Кто все расскажет

Акт I, сцена вторая

С вашего позволения, тут я сломаю четвёртую стену[4] и представлюсь: Хэйзи Куган.

По роду занятий – не то чтобы платная компаньонка или профессиональная домработница. Да, на склоне лет мне предстоит чистить те же сковородки с кастрюлями, что и в юности, – я с этим вполне смирилась, ведь все они принадлежат великолепной, прославленной киноактрисе, мисс Кэтрин Кентон, хотя она к ним и пальцем не прикасается.

Я варю для неё яйца всмятку. Начищаю до блеска линолеум в кухне. Без конца полировать золотые побрякушки, врученные в дар мисс Кэти (их много, и каждая что-нибудь значит), тоже входит в мои обязанности. Но разве я прислуга? Можно подумать, мясник может быть прислугой нежных ягнят!

Моя цель – приводить в порядок творческий хаос мисс Кэти. Дисциплинировать её характер, известный своими капризами. Я из тех людей, кого Лолли Парсонс[5] называет «суррогатным позвоночником».

Да, мне приходится пылесосить ковры мисс Кэти и забирать заказы у зеленщика, но моя подлинная роль – не дворецкий и уж точно не горничная. В некотором смысле кому-то может показаться, будто мисс Кэти – моя хозяйка, учитывая, что в обмен на затраченное время и труд она обеспечивает моё существование, или что я тяжело работаю, пока она отдыхает и процветает, однако неужели брюква или несушка – хозяева фермера?

Элегантная Кэтрин Кентон повелевает мной не более, чем пианино способно приказывать Игнацию Яну Подеревски – перефразируя Джозефа Лео Манкевича, который однажды перефразировал меня, я первой произнесла и сделала изумительно умные вещи, которые позже помогли прославиться другим. В некотором смысле мы с вами знакомы. Если вы видели Линду Дарнелл в «Падшем ангеле» в роли официантки придорожной закусочной, с карандашом за ухом, – считайте, что видели и меня. Эту манеру Дарнелл без спроса присвоила. Как и Барбара Лоуренс с её ослиным хохотом в «Оклахоме». Столько великих актрис не постеснялись украсть мои самые заметные жесты или привычки, что вы могли видеть меня в работах Элис Фей, Маргарет Дюмон и Риз Стивенс. Во многих картинах прошлого мелькали мои фрагменты – поднятая бровь, палец, нервно крутящий провод от телефонной трубки…

Забавно: Элеонор Пауэлл когда-то переняла мою фирменную манеру носить на одежде множество мелких бантов, – а я теперь щеголяю красными коленями уборщицы и распухшими руками посудомойки. И вовсе не той знаменитой походкой, за которую Дэррил Занук однажды сравнил меня с Клифтоном Уэббом в клетчатом килте. Мервин Лерой распускал слухи, будто бы я – тайное дитя любви Мари Дресслер от её постоянного партнёра по съёмкам – Уоллеса Берри.

В мои ежедневные обязанности входит размораживать холодильник мисс Кэти, а также утюжить её постельное бельё, однако я вовсе не нахожусь в положении прачки. Не стремлюсь сделать карьеру поварихи. И вообще, по призванию я не домашняя прислуга. Жизнь Кэтрин Кентон куда сильнее зависит от моей воли, нежели моя собственная жизнь – от её. Действительно, ежедневные требования и нужды мисс Кэти определяют мои действия, – но лишь в той мере, в какой ограниченные возможности гоночного автомобиля влияют на гонщика.

Я не просто женщина, что трудится на фабрике по производству восхитительной Кэтрин Кентон; я и есть фабрика. И, записывая эти слова, играю роль не кинооператора, а камеры, способной льстить, подчёркивать, искажать образ кокетливой мисс Кэти, который запечатлеется в памяти зрителей навсегда.

Я не колдунья. Я само колдовство.

Мисс Кэти тратит очень мало усилий на то, чтобы быть собой. Вся чёрная работа выполняется мною – в тандеме с армией постижёров[6], пластических хирургов и диетологов. С первых дней съемок мне приходилось расчёсывать и укладывать её зачастую белокурые, иногда чёрные, а время от времени рыжие волосы. Я забочусь о нежных обертонах её голоса, так чтобы каждая фраза звучала, словно часть сценария, созданного Торнтоном Уайлдером. У мисс Кэти давно не осталось ни единой прирождённой черты – за исключением почти сверхъестественного фиалкового оттенка глаз. Её высокий трон в ледяном пантеоне, рядом с престолами Греты Гарбо, Грейс Келли и Ланы Тёрнер, всей тяжестью держится на моих плечах.

И хотя задача хорошо вышколенной прислуги – максимально держаться в тени, ту же цель преследует и кукловод. Под моим руководством домашнее хозяйство мисс Кэти управляется словно само по себе, а её жизнь течёт сама по себе.

Нет, я не нахожусь на положении няньки, горничной или секретарши. То есть должность моя так не называется, однако я исполняю вышеназванные обязанности. Каждый вечер задёргиваю на окнах шторы. Выгуливаю собаку. Запираю двери. Отключаю телефон, чтобы указать внешнему миру на его подлинное место. Впрочем, в последнее время моя работа всё чаще заключается в том, чтобы уберечь мисс Кэти от неё самой.

Резкая смена кадра: Ночь. Перед нами роскошный будуар, принадлежащий Кэтрин Кентон. Только что закончился ужин. Мисс Кэти заперлась в примыкающей ванной комнате. За кадром слышно, как шумит хлещущая из крана вода.

Вопреки широко распространившимся сплетням, меня и мисс Кэти совершенно не связывает то, что Уолтер Уинчелл назвал бы «женской дружбой на кончиках пальцев». Мы не позволяем себе ничего такого, за что «Конфидентал» мог бы окрестить нас «малышками с нежным баритоном», или того, что Хэдда Хоппер описывает как «посасывание розовых складочек». Сейчас, например, моё дело – положить в эмалевое блюдце на прикроватном столике по одной таблетке нембутала и люминала. А ещё – наполнить винтажный бокал кусочками льда и по капле влить в него виски, заполнив оставшееся пустое место содовой.

Прикроватный столик представляет собой не что иное, как шаткую стопку сценариев, присланных Рут Гордон и Гарсоном Канином вкупе с настойчивыми просьбами вернуться на сцену. Тут вам и состряпанные на скорую руку бродвейские мюзиклы, основанные на переодевании актёров в шкуры динозавров или Эммы Гольдман, и полнометражные мультипликационные версии шекспировского «Макбета», где все герои выведены в образах звериных детёнышей. Голосовая озвучка. На пожелтевших покоробившихся страницах темнеют пятна от виски и сигаретного дыма. Бумага покрыта коричневыми кольцами от кофейных чашек мисс Кэти.

Каждый вечер, после любого торжества, которое приходится открывать моей мисс Кэти, мы повторяем один и тот же ритуал. Я расстёгиваю молнию на её платье. Включаю телевизор. Меняю канал. Меняю канал ещё раз. Вытряхиваю на атласное покрывало кровати содержимое вечерней сумочки – помаду «Элен Рубинштейн», ключи, банковские карточки, – чтобы переложить это всё в дневную сумочку. Вставляю в туфли специальные распорки для обуви. Прикалываю золотисто-каштановый парик на голову-манекен. А потом зажигаю свечи с ароматом ванили, расставленные вдоль каминной полки.

Между тем моя мисс Кэти нежится в ванне. Сквозь шум воды слышно, как она бубнит за дверью: «Гав, мууу, мяу… Уильям Рэндольф Херст. Рррр, скрип, чирик… Анита Лус».

Посередине атласного покрывала растянулся пекинес по кличке Донжуан. Вокруг лежат смятые обёртки, а рядом – половинки шоколадной коробки, изготовленной в виде сердца; на крышке приколоты розовые парчово-шёлковые розы, углы отделаны сборками кружева. Пышное красное покрывало, беспорядок на нём, вощёные чашки-обёртки, а в середине – растянувшаяся собака.

Из вечерней сумочки мисс Кэти выпадает зажигалка, сигаретная пачка «Пэлл Мэлл», коробочка для пилюль, покрытая рубинами и турмалином, – там туинал и дексамил. Гав, ко-ко, скрип… Нембутал.

Гррр, уи-уи, хрю… Секонал.

Мяу, чирик, муу… Демерол.

А следом, плавно порхая в воздухе, на кровать опускается тиснёная карточка с именем гостя, стоявшая этим вечером на столе. На белоснежной бумаге чёрными буквами жирным шрифтом написано: «Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий».

Проходит отрезок времени, который Хэдда Хоппер окрестила бы «голливудским сроком хранения». На стоп-кадре мы видим, как маленькая карточка белеет посередине атласного покрывала рядом с неподвижной собакой.

По телевизору показывают мою мисс Кэти в роли испанской королевы Изабеллы, сбежавшей от монарших обязанностей в Альгамбре ради краткого отдыха на Майами-Бич, где она притворяется обыкновенной цирковой танцовщицей, чтобы завоевать сердце Христофора Колумба в исполнении Рамона Новарро. На экране эпизодически мелькает Люсиль Болл, позаимствованная у кинокомпании «Уорнер Бразерс», – она играет соперницу мисс Кэти, королеву Елизавету.

Вот вам и западная история, как выражается эта сволочь Уильям Уайлер.

Из ванной сквозь грохот потоков горячей воды доносится: «Гав, иа, хрю… Эдгар Гувер-младший». Я напрягаю слух, пытаясь разобрать, что там бормочет мисс Кэти. Края атласного покрывала, балдахина и штор окаймлены длинной бахромой. Всё подбито красным бархатом с разрезным ворсом. На обоях тиснёный орнамент. Бордовые стены с мягкой обивкой на пуговицах увешаны зеркалами эпохи Луи Четырнадцатого. Розовый камин высечен из оникса и кварца. В общем, здесь тихо и тесно, как внутри вагины Мэй Уэст.

Над кроватью на четырёх столбах высится балдахин. Все украшения залакированы и отполированы до того, что дерево кажется влажным. А на постели – обёртки от сладостей, пёс и карточка.

Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий, чистопородный американец с искристыми карими глазами. Глазами цвета рутбира. А ведь сегодня за ужином он сидел так далеко от нас… Написанный от руки телефонный номер: судя по коду, его обладатель проживает на отшибе Мидтауна.

По телевизору показывают, как Джоан Кроуфорд въезжает в Мадрид через городские ворота. На ней прозрачное платье гаремного вида, в руках – корзина из ивовых прутьев, заполненная картофелем и кубинскими сигарами. Голые лицо и руки намазаны чёрной краской. Это намек: перед нами захваченная в плен рабыня. Похоже, она либо заражена сифилисом, либо втайне питается человечиной. Грязная добыча Нового Света. Чья-нибудь наложница. Вероятно, из племени ацтеков.

Вот Кроуфорд еле заметно поднимает нагое плечо; этот знак презрения она без спроса позаимствовала у меня.

Над каминной полкой висит портрет мисс Кэтрин, написанный Сальвадором Дали, а ниже – целый ворох из приглашений и серебряных рамок с лицами прежних или, как выразился бы Уолтер Уинчелл, «отбывших своё» мужей. На картине брови моей мисс Кэти удивлённо изогнуты, но густые ресницы опущены, ещё немного – и глаза от скуки закроются. Руки подняты к легендарным скулам, раздвинутые веером пальцы запущены в золотисто-каштановую причёску. Рот не то смеётся, не то зевает. Валиум против декседрина. Что-то среднее между Лилиан Гиш и Таллулой Бэнкхед. Портрет словно вырастает из вороха приглашений и фотографий, грядущих вечеринок и прошлых браков, из мерцающих свечек и полуистлевших сигарет в хрустальных пепельницах, над которыми замысловато вьются струйки белого дыма. Словно благовония над алтарём Кэтрин Кентон.

Я – его неизменная хранительница. То есть уже не служанка, а верховная жрица.

За отрезок времени, который Уинчелл назвал бы «нью-йоркской минутой», я отношу карточку к пылающему камину. Держу её над свечой, покуда не вспыхнет. Свободную руку сую в глубину зияющей пещеры из розового оникса и кварца, на ощупь нахожу в темноте и рывком открываю дымовую заслонку. Затем поворачиваю белую карточку в потоке воздуха, устремившегося в трубу, наблюдая, как пламя съедает имя и телефонный номер Уэбстера Карлтона Уэстворда Третьего. Пахнет ванилью. Хлопья пепла осыпаются в холодный очаг.

В телевизоре Престон Стерджес и Харпо Маркс изображают Тихо Браге с Коперником. Первый доказывает, что Земля вертится вокруг Солнца, второй настаивает на том, что в действительности весь мир вращается вокруг Риты Хейворт. Фильм «Армада любви», снял его Дэвид Зельцник на студии «Юниверсал» – в те времена, когда по радио через раз передавали песню «Очарована, обеспокоена, обескуражена» в исполнении Хелен О’Коннелл и оркестра Джимми Дорси.

Дверь ванной распахивается, и голос мисс Кэти произносит:

– Гав, тяв, ко-ко-ко… Максвелл Андерсон.

Волосы Кэтрин Кентон убраны в белый тюрбан из махрового полотенца. На лице – маска из пюре авокадо и маточного молочка. Туго затягивая пояс купального халата, моя мисс Кэти бросает взгляд на помаду, лежащую на постели. На зажигалку, ключи и кредитные карточки. На пустую вечернюю сумочку. Потом её взгляд обращается и ко мне, застывшей перед камином, где язычки свечей под портретом освещают шеренгу «отбывших», ворох из приглашений повеселиться и – разумеется – свежие цветы.

На алтаре каминной полки всегда стоит море цветов, которых могло бы хватить на медовый месяц или на похороны. Сегодня вечером это белые лилии, игольчатые белые хризантемы и веточки жёлтых орхидей, напоминающих облако ярких бабочек.

Небрежно отодвинув рукой помаду, ключи, сигаретную пачку, мисс Кэти садится на атласное покрывало посреди мятых обёрток и произносит:

– Ты ничего только что не сжигала?

Кэтрин Кентон принадлежит к тому поколению женщин, которые считали мужскую эрекцию самым честным из видов лести. В наши дни мне приходится ей объяснять, что затвердевание пениса – уже не столько комплимент, сколько результат медицинского прогресса. И вызывают его пересаженные обезьяньи гланды или новейшие чудодейственные пилюли.

Можно подумать, человеческий род, а мужчины в особенности, не мог обойтись без нового вида лжи.

Я спрашиваю: разве что-нибудь не на месте?

Её фиалковые глаза пристально смотрят на мои ладони. Поглаживая пекинеса Донжуана по длинной шёрстке, мисс Кэти сетует:

– Как я устала сама себе покупать цветы…

Мои ладони запачканы копотью от прикосновения к дымовой заслонке. Сгоревшая карточка успела покрыть их пятнами сажи. Я вытираю их о складки твидовой юбки. И говорю, что всего лишь избавилась от ненужного мусора. Спалила ничего не стоящий клочок бумаги.

В телевизоре Лео Дж. Кэрролл преклонил колено перед Бетти Грейбл, которая коронует его, величая императором Наполеоном Бонапартом. Роберт Янг играет Павла Четвёртого, римского папу. Барбаре Стэнвик досталась роль задумчиво пережёвывающей жвачку Жанны Д’Арк.

Моя мисс Кэти видит саму себя, только семь разводов («Рено-ваций», сказал бы Уинчелл) и три лицевых подтяжки тому назад, впивающуюся в губы Новарро. Уинчелл не преминул бы окрестить этого красавчика «уайлдмэном». Как Алана Кэмпбелла, мужа Дороти Паркер, которого Лилиан Хеллман обозвала «козлом, не лишённым изящности». Продолжая ласкать пекинеса длинными пальцами, мисс Кэти вслух вспоминает:

– У его слюны был вкус мокрых членов десяти тысяч одиноких дальнобойщиков.

На шатком столике из кипы сценариев дожидаются своей очереди барбитураты и двойной виски. Мисс Кэти вдруг прекращает почёсывать отчего-то потемневшую мордочку пса и резко отдёргивает руку. Полотенце падает у неё с головы, и седые мокрые волосы рассыпаются по плечам. Между корнями просвечивает розовая кожа. Зелёная маска из авокадо от изумления растрескивается.

Мисс Кэти глядит на свою ладонь: с пальцев у неё капает тёмно-красная жижа.