Кто твой враг

Часть вторая

Увидев Нормана, Карп удивился. Он ждал его не раньше чем через месяц.

— Хорошо выглядишь, — сказал Карп. — Рад, что вернулся?

— Слов нет, как рад.

Карп развалился на краю кровати, держа перед собой бутерброд с ветчиной на блюдечке, смотрел, как Норман бреется. На кровати лежала стопка газет — четыре воскресных номера монреальской «Стар»; остальную почту Карп переправлял Норману.

— Ну а комната, — спросил Карп, — как тебе комната? Я распорядился, чтобы ее покрасили.

Норман — он приехал только этим утром — ухмыльнулся сквозь мыльную пену.

— Комната выглядит надо б лучше, да нельзя, — сказал он, — и я чувствую себя надо б лучше, да нельзя.

Карп рванул край бутерброда зубами — на еду он набрасывался так, словно брал ее силой. Норман тем не менее не взялся бы определить, действительно ли у Карпа такое обыкновение или это для него еще один способ поддразнить окружающих.

— Французский батон мне не подходит, — сказал Карп. — Приходится слишком широко разевать рот. А вот ветчина первоклассная. Не застревает в зубах, не то что дешевая говяжья нарезка.

Карп покопался жирным пальцем в зубе, выковырял из дупла хлебную крошку.

— Почему ты не спрашиваешь про Салли? Разве ты не из-за нее так рано примчался?

— Правда твоя. Где она?

— Пошла прогуляться. Надо полагать, скоро вернется. Я сказал ей, что ты приехал. Не терпится?

Норман засмеялся.

— Ну а как поездка? — спросил Карп. — Развеялся?

— И да, и нет.

Норман пробыл несколько дней в Париже, затем поехал в Тулузу — провел там неделю с Пепе Сантосом. Сантос, в прошлом полковник испанской республиканской армии, был близким другом отца Нормана. Оба могли часами говорить о докторе Максе Прайсе.

Из Тулузы Норман отправился в Мадрид.

И там, в университетском городке, привалясь к стволу оливкового дерева, наблюдал, как молодежь, ничтоже сумняся, разгуливает под ручку по неподобно зеленой лужайке, политой кровью лучших людей его поколения, и думал о Ники, о том, что хочет завести семью, и снова — о смерти отца.

Макс Прайс, хирург, оставил на редкость доходную практику в Монреале, поехал воевать в Испанию и погиб при защите Мадрида.

Масштабный был человек, размышлял Норман, и решительный. Не то что разъедаемый сомнениями, потакающий своим слабостям олух вроде меня.

Но в те дни — Норман вспоминал их с нежностью — было ясно, кто твой враг. Сегодня такой уверенности не было. Ты подписываешь петиции, защищаешь советское искусство от нападок либералов, не выдаешь Комиссии старых товарищей. Но эта верность, как и верность друзьям детства, сугубо сентиментального характера, к подлинным убеждениям она отношения не имеет.

Из Мадрида Норман полетел на Мальорку.

Беззаботные, солнечные дни на берегу моря действовали благотворно, и рана, нанесенная смертью Ники, если не зажила, то затянулась. Норман написал длинное письмо тетке Дороти — благодарил Синглтонов за все, что они сделали для Ники. Там же Норман написал и три пространных письма Салли, все три разорвал и отправил вместо них открытку. Зато купил ей в подарок мантилью, альбом пластинок фламенко и замшевый жакет, понадеявшись, что угадал размер. А потом, хоть деньги были на исходе, обнаружил, что вернуться в Лондон не готов. И отплыл на Ивису[68].

Растрескавшийся рыжий остров вспучился над спокойным, синим морем, точно волдырь от солнечного ожога. Норман приехал рано утром, когда портовый город — холм, многоярусно опоясанный белыми домишками, — тонул в жарком оранжевом мареве. И целую неделю жил в свое удовольствие: по утрам плавал в заливе, смотрел финикийские развалины. А спустя неделю стал сильно пить и спутался с американкой, писавшей порнографические романы под псевдонимом барон фон Клеег.

Нина и впрямь была просто прелесть, к тому же придумала замечательно оригинальный сюжет. Герой ее романа преподавал в школе для слепых, где учились исключительно взрослые девушки. Учитель что ни утро приходил в школу нагишом: ведь в этом особом мирке он как-никак был невидим. Еще Нина составляла самую представительную антологию скабрезных лимериков.

Однажды в пять утра после того, как Нина отправилась восвояси, Норман вышел на балкон, и там ему точно впервые открылись море и благодать утра. За разбросанными там-сям выжженными темными холмами поднималось белое солнце. В гавань под надутыми ветром парусами летела лодка, внизу, на набережной, к складским весам под водительством двух крестьян шествовал отряд из восьми осликов, груженных мешками с оливками, жилистые мужчины в выгоревших брюках расстилали сети. Слышалось пых-пых-пых входящих в залив рыбачьих лодок, рядом, окружая их, точно нимб, роились чайки, кривой продавец gaseosa[69] поутру еще полный надежд, установил свою тележку, расставил складной стульчик и тут же задремал.

Невесть почему, Нормана оставила тоска. Его вдруг так обрадовала своя причастность ко всему, охватила такая благодарность огню, который, пусть и опалив, не сгубил, что ему захотелось выкроить из времени ломоть этого утра, чтобы наособицу запечатлеть его в памяти.

Он решил поскорее вернуться к Салли.

Салли.

Салли — в ней разрешение всего. Салли — в ней надежда. С Салли он не пропадет.

— С Чарли и Джои виделся? — спросил Норман.

— Как можно меньше. У твоих друзей нет денег. С Чарли мне скучно.

— Чарли на мели, я знаю. Он мне должен за квартиру.

Норман рассказал о своем сговоре с Винкельманом. Теперь он вернулся, сказал Норман, и у Чарли денежные дела пойдут на лад. Он сегодня утром поговорил с Винкельманом. Всё в ажуре.

— Поужинаешь со мной? — спросил Карп.

— Буду рад. — Норман принял приглашение без особого энтузиазма. — Но прежде хочу сообщить тебе последнюю новость. Я собираюсь просить Салли выйти за меня замуж.

Карп отвел глаза.

— Карп, в чем дело? Ты что, думаешь, я мог бы найти кого получше?

Карп пожал плечами, раскачивал трость из стороны в сторону.

— У нас новый жилец. Немец. Эрнст, он, как бы это сказать, снимает комнату рядом с Салли.

— Ну и что? — спросил Норман. — Почему бы и нет?

Карп сморщился, зажмурился. Стер с лица улыбку и лишь тогда открыл глаза.

— Когда ты сердишься, — сказал Карп, — ты — вылитая Анна Паукер[70] в юношестве. — Карп пошарил палкой в открытом чемодане. Откинул мантилью, обнаружил альбом с пластинками. — Подарки?

— Зайду к тебе позже, — оборвал его Норман.

В дверях Карп замялся.

— Хозяина обижать негоже, — сказал он и вышел.

Норман прикрыл подарки рубашкой, решил сдернуть ее, когда придет Салли — пусть это будет сюрприз. Лишь бы жакет подошел, подумал он. Заварил чай, закурил и, изнывая от нетерпения, стал ждать. Прошел час. Он уже собрался выпить, когда в дверь постучали.

— Войдите.

Ее волосы выгорели, они помнились ему не такими светлыми.

— Салли, — сказал Норман, — Салли.

Она поцеловала его в щеку, он попытался привлечь ее к себе, но почувствовал, как она напряглась.

— Не спеши, — сказала Салли.

Тут Норман увидел Эрнста и понял, почему Салли напряглась. В комнате посторонние, вот она и зажалась.

Салли, как бы предупреждая Нормана, взяла Эрнста за руку и представила.

— Эрнст живет у нас, — сказала она. — Он бежал из Восточного Берлина.

Норман, не обращая внимания на Эрнста, рылся в чемодане.

— Салли, держи, это тебе.

— Какая прелесть. — Салли накинула мантилью на одно плечо, и, пока Норман, склонясь над чемоданом, искал жакет, кружилась и кружилась перед Эрнстом. — Как тебе, милый, нравится?

— Конечно, — сказал Эрнст. — Еще бы.

Норман выронил жакет. Во все глаза смотрел на них.

— Ждешь, чтобы я сказала, ну к чему это ты? — спросила Салли.

— Конечно же нет.

— Что-нибудь не так? — спросила она.

— Разумеется, нет. С чего ты взяла?

— Не знаю.

— Если ты не знаешь, тогда и я не знаю. — Норман прокашлялся. Взял себя в руки, улыбнулся. — Когда начнешь работать? — спросил он.

Салли заметила, что Норман сильно поседел. Круги под глазами еще потемнели. Он загорел, выглядел окрепшим, но за месяц заметно постарел.

— На следующей неделе, — сказала Салли. — Я так волнуюсь. Школа недалеко. Прямо, без пересадок, по Северной линии.

Норман все еще не решался присмотреться к Эрнсту, тем не менее, когда он повернулся к Салли, взгляд его был полон укоризны.

— В случае если тебя еще не просветили, — сказала Салли, — мы с Эрнстом живем вместе.

— Почему бы вам не присесть, — сказал он, ни на кого не смотря.

— Норман, я знала, знала, что могу на тебя рассчитывать. Знала, что ты нам поможешь. — Он не ответил на ее выжидательную улыбку. — Почему ты не писал, прислал всего одну жалкую открытку?

— Был занят.

Они сели на кровать, и Норман отвел глаза — не хотел видеть, как они держатся за руки.

— Я так тебе сочувствую: мне сказали о смерти твоего брата. Какой ужас!

— Да, — сухо сказал Норман, давая понять, что этой темы лучше не касаться. — Да, жаль Ники. — Он заметил, что Эрнст даже не пригубил чашки. — Вы предпочли бы рюмку коньяку? — спросил он.

— Нет, — сказал Эрнст. — Спасибо.

— Эрнст, чем вы намерены заниматься в Лондоне?

— Я…

— Норману мы можем открыться. У Эрнста нет документов. Он здесь незаконно. Но Эрнст говорит на пяти языках. И он очень толковый.

— Я хотел бы содержать себя сам. Мне неприятно жить за счет Салли.

Как же, как же, подумал Норман.

— А я, пожалуй, выпью. — Норман налил себе коньяку. — Что ж, — тон у него был холодный, — надеюсь, Лондон вам понравится.

— Насчет этого не беспокойся, — сказала Салли игриво, но дрожь в голосе выдавала ее волнение. — В один прекрасный день Эрнст женится на богатой толстухе, и она увезет его в Америку. Он намерен разбогатеть.

Норман пропустил ее слова мимо ушей.

— Вы называете себя беженцем, — сказал он. — Не откажите объяснить, что именно побудило вас покинуть Восточную Германию?

— Я не хулиган, — сказал Эрнст, — не вор и не извращенец. Меня не ищет полиция, если у вас это на уме.

— Вы, как говорится, выбрали свободу.

— Как говорится.

— Не будем о политике, — сказала Салли. — Терпеть не могу политики. Карп цепляется к Эрнсту, Норман, он…

— А чего бы ты хотела? Карп не один год просидел в их концлагерях. Ему есть что вспомнить.

— Мой отец, — начал было Эрнст, — тоже… — И запнулся. По-видимому, Норман, как и другие до него, вряд ли ему поверит.

— Что же ты, — сказала Салли. — Объясни ему.

— Мой отец, — начал Эрнст, — тоже…

Но он не мог рассказать Норману об отце. Боль была слишком глубокой, чтобы лишний раз дешевить ее пререканиями.

Глядя на Нормана, Эрнст думал: ты окружен друзьями, у тебя есть кров, кабинет, враги, семья, воспоминания о женщинах, так дай и мне жить. Найди себе другую, думал он. Дай мне передохнуть хотя бы месяц, я устал убегать.

— Вы не знаете, что русские делали в Германии, — сказал он.

— Коммунистический режим в Германии, — неуверенно начал Норман, — пожалуй, самый несовершенный…

— Ради бога, — сказала Салли, — поговорите о чем-нибудь другом.

— А чего вы ожидаете, — спросил Норман, — после лагерей?

— Я не сделал вам ничего плохого, — сказал Эрнст.

Норман ответил не сразу. Он боялся за Салли. Она такая наивная, доверчивая, а Эрнст — это же очевидно — просто ничтожество.

— Сколько вам лет? — спросил Норман.

— Двадцать два.

Салли прикусила губу.

— Норман, — попросила она, — ты не поможешь Эрнсту найти работу?

Двадцать два, подумал Норман, а Ники был всего-навсего двадцать один год.

— Ты нам поможешь?

Норман налил себе еще коньяку.

— Салли никогда вам не говорила, почему я уехал из Америки? — обратился он к Эрнсту.

— Нет. Не говорила.

— Я преподавал в университете, Комиссия хотела узнать, не состоял ли я в Коммунистической партии. Я отказался отвечать.

— Какое отношение это имеет к Эрнсту? — спросила Салли.

— Салли, я не стану ему помогать. И попросил бы тебя больше не приводить его ко мне.

Салли вспыхнула:

— Никак не ожидала, что ты…

— Прошу вас, уйдите, — сказал Норман. — Уйдите, оба.

Как только за ними закрылась дверь, Норман выпил коньяк.

Все равно ничего бы из этого не получилось, думал он. Не исключено, что она потребовала бы шведскую двуспальную кровать в современном вкусе, эстампы импрессионистов и ничего не позволяла бы по утрам в постели. Да и что хорошего в детях. Пеленки, няньки, корь; мало того, еще вырастут деловыми людьми или кем похуже. Лучше уж так. Лучше своя берлога — есть где перезимовать. Все браки кончаются одинаково. Через пять лет — дрязги, романчики на стороне, безразличие в постели, а терпеть друг друга хочешь не хочешь приходится.

Норман налил себе еще коньяку.

Какой-то недуг — ужасный, всепроникающий— снедал его. Ладони его вспотели. Сегодня он не заснет. А если заснет, то проснется в пять, мокрый от страха. Норман потер подбородок, расслабил галстук, тихо выругался. Нервы были напряжены до предела.

— Да, — сказал он. — Бедный Ники, какая невезуха.

Ники, такой высокий, такой блестящий красавец, — и вот его нет.

Господи, подумал Норман.

На него давил груз, гнетущий груз — груз всего, что он упустил сделать. К примеру: отталкивал Хорнстейна, а потом смотрел, как тот гибнет. К примеру, не сказал Чарли, что он талант, каких мало, а ведь эта пустячная ложь могла бы того осчастливить. К примеру, избегал Карпа. Сколько малых добрых дел он не сделал. И как много блудил.

Что бы мне, думал он, быть лучше, сердечнее.

— Ты, как трезвенник на пьянке, — сказала ему как-то Зельда Ландис. — Притом из тех, кто из благородства наутро не припомнит тебе, что ты выкамаривал вчера вечером.

Почему он не мог бросаться, очертя голову, в жизнь, как Чарли? Почему не решался чаще выставлять себя дураком? Почему бежал от Салли?

Норман почувствовал себя стариком. Глубоким стариком.

Взгляд его упал на жакет. Может быть, он подойдет Джои, подумал он.

Карп вздохнул, пососал зуб.

Мне он подарка не привез, думал он. И это после всего — ведь чего только я для него не делал: и купал, и мыл его в госпитале, и он черт-те сколько отсутствовал, а подарка мне не привез.

Квартира Карпа состояла из трех комнат, кухни, ванной и уборной. Комнаты, за исключением спальни, помещались на одном этаже. В спальню приходилось подниматься по другой, внутренней лестнице. Кухня блистала последними новинками современной техники. Карп постоял перед зеркалом — рассматривал себя. Цвет лица мерзкий. Под глазами мешки. Карп смазал лицо кольдкремом, затем промокнул крем бумажной салфеткой. Руки протер лосьоном, отметил, что пора делать маникюр, вернулся в гостиную, засел в кресле, возобновил наблюдение.

Ломящийся от яств стол был накрыт на двоих. Шел уже одиннадцатый час. Но Карп все еще ожидал Нормана к ужину.

Полчаса спустя Карп снова посмотрел на часы, вздохнул, прошел в кухню. Решил перекусить — смешал португальские сардины, помидоры, натертую морковку, свеклу, перченые яйца, креветки, добавил ложку картофельного салата, заправил салат специально приготовленным соусом. Вернувшись в гостиную, устроился с тарелкой салата, бокалом божоле и книгой Редута[71] о розах — полистать за едой.

Карп собрал обширную библиотеку книг о растениях, цветах, деревьях и животных. Он знал, что такие люди, как Винкельман, Ландис и Грейвс, про цветок, скорее всего, скажут, что он «красивый», про дерево, что оно «стройное». А как они называются, понятия не имеют. Вот почему, помимо всего прочего, Карп был так привязан к Норману. Если гуляешь с ним, что ни скажи о дереве ли, породе собак или об особых достоинствах некоего гибрида розы, не пропадает втуне.

Евреи, как правило, поразительно мало знают о природе. Карп вознамерился изжить эти и некоторые другие свойства, такие, в частности, как отвращение к дарам моря и склонность к самоуничижительным шуткам: и то и другое выдавало тебя с головой. Не самоненависть и не праздная прихоть пробивающегося наверх субъекта были тому причиной. Карп заплатил непомерную цену за свое еврейство. И хотел, когда в следующий раз будут сгонять в гетто, не попасть туда. Он уже много чего разузнал о католицизме и собирался, когда опять придется туго, перейти в католичество. Не потому, что хотел отступиться от своего народа. Просто хотел выжить, и обращение было частью этого плана.

Наконец Норман явился. Он ввалился в гостиную, глаза у него покраснели, потухли.

— Норман, — обрадовался Карп, — Норман, да ты пьян.

Норман упал на диван, снял очки.

— Я сегодня вечером прочел несколько страниц твоей книги, — сказал Карп, — и, должен тебе заметить, нашел много изъянов.

— Был бы тебе весьма благодарен, если бы ты не рылся в моих бумагах.

— Ты опоздал на ужин. Я зашел к тебе — посмотреть: вдруг ты заснул и…

— Глянь, а там моя рукопись, — сказал Норман. — В запертом чемодане, на самом дне.

— Ключ лежал на секретере.

Норман уже десять лет писал книгу «История Джона Драйдена и его эпохи»[72]. О книге он никому не говорил, это была работа для души. Если книгу когда-нибудь напечатают, что весьма сомнительно, он посвятит ее памяти отца, меж тем книга была его отдохновением — так другие пишут картинки по воскресеньям, — и он возвращался к ней снова и снова. Переделывал, оттачивал, работал — и это главное — в свое удовольствие. Норман хотел представить Драйдена и его время всесторонне. Окончить книгу много для него значило, он даже себе не признавался, как много: ведь этот, пусть не такой уж весомый, пусть шкрабский труд, должен был стать его личным вкладом в науку. Ну а пока, пока это была его отрада. Его территория, куда нет доступа никому. Укромный источник душевного равновесия для Нормана Прайса.

— Выпить хочешь? — спросил Карп.

— Карп, я ее люблю. Я люблю Салли.

Карп похлопал Нормана по спине.

— Ну, — сказал он. — Ну-ну.

— Как она могла предпочесть мне этого арийского гаденыша?

— Есть хочешь?

— Не хочу.

Карп налил Норману виски с содовой.

— Ты постарел, — сказал он. — Видно, смерть брата тяжело на тебе сказалась.

— Тяжело сказалась? Ничего подобного. Мне все нипочем. А ты не знал?

— Ну, — сказал Карп, — ну-ну.

— Почему я не набрался духу и не сказал Салли, как я ее люблю, — и случай представлялся?

— Ты точно не хочешь есть?

— Господи.

— Раз так, я поужинаю, если ты не против.

— Я уеду. Как только наберу денег, уеду на континент. Я должен избегать потрясений. Карп, я боюсь.

Назавтра Норман проснулся поздно. Проснулся с ощущением тяжкого похмелья. Но стоило ему прочесть почту, голова прояснилась, и он взбодрился. Его агент в Нью-Йорке написал, что в «Стар букс» приняли переделанный вариант триллера и высылают чек на две тысячи долларов. Норман тут же позвонил Винкельману.

— Сонни, у меня для тебя плохие новости. Я беру назад свое обещание насчет сценария.

— Как бы не так. Вчера я выдал Чарли еще двести пятьдесят в счет сценария исключительно потому, что ты пообещал немедленно засесть за работу. Что стряслось?

Господи, подумал Норман. Ну не может он писать сценарий за Чарли. Он все ему объяснит, одолжит деньги. Больше ничем он ему помочь не может.

— Я верну тебе деньги, — сказал Норман.

— Ты что, плохо меня слышишь? Меня зовут Винкельман. А кто со мной говорит, Норман Прайс?

Норман хохотнул.

— Ладно. Сочтем, что случилось нечто непредвиденное, скажем, второй потоп. А как насчет первой части гонорара? — спросил Винкельман.

— Сюжет стоил тех денег, что ты за него заплатил.

— Он не стоит ровно ничего, если ты его не перепишешь. Как и обещал.

— Пусть его перепишет Чарли.

— Нетушки.

— Это почему же?

— Норман, не будь поцом.

— Почему?

— Да потому, что Чарли его не переделать. Его диалоги годятся разве что для «Нью массиз»[73]. Норман, протрезвей и напиши что-нибудь такое, чтобы я зажегся.

— Я не пьян.

— В таком случае напейся. Минутку. С тобой хочет поговорить Белла.

Норман обожал Беллу. Ему не хотелось, чтобы она думала, будто он подводит Сонни. Он рассказал ей о поездке в Испанию. Она рассказала ему о детях.

— Как твоя подружка? — осведомилась Белла.

— Моя подружка?

— Салли. Разве не из-за нее ты поспешил вернуться?

Норман оцепенел.

— Видишь ли, я…

— Кого ты пытаешься обмануть?

— Никого. — Норман не стал возражать.

— Приведи ее к нам в субботу на вечеринку.

— Договорились. Приведу. Передай Сонни — я приду сегодня вечером, несмотря ни на что. И я не шутил. Сценарий я переписать не смогу. Я опять уеду.

— Скажи ему это сам, милок.

Несмотря ни на что, первым делом он должен сказать Чарли.

Норман был приглашен на обед к Чарли и Джои. Он купил бутылку вина, прихватил альбом с пластинками фламенко. Он всегда приносил подарки. Подарок — это гарантия, с ним тебя не выставят вон. А учитывая, какая у него новость, являться без подарка и вовсе не след.

В его отсутствие Чарли пришлось туго.

Чарли бегал, он бегал, бегал, бегал от телевизионных воротил к театральным, от них к киношным. Получал на грошик надежды тут, кроху посула там, улыбку той или иной шишки, окрик какой-нибудь мелюзги; и «при случае», и «не исключено», и обещание позвонить в самом скором времени; наспех заглатывал кофе с Грейвсом — тот самого Хьюстона[74] называл Джоном, топтался у входа в «Камео продакшнз», чтобы как бы ненароком столкнуться с Пирсоном[75], рассказывал режиссеру «Пистолета для Джулии» анекдот, который тот уже кому-то рассказал утром, отливал по-быстрому, уминал, стоя, бутерброд, опаздывал в ресторан, где, по его расчету, должен был обедать Борис Джереми; пыхтел, сопел, причесывался, успевал полчасика соснуть в кинохронике, звонил своему агенту, звонил домой, три раза оборачивался кругом на счастье, менял реплику в пьесе в очереди на автобус, опрокидывал рюмку в чьем-то офисе, перехватывал заказ на «дополнительные диалоги» для «Пиратов Испанских морей», просматривал свой гороскоп в «Стар», мчал домой — узнать, нет ли ему писем, взбегал наверх — узнать, не изменяет ли ему жена, откупоривал бутылку пива и усаживался ждать, когда в следующий раз принесут почту.

Любимый дядя Чарли терпел одну неудачу за другой. Чарли написал пьесу о его трагедии, но ставить ее никто не хотел.

Меж тем, стоило Винкельману вчера позвонить, и всё разом наладилось. Поэтому, когда Норман пришел, Чарли бурлил.

— Ну-ка подойди-ка к окну, — сказал он Норману.

Норман подошел.

— Видишь? — сказал Чарли.

Под окнами была припаркована машина, несомненно, новая. «Майнор»[76].

— Купил сегодня утром, — сказал Чарли. — Поручителем мы назвали тебя, ты не против?

— Разумеется, нет. Но я полагал, вы на мели.

— Сядь, старик.

Джои тут же опустилась на ручку Норманова кресла.

— Вчера утром, — начал Чарли, — Рип Ван Винкельман наконец-то раскошелился. Выдал мне еще двести пятьдесят за сценарий. Завтра приступаю к доработке.

С конца Нормановой сигареты обрушился столбик пепла. Он пошарил глазами по сторонам, Джои указала на пепельницу, зажатую там, где ее узкая коричневая юбка сминалась треугольником.

— Винкельман — фигура, ты же знаешь. Как только он подтвердил, что берет мой сценарий, я позвонил Борису Джереми и сказал, что у меня есть для него обалденный сюжет. Сюжет ему понравился, но он заосторожничал: не решился заказать мне режиссерский сценарий, пока я не сказал, что уже пишу такой для Винкельмана. Так что мой контракт с Джереми на мази. Имея за собой эти два контракта, я отправился в «Камео продакшнз», получил там заказ на три серии «Сэра Галахеда». После чего — уже во всеоружии — отправился к администратору моего банка, и глянь-ка, — Чарли постучал по стеклу, — вон там внизу — послед. Через месяц я его толкну и куплю новый «ягуар».

За обедом Норман, как мог, поддакивал лихорадочной болтовне Чарли. Но сердце у него было не на месте: Джои — а она в таких случаях, как правило, притормаживала Чарли — взвинтилась пуще него. Норман понимал ее — как не понять. Положению жены неудачника в эмигрантской колонии не позавидуешь.

— Слышь, — сказал Чарли, — сегодня утром я получил письмо от Томми Хейла. Он узнал, что мне пришлось уехать из Штатов, и зовет назад в Торонто. Пишет: работы там — непочатый край. Но быть китом в пруду с мелкой рыбешкой я не намерен — вот так-то. Нет, нет, Норман, Си-би-си[77] с ее викторинами не для меня. Я пробьюсь здесь или нигде — так я решил.

Норман кивнул, сказал, что они могут пожить у него еще. Ему вполне хорошо у Карпа.

— Ты видел Салли? — спросила Джои.

— Успокойся, — сказал Норман. — Я уже знаю про ее немца.

— Как ей не стыдно. А мне эта девчушка показалась такой славной.

Но Джои пнула Чарли под столом ногой, и он поспешил переменить тему.

— Для чего у тебя в чулане столько досок? — спросил он.

Норман объяснил, что собирается построить книжные полки — вот и закупил доски. Чарли предложил сколотить полки, но Норман отказался, сказал, что наймет плотника.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Норман.

Джои вызвалась проводить его. Они добрели до Ноттинг-Хилл-гейт.

— Я рад за Чарли, — сказал Норман.

Джои взяла его под руку.

— Я тоже. Для него это так важно. — Джои замолчала. — А я уже чуть было не согласилась печатать для Боба Ландиса. Ну а ты знаешь, что это значит.

— Боб — ходок, — умиленно сказал Норман. — Какую женщину ни встретит, тащит в постель.

— А ты?

Норман потемнел в лице.

— Ладно, не буду больше дразнить тебя, — кокетничала Джои. И все же остановила его около дорогого магазина женского платья. — Ну почему, — указала она на деревянную блондинку в витрине, прикрытую лишь черным кружевным неглиже, — почему никто не купит мне вещичку вроде этой?

— Джои, ты что, считаешь меня ханжой? — спросил он, когда они отошли от витрины.

Джои залилась смехом. И не могла остановиться. Прижала руку ко рту, словно опасаясь, что смех выпадет и разобьется, как яйцо, но внезапно вновь посерьезнела.

— Нет, — сказала она, — только если ты закусишь удила, то дашь Бобу сто очков вперед.

— Джои, мне опостылела неприкаянность. Я хочу жениться, завести детей.

Она оцепенела.

— Вот и Чарли хочет того же. То есть тоже хочет завести детей.

— Прости, милая. Я это без всякой задней мысли.

— Знаю. — Джои злилась на себя. — Ну почему двое друзей не могут поговорить без того, чтобы чуть не каждую минуту просить друг у друга прощения? — Она поправила воротник его плаща. Улыбнулась нежно, сочувственно. — Норман, — спросила она, — а ты сказал Салли, как ты к ней относишься?

— Я уже говорил тебе, — отрезал он, — что Салли для меня — всего лишь очередная девчонка, не больше.

— Норман, зачем ты так!

Он нагнулся, коснулся губами ее лба.

— Увидимся, — сказал он. — Храни тебя Бог.

— Не можешь без нее, — вслед ему крикнула Джои, — воюй за нее.

Когда Норман вернулся домой, его, развалясь на кровати, ждал Карп. В руке он держал до половины очищенный банан. Одну щеку Карпа раздуло так, точно у него флюс.

— Ты как вошел? — спросил Норман.

Карп молча поднял руку, заслонился крохотной ладошкой, точно защищался от порыва ветра. Норман подождал, пока Карп дожует банан.

— У меня ключи ко всем комнатам. Я тут, если ты не забыл, хозяин. — Карп тяжело поднялся. — Мистер Сонни Винкельман звонил три раза.

Норман набрал номер Винкельмана.

— Все в порядке, Сонни, — сказал он. — Я перепишу твой сценарий. Дай мне на минутку Беллу, пожалуйста.

Трубку взяла Белла.

— Если ты не против, — сказал Норман, — я хотел бы привести на вечеринку Салли с ее парнем.

— С ее парнем?

— Вот именно. Если ты не против.

— Разумеется, — сказала Белла, — если ты…

— Спасибо. — Норман повесил трубку.

— Это ты здорово придумал, — сказал Карп. — Я и сам хотел подкинуть тебе такую мыслишку.

— Карп, что ты хочешь этим сказать?

— Твои друзья бежали с Запада. Эрнст — с Востока. Салли увидит, что твои друзья думают об Эрнсте, глядишь, и сама задумается.

— Чушь, — сказал Норман. — Это всего-навсего дружественный жест.

— Как же, как же, — сказал Карп, и был таков.

— Ты понял, понял? — Салли повалила Эрнста на кровать, запрыгнула на него. — Это означает, что Норман хочет с тобой подружиться. Он к нам переменился.

Эрнст тоже был вне себя от радости. За те три дня, что оставались до вечеринки, Салли рассказала ему обо всех, кто, как она предполагала, там будет. Он посоветовал, какое ей выбрать платье, и в пятницу Салли — сюрпризом — купила ему куртку.

По ночам Эрнст лелеял несбыточные мечты. Ники и прочие кошмары, мучившие его по ночам, не то чтобы учтиво удалились, а отступили в сторону, как акулы, изготовившиеся прикончить в следующий раз. Эрнст вознамерился понравиться друзьям Нормана и три дня перебирал в уме, какой лучше подобрать к ним подход. Как знать, может, стоило бы рассказать им об отце.

Карле Хаупте.

Эрнст явственно представлял, как старик мечется из одной зоны в другую, всецело завися от денег, что от случая к случаю посылает ему сын, от которого он отрекся, в надежде обрести то, что утеряно, — семью, уважение к себе, — под подозрением обеих сторон. За евреями — справедливость и их погибшие, которым нет числа. А что за Карлом Хауптом — слабохарактерность и гордость, причем не вполне законная, тем, что он был противником Гитлера, да и то не слишком явным. Когда в Саксонии при коммунистах, вспоминал Эрнст, старика в конце концов забрали в полицию, его допрашивал тот же самый чиновник, что и при нацистах. Камера, куда его посадили, тоже оказалась старой гестаповской камерой. Эрнст устроил скандал, и вот тогда-то — если оглянуться назад и докопаться до сути — его сомнения насчет ССНМ и коммунизма вызрели и вскрылись, как нарыв.

С того дня Эрнст попал под подозрение. Все же он скопил кое-какие деньги, увез отца назад в западную зону и подыскал ему комнату.

— Раз ты с ними, — сказал тогда старик, — ты с ними одним миром мазан.

— Хватит.

— Ты ничем не лучше вора.

— Старый дурак, — сказал Эрнст. — Что ты понимаешь.

— Я-то к ним никогда не примыкал.

— К нацистам, ты хочешь сказать.

— К нацистам…

— Нет, ты не примыкал к нацистам. Но и подпольщикам не помогал.

— Я — твой отец. Изволь разговаривать со мной уважительно.

— Моя группа помогала подпольщикам. Мы не такие, как вы. Мы боремся за то, чтобы мир стал лучше.

— Опять?

Эрнст оставил отца без ответа.

— Ты с ними заодно, — сказал тогда отец. — Значит, ты с ними одним миром мазан. Они недалеко ушли от нацистов.

— Старый дурак, — орал Эрнст, — ну что ты смыслишь в истории?

Затуманенные горем глаза старика посуровели: он озлился.

— Не приходи ко мне. Ты мне больше не сын.

Эрнст заплатил за комнату за месяц вперед. А вернувшись в восточную зону, обнаружил, что СГБ[78] установила за ним слежку. Он еще некоторое время вел себя, как примерный комсомолец, но через месяц почувствовал, что и дня больше не вынесет. И бежал. Отец снова отказался его видеть, но время от времени писал ему, просил денег.

Салли предупредила Эрнста, чтобы он не рассказывал про это на вечеринке. Среди друзей Нормана много попутчиков: они ему ни за что не поверят. Лучше всего, сказала она, вообще не упоминать о Германии. И политических дискуссий тоже лучше избегать.

В ночь перед вечеринкой Эрнст так и не заснул.

Столько лет он рисовал себе в мечтах, как его вводят в интеллигентное общество и он вращается среди художников, врачей, юристов и так далее. В этих фантазиях ему представлялось, что у него преданная жена, дети, они задают обеды для избранного круга, их, в свою очередь, зовут в гости. И никаких тебе мундиров. Ни преступлений, ни голода, ни безденежья — ничего. Такие люди, как Норман, охотно водят с ним компанию. Не видят в нем немца. Считают его своим. Он почтенный человек. Благополучный конформист, не хуже других.

И вот, наконец, его введут в такое общество. Перед выходом Эрнст выпил для храбрости.

— Не трепыхайся, — сказала Салли, — ты им понравишься, и еще как.

— Это не имеет значения, — оборвал ее Эрнст. — Меня их мнение не интересует.

Но, сев в такси между Норманом и Карпом — у того с лица не сходила улыбка, — занервничал и, невпопад вмешавшись в общий разговор, выпалил:

— Норман, я хороший плотник. Хотите, я построю вам полки? В подарок.

Норман принялся протирать очки, заерзал на сиденье.

Салли предупреждающе сжала руку Эрнста, но его несло. Он обернулся к Карпу.

— А я и электрик хороший. И теперь буду чинить у вас электричество бесплатно.

В такие минуты Салли особо остро ощущала, до чего ж она — по сравнению с ним — зеленая, до чего ж не битая. И с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.

— Вот мы и приехали, — сказал Норман.

Эрнст заплатил за такси. И ничьих возражений слушать не стал.

Вечер устроили в честь Колина Хортона. Хортон, прогрессивный журналист, только что приехал в Лондон. У Хортона, плотного сложения мужчины слегка за сорок, была узкая шишковатая голова, лоснистые черные волосы и черные, плоские, как шляпки гвоздей, глаза. Нортон подозревал, что скромность была его профессиональным приемом, таким же, как меканье в поисках нужного слова у радиоведущих. Но журналистом Хортон — отрицать не приходится — был квалифицированным и при других политических взглядах наверняка занимал бы сейчас большой пост в одном из крупных общественно-политических еженедельников.

— Сегодня в такси со мной произошел весьма знаменательный случай, — рассказывал Хортон. — Шофер узнал меня по фотографиям в газетах и отказался взять плату за проезд. Каждого, кого выжили из Америки, сказал шофер, он в любой день повезет бесплатно. После всех надругательств, которые мы с женой, — жену он означил тычком трубки, — претерпели в Америке, я был растроган до глубины души. А рассказываю я об этом вот почему: думаю, всех вас обрадует, что наш отпор надвигающемуся фашизму нашел отклик среди рабочего класса…

Норман отошел к бару.

— Мне просто не терпится посетить страны народной демократии, — сказал Хортон. — Какое же это счастье — побывать в стране, где слово «мир» — не ругательство.

— Кстати, — сказал Карп, — я непременно должен познакомить вас с Эрнстом. Он из Восточной Германии. Надо думать, вам двоим есть о чем поговорить.

Сонни отвел Нормана в сторону.

— Ну-ка объясни, — сказал он, — чего ради ты привел в мой дом этого поганца?

К ним, сияя улыбкой, подошла Белла.

— Норман, Испания пошла тебе на пользу. Ты выглядишь просто прекрасно.

— Ты знала, — спросил Сонни, — что он приведет этого поганца?

— Я навязал его Белле, — сказал Норман. — Хотел познакомить с тобой. Думал: вдруг ты поможешь ему с работой.

Винкельман побагровел.

— Я кто, по-твоему? Иисус Христос?

— Послушай, Сонни, ты же его не знаешь. Он…

— А на кой мне его знать? И ты всерьез просишь меня, еврея, принимать этого нацистского гада?

— Он — не нацист.

— Не слишком ли многого ты просишь? — спросила Белла.

— Послушай, — сказал Сонни, — Белла тебя любит. Что бы тебе ни понадобилось: деньги, баба, лучший психиатр в Лондоне — только попроси, и все у тебя будет. Но если тебе понадобилось, чтобы я вел себя, как — этого еще не хватало — христианин, играй в эти игры у себя дома, милок. А здесь — территория на все сто процентов антиамериканская и еврейская.

— Не ерепенься, — сказал Норман.

— Попроси меня о чем-нибудь, — гнул свое Сонни. — Проверь меня.

— Он тебя дразнит, — сказала Белла.

— Пошли. — Сонни провел Нормана в кабинет, выписал ему чек на двести фунтов.

— Зачем ты привел меня сюда? — спросил Норман. — С деньгами я мог бы и подождать.

— Нас слушала Джои. Ты же не хочешь, чтобы Чарли знал — так ты мне сказал, — что его сценарий будешь переписывать ты.

— Ты думаешь, она что-то слышала?

— Нет.

— Джои все видит насквозь.

— Да брось, эта дамочка видит насквозь разве что своего мужа — заметил, как она буравит его глазами. Слушай, а что ты можешь сказать о Чарли?

— Ты это о чем?

— Дрейзин говорит, что он даже в «Красных каналах»[79] не числится.

— Будь спокоен. Я Чарли сто лет знаю.

— Меня интересует одно: с какой стати он уехал сюда, раз вполне мог заработать на жизнь в цивилизованной стране.

— Он попал в черные списки — вот с какой. А что его не внесли в «Красные каналы», так он недостаточно крупная фигура.

Вернувшись в гостиную, Сонни познакомил Нормана с Джойс Дрейзин. Завтра у Джойс предполагался обед с ее литагентом.

— Завтра, — сказал Боб Ландис, — я намерен подыскать другого аналитика. Этого мои шутки не смешат.

— А я завтра обедаю с возможным инвестором, — сказал Бадд Грейвс. — Если дело выгорит, будет о чем вам рассказать.

— Ты бы поменьше налегал на эти обеды, — сказал Чарли.

Бадд Грейвс походил на арбуз, который вот-вот лопнет.

— Чарли прав, — сказал Ландис. — Еще пара-другая таких обедов, и вся королевская конница, вся королевская рать не смогут Бадда, не смогут Грейвса собрать.

— Если завтра дело выгорит, — снова начал Бадд Грейвс, — я…

— Чарли, — прервал Грейвса Ландис, указав на Салли и Эрнста, — что стряслось? Я-то думал, это сливочно-белое тело приберегают для Нормана.

— Вот и Норман так думал.

— Как хотите, а Норман, он не вполне кошерный, — сказал Бадд Грейвс.

— Но его сценарии раскупают, — сказал Чарли, — ведь так?

— Делов-то, — сказал Ландис. — Все мы — поденщики. И каждый, кому не лень, способен навалять такую лабуду и толкнуть ее. Но Норман, он среди нас своего рода Иона[80].

Как же, как же, подумал Чарли. Каждый может толкнуть такую лабуду. Спасибочки вам. А я не могу ничего толкнуть, потому что не пишу лабуды, и не исключено еще и потому, что моя фамилия — не Липшиц.

— Расскажи мне о Саллином дружке, — попросил Ландис.

— Он — немец, — сказал Чарли. — Из Восточного Берлина. «Выбрал свободу».

— Кто его привел? — вскипел Грейвс. — Норман?

Эрнст был тут, там, везде. Стоило достать сигарету, как Эрнст подскакивал с зажженной спичкой. Стоило допить рюмку, как Эрнст хватал ее и кидался за другой. Стоило завязаться спору или флирту, и тут Эрнст подлетал с тарелкой, навязывал — как нельзя более некстати — закуски.

Чем враждебнее к нему относились, тем больше он рвался угодить и тем большим прилипалой представал. Салли, как можно более мягко, пыталась угомонить его, убедить, что вечеринка это тебе не гонки, но он не мог угомониться. Салли услышала, как кто-то обронил: «Типичный немец», и в ожидании неминуемой стычки убито опустилась в кресло.

На этот раз Винкельман припас, кроме Хортона, и других примечательных лиц. Ему удалось залучить одного англичанина с женой. Не бог весть какого кинорежиссера, сэра Джеймса Дигби, и его жену — начинающую актрисульку. Прорвись на прием к южным плантаторам двое издольщиков, впечатление они произвели бы примерно такое же.

Норман слышал, как Винкельман сказал Плотнику:

— Нет, ты посмотри на ее буфера, — и зашептал что-то ему на ухо.

— Да ты что, — плотоядно облизнулся Плотник. — Не может быть.

Валери Дигби — ее тугие жаркие груди были наполовину высвобождены, наполовину забраны черным кружевом платья — расточала улыбки, подначивая окруживших ее пузанов; вызов принял Боб Ландис, высокий, весь в твиде, одно слово, писатель. Боб погнался за ней, как за бабочкой, и, загнав в угол, загородил спиной. Норман с завистью наблюдал за ним.

С Бобом он познакомился в 1939-м, в Нью-Йорке. В тот вечер, когда Норман попал к Бобу, между ним и его подружкой, худущей брюнеткой, театральным декоратором, развертывалась жестокая ссора. Боб получил предложение поработать летом в Катскиллах[81] — писать репризы. Брюнетка грозилась уйти от него, если он на это пойдет. Но Боб был по уши в долгу, содержал мать и всё твердил, что его книге только на пользу, если он на пару месяцев оторвется от нее. По мере того как ссора разгоралась, в квартиру, где горячей воды и той не было, набивалось все больше и больше народу, и на самом накале ссоры, когда гульба уже шла вовсю, ссора, несколько притушенная шуточками и остротами гостей, вдруг угасла.

С тех пор трое из молодых людей, встреченных им в тот вечер, прославились. Остальные, как и Боб, более или менее преуспели. Но в тот весенний вечер 1939-го среди них были два защитника Мадрида, они были молоды, талантливы, мужчины хороши собой, женщины прелестны, впереди — через два, максимум три года — маячила слава, и у всех энтузиазм бил ключом. Девушки, вспоминал Норман, были просто загляденье, мужчинам — сам черт не брат. А уже под утро кто-то подошел к окну и крикнул: «Смотрите, Господи ты, Боже мой!» Даже над Ист-Сайдом занималась заря.

В следующий раз Боб Ландис напомнил о себе подписью на чеке на пять тысяч долларов — пожертвовании в пользу Американской лейбористской партии[82]. Из Катскиллов Боб перебрался в Голливуд. Стариканы из могикан, как прозвал их Чарли, разошлись. Потому что третий из прославившихся членов компании — в тот вечер дадаист, а ныне ловкий бродвейский драмодел — наделал больше шума, чем все они, вместе взятые, назвав пятнадцать лет спустя на заседании Комиссии тех, кто в тот вечер был в квартире, и кое-кого из тех, кого там не было.

— Он был вожаком в гитлерюгенде, — сказала Зельда Ландис.

— Если хотите знать мое мнение, — сказала Чарна Грейвс, — порой Норман Прайс заходит слишком далеко.

— Норман ожидает от людей доверия друг к другу, — сказала Джои, — вот в чем его беда. Вот почему… — Вот почему я его люблю, подумала она.

— О чем только Норман думал — этому парню здесь не место, — сказала Зельда.

— От немцев у меня мороз по коже, — сказала Молли Плотник.

— Они говорят о нас, — сказал Эрнст.

— Милый, не принимай это близко к сердцу. Вряд ли можно было ожидать, что они расположатся к тебе с ходу.

А сама подумала: зря мы пришли. Норман, должно быть, рехнулся — ну как он мог привести сюда Эрнста.

— Салонные большевики — вот они кто, — сказал Эрнст. — Посмотри на того, с трубкой. Навидался я таких типов.

Перед ними закачался Норман — он явно перебрал.

— Веселитесь? — Голос у него был виноватый.

— Вовсю, — сказала Салли.

Над Норманом, как надвигающаяся гроза, чуть отступив, нависал Карп: поджидал, когда он соберется уходить.

— Мне жаль, — сказал Норман. — И как я не сообразил…

— Да, — сказала Салли. — Вот именно как.

— Ну, что бы им поговорить со мной. — Язык у Эрнста заплетался. — Что бы им дать мне шанс.

— Вы оба напились, — сказала Салли. — Стыд какой.

Эрнст встал, его шатало. Лицо у него горело.

— Я хотел бы…

Салли изумилась. Никогда еще Эрнст не держался так смиренно. Уж не демонстрировал ли он перед ней, такое у нее было чувство, все свои обличья, одно за другим — проверял ее, что ли.

— …хотел бы стать вашим другом, — сказал он.

— Да-да. — Норман улыбнулся, насколько мог благожелательно. — Разумеется.

Как только он отошел — налить себе еще, Карп взмахом трости подманил Эрнста и Салли.

— Я хочу вас кое с кем познакомить, — сказал он. — Идем.

Ребячество. Чистое ребячество, Норман это понимал. Тем не менее, как только вошел в туалет, выдавил зубную пасту и вывел на зеркале надпись.

Хортон выбил трубку о каминную полку, продул ее и потянулся за бокалом.

— Что бы ни случилось, — сказал он, — мы ни в коем случае не должны терять веру в американский рабочий класс.

Карп прорвался сквозь сгрудившихся вокруг Хортона гостей.

— Вот, мистер Хортон, тот парень, — сказал он, — с которым я хотел вас познакомить.

Салли разыскала Нормана в холле — он разговаривал с Сидом Дрейзином.

— Скорей, — сказала она. — По-моему, Карп строит какие-то козни против Эрнста.

— Надо думать, — сказал Карп, — вам с Эрнстом есть о чем поговорить. Эрнст был не последним человеком в ССНМ.

— Вы здесь в командировке? — спросил Хортон.

— Нет, — сказала Салли. — Он бежал. Эрнст считает, что там невозможно жить.

Норман сжал ее руку.

— Вы были студентом? — спросил Хортон.

— Нет.

— Потому что, если бы вы были студентом и сыном рабочего, в Восточной Германии вам бы дали стипендию, ведь так?

— Так. Но учиться мне пришлось бы тому, что требуется.

— Тому, что требуется обществу, вы хотите сказать?

Вокруг дружно заулыбались.

— Он же был в гитлерюгенде, — сказала Зельда Ландис. — Чего от него ждать?

— Зельда, — остановил ее Боб Ландис.

— В гитлерюгенде состояли все, — сказал Эрнст.

— Вы хотите сказать все, за исключением тех, кто погиб в газовых камерах, — сказал Хортон.

— Норман, — сказала Салли, — Норман, ну, пожалуйста…

— Те, кто примкнул к нацистам ради привилегий, теперь — ради того же — вступили в СЕПГ, — сказал Эрнст. — Всего-то и нужно было отколоть значок гитлерюгенда и приколоть значок ССНМ.

— От ваших слов разит антикоммунизмом.

— Как-никак вы были членом гитлерюгенда. Вот так-то.

— Но…

— Будь вы сыном рабочего, в Восточной Германии вам дали бы стипендию, вы же не станете этого отрицать. Но вы не желаете учиться тому, что требуется обществу. Значит, вы, как я понимаю, исповедуете полную свободу личности?

— Как сказать, я…

— Для Гитлера свобода личности была священна.

Улыбки, улыбки вокруг.

— Таких, как он, надо расстреливать, — сказала Чарна Грейвс.

— Отвечайте, Эрнст, не отвиливайте. Ведь вы хотели бы, чтобы Восточную Германию «освободили»?

— Я хотел бы, чтобы Германия была свободной, но…

— Не трудитесь объяснять. Все и так ясно.

— Они, как прежде, устраивают грандиозные парады, — кипятился Эрнст. — Они, как прежде, ходят в форме. Тогда мы маршировали во славу Гитлера, теперь во славу…

— Во славу мира, — сказал Хортон.

— Мира. — Эрнст затряс кулаком перед носом Хортона. — Если я еще раз услышу это слово, я закричу.

— Не вижу смысла продолжать дискуссию, — сказал Хортон.

Между Эрнстом и Хортоном встал Норман.

— Как вы смеете судить об этом парне с кондачка? — сказал он.

— Вы тот самый Норман Прайс? — спросил Хортон.

Норман кивнул.

— Интересно, что подумал бы ваш отец, если бы увидел, как вы заступаетесь за этого нацистика…

— А я думаю, Хортон, что вы — изувер. И меня от вас тошнит.

— Теперь мы знаем, на какой он стороне, — сказал Бадд Грейвс.

— Вот как? — Боб Ландис еле ворочал языком. — И на какой?

— Если вы не в состоянии оспорить доводы оппонента, вы, точно недоросль, пускаете в ход брань, — сказал Хортон. — Вы выпили…

— Вот это самое здравое из высказанных до сих пор суждений, — сказал Боб Ландис. — Так что предлагаю добавить.

— Норман, — попросила Белла, — ну, пожалуйста..

— Послушайте, — сказал Норман, — вы все — мои друзья…

— Для меня — это новость, — сказал Бадд Грейвс.

— …но, к сожалению, должен сказать, что вы — все до одного — меня разочаровали. За этот вечер чего только я об Эрнсте не наслушался — россказней из вторых, из третьих рук. По большей части небылиц. Да, он состоял в гитлерюгенде, как и все. Он несет всякую чушь, что есть, то есть, но разве хоть один из вас взял на себя труд обойтись с ним по-человечески?

— Мы единодушно, — объявил Боб Ландис, — единодушно решили, что твой приятель просто-таки Пол Джонс[83] нашего времени.

— Может, он и впрямь гад, — сказал Норман. — Как знать. Но я хотя бы готов взять на себя труд выяснить — так ли это.

— Теперь, когда возговорил Билли Грэм, — сказал Бадд Грейвс, — я…

— Послушайте, — сказал Норман, — чуть не всем нам пришлось много через что пройти дома. Так вот, не показались ли вам знакомыми хортоновские приемы допроса?

— Это уж слишком, — сказал Хортон. — Вы что, обвиняете меня в маккартизме?

— Вот именно. В силу утверждений такого рода, — сказал Норман. — Вы переворачиваете мои слова, как вам угодно.

— Ты что, хочешь, чтобы мы миловались с нацистами? — сказал Бадд Грейвс. — Так тебя надо понимать?

— Нет, — сказал Норман. — Но я хочу, чтобы вы перестали молиться на коммунистов. И если мне отвратительны такие процессы, как процесс Розенбергов, то не менее отвратительны и такие, как процесс Сланского[84].

— Весьма разоблачительное высказывание, — сказал Хортон.

— Возможно, и так.

— Извините, — сказал Хортон. — Я на минутку отлучусь. Если что-то упущу, потом расскажете.

— Хортону досталось от охотников за ведьмами, — сказал Бадд Грейвс, — и это надо понимать. Как ты мог…

— Какого черта, — сказал Норман. — Что толку?

— Норман, не кипятись. — Боб Ландис хлопнул его по спине. — Ну что ты так завелся.

Но тут в комнату ворвался Хортон и схватил Нормана за шиворот.

— Вы, вы…

Норман стряхнул его.

— Эту мерзость на зеркале в туалете написали вы?

Вот черт, подумал Норман. Напрочь забыл.

— Извините, — сказал он упавшим голосом. — Это шутка.

— Шутка? Агент ФБР. По-вашему, это смешно? — Хортон торжествовал. — Он написал на зеркале: «КОЛИН ХОРТОН РАБОТАЕТ НА ФБР».

Боб Ландис грохнул хохотом, но Зельда пнула его по ноге, и он притих.

— Норман, — сказала Джои, — что за детские выходки, как ты мог?

— Сколько тебе, ты говоришь, лет? — спросил Бадд Грейвс.

— Будет тебе, Бадд, — вступился Боб Ландис. — Вечно ты цепляешься к Норману.

Норман отступил на шаг, размахнулся и, что есть силы, врезал Хортону, тот рухнул.

Норман нагнулся за упавшими на пол очками.

— Черт-те что, — сказал он. — Вообще-то я не даю рукам волю. — Он порывался поднять Хортона, но тот отпихнул его.

— Извините, — сказал Норман.

Все отшатнулись от него. Норман повез Эрнста и Салли домой.

— Извините, Эрнст. Мои друзья вели себя безобразно.

— Тебе не в чем себя винить, — сказала Салли.

— Есть, знаешь ли, есть в чем. Я что хочу сказать… Идем ко мне, выпьем на сон грядущий.

Норман, не разбавляя, разлил виски по бокалам — всё молча. Ему было и горько, и стыдно.

— Все произошло так быстро, — сказал он.

Салли — от огорчения она не находила себе места, грудь у нее вздымалась — ходила взад-вперед по комнате. Дойдя до камина, она сняла с полки фотографию Ники. На фотографии Ники кормил голубей на Трафальгарской площади.

— Это твой брат? — спросила она.

— Да. — Норман обратился к Эрнсту: — Я хотел бы помочь вам.

— Я развел вас с друзьями. Мне очень жаль.

— Возможно, мне удастся добыть для вас какую-нибудь переводческую работу. Посмотрим.

— Вы очень добры.

Неожиданно Норман расхохотался.

— Меня уже давно подмывало вломить Хортону, — сказал он.

Эрнст ухмыльнулся.

— В другой раз, — сказал он, — померяемся силами со всеми скопом вдвоем.

— Мне это подходит, — сказал Норман.

— Ишь какие крутые, — сказала Салли. И, так и не вернув фотографию Ники на место, подсела к Эрнсту. — Вы, оба-два.

Норман снова зашелся смехом. Бил себя по коленям.

— Господи, — сказал он, — поглядели бы вы на лицо Хортона, когда он упал.

— Фашист, — Салли передразнила Хортона, — фашистский гаденыш.

Эрнст вскочил, изображая следователя, затряс перед лицом Нормана пальцем.

— Эту мерзость на зеркале в туалете написали вы? — вопрошал он.

Салли пьяно закачалась из стороны в сторону.

— Мы единодушно, — сказала она, — единодушно решили, что твой приятель просто-таки Пол Джонс нашего времени.

Троица покатилась со смеху и долго не могла остановиться. Эрнст согнулся вдвое, держался за бока. Салли повалилась на кровать. Норман бил себя по коленям, тер глаза. Когда они утихомирились, Норман, не переставая смеяться, отхлебнул виски, закашлялся, обтер рот, и на них снова напал неудержимый приступ смеха.

Наконец они отсмеялись. Салли вытерла глаза, заметила, что все еще держит в руке фотографию Ники и передала ее Эрнсту.

— Смотри, — сказала она, — это брат Нормана.

Эрнст побледнел так, будто от его лица отхлынула кровь.

— Как он умер, — спросил он, — при каких обстоятельствах?

— По-видимому, на маневрах. — Норман уже несколько протрезвел. — Подробности мне не сообщили.

Эрнст встал — его прошиб пот, — положил фотографию на место.

— Нам, пожалуй, пора спать, — сказал он Салли.

— Да ладно, — сказал Норман, — останьтесь, выпьем еще.

— Я не против, — сказала Салли.

— Нет, — сказал Эрнст, — я устал.

Салли поднялась — ей было и неприятно, и неловко.

— Может, оно и лучше, — сказала она.

Эрнст взял ее за руку.

— Спокойной ночи, — сказал Норман.

В дверях Салли чмокнула Нормана в щеку, крепко обняла и тут же высвободилась.

— Спокойной ночи, — сказала она, — и спасибо.

— А теперь изволь объяснить, почему мы не остались выпить еще, в чем дело? — спросила Салли, когда они вернулись к себе.

— Я устал.

— Ты был груб с Норманом.

— Мне его защита не нужна.

— Он из кожи вон лез, чтобы расположить своих друзей к тебе. По-моему, ты должен быть ему благодарен.

— Я не нуждаюсь в его одолжениях.

— А он уже оказал тебе одолжение, и очень серьезное. Мне казалось, ты хотел с ним подружиться.

— Тебе не понять. Мы никогда не смогли бы подружиться.

— Почему?

— Норман опасен, он… я имел дело с такими, как он. Они раскалываются первыми. Они…

— Хорошие?

— Да, — сказал он. — Ненавижу хороших людей, до чего же я их ненавижу.

— Я тебя не понимаю.

— А я и не рассчитываю, что ты поймешь. А вот Карп, тот понял бы меня. Карп, он это знает.

— Мне не нужно обращаться за объяснениями к Карпу. Теперь я знаю, что хорошие люди тебе ненавистны, и с меня довольно. Ты ведь так сказал?

— Тебе не понять.

— Мне не понять. Ты уже это говорил. Раз мне не понять, значит, не понять. Тебя это устраивает?

Эрнст ударил ее рукой наотмашь так, что она опрокинулась на кровать.

— Салли?..

Она молчала, скрючилась на кровати, уронила голову, лицо ее завесили волосы.

— Я тебя сильно ушиб?

Она закрыла лицо руками.

— Прости, я не хотел, — сказал он.

В глазах ее, когда она отняла руки, не было слез. Она была так потрясена, что даже не заплакала.

— Я не помнил себя, — сказал он.

Салли встала, убрала со стола, принялась раздеваться, одежду при этом складывала с особым тщанием.

— Сердишься? — спросил он.

— Давай ложиться. Ты устал.

Он подавленно и вместе с тем волнуясь смотрел, как она скидывала белье, вешала на спинку стула комбинашку, лифчик, трусики, надевала пижаму.

Он присел на край кровати.

— Прости, — сказал он.

Салли продолжала чистить зубы.

— Я не сознавал, что делаю.

В конце концов Салли подошла к нему, притянула к своему ровному, теплому животу, так что его голова уткнулась ей под грудь. Ее пальцы, точно корни, поползли по его волосам, добрались до шрама, змеившегося по затылку.

— Откуда он у тебя? — спросила она.

— Схватился с одним парнем.

— А что тот парень?

— Он мертв.

Салли отдвинулась от него:

— Я не думала, что ты и в самом деле…

— Первый парень, которого я убил, был вервольфом. Знаешь, кто такие вервольфы?

— И знать не хочу.

— В последние дни войны из истовых гитлерюгендовцев формировали особые батальоны — им было велено защищать Берлин до последней капли крови. Я схватился с одним из них через несколько дней после того, как Берлин пал.

— Почему ты стараешься меня напугать?

Что правда, то правда, подумал он. Я стараюсь ее напугать.

— Эрнст, что станется с нами?

— Не знаю.

— Мы могли бы пожениться.

— Твои знакомые сказали бы, что я польстился на твой паспорт.

— Но это же неправда.

— Почему, — сказал он, — паспорт-то у тебя есть.

— Но ты же любишь меня. Ты сам так сказал.

— У тебя есть паспорт. Может быть, поэтому я тебя и люблю.

— Ты веришь в Бога? — огорошила его вопросом Салли.

— В кого-кого?

— В Бога.

— Не знаю. Как-то никогда об этом не задумывался. А это важно?

— Меня воспитывали в неверии. Мои родители — социалисты. А я верю в Бога.

— Ну, так ты веришь в Бога, — сказал он, — ну и что?

— Что толку объяснять. Тебе не понять.

— Угу. То-то и оно. — Эрнст натянул куртку. — Нам никогда не понять друг друга. Слишком разная у нас была жизнь.

— Куда ты?

— Пройдусь, — сказал он. — Что-то мне не по себе.

— Эрнст!

Но он уже скрылся за дверью.

Проснувшись после той, первой его ночи у нее, Салли, хоть между ними и не было близости, не находила себе места от стыда. Она подцепила его буквально на улице. Эрнст же в то первое утро проснулся с ощущением, что его оттолкнули. Он не ожидал, что ему придется провести всю ночь на полу.

— Моя рубашка еще влажная, — сказал он вечером. — Я уйду, когда она высохнет.

— Я думала, у тебя есть чемоданчик. Думала, ты его принесешь.

— Ты же не хочешь, чтобы я остался.

— Да нет, — солгала она. — Хочу.

Эрнст, как и обещал, помыл и натер пол, и в то же утро Салли договорилась с Карпом, что Эрнст вселится в пустующую комнату дальше по коридору.

Через три дня они стали любовниками, и Эрнст проявил такую изощренность, что разом стер из ее памяти двух-трех неуклюжих юнцов, своих предшественников, но при всем при том он вселял в нее страх. Она никак не ожидала, что способна выкрикивать непристойности и шептать нежности мало того что чужому человеку, так еще и человеку, которому, по всей вероятности, нет до нее никакого дела. Но после того, как он стал предупреждать ее малейшие желания, после того, как они, отбросив притворство, поселились вместе, она осознала, что у него на нее права и за пределами интимной сферы. Тем не менее первые несколько недель — а в них смешались ужас, наслаждение и мука — были напряженными. Салли каждый день собиралась сказать Эрнсту, чтобы он ушел, и каждая ночь была еще более бурной, чем предыдущая. Временами Эрнст нагонял на нее такой страх, что она только что не заболевала. Однако в глубине ее души жила уверенность, что так продолжаться не может. Это лишь эпизод, только и всего.

Спустя неделю после того, как Эрнст переехал, он договорился с Карпом, что будет делать по дому все, что потребуется. Спустя две недели он уже выполнял всевозможные работы для жильцов соседних домов и смог еще раз послать деньги родителям. А когда перебрался к Салли, стал еженедельно вносить на расходы по два фунта.

И все равно он оставался для нее загадкой. Он увлекался играми, собирал любые, без разбора, марки, обожал вестерны и самые что ни на есть душещипательные голливудские мюзиклы. Всем романам он предпочитал «Скарамуш»[85]. Вместе с тем он был просто пугающе проницателен.

Как-то раз Салли свалилась с гриппом, и тут он открылся ей с новой стороны. Этот парень, детище жестокости, пел так, что на глазах навертывались слезы. Бог знает как, бог знает где, в промежутках между кражами, потасовками и побегами, Эрнст успел нахвататься песен Моцарта и Шуберта. Но подобно тому, как змея старается скрыть от чужого глаза свой великолепный окрас, так и Эрнст не хотел выставлять напоказ свой дар. Он взял с Салли слово никому о нем не говорить. И все же, когда она купила ему гитару, Эрнсту стоило немалого труда скрыть радость. Он пел для нее чуть не каждый вечер.

— Тебе надо учиться, — говорила она.

— Нет, — говорил он. — Это невозможно.

Эрнст, судя по всему, ни перед чем не останавливался, чтобы выжить. Однако единственное имеющееся в его распоряжении достояние использовать не желал. Салли его поняла. И перестала подстегивать.

А затем для обоих началась светлая пора — пора радости, открытий, дурачеств и воздушных замков. Пора, когда Салли, возвращаясь домой из школы, последний квартал бежала бегом, стаскивала пальто, расстегивала юбку, и, еще до того, как она, скинув туфли, бросалась в его объятья, ее начинала бить внутренняя дрожь. Пора, когда дряблые, погасшие лица пассажиров в метро преисполняли ее жалостью. Когда одного прикосновения хватало, чтобы стало ясно: она не вправе больше ничего просить от жизни. Пора нескончаемых ночей, проходивших в разговорах, ночей любви, одной сигареты на двоих, фантазий и вина. Пора, когда она, некстати вспомнив какие-то особо жгучие ласки, разражалась смехом, озадачивавшим школьниц. Вместе с тем она знала, что пора эта продлится недолго. За эту радость, его и ее радость, им придется заплатить, и очень скоро. Эрнст был порождением ночи, был обречен.

Когда Эрнст встретил Салли, он хотел одного — добраться до Америки и разбогатеть. Свои шансы он оценивал трезво. Его ум, хорошая внешность, изощренность в постельных делах, знание языков и, прежде всего, наплевательское отношение к людям должны были ему помочь. Отсутствие законченного образования, кашель — уж не симптом ли туберкулеза — и полиция могли помешать. Он не учел одного — не учел, что может влюбиться.

Эрнст знал, какие чувства положено испытывать влюбленным, и поэтому постепенно понял, что он, словом, что он влюбился в Салли.

Когда он бывал с Салли, у него рождалось подозрение, что пусть не мир, но счастье — вовсе не бабушкины сказки. Рождалось ощущение — до чего же хорошо любить, томиться желанием, не спать по ночам, тереться лицом о влажный живот любимой, петь, валять дурака. Он разучивал песни, начал — это давалось нелегко — надеяться, ощущать вкус к жизни. Но бывало и так, что часа в три ночи он просыпался от кошмара: ему снился Ники, чудилось, что наливное, теплое тело Салли обок от него — мертвое, и, не в силах справиться со страхом, в конце концов, расталкивал ее, стискивал в объятьях. А бывало и так, что ему приходилось претерпевать эту муку в одиночку. Штукатурил ли он потолок у соседей, заделывал ли трещину в стене на их улице, натирал ли пол в доме за углом, при воспоминании о каком-то особо прелестном ее жесте, сокровенной ласке или запахе у него вдруг перехватывало дух, ноги подкашивались, и он под тем или иным малоубедительным предлогом бросал работу и мчал домой — переждать этот час, целых три тысячи шестьсот секунд, до ее возвращения, при том что в любую из них, опередив Салли, могла явиться полиция и забрать его.

Эрнсту захотелось сделать Салли подарок, и он отнес ее фотографию австралийскому художнику, картину которого — девочка с собачкой на коленях — увидел на парковой выставке в Хампстед-Хит, и австралиец, поторговавшись, подрядился написать портрет Салли за двадцать пять гиней — это был первый в его жизни заказ. И Эрнст десять дней кряду торчал у австралийца в студии — придирался, говорил, что цвет не тот, а то там, то тут нет сходства. Из-за рамы они поцапались. Австралиец запросил за раму десять гиней сверх цены, а Эрнст — он считал, что портрет не очень-то похож, — говорил, что не прибавит ни гроша. Мало того, он еще потребовал, чтобы австралиец написал в правом, пустом, по его мнению, углу вазу с розами. Ваза, сказал австралиец, нарушит композицию, но Эрнст раскошелился еще на пять гиней, и ваза была водружена. Назавтра Эрнст отнес картину домой и перед приходом Салли повесил ее над кроватью.

Картина была ниже всякой критики. Но Салли предположила — и не ошиблась, — что Эрнст дарит подарок первый раз в жизни.

— Милый, картина прекрасная. Просто прекрасная.

— Не хочешь меня огорчать.

— Правда-правда, милый, прекрасная картина.

Эрнст запрыгнул на кровать.

— Ты там не очень похожа, но глаза, по-моему, вышли хорошо. Если она тебе не нравится, ее можно вернуть. Я не обижусь.

Но Салли и слышать об этом не хотела. Во всяком случае, так она ему сказала.

Когда Эрнст вернулся — через час после того, как ушел из дому, — Салли сидела на кровати, надписывала конверт. Эрнст твердо намеревался по возвращении рассказать ей всю правду про Ники. Но едва он переступил порог, как она кинулась обнимать, целовать его, лепетала всякие нежности.

— Никогда, никогда не уходи так, — сказала она. — Я боялась, что ты не вернешься.

Эрнст тяжело опустился на кровать.

— Как знать, может, оно бы и лучше, — сказал он.

— Я написала отцу о тебе. Длинное-предлинное письмо. Сообщила, что ты просил меня выйти за тебя замуж.

— Так ведь я же не просил.

— Я предчувствовала, что попросишь.

— Предчувствовала?

— Вернее, ожидала. А ты что, не хочешь на мне жениться?

— Угу. Еще бы.

— Мы поженимся, — сказала она, — вернемся в Монреаль.

Придется выправлять документы — вот что это значит, подумал он. Если выправлять документы, обнаружится, что он здесь нелегально. Не исключено, что докопаются и про Ники. В полиции наверняка есть досье.

— Твой отец, — сказал он, — будет не в восторге.

— Ладно, — сказала она. — Никто не обязывает нас ехать в Монреаль. Можно остаться и здесь.

— Да, можно остаться и здесь, — повторил он.

И тут же с такой яростью набросился на нее, что она опешила:

— Наткнись ты на мертвеца на канадской улице, ты бы остановилась, сбежались бы прохожие, вызвали бы полицию, а там, откуда я, в таком случае побыстрее проскакивают мимо. Посмотреть на мертвеца и то не рискуют.

— Эрнст, Эрнст, любимый. Все это в прошлом. Ну почему ты…

— Твои родные возненавидят меня, прежде чем увидят.

— Ну так не поедем в Канаду, никто нас не неволит. Я же тебе сказала. Главное — быть вместе.

— И оставаться здесь?

— Да.

Как же, как же, подумал он. Оставаться здесь. А прямо под нами — Норман.

— Эрнст, мы любим друг друга. К черту их всех.

— Множество людей любят друг друга. И что из этого?

— К черту их всех.

— Какой ты еще ребенок.

— Я сказала: к черту их. Да пошли они все. — И чуть спокойнее добавила: — Мы любим друг друга. Это же прекрасно, разве нет?

— Мы любим друг друга, — устало повторил он.

— Ну да.

— А мой отец перебегает из зоны в зону. И будет бегать так до самой смерти.

— Мы возьмем его с собой.

— Как же, как же, — сказала она, — а с ним и мать. Она, насколько мне известно, живет сейчас с английским сержантом из Блэкпула.

— Прихватим и сержанта из Блэкпула.

— Угу, и моего дядю Ганса к ним в придачу, — сказал Эрнст. — Ганс — он идиот. Для него война тянулась слишком долго.

— Прихватим и его.

— И детей, — сказал он. — Непременно надо взять с собой и детей. Пусть себе гуляют на раздолье, в полях. И чтоб никаких тебе молодежных организаций, никаких тебе отчетов по самокритике. Одни кисельные реки с молочными берегами да березовая каша. Каша детям очень полезна.

— Полезна детям? Это еще что такое?

— Ты права, детка, никакой каши. Но куда, — спросил он, — куда мы идем?

Салли ничего не ответила.

— Куда?

Она всерьез задумалась.

— Не важно, — сказала она, — пока ты тут, не важно.

— Пока мы вместе.

— Вот именно.

— Можно даже остаться здесь. — В тоне его сквозила издевка.

— Да, — сказала она, — если хочешь.

Эрнста как подкинуло — он рванулся к раковине: его вырвало. Салли придерживала его голову. Его вырвало еще два раза. Она напоила его чаем.

— Что с тобой? — спросила она.

— Возможно, мне придется покинуть тебя.

— Покинуть? — переспросила она. — Чем я тебя обидела?

Эрнст снова вскочил. Его ударило в пот, пробирала дрожь. Повалившись на кровать, он подтянул колени к подбородку, крепко обхватил их руками. Салли прижала его — он похолодел, трясся — к себе.

— Позвать врача? — спросила она.

— Погоди, — сказал он, — минута-другая, и все пройдет…

Но пришел в себя он только через час.

— Мне надо… надо что-то тебе рассказать…

— Не сейчас, — сказала она. — Завтра.

И снова напоила его чаем.

— Давай я расчешу тебе волосы, — сказала она.

— Я ненавижу себя, — выкрикнул Эрнст. — Знала бы ты, как я ненавижу себя.

— Спи, — сказала она. — Тебе надо поспать.

В три часа ночи Салли проснулась от дикого вопля. Ему приснился кошмар, объяснил Эрнст. Он весь горел, его била дрожь, но постепенно он утих. И уснул, положив голову на грудь Салли.

Наутро после вечера у Винкельманов Норман пребывал в глубоком замешательстве: вчерашнее не совсем выветрилось из памяти. Он позвонил Белле, послал письма с извинениями Хортону и Грейвсу. Белла сказала, что рада все забыть, но ни Хортон, ни Грейвс на его письма не ответили.

Норман был удручен. Он уже несколько лет не состоял в партии, однако марксистом быть не перестал. Марксизм давал ему кодекс, систему ответов, и он это очень ценил. Помогая Эрнсту, он преступал этот кодекс. Норман впервые почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.

Я втягиваюсь в его жизнь, думал Норман, и чего ради? Не исключено, что Хортон не ошибается на его счет и он такой и есть. А Салли никогда моей не станет.

Салли, думал он.

Назавтра Салли и Эрнст пригласили Нормана на ужин. За последние десять дней он три раза ужинал у них. Всю последнюю неделю Норман работал, не поднимая головы: доводил до ума сценарий Чарли «Все о Мэри», но его разбирало любопытство, он был рад отвлечься — и принял приглашение. Поначалу ему было тягостно смотреть, как хорошо Салли и Эрнст приладились друг к другу — так ему самому хотелось быть с ней, но — хочешь не хочешь — пришлось смириться с ролью друга и конфидента. Поначалу Эрнст дичился в обществе Нормана. Практически не раскрывал рта. Но по прошествии двух недель после того вечера перестал зажиматься.

Однажды — они изрядно выпили — Эрнст взял гитару и, не дожидаясь просьб, стал петь для Нормана. Голос у него был замечательный. Норман, не ожидавший ничего подобного, просил Эрнста петь еще и еще, ну а тот — рад стараться. Норман ушел принести еще бутылку виски, а когда вернулся, Салли, вызывающе намалевавшись, отколола уморительно непристойный танец. Жильцы пожаловались на шум и были приглашены в компанию. И даже Карпу, когда тот наконец присоединился к ним, не удалось, как за ним водилось, расхолодить сборище. Он пел фривольные песенки из репертуара немецких кабаре, ловко поигрывая тростью. Мистер О’Брайан, служащий управления канализации, вообще-то довольно угрюмый тип, побаловал собравшихся скоромными лимериками, немыслимое количество которых знал. Мисс Кеннеди, так и не сняв бигуди, отхватила с Норманом чарльстон. Салли восседала на коленях мистера О’Брайана. Но душой вечеринки был Эрнст: он пел, прислонившись спиной к стене, держа гитару на коленях. И пел, пел без конца.

Перед уходом Норман отвел Эрнста в сторону. Сказал, что у него дома в шкафу хранятся доски, напомнил Эрнсту о его обещании и спросил, не смастерит ли он ему книжные полки.

— Утром первым делом займусь этим, — сказал Эрнст.

Но когда они с Салли снова остались наедине и она с усталой и счастливой улыбкой потянулась к нему, он отстранился: они выносили о нем суждение — такое было у него ощущение. Ты еще меня возненавидишь, думал он. И он, он тоже, вы оба меня еще возненавидите.

— Вы, прекраснодушные, — завопил Эрнст. — Меня от вас тошнит.

Назавтра, с утра пораньше, Эрнст с пилой и ящиком инструментов отправился в квартиру Нормана на Кенсингтон-Черч-стрит. Он был на пределе, сыт по горло. И решил — уже в который раз, — как только вернется домой, рассказать Салли про Ники. Сегодня его ничто не остановит. И будь что будет.

Салли, забравшись на стул, опорожняла шкаф. Одежду, старые журналы, носки, чемоданы сбрасывала на кровать. На верху шкафа Салли наткнулась на обшарпанный черный чемоданчик Эрнста. И с нежностью прижала его к груди. Кроме этого чемоданчика, вспомнилось ей, у Эрнста, когда он пришел к ней, ничего не было.

В дверях возникла тучная фигура Карпа, он был в прекрасном расположении духа.

— И что здесь происходит? — спросил он.

— Весенняя уборка.

— Это в сентябре-то? — спросил он.

— Входите, мистер Карп. Выпейте со мной чаю.

— С большим удовольствием. — Карп протянул Салли коробочку с пирожными.

Чаепитие по воскресным утрам стало для Салли и Карпа чем-то вроде ритуала. Карп приходил, когда Эрнста не было дома, рассказывал Салли о своих цветах, о других жильцах, иногда просил ее посоветовать, какие обои лучше выбрать. Салли он симпатизировал. В отличие от другого своего нового приятеля, Чарли Лоусона. Над Чарли он вечно подтрунивал. Ему доставляло удовольствие плести Чарли про Нормана всяческие ужасы, выдуманные в большинстве случаев на ходу, просто чтобы его взбулгачить. Чарли он считал уморительным дураком. У Салли искал поддержку.

— Вот черт, у меня кончилось молоко, — сказала она. — Впрочем, только что мимо прошел молочник. Подождите, не уходите, я его нагоню.

Услышав, как хлопнула входная дверь, Карп встал, слизал крем с шоколадного эклера. Потыкал тростью в вещи на кровати. Черный чемоданчик, он сразу распознал, был немецкого производства.

Эрнст не застал Чарли. За полчаса до его прихода Чарли уехал — забрать двух сынишек Винкельмана, а заодно и окончательный вариант «Все о Мэри». Этим утром Чарли вызвался повезти сынишек Винкельмана, малышку Джереми, а также сына и дочку Боба Ландиса в зоопарк.

Чарли грызло беспокойство.

Работа у него была, к тому же, если «Все о Мэри» выйдет на экран, его имя впервые появится в титрах, тем не менее Чарли не покидало ощущение, что в их компании он совсем не на таком счету, как, скажем, Боб Ландис. Приглашали их с Джои только на большие сборища. Чарли все бы отдал, имей он возможность сказать, что его зовут на куда более приватные ужины, вечеринки и застолья. Вот что, думал он, мерило успеха.

Грызло беспокойство и Джои.

При том что у Чарли не хватило денег на второй взнос за машину, Джереми был отнюдь не в восторге от его работы, да и «Камео» пока еще не приняла ни одного из его сценариев, это не помешало ему купить телевизор, проигрыватель и магнитофон — все в рассрочку. На вторник его пригласили в банк для разговора: он сильно превысил кредит.

Джои в надежде провести утро, когда ей никто не будет мешать, в свое удовольствие, разложила на ковре выкройку осеннего костюма и с ножницами в руке, как была, в черной кружевной комбинашке, уселась на полу по-турецки. Услышав звонок, она чертыхнулась. Вечно Чарли все забывает, ну что за человек. Но это был не Чарли, а рослый, деловитый Эрнст. Джои ойкнула и прикрыла рукой рот.

Норман позвонил с утра пораньше, предупредил о приходе Эрнста, сказал, что и сам заглянет на ужин, но она запамятовала. Она убежала, второпях накинула розовый стеганый халатик. Эрнст подождал, пока она вернется, и только тогда положил пилу, инструменты на пол и вынул сантиметр.

— Где доски? — спросил он.

— В шкафу. Но может быть, для начала выпьете кофе?

Эрнст прошел за ней на кухню, кофе он пил так, точно долг выполнял.

— Чарли на весь день уехал с детьми, — сказала Джои. И тут же, сообразив, как он может истолковать ее слова, спохватилась и добавила: — Почему вы не взяли с собой Салли? Мы бы посплетничали, пока вы работаете.

— Как-то не подумал.

— Вы с Салли собираетесь пожениться?

— Возможно, — сказал он. — Там видно будет.

Джои наклонилась — налить ему еще кофе.

— Вам бы это пришлось как нельзя кстати, — сказала она. — Верно?

— Что-что?

— Жениться на Салли. В таком случае вы могли бы уехать в Канаду.

Когда Джои следом за ним прошла в гостиную, Эрнст не поднял на нее глаз.

— Я вам не мешаю? — съязвила она.

— Вы не против, если я освобожу пол? Мне нужно пилить.

Джои поспешила убрать выкройки с ковра.

— Пожалуй, не мешало бы прежде застелить ковер газетами, — сказала она.

— Извините за беспокойство.

Едва он начал пилить, как Джои уселась с шитьем в кресло у окна. Как она ни старалась, ей не удавалось оторвать взгляд от молодого мускулистого тела, сосредоточенно склоненного над досками.

— Норман, как я знаю, очень хочет вам помочь.

Эрнст кивнул.

— Надеюсь, вы цените все, что он для вас сделал?

— Что вы имеете в виду?

— Многие друзья отошли от него из-за вас.

— Отошли?

— Ударив мистера Хортона, он многих настроил против себя.

— Я не просил его бить Хортона.

Всякий раз, когда он поднимал голову, в глаза ему бросались черная кружевная кромка, выглядывавшая из-под халата, и закинутые друг за друга стройные ноги.

— А у вас есть опыт, вы не раз мастерили книжные полки?

— Нет.

— Вам нравится мастерить книжные полки?

— Работа как работа.

— И все же плотничать-то вы умеете?

Никакого ответа.

— Может быть, вы хотите, чтобы я ушла? — спросила она.

Эрнст выпустил пилу, недопилив доски. Рубашка его взмокла от пота.

— Как вам будет угодно, — сказал он. — Квартира ваша.

Смуглое, с резкими чертами лицо Джои окаменело.

— К вашему сведению, мистер Лоусон отличный плотник. И он смастерил бы полки бесплатно. Норман тем не менее поручил это вам.

Эрнст хмуро взялся за пилу.

— Я не хотела вас обидеть, — сказала она.

— А я и не обиделся.

— И рассказала про это, только чтобы вы знали, как Норман старается вам помочь.

Распилив доски, Эрнст, сделав над собой усилие, спросил Джои, не подержит ли она один конец сантиметра, пока он обмерит стену. Во время обмера они раз или два коснулись друг друга.

— Почему бы вам не сделать перерыв? — сказала Джои. — А я сварю еще кофе.

Принеся кофе, Джои опустилась на диван, протянула Эрнсту чашку. Он сел рядом с ней.

— Из вас слова не вытянешь.

Молчание.

— Разве я не права?

— О чем говорить-то?

— До вашего появления Норман был серьезно увлечен Салли. Я что хочу сказать — мы все думали, они поженятся.

Эрнст откашлялся.

— Я, пожалуй, уберу за собой, — сказал он.

— Норман на пятнадцать лет старше Салли. Поженись они, ничего хорошего из этого не вышло бы.

Эрнст встал, но Джои потянула его назад.

— Допейте кофе, — сказала она.

Джои хотелось, чтобы Эрнст накинулся на нее. Чтобы он дал повод залепить ему пощечину.

Эрнст показал, что его чашка пуста.

— Я допил, — сказал он.

— В таком случае вперед. За работу.

Взгляд Эрнста упал на рукопись на столе Чарли.

— Смешная штука, — сказал он.

На столе, кроме раннего варианта «Все о Мэри», других рукописей не было.

— Вам-то откуда это известно?

— Норман дал почитать.

— Я и не знала, что у Нормана есть рукопись.

— Не понимаю вас. Ведь это Норман написал.

— Написал «Все о Мэри»? Не городите ерунды. Это сценарий мистера Лоусона.

— Вы ошибаетесь. Я знаю, что этот сценарий написал Норман.

Джои засмеялась ему в лицо.

— Я знаю, что Норман сегодня утром закончил сценарий и отнес его мистеру Винкельману, — сказал Эрнст.

И тут Джои все стало предельно ясно. Тем «писакой», которому Винкельман поручил там-сям подправить сценарий, был не кто иной, как Норман. В тот день, когда Норман улетел в Париж, он попросил Чарли не говорить об этом Винкельману, потому что в его отсутствие Винкельман решения не примет. Норман — вот кому Чарли обязан своим «успехом» в Лондоне.

— Врете, — сказала она.

Тут до Эрнста дошло, что он сказал что-то, чего не следовало.

— Не исключено, что я ошибся. Теперь я вспоминаю, что сценарий Нормана назывался как-то по-другому.

Да кто он такой, этот Эрнст — она не нуждается в его милостях.

— Вы кончили? — спросила она.

— Я только-только начал. И хотел бы после обеда вернуться.

— После обеда здесь никого не будет.

— А вы не могли бы дать мне ключ?

— Нет.

— Я ничего не украду.

— Сколько я вам должна? — бросила Джои.

Комната закружилась, Эрнста она уже не видела. А видела только неоплаченную машину, телевизор, проигрыватель и администратора банка, с которым не миновать неприятного разговора… И Чарли — человеком, которому уже не подняться.

— Ничего, — сказал Эрнст.

— Фунта хватит?

— Вы мне ничего не должны.

— Я дам два фунта, не больше.

— Я делаю полки для Нормана, не для вас. И никакие деньги мне не нужны.

— Послушайте, сейчас в этой квартире живем мы. Не Норман Прайс. И я не нуждаюсь в его благодеяниях. — Она скомкала две фунтовые бумажки. — Держите.

— Вы не против, если я оставлю инструменты?

— Берите деньги! — Когда Эрнст нагнулся к ящику с инструментами, она швырнула деньги к его ногам. — Берите деньги, нацистский гаденыш!

Эрнст сложил инструменты у двери, к деньгам не притронулся.

— У вас есть щетка? — спросил он. — Я подмету.

— Подмету сама.

Эрнст удрученно покачал головой.

— Убирайтесь! — приказала Джои.

— Почему вы меня ненавидите?

— Уйдите, прошу вас!

— Сначала скажите, что я вам сделал?

— ПРОШУ ВАС, УБИРАЙТЕСЬ!

Джои рухнула на диван, но слезы не шли. Пришли воспоминания.

Через час зазвонил телефон. И звонил, и звонил. Джои нехотя сняла трубку.

— Алло, — сказала она.

— Алло, детка. Одна-одинешенька?

Шутливый тон Боба не скрывал его виды.

— Да, — сказала она. — Одна, что да, то да.

Ему необходимо срочно сдать сценарий, сказал Боб, и он хотел бы, чтобы она пришла к нему печатать прямо сейчас.

— Боб, когда ты повзрослеешь? Опять ты за свое.

Молчание.

— Боб, Боб, что со мной станется? Я не могу видеть, когда другим хорошо.

— Приходи, — сказал он, — и мы все обсудим.

Кряжистый, рыжий Сонни Винкельман — столешница ограждала его, как щит, — отложил рукопись «Все о Мэри» в синей обложке и улыбнулся. В кабинет вошла Белла.

— Я думал, это Норман. — Он стер с лица улыбку. — Ну, выкладывай, что у тебя.

По заведенному порядку Белла никогда не вмешивалась в дела мужа. Но оба знали, что сейчас она нарушит порядок, и Беллу это огорчало даже сильнее, чем Сонни.

— Прошу тебя, говори с Норманом как можно более деликатно, — сказала она.

Исключительно благодаря Белле Винкельман давал роли в своих фильмах вышедшим в тираж старым актерам. Последний из них оказался осведомителем.

— Разумеется, — сказал он. — Будь по-твоему.

В дверь позвонили.

— Должно быть, Норман, — сказала она.

— А что, если это лорд Усач и сэр Пивное Брюхо?

Это была их приватная шутка. Устаревшая. Теперь у Винкельманов был постоянный адрес, и чиновники из Министерства внутренних дел их больше не беспокоили. Но шутка возымела действие. Белла, прежде чем пойти открыть дверь, чмокнула его в щеку. Вошел Норман.

— Мы что, будем сидеть в кабинете? — спросил он.

— Дело есть дело, — сказал Винкельман, ему было явно не по себе.

Дела, однако, они, как правило, вели в менее официальной обстановке.

— Ладно, Сонни. В кабинете так в кабинете.

И тут Нормана осенило: после той истории с Хортоном Винкельманы ни разу не пригласили его ни на ужины, ни на вечера.

— На прошлой неделе, — Норман улыбнулся, — на одном сборище ко мне подошел незнакомый человек и посоветовал остерегаться некоего типа по фамилии Прайс. От Прайса, мол, неизвестно чего ожидать, он накинулся на Колина Хортона, вдобавок поговаривают, что он осведомитель, работает на ФБР.

Однако Сонни даже не улыбнулся.

— Я не встречал Хортона после того вечера. Что он поделывает? — спросил Норман.

— Поехал в Румынию на молодежную конференцию.

— Молодежную конференцию. Да ему лет сорок пять, не меньше.

— А хоть бы и так, — отрезал Сонни, — тем не менее я уверен, ему есть что сказать, в отличие от тех ребят.

— Но конференция-то молодеж…

— Что ж, может, он у них педелем. — Сонни насупился. Похоже, и сам не рад был своей шутке. — Хортон — блестящий человек. И очень образованный.

Норман поначалу привлек Сонни тем, что он профессор. Хортон его восхищал, потому что писал невразумительные статьи с заголовками типа «Ошибки приверженцев исторического релятивизма» для марксистских журнальчиков, которые в основном содержали Сонни и такие, как Сонни. Норман подозревал, что Хортон, перед тем как отъехать в Румынию, выудил у Сонни кругленькую сумму, и это его бесило.

— Хорошо, Сонни, а что скажешь о сценарии?

— Твоя работа, Норман, как всегда, выше всяких похвал. Незадолго до тебя заходил Чарли — забрать детей. Я дал ему рукопись, чтобы почитал дома.

— Ты не сказал, что я над ней поработал?

— Конечно же нет. — Сонни поскреб в затылке. — Послушай, Норм, у нас с Грейвсом наклевывается одно дельце. Мы нашли отличный материал — это книга. Грейвсу удалось раздобыть под нее в Нью-Йорке солидный куш. Ты не прочь поработать над сценарием?

— Что за книга?

— Узнаешь в свое время.

Винкельман, Грейвс и другие продюсеры-эмигранты подолгу просиживали в общедоступных библиотеках, читали книги — книги общедоступные, но книги, а не сценарные заявки они читали впервые в жизни, и списки прочитанных книг держали втайне, как разведчики урановых месторождений маршруты своих поездок.

— Да ладно, Сонни, мне-то ты можешь довериться.

— Ходят слухи — только не спрашивай, от кого и где я это слышал, — будто ты сказал Чарли, что не отказался бы от полутора тысяч в неделю ради друзей и идей, в которые больше не веришь. Это так?

— Не вполне. — Норман опешил. — Я сказал Чарли, что отказаться от полутора кусков в неделю ради идей и людей, в которые больше не веришь, — выбор не из легких.

— Ладно, — сказал Сонни. — Теперь я знаю твою версию.

— Кто-то извратил мои слова. Какого черта, Сонни, что происходит?

Сонни потрещал пальцами.

— Три дня назад видели, как ты выходил из «Канадского дома»[86], — стесняясь, начал он.

Норман расхохотался.

— Господи, — сказал он, — и что, по-твоему, я там делал — представлял отчет КККП?[87]

— Ничего подобного никто не говорил.

— А что в таком случае говорили?

— Норман, ты же сам знаешь, какое сейчас гнусное время.

— Вот-вот, — сказал Норман. — Ты мне расскажи какое.

Сонни вспыхнул. Он знал, что Норман ушел из университета, потому что отказался отвечать, когда его спросили: был ли он членом компартии. Так, во всяком случае, говорили.

— Возьми, к примеру, Грейвса. У него был партнер, они работали вместе пятнадцать лет кряду. Были все равно что братья. А как-то Грейвс просыпается, берет газету — и что же он видит: этот партнер назвал его красным. Джереми, Плотник — все мы прошли через нечто подобное. — Сонни набрал в грудь воздуха. — Что ты делал в «Канадском доме»?

— Получал чек — деньги за месяц.

— Ха-ха-ха.

— И все же это так, — сказал Норман. — Я, к твоему сведению, получаю пенсию от ККВВС[88]. И с тех пор, как стал переезжать с места на место, попросил переводить пенсию на мое имя в «Канадский дом».

Сонни вздохнул с облегчением, но Норман тут же добавил:

— Только в этот раз я ходил туда не за пенсией.

— Ух ты!

— А за чем, не скажу. Не твое дело.

— Почему, — спросил Сонни, — ты проводишь так много времени с этим нацистским гаденышем?

— Это мое дело.

— Нет, не твое, если ты из-за него бросаешься на таких людей, как Хортон.

— Так вот почему вы перестали меня приглашать?

— Ходят разговоры, — Сонни сбавил тон. — О тебе говорят разное.

— Значит, мне больше не доверяют.

— Нет.

— А ты, Сонни, ты мне доверяешь?

— Забудем, что этот твой поганец Эрни состоял в гитлерюгенде, пренебрежем тем, что бежал он с Востока, скорее всего, из опасения, что его посадят за изнасилование, а то и за что похуже, и все же как так получилось, что ты из штанов выпрыгиваешь, чтобы помочь парнишке, который увел у тебя девчонку? Это ненормально.

Норман встал. Сонни вскочил, загородил ему путь к двери.

— Извини, — сказал Сонни, — я забылся.

— Вот именно.

— Я же извинился.

Норман сел.

— Она любит Эрнста. И мне этого не изменить. Я хотел бы, чтобы ей было хорошо.

Сонни заговорил спокойнее, мягче:

— Послушай, Норм, в этом мире приходится выбирать, кто твой враг, иначе жить нельзя. Этот парень воплощает в себе все, против чего мы с тобой выступаем. Мы много чем пожертвовали ради наших взглядов, так неужто теперь будем жопу драть, чтобы помочь нашему противнику?

— Я не намерен обсуждать с тобой Эрнста, — сказал Норман. — Так что насчет той книги? Ты хочешь, чтобы я написал по ней сценарий?

— Я-то хочу. Я-то, конечно, хочу. Но Бадд Гр…

— Бадд Грейвс не должен знать, что я над ней работаю, — ты это имел в виду?

— А Чарли знал, что ты работаешь над его сценарием?

— Если я буду делать фильм с тобой и Грейвсом, Грейвс должен об этом знать. Понятно?

— Норм, ну рассуди сам. Я тебе доверяю. Но дело в том, что деньги раздобыл Бадд, вдобавок на него повлияла та история — ну с партнером, с которым он проработал пятнадцать лет, с этим тоже нельзя не считаться, и он…

Норман опять встал.

— Пускай сценарий пишет Чарли, — сказал он. — Или того лучше — найми Хортона.

Хлопнул дверью и выскочил из дому. Белла догнала его уже на улице.

— Норман, — позвала она. — Норман.

Он остановился.

— Да, золотко.

— Что случилось?

— Меня только что внесли в черный список, — сказал он и пошел прочь.

— Норман, погоди, — сказал Белла. — Не уходи, объяснись.

Он подошел к ней.

— Не сердись на Сонни, — сказала она. — Он мог бы сейчас заправлять крупной голливудской студией, но он отказался отвечать на вопросы Комиссии. Он пожертвовал всем, Норман, всем, ради принципов.

— Да, — сказал Норман. — Знаю-знаю. Но не откажи просветить меня, что это за принципы?

— Свобода слова. Свобода верить в то, что хочешь.

— С моей точки зрения, эти его принципы ничуть не отличаются от их принципов. Свобода слова для Винкельмана. Свобода Винкельману верить, во что хочет. Мне впервые стало ясно, что аргументами в споре служат не принципы, а сила. И в итоге принципы сами по себе, а Сонни сам по себе. — Он замялся. — Мне очень жаль, золотко.

— Хорошо. — Белла вышла из себя. — Хочешь быть интеллектуалом, будь. А я знаю одно: мой муж стольким пожертвовал, скольким тебе никогда не пожертвовать, хотя бы потому, что у тебя ничего такого никогда не будет. Исключительно ради принципов.

— Ты очень глупая женщина, — сказал Норман. В замешательстве отвернулся от Беллы и направился к Суисс-Коттеджу. Почва снова уходила у него из-под ног. Еще немного — и я не буду знать, на чем стою. Или как выстоять, добавил он, заворачивая за угол.

Вернувшись, Белла застала Сонни в гостиной. Сонни — кудлатый, рыжий, с бородавкой на шее величиной с пенни — поник, пал духом, в руке у него был стакан неразбавленного виски. За двадцать лет брака Сонни при всем своем фанфаронстве ни разу не изменил Белле. Чтобы обеспечить будущее ее и детей, он отложил деньги. За все эти годы она ни разу не видела, чтобы он на кого-то поднял руку. Он слыл жестоким, расчетливым дельцом — и так оно и есть, — но иначе где бы он был? Сонни не ограничивался тем, что жертвовал деньги на помощь Испании. В каких только президиумах он не сидел. В какие только комитеты не входил.

Белла, неслышно ступая, подошла к нему сзади, поцеловала в голову. Сонни встрепенулся.

— Ладно. — Голос у него был жалостный. — Пусть я — говно. Возможно, Норману надо доверять. Не исключено, что все эти разговоры гроша ломаного не стоят. Но зачем он набросился на Хортона? Ты мне объясни, зачем?

— И вовсе ты не говно, — сказала Белла. — А Норман — дурак.

Принципиальный, бесчувственный дурак, думала она, возомнил, что он слишком хорош для нас. Злоумышленником, покушающимся на их благополучие, — вот кем ей сейчас представлялся Норман.

— Вообразил — если он окончил Кембридж и всякое такое… Ты хороший, Сонни. И не терзай ты себя так.

Белла поддержала его, и Сонни был ей благодарен, но это почему-то еще сильнее растравило его. Норман одержал над ним верх, почему и как, Сонни и сам не понимал, но этого он Норману никогда не забудет.

— Хортону как минимум сорок пять, — сказал Сонни. — Какого черта он поперся на молодежную конференцию?

Белла ушла на кухню — похлопотать насчет обеда.

Когда Эрнст около часа вернулся домой, на кровати лежал раскрытый черный чемоданчик. На столе — армейские документы Ники Синглтона.

Салли поджидала его.

— Эрнст, сядь. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Эрнст опустился на кровать.

— Почему после того, как мы вернулись с вечера у Винкельманов, ты сказал, что Норман никогда не станет твоим другом?

— Не задавай таких вопросов. Меня слишком много допрашивали за жизнь.

Но Салли и не ждала ответа на свои вопросы. В голове у нее был туман, она плохо понимала, что говорит.

— Почему тебе было плохо в ту ночь?

— Не выводи меня из себя, — сказал он. — Не ходи вокруг да около.

— Ты убил Ники Синглтона?

— Рассказать тебе все с самого начала?

— Ты убил его. Почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Я хотел сказать. Ты не стала слушать.

— Значит, не очень хотел.

— Я говорил тебе, что мне случалось убивать.

— Говорил. Но мне казалось, что это какие-то небылицы. Тех людей я не знала.

— Понимаю, — сказал он, — убийство только тогда убийство, когда убивают кого-то из твоих знакомых.

— Я говорила не о том.

Эрнст сжал руки. Не отрываясь, смотрел на Салли.

— Я так и так собирался сегодня же все тебе рассказать.

— И ты рассчитываешь, что я тебе поверю?

— Нет, — сказал он, — разумеется, нет. — Он вскочил. — Какого черта, разуй наконец глаза — я уже в тринадцать был солдатом. А у тебя, какие трудности были у тебя в эти годы?

Салли всхлипнула.

— Так ты дашь в конце концов рассказать, как это произошло?

— Ты убил. И подробности значения не имеют… А тут еще Норман, — неожиданно добавила она, — как ты мог… Ох, Эрнст, Эрнст, Эрнст.

— Ты, — заорал он, — ты даже еще не родилась. Какое у тебя право судить меня?

— Есть, знаешь ли, такие понятия, как добро и зло.

— Не смеши меня.

— Смеши, — повторила она. — Смеши?

— В Мюнхене во время войны брат с сестрой распространяли листовки против Гитлера. Их расстреляли как изменников. А после войны объявили героями. Сегодня их снова числят изменниками.

— Я тебя не слушаю.

— Когда твой Айк вошел в Германию и увидел лагеря, он сказал: мы этого никогда не забудем. А десять лет спустя тот же самый Айк сказал…

— Знать ничего не хочу, — сказала она. — И слышать тоже.

— Нет ни добра, ни зла. А есть обстоятельства, воздаяние, наказание и люди, оказавшиеся по разные стороны, — только и всего.

Низким, непохожим на ее обычный, голосом Салли спросила:

— И много таких, как ты?

— Много.

— Эрнст, ты ненормальный.

— Да ну? А ты, как насчет тебя?

Салли не ответила.

— Ты плачешь не потому, что я убил. А потому, что я убил брата Нормана.

— Прошу тебя, очень-очень прошу, заткнись!

— Ты ничуть не лучше меня, Салли, просто тебе повезло.

— Нет, Эрнст. Если бы обстоятельства значили так много, не имело бы смысла жить.

— А смысл есть?

Салли так полоснула его взглядом, словно он ее оскорбил.

— Мне надо передохнуть, — сказала она. — Я выйду, пройдусь.

— Хорошо, — сказал он. — Понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Что с тебя хватит. Игра проиграна. Когда ты вернешься, меня здесь не будет.

— Он понимает. — Она надела плащ. — Может, мне и повезло. Может, я даже еще не родилась… Может, ты во всем прав… Но я в западне. И никакая это не игра. Я не могу то любить, то не любить тебя. И послушай: не смей убегать. Я рассчитываю, что ты будешь здесь, когда я вернусь.

Чарли вернулся домой рано; на кухонном столе его ждала записка:

Он расположился в гостиной так, чтобы телефон был под рукой, налил себе пива. Эрнст, кончив работу, не подмел за собой, уж это-то он мог бы сделать. Надо будет поговорить с Норманом.

Чарли шел к Сонни, ожидая какой-нибудь неприятности, а вместо этого его ожидала рукопись «Все о Мэри» в синей обложке. Писака, которому поручили подредактировать сценарий, закончил работу. Сонни сказал, что ведет переговоры с одной английской студией, сценаристом будет значиться один Чарли, а когда картину запустят в производство, он получит деньги дополнительно и еще проценты от прибыли продюсера. Иду в гору, подумал Чарли. Откупорил еще бутылку пива и принялся читать отредактированный сценарий. Переделки его ошеломили.

Салли все шла и шла.

Стояла прекрасная осенняя погода. После обеда на Хаверсток-Хилл было по-воскресному людно и шумно. Передышка, отсрочка, свобода на два часа от убогих квартирок — вот что это такое. Завтра — снова в бой; а сегодня светит солнце, и как тут не радоваться. Сегодня можно прошвырнуться по Хиту[89], почитать колонку Тайнана[90], а там, глядишь, позовут покататься. Ну а снять комнату, куда разрешено приводить гостей после одиннадцати, успеется и через неделю. И как знать — вдруг вечером в «Герцоге Йоркском» Бизли отдаст пятерку, которую стрельнул черт знает когда. А попозже, может, пофартит залучить к себе на чай с шоколадным печеньем девчонку.

Салли влилась в толпу, поднимающуюся к Хампстед-Хит. В ней мелькали юнцы в вельвете и их аппетитные, как конфетки, подружки. Перед скобяным магазином бородач в красной феске на все корки ругал Христа. Молодые пары толкали коляски. Дородные, коренастые восточноевропейские евреи шествовали группами по пятеро, по трое. На каждом втором углу какой-нибудь сморчок предлагал обширный выбор воскресных газет. Гилберт Хардинг[91] всего за три пенни рассказывал вам как на духу о самом постыдном событии в своей жизни. Лакей Гитлера за те же деньги открывал всю подноготную. Так же, как и Сабрина[92]. А на другом углу, под указателем, зазывающим «К дому Китса»[93], вест-индец в продавленной шляпе, заботливо склоняясь над дочуркой, совал ей свой рожок ванильного мороженого — полизать.

Салли забрела в «Герцога Йоркского», заказала виски с содовой. Они с Эрнстом, как правило, обегали этот паб из-за здешних завсегдатаев, но сегодня их веселость подействовала на Салли взбадривающе. Ее заинтересовала одна компания, она даже присоседилась к ней. Верховодил в ней долговязый субъект с меловой бледности типично английским лицом и шелковым платочком вместо галстука. Хотя бы одну поэму в «Тайм энд тайд»[94], решила Салли, он уж наверняка опубликовал. Он разговаривал с девицей, собравшей волосы в конский хвост. Девицу звали Венди, и вчера она так выступила по Ай-ти-ви[95] — закачаешься. Входили в эту компанию еще трое. Приземистого зануду с кирпичным лицом в Канаде сочли бы страховым агентом, но он был англичанином, а раз так, вполне мог оказаться организатором партизанских отрядов в албанских предгорьях и кавалером «Военного креста»[96]. Третий из мужчин откровенно, что твой сад, холил свой оксфордский выговор. Другая девица в этой компании, сухопарая блондинка в тореадорских штанишках, не раз предупреждала Дилана[97], что пьянство его до добра не доведет. Все пятеро делали вид, что и паб, и его завсегдатаи им осточертели. А торчат они здесь лишь для того, чтобы потешаться, наблюдая за остальными.

Салли выбралась из паба, пошла дальше к Хампстед-Хит. Она отупела. Что-то в ней умирало. По всей вероятности, надежда или детская вера, что невозможное возможно. Она битый час смотрела, как некий господин, невзирая на ветер и рыскавшие вокруг суденышки помельче, гонял по хэмпстедскому пруду точную копию «Куин Мэри»[98], его тем временем ждал, привалясь к «роллс-ройсу», шофер. Господин вел свое судно со складного стула на берегу пруда при помощи дистанционного управления. Когда «Куин Мэри» только что не врезалась в забранные в бетон берега, он под охи и ахи замерших в испуге зевак резко разворачивал ее. Вскоре совершеннолетние владельцы судов помельче сконфузились и ретировались. Так что, когда Салли собралась уходить, с «Куин Мэри» соперничали лишь лодчонки детишек.

Она спустилась к Хит, пересчитала там всех юнцов в шарфах и девчонок в очках. Вычла одно число из другого, помножила на три, результат разделила на два, после чего упала на траву и долго, горько плакала. Проснулась она, когда на небе уже загорелась первая вечерняя звезда. Она спускалась по Хаверсток-Хилл вниз, и нередко прохожие, в особенности те, что постарше, смотрели на нее с сочувствием и тревогой: глаза у нее, хоть она того и не сознавала, были красные. Взять и вот так вот убежать от него — это трусость, подумала она. И убыстрила шаг.

Но на подходе к дому ее пронзило предощущение беды. До нее донесся стрекот машинки — Норман работал. Салли опустила голову и на цыпочках прокралась мимо его двери. Ее комната была пуста. Черный чемоданчик исчез.

— Эрнст!

Салли выбежала в холл.

Из своей комнаты вышел Норман.

— Эрнст! Нет. Нет, Эрнст!

Она зашаталась, Норман подхватил ее, втащил в комнату, уложил на постель. Постепенно она пришла в себя.

— Как ты? — спросил он.

— Все в порядке, — сказала она. — Не трепыхайся.

Он отвел ее волосы со лба. Рядом с ней он с трудом сдерживался, чтобы не схватить ее в объятья, и ему вспомнился тот вечер, когда он рассказал ей о Хорнстейне. «Я же в Европе, — сказала она тогда. — И здесь хочу жить так, как не могла бы жить дома». И снова телефон вырывал ее из его объятий. «Тебе пришла телеграмма», — сказала тогда Джои. Ники, подумал он, Ники.

— Я поссорилась с Эрнстом, — сказала Салли, — только и всего… Он вспылил и убежал.

— Я обещал пойти на ужин к Лоусонам. Но если хочешь, могу остаться с тобой.

Он привез подарки, вспоминала Салли, и за тот месяц в Испании очень постарел. А с тех пор поседел еще сильнее. Смерть Ники, подумала она, вот что его состарило. И я, наверное, и я.

— Норман, я… я не…

Он нежно — утешая — поцеловал ее, ну а потом перестал владеть собой, и жалость перешла в страсть. Одной рукой лаская ее грудь, другой крепко обхватив за талию, Норман впился в ее губы долгим, жгучим поцелуем. Салли, не устояв перед его напором, пылко ответила ему, но тут же опомнилась, заволновалась, занервничала — и высвободилась.

— Норман, — прошептала она, — Норман, прошу тебя. Не надо.

Норман в смятении отстранился.

— Прости, — сказал он. — Я не хотел… Прости.

— Норман, — начала она, — если… если ты любил меня, почему тогда… — Голос ее пресекся. — Не важно.

— Нет. Продолжай, раз начала, — глухо сказал он.

— Почему ты не написал мне из Испании? Мне было так одиноко в Лондоне. Так одиноко. Норман, и я понятия не имела, что ты так…

— Я писал, — сказал он, — но все письма рвал.

— Почему?

— Я гораздо старше тебя. Мне казалось, это тебя свяжет.

— Норман, я должна тебе сказать… — Норман, подумала она, только Норман может дать ей совет, и только к нему она не может обратиться за… — Не важно. Не беспокойся за меня. А тебе пора идти. Не то опоздаешь на обед.

На пороге он замешкался.

— У меня для тебя хорошие новости, — сказал он. — Не хотелось говорить раньше времени, но… послушай, я тут наведался в «Канадский дом» к одному старому приятелю. Он обещал подумать, как помочь Эрнсту уехать в Канаду.

Салли постаралась не выдать своего волнения.

— А его для этого будут проверять? — спросила она.

— Я сказал Аткинсону, что Эрнст здесь нелегально. Пока он никаких официальных шагов не предпринимал. Аткинсон — свой парень. Он был со мной в ККВВС.

— Но проверка потребуется?

— Такая же, как для всех, я полагаю. Тебя это не беспокоит, нет?

— Нет, конечно.

— Хочешь, чтобы я побыл с тобой, пока Эрнст не вернется?

— Нет, спасибо. Я, пожалуй, постараюсь поспать.

Эрнст начал паковать вещи, как только Салли ушла. Пусть у него всего четыре фунта с мелочью, зато одет он прилично, кашель у него, можно сказать, прошел, а английский стал гораздо лучше. Он решил, что сядет на поезд до Ливерпуля, там подцепит какого-нибудь моряка, украдет у него документы и наймется на первое же судно, которое держит курс на Монреаль. Ну а потом, глядишь, переберется через границу в Штаты.

Стоило Эрнсту переступить порог, и всё, кроме издавна знакомого чувства цели, отступило в сторону. Он снова смотрел в оба. Снова ни перед кем не держал ответ. Минуя «Коллетс», он вспомнил, что забыл упаковать англо-немецкий словарь. Пусть остается ей, подумал он, я не сентиментальный. Однако на подходе к станции поймал себя на том, что все еще надеется — вдруг Салли увидит его, остановит, вернет домой. И вырвал эту мысль, как занозу. Такая жизнь, подумал он, не для меня. Еще раз он вспомнил свою передышку с Салли, когда вышел на Ливерпул-стрит-стейшн, и на этот раз сумел посмотреть на нее, как на приключение, случившееся не с ним.

В темном здании станции кучковались потертые субъекты. Высматривая подходящую жертву, Эрнст смекнул, что в карманах этой публики не сыщешь ничего, кроме смятых беговых билетов да десяти шиллингов в бумажнике, сложенных в несколько раз и спрятанных между заплесневелыми фотографиями. И поехал на Лестер-сквер. В Вест-Энде, решил он, пожива пожирней, но и там в глаза ему первым делом бросились озверелые лица прохвостов и проституток, промышлявших каждый на своем углу. В Берлине, Лондоне, Париже везде одно и то же: наверху огни неона, внизу — убожество. Эти люди были ему сродни. Ночью они выступали на лице города, точно угри. Хотя одет он был хорошо, никто не подступался к нему с предложениями. Он с первого взгляда распознавал их, они — его. Неделя, от силы две, и его снова будет бить кашель. А однажды удача отвернется от него, и он, как и все они, сядет в тюрьму. И как знать, подумал он, в недолгом времени на моей совести будет еще одно убийство. На моей совести, подумал он, да что это со мной? Будь она неладна.

Эрнст присел на скамью в Сохо-сквер, засунул руки в карманы — вспоминал, глаза у него повлажнели.

Норман пришел в тот самый момент, когда Чарли собрался позвонить Сонни — сказать, что он думает о сценарии.

— Извини, — сказал Норман. — Похоже, вы не ждали меня так рано.

— Входи, — сказал Чарли. — Джои давно пора вернуться. — Он все еще держал сценарий. — Я зарекся иметь дело с Винкельманом. — Чарли налил Норману пива. Его округлое лицо пылало от возмущения. — Да такой увлекательной комедии у него бог знает сколько лет не было. А он пропускает ее через мясорубку, и в итоге из мясорубки выходит куча дерьма. Я сию же минуту звоню ему и всё выкладываю.

— Погоди звонить, — сказал Норман.

— Как же, как же. Может, надо подождать, пока эта мерзость появится под моим именем. И тогда мне здесь — каюк.

— Что, сценарий так плох?

— Да я даже имя Ландиса постыдился бы на нем поставить. Этим все сказано.

— Получишь хорошие деньги. А деньги пригодятся.

— Как же, как же. Пригодятся, как не пригодиться.

— Не хочешь, чтобы на сценарии стояло твое имя, почему бы не взять псевдоним?

— Это дело принципа. Я-то буду знать, кто его написал. — Чарли отошел от телефона. — Знаю, что ты думаешь. До сих пор мое имя в титрах не ставили. По-твоему, надо рехнуться, чтобы отказаться от такого. Послушай, дорогуша, тут многие считают меня неудачником, но у меня своя гордость есть, понял? Если на сценарии будет стоять мое имя, это должен быть мой сценарий. Тот из винкельмановских молодчиков, кто потрудился над моим сценарием, переиначил его так, что не узнать.

— Но твой сценарий никто не читал. Так что никому невдомек.

Чарли прикрыл один глаз, замолотил по ладони кулаком.

— Конечно, я могу подождать, пока картина выйдет на экран. Если она будет иметь успех, я мог бы… но я не такое ничтожество. Мне очень жаль. — Чарли вперил полузакрытый глаз в Нормана. — Помимо всего, ты бы знал… Как же, как же, понимаю. Норман — могила. — Чарли в раздумье полистал сценарий. — Знаешь, не так уж он и плох. Вполне приемлем. Я вот о чем: тот, кто его кромсал, знал свое дело. Но придумать он ничего не придумал — всё я. — Чарли свернул сценарий в трубочку, похлопал им Нормана по плечу. — Ты знаешь, энергии у меня хоть отбавляй — вот в чем моя беда. Фантазия у меня перехлестывает через край. Парни меньшего калибра вроде тебя и Арти Миллера[99] — Чарли прыснул и подмигнул, — умеют держать себя в рамках. — Он развернул сценарий, прочел страницу про себя. — Этот писака, кто бы он ни был, профессионал. Может, он и сократил лишку там-сям, но… — Чарли помрачнел. — Ну а что, если картина произведет фурор, он что — не захочет свою долю успеха? Я вот о чем: если будет считаться, что сценарий написал я один, а так, как тебе известно, и есть, я попаду в переплет, если этот писака объявится и…

— Сценарий твой, — сказал Норман. — Ты только что сам так сказал.

Чарли снова замолотил по ладони кулаком.

— Что бы ты сделал? На моем месте, я вот о чем.

— Тебе нужны деньги.

Чарли в унынии застыл у окна.

— Гордость гордостью, но есть кое-что еще, помимо гордости. Джои, к примеру. Наверное, на этот раз мне в порядке исключения придется поступить практично.

— Думаю, да.

— Если бы ты не вошел тогда, я бы сейчас говорил с Винкельманом. Верно?

— Да.

— Ладно. Так я и сделаю. И тебе спасибо — навел на ум.

— Перестань дергаться, — сказал Норман. — И где Джои? Я умираю с голоду.

Чарли тем временем накидал два сюжета и замысел комедийного сериала.

— Вот черт, — сказал он. — Все недостатки гениев у меня есть. Я беден, как О’Кейси. Куда неряшливее Бальзака. Охоч до женщин не хуже Байрона. О чем говорить — у меня и геморрой почище, чем у Маркса, так почему, спрашивается, я терплю одну неудачу за другой?

Норман не успел ответить, как явилась Джои.

— Приветик. — Она помахивала бутылкой виски. — Приветик.

— Похоже, вы с Бобом поработали на славу. — Чарли был холоден. — Ты, должно быть, устала.

Джои плюхнулась в кресло, скинула туфли.

— Налей-ка мне, да побольше, красавец, — бросила она Норману. — И себе за компанию. — Затем обратилась к Чарли: — Давай пойдем куда-нибудь поесть. Боб заплатил мне сверхурочные. Денег навалом.

— Я купил салат, — сказал Чарли. — Ты оставила записку, просила купить салат.

— Салат можно съесть утром, — сказала Джои. — На завтрак.

— Очень остроумно.

— Отличная мысль, я поддерживаю Джои, — сказал Норман. — Давай поедим в ресторане.

— Есть будем дома.

— Что такое дом — место, где тебя тянет повеситься, — сказала Джои. — Это острота Боба. Я напечатала ее трижды.

— Ха-ха-ха, — сказал Чарли.

— Чарли, милый, — Джои удивилась, судя по всему, искренне, — что случилось?

— Винкельман принял сценарий. Он пойдет в производство. Сверх того, я сегодня продал «Камео» получасовку.

— Смотри, какой успех! — сказала Джои как-то двусмысленно.

— Я лечу домой — обрадовать тебя, а тебя нет. Я собирался сегодня сесть за пьесу. И что же — вместо этого бегал за покупками.

— Ни слова больше. Я готовлю обед.

— А я не против куда-нибудь пойти, — сказал Чарли. — Не против отпраздновать.

— Отпраздновать? Ну нет, — сказала она, — есть мы будем здесь, — и, обратившись к Норману, добавила: — С нашим благодетелем.

За обедом Чарли налег на виски. Превосходный рассказчик, сегодня он превзошел себя. Перед Норманом и Джои сидел уже не лысый толстячок с хитрыми карими глазками. Они снова были в Нью-Йорке. И снова квартира без горячей воды и халтура были, как тогда говорил Чарли, всего лишь материалом для сенсационной автобиографии на манер О’Кейси, которую он когда-нибудь напишет. И в те дни они верили ему — ведь он и сам смеялся над собой, нумеруя свои письма для архива. Но когда парни помоложе начали один за другим завоевывать признание, шутки кончились, и, когда пьеса одного из них прогремела, Чарли не стал шутить, а спросил: «Сколько же ему лет?» Но сегодня Чарли был в ударе, радовался успеху.

Норман — он и сам подвыпил — вспомнил Чарли, каким он был в старые добрые времена. Ему виделся сердитый молодой человек, потряхивающий пустой банкой из-под кофе с корявой надписью «Испания» перед носом зрителей, явившихся на наделавшую шуму бродвейскую премьеру драматурга моложе его.

— Чарли, ты хороший, — сказал Норман. — Очень хороший.

Чарли пригладил подковку волос, окаймляющую лысину.

— Я только что принял решение, — сказал он. — С халтурой покончено. Утром первым делом сажусь за пьесу.

— Вот и отлично, — сказал Норман.

— Отлично. Как же, как же. Ты ведь уверен, что мне никогда ее не написать. Так же, как и ты, Джои. По-вашему, у меня нет таланта. По-твоему, Норман умнее меня.

Норман сконфуженно почесал в затылке.

— Мы знаем друг друга без малого двадцать лет, — сказал Чарли, — и, наверное, настало время сесть и поговорить начистоту. Ты писал моей жене любовные письма, но она предпочла меня. И ты мне этого не простил. А ты, — обратился он к Джои, — не исключено, что ты об этом жалеешь. Вот, к примеру, сегодня. Я знаю, для тебя это, может, и мелочь, меж тем мелочь эта очень знаменательна. Бифштекс Нормана был вдвое больше моего. Валяй, смейся. Но так бывает каждый раз, когда он к нам приходит.

— Прошу тебя, — Джои посуровела, — давай в порядке исключения не будем выставлять себя на посмешище. Если тебе…

— Все лучше, чем дуться в скрэббл, — сказал Чарли.

— …если тебе, Чарли, так уж невтерпеж выяснять отношения, подожди, пока мы останемся одни.

— Слушай сюда, Королева благотворительного базара «Дейли уоркера»[100] тысяча девятьсот тридцать второго года, раз Норман не гнушается благодетельствовать нацистскому гаденышу ради девчонки, его невинность, я уверен, не понесет урона, если он будет присутствовать при ссоре, его непосредственно касающейся.

— Чарли, если ты не прекратишь, — Норман был подчеркнуто вежлив, — я встану и уйду. И больше ты меня не увидишь.

— Вы, вы оба, боитесь правды, — сказал Чарли, — вот в чем дело.

— Милый, прошу тебя. Ты даже не знаешь, скольким мы обязаны Норману.

— О чем это ты, хотел бы я знать?

Норман бросил на Джои острый взгляд.

— Ни о чем, — сказала она.

Чарли зыркал, перхал, потом — чего они никак не ожидали — широко улыбнулся и подмигнул.

— Я тот еще сукин сын, — сказал он, — верно? Беда в том, что я был рожден великим художником. Великим, первозданным и мощным, как Агата Кристи. А вместо этого… — он встал, наполнил их бокалы, — «Все о Мэри», — сказал он, — самый фантастический материал, на который Винкельман когда-либо приобретал опцион. Ландис тут, Ландис там. Я тот парень, благодаря которому наш Старикан из Могикан вновь восстанет из пепла как продюсер.

— Предлагаю переменить тему, — сказала Джои.

— С какой стати? Разве ты не рада?

— Я вне себя от восторга, — отрезала Джои. — Ей-ей, милый.

— Отчего тогда такой тон?

— Спроси Нормана.

Норман потемнел в лице.

— Ну же. Спроси его.

— Джои шутит, — сказал Норман, — и не слишком удачно.

— Что ж, Джои и должно быть вне себя от восторга, — миролюбиво начал Чарли. — Я, Норман, еще когда мы плыли сюда, предрек, что так и будет. В Лондоне к нам привалит успех, сказал я. Мое предчувствие меня не обманет.

Они выпили еще. Джои пересела на ручку кресла Нормана и мало-помалу как бы нечаянно соскользнула к нему на колени.

— Так гораздо удобнее…

— Действуй, — с напускной бесшабашностью подначивал ее Чарли, — не тушуйся.

— Джои, довольно, — сказал Норман. — Не так уж ты пьяна. Встань.

— Однажды я проснусь и обнаружу, что Чарли интересуют лишь сопливые девчонки. Как и тебя.

— Джои!

— Не очень-то меня окрикивай, приятель!

В смехе Чарли звучало отчаянье.

— Вот это сюжет так сюжет, — сказал он. — В самый раз для получасовки. Друг дома наставляет рога…

— Слишком избитый, — обрезал его Норман.

— Избитые сюжеты, — сказала Джои, — отлично продаются. Спроси Чарли.

Джои обняла Нормана.

— Эй! — крикнул Чарли. — Прекрати. Это унизительно.

Джои обхватила Нормана с пугающей силой.

— Я понимаю, ты это не всерьез, — начал Чарли, — и все же…

Норман пытался высвободиться. Но Джои вцепилась в него мертвой хваткой.

— Эй! — крикнул Чарли. — Эй…

Он взял Джои за руку и оторвал от Нормана. Джои пошатнулась.

— Извини, — сказал Чарли.

Джои стукнулась о стену и сползла на пол.

— Извини.

У Чарли было потерянное лицо.

— Ну-ка спроси Нормана о своем сценарии.

— Что здесь происходит? — завопил Чарли. — Кто-нибудь наконец объяснит мне, что здесь происходит?

— Над твоим сценарием для Винкельмана работал я, — сказал Норман.

— В разговоре с Бобом Ландисом Винкельман обронил, что никогда не купил бы твой сценарий, если бы Норман не согласился над ним поработать. Он заплатил тебе лишку — это слова Винкельмана — благодаря Норману.

Их бандерильи вонзались в Чарли одна за другой, он мотал головой, зыркал, перхал — они уже приготовились услышать страшный, предсмертный рев, но он лишь глубоко вздохнул.

— Норман, уйди, — голос у Чарли был жалкий, — и никогда больше не приходи.

Гордость для Чарли, подумала Джои, — ее страх прорвался, как назревший нарыв, — значит больше, чем я. Из-за меня он Нормана никогда бы не выгнал.

— Я хочу умереть, — сказала она. — Умереть.

Чарли не совладал с искушением.

— Хочешь умереть — умирай, — сказал он.

Норман встал. Спину там, куда впивались ногти Джои, саднило.

— Теперь я знаю, почему ты уговаривал меня не звонить Винкельману, — сказал Чарли. Ты меня предал.

— Твоя жена поранила лоб. Почему бы тебе не заняться ей?

Смех Чарли был тяжелый, как камень.

— Я должен бы догадаться, что ты за тип, — сказал он, — когда ты стал обхаживать Джои за моей спиной.

— Должен бы, но не догадался.

— Разве я не сказал, что мой сценарий безнадежно испорчен еще до того, как узнал, что над ним потрудился ты?

— Джои сейчас будет дурно. Уложи ее в постель.

— Норман, мой друг.

Джои отключилась.

— Если ты так нуждался в деньгах, — сказал Чарли, — почему ты не обратился ко мне, а строил за моей спиной козни с Винкельманом?

— У Джои обморок.

— Не трогай ее своими грязными руками.

Норман надел пиджак.

— И еще одно, Яго, перед тем, как уйдешь. Ты хотя бы понимаешь, что побудило тебя так поступить?

— Нет. Объясни мне.

— Ты хотел унизить меня перед женой. — Чарли положил руку на лоб, точно припарку. — Утром я отошлю деньги Винкельману. Это твой сценарий. Так что подписывай его сам и деньги бери себе.

— Это дурной сон, — сказал Норман. — Я проснусь, и окажется, что ничего этого не было.

— Рыдают скрипки. Давай. Вали вину на меня.

Джои застонала.

— Бог ты мой, — сказал Норман. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи и прощай.

Эрнст вернулся домой около одиннадцати, но Салли еще не спала — сидела в кровати. Глаза сухие, выплаканные, в лице — ни кровинки. Эрнст поцеловал ее волосы, положил голову ей на колени. Она покрыла поцелуями шрам на его затылке. Прислонилась горящей щекой к его голове. Эрнст перецеловал — один за другим — ее пальцы.

— Миссис Буллер звонила. Хочет, чтобы ты сделал ей книжные полки. Спросила — можешь ли ты прийти к ней в понедельник с утра пораньше.

— Что ты сказала?

— Сказала, что, насколько мне известно, ты свободен.

— Она славная.

— Это миссис-то Буллер? Ты же говорил, что она задергала тебя придирками.

— Нет. То миссис Хелман.

Несмотря на поздний час, Норман еще работал. Слышался стрекот его машинки.

— Устал?

— Угу. Устал.

— Я тоже.

Он подошел к окну, снял занавески.

— Они запылились, — сказал он. — Я, пожалуй, постираю их.

Шум льющейся воды заглушил доносящийся снизу стук машинки, но вскоре она застрекотала снова. Эрнст развесил занавески на спинке стула — сушиться.

— Проголодался?

— Нет, — сказал он. — Я поел.

Скрипнула дверь — Норман прошел в уборную. И снова застучала машинка.

— Возьми гитару, сыграй что-нибудь, — сказала Салли.

— А чем мы будем заглушать его машинку завтра? — спросил Эрнст. — Проигрывателем? — И сел с гитарой на подушку. — Я не собирался вернуться.

— Ты здесь. Я рада, что ты здесь.

— Ты — красавица. Я тебя люблю.

— Мир вокруг нас, — сказала она. — Их мир. В нем мало хорошего. — И рассказала ему про старика и его «Куин Мэри» с дистанционным управлением. — Я ходила на Хит, — сообщила она.

— Я был в Сохо. Пересмотрел там все киноафиши.

— Милый, любимый мой. Любимый.

— Я нехорошо с тобой поступил. Я не должен был возвращаться.

Машинка затихла, затихла на целых пять минут, потом снова застрекотала.

— Постучи в пол, — сказала она.

— Нет.

— Норман сказал, чтоб мы стучали, если он будет мешать.

— Нет.

— Ну же. Он не против.

— НЕТ.

— Я бы умерла, если бы ты не вернулся.

— Я хотел бы все тебе рассказать. Чтобы ты знала, как это случилось.

— Нет, — сказала она. — В другой раз.

Он рассказал, что удрал из Сандбостельского лагеря для беженцев, рассчитывая украсть документы у американского солдата и добраться до Парижа. В каком-то мюнхенском баре он свел знакомство с тремя солдатами. Один из них, еврей, сразу невзлюбил его. Второй ему не запомнился. Третий был Ники. Нелады, сказал он, начались, когда они вчетвером забрели в джазовый погребок.

— Ники мне понравился, — рассказывал Эрнст, — и мне хотелось показать, как я к нему отношусь. Когда одного из солдат — не еврея — стало мутить, я повел его в туалет. И забрал его бумажник. Но бумажник я не крал. Решил: позже возвращу бумажник Ники и скажу, что его свистнула какая-то шлюха в погребке. Я думал, это расположит Ники ко мне. Но еврей…

— Что ты все еврей да еврей. Его же как-то звали.

— Я забыл как.

— Пусть он будет Гарри.

— Нет. Пусть будет Лестер. Лестер ему больше подходит.

— Называй, как угодно, лишь бы не еврей.

— Ладно. Но Лестер обнаружил пропажу, прежде чем я вернул бумажник. Так что, когда я передал Ники бумажник, он мне не поверил и настроился против меня.

Эрнст рассказал Салли и о вечеринке, и о Нэнси, и о комнате наверху.

— Я не хотел драться с Ники. Клянусь. Хотел одного — удрать, пока не прибыла военная полиция. Но он не дал мне уйти. Пошел на меня с отбитым бутылочным горлом. Он бы меня изуродовал. Я хорош собой — это козырь, а у меня не так много козырей, и я не мог его лишиться. — Эрнст отвел глаза. — Вот я и вытащил нож. Он налетел на меня, как бешеный и…

— Опусти подробности.

— …ну а потом я забрал его документы. Вот и все. Вот как это было.

Салли молчала.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказал он устало.

— Нет, — сказала она. — Я…

— Я пойму. Прошу, не уговаривай меня остаться, если…

— Как я могу тебя отпустить?

Норман перестал печатать. Они услышали, как грохнула входная дверь.

— Сегодня я буду спать на полу.

Салли воспротивилась.

— Прошу, — сказал он, — не возражай. Я чувствую — так надо.

— Но…

— На полу будет в самый раз. Я подстелю куртку.

— Хорошо. Если ты настаиваешь.

Часом позже, когда Норман вернулся, оба еще не спали. Норман шел тихо — уж не на цыпочках ли, — тем не менее они услышали его шаги.

— Эрнст, я только что вспомнила — случилось нечто ужасное.

И рассказала, что Норман ходил в «Канадский дом». Эрнста наверняка будут проверять.

— Нам надо съехать отсюда, — сказал Эрнст.

— Завтра, как только вернусь с работы, предупрежу Карпа, что мы съедем, — сказала Салли.

— Какой длинный сегодня день, — сказал Эрнст.

Нам придется бежать в другую страну, подумала Салли. Придется скрываться.

— Что? — переспросила она.

— Какое сегодня длинное воскресенье.

Беглецами — вот кем мы станем, подумала Салли.

— Эрнст, — спросила Салли, — ты помнишь наш первый день?

— Конечно, — сказал он. — Тогда я тоже спал на полу.

— Знаешь, почему я разрешила тебе остаться?

— Нет.

— Ты подошел сзади — я стирала блузку — и поцеловал в шею, вот почему. Меня никто еще так не целовал.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Я тебя люблю.

— Спокойной ночи, милый.

Карп, мастерски орудуя шприцем, пропитал окорок коньяком, натер его медом, натыкал в него гвоздики и задвинул противень в духовку. Он проголодался — не ел с утра. Карп положил начать ужин с артишоков, продолжить окороком с бататами, затем подать кукурузные оладьи. Ну а завершить, пожалуй что, китайским салатом под лимонным соусом и кофе с ватрушкой. Карп помыл руки, смазал их кольдкремом. Надел халат, расположился в гостиной со стаканом хереса. И тут в дверь громко постучали.

— Я вас ожидал, — сказал Карп.

Эрнст кивнул. Салли выдавила кислую улыбку.

— Входите же, — сказал Карп, — каждый жилец может наведаться к домохозяину в любое время.

Они, явно робея, сели, Карп тем временем налил им херес.

— Что бы вам навещать меня почаще. А вам, — с улыбкой адресовался Карп к Эрнсту, — следовало бы лучше заботиться о ней. Салли просто прелесть, я на днях это отметил.

— Спасибо.

— Надеюсь, — сказал Карп, — вчерашний обморок не повторялся.

Эрнст заметно удивился.

— Я чувствую себя вполне хорошо, — сказала Салли. — Правда. — Она опустила глаза, разглядывала затянутый ворсистым ковром пол. — Мы пришли сказать, что съезжаем.

— Подыскали небольшую квартирку.

— Как так получилось, что у вас оказался военный билет Николаса Синглтона?

Эрнст укоризненно посмотрел на Салли.

— Вчера утром, когда тебя не было дома, он зашел выпить чаю. Я выбежала за молоком, вот тогда, наверное, он и…

— Видите ли, — сказал Карп, — Нормана поставили в известность о смерти брата, но никаких подробностей не сообщили. Мы предполагали, что он погиб на маневрах. Несчастный случай, так мы решили… Минуточку, я сейчас вернусь.

На кухне Карп открыл духовку, провел по окороку пальцем, слизал с пальца мед. Перед тем как вернуться в гостиную, чуть прикрутил газ.

— Вы сглупили: если вы убили его, военный билет следовало сжечь, — сказал Карп.

— Билет я купил у одного барыги в Мюнхене. Вот как он у меня оказался.

— И по этой причине вы надумали сбежать?

— Мы подыскали квартиру.

— Вы конечно же знаете, что здоровье Нормана оставляет желать лучшего. — Карп откинулся на спинку стула, вздохнул. — Болезнь эта коварная. И хотя приступов амнезии давно не было, тем не менее он должен избегать потрясений. — Карп встал. — Извините.

Он снова смазал окорок медом. Окорок начал потрескивать. Эрнст, как он заметил, вернувшись в гостиную, придвинул свой стул поближе к Салли. Они держались за руки.

— Когда я познакомился с Норманом Прайсом, я работал санитаром в госпитале. Этим домом и вообще всем я обязан ему. И он никогда ничего не просил взамен. — Карп уселся в кресле поудобнее. — Как бы вы поступили на моем месте?

— На вашем месте, — сказал Эрнст, — я бы тут же поговорил с Норманом.

— Но он же нездоров, — начала Салли. — Вы сами сказали, что потрясения для него…

— Что, если я ему не скажу? Что тогда? — спросил Карп.

— Мы сами с ним поговорим, — сказала Салли.

— Что, если я вам не верю?

— Тут мы ничего поделать не можем, — сказал Эрнст.

— Откровенно говоря, — обратился Карп к Салли, — нельзя сказать, что он внушает доверие, а?

По комнате поплыл дразнящий дух жарящегося мяса.

— Почему вы не предложили мне деньги? — спросил Карп. — Мне, человеку моего племени. Надо думать, такой ход должен бы первым делом прийти вам в голову.

— Сколько вы хотите? — спросила Салли.

— Дурочка, — сказал Эрнст. — Он над нами издевается.

— Издеваюсь, разве?

— Сколько вы хотите?

— Почему это, — спросил Карп, — люди готовы поверить любой гадости обо мне и моих соплеменниках, тогда как о его, — он ткнул пальцем в Эрнста, — нет?

— Эрнст не сделал вам ничего дурного.

— Посмотрите на меня, — сказал Карп. — Что вы видите?

— Отвяжитесь от нее.

— Картошку! Жирного коротышку, польского едока картошки. У нас у всех землистые одутловатые лица. — Карп зло рассмеялся. — Вы что, думаете, мне не хотелось бы быть рослым, иметь такую же хорошенькую любовницу?

Салли передернуло.

— Разве вы не гомосексуалист? — спросила она.

Адресованная Эрнсту улыбка была полна яду.

— Извините, — прошептала Салли.

— Ей все равно, кто вы. Так же, как и мне.

Карп вытянул руки вперед, сплел пальцы.

— Молодежь, — сказал он, — как мне претит бесцеремонная молодежь. Я сейчас вернусь.

Открыв духовку, он увидел, что окорок подрумянился на славу. Еще убавил газ и подложил к окороку бататы — запекаться. Обтер каждый палец по отдельности и вернулся в гостиную. Эрнст и Салли уже встали.

— Уходите? — спросил он. — Так быстро?

— Салли устала.

— Я ее огорчил?

— Она устала.

— Но Норман вернется не раньше…

— Вы ему не скажете? — спросила Салли.

Карп устроился в кресле поудобнее, задумчиво потягивал херес.

— Мистер Карп, прошу вас… Эрнст не виноват. То есть не так виноват…

— Где вы были, — спросил Эрнста Карп, — когда я сидел в лагере?

— Его отец тоже сидел в лагере.

— Как же, как же.

— Я был в гитлерюгенде.

— Почему вы не убежали до того, как она узнала? — спросил Карп. — Почему не пощадили ее?

— Я люблю ее.

— Вот-вот, — голос у Карпа был усталый, — он любит вас.

— Мы любим друг друга. Это что, смешно? — спросила Салли. — Вас что, это смешит?

— Я не скажу Норману, — отрезал Карп. — Сегодня, во всяком случае. Но не вздумайте убежать. Убежите, я вас найду.

Они вернулись к себе, распаковали вещи. Салли плакала.

А под вечер к Норману пришла Джои.

— Если впустишь, — сказала она, — обещаю на этот раз не закатывать истерики. — На ней было туго обтягивающее зеленое вязаное платье. Смуглое лицо подергивалось — в такой она была панике.

— Что случилось? — Норман снял с нее пальто.

— С Чарли бог знает что творится. Норман, ты должен мне помочь. Я схожу с ума.

— Сегодня утром я получил от него отсроченный чек на двести фунтов, — сказал Норман, — а с ним записку: он требует снять его имя с титров. Джои, это же глупо. Деньги его, он их заработал. Ты не заберешь чек?

— Что толку. Он его не возьмет.

— Вы на мели?

— Не то слово. Но это нам не внове… Норман, скажи, по-твоему, я все эти годы стояла на его пути?

— Он что, так говорит?

— Понимаешь, он всегда помогал моей семье. А это не облегчало жизнь.

— Как бы там ни было, Чарли сказочно повезло с тобой. Ей-ей.

Джои метнулась к окну.

— Он думает, у нас роман. — Она испуганно оглядела улицу. — Не исключено, что он следит за мной.

— Ну-ну. — Норман обнял ее за талию, ласково погладил по волосам. — Чарли никогда бы так не поступил.

— А ты знаешь, что он время от времени встречается с Карпом?

— С Карпом?

— Чарли вполне мог не уезжать из Штатов. За ним ничего не числилось.

— Не все сразу. — Он подвел ее к стулу. — Зачем он встречается с Карпом?

— Они много говорят о тебе. Больше я ничего не знаю.

— Джои, Карп нездоров, психически нездоров. Ему нравится дразнить людей — так мальчишки тычут змей палками. Он своего рода провокатор. Я говорю тебе это потому, что Карп вполне может тешить свое извращенное чувство юмора, понося меня.

Джои засмеялась, в смехе ее смешались каверза, издевка и мука.

— Что ни день, узнаю о тебе нечто новенькое, — сказала она. — Раньше я думала, что тебе, единственному из моих знакомых, чужое мнение безразлично. Теперь ты, как у тебя водится, окольным путем внушаешь мне, чтобы я не верила в те страсти-мордасти, которые Карп, судя по всему, плетет о тебе Чарли.

— Хорошо, — слова Джои задели Нормана за живое, — посмотри на это так. Войди сейчас Карп в комнату, мы смутились бы, как если бы он застиг нас в постели, — такое у него свойство.

Джои снова кинулась к окну.

— Задерни, пожалуйста, шторы, — попросила она.

— Джои, золотко, да не следит он за тобой. — Норман надел пиджак. — Пошли в паб.

В пабе было так людно, что их притиснуло друг к другу; ее облегающее платье не давало ему сосредоточиться на том, что она говорила.

— Было время, когда я верила в его проекты. Тогда он еще не растолстел. А в двадцать один год ты, похоже, думаешь, что у каждого, кто подает надежды, все выйдет. Тебе кажется, впереди уйма времени.

Норман опустил глаза в стакан, но его взгляд неминуемо перебежал на ее широкие многоопытные бедра, поэтому он снова вскинул глаза, и его губы растянула бессмысленная улыбка.

— Впрочем, я рада, что у него ничего не вышло, — сказала Джои. — В ином случае Чарли бросил бы меня. Но это отнюдь не означает, что он меня так и так не бросит. И возможно, раньше, чем ты думаешь.

— О чем это ты?

— Я та девушка, которой Чарли наобещал золотые горы. Что, по-твоему, он бесчувственный? Вчера вечером все стало ясно. Ничего из того, на что он всегда рассчитывал, ему не светит. И, как ты думаешь, Чарли захочет, чтобы весь остаток его жизни я была рядом, не давая ему забыть, что он неудачник?

— Вчерашний вечер не в счет. Он опомнится.

Норман заказал еще две порции виски и бутылку — взять домой.

— Бедняжка, он смерть как хочет ребенка, а я никогда не смогу родить.

— Что бы вам не взять сироту?

— Черт подери, Норман, ну почему мир так устроен, что талант достается одним мерзавцам? Объясни.

— Я помню, — сказал Норман, — когда УОР[101] выдавало пособия, все завидовали Чарли. Никто лучше него не мог запудрить мозги чинушам.

— Куда он двинется из Лондона? Таких мест, куда бы он мог двинуться, не осталось.

— Но он может заняться чем-то другим, — несколько совестясь, сказал Норман.

— Нет, он не может.

— Ну а ты?

— Обо мне речи нет.

— Джои, ты это брось.

Но ей необходимо было выговориться.

— Я люблю его. И всегда любила на свой, на стервозный манер. Я простила бы ему, что у него ничего не вышло, но именно этого-то он как раз и не хочет.

Норман заплатил за виски, и они вернулись к нему.

— Что со мной станется, когда он меня бросит?

— Тебе все видится в черном цвете. Никогда он тебя не бросит.

Джои подсела к нему на кровать.

— Никто из нас, в сущности, ничего не достиг, — сказала она, — согласен?

Норман был задет.

— Похоже, что так, — сказал он.

Джои повернулась к нему в профиль — так ее фигура смотрелась наиболее выгодно.

Норман прокашлялся.

— По-видимому, наш мир — это мир, где обещания не сдерживают, а негодование сберегают, как валентинки. Отживший мир. А Эрнст, он, знаешь ли, бьется за свое право народиться. Мы, Джои, мы с тобой родились в упорядоченном мире и обратили порядок в хаос, и вот из этого-то хаоса и родился Эрнст. Следовательно, в некотором смысле мы в ответе за него. Так, во всяком случае, я это понимаю.

— Ты влюблен в Салли?

— Да. — Он поразился. Не ожидал, что скажет вот так, прямо.

Джои начала колотить дрожь.

— Норман. О Норман.

Он привлек ее — ее знобило, трясло — к себе, гладил по голове. Рыдание ножом раздирало ей грудь.

— О Норман.

Он повел ее к кровати — она поникла, обмякла, — откинул одеяло, укрыл. Под ее надрывный плач налил, не разбавляя, им виски и только тут вспомнил, что надо задернуть шторы. Джои скулила. Он целовал ее щеки. Снял с нее туфли, растирал ее ледяные ноги.

— Норман, что со мною станется, если он меня бросит?

— Чарли тебя никогда не бросит. — Он протянул ей стакан.

— Ты так говоришь, потому что не слишком высокого о нем мнения. Ты же никогда не принимал Чарли всерьез, разве не так?

— Нет, не так.

— Если бы ты похвалил его — хоть за что-то, — это было бы так важно для него, но ты никогда даже не упоминаешь о его работе… Эрнст значит для тебя куда больше, чем Чарли.

Норман промолчал.

— А он из кожи вон лезет — так старается, — сказала Джои. — Не боится нарваться на отказ, стать мишенью для насмешек. Он не трус, не то что ты. Ты уже бог знает сколько кропаешь ученую биографию вполне мизерного масштаба. Все оттачиваешь и оттачиваешь. А предъявить миру боишься — кишка у тебя тонка.

— Мне, между прочим, нравится над ней работать.

— Ты не замарался, как Чарли. Руки у тебя чистые. — Ее все еще колотила дрожь.

— Тебе надо выпить чего-нибудь горячего, дать тебе чаю?

Она замотала головой.

— Накрыть потеплее?

— Чарли всю жизнь должен был довольствоваться вторым сортом. Вроде меня.

— Будет тебе, Джои. — Он накрыл ее еще одним одеялом.

— Я тебе не рассказывала, как мы познакомились?

— Нет.

— Я работала в… — она назвала влиятельный в тридцатых годах журнал левого толка, — когда Джонни Рубик вернулся из Мадрида.

Рубик — он уже развязал язык в Комиссии — был один из самых талантливых голливудских режиссеров.

— Рубик в то время писал роман — ты тогда еще не был с ним знаком, — и все девчонки в журнале помирали по нему. Море обаяния, а Чарли, Чарли тоже писал для нас, и вечно приглашал меня туда-сюда, но мне все было недосуг, не до него. Тогда — не до него. Я… Видишь ли, я стала любовницей Джонни. Вернее, одной из многих его любовниц.

И она рассказала, как Джонни, когда она забеременела, уверил ее, что беспокоиться нечего: у него есть один приятель, который берется ей помочь, и они с Джонни отправилась в дешевую гостиницу вместе с этим его приятелем, врачом, лишенным врачебной лицензии, и там он все и проделал. А на следующий день Джои вышла на работу, чего делать не следовало.

— У меня началось кровотечение, очень сильное… — Джонни, как ей доложили, укатил в Мексику с одной актриской. Смылся. — Когда Чарли поднял глаза от машинки, он увидел, что я упала в обморок…

Джои на всю жизнь запомнила молодого врача со скверными зубами — посасывая роговую оправу очков, он сказал, что она никогда не сможет родить.

— А когда я очнулась, у моей кровати сидел Чарли, вот так-то, Норман. Чарли просидел около меня два дня… Когда я очнулась, Чарли был тут, рядом, держал мою руку, улыбался. Пришел с цветами, с гранками своего последнего рассказа. Пришел, когда я была никому не нужна.

— Убедила, — сказал Норман. — Он — замечательный.

— Когда началась война, Чарли не устроился, как прочие, в отдел информации. А ведь тоже мог бы заполучить непыльную работенку в армейской эстрадной бригаде, как Боб, или пристроиться в киногруппу, как многие другие. Но нет, это не для Чарли. Хоть у него и плоскостопие, и годы его вышли, он попросился в пехоту. И четыре года кряду, Норман, он провоевал в пехоте, а ведь какие только непыльные работы ему не предлагали.

Норман наклонился к Джои, поцеловал ее в лоб.

— Помоги ему, — попросила она. — Скажи, что он талант. Я ему это твержу, но мои слова мало что для него значат. А вот если ты…

— Попытаюсь. — Он пригладил ей волосы. — Попытаюсь помочь.

Зазвонил телефон.

— Не отвечай, — попросила Джои.

— Джои, ну, пожалуйста. — И, улыбнувшись ей, снял трубку.

— Я знаю, она у тебя, — сказал Чарли. — Не финти.

Норман не нашелся что ответить — до того оторопел.

— Скажи ей: если она через пятнадцать минут не будет дома, может вообще не возвращаться.

Норман повесил трубку.

— Это Чарли, — сказал он. — По-видимому, он все-таки следил за тобой.

Джои спрыгнула с кровати, сунула ноги в туфли, накинула пальто и, не говоря ни слова, кинулась вон.

Немного погодя Норман поднялся к Карпу — ужинать. Карпа он не застал. Из мусорного ведра выглядывал огромный непочатый окорок. В кухне пахло горелой картошкой. В гостиной стояла пустая бутылка. Дверь в спальню наверху была заперта. Норман приложил ухо к двери и, хоть дверь приглушала звуки, расслышал душераздирающие мужские рыдания. Такое случалось и раньше. В последний раз Карп не выходил из спальни три дня.

По дороге к себе Норман постучался в дверь Эрнста и Салли.

— Эрнст?

В комнате, как ему показалось, кто-то быстро ходит.

— Салли?

Никакого ответа.

Он вышел на улицу, остановил такси. Интересно, вяло гадал он, устроили Винкельманы сегодня вечеринку или нет? Подумал — не заглянуть ли к Джереми, но заробел. Сегодня ему было необходимо, чтобы его — куда бы он ни пошел — приняли радушно. К Ландису? Белла как пить дать уже позвонила Зельде, и там ему рады не будут. К Грейвсу? Ну уж нет.

И тут до Нормана дошло — и как только он не заметил этого раньше, — дошло, что все его лондонские друзья, как и он, эмигранты.

Гордыбаки. Приехали покорять Лондон. А вместо этого гибли один за другим от холода, пьянства и безразличия. Местной жизни они чурались. Над местными порядками от школьных галстуков до очередей насмехались, да и от соблюдения этих порядков их практически освобождал топорный, не выдававший классовой принадлежности акцент. В отличие от своих предков, они держались новоиспеченными империалистами. С туземцами не селились, на туземках не женились. И женщин, и электробритвы привозили с собой. За эти годы из коммунистов они перешли в попутчики, из попутчиков в туристы. Туристы. Потому что даже те, кто жил в Лондоне не один год, о подлинной жизни города знали лишь по рассказам. Вокруг них — куда ни глянь — были туземцы, и их, похоже, волновали Диана Дорс[102], повышение платы за проезд в автобусе, международные матчи по крикету, автоматизация и принцесса Маргарет[103]. Эмигранты ни с кем, кроме эмигрантов, не знались. Иногда до их сведения доводили, что у этих типов в котелках есть и дети, и взгляды, и что есть — ну прямо, как в кино, — и жители Суррея, и шахтеры Йоркшира, и рабочие, которые — помимо того, что за них должно ратовать наряду с центральным отоплением и понижением цены на джин, — тяготятся женами, не доверяют рекламе и — ну прямо, как ты, — не прочь в половине четвертого помечтать, до чего было б здорово, если б дома тебя ждала София Лорен.

Норман ощущал себя глупцом.

Вокруг него — куда ни глянь — каждое утро мужчины в половине восьмого приступали к работе, девушки, отпахав восьмичасовую смену в «Форте», садились строчить письма Мэри Грант[104]. Производились часы, машины, пижамы, шпалы. Вокруг него шла реальная, измеряемая в фунтах, шиллингах, пенсах жизнь. Единственные сыновья белокожих отцов отправлялись в Малайю убивать единственных сыновей желтокожих отцов во имя национального престижа. Каждое утро в одиннадцать часов прыщавые мальцы сновали из кабинета в кабинет, поднося остывший чай в оббитых белых кружках девицам, печатавшим под диктовку начальников письма, начинавшиеся «В ответ на Ваше распоряжение от 23-го». Пожилым парам было не по карману посмотреть в местном «Гомоне» последнюю картину Мартина и Льюиса[105]. Одиннадцатилетки из Уоппинга с тонкой нервной организацией проваливали отборочные экзамены[106]. Престарелых пенсионеров пускали в общественные бани бесплатно. Вокруг него люди ясно понимали, что по понедельникам им не валяться в кровати после восьми, по средам не гулять по парку днем и не повидать Парижа. Вокруг него город жил реальной жизнью, и кто бы ни стал возлюбленным Салли, каким бы ни был сценарий Чарли, каковы бы ни были шансы Винкельмана стать продюсером фильма, все это, как и его одиночество, ровно никакого значения не имело.

Мысли Нормана обратились к Канаде, к Томасу Хейлу — он попытался представить, как тому видится их жизнь. Хейл ежегодно наезжал с ревизией все равно как Кафка[107] и относил тебя или к разряду проданных, или к разряду забракованных товаров. Хейл вновь и вновь открывал будущего творца Великого Канадского Романа и отправлял его — нередко за свой счет — в Лондон, но, навещая его в следующий раз, обнаруживал, что подающее надежды дарование с головой окунулось в пьянство или в телевизионную халтуру. Хейла, однако, это не останавливало. Он не мог себе представить, что англичанам нет дела до Канады. Для них Канада — это хранящий им верность доминион, где-то между ними и навсегда утраченной Индией, откуда родом лорд Бивербрук[108], больше они о ней ничего не знали и знать не желали. Не мог Хейл также представить себе, каково это — жить в Лондоне.

Канадцы приезжали покорять. Они были блудными отпрысками жестоковыйного отца. И, возвращаясь домой, не ожидали, что отец так одряхлеет, пока они благоденствовали за морями. Они не могли поверить, что остров остался великим лишь в воспоминаниях или сантиментах. Их выбор — уехать не в США, а в Англию, где на улицах кишмя кишат поэты, — свидетельствовал о некой высоте духа, поэтому они ужаснулись, обнаружив, что эта страна несравнимо более прагматична, нежели их собственная, где все, что тебе принадлежит, — не награда за целеустремленный труд, а функционально и изначально твое. Они не могли поверить, что опоздали с приездом.

Норман посмотрел на часы и снова прикинул, куда бы он мог пойти.

Я — изгой, подумал он. У меня больше нет друзей. И засмеялся над собой. Еще несколько дней, и все уляжется, подумал он. Все образуется.

Вышел из такси на Керзон-стрит, приглядел девчонку. И повел ее в небольшую гостиничку.

А у Винкельманов этим вечером заваривалась каша. Был здесь Чарли, был и Хортон. Хортон только что вернулся из поездки по странам народной демократии.

— Они знают, какая истерия царит в Штатах, — сказал он. — В Будапеште потрясены тем, как ФБР удалось околпачить американцев.

Белла разносила закуски.

— Меня снова и снова спрашивали, почему такие люди, как я, уезжают из Штатов. Я сказал, что там сейчас невероятный поворот к конформизму: в красные могут записать только за то, что не ходишь в церковь. Размах и успех охоты за ведьмами их поразил. Но когда я объяснил, что доносчики в большинстве своем психопаты и возможности увидеть лицом к лицу того, кто тебя обвиняет, нет, до них что-то начало доходить.

Хортон — ему предстояло в девять тридцать выступить в Обществе англо-венгерской дружбы — ушел рано. Едва за ним закрылась дверь, оставшиеся принялись за дело.

Борис Джереми попал в беду.

Импозантный, обходительный Борис Джереми, пока его не вызвали в Комиссию, шел в Голливуде в гору. На слушаниях вышло наружу, что Джереми не только вносил деньги в фонд помощи Испанской республике, но что его свойственник погиб под Гвадалахарой[109], мало того, жена Джереми состояла в ЛКМ[110]. После чего Джереми был вынужден уехать в Англию. Здесь после долгой и упорной работы он снова пошел в гору, но на прошлой неделе, когда — после нескончаемых переговоров — контракт на первую в его жизни крупнобюджетную картину для Британской студии был уже на мази, сделку неожиданно и без объяснения причин отложили. А сегодня утром у него аннулировали паспорт и предложили в течение полутора месяцев вернуться в США. Но никакой работы, если только он не согласится стать «дружественным свидетелем»[111], ему там не видать. А у Бориса Джереми жена и трое детей.

Сонни Винкельман растерянно вертел в руках стакан.

— Чарли, расскажи им то, что рассказал мне, — попросил он.

Чарли замялся.

— Да ладно. Не смущайся.

— Карп сказал мне, притом совершенно недвусмысленно, что Норман умственно нестабилен.

— А ну повтори, — сказал Боб Ландис.

— А ты знаешь, сколько раз лазили Прайсу в голову в госпитале? — спросил Грейвс.

— Нет, — сказала Боб, — а ты?

— Чарли, продолжай.

— Карп говорит, Норман считает, что жизнь его прошла впустую — это его слова: протестовал, негодовал, и добро б еще было ради чего. По его словам, нашу борьбу за Розенбергов запятнал тот факт, что мы закрывали глаза на несправедливости другой стороны, притом куда более страшные.

— Он что, троцкист?

— Откуда мне знать?

— Слушай, а какие все-таки у Нормана взгляды?

— Чарли?

— Не знаю. Теперь уже не знаю.

— Он вроде бы недавно ездил в Испанию? Я что хочу сказать, если он тратит доллары во франкистской Испании…

Ландис хищно улыбнулся.

— А что, позовем его сюда, — сказал он, — и пусть он расскажет, какие у него взгляды.

Однако его шутку не поняли.

— Что еще, Чарли?

Чарли ерзал на стуле — ему было не по себе.

— Расскажи, что ты рассказал Сонни, — попросил Грейвс.

— Это сугубо личное дело.

Винкельман объяснил.

— Я купил у Чарли сюжет — премилую комедию — и подрядил Нормана подправить там-сям диалог. А сегодня утром Чарли врывается ко мне и говорит, что не желает иметь к картине никакого отношения. И это, учтите, уже после того, как картина запущена в производство. Говорит, что вернет мне деньги, и пусть в титрах автором значится Норман — так он решил.

— Тут и еще кое-что замешано, — не слишком решительно возразил Чарли. — Есть и другая причина.

— Да ладно. — Винкельман хлопнул Чарли по плечу. — Будет тебе защищать Нормана. — И рассказал, как обстояло дело с «Все о Мэри». — Они старые друзья, — сказал он.

— Поэтому-то я и хочу снять свое имя с титров, — сказал Чарли.

— Вот что значит стойкость.

— Господин председатель, — начал Боб, язык у него заплетался. — По порядку ведения собрания…

Джереми стукнул рукой по столу.

— Дошло, — сказал он. — Я вычислил, почему Норман хотел скрыть от Чарли, что он работает над его сценарием. Он боялся, что Чарли никогда не согласился бы — не такой он человек — работать с осведомителем.

Чарли вскочил.

— Я никогда не говорил, что Норман — осведомитель, — возопил он.

— По порядку ведения, — орал Боб — он не отступался.

— Боб, ты что?

— Почему здесь нет Нормана, надо дать ему возможность себя защитить.

— Я никогда не говорил, что Норман — осведомитель.

— Чарли, но он же несколько не в себе, разве не так? — спросил Грейвс. — Откуда тебе знать — вдруг, когда у него случился очередной провал в памяти, он и… — Грейвс постучал по лбу, покрутил пальцем у виска. — Он, знаешь ли… Знаешь ли вроде… Спроси любого психиатра.

— А может, Боб и прав, — сказал Плотник. — Давайте позовем Нормана.

Винкельман взял Беллу за руку.

— Скажи им, почему мы не пригласили Нормана.

— Когда я сказала Норману, что Сонни пожертвовал в Голливуде всем ради принципов, он спросил — правда-правда, — и что же это за принципы?

— Ну-ну, — сказал Боб.

— А когда Белла возмутилась, — добавил Винкельман, — Норман сказал, что она очень глупая женщина.

— Возможно, все так, — сказал Боб. — И тем не менее как-то неладно у нас получается. Нельзя вести такие разговоры без Нормана.

— Боб прав, — сказал Чарли.

— Чего ради, — вопрошал Грейвс, — чтобы он опять дал волю рукам?

— Или раздобыл дополнительную информацию для ФБР, — сказал Джереми.

— Я не говорил, что Норман — осведомитель.

— Держи. — Винкельман протянул Бобу трубку. — Позвони ему.

Ландис колебался.

— Я уверен, он не придет, — сказал Грейвс. — Он не хочет иметь с нами ничего общего. Мы — всего-навсего посредственности. Так он сказал Карпу.

Чарли яростно заскреб в затылке.

— Послушай, — сказал Винкельман, — ты что думаешь, нам он не был дорог? Но он только что из штанов не выпрыгивал — так рвался помочь этому нацистскому гаденышу. Он…

— Так-то оно так, но…

— Дело ясное, на Бориса кто-то настучал. Это я, что ли?

— Нет, но…

— А может быть, это я осведомитель, — сказал Грейвс.

— Нет, но…

— Чарли живет в его квартире. Полки там забиты книгами таких типчиков, как Троцкий и Кестлер[112]. И знаешь, что Чарли нашел у него в столе? Три старых номера «Интеллидженс дайджест». А этот фашистский журнальчик иначе, как по подписке, не получить.

— Вообще-то откуда известно, — спросил Ландис, — что на Бориса настучали? Как знать, вдруг этим паспортным хмырям просто взбрело на ум взяться за него…

— Ну да, — Чарли воспрянул духом, — то-то и оно.

Грейвс дружески облапил Чарли.

— Знаю, приятель, тебе это не по вкусу. Для тебя — это потрясение. Что ж мы, не понимаем. Я работал с одним парнем пятнадцать лет кряду…

И Грейвс поведал ему про партнера, который дал показания против него.

— Мне что-то нехорошо, — сказал Чарли.

— Шел бы ты домой, приятель. Что ж мы, не понимаем?

Чарли встал — его пошатывало.

Понурившись, он побрел к дверям и уже на выходе услышал, как Джереми сказал:

— Почему это мы мало привлекаем такого парня, как Чарли?

— Если у меня завтра все сложится, как надо, — сказал Плотник, — я смогу ему кое-что подкинуть.

Надо вернуться, подумал Чарли, объяснить им. Объяснить — что? Что Норман наставил ему рога? Сделаться посмешищем ради Нормана — вот еще.

— Ну и как мы поступим с Норманом? — спросил Грейвс.

Но с уходом Чарли они несколько поунялись. Все, кроме Грейвса, устыдились.

В этот час они — такова сила иллюзии — перенеслись в Голливуд. В этот час они снова почувствовали себя влиятельными кинодеятелями, рисковыми игроками с полномочиями и кабинетами. Но потом Винкельман выглянул в окно — а за окном нет съемочной площадки, Плотник оперся о стол — а на столе нет бесчисленных кнопок, на звонки которых мчались бы со всех ног угодливые помощники, Джереми прошел мимо окна — а за окном нет плавательного бассейна, Ландис положил руку на телефон, а на звонок не слетелись — развеять его скуку — начинающие актрисульки. Иллюзия рассеялась.

— Не знаю, — сказал Плотник.

— Если вдуматься, — сказал Джереми, — не делаем ли мы из мухи слона?

Винкельман вздохнул:

— Норман будет здесь завтра утром. Мы собирались поговорить насчет контракта.

Один за другим гости попрощались с хозяевами. Никто не искал попутчиков. И так же — один за другим — кто уехал, а кто ушел домой.

Чарли поплелся к Суисс-Коттеджу. Я же ни разу не сказал, думал он, что Норман осведомитель. Они переиначили мои слова. Сделали свои выводы. Но кто-то же донес на Джереми. Откуда мне знать, что не Норман? Я что, могу поклясться, что не он? Норман ведь и впрямь странноват. И опять же, взять хотя бы историю с партнером Грейвса. Может, они и правы.

Чарли завернул в ближайший паб, заказал двойной виски. Тут он впервые вспомнил, что чек, который он собирался вернуть, так и остался на столе Винкельмана. Да и с «Все о Мэри» ничего не решено. И он по-прежнему на мели. И ему по-прежнему не миновать разговора с менеджером банка.

Где взять деньги, думал Чарли, где?

Назавтра Норман с утра пораньше наведался к Чарли. Чарли вышел к двери в халате. Он был явно ошарашен.

— Я думал, это молочник. — Он так и не открыл дверь до конца. — Девяти нет… — Он суетливо подобрал газеты. — Джои еще не встала.

— Я пришел к тебе.

Они устроились за столом в кухне. Чарли, отложив «Манчестер гардиан» и «Дейли уоркер», проглядывал заголовки в «Дейли экспресс»[113].

— Что тебе нужно? — спросил он без обиняков.

Норман, а он пришел к Чарли прямиком из гостинички на Керзон-стрит, пробуя почву, дружески улыбнулся.

— Ночь выдалась нелегкая, — сказал он.

В спальне что-то неразборчиво пробормотала Джои.

— Ты могла бы и выйти, — сказал Чарли. — Как-никак он твой друг.

— Я предпочел бы поговорить с тобой наедине, — сказал Норман.

Джои вышла, зевая, сонно потирая шею.

— Я пришел извиниться, — сказал Норман.

— За что? — спросил Чарли.

Норман растерянно улыбнулся.

— Толком не знаю.

— Для начала ты заключаешь за моей спиной сомнительную сделку с Рип Ван Винкельманом, потом так, будто хочешь, чтобы я утвердился в мысли, что это вовсе не случайная оплошность, при первой же возможности укладываешься в постель с моей женой.

Норман вынул посланный Чарли чек, положил его на стол.

— Как бы ты ни относился ко мне, деньги это твои, — сказал он.

— Оставь их себе.

— Чарли, ты расстроен. У тебя есть все основания сердиться на меня. Мне не следовало договариваться с Винкельманом без твоего ведома. Но насчет вчерашнего ты ошибаешься. Джои тебе не изменила.

— Я знаю, что между вами было. — Чарли взял Джои за руку. Горячо пожал ее. — Но это уже не имеет значения. Отныне ты не можешь сделать нам ничего плохого. Мы начинаем с чистого листа. — Чарли залихватски подмигнул. — Все равно как Абеляр и Элоиза[114].

Норман вопросительно посмотрел на Джои.

— И мне вдвойне грустно оттого, — сказал Чарли, — что я готов был простить тебя за сговор с Винкельманом. Я что подумал: мы же старые друзья, так какого черта. Кстати, — добавил он, — я собирался попросить у тебя двести фунтов взаймы. Теперь об этом не может быть и речи…

Норман подтолкнул к нему чек.

— Нет, — сказал Чарли, — этот чек я взять никак не могу. Занять деньги — дело другое. Но теперь и занять у тебя я не могу. Придется как-то выкручиваться. — Чарли нервно зашуршал «Дейли уоркером». — Смотри-ка, — сказал он, — вот и наш старый приятель Уолдман раскололся. Сукин он сын. Будь я, — он не спускал глаз с Нормана, — такой же беспринципный, как эти ребята, я уже загребал бы на побережье по две штуки в неделю. Но нет, благодарю покорно, Даррил[115].

— Я одолжу тебе двести фунтов.

— Мне они до зарезу нужны, но взять их я не могу.

— Я пошлю их по почте, — сказал Норман. — Так тебе не придется встречаться со мной.

— Нет, на это я пойти не могу.

— Послушай, — сказал Норман, — вчера между нами ничего не было. И вообще никогда ничего не было. Клянусь.

— Не хотелось бы тебе это говорить, — сказал Чарли, — но ты нездоров. И я не поставил бы тебе в вину, если ты вытесняешь из памяти то, что тебе невыгодно.

— Что?

— Извини, Норман, но, как известно, у тебя и раньше случались провалы в памяти.

— Да ты что, чушь какая. — Голос Нормана звучал неуверенно.

— Я говорила ему, — сказала Джои, — но он мне не верит. — Она перевела полные слез глаза с Чарли на Нормана, кинулась вон из комнаты и захлопнула за собой дверь в спальню.

Чарли беспомощно улыбнулся.

— Выпьешь кофе?

— Нет.

Ненавижу тебя, думал Чарли. Ты вынуждаешь меня лгать. Вынуждаешь ловчить. Но теперь ты ничем не лучше меня. Ненавижу.

— А мне, — сказал Чарли, — предложили делать картину. Хотят, чтобы я написал сценарий из жизни шахтеров.

— Вот как.

— Не хотел бы поработать со мной?

— Нет.

Чарли потер лоб взмокшей рукой.

— Я выпишу тебе чек на двести фунтов, — сказал Норман.

— Я вернул бы тебе деньги через пару месяцев. Но взять чек я не могу. Теперь — не могу.

Норман выписал чек. Значит, он опять задолжает банку, но тут уж ничего не поделаешь.

— Я не могу, — сказал Чарли. — Никак не могу.

— Взял бы — облегчил бы мне душу.

— Правда? — спросил Чарли. — Ты это всерьез?

— Да.

— Ладно, — сказал Чарли. — Но деньги я беру взаймы. Помни об этом.

Норман встал.

— Прощай, Чарли, — сказал он.

— Постой, что значит — «прощай»? Мы знакомы черт-те сколько лет. — Он вышел вслед за Норманом в холл. — Я тебе позвоню.

— Ну да.

— Тебе надо жениться. За тобой нужен присмотр.

— Угу.

Чарли взвинченно хохотнул.

— До скорого, — сказал он. И тут же, будто его что-то толкнуло, бросился за Норманом. Догнал он его уже на улице. — Погоди. Мне надо с тобой поговорить.

Они зашли в эспрессо-бар за углом. Бар был под завязку забит юнцами в куртках с капюшоном и девицами с холеными розовыми мордашками.

— Ты что, думаешь, я сам в глубине души не знаю, что ничего у меня не выйдет? — спросил Чарли. — Думаешь, не знаю?

— Раз так, почему бы тебе не завязать?

— Норман, мне сорок. У меня нет ни профессии, ни гроша в банке — ничего. Сына и того нет. Как же, как же. Знаю, я неудачник.

Чарли с надеждой посмотрел на Нормана. Похоже, ожидал, что Норман его похвалит, сделает какой-то дружеский жест, проявит широту души — и солжет.

Помоги ему, попросила Джои. Скажи, что он — талант. Норман жалел Чарли, хотел бы солгать — и ведь это была бы ложь во благо, — но не смог. Чарли, как он понимал, все эти годы провел в ожидании Лефти. Сейчас ему сорок. И вместо Лефти заявился Годо[116].

— Ладно, пусть я неудачник, но ты что — думаешь, я не смог бы стать успешным чиновником, юристом или администратором? — Он придвинулся поближе к Норману. — Ты что — дум…

Голова у Нормана раскалывалась.

— Наверное, смог бы, — сказал он.

Чарли желчно засмеялся.

— Еще как смог, — сказал Чарли. — Только я с младых ногтей решил: не стану участвовать в крысиных бегах — ну уж нет. Может, я и неудачник, зато я никогда не вытеснял соперников послабее, не лебезил перед начальством, не ставил перед собой цель — жить не хуже других. Был всегда свободен. — Чарли откинулся на стуле, прочистил горло. — Я — нонконформист.

— Прекрасная личность, раздавленная губящей душу махиной американского капитализма.

— Что-то вроде.

— Чарли, — сказал Норман, — Чарли.

Чарли прикусил губу.

— Я ни на что не гожусь, — сказал Чарли — признание это он поднес Норману, точно пирожное. — А меж тем посмотри на Хейла. Большая шишка в Торонто. А кто он такой — несостоявшийся художник, вот он кто. Он изменил себе.

— И что с того?

— Я думал, ты не любишь Хейла.

— Чарли, почему ты уехал из Штатов? Тебя ведь не внесли в черные списки.

— Через месяц они меня бы так и так выслали. Они… Мне всегда хотелось поехать в Лондон. Мне нравятся англичане.

— И многих англичан ты знаешь?

— Давай. — Чарли придвинулся еще ближе к Норману, подставил щеку. — Бей.

— Чарли, — сказал Норман, — прошу тебя…

Чарли закрыл лицо руками.

— Почему бы тебе не уехать с Джои в Торонто? — спросил Норман.

— Я хотел прославиться.

— Но ты не прославился, — сказал Норман. — Мало кому…

— Хотел бы я быть таким, как ты. Каменным, ничего не чувствовать.

— Ты только что сказал, что у тебя нет таланта. Ты что, берешь свои слова обратно?

— А ты меня не жалуешь, — сказал Чарли. — И никогда не жаловал. Признайся.

— Чарли, Чарли, брось.

Глаза Чарли забегали. Он снова и снова начисто вытирал стол руками.

— Не могу я вернуться в Торонто, Норман, не могу посмотреть им в глаза. Перед тем как уехать в Голливуд, я выложил все, что о них думаю. — Голос его истерически зазвенел. — О Си-би-си… — и сорвался.

— Чарли, возвращайся в Торонто.

— Я так верил в себя. Брал в постель журнал с фотографией Хамфри Богарта на обложке: был уверен, что в один прекрасный день мы познакомимся и сойдемся. Представлял, как он звонит мне: «Чарли, твой сценарий меня потряс. Почему бы тебе не соорудить что-то и для меня?» Рисовал себе, как провожу уик-энды с Артуром Миллером, звоню из Парижа Аве Гарднер[117] и говорю, что между нами все кончено. Валяй, смейся. Скажи, что это ребячество. Мне виделось, что я дружу с Хемингуэем и Хьюстоном, говорю Луису Б. Майеру[118], что не изменю ни одной строчки в сценарии и пусть он засунет свои миллионы сам знает куда. Я верил, что сойдусь со всеми этими людьми. И вот что, Норман, я тебе еще скажу: я и теперь не сомневаюсь, что я пришелся бы ко двору. Даже ты не можешь не признать, что на вечеринках я — душа общества. Все считают меня остроумным.

Чарли вздохнул, потрещал костяшками пальцев.

— Я думал, вернусь когда-нибудь в Торонто и, кто знает, может, даже куплю там дом в пригороде, знакомствами козырять не стану, тем не менее на мои уик-энды будут съезжаться знаменитости из Нью-Йорка, Голливуда и Лондона, я буду встречать их на вокзале, шугать фотографов, но наши фотографии все равно появятся в газетах… Я говорю с тобой начистоту.

— Знаю.

— А как вернуться домой — вот так вот? Неудачником?

— Ну так не возвращайся. — Норман потерял терпение. — Оставайся здесь.

— Я — ничтожество. Ни на что не гожусь. Даже в Торонто мои сценарии почти всегда отвергали.

— Если во что бы то ни стало хочешь прославиться, почему бы тебе не стать осведомителем? Как Уолдман. Тогда уж точно попадешь в газеты.

— Послушай, я человек честный. — Чарли неприязненно посмотрел на Нормана. — И даже ради спасения своей жизни, — сказал он, — не стал бы осведомителем.

— Рад за тебя.

Чарли прикрыл один глаз.

— Раньше я думал, — сказал он, — что то же могу сказать и о тебе.

— У нас с тобой, Чарли, разные задачи.

А ведь это может сойти за признание, подумал Чарли. Он даже несколько взбодрился.

— Ты — холодный человек, — сказал Чарли. — Я никогда не мог тебя понять. Похоже, тебе все нипочем.

— Даже дождь, — сказал Норман.

— Тебе никогда не хотелось, проглядывая объявления в «Нью-Йоркере», поиметь девчонку, скажем, рекламирующую комбинашки для «Вэнити фэр»?[119] Не хотелось бы получать приглашения на голливудские вечеринки, где девчонки прыгают нагишом в бассейн? Неужто ты не мечтал поехать на Багамы или на открытие отеля «Хилтон»?[120]

— Чарли, у нас разные задачи. Я хочу жениться, завести детей. Хочу закончить книгу. — Норман встал. — Мне надо идти. Попозже придет Эрнст — доделать книжные полки. Передай ему, пожалуйста, чтобы он мне позвонил.

— Мне жаль, но мы решили Эрнста больше в квартиру не пускать.

— Чарли, не хотелось бы тебе об этом напоминать, но это моя квартира. Вы с Джои живете здесь лишь временно.

— Хочешь забрать ее? Пожалуйста. Мы переедем на следующей неделе.

— Хорошо, — сказал Норман. — Как тебе угодно.

Чарли ушел из бара, не удосужившись попрощаться. Посмотрите только на них, думал Чарли, на этих паршивцев — слоняются взад-вперед. Я истекаю кровью, а им и горя мало. Чарли прибавил шагу. А вдруг, подумал он, я возвращаюсь, а в почтовом ящике контракт или чек. А вдруг мне сегодня повезет. Как знать.

Норман, с трудом передвигая ноги, тащился под дождем домой. Что, если Чарли сказал правду, думал он, и я и впрямь переспал с Джои? Да нет, бред какой-то. Но провалы в памяти — отрицать не приходится — у меня случаются…

Норман чувствовал себя наподобие тех зверушек в мультфильмах, которых забрасывают на небо, и они, обалдев, отчаянно месят воздух лапками.

Голова у него болела, его лихорадило, и, когда он свернул на Эджуэр-роуд, на него вдруг нахлынула пронзительная, удушающая тоска.

Чтоб ей пусто было, этой гиблой столице, думал он.

Подумай об этой столице. Обо всех лондонских бездомных, отпихивающих друг друга и все равно еле сводящих концы с концами. О косолапых девицах в мешковатом твиде, ожидающих вакансий с начал, жал. 10 ф. в нед., о долговязых, не падающих духом дамах с опытом раб. в ком. фирмах, знан. стеногр. и машин. со скор. 100/50 слов в мин., в обмен на что им предлагаются столовая при офисе, пенсионная программа, ознобыши и совмещенная спальня/гостиная с газ. плтк. от себя, уют, лит/муз. интересы и раз в год — полмесяца на солнышке в Сорренто или Саутенде, опять же в неизбежном целомудрии. Норман шел, подставив спину дождю, пригнувшись так, словно из каждого окна его пронзали укоризненные взгляды этих девиц. И еще прошу подумать о библиотекаре IV разряда с опытом практич. раб. по классиф., каталогиз., а также скручиванию сигарет вручную, уделить ему хоть минуту — сегодня он отправится в Кэкстон-холл внимать Дональду Соперу[121] и прочим выдающимся краснобаям, надсаживающим глотку против того-сего, а также прицениться к левым, правым и центру, и в итоге опять поплетется домой один и во сне будет видеть картины, их тех, что детям до восемнадцати лет смотреть воспрещается. Подумай также — ну, пожалуйста — о Мэйферском агентстве, где подбирают надлежащего спутника для выхода в свет, а также на все прочие случаи жизни. Почти минутой молчания старушку, торгующую на Эджуэр-роуд, невзирая на дождь и ветер, «Пис ньюс»[122].

Подумай — каково этим людям в их сырых, полутемных одиночках. Сложи их беды воедино.

Что, подумал Норман, я делаю в Лондоне?

Бывало, эти зверушки из мультфильмов исхитрялись добраться по небу до крыши ближнего небоскреба. А бывало и так, что, поняв, куда их занесло, грохались на мостовую.

И Норман поспешил под дождем домой.

Карп сидел на кровати — поджидал его.

— Извини, что вчера так вышло, — сказал он. — Я приготовил для тебя роскошный ужин. — Карп встал, налег на палку. — Все складывается как нельзя лучше.

— Ты о чем?

— Норман, скажи как на духу. Ты еще любишь Салли?

Норман потемнел лицом. Ожег Карпа взглядом.

— Ага, так я и предполагал, — сказал Карп.

— К чему ты клонишь?

— Норман, ты — мой единственный друг. Единственный человек, чья судьба меня заботит.

— Не ходи вокруг да около.

— Я, можно сказать, живу не своей жизнью.

— Карп!

— Как на беспристрастный взгляд, — спросил Карп, — я хожу уж очень по-женски?

— Не очень.

— Но поставить себя я не могу, ведь так?

— Что случилось?

— Что, если твой брат Ники погиб не на маневрах? — спросил Карп.

Усталость с Нормана как рукой сняло.

— Что, если он погиб в драке, по случайности? — сказал Карп.

— Карп, отдай письмо.

— Какое письмо? Не юли. Мне пришло письмо от тети Дороти. Ты его вскрыл. Карп, отдай письмо.

— Не было письма.

— Тогда какого…

— Не хотел бы я оказаться на твоем месте.

— Ты о чем? — упавшим голосом спросил Норман.

— Потому что Эрнст не виноват. Я знаю все. Твой брат сам на себя это навлек.

— Навлек что?

— Эрнст убил его.

— Моего брата? — сказал Норман. — Ты уверен?

— Целиком и полностью.

Норман схватил Карпа за плечи, тряханул.

— Кто тебе это сказал?

— Она.

Норман отпустил его.

— Она знает?

Карп кивнул.

— Карп, ты спятил. Я тебе не верю.

— Они могут убежать, — сказал Карп. — Что ты будешь делать?

Норман, перескакивая через три ступеньки разом, рванул вниз. Карп потрусил за ним.

— Ее нет дома, — сказал Карп. — Она еще не скоро вернется из школы.

— Где Эрнст?

— Погоди. — Карп вынул ключ. — Вот, держи.

В комнате все осталось на своих местах. Они не убежали.

— Я убью его. — Норман потряс кулаком перед носом Карпа. — Убью гаденыша своими руками.

Карп пососал палец. Плотоядно улыбнулся.

— Убью нациста, — вопил Норман.

Карп свел ладони вместе.

— В таком случае Салли достанется тебе, — сказал он.

Норман налетел на Карпа.

— Ну да, — сказал Карп, — ты что, не хочешь, чтобы она была с тобой?

Норман со всего размаха влепил Карпу пощечину.

— Карп, лучшие люди погибли. Выжили только прихвостни, подлые прихвостни вроде тебя.

Норман повалился на кровать, лежал, не раздеваясь.

Убью его, думал он, убью, и все тут.

Опорожнил карманы пиджака — решил утром отнести костюм в химчистку. Лег и тут же заснул глубоким, беспробудным сном.