сумочку, вытащила из нее губную помаду, провела ею вдоль рта, сжала губы, чтобы размазать краску и оценила результат с помощью маленького зеркальца. Ее пальцы переплелись вокруг его ладони.

— Ладно, я буду верно ждать тебя. Это то, что ты хотел услышать?

— Да.

— Вдруг за эти дни ты сможешь научиться, как выражать свои чувства. Во всяком случае, я поняла так, что ты допускаешь, что у тебя есть чувства.

Это была правда, и именно за это он любил ее.

Его руки вспоминали ощущение ее упругого тела, и он открыл глаза, уставившись в потолок и пытаясь определить, как долго он думал. Шум, разбудивший его, повторился: настойчивый громкий стук костяшек пальцев о дверь. Он вскарабкался на ноги и открыл замок. За дверью стоял Шед Хилл.

— Мы получили опознание. — Хилл держал в руках декодированное сообщение телетайпа. Лайм взял его.

Лайм дважды перечитал текст.

— Никогда не слышал о нем.

— Разве он не из тех людей, которых вы идентифицировали со Стуркой на прошлой неделе?

— Нет. — Взгляд Лайма переметнулся с распечатки на Хилла. — Корби, Ренальдо, Пегги Остин и некто Джон Доу.

— Джоном Доу мог оказаться Мезетти.

— Так же, как и любой другой человек.

— Алвин Корби черный. Разве вы не имели его в виду с самого начала, как вероятного пилота вертолета?

— Скажи мне, не думая, сколько черных революционеров подойдут под это описание? Пилот вертолета был на двадцать фунтов тяжелее Корби. МакНили видел фотографии Корби из полицейской картотеки и сказал, что это был другой человек.

Он прошел в зал и свернул к УКВ пульту, за которым техники принимали поступающие сообщения и печатали их на телеграфной ленте. В ближайшее время должны были поступить новые сведения; при положительном результате опознания данные начнут стекаться со всех сторон.

В течение следующего получаса они приходили малыми порциями. Мезетти оказался сыном крупного промышленника. Пять лет назад он был связан с одной из радикальных группировок, его арестовали, сняли отпечатки пальцев, допросили и отпустили. В полиции больше не имелось записей на него. Его имя отсутствовало в картотеке ФБР; Мезетти был человеком, не включенным в список подозреваемых.

Два сообщения из ЦРУ: два с половиной месяца назад Мезетти оказался в Сингапуре под предлогом туристической поездки. Его подвергли обыску на сингапурской таможне, потому что он выглядел странно, но никаких наркотиков при нем не обнаружили. Текущие наблюдения ЦРУ и перекрестные ссылки на записи паспортного бюро показывали, что два года назад в течение десяти месяцев Мезетти совершил четырнадцать поездок из калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в Акапулько; его обыскивали семь раз из десяти, но наркотиков не нашли. В дополнительной картотеке наркологического бюро была сделана запись о том, что Мазетти подозревался как курьер, но подозрения не оправдались. Какова бы ни была цель его поездок в Акапулько, она не была связана с наркотиками. Впоследствии от наблюдателя ЦРУ в Акапулько поступило сообщение, обнаруживающее, что мать и сестра Мазетти провели в Акапулько ту зиму, о которой шла речь. Лайм поморщился.

Записи службы безопасности по линии ФБР показывали, что Мезетти значился как владелец тридцати пяти тысяч акций в общем капитале «Мезетти Индастриз». По дополнительным данным JRS,[20] он также числился служащим корпорации — возможно, это была налоговая уловка, канал, по которому его отец мог переводить средства на счет сына в обход будущих налогов на наследство.

ФБР начало проверять места, где часто бывал Мезетти. Обычная телефонная проверка установила, что он отсутствовал дома, и никто не знал, где он. Его мать думала, что он уехал в Европу по делам компании; его отец ни о чем подобном не слышал.

Затем поступил сигнал из ФБР за подписью Шенкланда: Мезетти вылетел рейсом кампании «Эр Франс» из Нью-Йорка в Марсель восьмого января, в субботу.

Это произошло за тридцать шесть часов до похищения Фэрли.

— Господи, — сказал Хилл. — Разгуливал кругом совершенно открыто.

— Да, они должны были действовать именно так, чтобы проверить, остался ли он вне подозрений.

— Итак, он — их контакт с внешним миром. Им надо знать, может ли он свободно переезжать с места на место.

— Используя прикрытие — его мать сказала, что он сообщил ей, что едет туда по делам компании. — Он обдумывал это. — Отлично. Сформулируем по пунктам. Он был вне подозрений в субботу ночью; они не могут знать об отпечатке — следовательно, они должны считать, что он все еще может ездить свободно и открыто. Они будут продолжать использовать его.

Его лицо внезапно изменилось.

— «Мезетти Индастриз». Это очень большое состояние. Похоже, наш малыш их казначей.

Такое предположение давало очко в пользу того, что операция была полностью независимой, а не работой, выполненной по найму и оплаченной другой организацией. Это усложняло задачу Лайма, потому что означало, что похитители действовали в одиночку, без сети помощников. Нельзя выявить сеть, которой не существует.

Хилл медленно произнес:

— Теперь вопрос состоит в том, оставим ли мы эту информацию при себе или допустим к ней конкурирующие фирмы.

Конкурирующие фирмы пронюхают все и без приглашения. Необъятный аппарат КГБ в Москве в течение двадцати четырех часов установит, что в розыске находится некто Марио П. Мезетти. Пекин будет наступать на пятки русским.

Лайм принял решение за время, которое потребовалось, чтобы оформить его в словах:

— Если к полуночи мы не получим новых данных, лучше посвятить во все Бизенкова.

— Следует ли представить это в виде непреднамеренной утечки информации или мы действительно «отпечатаем ему официальное приглашение»?

— Настолько официальное, насколько это возможно. Если их помощь будет запрошена открыто и мировая пресса будет поставлена в известность, Советы получат меньше возможностей для двойной игры.

— Я полагаю, то же относится и к китайцам, — уточнил Хилл.

Лайм кивнул.

— В полночь. После этого мы можем передать на сторону словесный портрет Мезетти.

— Какие будут указания на ближайшее время до полуночи?

— Выясните, кто здесь связан с «Мезетти Индастриз». Они могут иметь в этом месте даже собственные офисы. Проверьте, не вступал ли он в контакты с кем-либо. Распространите словесный портрет среди местной полиции, но постарайтесь сохранить конфиденциальность. Гвардия должна знать, кого искать.

— Танжер?

— Пока нет. Они слишком много болтают.

— Вы рассчитываете, что они находятся в лодкё, не так ли?

Вопрос был не таким уж проницательным, как казалось на первый взгляд. Хилл мог прийти к такому выводу исходя из простого анализа времени. Если похитители использовали лодку, они не успели бы добраться до Танжера. Хилл спросил:

— Что вы думаете об испанских силах безопасности?

— Их лучше посвятить в обстановку.

— Я знаю. Но тогда можно держать пари, что русские узнают все до полуночи. Если французы не проговорились, это может сделать Гвардия.

«Что будет очень любезно по отношению к ЦРУ», — подумал Лайм, но махнул на это рукой.

В половине пятого Мадрид сообщил, что Мезетти проследовал через франко-испанскую границу в субботу, восьмого января, сидя за рулем взятого напрокат четырехдверного «Рено». Машина пока не обнаружена. Ее описание и номер переданы по рации всем постам испанской полиции.

Это устанавливало присутствие Мезетти в районе Барселоны непосредственно накануне похищения, но мало что добавляло к тому, что Лайм уже предполагал. Однако это было подтверждение, которое никогда не повредит.

В пять десять раздался звонок.

Хилл снял трубку и, повесив ее, повернулся к Лайму.

— Наблюдатель ЦРУ в Гибралтаре. Он только что вышел из офиса «Мезетти Индастриз». Малыш там, в отеле.

Лайм глубоко вздохнул.

Хилл все еще держал руку на опущенной телефонной трубке.

— Взять его?

— Нет. Я хочу установить за ним наблюдение.

— Мы можем разорвать его на кусочки и заставить говорить.

— Следите за ним.

— Господи, если мы потеряем его, нам не сносить головы.

— То же самое можно сказать относительно головы Фэрли. Ты думаешь, я не знаю этого? Не спускайте с него глаз — но не трогайте. — Лайм повернулся к двери. — Поскорее найдите самолет. Я отправляюсь туда.

15:30, восточное стандартное время.

Рива играл роль пуэрториканского туриста. У него были документы, подтверждающие это на тот случай, если кто-нибудь позаботится спросить, но никто не сделал ничего подобного. Его единственная уступка требованиям маскировки из предосторожности быть узнанным заключалась в шиньоне, который прикрыл его поредевшую макушку, придал волосам пегий цвет и сузил лоб. Больше ничего не потребовалось: Рива обладал аморфной внешностью; прежде чем запомнить, как он выглядит, людям надо было встретить его раз восемь-десять.

Он приехал из Нью-Йорка на поезде метро и на станции Юнион нашел таксиста, который согласился прокатить его по Вашингтону для осмотра достопримечательностей. Рива сказал водителю, что он особенно хотел бы посмотреть на дома конгрессменов, сенаторов и членов Кабинета.

Он и Стурка месяц назад несколько раз проехали по тому же маршруту, проверяя расположение зданий и меры безопасности. Сегодняшняя поездка была спланирована главным образом для того, чтобы рассмотреть, какие дополнительные меры предосторожности были приняты. Если только они вообще приняты. Рива разочаровался в представлениях американцев о безопасности.

На пути к дому сенатора Этриджа стоял автоприцеп; он ожидал увидеть его здесь. Внутри автоприцепа должна была находиться толпа агентов секретной службы. Это было в порядке вещей, они могли позволить себе обойти вниманием Этриджа. Такси проехало дальше.

Апартаменты Милтона Люка располагались в высотном здании на Висконсин-авеню. Такси проехало мимо, и Рива не увидел вооруженных людей на тротуаре или в просматривающейся части вестибюля. Но это еще ничего не значило. Позднее ему придется обследовать этажи пешком.

На Массачусетс-авеню, чуть выше, находилось массивное многоквартирное здание, заселенное другими конгрессменами. Там проживали Вуд и Джетро, министр финансов Джонатан Чейни, сенатор Фицрой Грант и слывший коммунистом Дж. Р. Илфенд. Концентрация мишеней делала это здание важным в расчетах Ривы; он внимательно осмотрел его, и они оставили его позади. Опять не было никаких следов защиты или наблюдения.

Сенатор Уэндел Холландер жил в том же районе, в трех кварталах от многоквартирной башни. Это было тяжеловесное здание, несущее на себе печать георгианской безвкусицы, окруженное громадными деревьями с голыми по сезону ветками. Холландер, президент pro tempore сената, стоял третьим в линии преемственности президентства после Этриджа и Милтона Люка; безусловно, на их пути должен был находиться передвижной фургон секретной службы.

Но автоприцепа не было. Рива слегка улыбнулся, и такси проследовало по направлению к дому сенатора Форрестера на Аризона Террейс.

ПЯТНИЦА, 14 ЯНВАРЯ

4:10, восточное стандартное время.

Декстер Этридж лежал проснувшись, с легкой головной болью, пересматривая свое спешное вхождение в президентство. Все оно имело привкус ядовитых сигар Брюстера. К Этриджу были направлены делегации из членов Кабинета и генералов, чтобы кратко ознакомить его с бесконечным списком фактов и вопросов, но президент Говард Брюстер был главной фигурой, постоянно нависавшей над ним. Этридж постепенно узнал, насколько легко его уверенность в моральной неустойчивости такого человека, как Брюстер, могла затмить первоначальное впечатление, которое производил этот человек.

Всем было известно, что простонародное неправильное произношение скрывало воплощенного политикана. Всепобеждающее желание не упустить свою выгоду просматривалось насквозь, никто не был одурачен. Но Этридж убедился, что поступки Брюстера еще более обманчивы, чем ему всегда казалось.

Когда Брюстер говорил: «Для меня очень важно знать, что вы думаете, Декс», — это произносилось с такой искренностью, которая почти убеждала, что чужие рассуждения обладают первостепенной важностью для Говарда Брюстера.

Действительно, его страстное желание внимания публики напоминало жажду наркомана, и именно это вводило в заблуждение. Под ним пряталась грандиозная самонадеянность этого человека.

Когда Брюстер интересовался чьим-нибудь мнением, он желал получить поддержку, но ему требовалась чисто политическая поддержка и никогда — интеллектуальная. Однажды составив свое собственное мнение, Говард Брюстер знал, что он прав, и не нуждался в согласии или единодушии какой-либо группы. На всех его поступках лежала печать устрашающей непоколебимой самоуверенности.

Это пугало Этриджа, потому что каждый день консультаций в Белом доме усиливало его убежденность, что всесокрушающая жажда власти, свойственная Брюстеру, являлась главным требованием для этой должности. Президент обязан был обладать подобным софокловским трагико-героическим качеством — и этого качества, как было известно Этриджу, он не имел.

Они говорили, что он втянется. Уверенность придет с местом, как произошло с Гарри Трумэном. Но Этриджа это не удовлетворяло. Он считал себя непредубежденным человеком, желающим рассмотреть все стороны вопроса, прежде чем составить свое мнение. Такое качество всегда казалось достоинством, а теперь превратилось в препятствие, и он начал обвинять себя в нерешительности. Для президента это являлось серьезным недостатком: часто недопустимо ждать анализа всех последствий — требуется принять немедленное решение.

Этридж не испытывал уверенности, что когда-нибудь научится этому. Он отдавал себе отчет, что его собственная репутация в конгрессе отнюдь не блестяща, и, оглядываясь назад, пришел к выводу, что в значительной степени это связано с его чрезмерным желанием угодить всем сторонам. В результате он чаще склонялся к компромиссу, чем к решению. Компромисс являлся основным оружием в любом арсенале политических средств, но были случаи, когда он не мог применяться. Способен ли Этридж распознать такие ситуации? Готов ли он действовать должным образом?

Волнение не давало ему уснуть, он ворочался на смятых простынях. Он пытался найти успокоение в своих наблюдениях за теми, кто изменился, вырос, огрубел. Он вспомнил Билла Саттертвайта, приземлившегося вчера поздно вечером на вертолете на лужайку перед Белым домом после своей изнурительной поездки в Испанию. Саттертвайт энергичными шагами вошел в Овальный кабинет на своих хилых коротких ногах и доложил о своей встрече с Дэвидом Лаймом с уверенным авторитетом прирожденного администратора. По оценке Этриджа, цинизм Саттертвайта обернулся для него выгодной стороной, он вдохнул в маленького мыслителя политическую проницательность.

Он вспомнил Саттертвайта прежних времен — его первый приезд в Вашингтон, два кабинета назад. Молодой интеллектуал, высокомерно провинциальный — вспыльчивый, крикливый, самоуверенный, лишенный чувствительности. Саттертвайт нес интеллектуальную чепуху, демонстрируя презрение к наивному абсурдно воинственному либерализму. Девять лет назад они проталкивали законопроект, который бы позволил перевести несколько сотен квадратных миль болотистой местности в Кентукки, служивших испытательным полигоном химического и бактериологического оружия, в ранг государственного заповедника дикой природы. Залогом успешного прохождения проекта являлось сотрудничество со сварливым сенатором от Кентукки Уэнделлом Холландером. Президент энергично обхаживал Холландера, и было ясно, что Холландер поддается, несмотря на то что расходы по содержанию заповедника должны были лечь на Кентукки. Затем на званом обеде, оставленный женой министра внутренних дел — Этридж отчетливо помнил это — Саттертвайт по-рассеянности пристал к сенатору Холландеру с резкой обличительной речью по поводу элитарного белого неоколониализма на Юге. Холландер был изумлен, затем оскорблен. Саттертвайт неутомимо усердствовал, пока полностью не исчерпал себя, триумфально выкрикнул последние слова и горделиво удалился, переполненный праведным удовлетворением — а сенатор Холландер холодно попрощался, и законопроект о заповеднике в Кентукки скончался, подобно Лиге Наций.

Саттертвайт преодолел это. Он по-прежнему позволял себе проявлять высокомерие, но научился понимать, где надо обращаться мягко.

А вот Уэнди Холландер оказался как раз не способен отделаться от своих недостатков. Старшинство усиливало его власть, но образ мыслей остановился в развитии с сороковых годов. Он уцелел на Холме, как стойкий троглодит, педантичный и упрямый, ненавидящий во множественном числе: коммунистов, негров, лиц, пользующихся пожертвованиями от программ помощи для бедных. Типичный образ его поклонника отчетливо рисовался в виде сварливого, патриотично настроенного мужлана с застарелым насморком.

Одной из перспектив президентства, ужасавших Этриджа, являлось то, что всякий раз, когда ему понадобится что-либо предпринять, нужно будет иметь дело с председателем сенатского комитета по ассигнованиям. Как вообще можно было иметь дело с человеком, до сих пор способным на фразы типа «затаившиеся розовые» и «интернациональный тайный коммунистический заговор»? Холландер был жестким, безоговорочным консерватором, несмотря на свою принадлежность к партии демократов; все противоречия в мире он рассматривал как тривиальный конфликтна уровне игры в ковбоев и индейцев, и каждый, кто отрицал эту простую истину, оказывался коммунистом, пытавшимся внушить честным людям ощущение ложной безопасности.

Холландер преследовал тех своих избирателей-фермеров, которые получали огромные правительственные субсидии, но он сам тем временем извлекал колоссальный доход из урожаев на ферме в Кентукки, которые он не выращивал. Он был по-стариковски вороват, но, с другой стороны, его философия политика ограничивалась бесхитростными призывами: подавить врагов в лице комми; пусть бедные выкарабкиваются из нищеты сами, если у них есть достаточно смекалки; восстановить Конституцию в ее первоначальной форме; соблюдать законы и порядок.

Холландер в сенате был продуктом прогнившей системы старшинства, системы, которую Клиффорд Фэрли не мог не реформировать. Без Фэрли импульс нарождавшихся реформ угас бы; Этридж не мог нести его, он знал это, и такая мысль сильно угнетала его.

И все же через каких-нибудь шесть дней он может быть приведен к присяге. Обыкновенный человек, которого обстоятельства заставили принять необыкновенный вызов, — таким Этридж представил себя на вчерашнем неофициальном брифинге для прессы; фактически, он и сам так считал.

Он говорил со спокойной прямотой. В целом, ему нравились репортеры, и это было закономерно: тому, кто любит говорить, всегда нравятся те, чьим делом является слушать. В течение часа он по-дружески беседовал с пресс-корпусом Белого дома. И под конец, именно под конец, чтобы произвести должное впечатление, медленно и тщательно выбирая слова, он произнес:

— Теперь вы можете записывать — для немедленного опубликования. Как вы знаете, во всем мире правительства сотрудничают и делают все возможное, чтобы немедленно вернуть Клиффа Фэрли. Но все мы должны быть готовы к тому варианту, что к моменту инаугурации избранный президент не будет вызволен. В таком случае, разумеется, я буду приведен к присяге как временный президент до того, как вернется Клиффорд Фэрли. При этом я буду обязан предпринять определенные шаги в соответствии с Конституцией. Во второй части Двадцать пятой поправки к Конституции указано, что президент должен назначить кого-нибудь для замещения вакансии, если таковая имеется, в должности вице-президента. Это назначение должно пройти затем утверждение обеими палатами конгресса.

Он завладел всеобщим вниманием: они видели, к чему клонится дело. Выдержав небольшую паузу, в полной тишине он продолжал:

— Мы все надеемся, что в этом не окажется необходимости; мы все надеемся на то, что Клиффорд Фэрли войдет в обязанности президента в назначенное время. Но на тот случай, если наши надежды не осуществятся, я попросил одного прекрасного американца принять назначение вице-президента. Он согласился, и я буду просить, чтобы первым решением конгресса после моей инаугурации было утверждение этого назначения. Я полагаю, большинство из вас уже знает, что этим человеком является конгрессмен Эндрю Би от Калифорнии.

Это не было новостью для репортеров, но теперь прозвучало официальное подтверждение. Ранее Этридж уже проинформировал лидеров обеих палат, и эта информация начала с неизбежностью распространяться. Но публичное заявление Этриджа должно было опередить любые выпады оппозиции с обвинениями в том, что он пытается секретно, за закрытыми дверями провести свое назначение.

В первую очередь требовалось получить поддержку лидеров большинства в обеих палатах. Оба они были демократами. Этридж и Би являлись республиканцами, но не имело смысла надеяться, что президент-республиканец возьмет к себе в вице-президенты демократа. И все же Этридж принимал должность будучи в оппозиции конгрессу, и он должен был правильно сделать первый шаг. Назначение Би разыгрывалось в строгом соответствии с правилами. Публике это могло не понравиться: казалось, что заявление, выглядевшее как преждевременное, несет в себе неуважение к Клиффу Фэрли. Но конгрессу нужно время, чтобы рассмотреть предложенное назначение, и, что более существенно, конгресс не мог допустить даже видимости того, что поспешная самонадеянность того, кто должен стать президентом, в последнюю минуту обеспечит его согласие.

Когда Би принял предложение, первое, что сделал Этридж, — посоветовался с президентом Брюстером. Этот шаг означал больше, чем простую вежливость; если Брюстер одобрит назначение, он будет содействовать его утверждению. Спикер палаты представителей Милтон Люк был в кармане у президента; лидеры большинства принадлежали к демократической партии, и следовало ожидать, что они поддержат Брюстера. А сам Брюстер, кажется, хотел поддержать выбор Этриджа.

Заявление Этриджа накануне вечером нашло значительный отклик в прессе, но оно не привлекло внимания публики; как и следовало ожидать, у всех на уме было похищение Фэрли. На Вашингтон обрушился самый щедрый за всю историю поток телеграмм; в каждой предлагался определенный ответ на вопрос, должны ли Соединенные Штаты согласиться с требованиями похитителей.

Левые хотели получить обратно Фэрли и не рисковать его жизнью; правые требовали раз и навсегда разделаться с радикалами.

Фицрой Грант, лидер республиканцев в сенате, объявил, что нация ни при каких обстоятельствах не может позволить себе уступить вымогательству и угрозам со стороны террористов. Грант заклинал администрацию, чтобы она дала понять похитителям, что все необъятные ресурсы самых мощных в мире полиций и армий будут использованы, чтобы загнать их в угол. Поэтому единственным условием смягчить вину, уменьшить наказание и избежать полной дискредитации всех левых движений в мире является немедленное и безусловное освобождение Фэрли.

Демократ Уэнди Холландер, представляющий самое дикое, крайне правое крыло, почти непрерывно извергал серию призывов: Вашингтон должен обложить каждого революционера-радикала в стране и начать ежедневную расправу с ними крупными партиями до тех пор, пока Фэрли не будет освобожден.

В предложениях Холландера звучала бесхитростная практичность, которая находила отклик среди сторонников Берга: за спиной Холландера стеной стояло графство Орэндис, в отличие от его родного Кентукки.

Эндрю Би и его умеренно-либеральные сторонники в обеих палатах публично выражали бёспокойство по поводу бряцания оружием в лагере Холландера. За этими предложениями ощущался призрак нацистских репрессий. Даже такие убежденные консерваторы, как Фиц Грант, дезавуировали кровожадные призывы Холландера, но тот пользовался жутковатой поддержкой таких людей, как председатель комитета конгресса по Вооруженным силам Уэбб Брекениэр и директор ФБР Клайд Шенкланд, в бытность свою протеже самого Гувера.

Би и другие либералы напоминали публике, что пост президента имеет большее значение, чем соображения возмездия и расправы. На карту поставлена жизнь избранного президента. Если взвесить все обстоятельства, то перевешивают доводы за спасение жизни Клиффа Фэрли; как поступить затем с семью фанатиками на процессе в Вашингтоне, с похитителями и со всем радикальным революционным движением должно быть предметом дальнейших решений.

Как левые, так и правые использовали силу здравого смысла и логики для поддержки выводов, основанных на эмоциях. Для либералов главным мотивом было сострадание, для правых — негодование. Как и всегда, Этридж понимал обе стороны: он одновременно переживал и сострадание и гнев. В конце концов он принял решение под влиянием той же мысли, что владела им и раньше: если удастся вернуть Фэрли живым, то это даст Вашингтону беспрецедентный шанс провести реформы, которые могли бы восстановить стабильную демократию и предотвратить подобные события в будущем.

Однако оппозиция затрудняла это. Голос сторонников репрессий был громким, и он заставлял президента Брюстера прислушаться. Пентагон, большинство членов Агентства национальной безопасности, руководители, облеченные властью закона, и все правое крыло взывали к предупредительному сокрушительному удару по радикалам-активистам. По всей нации с шумом прокатилась волна возмущения. Немногие поддерживали призыв Холландера к расправам, но миллионы были за то, чтобы радикалов упрятали за решетку.

В этой идее существовал определенный смысл, поэтому она получила широкий резонанс в обществе. Но едва начавшись, подобный удар неизбежно вызвал бы серьезнейший конфликт — войну на выживание между государством и радикалами. Это было именно то, к чему стремились воинственно настроенные экстремисты в обоих лагерях. Хрупкий центр удерживал их на расстоянии вытянутой руки — две стороны, готовые в любой момент броситься друг на друга.

Похищение одного человека грозило вызвать пожар во всем мире.

Пульс отдавался в голове болью, каждую секунду возникавшей и исчезавшей и пронизывающей мозг где-то за Правым глазом. Это его раздражало, хотя и не тревожило. Средства от головной боли, прописанные Диком Кермодом, одновременно притупляли мышление, и Этридж не пользовался ими. Он уже прошел бесконечные осмотры в кабинете Кермода и в клинике Уолтера Рида: мучительный отбор спинномозговой жидкости для анализа, рентгеноскопию черепа, электроэнцефалограммы, проникающий осмотр глаза, тесты на реакцию и сгибание Подошвы и еще полдюжины других, которые он вряд ли мог вспомнить. И все отрицательные. Он знал, что они не найдут никакого изъяна. Его состояние являлось результатом напряжения — что еще можно было ожидать. У каждого есть какая-нибудь реакция на давление со стороны: язвы, пороки сердца, астма, даже подагра; у Этриджа это были головные боли.

Он посмотрел на светившийся зеленым будильник у своей кровати. Около пяти часов. Пересек босиком ковер, направляясь к двери в ванную комнату, чувствуя легкость в голове и отсутствие Ориентации; оперся рукой о дверь и постоял неподвижно в этой позе, чтобы силы вернулись к нему. Возможно, он слишком быстро встал, и кровь отлила от головы.

Он обернулся к постели. Рассеянный свет от уличного фонаря просачивался сквозь кружевные занавески, падая на стоящие рядом кровати. Джудит крепко спала. Шагнув в ванную комнату, он захлопнул дверь, прежде чем отыскать рукой выключатель: он не хотел, чтобы свет разбудил ее. Его рука ощупывала стену в поисках выключателя, но почему-то пальцы на ней потеряли чувствительность. Он протянул левую руку. Со щелчком зажегся свет.

Этот свет был слишком ярок для его глаз. Он стоял перед умывальником, слегка потея, уставившись на свою правую руку. Попытался согнуть пальцы — рука нехотя повиновалась, как будто на огромном расстоянии.

Ему стало плохо. Волосы встали дыбом, он провел по лицу с трудом двигающейся левой рукой и начал дрожать. Когда он посмотрел в зеркало, там была маска боли — неестественно дряблое, серое, тронутое каким-то мистическим разложением лицо.

Неожиданно он увидел красную вспышку: голову прошила ослепляющая боль. В мягких глазах появилась паника, и они закатились в глазницах. До него донесся глухой стук в тот момент, когда его тело грохнулось поперек ванной.

10:30, континентальное европейское время.

Сидя за рулем синей «Кортины», Дэвид Лайм наблюдал через дорогу фасад, банка, ожидая, когда появится Мезетти.

Слежка за ним казалась наилучшим вариантом. Сегодня было четырнадцатое января, а Фэрли должен был пройти инаугурацию двадцатого. Оставалось шесть дней, даже меньше, на то время, которое потребуется, чтобы переправить Фэрли в Вашингтон из того места, где он будет найден. Этого хватало, чтобы потратить несколько часов на хвосте у Мезетти — даже целый день или два. Если по истечении срока результатов не будет, Лайм предпримет что-нибудь другое.

Решение оставить в покое Мезетти уже принесло впечатляющее количество «сырой» информации. Мезетти заказал комнату в отеле Королевы на Гранд Парад, но, очевидно, он решил сегодня выписаться, так как не продлил заказ и договорился с «Мезетти Индастриз» насчет самолета с пилотом, который бы доставил его сегодня в Каир. В Каире и во всех промежуточных пунктах, где самолет может приземлиться для дозаправки, были приведены в готовность бригады наблюдения, и по приказу Лайма в Гибралтаре готовился подняться самолет марки «Лир» с британскими гражданскими опознавательными знаками, чтобы следить за Мезетти прямо в воздухе, в том случае если Мезетти не будет придерживаться своего плана полета.

Тем временем каждые два часа, в четные часы, Мезетти звонил по телефону. Так как звонки были международными — из Гибралтара в Испанию — не составляло труда выяснить номер телефона, к которому он обращался. Это был телефон в Альмерии. Каждый вызов, начиная с восьми часов предыдущего вечера, отслеживал я английскими и американскими агентами, но подслушивание не принесло больших плодов, потому что на звонки Мезетти ни разу не ответили. Мезетти ждал, пока телефон не прозвонит четыре раза, и клал трубку.

Сигнал, что он продолжает действовать, полагал Лайм. Вероятно, кто-нибудь, кто может слышать вызывающий телефон, слушает в четные часы. Отсутствие телефонного звонка будет означать, что Мезетти задержан. Но Лайм приказал установить наблюдение за домом в Альмерии. Оно началось перед десятью часами прошлой ночью; с тех пор Мезетти звонил по этому номеру семь раз, но там никого не было. Гвардейцы прочесали дом и нашли, что он пуст. Соседние дома эвакуировали, их обитателей задержали, но дело выглядело так, что едва ли кто-либо из арестованных имел какое-либо отношение к похитителям. Была проверена телефонная линия, от вызывающего телефона до центральной станции Альмерии, чтобы найти, прослушивали ли ее, но ничего не обнаружили. При этом допрашивали даже операторов дальней телефонной связи.

Тут заключалась загадка, которая рождала некоторые подозрения в голове Лайма. Но если существовала ловушка, она могла работать любым из обоих способов, и некогда было ломать голову над этим. Мезетти был еще тепленький; Лайм подцепил его на крючок и собирался держать в руках леску, пока не увидит, куда ведет эта ниточка.

Итак, Лайм в «Кортине» ожидал появления Марио Мезетти, которого никогда не видел раньше. Он располагал набором его фотографий, а также информацией, сообщающей о том, что Марио одет в коричневое кожаное пальто € поясом, коричневые брюки и замшевые ботинки. Ему было трудно затеряться; во всяком случае, серый «Роллс» с его багажом ожидал перед банком, и люди Лайма контролировали все выходы.

Лайм приступил к наблюдению прошлой ночью, но весь текущий надзор оставил на долю подчиненных. Если Мезетти будет видеть его слишком часто, он начнет узнавать Лайма в лицо. Гораздо лучше было предоставить полицейским выполнение черновой работы. При частой смене наблюдателей это обеспечивало всегда свежие лица.

Скорость самолета Мезетти «Сессна Сайтейшн» составляла 400 км/ч и дальность полета ограничивалась расстоянием 1200 миль. Лайм начертил на карте круг такого радиуса и установил внутри нега-через небольшие интервалы наблюдение с воздуха. Для слежки за «Сессна Сайтейшн» в воздух были подняты реактивные самолеты Шестого флота, и кроме того Лайм организовал вторую команду подчиненных Флоту гражданских самолетов, потому что легко узнаваемые военно-морские «Фантомы» будут вынуждены сохранять дистанцию и вести слежку главным образом с помощью радара, чтобы не вспугнуть Мезетти. Если Мезетти решит пройти на бреющем полете, контуры земной поверхности скроют его от радара, и военные самолеты потеряют его след, поэтому было удобнее осуществлять визуальное наблюдение. ЦРУ установило комплекс наземных точечных станций, и в распоряжении Лайма находилась дюжина самолетов, готовых принять эстафетную палочку наблюдения в зависимости от направления полета Мезетти — испанские реактивные самолеты в воздушном пространстве Малаги, Севильи и мыса Сент-Винсент; португальские лайнеры над Лиссабоном и Мадейрой; пара морских самолетов около Майорки и Мерс-эль-Кебира.

В 10:43 молодой человек, разыскиваемый полицией и силами безопасности четырнадцати государств, появился у главного выхода банка, держа в руках тяжелый чемодан, и занял место на заднем сиденье большого солидного «Роллса».

Лайм привел в движение «Кортину» и втиснул маленький автомобиль на соседнюю дорожку впереди «Роллса». Другая машина должна была следовать сзади. Лайм неспешно проехал Мимо старого мавританского дворца и въехал в открытые ворота, которые перекрывали шоссе, когда самолет использовал взлетную полосу Гибралтара. Лайм повернул на площадку для парковки машин, наблюдая в зеркале заднего обзора остановившийся у входа для пассажиров «Роллс».

Лайм прошел через служебный вход, коротко переговорил с Шедом Хиллом и управляющим аэропорта, миновал без досмотра таможенный барьер и устроился рядом с военно-морским пилотом в реактивном «Лире» до того, как Марио Мёзетти оказался на взлетной полосе в машине, доставляющей к самолету, и высадился около «Сессна Сайтейшн», который прогревал двигатели на расстоянии пятидесяти ярдов ниже по взлетной полосе от «Лира».

Когда самолет Лайма развернулся, заходя на разбег для взлета, Лайм повернул голову и через плексиглас увидел, как покатился «Сессна Сайтейшн».

«Лир» оторвался от земли за три минуты до взлета самолета Мезетти. Пилот «Лира» вывел его из воздушного пространства Стрейтса и взял курс на Танжер, пока «Сессна Сайтейшн» постепенно набрал высоту и у них на виду, накренившись, развернулся на северо-восток.

— Достаточно для сопровождения, — сказал Лайм. — Идем за ним.

Военно-морской пилот развернул «Лир» и занял положение точно сзади и слегка ниже «Сессна Сайтейшн»: пилот Мезетти не мог увидеть «Лир» в зеркале заднего обзора, если только он не совершит внезапный поворот или не сменит направление полета на обратное.

«Сессна Сайтейшн» выровнял курс на восток. Он не поднимался выше трех тысяч футов. Лайм, в нескольких милях сзади и на пятьсот футов ниже, изучал карту, лежащую у него на коленях, затем дотронулся до наушников второго пилота.

— Эта штука действует?

— Свободный канал, — ответил пилот и коснулся диска.

Лайм надел наушники на голову.

— Здесь есть кнопка вызова?

— Нет. Они открыты в двух направлениях. Вы только говорите и слушаете.

Это упрощало дело, устраняя необходимость повторять «прием» в конце каждой передачи. Лайм произнес в микрофон, болтавшийся перед его ртом:

— Хилл, это Лайм.

— Хилл слушает. — Голос был металлический, но отчетливо слышался в наушниках.

— Вы засекли их курс?

— Да, сэр. Я предупредил Майорку.

— Похоже на изменения плана полета.

— Да, сэр. Мы готовы к этому.

«Сессна Сайтейшн» летел прямо, не снижаясь около пятнадцати минут, а затем пилот толкнул колено Лайма.

— Он выпускает шасси.

Лайм взглянул поверх карты и успел увидеть, что «Сессна Сайтейшн» начал медленно поворачиваться влево, опустив нос при легком планирующем спуске. Внизу, под правым крылом «Лира» виднелось море, прямо под ними вырисовывалось испанское побережье, слева поднималось предгорье; пики Сьерры нависли в нескольких тысячах футов выше самолета, в нескольких милях к северу. Стало ясно, что «Сессна Сайтейшн» снижается прямо в направлении гор.

— Хилл, это Лайм.

— Да, сэр. Мы все еще видим их на радаре — держите их, он только что пропал.

— Я продолжаю вести его. Он выпустил шасси.

Самолет впереди все еще медленно разворачивался, Лайм кивнул пилоту, и «Лир» последовал по пятам «Сессна Сайтейшн».

— Вы хотите выпустить шасси, господин Лайм?

— Нет.

В районе, в направлении которого снижался «Сессна Сайтейшн», не было коммерческих аэродромов. Если Мезетти собирался сесть на пастбище, едва ли удалось бы совершить посадку точно над ним.

— Сохраняйте ту же высоту, — сказал Лайм. — Возьмите размах чуть шире — если он приземлится, нам хотелось бы увидеть место, но мы пронесемся мимо.

— Хорошо, сэр.

Раздался голос Хилла в наушниках:

— Сэр, он забрал груз, как предполагалось.

— Спасибо.

Мезетти вчера позвонил в банк и попросил, чтобы они имели для него под рукой сто тысяч долларов наличными. Только что он получили подтверждение, что он забрал их. Таким образом стало ясно, что он выполнял обязанности курьера, и можно было предположить, что теперь он направлялся на свидание с остальными для того, чтобы передать деньги.

Все это выглядело слишком просто, но Лайм напоминал себе, что они совсем бы не могли выследить Мезетти, если бы не оказалось единственного случайного отпечатка пальца на выключателе в гараже в Паламосе.

«Сессна Сайтейшн» почти совсем снизился над предгорьем, поворачиваясь в разные стороны, очевидно, ища что-то. Лайм сказал:

— Продолжайте полет, сделайте вид, что мы совершаем регулярный рейс в Майорку. Не замедляйте движение и не поворачивайте.

Он произнес в микрофон:

— Шед?

— Да, сэр.

— Он опускается в секторе Джей-девять по карте, северо-западный квадрат.

— Джей-девять, северо-запад, да, сэр. Я предупрежу ближайшую наземную бригаду.

— Мы пролетаем мимо. Нам нужна перекрестная замена.

— Да, сэр.

Через четыре минуты испанский самолет из Малаги пролетит над этим сектором, чтобы подтвердить, что «Сессна. Сайтейшн» действительно приземлился. Лайм, повернув назад голову и прижавшись щекой к плексигласу окна, бросил последний взгляд на маленький самолет, снижающийся в направлении окруженного горами поля. На его краю находились два или три небольших крестьянских дома и уходящая лентой на юг, в направлении Альмерии дорога.

— Развернись над морем и верни нас в Гибралтар.

«Лир» аккуратно коснулся земли, постепенно тормозя, проехал по взлетной полосе, сделал медленный поворот в конце дорожки, направляясь на место прежней стоянки.

Шед Хилл вприпрыжку выбежал встречать его. Казалось, парень не владел собой.

— Они получили другую магнитофонную ленту!

— Какую ленту? — спросил Лайм.

— Он оставил одну из этих лент на крыше отеля. Вместе с передатчиком. Как в прошлый раз.

— Опять голос Фэрли?

— Нет, сэр. Сообщение азбукой Морзе.

У него не оказалось сигарет.

— У кого-нибудь есть сигареты?

Один из техников одолжил ему сигарету. Когда Лайм закурил ее, прогорклый дым наполнил маленькую комнату.

Полицейский участок был переполнен; люди из ЦРУ работали над устройством, которое Мезетти оставил на крыше отеля. Там находился таймер, установленный, чтобы начать прокручивание ленты в восемь часов вечера.

Часы показывали полдень. Лайм распорядился:

— Соберите все вместе и верните назад, туда, где нашли это.

У Шеда Хилла отвисла челюсть.

Мягким голосом, который, однако, не скрывал его раздражения, Лайм пояснил:

— Если эта штука не начнет вещать вовремя, они поймут, что что-то случилось.

Шед Хилл с усилием сделал глотательное движение.

— Вы уже сделали копии? — спросил. Лайм.

— Да, сэр. Передали их в Вашингтон молнией.

— На оборудовании есть отпечатки пальцев?

— Нет.

— Хорошо, тогда поднимитесь с ними наверх, на крышу отеля, и проследите, как они все установят. Когда они закончат, доставьте их назад, в эту комнату, и поставьте человека у двери. Никто не должен входить или выходить из комнаты до восьми часов вечера — и никаких телефонных звонков, кроме как ко мне. Ясно?

— Да, сэр.

— Вы все поняли, не так ли?

— Да, сэр. Это подтолкнет нас к остальным негодяям — никакой утечки. Я понял.

— Прекрасно. — Несомненно Шед Хилл считал эти меры слишком суровыми, но он знал, как подчиняться приказам, и именно поэтому Лайм выбрал его. — Когда вы выполните задание, найдите меня — у меня для вас есть еще поручения.

— Да, сэр. — Шед Хилл повернулся кругом.

Лайм перечитывал зажатую в кулаке расшифровку. Текст, переведенный с азбуки Морзе, был коротким.

В 12:50 поступило сообщение от Шеда Хилла.

— Он опять взлетает.

— Вы уверены, что Мезетти по-прежнему в самолете?

— Да, сэр. Они полчаса наблюдали его в бинокль.

— Что он делал?

— Ничего. Шатался вокруг этого места, как будто потерял что-то. Хукер, говорит, что он выглядел рассеянным, отчасти обескураженным, как будто ожидал, что кто-то встретит его, но отчего-то не показался.

— Какое время он провел внутри фермерских домиков?

— Достаточное, чтобы все осмотреть. Он только что опять вышел оттуда.

— Как насчет чемодана?

— Он не забирал его из самолета.

— Хорошо. Проследите за самолетом и пошлите Хукера вниз, осмотреть эти здания.

— Он уже там, сэр. Он как раз звонит оттуда. Я говорю с ним по другому телефону — вы хотите, чтобы я о чем-нибудь спросил его?

— Я полагаю, он ничего не нашел? — в голосе Лайма слышалось легкое недоумение.

— Так точно, сэр. Никаких следов чьего-либо присутствия в течение недель. За исключением Мезетти, конечно.

— Как насчет подвала?

— Нет, сэр. Он осмотрел.

— Ладно. Перезвоните мне.

Он повесил трубку, закурил другую сигарету и попытался собраться с мыслями. Где-то во всем этом должна была быть ясная схема, но она не вырисовывалась. Возможно, он упустил ее: на него навалилось множество мелких дел, а прошлой ночью ему удалось поспать меньше четырех часов, что недостаточно компенсировало отсутствие сна предыдущих двух дней.

Зазвонил телефон. Опять Шед Хилл.

— Ради Бога. Он возвращается в Гибралтар. Пилот только что запросил по рации инструкции для посадки.

— Хорошо. Назначьте восемь человек для слежки за Мезетти. Как только он расстанется с пилотом, доставьте сюда пилота.

— Да, сэр.

Лайм опустил трубку, но через несколько секунд телефон зазвонил опять.

— Сэр, это господин Саттертвайт по чрезвычайной связи. Не желаете ли пройти сюда?

Высокий голос Саттертвайта звучал пронзительно, в нем слышался бессознательный гнев: он заметно нервничал, чувствовалось, что ход событий оборачивается против него.

— Что вы там выяснили, Дэвид? И не говорите мне, что вы вытянули пустой билет.

— Мы продвигаемся. Не далеко и не быстро, но продвигаемся. Вы видели сообщение, которое мы будем должны получить вечером?

— Замечательно, слов нет, — произнес Саттертвайт. — Послушайте, они доставили Декстера Этриджа в госпиталь Уолтера Рида.

Его слова заставили Лайма выпрямиться на стуле:

— Состояние безнадежно?

— Никто точно не знает. Похоже, он не придет в сознание.

— Вы полагаете, кто-то пытался убить его?

— Нет. Ничего подобного. Причины естественные, какие бы они ни оказались. Он находился дома, в кровати или ванной. Послушайте, вам известно, что произойдет, если Этридж сыграет в ящик. Мы должны вернуть Фэрли.

— Да, но у вас по-прежнему есть линия преемственности.

— Милт Люк? — фыркнул Саттертвайт. — Верните его, Дэвид.

Как всегда, Саттертвайт пытался подражать голосу Уолтера Пиджена в «Решении командира», и, как всегда, ему это плохо удавалось. Лайм проигнорировал геройский пафос.

— Какое решение принято относительно обмена?

— Мы разделились. Все это по-прежнему предмет жарких споров.

— Тем не менее решающее слово за президентом, не так ли?

— Мы живем в демократическом обществе, — сказал Саттертвайт очень сухо. — Рёшающий голос у народа.

— Безусловно.

— Дэвид, хотите вы того или нет, это политическое решение. Последствия могут быть катастрофическими, если мы сделаем неверный шаг.

— У меня тоже есть для вас кое-что новенькое. Последствия, возможно, будут катастрофическими независимо от ваших шагов. Вам лучше делать свою кучку или слезть с горшка.

— Забавно. Декстер Этридж говорил то же самое, конечно в более мягких выражениях.

— Что и выделяет Этриджа среди остальных из вас, — заметил Лайм. Он оглядел комнату, в которой размещались средства связи. С десяток человек были заняты на телефонах и телепринтерах, некоторые сидели в наушниках, Шед Хилл протягивал телефонную трубку человеку, находившемуся у стола рядом с ним, потом начал жестикулировать, обращаясь в сторону Лайма, — случилось нечто, требовавшее его внимания. Лайм помахал рукой, подтверждая, что заметил его знаки, и сказал в трубку чрезвычайной связи:

— Послушайте, мы глаз не сводим с Мезетти. Пока он водит нас кругами, но я думаю, он приведет нас к ним.

— Сколько времени?

— Я не оракул. Спросите Мезетти.

— Это то, что следует сделать вам, Дэвид.

— Вы приказываете мне арестовать его?

Некоторое время были слышны только шумы линии, пока Саттертвайт молчал, обдумывая сказанное.

Лайм оставил ход за ним.

— Дэвид, когда я втянул вас в операцию, я сделал это, понимая, что наилучший способ выполнить работу заключается в том, чтобы отобрать наилучших людей и предоставить их самим себе. Я не собираюсь объяснять вам, как делать вашу работу, — если бы я был способен на это, я сделал бы ее вместо вас.

— Прекрасно. Но Мезетти может привести нас прямо в гнездышко, и такое может случиться в любой момент. Мне необходимо знать, чем я располагаю, если придется обсуждать с ними условия соглашения.

— Вы требуете невозможного.

— Черт побери, я должен знать, собираетесь ли вы соглашаться на обмен. Любой посредник обязан знать пункты сделки. Вы связываете мне руки.

— Чего вы от меня хотите? Решение еще не принято.

В тот момент, когда оно появится, я дам вам знать.

Это было все, чего он хотел добиться. Он перестал настаивать.

— Хорошо, похоже что-то случилось. Я перезвоню вам.

— Сделайте это в ближайшее время.

— Да. Пока.

Он оборвал связь, пересек комнату, и Шед Хилл увлек его за дверь. В коридоре Дома правительства Шед сообщил:

— Он изменил курс.

— Он не приземлился в Гибралтаре?

— Самолет повернул на север.

Лайм почувствовал облегчение и показал это сдержанной улыбкой.

— Теперь мы куда-нибудь продвинемся. Кто следит за ним?

— В настоящий момент два, самолета. Другой вылетел из Лиссабона, чтобы перехватить его дальше на севере.

— Отлично, только бы не упустить сукиного сына.

Самым тяжелым было ничего не делать, зная, что события происходят, а ты вынужден спокойно сидеть и ждать новостей. Лайм послал человека купить ему полдюжины пачек американских сигарет и, если возможно, большую чашку кофе. Он удалился в свою монашескую келью и попытался собраться с мыслями.

У него стерлось чувство времени: усталость создала беспросветное ощущение ирреальности; все происходило на расстоянии, как будто он наблюдал за событиями в объектив камеры. Ему нужен был отдых. Он снова растянулся на полу и закрыл глаза.

Он представил Бев, но ее образ отодвинулся, и мысли обратились к Юлиусу Стурке, расплывчатому лицу на зернистом фотоснимке.

Ему не хотелось, чтобы это оказался Стурка. Он пытался поймать его раньше и потерпел неудачу. Неудача постигла его в 1961 году и, еще раз, в прошедшие две недели.

Давным-давно он потратил много времени, изучая домыслы о Стурке — своего рода слухи, которые всегда появляются, чтобы заполнить пробелы между фактами. Может быть, он действительно был югославом, на глазах у которого фашисты замучили его родителей в Триесте, или украинским евреем, который сражался с нацистами в Севастополе, но Лайм уже давно начал испытывать недоверие ко всем упрощенным фрейдистским догадкам относительно Стурки. Вне всякого сомнения, Стурка окружал себя романтическим ореолом, но он не представлял из себя Мессии, как было свойственно Че Геваре. Наиболее точным определением, которое Лайм смог подобрать для Стурки, было представление о нем как о своего рода идеологическом наемнике. Он не мог отчетливо понять, что мотивировало действия Стурки, но казалось достаточно ясным, что Стурку больше заботил смысл, чем результат. Он обладал нереалистичным взглядом на политическую стратегию, но его тактика была безупречной. Он предпочитал действовать, а не философствовать. По крайней мере, издали он напоминал мастера преступлений, который больше беспокоился о механической сложности своего злодеяния, чем о вознаграждении за него. Иногда у Лайма невольно напрашивалась мысль, что Стурка похож на подростка-шалопая, вытворяющего нечто вопиющее только для того, чтобы доказать, что он может бросить вызов и остаться непойманным. Стурка обладал характерными чертами игрока. Он получал наслаждение от своих и ответных шагов. В своих действиях он был великолепен; настоящий профессионал.

Профессионал. Это было высшим званием в лексиконе Лайма.

Два профессионала. Был ли Стурка лучшим?

«Кто такой для меня Фэрли, что мне, возможно, придется отдать свою жизнь за него?» Но адреналин пульсировал в крови, и Бев была права: он искал покоя, но скука стала разновидностью смерти, и его развлекла эта работа. Он лучше всего проявлял себя, когда сильнее всего рисковал. Невыспавшийся, с оголенными нервными окончаниями, с желудком, обожженным кофеином и никотином, он был жив. Кредо Дэвида Лайма: я чувствую боль — следовательно, я существую.

Пять дней, чтобы обнаружить Фэрли. Во всяком случае, это срок, который пытался обозначить Саттертвайт. Если ты не вернешь Фэрли, есть еще Этридж, и, если Этридж по какой-либо причине окажется при смерти, есть еще Милтон Люк. Дряхлое ничтожество, Люк, но они пережили Кулиджа, Хардинга и Айка в его последние годы. Крайний срок существовал, но если он минует, мир не рухнет, несмотря на провал Лайма…

Круг мыслей замкнулся.

Действительно ли на другом конце цепочки находился Стурка? На это в самом деле указывали некоторые отличительные особенности. Маленькая группа действующих лиц, точно поразивших нервный центр системы. Нож, вонзенный в жизненно важные органы. Утонченный расчет времени.

Но если ты примешь это предположение, нельзя хвататься За вывод о местонахождении Стурки. Тот факт, что однажды Стурка действовал в пустыне, не указывал автоматически на место его нынешней операции. По логике вещей искать следовало в Алжире, потому что Алжир был старым, знакомым до мелочей полигоном Стурки и потому что в Алжире было одно из немногих правительств в мире, которое не станет активно содействовать поискам Фэрли. Но как раз предположение о том, что это был Стурка сильнее всего свидетельствовало против Алжира. Выбор Алжира казался настолько очевидным, что он являлся единственным местом, которого Стурка должен был избегать.

И у него были знаки, которые они расставили для него. Арабские халаты, лодка, повернувшая на север, а теперь Мезетти, летящий на север через Испанию в направлении Пиренеев с сотней тысяч долларов в сумке. Являлось ли все это невольными ловушками, двойным обманом вместе с арабскими халатами? Стурка был умен, но был ли он настолько хитер?

Женева, подумал он, и тот хутор, недалеко от Альмерии, где Мезетти приземлился, ожидая встретить кого-то.

Слишком много необъяснимых звеньев. Не оставалось ничего, кроме как следовать фактам и надеяться, что Мезетти прояснит ситуацию.

Стурка, с неохотой подумал он. Кажется, это так. Он задремал.

13:45, восточное стандартное время.

Саттертвайт сидел в напряженной позе, подняв одно плечо вверх и нервно потирая сжатые руки. В мозгу теснились образы: взгляды, которыми обменивались врачи в операционной, мрачные глаза над белыми хирургическими масками; непристойные пульсации респирометра; ритмичные зеленые кривые, проносящиеся по экрану кардиографа, и глаза, прикованные к ним в надежде, что кривая не превратится в равнодушную зеленою точку, скользящую по прямой слева направо.

Снаружи, в Уолтер Рид, нейрохирурги сверлили отверстия в черепе Декстера Этриджа. Проникающие двухпариетальные отверстия. По последним данным, давление упало до восьмидесяти на сорок, подозревали образование тромба.

Саттертвайт посмотрел на человека, сидящего за большим столом. Печать тревоги сковала губы президента Брюстера. Все молчали.

Дэвид Лайм находился в самолете где-то между Гибралтаром и Женевой — реактивный транспорт был поднят в воздух вместе с большой командой связи на борту. Все они шли по следу «Сессна Сайтейшн» Мезетти. Может быть, он приведет их к чему-нибудь. А если нет?

Зазвонил телефон.

Президент посмотрел на него, но в движение пришли только глаза, он не шевельнулся.

Саттертвайт протянул руку и рывком снял трубку.

Это был Кермод. Врач Декстера Этриджа. Его голос звучал удрученно, как будто под впечатлением мелкой неприятности.

— Десять минут назад. Субдгоральная гематома.

Саттертвайт прикрыл микрофон трубки ладонью.

— Он мертв.

Президент закрыл глаза.

— Мертв.

Кермод продолжал говорить. До Саттертвайта долетали фразы:

— Медицина не является точной наукой, ничего не поделаешь. Я полагаю, в половине таких случаев диагноз невозможно поставить до тех пор, пока не станет слишком поздно — в трети из них его даже трудно предположить. Это моя кошмарная ошибка.

— Успокойтесь, вы не невролог.

— Мы привлекали их к общему осмотру после взрывов. Никто ничего не обнаружил. Мне кажется, это не совсем обычный случай. Мы выяснили истину с помощью артериографии, но было уже слишком поздно удалять опухоль.

— Успокойтесь, доктор.

— В голове не укладывается. Я хочу сказать, что только что убил следующего президента Соединенных Штатов.

— Чушь.

Брюстер шевельнулся, потянувшись за сигарой, но не произнес ни слова. Саттертвайт слушал голос в трубке:

— Это была травма, вызванная взрывом бомбы, когда его ударило по голове. Полушария головного мозга оказались смещенными вниз, возникло сжатие мозга. Произошло кровоизлияние, но это не совсем обычная картина кровоизлияния в мозг. Оно сосредоточено между слоями тканей — его нельзя определить с помощью обычных диагностических инструментов. Требуются недели, чтобы подобные вещи как-то проявились, иногда месяцы. Тогда, как правило, бывает уже слишком поздно.

Саттертвайт не испытывал желания дальше выслушивать медицинские откровения Кермода.

— Как там Джудит Этридж?

— Она здесь, в госпитале. Конечно, она знает.

— Президент позвонит ей.

— Да.

— До свидания, — сказал Саттертвайт, оторвал от уха бормочущую трубку и повесил ее.

Президент свирепо посмотрел на него.

— Дерьмо.

Брюстер произнес это слово так, будто оно было отлито из тяжелой стали.

20:00, восточное стандартное время.

Снег тихо падал. Рауль Рива опустил жалюзи и вышел из комнаты в пальто и шляпе, подошел к лифту и нажал вогнутый пластиковый квадратик, подождав, пока он зажжется. Он съехал вниз, в вестибюль и остановился прямо перед дверью выхода, не обращая внимания на вопросительный взгляд швейцара. Постоял несколько секунд, как будто оценивал погоду, а затем прогулочным шагом вышел наружу с видом никуда не спешащего человека, у которого нет в голове определенных намерений.

Телефонная будка находилась в нескольких кварталах от отеля, и он приблизился к ней неторопливым шагом, рассчитав время своего подхода на двадцать минут девятого. Вызов не должен был прозвучать до восьми тридцати, но он хотел убедиться, что никто другой не будет пользоваться телефоном в это время. Он вошел в кабину и сделал вид, что ищет номер в справочнике.

Звонок раздался с опозданием на три минуты.

— У меня есть транс-океанский телефонный вызов для мистера Феликса Мартина.

— Я у телефона. Говорите.

— Спасибо… Ваш заказ готов, сэр. Продолжайте.

— Хелло, Феликс? — голос Стурки звучал глуховато, связь оставляла желать лучшего.

— Привет, Стюарт. Как там у вас погода?

— Очень тихая. Как у вас?

— Небольшой снег, но он заканчивается. Хотелось бы мне быть там у вас, где вовсю светит солнце. Наверное, ты проводишь время просто великолепно.

— Ну, ты знаешь — дела, всегда дела, — голос Стурки стал суше. — Как себя чувствует рынок?

— Боюсь, не очень. Плохие новости. Декстер Этридж умер так неожиданно. Ты слышал?

— Нет. Ты говоришь, Этридж умер?

— Да. Какое-то кровоизлияние — под воздействием тех бомб, что взорвали Капитолий. Новости понизили конъюнктуру на рынке еще на четыре пункта.

— Ну и что там с нашими вкладами?

— Они худеют. Так же, как и все остальное.

— Я надеюсь, дела пойдут на лад. Так всегда было. Мы должны только продержаться сейчас и подождать своей цены.

Рива сказал:

— Судя по тому, что происходит, я не удивлюсь, если комиссия по залогам и обмену установит более жесткий контроль.

— Да, я полагаю, нам следует ожидать этого.

— Радикалы сущие идиоты, не так ли? Если они не освободят Клиффа Фэрли, будут предприняты самые суровые меры, чтобы добиться этого.

— Ну, я не знаю, Феликс. У меня создалось впечатление, что они вынашивают какие-то необычайно жестокие планы. Я не удивлюсь, если они убьют Фэрли и одновременно совершат покушение на спикера парламента. Тогда им будет гарантировано, что президентство получит старый сенатор Холландер, и, возможно, это именно то, чего хотят эти шуты. Дурак правого толка, подобный ему, принесет в Белом доме больше пользы революционерам, чем кто-либо другой со времен Фульгенцио Батисты. Как ты считаешь, может быть, у них как раз это на уме?

— Звучит довольно причудливо, если хочешь знать мое мнение. Я полагаю, спикер со всех сторон на десять футов окружен защитой секретной службы. Мне непонятно, как они смогут прорвать ее.

— Ну, я уверен, они найдут способ. Кажется, им это всегда удавалось. Однако мой звонок может обойтись в целое состояние, давай не будем тратить время на разговоры о политике. Теперь послушай, из того, что ты сообщил относительно положения на рынке, я бы сделал вывод, что, возможно, сейчас самое время избавиться от наших «голубых бумажек»,[21] отделаться от них в первую очередь, в понедельник утром. Что ты на это скажешь?

— Я думаю, что будет лучше задержаться на несколько дней и все же посмотреть, как будут развиваться события.

— Возможно, ты прав. Я оставляю решение за тобой. Но я считаю, нам чертовски повезло, что мы избавились от того пакета акций «Мезетти Индастриз», — мы чудом успели проскочить.

— Ты продал их все полностью? — спросил Рива.

— Да, мы только что получили плату за последнюю часть.

— Тогда это был отличный шаг.

— Ты же знаешь, я всегда стремлюсь сократить свои потери. Я не из тех, кто цепляется за тот паровоз, который начал терять ход.

— С другой стороны, — заметил Рива, — я бы подержался за эти «голубые бумажки» чуть подольше, прежде чем начал сбывать их, если бы был на твоем месте. Сейчас ещё слишком рано выбрасывать их.

Хорошо, мы подождем еще несколько дней. Я по-тебе в понедельник вечером, договорились?

— О'кей, прекрасно. Желаю вам всем хорошего уик-энда.

— Тебе того же.

— Передай наилучшие пожелания.

— Я сделаю это. Пока.

— До свидания.

Рива вышел из кабины и взглянул на небо. Свечение города отражалось от подбрюший тяжелых бугристых облаков.

Он поправил у горла воротник пальто и спокойно пошел назад в отель.

СУББОТА, 15 ЯНВАРЯ

7:00, северо-африканское время.

Наступило второе утро Фэрли в серой комнате.

В ней не было окон. Железные ножки койки оказались вмонтированы в бетон пола. Матрасом служил слабо набитый чехол.

Подушки и простыни отсутствовали. Свет падал от маломощной лампы в углублении оштукатуренного потолка, закрытом стальной решеткой так, чтобы пальцы пленника не могли дотянуться и вывинтить лампу. Свет никогда не выключался.

Очевидно, помещение предназначалось для содержания заключенных. Возможно, оно осталось со второй мировой войны и было предназначено для заточения такого рода людей, первой реакцией которых являлось стремление освободиться. Здесь не нашлось ничего, что он мог бы оторвать и превратить в оружие или инструмент: кровать представляла собой единую сваренную раму с фанерным ложем. Здесь отсутствовал даже подоконник, а значит, и возможность взломать его. Железная дверь плотно входила в металлический косяк. Внутри на ней не было ни ручки, ни отверстия для ключа. Щелки внизу едва хватало, чтобы пропускать воздух, который поднимался вверх и вытягивался, очевидно, через вентиляционные отверстия над лампой в потолке. Еще выше постоянно стучал вентилятор.

Они кормили его дважды в день с момента похищения. И это был единственный способ вести счет времени; он предполагал, что они до сих пор придерживались того же расписания приема пищи.

Час назад они принесли ему кофе, батон черствого хлеба и кусок мяса. Он принял это за завтрак — обычно более разнообразное меню подавалось на ужин. Итак, настало еще одно утро.

Он не имел ни малейшего представления о том, где находится. В последний раз он видел небо прошлой ночью в раскачивающейся лодке перед тем, как ему завязали глаза. После этого был полет в самолете-амфибии, который казался нескончаемым, но в конце концов самолет опустился — на землю с поверхностью, совсем не похожей на гладкую взлетную полосу аэропорта.

Они перенесли его на небольшое расстояние и усадили в другой экипаж. Ему было слышно, как аэроплан снова поднялся в воздух и скрылся. Пока затихал звук его двигателей, машина, в которой он сидел, начала медленно двигаться по ухабистой местности. Неровная грунтовая дорога, если это была дорога вообще.

Плотную повязку на его глазах они завязали так туго, что свет не мог достигать его век. Но во время движения его левая щека и плечо чувствовали тепло, и он был уверен, что светит солнце. Если это было утро, он ехал на юг.

Один раз машина остановилась, и, очевидно, Ахмед вышел из нее. Послышался грохот металла, по-видимому канистр. Леди прощупывала пульс на запястьях Фэрли. Незадолго до приземления самолета они сделали ему укол, и по слабой эйфории, вызванной им, он догадался, что они постоянно накачивали его мягкими транквилизаторами, заставляя быть послушным. Но эффект наркотика не ограничивался этим: его сознание все время словно парило, он ни на чем не мог сконцентрироваться достаточно долго, чтобы подумать.

Это был еще один переезд, который продолжался слишком долго, чтобы субъективно оценить его длительность. Он мог занять сорок пять минут, а может быть, три часа. Машина остановилась, они подняли его, вынесли из нее и провели через какую-то дорожку из гравия. Внутрь здания, несколько раз поворачивая. «Коридоры?» Вниз на один пролет твердых ступенек; которые, казалось, наполовину были завалены мусором: ему пришлось осторожно нащупывать дорогу, отбрасывая ногой разные предметы со ступенек. Наконец они провели его через дверь в эту камеру, где сняли повязку, кляп и проволоку, связывающую ему руки.

Потребовалось немного времени, пока его глаза не привыкли к свету, и едва он начал различать предметы, они заперли его одного в комнате, сняв с него все, за исключением остатков одежды.

В тот первый вечер Леди принесла ему хороший кусок тушеной баранины на армейской металлической тарелке и бутылку легкого дешевого вина со снятой этикеткой. В дверях стоял Ахмед, откинув плечи и сложив руки, демонстрируя тяжелый масляный блеск револьвера. Он наблюдал, как он ест.

— Только не надо причинять беспокойства. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена прошлась под медленный траурный марш.

Они по-прежнему не показывали ему своих лиц, за исключением Абдула, черного пилота, но как раз Абдула здесь не было. Фэрли предполагал, что Абдул перегоняет самолет назад, на прежнее место или, по крайней мере, подальше отсюда.

Несколько часов после того, как Леди и Ахмед оставили его, он сидел как каменный, нахмурясь, с отвращением вдыхая кислый запах своего тела и тяжелую вонь дешевого дезинфицирующего средства, которым обработали камеру.

Наркотики загнали его в защитное состояние, в котором он превратился в пассивного наблюдателя, охраняя себя от вспышек ужаса с помощью отстраненности от происходящего. Эмоции притупились, рассудок оцепенел, он наблюдал, не реагируя, впитывал впечатления, не обдумывая.

Одиночное заключение дало ему возможность, начать осознавать себя.

Он сидел на койке, прислонившись спиной к стене и задрав колени к груди. Руки обхватили ноги, подбородок уткнулся в колени, глаза рассеянно остановились на водопроводном кране прямо перед ним. Сначала мозг повиновался ему с неохотным сопротивлением. Через некоторое время мышцы свело судорогой, и он растянулся на койке лицом вниз, спрятав подбородок в ладонях. Это освободило глаза от света, и он попытался заснуть, но теперь рассудок пробудился от долгой спячки, и он начал рассуждать.

Вплоть до настоящего момента он примирился с мыслью, что его либо убьют, либо выпустят: два крайних варианта, на которые он не мог повлиять, а следовательно не имел возможности сопротивляться им. Он слепо готовил себя к ожиданию в этом заточении независимо от того, сколько оно продлится, до тех пор пока оно не закончится освобождением или смертью.

Существовали и другие соображения, но он начал осознавать их только сейчас.

Первой пришла мысль о побеге. Перед ним всплыло множество причудливых схем, и он некоторое время развлекал себя ими, но в конце концов отбросил их, все по одной и той же причине: он не был героем приключенческого романа и не знал практически ничего о физическом единоборстве или способах бесшумного исчезновения, и он не имел никакого представления о том, что находится за дверью его камеры.

Они кормили его достаточно, чтобы поддержать жизнь, и не угрожали ему физическим насилием. Был заметно, что они приложили много усилий, чтобы похитить его, не причинив ему физического вреда. Они использовали его как инструмент в сделке, и он нужен был им живым.

Они не стали бы возиться со всеми этими сложностями, если собирались убить его в конце. Они не показывали ему своих лиц, он цеплялся за эту мысль.

Он провел всю ночь, обдумывая это. Временами он был убежден, что ори собираются отпустить его. Иногда у него появлялось чувство, что они используют его и отбросят прочь, как выжатый лимон, мертвого, как вчерашний день. В эти моменты холодный пот страха стекал у него по ребрам.

Целыми часами он думал также о Жанетт и о их неродившемся ребенке. О влиянии, которое случившееся окажет на нее. На них.

Именно это окончательно расшевелило его гнев: Жанетт и дети. До сих пор все происходившее странным образом не задевало его лично. В известном смысле его похищение казалось продолжением политики, способом силового решения. Отвратительным, непростительным, вселяющим ужас — однако в своем роде рациональным.

Но теперь похищение приобрело личностную окраску. Они не имеют права, думал он. Этому невозможно найти оправдания. Подвергать будущую мать и двух детей страданиям неизвестности…

Боль коснулась его лично, и как только это произошло, появилась ненависть.

Сначала он боялся их, теперь стал ненавидеть.

Он спрашивал себя, почему прошло невероятно много времени, прежде чем он подумал о Жанетт и детях. Первая мысль, связанная с ними, — как долго? Три дня? Четыре?

Он нашел трусливое убежище в безумном отчаянии. Заглушил голос рассудка, замкнулся в защитном тесном мирке вокруг себя — полный эгоизм реакции, который ужаснул его…

Он должен изучить этих скотов. Он обязан вникнуть в то, что скрывается под халатами и фальшивыми голосами. Он не может пропустить ни одной улики, даже тривиальной.

К тому времени, когда они отпустят его, он должен хорошо знать их: чтобы идентифицировать их для всего мира.

В конце концов он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Итак, Абдул вернулся из того места, где он оставил, самолет.

Он попытался вызвать их на разговор, но они оба не произнесли ни слова. Они забрали тарелки, и замок с тяжелым щелчком захлопнулся.

Остаток того дня он ломал голову над вопросами, которые поставил себе. Простых решений не возникало. Он немного поспал и проснулся с мыслями о Жанетт.

Второй раз тушеное мясо на обед, вторая бесконечная ночь с горящей лампой, и теперь его второе утро в камере.

Вошел Селим: от его зловещей фигуры в маскарадном халате веяло холодом — в нем угадывалась какая-то сдержанная жестокость. Опущенные глаза были неподвижны. Глаза, которые видели все, такие холодные. Человек, с которым он не мог бы установить какой-либо контакт. Казалось, что Селим обладал колоссальной выдержкой, но Фэрли ощущал в нем непредсказуемость дикого животного. Под внешней оболочкой скрывался целый спектр настроений и нравов, неуправляемых, как ртуть, и готовых вырваться наружу в любую секунду. Самым страшным являлось то, что невозможно было предположить, что именно может оказаться толчком к этому.

Фэрли старался изучить его, сформулировать хотя бы описание. Пять футов одиннадцать дюймов, сто семьдесят фунтов. Но ему едва ли удалось бы сказать что-нибудь определенное о том, что было спрятано под облачением араба.

— Неплохо бы мне сменить одежду.

— Извините, — с язвительной небрежностью ответил Селим, — мы обходимся без обычных удобств.

В дверь вошел Абдул и встал рядом с Селимом. Как обычно, его челюсти были заняты мятной жевательной резинкой. Фэрли осмотрел и его: широкое темное лицо, задумчивое выражение. Пять футов десять дюймов, сто девяносто фунтов, пожалуй, под сорок. В волосах проступала седина, но это мог быть и простой маскарад. Костюм шофера оливкового цвета осыпан той же тонкой пылью, которую Фэрли ранее нашел на своей одежде, на коже, в волосах. Частицы песка.

Руки Селима: грубые, покрытые шрамами, но длинные ловкие пальцы придавали им красоту. Ноги? Засунуты в ботинки, покрыты сверху халатом. Не было ни малейшего намека и в глазах, глубоко посаженных в скрывающих их углублениях — всегда полузакрытых, неопределенного цвета.

— Осталось еще немного, — сказал Селим. — Несколько дней.

У Фэрли появилось ощущение, что Селим тщательно с интересом изучал его самого. Того, кто оценивал, самого оценивали. «Составляет мнение обо мне. Зачем?»

— Вам не страшно, не так ли?

— Я бы так не сказал.

— Вы немного рассержены. Это понятно.

— Моя жена ждет ребенка.

— Как мило с ее стороны.

— Вы обеспечиваете свое собственное уничтожение, — сказал Фэрли. — Я надеюсь, что смогу приложить к нему руку.

Его слова вызвали улыбку Абдула. Реакция Селима, как всегда, не поддавалась определению. Селим ответил:

— Пускай то, что случится с нами, вас не волнует. Наше место всегда смогут занять другие. Вы не сможете уничтожить всех нас.

— К этому времени вы уже убедили довольно много людей, что стоит попробовать. Вы этого добивались?

— В некотором роде. — Селим сделал движение. — Послушайте, Фэрли, если бы мы были евреями, и на месте вашего Капитолия стояла берлинская пивная, внутри которой сидел бы Гитлер со своими штурмовиками, вы бы поздравляли нас. И это подтолкнуло бы многих немцев последовать нашему примеру.

Этот аргумент был также рассчитан на глупца, как листовка общества Джона Берча. Поразительно, как такой изощренный человек, как Селим, мог верить в него. Фэрли ответил:

— Существует лишь одна разница. Люди не на вашей стороне. Они не разделяют ваших идей — очевидно, что они более склонны поддерживать репрессии, чем революцию. Я процитирую одного из ваших героев: «Партизанская война обречена на поражение, если ее политические цели не совпадают с чаяниями народа». Слова председателя Мао.

Было хорошо видно, что Селим был поражен, даже больше, чем Абдул. Он выпалил в ответ:

— Вы позволяете себе цитировать мне Мао. Я покажу вам Мао. «Первый закон военных действий — защищать себя и уничтожать противника. Политическая власть коренится в стволах орудий. Партизанская борьба должна научить людей значению партизанской войны. Наша задача — усиливать партизанский терроризм, пока мы сможем заставить врага постепенно становиться более жестоким и деспотичным».

— Мир не является лабораторией, где вы можете изощряться в тупости. Ваш рецепт скорого на расправу правосудия пахнет убийством. Почему вы не продолжаете начатое и не убиваете меня? Это то, чего вы на самом деле хотите, разве не так?

— Я бы это сделал с удовольствием, — признался Селим бесчувственным голосом, — но боюсь, у нас не будет такой возможности. Видите ли, мы слушали радио. Ваш друг Брюстер согласился на обмен.

Он попытался скрыть свои чувства:

— Было бы лучше, если бы он не сделал этого.

— Вам не было бы лучше. Если бы он решил спровоцировать нас, мы бы вернули ему ваше мертвое тело.

— Я не сомневаюсь.

— А ты мужик ничего, — сказал Абдул.

Когда они вышли, Фэрли тяжело осел на кровать. У них с головой не в порядке, у этих людей, считающих себя революционерами. Они живут в нравственном полумраке со своими стерильными догмами, которые не выходят за рамки того, что можно намалевать на плакате. Их безумная тяга к Апокалипсису вызывает ужас: как и вьетнамские генералы, они не станут особо задумываться, если им нужно будет взорвать весь мир, чтобы сохранить его.

Большинство из них были наивны от рождения, вещи представлялись им в понятиях, которыми оперируют кретины: то, чего нельзя полностью принять, полностью отвергается, если вам что-либо не нравится, вы должны полностью уничтожить это.

Но Селим не игнорировал вещи, он принимал во внимание все. Несомненно, он был психопатом, но нельзя взять и повесить на человека ярлык и затем поставить на нем крест: многие лидеры в мире производили впечатление законченных психопатов, но было бы грубой ошибкой назвать их сумасшедшими и удовлетвориться этим. Голова Селима может работать без ограничений, но это не значит, что она не знает амбиций.

Селим не подходил ни под одну категорию самоотверженного повстанца — искателя правды. В нем отсутствовали признаки усердного реформатора или просто возмущенного, негодующего человека. Такими были некоторые из его солдат, в первую очередь Леди («Двигай своей задницей, пока я не угостила ее ботинком», — и немного позже, когда они вышли из машины: «Делай, что тебе сказано. Если услышишь громкий звук, это будет означать, что ты мертв»). Но Селим вел не такую игру. У него в голове было что-то другое.

Фэрли подумал, что он понял, что это было. Селим не столько хотел улучшить мир, сколько свое положение в нем.

10:30, восточное стандартное время.

Билл Саттертвайт подставил жене щеку для привычного поцелуя и вышел из дома. Он вывел машину из гаража и направился по Нью Хампшир-авеню в сторону центра. Поток машин субботним утром был умеренным, и со светофорами ему везло.

Он первый раз побывал дома с момента похищения, и это оказалось ненужным; если даже Лейла и заметила его отсутствие, она не подала виду. Она готовила для него завтрак. Оба мальчика были в порядке и вели себя хорошо в Эндовере; в понедельник приходил человек, чтобы расстелить новый ковер внизу в холле и на лестнице; у приятной молодой пары напротив, ждавшей ребенка, случился выкидыш; новый роман Апдайка не соответствовал его обычному уровню; каков будет размер нашего пожертвования театру «Арена» в этом году?

Он звонил ей по крайней мере по разу каждый день, и она знала, что он занят поисками Клиффорда Фэрли. Она понимала, что лучше не задавать вопросов, а он понимал, что лучше не сообщать ничего.

Они поженились, когда оба учились в университете, но он узнал, что интеллектуальные занятия утомляли ее, и после переезда в Вашингтон она быстро успокоилась и, по всей видимости, меньше всего собиралась менять свою роль хаусфрау, что вполне устраивало Саттертвайта. Его дом, и теперь эти мальчики, остававшиеся в стороне большую часть года, были его надежным прибежищем. Лейла не жаловалась, когда он целые вечера проводил в своем кабинете, неделя за неделей, делая записи неразборчивым почерком и читая бесконечные доклады.

Три часа с Лейлой ослабили напряжение, но, как только он ступил на Солт Майн, оно навалилось на него с новой силой.

Его символы были банальны: большие белые электронные часы на стене, отсчитывающие время до полудня инаугурации; стучащие телепринтеры; сгорбленные фигуры за длинным столом; беспорядочные груды документов. Некоторые из этих людей едва ли покидали эту комнату в течение последних шестидесяти или семидесяти часов.

Он провел почти час с генеральным прокурором Эккертом и помощником государственного секретаря, обсуждая детали перемещения семерых, обвиненных в массовом убийстве, в Женеву. Жесткие правила соблюдения нейтралитета Швейцарского правительства запрещали использовать самолет военно-воздушных сил, поэтому чартерный рейс должен был совершить гражданский Боинг-707. Безопасность обеспечивалась ФБР и агентами секретной службы на борту самолета; швейцарская полиция усилит прикрытие после приземления самолета.

Требовалось достигнуть договоренности о международном освещении их прибытия по телевидению и радио из Женевы. Брюстер решил буквально следовать инструкциям похитителей, по крайней мере внешне.

Саттертвайт пообедал с директором ФБР Клайдом Шенкландом и помощником директора ЦРУ. Они рассмотрели сообщения, которые поступили за последние двадцать четыре часа. Марио Мезетти получил по меньшей мере шестьсот тысяч долларов в чеках за последние несколько недель, но пока было трудно сказать, на что тратились эти деньги.

Боб Уолберг заговорил на допросе прошлой ночью; следователи убедили его, что получили признание от одного из других заключенных, и под действием скополамина Уолберг раскололся. Его признание и показания не годились для представления в суде, но были отчасти полезны. По всей видимости, Уолберг считал, что у Стурки есть партнер, кто-то вне их группы. Рива? Поиски усилили. Одновременно Перри Херн обнародовал признание Уолберга в прессе, неофициально, без упоминания имени Уолберга. Эта утечка была устроена, чтобы рассеять растущие слухи о громадной международной подпольной организации. Не исключено, что действовала международная тайная организация, но не громадная во всяком случае, по численности членов. Публика должна была знать это.

Дублеров тренировали, уверил его Шенкланд. Они будут готовы вовремя.

Гражданская гвардия обнаружила адресата двухчасовых звонков Мезетти на телефонной линии Гибралтар — Альмерия. Им оказалась телефонистка в Альмерии. Она получала крупную сумму денег за свое дежурство: пятнадцать тысяч песет. Ее снабдили небольшим радиопередатчиком, настроенным на вещание в авиационной полосе частот. И заплатили за подключение электронной цепи передатчика, снимающего сигналы с линии коммутатора, с которой шли вызовы на телефон, номер которого набирал Мезетти.

Приспособление было настроено на режим открытой передачи. Это означало, что любой человек в пределах диапазона — на сотни миль или около того в зависимости от высоты над уровнем моря и помех мог слышать все, что происходило на этой конкретной телефонной линии.

Ограничение радиуса действия передатчика не означало ничего: кто-то мог находиться в любой точке пространства с радиусом в сотни миль со специальной целью прослушивать телефонные звонки и передать сигнал тревоги другому адресату, если телефон в Альмерии не прозвонит.

Поступило еще одно сообщение. В Скотланд-Ярде обработали пару перчаток, обнаруженных рядом с брошенным вертолетом в Пиренеях, несколькими химическими реактивами. Удалось с «ять размытый частичный отпечаток большого пальца, и его прогнали через компьютеры ФБР. Результат не был окончательным, но случайности переплелись слишком тесно, чтобы ими пренебречь. Отпечаток походил на несколько больших пальцев, но один из них принадлежал Алвину Корби.

Корби был связан со Стуркой примерно две недели назад. Пилот вертолета был черным, американцем. Это соответствовало. Саттертвайт передал эти сведения, не без мелочного удовлетворения, Дэвиду Лайму, внимание которого в Финляндии было приковано к эксцентричным передвижениям Марио Мезетти.

У них постепенно накапливалась масса улик, но по-прежнему оставался только один надежный контакт, и Лайм не спускал глаз с Мезетти.

Русские имели свои каналы в Алжире, с этим следовало считаться, если все-таки Стурка отправился именно туда. КГБ располагало гораздо лучшей сетью агентов в Северной Африке, чем ЦРУ. В настоящий момент не было оснований считать, что русские знали, что преследуемым является Стурка — но и доказательства обратного тоже отсутствовали. КГБ наступало на пятки Лайму в Финляндии, и, несомненно, они знали, что за Мезетти ведется наблюдение. Но они держались в стороне, позволяя Лайму вести игру, — возможно, исходя из политического этикета или, может быть, по другим причинам. Когда след дошел до Финляндии, русские провели крупную, но очень тихую поисковую операцию внутри Советского Союза; их положение могло действительно оказаться незавидным, если бы американский новоизбранный президент был обнаружен в заточении где-нибудь в России.

«Это коснулось каждого в мире», — подумал Саттертвайт. Значимость происходящего внушала ему благоговение, хотя обычно он не был подвержен этому чувству. Это была крупнейшая погоня в истории человечества.

В два часа он сделал доклад в Белом доме. У Брюстера были красные от бессонницы глаза и вполне понятный раздраженный тон.

— Я только что, имел очень неприятный телефонный разговор с Жанетт Фэрли.

— Я полагаю, иначе и не могло быть.

— Она хочет знать, почему мы до сих пор не вернули его.

— Понятно.

Брюстер шагал взад и вперед.

— У нас осталось меньше пяти дней. Этридж выбрал чертовски неподходящее время, чтобы умереть, не так ли?

Он остановился, выдернул сигарету изо рта и воинственно уставился на Саттертвайта:

— Вы убеждены, что точно установили личность человека, который захватил Фэрли?

— Стурка? У нас нет сомнений.

— Как вы думаете, он сдержит свое слово?

— Только если это будет ему выгодно.

— Другими словами, он убьет Фэрли. Независимо от того, отпустим мы этих семерых или нет. Вы это хотите сказать?

— Я не могу читать мысли Стурки, господин президент. Я не посвящен в его планы. Он убьет без колебаний, если будет думать, что у него есть на то причины.

Президент обошел стол и тяжело опустился в большое кресло:

— Тогда не будем давать ему предлога.

— Вы хотите отозвать дублеров?

— Мне кажется, лучше так сделать.

— Мы все равно можем послать их в Женеву отдельно. Держать их вне поля зрения и использовать, если будет подходящий случай.

— Только если вы будете абсолютно уверены, что никто не увидит их.

— Мы можем это сделать, — сказал Саттертвайт. — Достаточно легко, Если они полетят по отдельности, никто не обратит на них внимания.

— Тщательно продумайте все, будьте добры. Брюстер сморщился, вынимая сигару, и положил ее в пепельницу.

— Можно пережить несколько дней с Милтоном Люком, исполняющим обязанности президента, но, видит Бог, мы не можем допустить его на четыре года.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 ЯНВАРЯ

9:00, континентальное европейское время.

Лайм поднес к глазам полевой бинокль и бегло осмотрел площадь, пока не нашел нужное окно. Оно ничем не выделялось среди других в Городе и находилось на расстоянии доброй сотни ярдов, но высокоразрешающие линзы приблизили его на расстояние вытянутой руки. Он пользовался гироскопическим биноклем системы «Марк», который стоил правительству немногим более четырех тысяч долларов.

Его дыхание с паром вырывалось из ноздрей. Он не подумал захватить одежду для субарктики. Шед Хилл раздобыл шарф, перчатки и твидовое пальто у Стокманда в Хельсинки, а Лайм позаимствовал шапку-ушанку у местного полицейского. Перчатки были малы, но пальто вполне подходило.

Англичанин сказал:

— Ну?

— Он читает «Геральд Трибьюн».

— Ужасно непорядочно с его стороны.

Мезетти не опускал шторы. Он сидел в номере рядом с телефоном, читая вчерашний парижский выпуск.

— Хорошо быть упитанным. — Англичанин отогнул воротник от толстых щек. Им приходилось держать окно широко открытым, потому что оно запотевало, если они закрывали его. В комнате Мезетти, по всей видимости, были двойные рамы. Они замерзли в углах, но оставались достаточно прозрачными, чтобы видеть сквозь них.

Англичанин был довольно высок. Он был круглым, мягким и, казалось, не имел костей. Он носил рыжеватые офицерские усы и полосатый форменный галстук.

ЦРУ предоставило в его распоряжение связного из Лахти, но так же, как и большинство людей подобного сорта, он был настолько хорошо известен, что Лайм не хотел использовать его. По всей вероятности, все компетентные органы, как финские, так и остальные, имели досье на него, и не стоило рисковать. Можно было вспугнуть Мезетти и помешать его контактам.

Если только эти контакты были.

Имелись основания так считать, хотя бы потому, что Мезетти наконец успокоился после того, как неугомонно протащил их через всю Европу. Он зарегистрировался вчера в отеле и все время питался в своей комнате. Было похоже, что он ждал телефонного звонка. Лайм установил прослушивание.

Англичанин сказал:

— Взгляни худа вниз.

Вдоль тротуара выстроилась беспорядочная вереница машин; на свободное место протискивался восточно-германский «Вартбург».

— Забавно. Становится похоже на собрание мафии.

— Ты знаешь его?

— Он с Вопрсом. Переодетый полицейский.

Водитель не вышел из машины. Пассажир прошел в вестибюль отеля. Через некоторое время опять вышел, вернулся к машине и сел в нее. Машина осталась на месте.

— Он пляшет под дудку Москвы!

— Я так не думаю. Уже нет.

Там же находился «Рено» с командой из французской SDECE и четырехдверный «Фольксваген», внутри которого расположились четыре здоровых агента из боннской BND. Лайм осмотрел площадь в двадцати кратный бинокль и отметил обитателей в пяти оставшихся машинах. Он узнал одного из них — испанского полицейского, которого видел в Барселоне три дня назад.

Это было похоже на попурри из комических опер. Англичанин оказался прав: это становилось забавно.

Лайм протянул руку к телефону:

— Шед?

— Слушаю.

— Площадь кишит сыщиками. Постарайтесь убрать их с дороги.

— Я попытаюсь.

— Примени силу.

— Им это вряд ли понравится.

— Я потом извинюсь.

— О'кей, я посмотрю, что можно сделать.

Лайм вернулся к окну, истощенный до предела. Глаза потускнели от бессонницы и непроизвольно закрывались с ощущением, что в них попал песок. Англичанин сидел у окна в позе Будды. Лайм заметил:

— Меня беспокоит то, что русских здесь нет. Все остальные присутствуют.

— Возможно.

— Это по-прежнему территория Яскова, не так ли?

— Ты знаешь его?

— Я уже был здесь до этого. Немного раньше.

— Да, что по-прежнему его юрисдикция.

«Ясков находится где-то рядом, — подумал Лайм. — Не с такой грубой откровенностью, как остальные, но где-то рядом. Наблюдающий, выжидающий удобного случая».

Он поправил свой стул у окна рядом с англичанином. Быстро взглянул в бинокль. Мезетти не изменил позы, он переворачивал страницу, и Лайм безо всякого труда мог прочесть заголовки, приближенные линзами.

Он оставил их без внимания и наклонился вперед, чтобы посмотреть вниз, за подоконник. На площадь тихо, не привлекая внимания, въехал «Вольво». Он притормозил у кромки тротуара. Из него вышли четверо финнов в форме и медленным прогулочным шагом начали продвигаться вдоль бордюра. Они приблизились к «Фольксвагену», и Лайм увидел, как один из них остановился, чтобы поговорить с его пассажирами. Остальные три финна продолжали идти. Один из них подошел к припаркованному «Вартбургу» и круговыми движениями кисти руки показал, что он хочет, чтобы сидящий внутри человек опустил стекло.

Было заметно, что в «Фольксвагене» возник напряженный разговор, но в конце концов финн выпрямился, церемонно отдал честь, и мотор машины заработал. Она отъехала, разворачиваясь, пересекла площадь, двигаясь очень медленно, как запинающийся на дороге ребенок; вскоре она скрылась на шоссе, идущем в южном направлении, а «Вартбург» отъехал следом за ней. Финны продолжали свой обход, и стоящие там семь автомобилей постепенно покинули площадь. Финны вернулись в свой «Вольво» и уехали.

— Чисто сработано, — выразил свое восхищение англичанин.

— Нам еще придется расхлебывать эту кашу.

— Ну, едва ли кто-нибудь мог позволить им увлечься до такой степени.

Это должно было означать конец того международного сотрудничества, которое имело место до сих пор. Но Лайм предвидел такой поворот событий с самого начала. С этого момента взаимодействие принимало чисто внешнюю форму. Никто не желал терпеть оскорблений.

У англичанина был самодовольный вид. Открыто предлагая свои услуги, он предупреждал подобное изгнание. Это радовало, Лайму надо было сохранить несколько друзей.

Он потер глаза. В том, что Ясков не обнаружил себя, не было ничего удивительного. Он не такой дурак, чтобы болтаться на парковке.

«Он где-то здесь, рядом». «Забудь про это, — думал он. — У тебя на крючке другая рыбка. Где связь Мезетти? Чего, по твоему мнению, ждет эта скотина»?

Имелись другие нити, и там расследование не стояло на месте. «Венесуэльский подсобный рабочий», нанятый главным администратором в Пердидо, — тот самый, который, по всей видимости, вывел из строя собственный вертолет Фэрли и убил военно-морского пилота, — был опознан администратором по фотографии как Сезар Ренальдо.

Вместе с отпечатками Корби на перчатках это исключало любую возможность, что за этой операцией стоял кто-либо другой, кроме Юлиуса Стурки.

Но ситуация по-прежнему оставалась неустойчивой. В ней были задействованы сотни тысяч людей, занятых поисками Стурки, и остальные, занятые поисками Рауля Ривы. Никаких результатов. Единственной реальной нитью оставался Мезетти.

Мезетти сидел в кресле и читал газету.

В открытое окно ворвался ветер. Он прилетел прямо из Лапландии, вобрав в себя холодную сырость замерзших финских озер. Низкое солнце на юге казалось покрытым тонким слоем инея, сквозь дымку оно имело бледно-розовый цвет. Оно поздно поднялось и должно было закатиться в течение трех часов.

— Понятно, — пробормотал англичанин. Лайм вздрогнул, очнувшись.

Напротив было заметно какое-то движение. Он резко поднес бинокль к глазам и бегло осмотрелся, прежде чем нашел окно Мезетти. Остановился на нем и начал наблюдать.

Мезетти отложил газету и стоял у гардероба, натягивая, пальто и берясь за шляпу.

Лайм протянул бинокль англичанину и повернулся к телефону.

— Он уходит. В пальто и в шляпе.

— Понятно.

Лайм сел в «Мерседес». Шед Хилл за рулем вопросительно крутил головой.

— Не стоит возлагать больших надежд, — устало заметил ему Лайм. — Возможно, он просто направляется в аптеку, чтобы купить зубную щетку.

Они наблюдали за фасадом отеля. Лайм выдернул микрофон из гнезда на панели.

— Проверка связи.

Через две или три минуты на ступеньках лестницы появился Мезетти. Он осторожно оглядел площадь, прежде чем пройти полквартала к «Саабу», который он взял напрокат вчера в Хельсинки.

Перед этим Лайм поместил под бампером «Сааба» сигнальное устройство. Оно посылало прерывистый радиосигнал. Для приема импульсов и отслеживания маршрута с помощью радиотриангуляции были оборудованы два фургона, но Лайм по-прежнему предпочитал слежку, не выпуская объект из поля зрения. Никогда не знаешь, когда у машины сменится водитель, и поэтому просто следовать за ней, прослушивая радиосигнал, было не слишком мудро.

У Мезетти произошла некоторая заминка, когда он заводил мотор. Возможно, в карбюраторе замерзла жидкость. Лайм щелкнул по выключателю микрофона.

— Я следую за ним, но нам нужны еще две машины.

— Все устроено.

Наконец из выхлопной трубы «Сааба» вырвался дымок и он отъехал от кромки тротуара.

— Мы трогаемся… Направляемся к центру города.

— Два фургона и три машины следят за ним.

Лайм отключил микрофон и сказал Шеду Хиллу:

— Отстань немного. Не виси у него на хвосте. «Мерседес» продвигался по узким улицам. Мезетти включил задние фары, и за красными огнями было легко ехать.

Резкий поворот в узкий переулок.

— Не преследуй его там, — бросил Лайм. — Мы объедем квартал. — И добавил в микрофон: — Он повернул на аллею. Возможно, проверяет, нет ли за ним хвоста, я пропустил его. Вы находитесь на параллельных улицах?

— Алкорн заметил его. Едет на запад, к Алпгатану. Лайм взглянул на карту. Это был следующий проспект, идущий параллельно. Он дал короткие указания, и Шед Хилл повернул «Мерседес» за угол. Лайм сказал:

— Притормози. Пусть некоторое время его сопровождают другие.

Из рации донеслось:

— Кажется, сейчас он объезжает квартал.

— Не подыскивает место, чтобы остановиться?

— Нет. Пытается убедиться, что за ним не следят. Все в порядке, мы меняем сопровождение на каждом углу. Он не должен заметить нас.

— Что он сейчас делает?

— Едет на небольшой скорости к северу на главную магистраль.

Лайм ткнул пальцем, и Хилл повернул «Мерседес» на главную улицу.

Голос по рации:

— Он объезжает другой квартал.

— Вы уверены?

— Похоже на это. О'кей, он сделал третий поворот. Еще один — и он объедет квартал. Где вы находитесь?

— Недалеко от северной окраины города.

— Продолжайте ехать. Возможно, он догонит вас — точно, он сзади вас.

Лайм спросил Шеда Хилла:

— Ты видишь его в зеркале?

У Хилла хватило ума, не поворачивая головы, перевести взгляд на зеркало.

— Пока нет.

— Едем дальше.

Дома заметно редели. Финские сосны все ближе подступали к дороге, она становилась уже, по обочинам замерз лед, а под деревьями лежал снег.

— А вот и он.

— Сбавь скорость. Позволь ему проехать вперед, если он захочет.

— Я не думаю, что он… — о, черт! — Хилл с силой нажал на тормоз.

Лайм обернулся на сиденье и посмотрел назад.

Ничего.

— Что служилось?

— Он свернул там, сзади. Боковая дорога.

— Все в порядке. Успокойся, мы не одни этим заняты.

Хилл дергал «Мерседес» взад и вперед по узкому шоссе, рискуя врезаться в ледяные обочины. В конце-концов он развернулся и нажал ногой на педаль.

Ускорение вдавило Лайма обратно в сиденье.

— Потише, черт побери.

Солнце мерцало сквозь сосны, как движущаяся сигнальная лампа. Навстречу им, из Лахти, ехала машина. Лайм прищурился, прикрываясь от рассеянного солнечного света. Ему показалось, что это был зеленый «Вольво», старой модели с двумя дверями. Возможно, Алкорн.

Хилл развернул машину достаточно спокойно. Лайм посмотрел через плечо и увидел Алкорна сзади, совсем рядом.

Впереди дорога узкой колеей уходила в лес, с обеих сторон подступали снежные сугробы. Деревья заслоняли солнце. Лайм сообщил в микрофон о том, что они возвращаются. После этого он посмотрел на карту.

На карте шоссе заканчивалось развилкой в виде буквы «Т», после чего дорога уходила к северо-западу от Лахти, связывая деревни дальше, на севере. Между местом, где они находились, и развилкой поворотов не было.

— Прибавь немного скорости. Посмотрим, может быть, нам удастся увидеть его.

Изогнутая в виде буквы «S» дорога заставила «Мерседес» качнуться на крутых виражах, а затем показался «Сааб», его огни только что скрылись за следующим поворотом.

— Отлично, придерживайся той же скорости.

На развилке «Сааб» повернул налево, и Шед Хилл злобно выругался. Лайм сообщил:

— Он направляется назад, в город.

— Сукин сын, он по-прежнему бегает от своей тени.

— Он может узнать этот «Мерседес», если снова увидит его. Передай Алкорну, чтобы он сменил нас. Достань мне новую машину на окраине города. Даю тебе пятнадцать минут.

Мезетти поехал напрямик через Лахти, не пытаясь объехать какие-либо кварталы. Алкорн сменил сопровождение «Сааба» на ближайших подступах к городу, а затем у окраины на идущей на юг главной магистрали в направлении Хельсинки слежку продолжила Другая машина. Лайм поменял свой «Мерседес» на ожидавший их «Вольво» и поехал дальше по следам Мезетти. К тому времени, когда они въехали в царство сосен, Лайм заметил машину партнеров, они обменялись несколькими репликами по рации, после чего Лайм занял их место, а та машина обогнала «Сааб» и поехала впереди.

Таким образом они сопровождали Мезетти на протяжении пятнадцати или двадцати километров. Стрелки приближались к двум часам — времени, близкому к закату в этих широтах. Дороги скандинавов не пустеют при погоде гораздо хуже этой, но сейчас машин было мало. Сосны охватывали дорогу с обеих сторон, бесконечные сосновые леса. То тут, то там шоссе проходило вдоль края озера, мимо аккуратных коттеджей со светящимися огнями в рамке морозных узоров окон: половина жителей Хельсинки и Лахти имела дачи на озерах.

Казалось, Мезетти не обращал внимания на свое сопровождение. После наступления темноты их задача усложнялась, потому что постоянно видя в зеркале огни, едущей за ним машины, он мог скорее догадаться о ее предназначении.

Сзади приблизился «Порш», проехал несколько поворотов почти рядом с бампером «Вольво», а затем вырвался вперед, обгоняя их. Лайм пытался разглядеть лицо водителя, но сбоку выросло облако выхлопов. «Порш» занял место перед ними, и они обрадовались, что между Мезетти и ними появилась на некоторое время другая машина. Мезетти ехал довольно быстро, но через пару миль «Порш» забеспокоился, резко прибавил скорость и промчался мимо.

Наступило время включать фары. Дорога преподнесла им сюрприз в виде следующих один за другим резких поворотов, повторяя изгибы берегов цепи озер. Внезапно сквозь деревья мигнули огни «Сааба».

Действия, Мезетти выглядели дилетантскими. Очевидно, его обучили, как отделаться от одного хвоста, но его маневры не давали возможности освободиться от нескольких преследователей или обнаружить их. Если его люди прослушивали переговоры по рации, они бы знали, что он зажат в тиски, но группа Лайма не использовала стандартный диапазон Полицейских машин, людям Мезетти должна была быть известна частота настройки, а это было маловероятно. В любом случае, они не имели представления о потайном сигнальном устройстве, прикрепленном к машине Мезетти. Об этом не упоминалось и не будет упоминаться по рации.

«Они, — думал он. — Стурка». Неужели Стурка где-то здесь, в нескольких милях, петляет в соснах с Клиффордом Фэрли?

— Увеличь немного скорость. Я не вижу его фар.

Шед Хилл прибавил газу, и «Вольво» начал накрениваться на поворотах. Огни фар терялись среди толстых стволов деревьев, отбрасывающих в глубине леса причудливые тени.

Дорога изогнулась тремя крутыми поворотами; Хиллу пришлось притормозить. Они делали не больше тридцати километров в час, когда проехали последний поворот, и огни фар выхватили из темноты стоящую поперек дороги машину.

Рука Лайма скользнула по приборной доске и вцепилась в ее край. Машину занесло на осколках льда, вмерзших в дорогу, но протекторы выдержали, и «Вольво», развернувшись, остановился, слегка подтолкнув ствол сосны.

Лайм уронил руку и бросил мрачный взгляд на машину, перегородившую дорогу.

Это был «Порш», который пронесся мимо них десять километров назад.

В нем не оказалось ни ключей, ни документов.

— Выясни, на кого он записан, — сказал Лайм Шеду Хиллу. Они откатывали его с дороги.

Скрипя и подпрыгивая, он сполз к деревьям, и Шед Хилл бросился назад к «Вольво», чтобы включить вызов. Лайм забрался на место водителя. Шед Хилл стоял снаружи перед открытым правым окном, говоря в микрофон, который он держал в руке.

— Лезь внутрь, — бросил Лайм и повернул стартер.

Машина качнулась под тяжестью Хилла. Дверца захлопнулась, Лайм задним ходом вернулся на шоссе, включил передачу и нажал ногой на педаль. Они рванули вперед со скоростью девяносто километров в час и увеличили ее до ста там, где позволяла дорога. Но огней фар не было видно.

— Спроси его, где находятся эти чертовы фургоны.

Хилл повторил в микрофон:

— Где фургоны?

— Едете в нужном направлении, — ответил диспетчер. — Мы еще не потеряли шансы на успех.

Но они их потеряли. Через пятнадцать минут сигнал прекратил двигаться, а в половине четвертого они обнаружили «Сааб» на глухой дороге у опушки леса. Мезетти скрылся.

Это был летний коттедж. Живописное озеро, длиной около мили, современный дом, выглядевший немного громоздким, деревянная пристань с бензиновым насосом. Вдоль берега озера тянулась кромка льда; но оно не замерзло полностью. Лайм, нахмурившись, смотрел на «Сааб». Сзади него остановился один из фургонов, все прожектора и фары были включены, все место залито светом, как арена. Вокруг машины теснилась толпа специалистов, но какая от этого была польза?

Из рации протрещал голос:

— На снегу есть отпечатки?

— Полно. В основном они идут от шоссе вниз, к пристани. Вы уже получили данные об этом «Порше»?

— Прокатная компания. Мы пытаемся установить, кому они дали его. На это потребуется время — это маленькая фирма, они закрыты по воскресеньям. Мы разыскиваем управляющего.

— Он ничего не сможет сообщить. — Лайм держал в кулаке свободно болтающийся микрофон и свирепо разглядывал «Сааб».

Один из специалистов разговаривал с Шедом Хиллом внизу, на пристани, размахивая руками в сторону топливного насоса. Из микрофона донеслось:

— Вероятно, нам следует запустить все механизмы поисков. Провести массовые облавы, показать era фото по телевидению, все возможное. Что мы упустили?

— Забудьте об этом. — С этого момента поиски должны были идти в широком масштабе, но тайно. Если информация о них просочится наружу, это могло увеличить опасность для Фэрли.

Шед Хилл вприпрыжку бежал с пристани.

— Там кое-что есть, сэр. Насос с авиационным бензином.

Лайм издал рычащий звук и поднес микрофон к губам.

— Он может находиться в морском самолете. Здесь рядом озеро, дамба. На пристани обнаружен насос с авиационным бензином.

— Сейчас настроим прямо на него прибрежный радар.

Показались огни фар, качнувшиеся на ближайшем изгибе дороги, и Лайм, прищурившись, наблюдал за подъезжавшей машиной. Вряд ли кто мог заехать, в зимнее время по делам в эти края.

Машина остановилась позади фургона, один из финских полицейских пошел к ней, чтобы переговорить с водителем. После минутного замешательства атмосфера разрядилась — финн сделал знак рукой, и Лайм пересек шоссе.

Вновь прибывший оказался толстым человеком с коротко стриженными седеющими волосами и пятном лысины на затылке. Когда он вылез из машины, Лайм тотчас узнал одежду — тяжелые ботинки и и шерстяной костюм московского пошива.

— Вы Дэвид Лайм?

— Да.

— Виктор Меньшиков. Честь имею.

Его легкий официальный поклон выглядел старомодно. Для полноты впечатлений не доставало щелканья каблуками.

— Как я понимаю, вы пытаетесь обнаружить местонахождение Мезетти? — Меньшиков направился в сторону деревьев, к границе освещенного фургоном пространства. Заученная небрежность слишком бросалась в глаза, это напоминало сталинское кино, неуклюжее, полное мелодрамы, а не учтивой тонкости, на которую оно претендовало.

Лайм последовал за ним к деревьям. Они были вне пределов слышимости остальных. Лайм просто стоял и ждал с приклеенной к губе сигаретой. Лицо Меньшикова пылало на холодном ветру.

— Кажется, мы в состоянии помочь вам.

— В самом деле?

Меньшиков подергал мочку уха. Это был один из характерных жестов Михаила Яскова, и, очевидно, именно у него он перенял его. Ясков принадлежал к тому типу людей, которые внушают желание подражать себе окружающим. Этот толстый болван со своими неуклюжими потугами на элегантность был жалкой копией — агент пятого сорта, делающий вид, будто он на самом деле второсортный, со всей этой рисованной конспирацией.

Обычный бюрократ; в эти дни везде были одни и те же проблемы с кадрами.

— Мне приказано сообщить вам адрес и время.

Лайм спокойно ждал.

— Раихимакикату, 17. В шестнадцать часов сорок пять минут.

— Хорошо.

— Разумеется, один на один.

— Конечно.

Меньшиков отрывисто улыбнулся, пытаясь принять злодейский вид. Наклонил голову, втащил в машину свой тяжелый зад и уехал. Ветер хлестал Лайма. Он вынул изо рта сигарету и бросил ее в снег, под ноги. Удаляясь, задние огни машины Меньшикова повернули и исчезли. Лайм подошел к «Вольво».

Он устало устроился в автомобиле, засунул в рот новую сигарету, дернул вниз галстук, расстегнул пуговицу на воротнике и сказал Хиллу:

— Ясков хочет встретиться со мной наедине в четыре сорок пять.

Оставался один час до встречи. Шед Хилл набрал скорость.

— Вы думаете, они взяли Мезетти?

— Это один из вариантов. Хотелось, чтобы было так, но я в этом еще не уверен. Я надеялся, что мы не влипнем подобным образом. У нас нет времени. Надеюсь, что смогу убедить в этом Яскова — он благоразумен.

— Возможно. Но иногда его боссы неблагоразумны.

— Как и наши.

— Ага. Вы не думаете, что они собираются запросить что-нибудь значительное в обмен?

— Они осторожны. Это было бы непохоже на них. Цена не будет неуместной. Все это игра, не так ли? — Лайм не подбирал слова, он слишком устал. — Во всяком случае, мы не потеряли его, как думали. Лучше иметь дело с известным врагом…

Он отчаянно тер лицо руками, пытаясь убрать красную патоку усталости, неумолимо стекавшую на глаза.

Он вышел из машины через квартал от дома номер семнадцать. Улица была видна сквозь медленно дрейфующий легкий туман; замерзшая влага блестела на мостовой, как драгоценные камни. Под мышкой он ощущал тяжесть прижатого к телу короткого пистолета тридцать восьмого калибра, уютно расположившегося в кобуре. По крайней мере, Ясков — профессионал. Его немного успокаивала мысль, что он не будет случайно убит новичком, умеющим быстро спустить курок. Он поднял воротник, засунул руки в карманы и пошел по черному тротуару, обходя лужи. Звук его каблуков эхом отражался от влажного бетона. Фонари вдоль улицы мерцали, и в нескольких кварталах виднелось самое высокое в городке здание с огнями наверху — ресторан, построенный на самой верхушке стоящей на берегу крепости.

Пустота улиц вызывала чувство тревоги. Он с усилием подавил неприятное ощущение, змеей поднимавшееся от желудка, и независимо поднял плечи.

Как только он подошел к номеру двадцать один, из его двери вышел мужчина и остановился там. Это могло оказаться совпадением. Он ответил на взгляд Лайма вежливой, но рассеянной улыбкой незнакомого человека. Затем закинул назад голову и глубоко вздохнул.

Лайм прошел десяток шагов и оглянулся на ступеньки дома двадцать один. Человек по-прежнему стоял там.

Часовой, и одновременно предупреждение Лайму. Его поставили там, чтобы наблюдать за улицей и подать сигнал тревоги при появлении подкрепления.

Дом номер семнадцать был двухэтажным зданием, обветшавшим и бесцветным. На вид казалось, что в нем около восьми или десяти квартир. Тут и там за опущенными занавесками горел свет. Лайм невольно представил себе нацеленные на него пистолеты, спрятанные за ними.

Дверь пропустила его в коридор, рядом с входом начинался пролет деревянной лестницы. Откуда-то сбоку вперед вышел Меньшиков; улыбнулся и показал рукой в сторону лестницы. Все это было скучно и утомительно. Лайм начал подниматься по ступенькам, а Меньшиков остался у входной двери, напоминая дешевого гангстера в фильме Богарта.

Ступеньки скрипели под его тяжестью. Наверху находилась площадка и коридор, проходящий по всей длине здания, от фасада до задней стены. Обращенная к фасаду; дверь была распахнута, и в ней стоял, дружелюбно улыбаясь, генерал Михаил Ясков в удобных английских носках и в сером свитере с высоким воротом.

— Привет, Дэвид.

Лайм пересек пространство, разделяющее их, и заглянул в комнату позади Яскова. Она выглядела довольно мрачно и была из тех, что сдаются с мебелью.

— Должно быть, они опять урезали ваш бюджет.

— Она оказалась свободна. Недостаток жилья, вы знаете.

Михаил Ясков говорил по-английски с лондонским акцентом. Его улыбка обнажила желтоватые зубы, в твердом взгляде серых глаз сквозил юмор. Это был высокий добродушный человек, но на его аристократическом лице пролегли глубокие преждевременные морщины.

Одно время Лайму нравился Михаил, он испытывал к нему уважение. Впоследствии он стал лучше разбираться в людях: каждое лицо было маской.

— Что с вами, Дэвид. У вас ужасный вид.

— Мне не удалось как следует выспаться.

— Жаль. — На столе стояла бутылка водки. Михаил опрокинул ее в стакан, протянул его Лайму и налил еще один для себя. — Будем здоровы.

— У меня нет времени на восточные церемонии.

— Да. Я понимаю, время вас поджимает. Вы довольно жестко придерживаетесь правила, чтобы ваши лидеры приходили в назначенное время на назначенное место.

— Вы взяли Мезетти?

Русский устроился в кресле и махнул ему рукой на диван. Комната плохо обогревалась, и Лайм решил не снимать пальто.

Михаил сказал:

— Допустим, что у меня есть возможность помочь вам найти его.

— У меня нет с собой микрофона.

— Ну, если бы он у вас и был, вы обнаружили бы, что все, что он уловил, искажено до неузнаваемости. — Михаил коснулся пальцем устройства на конце стола. Оно напоминало транзисторный приемник и в действительности представляло собой электронный подавитель.

— У меня нет времени на смакование колкостей. Он у вас или нет?

— У меня есть предположение, где вы можете его найти.

— Хорошо. А цена?

Михаил усмехнулся.

— Как быстро вы меня поняли.

Он сделал глоток и посмотрел на Лайма через край стакана.

— Органы получили сигнал из Вашингтона на следующий день. — Органами назывался в Москве КГБ. — Мы получили указание сотрудничать с вами. Вам известно, все было очень корректно — все демонстрировали вежливость, обращаясь друг к другу ледяным тоном.

— Где он, Михаил?

— Отвратительная у нас погода, нё правда ли? — Михаил опустил стакан, сложил домиком пальцы и прищурился. — Позволь мне, Дэвид, рассказать тебе немного о событиях, которые тут произошли. Твой парень, Мезетти, приехал к этому коттеджу на озере с очевидным намерением встретить там своих друзей. Или, возможно, мне следует сказать не с «намерением», а с «надеждой». Если бы он был уверен в этом, он, вероятно, захватил бы с собой деньги, не так ли? Я полагаю, что для туриста с определенным пунктом прибытия ему слегка не хватало багажа. — Короткая улыбка, за которой последовало быстрое замечание: — Нет, позволь мне закончить, пожалуйста. У него сто тысяч долларов, не так ли? Да. Ну так Мезетти приехал в коттедж на озере с пустыми руками. Почему?

— Проверить, там ли находятся его друзья.

— Можно предположить, что его друзья должны были связаться с ним до условленного часа. Когда контрольный срок прошел, он выехал на место встречи, чтобы выяснить, что случилось, правильно?

— Он сам сообщил вам это или вы просто пытаетесь подогнать схему под его действия?

Михаил подергал мочку уха.

— Как вам известно, была другая машина. Мезетти поменял машины у коттеджа на озере.

Лайм стал внимателен.

— Итак, вы не схватили его?

— У меня не было приказа задержать этого человека, Дэвид. Возможно, он до сих пор не подозревает, что находится под наблюдением.

— Куда он поехал?

Еще один глоток из стакана.

— Он подъехал к озеру, оглядываясь по сторонам. Несколько раз посмотрел на часы и сидел в своей машине, наблюдая за пристанью, как будто ожидал чего-то. Самолета, который должен был забрать его? Нам это не известно, не так ли? Суть в том, что никто не пришел. Самолета не было. Через некоторое время Мезетти вышел и заглянул внутрь другой машины. Он обнаружил прикрепленную к рулю записку. Затем он уехал на этой второй машине.

— Описание и модель?

— «Фольксваген», — отрывисто произнес Михаил. — И довольно старый, насколько я могу судить.

Теперь Лайм начал понимать. Мезетти был выпущен в качестве подсадной утки. Они тонко разыграли комбинацию, и Стурка получил по меньшей мере четыре дня. Значимость Мезетти заметно снижалась, но партия должна была быть все-таки доиграна до конца.

— Итак, какова цена?

— Мезетти думал, что кто-то будет там, чтобы встретить его, — Михаил наклонился вперед, всматриваясь в него. — Кто, Дэвид?

— Я полагаю, тот, кто оставил записку в «Фольксвагене».

Легкая улыбка. Михаил поднялся и подошел к окну, чтобы заглянуть за штору.

В целом представление выглядело печально. Михаил был заперт в этой мрачной комнате, потому что финны ненавидели советских и Михаил — известный агент КГБ — был персоной non grata; вне всякого сомнения, официально он вообще не находился в Финляндии. Поэтому он был вынужден играть в эти закулисные игры: секретные встречи, неряшливые убежища, второсортные подручные, выполняющие для него черновую работу. И все же, несмотря на все эти препятствия, он обскакал всех остальных. Он отделил Мезетти от преследователей, не возбудив у него подозрений, и теперь являлся единственным на земле человеком, который мог вернуть Лайма на след Мезетти.

И естественно, это имело свою цену.

— Безусловно, вы знаете, кто они, друзья Мезетти.

— Если бы мы их знали, неужели бы мы так беспокоились по поводу Мезетти?

— Вы не знаете, где они, — вкрадчиво сказал Михаил.

Он улыбнулся, показывая, что он знает, у него были не просто предположения. Это было вполне объяснимо. Русским не составляло большого труда сопоставить факты и выяснить, что американцам известна личность преследуемого. Лайма слегка удивило то, что они до сих пор не перехватили имя. Но потом он сообразил, что имя Стурки вообще не упоминалось за исключением скремблированных передач, а они абсолютно не поддавались расшифровке. Русские должны были знать, что Стурка разыскивается в связи с взрывами в Капитолии, но у них не было оснований связать его имя со случаем Фэрли.

— Нам хотелось бы получить одно-два имени, — сказал Михаил, возвращаясь к креслу.

— Зачем?

— В интересах мирного сосуществования. Открытое взаимодействие между союзниками, если так можно выразиться. — Улыбка открыто демонстрировала фальшь этого объяснения.

— Послушайте, Михаил, вы подбросили нам небольшое препятствие на дороге, но я не думаю, что это дает вам право голоса в корпорации. А что если я оглашу тот факт, что русские чинят помехи?

— Конечно, мы будем все отрицать. И как вы собираетесь доказать это?

— Давайте посмотрим на дело с такой стороны. Я догадываюсь, чем обеспокоены ваши люди. Некоторые ваши приспешники сорвались с якоря, и Москва хочет убедиться, что никто из ее компании не сплоховал. Ваша репутация серьезно пострадает, если окажется, что в этой истории замешаны Румыния или Чехословакия. Хорошо, я дам вам нужную информацию. У нас нет оснований считать, что за спиной похитителей стоит какое-либо правительство. Ни правительство, ни насколько нам известно, национально-освободительное движение. Для вас этого достаточно?

— Боюсь, что нет.

— По-моему, я веду игру достаточно открыто.

— Я знаю, что так оно и есть. — Рот Михаила превратился в черту: казалось, у него совсем не было губ. Его гнев был направлен не столько на Лайма, сколько на своих собственных высших чиновников. — У каждого свои приказы.

Можно было представить, как они сидят там, в Кремле, в наглухо застегнутой форме с удушающим воротником, и отказываются принять компромисс в качестве ответа. Они держат в руках козырь и понимают это. И если Михаил не возьмет взятку, они бросят его на Лубянку. У Лайма действительно не было выбора.

— Юлиус Стурка. Он собрал небольшую группу дилетантов. Возможно, в этом замешан Рауль Рива. Возможно, нет.

— Стурка, — тонкие ноздри русского расширились. — Значит, он. Нам давно следовало разобраться с ним. Он анархист. Но называет себя коммунистом. Он принес нам больше вреда, чем вам за многие годы.

— Я знаю. Абсолютно точно, что он не улучшил вашу репутацию.

— У вас нет предположений, где его искать?

— Нет.

— Жаль. — Михаил осушил свой стакан. — Мезетти снял номер в железнодорожной гостинице в Хейноле. За ним следят три машины. Два или три человека в настоящий момент находятся в фойе. Они ожидают вас и не будут вмешиваться.

— Распорядитесь, чтобы они удалились, когда я приеду.

— Безусловно.

— Я не думаю, что в вашей картотеке есть приличное фото Стурки.

— Сомневаюсь.

У Лайма имелось одно — моментальный снимок, который Барбара Норрис сделала с помощью своей «Минольты». Но это был шестнадцатимиллиметровый негатив, зернистый и нерезкий.

При расставании они не пожали друг другу руки — они никогда этого не делали.

Снег серыми хлопьями вырастал на лобовом стекле, и дворники смахивали его вниз. Он падал наклонно и с силой ударял в окна. Пытаясь разглядеть дорогу, Шед Хилл нагибался над рулевым колесом; конвой, состоящий из четырех машин и полицейского фургона, полз черепашьим шагом.

Перед тем как они сели в машины и отправились в Хейнолу, оператор телетайпа в присутствии Лайма отправил сообщение:

Часть этого сообщения должны были передать в открытом виде, поэтому он не упомянул о русских.

Было только шесть часов, но все вокруг, казалось, медленно дрейфовало в бесформенной субарктической ночи. Темнота была вязкой, как сироп.

Шед Хилл подкатил к обочине, сквозь снегопад мерцали огни железнодорожной гостиницы. Человек в сапогах и меховой шапке лопатой выгребал снег из-под выхлопной трубы своего «Фольксвагена», другой счищал снег с ветрового стекла машины. Лайм вышел и обратился к тому, кто стоял у ветрового стекла.

— Товаристч?

— Лайм?

— Да.

Русский кивнул головой. Повернулся и, задрав голову так, что хлопья снега начали падать на его лицо, показал на окно на втором этаже. Сквозь опущенные шторы был виден свет.

Шед Хилл вылез из машины. Лайм сказал ему:

— Итак, ты знаешь, какое упражнение надо сейчас выполнить.

— Да, сэр.

Лайм сделал не очень заметные сигналы рукой только что прибывшей процессии машин; из них, не хлопая дверями, начали выходить люди, рассыпаясь веером и беря под наблюдение гостиницу со всех сторон.

Корочка льда на крыльце хрустела под ногами Лайма, как яичная скорлупа. Прикрыв голову рукой от обжигающего ветра, он прижался лицом к запотевшему стеклу. В вестибюле виднелось несколько нечетких фигур. Они не участвовали в игре, их никто сюда не ставил. Так или иначе, причины для этого отсутствовали; просто он всегда был готов к худшему.

Он прошел к двери вместе с Шедом Хиллом, и они быстро вошли внутрь; у него были спутанные волосы и стоптанные ботинки. Трое человек в вестибюле встали и направились к двери. Лайм и Хилл посторонились, ожидая, когда они выйдут.

Остались двое пожилых людей в креслах, читающих журналы. Клерк, сидящий за столом, удивленно посмотрел на Лайма, но не пытался остановить его, когда он пошел прямо к лестнице.

Шед Хилл держался рядом. Лайм спросил:

— Есть инструмент?

— Да, сэр.

— Старайся не шуметь.

Они, как воры, с безмолвием хищников поднялись по лестнице. Лайм быстро оглядел коридор и пошел в сторону передней части здания. Над дверью самой дальней комнаты горела лампа. Он дотянулся до нее и, вывернув, погасил. Ему не хотелось, чтобы сзади него был свет; кто знает, вооружен ли Мезетти?

Он осмотрел дверь. Встал на одно колено и заглянул в замочную скважину. В ней торчал ключ изнутри. Шед Хилл открыл футляр с отмычками, и Лайм выбрал тонкие длинные щипцы-плоскогубцы с острыми кончиками. Он сжал ими конец ключа, вытащив при этом правой рукой пистолет тридцать восьмого калибра, висевший у него под мышкой. Шед Хилл закусил губу, костяшки его пальцев побелели на рукоятке револьвера.

Лайм кивнул. Сжал щипцы и повернул их. Ничего не произошло: он повернул не в ту сторону. Почему-то всегда так получалось. Он повернул в другую сторону. Когда замок, ржаво заскрипев, щелкнул, он рванул ручку и ворвался в комнату.

У Мезетти не было времени, чтобы понять, что происходит.

— Повернись, руки на стену.

Вшестером они окружили Мезетти. Обыскивая его, Лайм нащупал вокруг его торса что-то тяжелое и мягкое и скорчил мину.

— Деньги находились при нем все время. Снимите с него рубашку.

Он засунул обратно свой пистолет и быстро осмотрел номер. В ванной комнате без устали капал водопроводный кран над старомодной ванной, стоящей на ножках в виде когтистых лап. Можно было положиться на Мезетти — это, наверное, был единственный номер во всей гостинице, оборудованный ванной. Революция — интересное дело, когда можно заниматься ею в роскошной обстановке.

Агенты сложили деньги на полу, и Мезетти, часто моргая, пытался следить сразу за всеми. Лайм жестом приказал им отойти и встал прямо перед Мезетти.

— Кто должен встретиться с тобой?

— Никто.

— Где записка, которую они оставили тебе в машине?

Мезетти был испуган, и это было заметно. Лайм бросил через плечо:

— Двое — поищите ее. Он не мог ее выбросить.

Мезетти стоял в подштанниках, дрожа, но не от холода. Лайм подошёл к маленькому столу и выдвинул стул. Одна его ножка оказалась короче других, или пол был неровный. Он зажег сигарету.

— Стой смирно.

— Что вы, мать вашу, фараоны, здесь делаете? Вы знаете, кто я…

— Заткнись, будешь разговаривать, когда тебя спросят.

— Эти деньги принадлежат «Мезетти Индастриз». Если вы думаете, что можете украсть…

— Заткнись!!

Лайм сидя курил и смотрел на Мезетти. Один из агентов обыскивал карманы пальто Мезетти в гардеробе.

— Вот она.

Шед Хилл взял записку и передал через комнату Лайму.

Лайм взглянул на нее. «Марио, жди нас в железнодорожной гостинице в Хейноле». Хилл держал ее пинцетом, и Лайм кивнул. Хилл положил записку в конверт.

— Подойди сюда.

Мезетти не двигался, пока один из агентов не толкнул его, очень резко. Лайм посигналил рукой, и агенты притащили прямой деревянный стул. Они установили его около стола, и Лайм сказал:

— Садись.

Мезетти нерешительно сел.

Лайм протянул руку над столом, положил ее на макушку Мезетти и ткнул его лицом вниз, в поверхность стола. Его зубы щелкнули, челюсть отвисла, глаза закатились. Лайм выпрямился, наблюдая. Мезетти медленно пришел в себя с выражением боли на лице. Он проверил челюсть, двигая ею взад и вперед. Лайм ждал.

— Ты фашистский гад, — выдохнул Мезетти.

Лайм сдержал свою реакцию; он затянулся сигаретой.

В следующий момент нос его ботинка врезался в голень Мезетти.

Мезетти сложился пополам, прижав свою ногу к груди, и Лайм сильно ударил его рукой по лицу. Того отбросило назад, стул перевернулся, и Мезетти рухнул на пол. Агенты подобрали его вместе со стулом и посадили на то же место. Мезетти взвыл, когда Лайм вытащил из кармана длинные тонкие щипцы-плоскогубцы и защемил ими верхнюю часть правого уха Мезетти. Повернул, потянул вверх; Мезетти попытался подняться вместе с ними, но агенты прижимали его к стулу.

Лайм отпустил ухо и ткнул остриями щипцов в мягкое место под подбородком Мезетти. Голова Мезетти напряженно откинулась назад, как у пациента в зубоврачебном кабинете.

Шед Хилл наблюдал с тревогой и неодобрением.

Лайм тыкал и крутил щипцами, пока под подбородком Мезетти не начала капать маленькими каплями кровь. Когда Лайм отвел щипцы, Мезетти ощупал подбородок и увидел кровь на пальцах. Последние остатки бравады вытекли из него, словно откупорили пробку.

— Итак, кто должен был встретить тебя здесь? Стурка? Алвин Корби? Сезар Ренальдо?

Мезетти облизал губы. Лайм продолжал:

— Пусть будет так. Ты можешь сказать мне, или ты можешь пытаться оставить это при себе. Ты здорово истечешь кровью, и боль будет гораздо сильнее, чем ты можешь вытерпеть, но ты можешь попробовать. Но если ты ничего мне и не скажешь, я дам им понять, что ты дал показания. С другой стороны, если ты будешь реалистом, мы не будем разглашать твое имя, пока не покончим со всеми ими.

Внезапно он воткнул щипцы в тыльную сторону ладони Мезетти. Кровь быстро потекла, и Мезетти схватил свою руку и судорожно сжал ее. Лайм повернулся к Шеду Хиллу.

— Возможно, неплохая мысль — в любом случае предать огласке, что он сотрудничает с нами. Это может заставить Стурку что-то предпринять.

Эта реплика точно предназначалась Мезетти; Лайм был уверен, что Мезетти не знает, где находится Стурка. Разумеется, Стурка тоже это знал; выпуск новостей не спровоцирует его.

— Я не знаю, где они. Это правда. — Голос Мезетти звучал монотонно, как у человека, признавшего свое поражение. Он смотрел на стол, не поднимая глаз.

Лайм сказал:

— Я хочу, чтобы ты был очень внимателен, отвечая на мой вопрос. Сколько их там?

Он вел допрос расчетливо. Эта фраза звучала не так, будто он искал, где; наловить побольше рыбы, а словно он знал правильный ответ. Он постучал щипцами по столу. Последовал медленный, неохотный ответ.

— Их четверо. Те, которых вы назвали, и Пегги Остин.

— Нехорошо лгать мне, — сказал Лайм. Он поднял кончики щипцов к ямке на груди Мезетти и принялся тереть и щипать ими кожу.

— Бог свидетель, это правда.

Лайм продолжал работать щипцами.

— Послушайте, если… Господи, уберите эту чертову штуку! — Мезетти пытался увернуться от щипцов, но два агента словно прибили его гвоздями к стулу. От него запахло потом, выступившим от страха.

Вдруг Лайм отвел назад щипцы.

— Итак?

— Если вам известно сколько их, вы знаете, что я говорю правду. Ч-черт.

— Но есть и помощь извне, разве не так?

— Конечно, Стурка имеет людей повсюду. У него есть контакты, понимаете?

— Назови их.

— Я не…

— Рауль Рива, — произнес Лайм, внимательно глядя на него. Марио был явно озадачен, и Лайм перешел к другой теме. — Когда вы оставили лодку на мели, вы убили шкипера. Что ты тогда делал?

Он сказал это голосом человека, делающего еще одну проверку. Мезетти ответил:

— Это был не я. Я не убивал его.

— Ты так же виновен, как и остальные, и ты знаешь это.

— Ради Бога, я никого не убивал.

— Ты грозил убить пилота, с которым прилетел сюда из Гибралтара.

— Только для того, чтобы заставить его сотрудничать. Я не убил его, не так ли?

— Что ты делал после того, как убил владельца лодки?

Лайм играл в воздухе щипцами, и Мезетти тяжело откинулся на спинку стула.

— Нас ждала другая лодка.

— Фэрли так и оставался в гробу?

Глаза Мезетти округлились. Видно было, как он сглотнул.

— Нет. Он покидал его, когда мы были в море.

— Куда вы направились потом?

— Вдоль берега.

— В Альмерию.

— Да, там была другая лодка. Я хочу сказать, что мы проехали пару сотен миль в грузовике — примерно пол-пути вдоль берега. У нас не было времени, чтобы проделать весь путь в лодках — слишком далеко.

— Хорошо, вы использовали грузовик. Кто устроил это?

— Стурка, конечно.

— Нет. Стурка все организовал, но Стурка не был тем, кто поставил там для вас грузовик. Кто доставил его на место?

— Я никогда не видел его.

— Это был Рива, не так ли?

— Я никогда не слышал ни о каком Риве.

— Держите его, — сказал Лайм. Он поднялся, встал сбоку от Мезетти и мягко засунул кончики щипцов в раковину уха Мезетти. Когда он почувствовал, что они уперлись в барабанную перепонку, он медленно надавил на них; с другой стороны он держал голову Мезетти левой рукой. — Итак, кто это был, Марио?

Мезетти начал плакать. Лайм ослабил давление, но не вытаскивал щипцы из уха Мезетти, и спустя — немного времени тот откашлялся, всхлипнул и сказал:

— Слушайте, я никогда даже не встречался с этим парнем.

— Но ты видел его.

— …Да.

— Как его зовут?

— Стурка называл его пару раз Бенъюсеф.

— Бенъюсеф? — спросил Шед Хилл.

— Бенъюсеф, — сказал Лайм куда-то в пространство, хмурясь при этом. Он вытащил обратно щипцы. — Жирный, немного хромающий человек.

— Да, — угрюмо подтвердил Мезетти. — Это он.

Лайм сел за стол напротив него.

— Вернемся к тому гаражу в Паламос, где вы сделали магнитофонные записи.

— Господи Иисусе, вам известно почти все.

— Итак, вы укладываете вещи. Вы положили Фэрли в гроб. Гроб унесли в катафалк. За рулем катафалка сидел Корби. Все «остальные чистили это место — вытирали отпечатки пальцев, собирали все, что привезли с собой. И вот все садятся в катафалк. Но кто-то должен выключить свет и закрыть дверь гаража. Это сделал ты.

— Да. Боже, вы все видели по телевидению?

— Стурка сказал тебе пойти туда и выключить свет.

— Да.

— Затем ты вышел и захлопнул дверь гаража. Ты вытер отпечатки своих пальцев с двери и сел в катафалк.

— Да, да, — кивал головой Мезетти.

— Стурка смотрел, как ты выключаешь свет, так?

Мезетти нахмурился:

— Я думаю, смотрел, да.

— Тогда, может, когда ты подошел, чтобы закрыть дверь гаража, он подал тебе тряпку, которой ты вытер ее.

— Да. Господи Иисусе.

Лайм откинулся назад на стуле, размышляя. Это было то, что он обязан был знать. В следующий момент он изменил предмет разговора.

— Вы вышли на берег в Альмерии. Все вышли на берег?

— Только я. Я подплыл на плоту.

— Все остальные остались в лодке? Каков был план?

Мезетти смотрел на щипцы.

— Господи, вы все равно собираетесь убить меня, разве не так?

— Мы собираемся взять тебя обратно в Вашингтон. Тебя убьют, но это буду не я.

— Суд свиней. Фашистская газовая камера.

— В политике нет монополии на газовую камеру, — мягко ответил Лайм. — Твой друг Стурка однажды отразил газом целую деревню.

Ошибка, которую он допустил, заключалась в том, что он перестал думать. Это дало Мезетти время осознать безнадежность своего положения. Теперь вытащить из него еще что-либо будет труднее; щипцы откроют его рот, но он попытается лгать. Допрос с пристрастием обнаружит это: давить на него и не снимать давления, пока каждый раз не будет один и тот же ответ.

Но у Лайма не было для этого времени. Он встал и передал щипцы одному из агентов.

— Доставьте его в Лахти.

Было около девяти часов. Шед Хилл последовал за ним в полицейский участок. Пальто Лайма потяжелело от сырости, и от него шел пар; он снял его и бросил поперек стула.

— Я думаю, Бенъюсеф Бен Крим находится где-то поблизости. Нам надо поставить сеть. В первую очередь фото и описания в аэропортах — он, вероятно, если еще не отбыл, находится в пути.

Шед Хилл сказал:

— Я думаю, Бенъюсеф — это тот парень, который раздобыл лодку.

— Верно.

— Но это было в Испании. Почему вы думаете, что он здесь?

— Кто-то оставил Мезетти машину около озера и записку.

— Почему Бенъюсеф?

— Он все время был у Стурки мальчиком на побегушках. По-видимому, он еще не вышел из этой роли.

Шед Хилл все еще не понимал в чем дело, и Лайм объяснил:

— Отпечаток пальца Мезетти в гараже был оставлен преднамеренно — это идея Стурки. Стурка смотрел, как он выключает свет, но не напомнил ему вытереть выключатель.

— И что же?

— Предполагалось, что мы идентифицируем Мезетти, — сказал Лайм.

Он с трудом поднялся на ноги: сидеть в кресле было слишком рискованно. О# не мог позволить себе заснуть прямо сейчас.

Восемьдесят семь часов до инаугурации. Он потянулся дугой назад, упираясь кулаками в поясницу; услышал, как хрустнуло в позвоночнике.

— У нас есть в распоряжении «Конкорд»?

— Он в Хельсинки, — ответил Хилл.

— Хорошо, нам лучше отправиться туда.

— Вам нужно поспать. Вы выглядите как труп.

— Посплю в самолете.

— Куда мы летим?

— В Алжир, — сказал Лайм. — Это то место, откуда нужно начинать.

Это было то место, где он должен был начать с самого начала. Саттертвайт оказался прав. Стурка был «pro»; «pro» — это тот, кто не допускает идиотских ошибок. Отпечаток пальца в гараже — нужно тренироваться, чтобы стать таким кретином.

Итак, «подсадная утка» вела их за собой всю дорогу до Финляндии, а тем временем Стурка был там, в Западной пустыне, все это время. Свидетельством в пользу этого являлся Бенъюсеф. Если Стурка использовал членов своей старой ячейки в Алжире, это было то место, где он должен находиться.

Место, где он раньше так часто бывал. Место, где Стурка каждый раз переигрывал Лайма.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ЯНВАРЯ

8:20, восточное стандартное время.

Приготовления были окончены, и этой ночью вступала в силу та часть плана, которую проводил Рива.

Рива следил за прогнозами погоды и запланировал акцию так, чтобы она совпадала по времени с проходом над Вашингтоном фронтам низкого давления. Температура держалась около нуля градусов, падал мокрый снег. Снежинки слипались в хлопья, которые шлепались и разлетались при соприкосновении с поверхностью. Из-за крупных хлопьев видимость была низкой, и именно это соответствовало замыслам Ривы.

Они работали в двух машинах. Кавана и Харрисон в «Шевроле», а Рива в «Додже». В «Шевроле» они везли десять зарядов в ранцах. Рива собрал бомбу в трубке от брандспойта, которую он положил рядом с собой на сиденье, закрыв сверху сложенной газетой.

Нападение на Милтона Люка служило ключом ко всему остальному; оно должно было удаться, но все же из всей операции эта часть являлась наиболее сложной, так как никого из них не должны были даже наполовину так хорошо охранять.

Люк жил на верхнем этаже высотного дома на Висконсин-авеню. Было совершенно невозможно проникнуть в саму квартиру: люди из секретной службы находились повсюду в здании. Поэтому они исключили этот вариант. Никогда не имело смысла атаковать врага в наиболее сильно охраняемых точках. Люк был главной мишенью, но существовали и сопутствующие мишени, и задача заключалась в том, чтобы сначала поразить некоторые из них, потому что они должны были сыграть отвлекающую роль.

Итак, первым на очереди был дом сенатора Холландера. План состоял в том, чтобы потревожить старого фашиста, но не убить его. Рива поехал первым. Большое здание в георгианском стиле стояло в глубине улицы; сквозь пелену снегопада светились огни его крыльца, и он смог разглядеть тяжелые очертания фургона секретной службы на шоссе. Он выглядел так же, как фургон на посту перед домом Декстера Этриджа до его смерти.

Он проехал прямо, мимо него, на небольшой скорости и вытащил «уоки-токи», когда здание осталось позади. Он произнес только одно слово:

— Порядок.

Он повел «Додж» дальше, направляясь на Массачусетс-авеню, ожидая ответа по «уоки-токи». На это должно было потребоваться несколько минут. «Шевроле», проедет мимо дома Холландера, и Кавана бросит ранец в тень. Они заранее выбрали место. Он не мог причинить сильного вреда — возможно, вырвет несколько кустов и забросает осколками шрапнели дом и фургон секретной службы, — но он перебудит всех вокруг и заставит сбежаться сюда толпу полицейских.

У ранца торчал запальный шнур, рассчитанный на полчаса, и этого времени им было вполне достаточно, чтобы скрыться.

— Порядок.

Он взглянул на «уоки-токи» на сиденье. Рация по-прежнему молчала. Он проехал еще три дома вверх по авеню и повернул у массивного жилого здания, где размещались апартаменты сенатора, двух конгрессменов и министра финансов. Он остановил машину и повернул ручку выключателя внутреннего освещения, прежде Чем открыть дверцу и выйти под падающий снег.

Здание стояло на углу и имело два входа. Сзади находился служебный вход, позволявший пройти в подвал. Все три входа охранялись: у каждой двери стоял часовой, а у двух главных были еще вооруженные охранники.

Рива тихо прошел по подъездной аллее, его завернутая в плащ фигура двигалась бесшумно. Он вытащил револьвер тридцать второго калибра с ввернутым глушителем, взвел курок и опустил оружие, держа его сбоку, там, где оно было прикрыто развевающейся полой плаща.

Полицейский следил за его приближением. Он выпрямился и шагнул вперед из пятна света, сжимая в руке пистолет. Дружелюбно, но осторожно окликнул его:

— Привет.

— Привет, — ответил Рива и дважды выстрелил.

Выстрелы прозвучали, как легкие хлопки. Полицейский откинулся назад, опираясь на кирпичную стену и сполз вниз на тротуар, оставив на стене блестящее пятно.

Рива оттащил полицейского в тень и надел его фуражку себе на голову. На расстоянии это должно было сработать. Он занял пост у дверей, положив в карман связку ключей, взятых у охранника.

У американцев такие детские представления о безопасности.

У дальнего конца подъездной аллеи свернула машина. Она мигнула фарами. Рива поднял высоко над головой левую руку. «Шевроле» попятился по шоссе, возвращаясь на улицу, затем проехал вперед, вдоль кромки тротуара, вернулся на подъездную дорогу и подъехал к служебной двери задним ходом.

Фары погасли, открылись дверцы машины.

— Все в порядке?

— Все прекрасно.

Со стороны они выглядели, как разговаривающие друг с другом полицейские-напарники.

С помощью ключа со связки Рива открыл служебную дверь.

— Теперь тихо.

— Будь спокоен. — Кавана и Харрисон прошли внутрь, неся пять ранцевых зарядов.

Рива проверил дверь, убедившись, что ее можно открыть изнутри без ключа. Для этого требовалось всего лишь нажать вниз рукоятку. Он бросил связку ключей на мертвого полицейского и пошел вверх по подъездной аллее мимо «Шевроле». Гудение его двигателя было похоже на рев зверя. Рива смахнул с носа капельку от растаявшей снежинки и не спеша прошел по улице, завернул за угол, перешел через дорогу и, миновав дом, подошел к «Доджу».

Он просидел в машине тридцать пять минут — то время, которое, как они рассчитывали, должна занять операция. Не было причин ожидать каких-либо осложнений. В коридоре жилого дома не было охраны, и важные персоны не держали часовых у своих дверей. Американцы терпеть не могут жить подобным образом. Итак, все, что требовалось сделать, — это проникнуть внутрь здания, с этого момента вам никто не мешал.

Возможно, бомбы не уничтожат их всех. Спальня сенатора Гранта находилась на верхнем этаже у внеш-нёго угла здания, и ближайшая к коридору комната была удалена от нее. Бомба превратит в руины кухню Гранта, что должно привести его в бешенство. Это вполне их устраивало. При некоторой доле везения министр финансов окажется погребенным под грудой тяжелых обломков. Заряды в мусоропроводе рядом со спальными, комнатами конгрессменов Уорда и Джетро почти наверное убьют обоих представителей и их жен. Что касается коммуниста Дж. Р. Айфилда, он потеряет бесценные живописные полотна в своей сибаритской гостиной, и это, вне всякого сомнения, подогреет его ярость.

Рива услышал отдаленный рев сирен. «Бомба на газоне у Холландера», — подумал он. Еще до того как закончится ночь, они будут в панике носиться кругами — пытаться ухватить себя за хвост. Свора удостоенных звания дураков — американские силы безопасности.

— Порядок.

Он повернул ключ и подождал с работающим на холостом ходу двигателем, пока «Шевроле» проедет мимо, включил фары и отъехал, неторопливо следуя за ним в направлении Висконсин-авеню.

4:05, восточное стандартное время.

Газон перед домом сенатора Холландера был залит светом, и бригада по бомбам изучала остатки шрапнели, застрявшие в стене.

— Эта штука обладала дьявольской мощностью, — сказал сержант. — Господи, посмотрите на это дерево — его вырвало с корнем. — Он показал на гигантский старый клен.

Сенатор Холландер и миссис Холландер топтались на заснеженном газоне в халатах и домашних тапочках, вопя на всех вокруг. Лейтенант Эйнсворт произнес в микрофон:

— Похоже на профессионально сделанную бомбу. Лучше попытаться связаться с господином Саттертвайтом.

4:08, восточное стандартное время.

Рива медленно проехал по Висконсин-авеню и остановил машину у дома вблизи апартаментов Милтона Люка. Снег по-прежнему валил тяжелым мокрым потоком. Он начал накапливаться на пешеходных тротуарах и газонах; возможно, температура упала на один-два градуса.

Наличие гаража облегчило бы задачу, но они обойдутся и без него. Это было последнее жилое здание, возведенное в Вашингтоне до того, как региональные законы запретили возведение небоскребов без встроенных гаражей. Таким образом, каждому приходилось рыскать по улице в поисках места для парковки — каждому, за исключением Очень Важных Персон. Лимузин, предназначенный для спикера Люка, а теперь возможного президента Люка, имел свое собственное место для стоянки прямо перед зданием. Шофер являлся агентом секретной службы и всегда находился рядом с машиной. Еще два человека из секретной службы охраняли вход в здание. Десятки их находились внутри здания, в коридорах, у других входов. Внутри до Люка невозможно было добраться, это следовало сделать здесь, на улице.

Рива поднял «уоки-токи».

— Все готово?

— Порядок.

— Согласуем время. Через три минуты от… этого момента.

Он не отрываясь смотрел на циферблат часов; затем вытянул продолговатую бомбу из-под газеты, засунул ее в карман пальто, а выступающий конец спрятал в левый рукав и вышел из машины, держа левую руку в кармане. Бомба имела всего лишь полтора дюйма в диаметре, но заряд внутри был сделан из немецкой взрывчатки, которая по разрушительной силе равнялась шестидюймовому морскому снаряду. Один конец бомбы был покрыт алюминием, а другой являлся чувствительным к нагреванию детонирующим устройством, на обоих концах и кольце вокруг центра трубки были прикреплены мощные магниты. Магниты могли удержать бомбу прилепившись к любому кусочку стали.

Детонатор представлял собой электрическое устройство из олова и меди, реагирующие на повышение температуры под влиянием разницы в расширении двух металлов: любая температура выше ста девяноста градусов по Фаренгейту вызовет контакт и, таким образом, сдетонирует бомбу.

Он пошел по улице, по тротуару, к противоположному зданию и небрежно взглянул в его сторону. Агенты секретной службы наблюдали за ним, как они смотрели бы за любым пешеходом в девять минут пятого утра. Впереди него на расстоянии двух домов, среди огней перекрестка скользила машина. Рива рассчитал свой поворот, чтобы он совпал по времени с гудком сирены машины, когда она подъезжала к зданию.

Гудок привлек внимание агентов секретной службы. Шофер стоял под навесом, наблюдая за лимузином, но его голова тоже повернулась в сторону приближающегося «Шевроле». Рива сошел с тротуара между двумя припаркованными машинами и остановился там, ожидая, когда проедет «Шевроле», чтобы от смог перейти улицу.

Он сделал вид, как будто направляется к зданию за жилым домом.

Он услышал свистящий звук мчащейся машины и шагнул назад, чтобы избежать брызг снега. Машина проехала мимо, делая около двадцати пяти миль в час. Головы агентов повернулись, демонстрируя их устойчивый интерес к ней. Рива ступил на авеню, посмотрел в обе стороны и начал переходить дорогу. Его направление было выбрано так, чтобы он оказался позади лимузина, двигаясь в сторону соседнего дома.

Внимание агентов разделилось между Ривой и удаляющимся «Шевроле», когда Харрисон на заднем сиденье «Шевроле» начал стрелять. Он стрелял по окнам квартиры Милтона Люка. Не ожидалось, что его выстрелы причинят какой-либо вред: угол был слишком высок.

Но они достигли своей цели: агенты секретной службы укрылись за колоннами и машинами и начали палить вслед «Шевроле».

Рива сделал то, что на его месте сделал бы каждый. Если вы — пешеход, находитесь по середине открытого пространства и внезапно начинается перестрелка — вы бросаетесь в укрытие.

Укрытием, которое он выбрал, было пространство за лимузином. И как только он закатился под его задний бампер, его левая рука скользнула по днищу кузова машины. Для того чтобы найти выхлопную трубу, потребовалась всего секунда или две. Он прилепил бомбу на магнитах к верхушке трубы, как раз под баком с бензином и прокатился дальше по тротуару. Теперь он находился в нескольких футах позади лимузина, вне пределов его досягаемости, и агенты секретной службы могли увидеть его, если бы выбрали для этого момент.

«Шевроле», визжа шинами, скрылся за углом, и агенты перестали стрелять. Рива поднялся на ноги, и когда ближайший агент повернулся, свирепо глядя на него, произнес:

— Господи Иисусе Всемогущий. Что, черт возьми, все это значит?

4:20, восточное стандартное время.

Саттертвайт провел рукой по подбородку. Щетина уколола ладонь. Затуманенные усталостью лица вдоль длинного стола в Солт Майн. Голоса, кричащие в телефоны.

Саттертвайт вел разговор с директоре ФБР Клайдом Шенкландом.

— Похоже, они приложили максимум усилий, сначала газон Холландера; затем проклятые пять бомб в том самом здании; после этого снайпер, стреляющий по окнам Люка. Одному Богу известно, куда они нанесут следующий удар. Послушайте, я хочу, чтобы задействовали всех людей, которые у вас есть. Мы обязаны обеспечить немедленную защиту всех важных лиц в Вашингтоне.

Кайзер потянул его за рукав. В его руке была зажата телефонная трубка.

— Вас вызывают. Президент.

Саттертвайт сказал Шенкланду:

— Займись этим, Клайд, — швырнул трубку телефона и выхватил другую у Кайзера. — Да, господин президент.

4:23, восточное стандартное время.

Город обезумел от рева сирен. Рива обогнул квартал и залез в свою машину, взяв «уоки-токи».

— Порядок?

— Порядок.

— Они сбились с ног. Перейдем на запасной вариант.

— Порядок.

В центре становилось слишком жарко. Они переключатся на другие мишени и направятся на окраины.

Люди из секретной службы в течение нескольких минут допрашивали его, но его удостоверение было в порядке, а рассказ правдоподобен, и у них имелись более серьезные поводы для беспокойства, чем он.

Он включил передачу и направился к дому сенатора Форрестера.

4:28, восточное стандартное время.

Специальный агент Пикетт скользнул на переднее сиденье лимузина, чтобы включить рацию. Его рука задела книжку с картонными спичками, и когда он отбросил ее, и она приоткрылась, перед его глазами оказалось лицо человека, которого он допрашивал менее десяти минут назад.

Он подобрал листок, уставился на фото и выпалил в микрофон:

— Говорит Пикетт. Я только что видел вашего парня Риву.

4:37, восточное стандартное время.

Дефорд и В. Л. Хойт вошли в комнату штаба, и Хойт обратился к Саттертвайту:

— Послушайте, они могли втащить что-нибудь в тот жилой дом. Те винтовочные выстрелы могли служить специальным манёвром, чтобы отвлечь внимание наших людей, пока кто-нибудь проскользнул в здание. Нам лучше убрать оттуда Милтона Люка.

— И куда его поместить?

— В Белый дом. Это лучшее охраняемое место, которое у нас есть.

Дефорд добавил:

— Я организую мощное сопровождение. Нам нужны мотоциклы и полицейские машины. — Он снял трубку телефона.

4:33, восточное стандартное время.

Два агента ФБР подъехали к Аризона Террейс и остановились у края тротуара.

— Вот дом сенатора.

— Отлично.

— Нет повода его будить. Послушайте, я займу место в том открытом гараже, через дорогу. Ты останешься здесь, в машине. Кто бы ни появился, он будет у нас под перекрестным огнем.

— О'кей.

4:37, восточное стандартное время.

Рива остановил машину у Аризона Террейс, и через несколько секунд сбоку появился «Шевроле». За рулем сидел Кавана.

— Все в порядке?

— Пока все хорошо, — ответил Рива.

— Ты хочешь нанести здесь окончательный удар и быстренько сбежать?

— У него есть витраж на фасаде. Просто брось ее через него.

— Даже не знаю. По-моему, эта улица кончается тупиком.

— Я сначала проедусь по ней, — сказал Рива. — Дайте мне пару минут.

Он отъехал по улице, направляясь к Холму на первой передаче.

Дом Форрестера находился в узком проходе, как раз перед тем, как улица расширялась, образуя круговой поворот.

Рива медленно проехал по кругу. Кажется, в припаркованной машине мелькнула тень? Он еще раз посмотрел туда. Ничего.

«Начинают шалить нервы».

Он одернул себя. Им потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы забросить своих людей в такую даль.

Форрестер был всего лишь младшим сенатором от второстепенного штата.

Он прокатился по петле и снова выглянул. Бросил взгляд на полумрак открытого гаража: ничего.

Снегопад ослабел, одинокие снежинки плавно опускались вниз. Он переехал через холм и вернулся к началу шоссе.

— Все чисто.

4:41, восточное стандартное время.

Агент ФБР тихо сказал в микрофон рации, находящейся в машине:

— Кто-то только что осмотрел дом Форрестера. Вам лучше прислать сюда еще одну или две машины.

4:42, восточное стандартное время.

Харрисон переложил бомбу на колени, когда машина въезжала на Холм. Он установил секундомер на две минуты.

Кавана проехал мимо стоящего «Плимута» и притормозил у начала подъездного пути к дому, сенатора.

Харрисон толчком открыл дверь, вышел из машины и направился ко входу в здание.

— Оставайся на месте. ФБР.

Харрисон медленно повернулся на каблуках, оглядываясь через плечо.

Рядом с «Плимутом» стоял агент ФБР, направив пистолет прямо в середину пальто Харрисона и ясно показывая, что он может в любой момент выстрелить.

Секундомер тикал. Харрисон бросил бомбу и нырнул в укрытие, но агент ФБР включил фары, и их лучи ослепили Харрисона.

Кавана со своим револьвером вылезал из «Шевроле», но из открытого гаража через дорогу появилась вспышка оранжевого пламени, раздался хлопок, и Кавана ткнулся лицом в землю.

Харрисон вскочил, чтобы бежать, — он не мог оставаться здесь, до взрыва бомбы оставалось тридцать секунд, самое большее…

Он почувствовал, как пули впиваются в него, и, прежде чем сознание в нем угасло, он услышал оглушительный грохот разорвавшейся бомбы. Что-то смертельно ударило его по затылку.

4:43, восточное стандартное время.

Выстрелы насторожили Риву, и он взял «уоки-токи»:

— Порядок?

Когда ответа не последовало, он включил фары и поехал к началу улицы. На нее сворачивали две машины. Увидев, как он приближается, они развернулись поперек шоссе, блокируя ему выход. Рива крутанул руль и до отказа выжал педаль, втискивая «Додж» на боковой тротуар, направляясь на открытое пространство за ними. Но свет их фар бил ему прямо в глаза, и ему было трудно видеть.

Он услышал, как взорвалась бомба. Что-то забрызгало ветровое стекло перед ним. Колеса перепрыгнули через бетон, и машина поскользнулась на мокром снегу. Задние колеса взвизгнули. Он вывернул руль, пытаясь удержаться, и врезался в одну из машин.

Он перескочил через сиденье и выбрался через заднюю дверь, катясь по земле и выхватывая пистолет с глушителем. Но глаза по-прежнему были ослеплены светом фар, и он не мог разглядеть цель, тогда как трое или четверо из них стреляли в него из темноты.

5:10, восточное стандартное время.

Четыре машины секретной службы образовали конвойный эскорт вокруг лимузина; открывали и замыкали шествие пары мотоциклистов. Спикер палаты представителей Милтон Люк и его жена были окружены подвижным клином агентов безопасности, проходящим от дверей их апартаментов к лифту, вниз, на первый этаж, поперек вестибюля, сквозь двери, через тротуар к ожидающему лимузину. Люки устроились на заднем сиденье. Они выглядели постаревшими, полусонными; налицо были все признаки того, что им пришлось одеваться в спешке. Из здания вышли люди, несущие две на скорую руку собранные сумки; другую одежду могли доставить позднее.

Звучание сирен превратилось в пронзительный визг, и лимузин двинулся по Висконсин-авеню.

Прилив мощности двигателя послал горячий поток отработанных газов через выхлопную трубу лимузина, и тепло разогрело детонатор бомбы.

Ее взрыв прорвал топливный бак, и бензин взорвался.

Задняя часть лимузина разлетелась на части вместе с пассажирами, находящимися в нем. Шум был слышен на расстоянии тридцати кварталов.

8:40, восточное стандартное время.

В шуме штаба Саттертвайт едва слышал голос президента. Он вышел, перешел в комнату для конфиденциальных разговоров и снял трубку:

— Да, господин президент.

Голос президента казался слабым по сравнению с ревом грузовиков, вертолетов и сирен, который проникал сквозь замерзшее окно. Армия прокладывала себе путь по Вашингтону.

— Билл, я хочу, чтобы ты отправился сюда как можно скорее.

— Конечно, сэр.

— У нас тут появилась проблема по имени Уэнди Холландер.

— Хотелось бы мне, чтобы это была наша единственная проблема.

— Не думаю, что это так, — сказал президент дрожащим от ярости голосом. — Я бы отдал предпочтение любой другой проблеме по сравнению с той, которая касается Уэнди Холландера.

— Я не понимаю, сэр.

— Ты подумаешь и поймешь. Послушай, он здесь рядом, расположился в кабинете Линкольна. Я хочу, чтобы ты попытался стряхнуть его с моей шеи на несколько часов, пока я не смогу привести свою голову в рабочее состояние.

— И каким образом я должен это сделать?

— Черт, меня это не волнует. Поставь его во главе батальона ударных сил, ему такое должно понравиться.

Президент проявлял раздражение. После некоторой паузы Саттертвайт произнес:

— Вы собираетесь форсировать введение, войск в город, сэр?

— Да.

— Я не думаю, что в этом есть необходимость.

— В таком случае ты ошибаешься.

— ФБР накрыло их всех. Никого из них не осталось, у нас достоверная информация.

— Нам уже говорили это. Но дело в другом. Мы должны продемонстрировать силу.

— Да, сэр. Но нам лучше держать их в узде.

— Давай больше беспокоиться о том, чтобы держать в узде помешанных, Билл. — И президент повесил трубку.

Сеть все еще не была заброшена; облавы не проводились, но на этот раз уже ничто не могло остановить давление на администрацию. Милтон Люк, конгрессмены Джетро, Вуд и их жены были мертвы.

Саттертвайт прислушался к вою сирен и грохоту армейских грузовиков, двигающихся по улицам. Когда он подошел к окну, он увидел бронированный лимузин, едущий по Пенсильвания-авеню в окружении джипов, в которых стояли солдаты с винтовками и автоматами, направленными на тротуары и окна; судя по их виду, они были готовы стрелять в любого, кто пошевелится.

Он не знал, кто находится в лимузине; это мог быть кто угодно. Те, кто вообще передвигался, ездили как колониальные чиновники, путешествующие по охваченным восстанием районам джунглей. Городу казалось, что он в состоянии осады, и возможно, это было то же самое, как если бы он и в самом деле был осажден. Армия реагировала с раздражением лабораторной крысы, которую посадили в лабиринт без выхода: все были вооружены до зубов, лишь не было мишеней.

В глазах Саттертвайта стояла боль. Он отвернулся от окна, но мимо проехала еще одна сирена, может быть, не громче остальных, но он реагировал на нее будто на скрип ногтя по школьной доске — невольно вздрогнул. Он вернулся в коридор и вошел в штабную комнату, отыскал там Клайда Шенкланда и громко, перекрывая шум, сказал:

— Я должен идти в Белый дом. У вас есть что-нибудь новое для меня?

Директор ФБР прижимал к уху микрофон:

— Скажите, чтобы он продолжал. Поддерживайте связь.

Он опустил телефонную трубку и посмотрел на Саттертвайта. В левой руке Шенкланд держал карандаш, постукивая его кончиком по столу, словно хотел пробить дырку в поверхности.

— Мы отследили Рауля Риву до отеля «Каир». Разумеется, он не использовал это имя. Но жил он там. У него было только два посетителя — двое парней, одни и те же, несколько раз заходили к нему за последние несколько дней.

— Те двое, что были с ним прошлой ночью?

— Да. Харрисон и тот, который умер, Кавана.

— Ну, это то, что сказал Харрисон.

— Я не собираюсь сколько-нибудь верить этому сукиному сыну.

— Но все подтверждает его показания, не так ли? — Он заявил это Шенкланду с вызовом, но Шенкланд только пожал плечами.

Саттертвайт с раздражением произнес:

— Вы прислушиваетесь к слухам. А вам следует быть осведомленным лучше других людей.

— Каким слухам?

— Об огромной подпольной организации.

Шенкланд ответил своим ровным строгим гнусавым голосом:

— Мистер Саттертвайт, мы полагали, что взяли их всех в первый раз, и оказалось, что мы ошибались.

— Вы все еще считаете, что они продолжают выходить из подполья в неограниченном количестве, чтобы пополнить свои ряды?

— Я всего лишь повторяю вам то, что сказал на Совете безопасности час назад. Пока мы не будем располагать надежной, лишенной всяких домыслов информацией, подтверждающей то, что говорит Харрисон, я вынужден официально настаивать на всеобщих чрезвычайных мерах.

Такой манеры разговаривать Шенкланд придерживался всегда. Он был создан в точности по образу и подобию Гувера. Саттертвайт спросил:

— Что еще вы можете передать президенту?

— У них оставалось еще три бомбы. Невзорванные, на заднем сиденье «Шевроле».

— Есть соображения, для кого они предназначались?

— Харрисон говорит, что были разные варианты. Они планировали нападение на первых попавшихся — они обдумали способы покушения на восемь или девять государственных деятелей на окраине Вашингтона.

— Харрисон, — сказал Саттертвайт. — Сможет ли он выкарабкаться?

— Нет, была бы на то моя воля.

— Проклятье, он нам нужен живым. Если он умрет, у нас так и не будет возможности доказать, что дело на этом закончено.

— В любом случае, кто поверит ему? Если он выживет, вы в первую очередь будете вынуждены просто сдерживать толпу линчевателей. Я бы хотел, чтобы он без промедления откинул копыта.

— Дело в том, что он хочет давать показания.

— Показания? Ему хочется покрасоваться. Он знает, что у него нет никакой возможности вывернуться. Он мертвец, его всего лишь еще не казнили. Видимо, он думает, что чем больше будет делать вид, что сотрудничает с наци, тем дольше мы будем сохранять ему жизнь, даже если мы будем просто продолжать поддерживать его медицинскими средствами. Или, может, он хочет, чтобы все знали, какие они были умные. Может, он пытается подыскать себе место в книгах по истории.

— И все же я хочу знать, каковы его шансы.

— Я думаю, они его заштопают. У него в животе пара пуль тридцать восьмого калибра.

По пути из комнаты Саттертвайт почувствовал нарастающее чувство тревоги. Если слухи смогли попасть в эту комнату, они могли проникнуть всюду. Надежных фактов не хватало, события выходили за рамки повседневности, и ничто не вызывает в людях больший ужас, чем двусмысленные неопределенности, которые непосредственно отражаются на их жизни.

Поползли слухи, что существует гигантское международное движение, имеющее целью свалить американское правительство. Его корни находятся на Кубе, в Пекине или в Москве. Это было порождением ума злых гениев — Кастро, Чжоу Энь-Лая, Косыгина; оно либо вдохновляется, либо возглавляется коммунистами, а может, и то и другое. Короче говоря, сложилась ситуация, которая могла положить начало третьей мировой войне.

— Интересно, как долго он собирается держать меня в приемной, наподобие мальчика на побегушках, — с резким презрением заметил Уэнди Холландер.

Ноздри Саттертвайта расширились:

— У президента забот по горло, сенатор. Вам должно быть понятно это.

— Его заботы, — перебил Холландер, — по моим часам закончатся ровно через семьдесят пять часов. А мои заботы могут продолжаться следующие четыре года. — Его брови сдвинулись. — Если только страна продержится такой срок.

Даже когда Холландер пытался говорить доверительным тоном, его голос срывался на крик; он был отчасти глуховат.

«И если ты продержишься такой срок». На протяжении последних десяти и даже более лет у Холландера была нездоровая внешность постоянного посетителя больницы. Но, как и большинство людей в таком состоянии, он очень тщательно заботился о себе; вполне мог дотянуть до девяноста. Если так случится, у него впереди было еще тринадцать лет жизни с расстроенным пищеварением.

— Со всем должным уважением, — прокричал Холландер, — я хотел бы предложить вам напомнить этому желтобрюхому трусу в холле, что я жду здесь, чтобы увидеть его. — Его лицо налилось кровью и гневом.

— Сенатор, президент примет вас, как только освободится.

Негодование Холландера достигло предела. Какое-то время он стоял, собираясь с силами — пытаясь сдержать себя, шумно вдыхая воздух впалой грудью.

Стараясь, чтобы его голос звучал рассудительно, Саттертвайт быстро произнес:

— Это ужасные часы для всех нас.

Он никогда не обладал дипломатическими способностями и хотел бы, чтобы президент поручил эту миссию кому-нибудь другому. Но по протоколу для нее требовался человек с рангом не ниже Кабинета.

— Этот сукин сын, — прорычал Холландер, стрельнув глазами куда-то в угол потолка и переводя затем взгляд с одного из них на другой. — И я надеюсь, он слышит меня. Вы думаете, я не знаю, что эти комнаты прослушиваются?

«Какой он дряхлый, — со страхом подумал Саттертвайт. — Дряхлый параноик и, возможно, следующий президент Соединенных Штатов».

Саттертвайт провел пальцами по ежику густых, коротко стриженных волос.

— Сенатор, я не могу заставить президента встретиться с вами немедленно. Вам это известно так же хорошо, как и мне. А теперь, если есть что-то, что я мог бы для вас сделать…

— Да, есть. Вы можете сообщить мне, какие меры были приняты в связи с той войной, которую они развязали против нас. Что было сделано, парень? Или все, на что вы, вшивые рефлексирующие интеллектуалы, способны, это ходить вокруг да около, обсуждая тонкости?

Влажные выцветшие глаза. Холландера периодически вспыхивали, буравя взглядом лицо Саттертвайта. Скрюченные пальцы извлекли изогнутую отполированную трубку. Он осторожно набил ее и поднес к высохшему рту. Холландеру потребовалось три спички, чтобы наконец, к своему удовлетворению, разжечь ее. Он по-прежнему оставался стоять, слишком возбужденный, чтобы спокойно сидеть. Серые клочки редеющих волос на голове были тщательно зачесаны поперек лысины; он был старомоден в выборе одежды и держался как музейный экспонат с дурными манерами.

Брюстер допустил непоправимую ошибку, выслав для отвлекающей цели Саттертвайта. Это не вызвало ничего, кроме ожесточения Холландера. Не обладая ни проницательностью, ни тонким умом, старик считал эти качества поверхностными и ненадежными в других людях. Ни один человек не признает себя плохо разбирающимся в человеческой натуре, и Холландер, видящий перед собой надменного и близорукого противника-коротышку и вспоминающий Саттертвайта по прежним временам, когда тот не находил ничего лучшего, кроме как непростительно оскорблять его, мог только предположить, что Брюстер подсунул ему Саттертвайта, намеренно желая задеть.

Вероятно, предположил Саттертвайт, президент просто не успел подумать об этом. Но он должен был сообразить это сам и уклониться от встречи с Холландером.

Холландер пережевывал мундштук трубки.

— Армия поднята на ноги, я убедился в этом собственными глазами. Но я хотел бы знать, какие приказы ей отданы.

Приказу о защите общественных деятелей.

— Никто еще не выиграл войну, сводя свою тактику к защитным операциям.

— Сенатор, если вы хотите назвать войной то, во что мы втянуты, то первое правило стратегии заключается в том, чтобы не позволить противнику навязать вам те действия, которые ему выгодны. — Он наклонился вперед. — За этим не стоят коммунисты, сенатор. Во всяком случае, признанные коммунистические партии. Вы можете смотреть на всю эту последовательность несчастий, как на ужасную катастрофу — бедствие такое же произвольное, как ураган. Это не…

— Молодой человек, я имел дело с самыми искушенными людьми из живущих на земле. Вы в подметки не годитесь некоторым из них, поэтому ваши старания имеют мало шансов на успех. Все, что я вижу, глядя в ваши животные лица, — это трусость. Трусость и нерешительность. Я даже не замечаю у вас на глазах слез скорби по удивительным, выдающимся американцам, которые были принесены в жертву вашим бесконечным призывам к умиротворению.

— Да, я тоже проливаю слезы, сенатор, но я не позволяю им застилать мой взгляд.

Внезапно, не имея больше сил выносить его, Саттертвайт вскочил на ноги и бросился к двери.

— Я выясню, может ли президент принять вас.

— Займись этим, парень.

Тишина стояла такая, что он слышал, как ручка президента скребет по блокноту.

Тяжелые черты Брюстера побледнели и заострились так, что кожа обтянула скулы. Он мрачно взглянул на него и отбросил карандаш. Руки сплелись в молитвенном жесте.

— Я не думаю, что он сколько-нибудь успокоится.

— Мне удалось выиграть лишь несколько спорных очков. Он туг на ухо, помните?

— Если бы дело было только в этом… — Президент взял сигару и поднялся. Он обошел вокруг стола и остановился, покачиваясь на каблуках. — Он по-прежнему вопит о массовых репрессиях?

— Что-то в этом духе.

— Помести его в этот кабинет на двадцать четыре часа, — пробормотал Брюстер, — и он втянет нас в войну.

— В войну или военное положение.

— Или в то и другое. Он пошлое средневековое ископаемое. — Сигара воткнулась в упрямо сжатый рот, и президент внезапно рубанул ладонью воздух, как будто наносил резкий удар в карате. — Мы не можем допустить этого, Билл. Все идет к тому. Мы просто не можем этого допустить.

— Он первый в порядке преемственности.

— Мы должны вернуть Клиффа Фэрли.

— Это может оказаться невозможным.

— Ты считаешь, что уже совсем не осталось шансов?

— Я думаю, шансов достаточно. Но мы не можем полагаться на них. Гарантии отсутствуют. Кажется, следует действовать исходя из предположения, что мы не вернем его.

Президент не произнес ни звука в ответ, и Саттертвайт, засунув руки в карманы, медленно продолжал осторожным тоном, не связывая себя:

— Господин президент, он, не пригоден для этой должности. Мы знаем это. Мы обязаны устранить его.

— Я жду предложений.

— Двадцать пятая поправка…

— Она не сработает. Он политически нежелателен» но это не делает его непригодным. Мы должны убедить в этом конгресс. За три дня? Нам никогда не удастся. Я не думаю, что ты сможешь доказать, что он действительно ненормальный; вы не можете дисквалифицировать президента только потому, что не согласны с его политической позицией.

— Ему семьдесят семь лет.

— Именно столько было де Голлю и Аденауэру, когда они находились у власти. — Президент наконец повернулся, чтобы зажечь свою сигару. — Нам нельзя тратить время на идеи, которые изначально не будут работать. Черт возьми, за прошедший час я перебрал все до единого возможные и невозможные варианты.

— Может быть, его можно заставить подать в отставку?

— Уэнди? После того, как он почувствовал запах президентства?

— Можно покопаться в его прошлом. Всем известно, что он обманщик.

— Ну это ему на руку, не так ли? Если все уже знают, никого особенно не шокирует, если мы представим им доказательства. Кроме того, возможно, потребуются недели, чтобы собрать воедино все свидетельства такого рода — а впоследствии он, вероятно, попытается составить на этом политический капитал — заявит, что мы пытаемся очернить его. Каждый ненавидит очернителей.

— Вы должны будете стать организатором его кампании, — проворчал Саттертвайт.

— Я уже перебрал в голове все эти мысли. И я по-прежнему не вижу отсюда выхода — за исключением одной вещи. Возвращения Фэрли.

— Мы стараемся, черт возьми.

— Я знаю. — Голос президента звучал слишком резко, чтобы разрядить обстановку, и Саттертвайт кивнул в знак того, что он понял. — Ну, Билл?

Он задумался в поисках ответа. Наконец он поднял руки вверх:

— Есть только один способ. И вы о нем знаете.

— Я знаю?

— Убить его.

Казалось, целая вечность прошла, прежде, чем президент вернулся в свое кресло за столом и раздавил сигару. Наконец Саттертвайт нарушил жуткую тишину.

— Представьте покушение в виде еще одного злодеяния революционеров.

Брюстер медленно, едва заметно качнул головой:

— Видит Бог, я не кисейная барышня. Но я не могу этого сделать.

— Никто не просит вас делать это лично.

— Я скажу по-другому. Я не приемлю этого. Я не вынесу этого. Я не допущу этого. — С напряженным усилием он поднял большую голову. — Вилл, если мы сделаем нечто подобное, какая разница останется между нами и ими?

Саттертвайт снова тяжело задышал:

— Я знаю, я тоже не способен на это. Но мы столкнулись с проблемой. Это выход, вы знаете. И если выбор будет между убийством и разновидностью Армагеддона, который он обрушит на нас…

— Я все равно не сделаю этого.

Все сводилось к вечному вопросу: оправдывает ли цель средства? Саттертвайт повернулся к креслу и провалился в него, одновременно разочарованный и окрыленный порядочностью Брюстера.

Затем президент нарушил молчание.

— Есть возможность, которую ты упустил из вида.

— Да?

— Взгляни сюда.

Президент толкнул блокнот через стол. Саттертвайту пришлось встать, чтобы дотянуться до него.

Отрывистым почерком Брюстера было четко написано:

— Улавливаешь суть, Билл? Вычеркни Уэнди и кто следующий? Государственный секретарь? Черт, Джон Аркхарт подходит для этой работы не больше Вилли Мейза. Он полный профан. Последние четыре года ты выполняешь его работу. Я бы уже давно вышвырнул его, если бы тебя здесь не было.

Безусловно, так традиционно строилась политика: Аркхарт был дураком, но он помог избранию Брюстера в президенты и получил свою должность при его покровительстве, так же как министр финансов Чейни и некоторые другие. Это было одно из средств, которое республиканцы использовали в президентской кампании: Фэрли высмеял Брюстера за некоторые назначения в Кабинете, и, кажется, люди с пониманием отнеслись к нему.

Год назад Брюстер забавлялся идеей о замене Аркхарта — предварительно предлагая эту должность Саттертвайту; но республиканцы начали нападать на него, и Брюстер был вынужден защищать себя так, что он не только оставил Аркхарта на прежнем месте, но и во всеуслышание заявил о своей вечной поддержке государственного секретаря. Таковы были правила игры.

— Послушай, Билл, трезво оценивая ситуацию, можно сказать, что Уэнди втянет нас в войну с крепко зажмуренными глазами, но еще более вероятно, что Джон Аркхарт своими неумелыми действиями так же быстро с широко открытыми глазами приведет нас к тому же результату. Фэрли был абсолютно прав.

— Мы все несем ответственность за это решение. Оно было принято партией. Мы не могли допустить отступления под огнем. Я по-прежнему считаю, что в то время оно являлось правильным.

— Давай не будем терять время на экскурсы в прошлое, — сказал президент. Он выдвинул ящик стола перед своим животом и вытащил брошюру с текстом Конституции Соединенных Штатов. — Ты давно читал эту книжечку, Билл?

— Зачем?

— Я продолжаю думать, что ответ находится здесь, но будь я проклят, если могу найти его. — Он перевернул обложку и начал листать страницы. — Здесь. Статья двадцатая, раздел третий… Закон предусматривает, что в случае, когда ни избранный президент, ни вице-президент не способны вступить в должность, конгресс может назвать человека, который будет исполнять обязанности президента, или процедуру, с помощью которой будет выбран человек на эту должность, и он будет исполнять соответствующие обязанности до тех пор, пока президент или вице-президент не смогут вступить в должность.

— Достаточно ясно, не правда ли? Конгресс уполномочен решить, кто является преемником должности. Они сделали это — приняли Акт преемственности.

— Мне кажется, Билл, нельзя читать Конституцию так же, как заядлые фундаменталисты читают Библию. Нельзя воспринимать ее слишком буквально.

— Вам следует обсудить это с Верховным судом, господин президент.

— «Гробовщиком всех разумных поправок», — пробормотал, президент. Это была одна из неизменных фраз, он использовал ее каждый раз, когда Суд проваливал его предложения.

— Я по-прежнему не понимаю, куда вы клоните.

— Откровенно говоря, я тоже. Но мне все-таки кажется, где-то здесь есть способ использовать Конституцию, чтобы помочь нам доказать, что правительство не было сформировано с непременной целью усадить в кресло президента самого старого и безмозглого члена сената.

— Конституция ничего не говорит по этому поводу. Она лишь указывает на то, что конгресс может принять меры для замещения должности, когда она свободна. Конституция не расшифровывает, как они должны это сделать.

Президент задумчиво грыз сигару, и Саттертвайт сердито смотрел на него. Наконец Брюстер заулыбался:

— В том-то и дело, не так ли, Билл?

— Сэр?

— Ты сам указал на слабое место, Конституция не уточняет, как они должны заполнять вакансию.

— Да, но это не существенно. Я полагаю, они все так же подчиняются Конституции. Они располагают порядком преемственности. Это свершившийся факт.

— Так ли это сейчас?

— Мне кажется, я не понимаю вас. Но я не эксперт по конституционному праву. Возможно, вам следует поговорить с генеральным прокурором.

— Я говорю с тем, с кем следует. Каждый раз, когда я сталкиваю свои рассуждения с твоими, рождается искра. Вот Для чего ты здесь. — Президент швырнул брошюру назад в ящик и задвинул его. — Акт преемственности является актом конгресса, правильно?

— Как они утверждают, это Верховный Закон.

— А ты имеешь какое-нибудь представление о том, сколько актов проходит в конгрессе каждый год, Билл?

— Точно не знаю. Достаточное количество.

— Да… И в скольких из них каждый год вносятся поправки?

Саттертвайт выпрямился на стуле. Президент помахал сигарой, у него появился самодовольный вид.

— Возможно, я прав не на все сто процентов, возражая тебе, но сдается мне, что этот самый Акт преемственности не так уж неприкосновенен. Я, кажется, припоминаю, что его исправляли четыре или пять раз за те годы, которые я провел в Вашингтоне. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом и, я полагаю, еще раз в тысяча девятьсот семидесятом. И пару-тройку раз до этого.

Саттертвайт все еще находился под впечатлением его слов. Брюстер дотронулся до кнопки вызова:

— Маргарет, попытайтесь отыскать для меня копию Акта преемственности, будьте добры. — Он отпустил кнопку и внимательно осмотрел сигару. — Да, сэр, возможно, это и есть выход из нашего тупика.

— Вы говорите о том, чтобы протащить в конгрессе новый Акт преемственности за оставшиеся три дня?

— Не новый Акт, а поправку к старому, вот и все.

— Направленную на то, чтобы вычеркнуть Холландера из списка?

Президент, прищурившись, посмотрел на него:

— Они никогда не потерпят этого, Билл.

— Тогда я не вижу смысла.

— Вот что мы сделаем, Билл. Мы попросим конгресс вставить в список одно имя между спикером парламента и президентом pro tern сената.

— Чье имя?

— Человека, который наилучшим образом подходит для выполнения обязанностей президента до тех пор, пока не вернется законно избранный президент.

Саттертвайта осенило за мгновение до того, как Брюстер произнес эти слова:

— Совсем недавно освобожденного от должности бывшего президента Соединенных Штатов, Билл. — И президент тихо добавил: — Меня.

17:20, северо-африканское время.

Резидент ЦРУ в Алжире работал под именем Самуэля Джильямса. Он был из тех американцев, которые считают, что Соединенные Штаты держат в кармане весь мир и могут безраздельно владеть им. Это было обычной во всем ЦРУ философией и одной из причин ухода Лайма с разведывательной службы. Джильямс являлся почти образцовым олицетворением этой идеи, и Лайм испытывал отвращение от одного его вида.

Несколько лет назад Алжир разорвал дипломатические отношения с Соединенными Штатами. Джильямс имел отгороженный угол в кабинете поверенного в делах в учреждении, которое называлось Американским представительством при швейцарском посольстве.

Сидящий за своим столом Джильямс был самонадеян и надут.

— Мы заняты поиском уже пять дней. Я не знаю, чего вы сможете добиться сверх того, что мы уже получили.

— У нас есть основания считать, что они держат Фэрли здесь.

— Потому что этому парню, Стурке, довелось действовать в пустыне десять — пятнадцать лет назад?

Это было чертовски утомительно.

— Главным образом потому, что мы установили, что одним из членов группы является Бенъюсеф Бен Крим.

— Да, я слышал. Мы расставили сети на Бен Крима сразу, как только получили ваш сигнал из Хельсинки. Он не попался и вряд ли попадется.

Лайм спрашивал себя, просветили ли они Джильямса в отношении него? Знал ли Джильямс, что именно Лайм обеспечил секретные переговоры между де Голлем и Бен Беллой в прошлом, во времена Армии Национального Освобождения.

Лайм сказал:

— Информация является здесь ходким товаром. Так было всегда. Если Стурка находится здесь, то есть люди, которые знают об этом. Мне нужно организовать встречу с Хоуари Джелилом.

По удивлению, написанному на лице Джильямса, он понял, что попал в цель. Было вполне очевидно, что никто не позаботился предупредить Джильямса, что Лайм не просто очередной новичок.

— Ну…

— Джелил еще жив, не так ли?

— Да, конечно. Но он не всегда соглашается сотрудничать. Я полагаю, вы знаете, что такое эти тыквы.

«Тыквы» было презрительной кличкой цветных. Так родившиеся в Алжире французы называли арабов: единственным эквивалентом служило слово «ниггер».

Лайм ответил только:

— Я знаю Джелила.

— Ну посмотрим, что я смогу устроить. — Джильямс снял трубку.

«Прямая линия», — подумал Лайм, поскольку Джильямс не набрал номер. Тот начал говорить.

Бедный и заброшенный район города — Касба — был назван по имени крепости шестнадцатого века, стены которой опоясывали холм, возвышавшийся над старым кварталом. Лайм стоял на углу пивной, разглядывая грязные краски улицы и вдыхая воздух переулков, пропитанный запахом мочи, и ждал сигнала. Было слышно медленное и протяжное завывание муэдзина, призывавшего мусульман к вечерней молитве.

В старые времена Джелил скорее бы пошел на мучительную смерть, чем изменил Стурке, но в те дни Стурка боролся за алжирский народ. Сейчас, напротив, имелись доводы, которые могли бы поколебать Джелила. В первую очередь он был практичным человеком.

Теперешние правители Алжира столько лет действовали в подполье, что взяли этот образ жизни в привычку и не могли сломать его. Они по-прежнему носили клички революционеров, и не многие знали их настоящие имена. Режим проводил политику поддержки любого самозваного движения за национальное освобождение в любом месте земного шара. Государство называлось социалистическим, и его врагом являлся «империализм», какой бы ни была его идеология. По этой причине правящая партия часто была склонна помогать всякой организации убийц, которая заявляла, что ее цель заключается в свержении империализма.

В Америке Алжир признавал как революционную одну единственную организацию «Черные пантеры». Канадцы были представлены Фронтом освобождения Квебека, который занимался похищением и убийством различных канадских и британских чиновников. ФРЕЛИМО, мозамбикское национально-освободительное движение, имело учебно-тренировочные лагеря в алжирской пустыне, в песках же обучало своих солдат Аль-Фатах, движение за освобождение Палестины. Всего правящая партия ФНО аккредитовала пятнадцать или шестнадцать освободительных движений и предоставляла им в том или ином виде поддержку в их попытках сбросить действующие правительства.

Европейцы официально закрывали глаза на происходящее, поскольку каждому хотелось иметь порцию нефти от тех тридцати миллионов метрических тонн, которые Алжир добывал ежегодно.

Тайная интрига была обычным способом ведения дел в Алжире, и вся структура держалась за счет постоянного наличия спекулянтов, подобных Хоуари Джелилу, осуществлявших функции, которые правительство не могло проводить официально. Большинство производителей оружия располагались в тех странах, где друзья Алжира пытались свергнуть правительство. Правящие круги Алжира едва ли могли контактировать с ними на формальном уровне, и поэтому задачей людей типа Джелила являлось снабжение автомобилями, боеприпасами, техникой и автоматами Калашникова АК-47, которыми ФНО обеспечивал революционеров, проходящих обучение в Западной пустыне.

Это означало, что Джелил был человеком, к перемещениям которого часто имели отношения разные агентства из тех, что не любят обращать на себя внимание. Если вы хотели встретиться с ним, вам приходилось прибегать к сложным ухищрениям. И вот Лайм стоял на углу улицы в Касбе и ждал, когда ему сообщат, что следует делать дальше.

Наконец появился сигнал. Старая развалюха «Рено-4CV» с грохотом проехала по тесной дороге с опущенными солнцезащитными щитками.

Он шел за ней по улицам: через каждый квартал-другой она останавливалась и поджидала его. Через петляющие улицы, старинный лабиринт запутанно переплетенных переулков и тупиков. Мальчишки и нищие бросались к нему. «Хей, мистер, хочешь хэш?[22] Не хочешь, есть трава?» Они предлагали все, эти арабские дети, — деньги с черного рынка, кожаные вещи, такси, своих сестер. Один старый бербер в желтых тапочках и ниспадающем халате, рука которого была вся в наручных часах, одни к другим, от ладони до плеча, приставал к нему: «Хочешь купить дешевый?»

Лайм проследовал за «Рено» сквозь толпу арабов, слушающих несущуюся из мегафона громкую бренчащую музыку. Женщина в сером бросила на него быстрый взгляд из-под покрывала, и через квартал после этого мимо него в толпе прошел араб и отчетливо сказал на ухо:

— Спросите Хоуари в следующем баре справа от вас, месье. — Это было произнесено по-французски.

Когда Лайм оглянулся, чтобы рассмотреть его, он уже растворился во множестве людей.

Это была затхлая маленькая комната, сумрачная и переполненная; в нос ударил тяжелый запах пота людей, которые часто едят чеснок. Бар обслуживался толстым мужчиной в феске, шея которого заплыла складками жира. Лайм пробрался к стойке, энергично толкаясь локтями, и бармен спросил по-арабски:

— Господин Лайм?

— Да. Мне велели спросить Хоуари.

— Пожалуйста, через заднюю дверь.

— Благодарю.

Он проложил себе дорогу сквозь плотную толпу, протиснулся в проем, который оказался не шире его плеч, и очутился под открытым небом с ощущением, что попал на дно расщелины, оставшейся после какого-то древнего землетрясения.

У конца прохода остановилась машина. Это был черный «Ситроен», старой четырехдверной модели с квадратным верхом. Араб, сидящий за рулем, осмотрел Лайма и перегнулся через сиденье, чтобы открыть заднюю дверь.

Лайм залез внутрь и захлопнул дверь. Не говоря ни слова, араб привел машину в движение, и Лайм откинулся на сиденье, наслаждаясь ездой.

«Сент-Джордж» оказался роскошным государственным отелем, расположенным высоко на склоне холма, с которого открывался великолепный вид на город. «Ситроен» подъехал, к служебному входу, и араб указал на него. Лайм вылез из машины и зашел внутрь.

Коридор пропах запахами кухни. Он пошел в направлении маленького человека в деловом костюме, который наблюдал за его приближением не меняя выражения лица и произнес, когда Лайм остановился перед ним:

— Господин Лайм?

— Да. — Он заметил выпуклость под его пиджаком; Джелил безусловно окружил себя охраной.

— Лестница справа от вас, будьте добры. Поднимитесь на второй этаж и там найдете комнату двести четырнадцать.

— Благодарю.

Дверь Джелила открыла грязная женщина с отчетливо проступающими усами, которая отступила в сторону и пропустила его.

Джелил стоял перед креслом, с которого он только что поднялся. Он поздоровался с Лаймом и слегка улыбнулся:

— Я думаю, они основательно помучили тебя, да?

— Им пришлось, — ответил Лайм.

Джелил сделал сдержанный жест, и женщина исчезла из комнаты, закрыв за собой дверь.

Очевидно, этот номер не служил резиденцией Джелилу. Тут не было личных вещей. Стены были обиты пластиком, как в Хилтоне, окно выходило на склон холма.

— Как жизнь, Дэвид?

— Неважно, — сказал Лайм, быстро обежав взглядом комнату. Если она прослушивалась, то на это ничего не указывало. Если в ней кто-нибудь прятался, то он должен был находиться под кроватью или в платяном шкафу.

— Здесь никого нет, — сказал Джелил. — Ты просил, чтобы мы встретились наедине, да?

Джелил был худым и смуглым, он походил скорее на корсиканского разбойника, чем на араба, но лицо хранило властное выражение, происходившее от сознания того, что он повидал много вещей, и они не изменили его. В этом заключалась и слабость и сила, его абсолютно не коснулись переживания, выпавшие на его долю.

Джелил лениво улыбнулся и достал из-под стула холщовую сумку. Он вынул из нее бутылку.

— Чинзано или ром?

— Чинзано, пожалуй. — Ему нужна была ясная голова.

— В ванной должны быть стаканы.

Лайм нашел пару тяжелых граненых бокалов и, взяв их, понял, что Джелил послал его за ними, чтобы убедить в том, что в ванной никого нет. Он принес стаканы в комнату и взглянул на зеленоватую чалму, лежащую на кровати.

— Я вижу, ты заработал знак хаджа.

— Да, я наконец совершил паломничество шесть лет назад.

«Замечательно», — подумал Лайм.

Джелил протянул ему стакан, и он жестом выразил признательность.

— Во всяком случае, это лучше, чем то пойло, которое мы привыкли пить, да?

Лайм присел на край кровати; гостиничные комнаты были плохо оборудованы для переговоров.

— Как поживает Сильви?

Джелил засветился.

— О, она совсем выросла. Она выходит замуж через месяц. За сына министра.

Ей было четыре года, когда Лайм последний раз видел ее. На этой мысли не следовало задерживаться.

— Я рад это слышать.

— Мне приятно, что ты помнишь, Дэвид. Очень любезно.

— Она была прелестным ребенком.

— Да, и теперь стала прелестной женщиной. Ты знаешь, что она снимается в кино? У нее небольшая роль в фильме. Сейчас его здесь снимают французы. Что-то о войне. — Джелил широко улыбнулся. — Мне удалось помочь продюсерам достать многие вещи. Целый бронетанковый батальон.

— Это, должно быть, достаточно прибыльное дело.

— Ну, обычно это так. Но в то время важнее было убедить их принять чью-то дочь в качестве актрисы. Я позволил им взять напрокат танки за нищенскую цену. Конечно, она не умеет играть. Но ее красоты достаточно, чтобы повертеться перед камерой.

Блестящие черные волосы Джелила были аккуратно зачесаны назад, за маленькие уши; он выглядел преуспевающим и довольным.

— Юлиус Стурка держит где-то здесь нашего нового президента. Возможно, в пустыне, — сказал Лайм.

«Как Лазаря, — подумал он, — лежащего в открытой могиле и ожидающего прихода Спасителя».

Улыбка Джелила потяжелела. Лайм осторожно продолжал:

— Мое правительство в подобных случаях умеет быть благодарным.

— Ну, это самое интересное, да? Но я не уверен, что смогу помочь. — Лицо Джелила замкнулось, и по его выражению было трудно понять, владело ли им сознание вины или просто невинное любопытство. Но благодаря своему опыту Лайм знал, что за ним скрывается.

— За информацию, которая поможет благополучному возвращению Клиффа Фэрли, мы могли бы заплатить около полумиллиона долларов. — Он говорил по-арабски, потому что хотел, чтобы Джелил ответил на арабском; когда человек говорит не на своем родном языке, нельзя полностью разобраться в оттенках его слов — необычность интонации может быть вызвана акцентом, а не смыслом, который в нее вкладывается.

— Я полностью уверен, что ты можешь помочь, — мягко добавил он.

— Что заставило тебя прийти ко мне, Дэвид?

— Что заставило тебя застыть, когда я упомянул Стурку?

Непроницаемо сдержанный Джелил только улыбался. Лайм сказал по-арабски:

— Твои уши открыты для многих языков, эфенди. Мы оба ценим это.

— Это трудно. Ты знаешь, я не видел Стурку со времен ФНО.

— Но ты мог кое-что слышать.

— Я не уверен.

— Стурке нужно укрытие. Ему нужен транспорт и поддержка. Ему нужен доступ к министрам, осведомленным о правительственных постах в пустыне, — чтобы убедиться, что ФНО держится в стороне от его убежища.

— Ну, я полагаю, все это может быть действительно так, если они, как ты говоришь, скрываются в пустыне. Но что заставляет тебя так думать?

— Мы идентифицировали Бенъюсеф Бен Крима.

— Безусловно, у тебя есть что-то еще, кроме этого?

Лайм только кивнул; он высказал все, что собирался произнести, и не было смысла добавлять, что через Мезетти они проследили передвижение Стурки до южного побережья Испании и решили, что Стурка должен переправиться в Северную Африку.

Джелил встал, прошагал к двери, повернулся, подошел к окну, повернулся. Лайм закурил сигарету и огляделся вокруг в поисках пепельницы.

Не следовало торопить Джелила; он должен был некоторое время подумать о деньгах. Затем он начнет торговаться. Джелил был выдающимся мастером обсуждения условий сделки, он владел этим искусством, как торговец на аукционе рабов.

Около двери Джелил развернулся, остановился, хмуро посмотрел в стену, несколько раз легко топнул ногой и хмыкнул. Он медленно подошел к окну, постоял перед ним, выглядывая на улицу. Лайм изучал его спину. Внезапно Джелил повернулся к нему лицом. Его черты потускнели и размылись, силуэт вырисовывался на фоне сумеречного неба.

— Ты помнишь деревушку Эль-Джамиля?

— В нескольких километрах выше побережья — эту?

— Да.

— Они не держат его там?

— Нет, нет. Конечно нет. У меня нет мыслей насчет того, где они могут быть. Но в Эль-Джамиля есть человек, цветной, который был тайным агентом Бен Крима в Лагере французов. Из некоторых соображений, я думаю, он может оказаться полезен вам в ваших поисках…

Лайм не слышал движения за спиной, потому что все его внимание было приковано к голосу Джелила, но когда он слегка повернул голову, то уловил в себе неясное ощущение следящего взгляда. Дверь бесшумно качнулась, открываясь, кожа на голове сжалась. Со скоростью давно забытой привычки он перекатился через кровать и упал на пол, услышав хлопок пистолета с глушителем и удар пули в стену у себя над головой. Перекатываясь, он выхватил из кармана под мышкой револьвер тридцать восьмого калибра. Его плечо врезалось в стену. Он увидел пригнувшийся силуэт, зигзагом пересекавший комнату, и трижды, очень быстро выстрелил из своего револьвера; стреляя, он постепенно разглядел вторгшегося человека.

Это была женщина с усами. Она умерла с выражением удивления на лице, как в низкопробной комедии, и Лайм повернулся к Джелилу, как только она начала падать.

Джелил сжимал в руке кривой нож, направив его на Лайма.

Лайм парировал удар револьвером. Он попал в запястье Джелила. Тот не выронил нож, но его рука безвольно повисла, и Лайм, отбросив револьвер, схватил руку Джелила за запястье и локоть и переломил ее о свое колено. Он оттолкнул Джелила в сторону, и тот отлетел к стене. Лайм подобрал свой револьвер и в четыре широких шага преодолел расстояние до женщины. По ее виду нельзя было сказать, что она представляет еще какую-нибудь опасность, но он нагнулся, чтобы подобрать ее пистолет с глушителем. Затем он подошел к двери, чувствуя себя каким-нибудь героем вестерна Рандольфа Скотта с «пушками» в обеих руках.

В коридоре никого не было. Номера разделяли толстые стены, и вряд ли кто-нибудь из гостей, кто мог слышать шум, станет вмешиваться. Туристы, встревоженные резкими звуками в сомнительных местах, бывают смущены и напуганы и, как правило, не испытывают желания влезать в неприятности.

Если у Джелила в отеле были еще охранники, они, вероятно, находились вне пределов слышимости выстрела. Тот, который стоял внизу, в коридоре, не мог слышать ничего.

Он запер дверь изнутри и взглянул на Джелила. Араб сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и прижимал к себе сломанную руку.

Лайм присел на корточки перед женщиной, положил один пистолет в карман, выдернул несколько волосков из своего, твидового жилета и поднес их к носу женщины, удерживая ее рот закрытым.

Пушинки не шевельнулись. Она была мертва. Джелил выплюнул тираду шипящих ругательств. Лайм наотмашь ударил его ладонью по лицу. Джелил опрокинулся, испустив крик боли, вспыхнувшей с новой силой, хрустнули обломки костей перебитой руки, придавленной к полу весом его тела.

Лайм знал, что телефонная линия проходит через коммутатор отеля, но ему пришлось рискнуть. Он дал оператору номер Джильямса.

— Это Дэвид Лайм. Я в «Сент-Джордже», комната двести четырнадцать. Пришлите команду. Один DOA[23] и другой с перебитым крылом, нам нужен медик. Но не выставляйте себя напоказ.

Использование американского сленга должно было смутить любого, кто прослушивал линию. Лайм добавил:

— И выпишите ордер на задержание дочери Хоуари Джелила Сильви. Она снимается во французском фильме, где-то недалеко от города.

— Твой голос звучит взволнованно. С тобой все в порядке?

— Чудом жив. И побыстрее — одна нога там, другая здесь, понятно? — Он повесил трубку и рухнул в кресло.

Джелилу с трудом удалось снова сесть, держа перед собой раздробленную руку. Лайм подождал, пока он переведет дыхание. Боль исказила лицо Джелила, но Лайм знал, что тот слышал все, что он говорил. Наконец Лайм сказал:

— Ну а теперь расскажи мне еще раз о том цветном в Эль-Джамиля.

В ответ прозвучал вызов:

— Я на пороге старости, Дэвид. Я не так уж много теряю, сохраняя молчание.

— Ты можешь потерять то же, что и каждый. Остаток жизни.

— Такова жизнь. — Джелил был реалистом.

Он говорил правду о цветном в Эль-Джамиля, потому что у него не было причин лгать. Он думал, что говорит с трупом. В монологе должна была звучать правда, он был задуман, чтобы отвлечь внимание Лайма в то время, пока женщина нападет на него сзади.

Лайм попробовал зайти с другой стороны.

— Этим делом заняты тысячи людей. Сотни Тысяч. Что могло бы изменить мое убийство?

— Из всех них, я полагаю, ты — тот самый, у кого больше всех шансов найти их.

— Сколько Стурка заплатил тебе?

— Не будь ослом.

— Я велел им забрать Сильви.

— Я слышал.

— Я только хотел убедиться в этом.

— Твои люди не причинят ей вреда. Я тебя знаю.

— Подумай о ставках, а затем попробуй убедить себя в этом снова.

Лицо Джелила исказилось гримасой боли, и после того, как спазм прошел, оно расслабилось. Лайм перезарядил револьвер, засунул его на прежнее место, а затем осмотрел пистолет с глушителем. Это был Люгер калибра 7.62. Он вынул магазин, выбросил патрон из ствола и положил их в карман, а пистолет бросил на кровать.

— Кто она, твоя мать?

Джелил проворчал:

— Это не забавно.

Лайм еще раз взглянул на мертвые черты. Лицо посерело, но снизу казалось желтоватым, наливаясь трупной синевой. Вероятно, ей было около пятидесяти лет, европейка или принадлежала к европейской расе, возможно, цветная.

— Хорошо, у тебя было время подумать. А теперь скажи мне имя.

Джелил поднял плечи и мотнул головой вперед, с арабским жестом, называвшимся «маалеш» — ничем непоколебимого равнодушия. Теперь Джелил находился во власти того самого самосознания мужественного человека, которое так сильно развито у арабов, — они называют его «ружулийа»: сверхъестественная сила, способная лишить врага присутствия духа. Это всегда было препятствием, которое очень трудно преодолеть. Лайм продолжал:

— Ты знаешь, у нас очень мало времени. Мы нё станем играть с тобой. Мы дадим тебе возможность понаблюдать, как будем обрабатывать Сильви, и сделаем, чтобы это было дьявольски жестоко.

Страдая от боли, Джелил сидел на полу. До него начало доходить. Он обдумывал сказанное, и это означало, что Лайм выиграл. Наконец Джелил собрал остаток сил в улыбке:

— Что ж, как у вас говорят, one has to live.[24]

— Нет, — мягко ответил Лайм, — тебе не нужно жить, Хоуари.

Эль-Джамиля оказалась довольно сырым местечком. Они доехали туда в двух машинах. Лайм сидел в «Симке», которую вел Шед Хилл; и за ними следовал старый микроавтобус — из тех, что делали из настоящего дерева, — еще с шестью людьми. На заднем сиденье микроавтобуса находился скремблирующий УКВ-передатчик. У него была ограниченная дальность передачи, но все сообщения принимала станция военно-морского флота США в Кенитре, в Марокко, и передавала по назначению.

Прошлой ночью Лайм летел на реактивном самолете, ему удалось поспать, но это не оживило его. Он казался медлительным и безжизненным. В его ушах все еще звенели гневные слова Джильямса — того очень расстроило убийство и захват Джелила, Сильви и двух охранников Джелила, стоявших у входа в отель. Джильямс был одним из тех бюрократов, которые признавали только точное равновесие сил и не выносили, когда кто-то нарушал его.

Они должны были действовать быстро, так как исчезновение Джелила скоро могло быть замечено. Задача состояла в том, чтобы отыскать его сообщников, пока они не зарылись в землю.

— Поверни направо и поезжай медленно по дороге вдоль берега. Я думаю, что узнаю это место.

Эль-Джамиля была полупустым курортом на берегу моря, который привлекал посетителей дешевыми номерами, и где местные жители влачили жалкую и недолгую жизнь. Луна стояла высоко, волны Средиземного моря отражали ее яркий свет.

Джелил назвал ему имя: Анри Бино. Цветной, который изменял своим соотечественникам, будучи шпионом ФНО; теперь он держал три лодки и самолет-амфибию, на которых его клиенты делали чартерные рейсы, и был одним из основных агентов, которые выполняли перевозки.

Лайм почувствовал некоторую слабость: давал о себе знать шок, связанный с женщиной с Люгером. Он подозревал, что Стурка послал сообщение Джелилу, в котором указывалось, что если преследователи, двигающиеся по его следу, дойдут до Джелила, то Стурка будет обязан Джелилу, если он избавится от них. «Обязан» означало существенную сумму. «Интересно, знает ли Стурка, кто именно идет по его следу», — подумал Лайм. Хотя в конце концов это не имело значения.

Около девяти часов. Три часа дня в Вашингтоне. У них оставалось около шестидесяти девяти часов.

Бар. Знаки «Чинзано», старый ржавый автомобиль на бетонной площадке со стертыми покрышками. По обе стороны маленького квадратного оштукатуренного здания — посыпанные песком пустые площадки для машин. Прямо отсюда, через дорогу, — чартерный пирс: несколько лодок на швартовах, двухмоторный самолет-амфибия, привязанный к бую, подпрыгивал в такт прибою.

В баре было пусто, если не считать двух человек, сидевших за столом, на котором едва хватало места для их обеденных тарелок, стаканов и локтей. Они ели барабульку, местный вид рыбы. Оба обернулись, но продолжали есть. Шед Хилл остался позади, а Лайм сказал по-французски:

— Месье Бино? Как мы понимаем, «Каталину» можно зафрахтовать?

Один из сидящих вытер рот тыльной стороной ладони и протянул руку, чтобы налить вина и сполоснуть рот.

— Я Бино. Кто послал вас ко мне?

— Хоуари Джелил.

Бино подозрительно осмотрел их. У него была бычья шея и красное лицо, коротко подстриженные седые волосы и твердое маленькое пузо.

— И вы хотите нанять мой самолет?

— Возможно, мы могли бы обсудить это снаружи, — спокойно предложил Лайм.

Такого рода предложение было понятно Бино. Он что-то пробормотал своему компаньону, встал и сделал жест. Лайм и Шед Хилл повернулись, вышли и подождали его. Он вышел вслед за ними, и Лайм вытащил свой пистолет.

Бино хрюкнул, его веки наполовину закрылись, словно охраняя какой-то секрет, и он сверкнул зубами в натянутой улыбке.

— Что такое?

— Иди вперед.

Они провели Бино за угол, к боковой стороне здания. Остальные стояли у микроавтобуса. Трое вытащили револьверы и тщательно обыскали его, предварительно поставив в позу и заставив упереться руками в верх машины.

При обыске были обнаружены карманный револьвер и два ножа, Когда они разоружили его, Лайм сказал:

— Здесь, пожалуй, слишком открытое место, давайте возьмем его в одну из лодок.

Они провели его на пирс и подтолкнули вниз по трапу в переднее отделение моторного суденышка с закрытой кабиной. Лодка мягко терлась вверх-вниз о старые покрышки, висящие на пирсе для буфера. Один из людей зажег фонарь. Лайм сказал Бино:

— Садись.

Бино медленно попятился, пока не уперся ногами в край койки. Сел и посмотрел на них, быстро переводя взгляд от лица к лицу.

— Мы ищем Стурку, — сказал Лайм.

— Мне не известно это имя. — Голос Бино был высокий и хриплый, с присвистом, как сыплющийся гравий. Он заставил Лайма вспомнить голос Рочестера Андерсона.

— Они приходили к тебе несколько дней назад — это было, вероятно, в среду ночью. Они хотели, чтобы ты отвез их в определенное место на лодке или самолетом.

— Очень много людей нанимают мои лодки и мой самолет.

— У них был пленник.

Бино пожал плечами, и Лайм повернулся к Шеду Хиллу.

— Он думает, что все, что мы можем сделать с ним, чтобы заставить его говорить, будет ничто по сравнению с тем, что Стурка и Джелил сделают с ним, если он действительно заговорит.

— Предложи ему деньги, — сказал Шед по-английски.

Бино понял это, его глаза стали хитрыми. Лайм сказал по-французски:

— Двести тысяч динаров, Бино. Стоимость хорошего самолета.

Во всяком случае, он завладел вниманием этого человека. Он добавил:

— Тебе нечего бояться со стороны Джелила — он тот, кто послал нас к тебе. Что касается Стурки, он не может выйти из этого дела живым. Ты знаешь, кто его пленник.

— Нет, я не знаю.

— Ты имеешь в виду, что они все время прятали его лицо.

Бино ничего не сказал. Лайм сел на койку перед ним. Они тесно толпились в маленькой кабине; было видно, что Бино утомлен. Лайм сказал:

— Двести пятьдесят тысяч динаров. Назовем их двадцатью пятью тысячами фунтов. В золотых соверенах.

— Я не вижу перед собой никаких денег.

Лайм бросил по-английски, не отводя от него глаз:

— Принесите чемодан.

Один из людей вышел и поднялся по трапу, когда он встал на пирс, лодка качнулась. Лайм продолжал:

— Мы взяли их с собой. На то, чтобы сделать это иначе, не было бы времени. Ты можешь понять это.

— Я могу.

— Пленником является Клиффорд Фэрли. Если ты еще не знал.

Никаких признаков удивления. Бино молча сидел, пока агент не вернулся. Кожаный чемоданчик был очень тяжелый. Они открыли его на палубе, и два агента начали складывать, считая, большие золотые монеты в аккуратные стопки. Лайм сказал:

— Как насчет Стурки?

— Я не знаю никого под этим именем.

— Тогда будем называть его любым именем, которое тебе нравится. Тебе не хочется денег, Бино? — Лайм наклонился вперед и похлопал его по колену. — Ты знаешь, что представляет собой другой вариант. Мы выжмем все это из тебя. Когда это будет сделано, от тебя мало что останется.

— Я не понимаю, — сказал Бино, посмотрев Лайму в глаза. — Почему вы не поступите так с самого начала. Это сэкономило бы вам деньги.

— У нас нет времени. Мы пойдем на это, если ты заставишь нас, но нам хотелось бы покончить со всем быстро.

— Откуда мне знать, что вы не убьете меня и не возьмете деньги обратно?

— Ниоткуда, — ответил Лайм. — Но что тебе терять?

Монеты на сумму двадцать пять тысяч фунтов были отсчитаны, и оставшиеся деньги положили обратно в чемоданчик. Бино следил за каждым движением до тех пор, пока чемоданчик не захлопнулся; наконец он сказал:

— Знаете, моя информация, вероятно, не стоит такой суммы.

— Если она хоть немного поможет нам, деньги твои.

— А если не поможет?

— Посмотрим.

— Я не знаю их имена. Я не знаю, был ли пленник тем человеком, которого вы назвали Пленник.

— Куда ты их доставил?

— Не У них свой пилот.

Лайм почувствовал неприятный вкус во рту.

— Опиши его.

— Негр. Большой, тяжелый, все время что-то жевал.

— Когда это было организовано?

— Пожалуй, десять дней назад.

— Кто договорился с тобой? Джелил?

— Нет. Человек по имени Бен Крим.

— Бенъюсеф Бен Крим, — выдохнул Лайм. — Снова. Что за историю он тебе выдал?

— Никакую, месье. Он заказал мой аэроплан на ночь двадцатого. Он должен был быть полностью заправлен горючим. Он сказал, что у него будет свой пилот. От меня требовалось только подвезти их на лодке к самолету.

— Когда они пришли, был ли с ними Бен Крим?

— Нет.

— Сколько их там было?

— Четверо, — сказал Бино и сморщил лоб. — Нет, пятеро. Пленник и четверо других. Одна женщина, ещё один — тот негр. Остальные были одеты в бурнусы, я не видел их лиц.

— В каком состоянии находился пленник?

— Кажется, ему не причинили вреда. Я вспоминаю, его лицо было закрыто маской.

— Маской?

— Вы знаете как: лентой с пластырем. — Бино провел рукой по глазам и рту.

— Они сказали, кто он такой?

— В общем-то нет. Они что-то сказали об ОАГ.[25] Я думал, что он, возможно, является агентом ОАГ, которого они поймали. Берберы все еще имеют зуб на них, вы знаете.

Он сказал это очень быстро и, вероятно, солгал. Но это не имело значения. Лайм спросил:

— Я вижу, ты вернул аэроплан. Каким образом?

— Я должен был пойти на юг к вади,[26] чтобы забрать его. По ту сторону гор.

— Где?

— У вас есть карта?

Шед Хилл вытащил карту из своего кармана, и они развернули ее на койке сбоку от Бино. Тот закусил нижнюю губу и наклонился над ней. Наконец его указательный палец ткнул в нужное место.

— Здесь.

Это было к юго-востоку от Алжира, примерно в четырехстах милях. За хребтом Тель и Атласскими горами — на безводных плато пустыни, на краю Сахары. Бино объяснил:

— Один друг отвез меня туда.

— Теперь подумай и хорошенько. Сколько горючего было использовано?

— В «Каталине»? Я не помню.

— Все же баки не были полны.

Бино крепко задумался.

— Нет. Там оставалось достаточно, чтобы я долетел обратно сюда — больше, чем, достаточно. Если бы имелась какая-либо неопределенность, я бы беспокоился об этом и запомнил. В том вади нет бензина.

— Посадочная полоса?

— Нет. Всего лишь ровное место. Хотя там можно сесть и подняться без всяких проблем.

— Ты прилетел прямо сюда?

— Да, конечно.

— И я думаю, ты заправил бак, когда оказался здесь.

— Да.

— Сколько горючего он вмещает?

— Э… Я понимаю, да. — Бино попытался вспомнить. — Я думаю, что сорок литров. Да, я совершенно уверен. — Это была вещь из тех, что человек вроде Бино должен всегда помнить. Он добавил:

— Расстояние от вади досюда не превышает пятисот пятидесяти километров. Но вдобавок нужно перелететь Атласские горы, и это требует дополнительного расхода топлива. Я бы сказал, что потребовалось сорок-пятьдесят литров, чтобы долететь до дома.

— Тогда они пролетели достаточно миль, чтобы сжечь сотню литров или около того, — сказал Лайм. — Они должны были пересечь те же горы, что и ты. Поэтому будем считать, что расход топлива у них был таким же. — Он говорил в основном для себя.

— Вероятно, они пролетели всего около пятисот миль. Около восьмисот километров.

Какая-то часть этого расстояния должна, разумеется, лежать между логовом Стурки и вади. Но какая? Десять миль или две сотни? Вероятнее всего, это было значительное расстояние. Получалось, что нужно обследовать удручающе большую площадь. Если нарисовать круг с радиусом примерно четыреста пятьдесят миль вокруг Эль-Джамили… Даже если сузить его до клина, в центре основания которого будет вади, у тебя останется сорок или пятьдесят тысяч квадратных миль.

Это был не окончательный тупик, но задача сильно усложнялась. Лайм встал и отошел в сторону с Хиллом.

— Мы должны будем послать людей во все деревни в тех местах. Узнай, слышали ли они, как этот самолет пролетал в среду ночью. Попробуй найти, где он садился.

— На это уйдет уйма времени.

— Я знаю, но что еще осталось?

— Я отдам распоряжения, — сказал Хилл и поднялся по трапу. Лайм вернулся назад, к Бино. Осталось получить ответ еще на один вопрос.

— Ты сказал, что Бен Крим не был с ними в среду ночью.

— Нет.

— Видел ли ты его с тех пор?

— Нет… — Бино, казалось, колебался. Он не врал, но в этот момент о чем-то подумал. Лайм подождал. Бино ничего не сказал. Лайм сел напротив него.

— Что такое?

— Ничего.

— Это Бен Крим, не так ли? Что-то о Бен Криме?

— Тогда…

— Да? — внезапно Лайм понял. — Ты ждешь, что он приедет сюда, да?

Бино смотрел куда-то в сторону. Затем его взгляд медленно опустился на сложенные в стопки соверены. Наконец, покорно опустив плечи, он ответил:

— Да.

— Он будет здесь?

— Да.

— Когда? Сегодня ночью?

— Нет, не этой ночью. Он сказал, что нет определенности. Я должен ждать его во вторник — это завтра — или во вторник ночью.

— Где он обычно встречался с тобой?

— Здесь, на пирсе.

— Не в баре?

— Нет. Он не любит бывать на людях, Бенъюсеф.

Лайм кивнул:

— Боюсь, нам придется вмешаться в это.

22:15, северо-африканское время.

Пегги закурила сигарету и задохнулась дымом. Должно быть, эти иностранные марки изготавливают из коровьего дерьма. Она вспомнила неистовые лекции главной медсестры о самоубийственной токсичности сигаретного дыма, и эта мысль заставила ее потушить невыкуренную «Голуаз». Затем до нее дошло, как это было глупо, и она издала короткий смешок, похожий на иканье.

Стурка холодно посмотрел на нее из дальнего конца комнаты, а Сезар сказал:

— По какому поводу веселимся?

— Я ходила на занятия к сестре, которая любила читать нам лекции о вреде курения. Я думала об этом и так расстроилась, что затушила сигарету.

— Это смешно?

— Послушай, всех нас, наверное, убьют через считанные дни, а я здесь боюсь заработать рак в сорок два года. Тебе не кажется это забавным?

Сезар осторожно прошел по заваленному мусором полу и сел на корточки перед ней. Слабый свет керосиновых ламп делал его похожим на больного желтухой. У них имелся генератор, который подавал энергию в подземные комнаты, но верхняя часть здания была разбита тридцать лет назад итальянскими бомбами, и никто не взял на себя труд исправить повреждения. Очевидно, кто-то из старых друзей Стурки по движению за освобождение Алжира оборудовал подземную часть электричеством и спартанскими удобствами, но они так и не притронулись к развалинам над землей. Может быть, потому, что это выдало бы их французам. Сезар сказал:

— Никто не будет убит, Пегги. До сих пор все прошло великолепно. Почему у тебя такое настроение?

— Они достали ребят Ривы в Вашингтоне, не так ли? — У них был коротковолновый передатчик, и они внимательно слушали все новости.

— Они сделали свое дело перед тем, как погибнуть. Это и есть то, что имеет значение в народной борьбе, Пегги. Твоя жизнь не в счет, твой долг — сделать что-то до того, как ты умрешь. Послушай, если мы все прямо сейчас умрем, в эту минуту, останется кое-что недоделанное нами.

— Я думаю.

— Ты не кажешься очень уверенной. Сейчас чертовски неподходящее время, чтобы трусить, Пегги.

— Я не струсила. Разве кто-то сказал, что я хочу выйти из игры? Все, что я сказала, — только то, что я подумала, как это забавно, с сигаретами. — Сезар рассердил ее, и она подобрала смятую сигарету, расправила ее и снова зажгла.

Стурка стряхнул с себя задумчивое состояние, широкими шагами пересек комнату и подошел к ним.

— Достаточно ли прошло времени, чтобы на него подействовал наркотик?

— Который час? — спросила она.

— Двадцать минут одиннадцатого. Ты сделала ему укол полчаса назад.

— Он должен уже подействовать.

— Тогда спустимся вниз. — Стурка позвал Алвина.

Пегги протянула руку к чадре и арабскому халату и к тому времени, когда она оделась, она увидела, что Сезар и Стурка замотались в грубые бурнусы. Алвин положил в рот кусок жевательной резинки, и они в темноте спустились по разбитым каменным ступенькам в подземелье.

Она прижала большим пальцем вену на запястье Фэрли. Он посмотрел на нее безразличным взглядом и даже не поднял головы. В глазах застыло отсутствующее выражение. Она бросила через плечо:

— Кажется, мы немного преувеличили дозу в последний раз.

— Перед этим мы дали меньшую, и она не подействовала, — заметил Сезар.

Она похлопала Фэрли по щеке:

— Ты слышишь нас? Скажи что-нибудь.

— Я слышу вас. — Это было произнесено загробным голосом, как будто запись фонографа пустили со слишком медленной скоростью.

— Поднимись, живее. Я помогу тебе. — Она просунула руку ему под плечи, и он подчинился, рывками дергаясь вперед с вялой сосредоточенностью. Она подтолкнула его в грудь, и он тяжело оперся о стену, усевшись боком на кровати и выпрямив колени с видом маленького мальчика. Лицо было мертвенно бледным, глаза прикрыты и безучастны.

Она взглянула на остальных. Алвин стоял на страже у двери, а Стурка готовил магнитофон. Сезар сел на койку рядом с Фэрли и сказал рассудительным тоном:

— Поговори немного, мистер негодяй. Поговори с нами. Расскажи нам о всех хороших людях, которых ты преследовал. Расскажи нам о фашистской системе, установленной дома.

Пустой взгляд с болью остановился на Сезаре.

Стурка щелкал кнопками катушечного магнитофона. Сезар толкнул Фэрли.

— Ты можешь читать, подонок?

— … Конечно, я умею читать.

— Я хочу сказать — вслух. Читать для нас, слюнтяй. — Сезар протянул речь, которую они написали для Фэрли.

Фэрли попытался сосредоточить на ней взгляд, но его голова откинулась к стене, и рот безвольно открылся.

— Устал, — пробормотал он. — Плохо вижу.

«Слишком большая», — думала Пегги. Они дали ему слишком большую дозу. Она яростно повернулась к Стурке.

— Он не в себе, ты что, не видишь этого?

— Тогда приведи его в чувство. Сделай ему укол адреналина или чего-нибудь еще.

— У меня ничего нет. Ты думаешь, у меня на маленькой кухне целая аптека?

Стурка слегка приподнял голову. Под капюшоном она не могла видеть его лица, но знала, что этот ужасный взгляд прожигает ее насквозь.

— Леди, твоя забота об этом подонке нас не трогает, она не относится к делу. Ты забываешь, кто он такой — что из себя представляет.

Она побледнела.

— В таком состоянии нам от него мало проку. Вот все, что я хотела сказать. Я позволила вам втянуть меня в это, но вы сами видите, он не способен выдержать такую дозу. Мы должны подождать, пока ее действие ослабнет.

— Как долго это может продлиться?

— Я не знаю. Сработал накопительный эффект — в его организме скопилось слишком много этой дряни. Возможно, потребуется три или четыре дня, чтобы действие наркотиков смягчилось. Может быть, утром он произнесет то, что вы требуете.

Она знала причину беспокойства: его отказ мог серьезно нарушить их планы. «Но это твой собственный глупый промах. Ты накачал бедного, ублюдка до пределов наркотиками, потому что у него хватило духу сопротивляться тебе».

Сезар сказал:

— А может быть, он просто притворяется? Может, он соображает гораздо лучше, чем пытается показать?

Он шлепнул Фэрли по щеке — лицо безвольно дернулось в сторону. Фэрли медленно, с гримасой боли заморгал глазами.

— Он не притворяется! — закричала Пегги. — Господи, он напичкан таким количеством наркотиков, которого бы хватило, чтобы свалить с ног слона. Притворяется? У него не осталось никаких тормозов, чтобы играть роль. Взгляни на него, видишь?

В углах приоткрытого рта Фэрли скопилась белая пена слюны. Наконец Стурка выключил и забрал магнитофон.

— Хорошо. Утром.

Они оставили Фэрли на койке, вышли и закрыли люк в потолке. Пегги сказала:

— Попозже я попытаюсь достать ему что-нибудь поесть. Может быть, поможет большое количество кофе.

— Только не слишком оживляй его. В этот раз мы не можем допустить, чтобы он сопротивлялся.

— Еще несколько кубиков наркотика, и он умрет. Тогда он совсем не будет сопротивляться. Вы этого хотите?

— Поговори с ней, — тихо сказал Стурка Сезару и первым начал подниматься по ступенькам.

— Ты начинаешь говорить как уклонистка, — заметил Сезар. Алвин протиснулся мимо них к лестнице, смущенно взглянул на Пегги и исчез.

Она тяжело оперлась о стену и рассеянно слушала голос Сезара. Ей удалось механически верно отвечая на его вопросы, и, кажется, это его удовлетворило. Но в глубине души она знала, что они правы относительно нее. Она сдавалась. Она беспокоилась о Фэрли — она была медсестрой, а Фэрли ее пациентом.

Фэрли проявлял необыкновенную мягкость к ней. Это не заставило ее доверять ему. Но ей стало очень трудно его ненавидеть.

16:45, восточное стандартное время.

Агенты секретной службы были представлены в большом количестве, они присутствовали безмолвно и хранили безразличный вид, но не старались остаться незамеченными. Они наблюдали, как Эндрю Би вошел в кабинет президента.

Осунувшееся лицо Брюстера приобрело серый оттенок.

— Спасибо, что приехали, Энди. — Это была бессмысленная любезность: никто не оставлял без внимания вызовы президента. Би кивнул, пробормотал «Господин президент» и занял указанное кресло.

Голова Брюстера качнулась в сторону боковой двери.

— Уинстон Диркс только что вышел. Целый день мы проводили здесь совещания, одно за другим. Я полагаю, это продлится еще полночи, поэтому вы должны простить мне, если то, что я скажу, покажется вам заранее заготовленной речью. — Крупное морщинистое лицо наклонилось вперед, губы Брюстера медленно растянулись в улыбке. — Возможно, мне следовало организовать совместное заседание и поговорить со всеми сразу, но эти вещи таким способом не делаются.

Би терпеливо ждал. Его жгучий печальный взгляд уперся в лицо президента; он испытывал одновременно и желание упрекнуть и сочувствие.

Президент взглянул на телевизор в углу. Би не помнил, чтобы когда-нибудь видел в этом кабинете телевизор с момента отъезда Линдона Джонсона; должно быть, его принесли сегодня. Звук был выключен, а на экране держалась неподвижная заставка с рекламой принадлежностей для ванной. Брюстер сказал:

— В ближайший час семь арестованных должны приземлиться в Женеве. Я думаю, мне стоит посмотреть.

— То, что вам приходится делать, причиняет вам боль, не так ли, господин президент?

— Если это вернет Клиффа Фэрли, я целиком «за». — Президент умерил свою улыбку. — О том, что случится, если мы не вернем его, я и хотел бы поговорить с вами, Энди.

Би кивнул, не высказав удивления, и президент продолжал:

— Я полагаю, вы тоже обдумывали такую возможность.

— Как и все. Я сомневаюсь, что сейчас в стране существует другая тема для разговоров.

— Я хотел бы узнать ваши взгляды.

— Ну, они, возможно, отличаются от ваших, господин президент. — Би слегка усмехнулся. — Они редко совпадают.

— Я ценю ваше мнение, Энди. И я считаю, что разногласия между вами и мной выглядят довольно мелкими, особенно если сравнивать их с некоторыми другими.

— Например, с сенатором Холландером?

— Например, с сенатором Холландером.

«Президент похож на несчастного мокрого кота», — подумал Би.

Брюстер ждал, когда он выскажется. С некоторым усилием Би собрался с мыслями:

— Господин президент, в настоящий момент мне почти нечего предложить. Я думаю, мы оказались между Сциллой и Харибдой. Если вы и считали себя в какой-то степени либералом, то сейчас у вас выбита почва из-под ног. Целый день я наблюдал входящие войска. Я полагаю, подобное происходит в каждом городе страны — похоже на состояние осады. Как я понимаю, они арестовывают каждого, кто выглядит подозрительно.

— Ну, это сильно преувеличено.

— Возможно, это не совсем подтверждается фактами, но зато полностью соответствует сложившимся настроениям. Мне кажется, люди чувствуют себя так, будто находятся на оккупированной территории. Многих арестовывают, а другие находятся под надзором, так что теряют всякую возможность побыть в одиночестве.

— И вы собираетесь защищать их права?

— Было время, когда я бы так и сделал. Сейчас я не уверен, что это правильно. Я думаю, защищать их права сейчас — означает погубить их быстрее. Такова обстановка в стране. Откровенно говоря, мне кажется, большинство радикалов проявляют восхитительную сдержанность.

— Благоразумную, вероятно. Они знают, что им туго придется, если они попробуют сопротивляться.

— Это так. Мне кажется, когда мы ущемляем их права, мы запускаем другой губительный механизм. Разрушение свобод каждого.

— Не было проведено ни одного массового ареста, Энди, чтобы вы там ни слышали.

— Произведено достаточно арестов, чтобы вызвать серьезную тревогу.

— Пятнадцать — двадцать известных радикальных лидеров, вот и весь размах. Я должен обратить ваше внимание на то, что было достаточно взрывов и похищений, чтобы вызвать еще большее беспокойство.

— Мне трудно с этим не согласиться. — Би рассеянно массировал правое колено, которое было разбито четыре года назад и починено с помощью кусочков пересаженной кости и стали. Оно по-прежнему мучило его вспышками боли. — Господин президент, я должен отметить, что, как мне кажется, ваша администрация тоже проявила выдающуюся выдержку. Я догадываюсь, чего вам стоило сдерживать постоянное давление Холландера и этой своры с их бредовыми призывами.

— Спасибо, Энди. Мне кажется, ваши слова вновь подводят нас к той речи, которую я собирался произнести для вас. Относительно Уэнди Холландера. Я полагаю, вы тоже думали о его роли?

Би покачал головой, угрюмо подтверждая это.

Президент закурил сигару, его выцветшие глаза впились в Би.

— Сегодня я беседовал с двенадцатью — пятнадцатью лидерами из обеих палат. Я заставил каждого из них поклясться в сохранении тайны, и они согласились. Могу ли я потребовать подобного обещания от вас, Энди?

— Я думаю, это зависит от того, какой секрет я должен буду хранить.

— До вас дошли какие-нибудь слухи? Какими бы дикими они вам не показались.

— Я не слышал ничего, кроме слухов, господин президент. О том, что взрывы подстроены русскими; что Белый дом ускоренно готовится к войне; что армия только прикрывается тек, будто бы входит в города для защиты должностных лиц, — по слухам, настоящая цель состоит в том, чтобы привести войска в состояние боевой готовности, когда они могли бы одновременно нанести удар по всей стране, схватить всех известных или подозреваемых радикалов и согнать их в концентрационные лагеря. Я слышал слухи о Клиффорде Фэрли, слухи о японцах и слухи о…

— Не об этом, — спокойно перебил его президент. — Я имею в виду слухи о кампании против Холландера.

— Мне кажется, в этом вопросе желаемое часто выдается за действительное.

— В этом кабинете мне действительно было сделано предложение, что нам следует убить его и свалить вину на радикалов, — сказал Брюстер. — Что вы об этом думаете?

— Я, пожалуй, еще не думал об этом.

— Энди, мне нет необходимости говорить вам, в какой ад будет втянута наша страна, если в четверг это кресло займет Уэнди Холландер.

— Нет. Я достаточно ярко могу представить себе эту картину.

— Есть способ предотвратить такой поворот событий, — добавил президент и, прищурившись, посмотрел на Би сквозь дым сигары, наблюдая его реакцию. — Конечно, я не имею в виду убийство.

Би задумчиво сдвинул брови и скривил рот.

— Вы хотите объявить его некомпетентным? Я размышлял над этим — полагаю, многим приходила в голову такая мысль.

— Я сомневаюсь, что нам удастся нечто подобное.

— Я тоже. Но вы сказали, что нашли способ?

— Мне нужно от вас заверение в том, что сказанное не покинет пределы комнаты до тех пор, пока я сам не сброшу покров тайны, Энди. Видит Бог, это подлинно необходимо в интересах национальной безопасности — если что-то и требовалось хранить, как величайший секрет, то это именно тот случай. Могу я абсолютно положиться на вас?

— Господин президент, если вы так уверены, что ваш план будет работать, зачем нужно сохранение тайны?

— Потому что если Холландер пронюхает о нем слишком быстро, он может найти способ воспрепятствовать ему. Если нам удастся захватить его врасплох, появится больше шансов на успех.

— Но я полагаю, вам потребуется поддержка конгресса.

— Да. Я дам вам список имен тех, с кем я уже переговорил. Они единственные, с кем вы можете обсудить это. Завтра утром я собираюсь созвать закрытое совещание лидеров обеих палат, а затем мы обсудим все на общем собрании, но тем временем я хотел бы поговорить с каждым из вас лично.

— В связи с этим я не вижу причины отказать вам, господин президент.

— Итак, вы даете мне слово?

— Я даю вам слово. — Би слегка улыбнулся. — В том смысле, в каком может быть надежно слово политика.

— Ваши слова всегда были надежны в достаточной степени, Энди. Вы чертовски яростно выступали против меня по многим вопросам и заключили не меньше меня тайных сделок, но я никогда не слышал, чтобы вы нарушили свои обязательства.

Манере общения президента были свойственны мелодраматические эффекты; при всей своей заслуженной репутации ловкача-пройдохи он был по-курьезному старомоден в своих убеждениях. Его представления о чести и достоинстве отвечали требованиям эпохи викторианства. Брюстер оставался джентльменом, и это выглядело довольно старомодно в мире, в котором подобные качества считались бессмысленными и даже подозрительными.

Президент откинулся назад в массивном кресле.

— Итак, приступим. Мне нет необходимости перечислять вам, почему мы не хотим, чтобы Уэнди Холландер поднялся в четверг по ступенькам Белого дома со всеми своими чемоданами. В этом мы согласны друг с другом, не так ли?

— Полностью.

— Я могу также отметить, что у нас не осталось времени, чтобы кратко посвятить во все сложности управления страной нового человека. Я приложил все свои усилия, чтобы ввести в курс дела Декстера Этриджа. Декс умер, и мы остались с Уэнди Холландером. Энди, мы уже несколько лет на Холме, вы помните дебаты по поводу билля преемственности в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году?

— Смутно.

— Тогда поднимался вопрос о том, что нам, возможно, следует уточнить, что в случае национальной катастрофы, когда весь порядок преемственности будет уничтожен — допустим, при грандиозном военном нападении и полном разрушении Вашингтона, — мы должны предусмотреть механизм, в соответствии с которым военные могли бы сформировать правительство на временной основе для действий в условиях чрезвычайного положения. Вы помните это?

— Да. Предложение было отвергнуто, потому что никто не хотел пропускать законопроект, который мог уполномочить генералов взять власть.

— Совершенно верно. Конгресс был напуган и не решился принять его независимо от формулировки. В целом, я полагаю, сомнения были обоснованны. Довод, по которому обсуждение отложили, состоял в том, что, если на нас обрушится катастрофа такого масштаба, генералы вмешаются естественным образом и возьмут власть, не нуждаясь в каких-либо бумажных обоснованиях. Это всех удовлетворило, и идея была отброшена. Но в рассуждениях, которые стояли за этим, был смысл, Энди. В той ситуации, когда вы теряете сразу и вашего президента, и вашего вице-президента, положение становится чрезвычайным, потому что остальные люди в порядке преемственности не обладают достаточной квалификацией для такой должности в смысле посвященности во внутренние дела администрации, переговоров с другими государствами и все остальное. Позвольте мне объяснить это на примере. Допустим, что кабинет президента оказался пуст и в него вошел некто наподобие Уэнди Холландера — забудем на минуту о его политическом облике, — и предположим, что пятью часами позже, скажем, Египет решил воспользоваться замешательством, чтобы оккупировать Израиль. В этой ситуации Холландер не знает не только, какие секретные переговоры могли проводиться между нами, но и даже как вообще запустить механизм дипломатии и военных ответных действий. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Да, сэр. Но это относится к каждому в порядке преемственности.

— За исключением того, кто нес бремя президентства раньше, — сказал Брюстер. — Того, кто уже знает все средства и методы.

Би внимательно слушал, поглощенный его словами.

— Последний освобожденный от должности бывший президент — именно так я себе это представляю. Конечно, это относится ко мне, поскольку мои полномочия истекают в четверг в полдень. Это не вступает в противоречие со статьей Конституции об ограничении президентства двумя сроками, так как я находился в должности только один срок. Я должен подчеркнуть, что это играющее мне на руку предложение вызвано преимущественно угрозой существования Уэнди Холландера, но я утверждаю, что в нем содержится достаточно здравого смысла — и его можно принять как общее правило, хотя я не исключаю вероятности, что конгресс захочет отказаться от него, после того как мы отодвинем в сторону Холландера.

Окна были замазаны, чтобы не пропускать зимний холод, и в комнате стоял удушливый запах сигар Брюстера. «У президента манеры закоренелого бандита», — подумал Энди Би, но продолжал невозмутимо слушать.

— Я прошу конгресс внести в Акт преемственности поправку, позволяющую мне временно оставаться на посту президента до возвращения Клиффа Фэрли. Альтернативой этому, я продолжаю повторять, является Уэнделл Холландер — и я до глубины души уверен в том, что страна этого выдержать не сможет.

— Вы действительно думаете, что вам удастся убедить конгресс пойти на такой шаг, господин президент?

— Я беседовал с лидерами обеих сторон двух палат, и оказалось, что большинство солидарны со мной. Я напомню вам, что в сущности любой конгрессмен или сенатор стоит по крайней мере слегка левее Уэнди. А многие из них придерживаются гораздо более левых взглядов.

— Мне было бы интересно узнать, кто отказался согласиться с вами, и какие причины они назвали.

— Я сообщу вам их имена. Всех, кто согласился и кто нет. До того, как вы покинете это здание сегодня. Но у меня слишком много дел, чтобы потратить с вами целый час, перебирая список имен. Вы должны понять меня, Энди.

В глубине сознания у него шевельнулась мысль, что президент мог сделать подобное заявление независимо от того, соответствовало ли оно действительности. Как полицейский, сообщающий подозреваемому, что его сообщник признался. Это было одно из предположений, которое он не мог отбросить в отношении Говарда Брюстера.

— Господин президент, допустим, конгресс поддержит вас. Допустим, вы не получите отпора в Верховном суде, допустим, все согласятся — все за исключением Уэнди Холландера и других иеху,[27] естественно. Что тогда? Что вы собираетесь делать?

— Управлять страной, как я делал последние четыре года.

— Я спрашивал не о том, и думаю, вы знаете это, господин президент.

— Вы имеете в виду, что я собираюсь предпринять в отношении радикалов? Обстановки в стране?

— Да.

— У меня нет для вас быстрого ответа, Энди. Это то, по поводу чего нам следует собраться вместе и все тщательно обсудить. Я могу гарантировать только одну вещь — я не буду делать того, что сделает Холландер.

— А как вы считаете, что он будет делать, когда у него будут возможности?

— Вы полагаете, что, возможно, бремя ответственности смягчит его?

— Не знаю. Такое случается.

— Энди, если вы представите доказательства в письменном виде, с подписью Уэнди, тогда я, возможно, допущу такой шанс. В противном случае какие гарантии мы имеем?

На конце сигары образовался двухдюймовый слой пепла. Президент осторожно стряхнул его в — пепельницу ногтем мизинца.

— Не разочаровывайте меня, Энди. Ваш голос решающий.

— Я всего лишь конгрессмен, господин президент.

— Вы, наверное, один из наиболее уважаемых представителей в парламенте. Я хочу, чтобы вы возглавили крыло республиканцев в этой борьбе. Я хочу, чтобы вы направили наших сторонников в нужное русло, нашли лучших, ораторов, чтобы разбить оппозицию, предопределили итоги голосования.

— Вы собираетесь дать открытое сражение?

— В случае, если это выплывет наружу, мы должны быть готовы. Возможно, я старый замшелый пень, но я отдаю себе отчет, что времена изменились. Парламент не потерпит какую-нибудь закулисную сделку, как это было раньше. В наше время дела должны делаться открыто — я слышал, как многие из них говорили, что все надо выпустить наружу. И я считаю вас лучшим из известных мне людей для борьбы такого рода, Энди. Вы возьметесь?

Би взглянул на часы. Чуть больше половины шестого. Совершенно ясно, что если не президент, то обстоятельства требуют немедленного решения: нельзя уйти и обдумать все обстоятельно.

— У нас слабые карты, господин президент. В нашем распоряжении только два дня. Если Холландер начнет сопротивление, мы потерпим фиаско.

— Мне нужно, чтобы вы заручились достаточным количеством голосов. Мы должны предусмотреть возможность обструкции.

— Вы действительно надеетесь, что мы сможем собрать две трети голосов за два дня?

— Я считаю, мы добудем их.

— И вы держите это в тайне до завтрашнего утра.

— В девять мы проводим предварительное совещание в здании исполнительного комитета. Я хотел бы, чтобы вы встали и произнесли небольшую речь в мою поддержку. На встрече будут присутствовать только те, кто согласился выступить на моей стороне, поэтому вы не встретите возражений — но я хочу, чтобы каждый в этой комнате узнал остальных, — я хочу, чтобы они осознали, насколько широка в действительности поддержка. Это наилучший способ убедить их, что все должно сработать. Я надеюсь, что к середине дня вы сможете добиться успеха в палате. Затем должна пройти чрезвычайная сессия — вероятно, она займет завтрашнюю ночь. Желательно, чтобы мы могли поставить это на голосование к тому моменту или, в крайнем случае, рано утром в среду. К этому времени вы должны будете договориться с Филиппом Крейли и Уинстоном Дирком и составить итоговый документ для обеих палат, с тем чтобы нам не пришлось впоследствии тратить время на совместное заседание палаты представителей и сената. Как только вы приведете весь механизм в действие, я дам указание Перри Херну организовать скромную пресс-конференцию для неофициального инструктажа журналистов. Но мы должны будем воздерживаться от заявлений до того, как проголосует конгресс, — в противном случае это даст правому крылу время, чтобы пустить в ход свои проклятые арсеналы, что для нас нежелательно. Новость обрушится на людей подобно ушату холодной воды, но другого пути нет. Я думаю, если мы заранее, за несколько часов, посвятим в наши планы прессу, мы смягчим удар.

Би колебался, он ощущал какую-то недосказанность.

— Господин президент, у меня не остается выбора, кроме как в принципе согласиться с вами. Но что произойдет, если мы решимся на этот шаг и потерпим неудачу? Ценой может стать расколовшаяся страна — в значительно большей степени, чем сейчас.

— В чем вы видите различие между такой вероятностью и тем, что произойдет, если мы будем бездействовать? Пиррова победа в бою за последний окоп защитников Конституции?

— Но мы собираемся бороться с наиболее глубоко укоренившимся инстинктом — инерцией.

— Меня радует, что вы произнесли «мы», Энди.

— А что вы скажете о Верховном суде? Предположим, что они не оставят от нашего предложения камня на камне?

— На каком основании? Конгресс имеет право вносить поправки в собственные законы.

— Но в Конституции содержатся подробные пояснения, устанавливающие жесткие границы в отношении сроков полномочий президента. Фактически вы обращаетесь в конгресс с просьбой позволить вам остаться в должности после истечения срока вашего избрания. Суд может взглянуть на это с такой стороны.

— Не думаю. Я только прошу временно продлить мои полномочия до тех пор, пока избранный президент не сможет приступить к своим обязанностям. Члены Суда осознают реальность, когда она у них перед глазами.

— Существует другая реальность, господин президент. Что, если Клифф никогда не вернется? Если он убит?

— Тогда, я полагаю, я проведу еще четыре года в этом кабинете, Энди. Я думаю, это ясно каждому, с кем я беседовал. Естественно, вам следует все взвесить. Но выбор по-прежнему остается между мной и Холландером. Все сводится к этому.

Президент наклонился вперед, уперевшись обоими локтями в стол.

— На вашем месте я не беспокоился бы по поводу Суда. Я уже советовался с Верховным судьей. Я знаю, что выставляю себя в невыгодном свете, но я должен был прикрыть этот фланг. Позиция, которую, вероятно, займет Суд, достаточно проста. Конгресс обладает властью заполнить вакансию в президентстве любым способом, который он выберет, при том что кандидат удовлетворяет требованиям Конституции — по возрасту, месту рождения, такого рода условиям. Если конгресс пожелает, он может назначить третьего помощника почтмейстера в Бенде, штат Орегон, возглавить линию преемственности. Я представляю, какие конституционные сложности могли бы возникнуть, если бы я занимал должность два срока, но я не связан этим. И я не предлагаю продлить срок моего теперешнего президентства. Новый закон не будет иметь силы до тех пор, пока двадцатого января стрелки Часов не начнут отсчет времени после полудня, и к тому времени я сложу свои полномочия. Власть перейдет к новой администрации. Я просто выйду через заднюю дверь и вернусь через переднюю, но это вполне соответствует юридическим требованиям.

— Соответствует ли это требованиям людей, господин президент? Примет ли народ это?

— Я надеюсь, что да, если объяснять будут такие люди, как вы, Энди.

Последовала минутная пауза, и Би стряхнул с себя усталость.

— Я хочу на некоторое время быть предельно откровенным.

— Пожалуйста, я слушаю.

— Если закон можно изменить так, что он позволит любому стать следующим президентом, почему им должны оказаться вы?

— Потому что я считаю себя единственным человеком, способным получить достаточную поддержку. Неужели вы думаете, что если вы пойдете в конгресс и попросите избрать вас президентом, они сделают это за сорок восемь часов?

— Нет, — согласился Би. — Я уверен, что они этого не сделают. Это было бы слишком грубо. Но ваш способ тоже довольно груб.

— Но это единственный путь, который дает шансы на успех. И я — единственный человек, у которого достаточно сил вести такую борьбу — снискать поддержку обеих партий в обеих палатах. И единственный, кто знает, что происходит в коридорах власти. Я тоже предельно откровенен с вами. Это вопрос практичности, Энди. Вы не можете позволить себе принимать в расчет мои амбиции или ваши опасения. Вы должны просто решить, кого вам удобнее видеть в этом кресле в четверг днем — Уэнди Холландера или меня.

23:40, северо-африканское время.

Лайм прошел в каюту на корме. Шед Хилл сидел у портативного радио. Бино был где-то наверху, на пристани или в баре напротив, находясь под скрытым наблюдением трех агентов; Бино понимал, что если у Бен Крима возникнут малейшие подозрения, его голова полетит с плеч. Золотые соверены подсластили пилюлю, которую Лайм заставил его проглотить, и, возможно, он смирился с этим. Если нет, Лайма ждал проигрыш в следующем раунде.

Ему оставалось только надеяться.

Шед Хилл слушал комментатора, описывающего прибытие «вашингтонской семерки» в женевский аэропорт. Лайм мысленно представил место события, заполненное военизированной полицией и агентами, как при приезде военных преступников в Нюрнберг перед судом. Эти семеро пробили брешь в системе безопасности Соединенных Штатов, взорвав сотни людей, теперь же силы безопасности были вынуждены защищать их от выпадов разъяренной толпы. Те полицейские были отнюдь не в восторге от своей миссии, и комментатор пытался передать сложный букет их переживаний.

— Господи, — отрывисто произнес Лайм. Он уставился на Хилла. — Бен Крим обязан быть там, не так ли? И из Финляндии разослан приказ на его арест. Мы должны отменить его, иначе его схватят в Женеве.

— Я уже позаботился об этом, — мягко сказал Хилл.

Было приятно, что рядом с тобой кто-то умеет пользоваться головой. Шед Хилл молча протянул Лайму завернутые в бумагу бутерброды. Он сел и начал есть их, роняя на колени крошки и прислушиваясь к радио.

Безусловно, они должны направить туда Бен Крима, чтобы получить сведения из первых рук. Вероятно, они снабдили его фальшивым журналистским удостоверением; похоже, Стурка располагал бездонным источником великолепно подделанных документов на все случаи жизни.

— Поступили какие-нибудь сведения с юга?

— Нет. И нам вряд ли удастся получить там что-то. Слишком много самолетов нефтяных компаний постоянно пролетает взад-вперед над этим районом. Едва ли кто вспомнит, слышал ли он шум самолета Бино над головой четыре ночи назад.

Но стоило попытаться. Если они потеряют Бен Крима, у них оставалась только эта ниточка. Принесли кофе из камбуза Бино. Лайм жадно выпил две чашки. Кофе был слишком горячим, и он обжег язык.

— Если мы предположим, что Бен Крим сейчас находится в Женеве, ему потребуется не меньше пяти часов, чтобы добраться сюда. Возможно, восемь или десять — я не знаю, существует ли прямое сообщение между Женевой и Алжиром.

Он взглянул на Шеда Хилла. Тот обкусал ногти до мяса.

— Пойду подышу воздухом. — Лайм вышел из каюты, поднялся наверх и остановился на падубе для ловли рыбы, вглядываясь в тусклые огни таверны, тихие гребни волн и бесчисленные звезды. Море было спокойно, воздух приятно тепл и не обдавал жарой.

Он посмотрел на часы. Миновала полночь. Начался новый день: вторник. В Вашингтоне еще был вечер понедельника. Это обстоятельство представляло интерес. Предположим, они освободят Фэрли. Предположим, это случится в одиннадцать часов утра по алжирскому времени. В четверг. Предположим, они стремительно доставят его в американское посольство в Мадриде или Танжер, и тот примет присягу при вступлении в должность ровно в полдень. Но к тому времени в Вашингтоне будет только шесть часов утра. Кто в таком случае будет президентом? Фэрли или Брюстер?

Проще ответить, сколько чертей умещается на кончике иголки.