Кухтеринские бриллианты

15. «Прощание славянки»

Сидящий в корме лодки Сергей увидел Гайдамачиху одновременно с выскочившим на берег Димкой. Первым желанием его при этом было: оттолкнуть лодку от берега и снова уплыть на остров или в камыши. Он уже уперся было веслом в дно озера, но Димка, выставив перед собою ружье, замер перед приближающейся, как баба Яга, старухой, словно загипнотизированный. Сергей, увидев это, выскочил из лодки и как ни в чем не бывало, пожалуй, только чуть радостнее, чем следовало бы, крикнул:

– Здрасьте, бабушка!

Старуха остановилась, и тотчас, как по команде, замерла собака, с оскаленными зубами и высунутым языком бежавшая перед нею. Гайдамачиха исподлобья подслеповатыми глазами посмотрела на мальчишек, кивнула головой, будто клюнула носом, и совершенно неожиданно заговорила приветливым старческим голосом:

– Здравствуйте, внучики, здравствуйте. Рыбалить плавали?… Бог вам в помощь. Хорош ли улов?

– Слава богу, ничего… – подстраиваясь под старуху, ответил Сергей и, опасливо покосившись на щерящего зубы Ходю, показал в лодку, – Щуку, бабушка, поймали громадную, как акула.

Старуха, подметая длинной юбкой песок, подсеменила к лодке, с интересом уставилась на щуку.

– Поди, у острова словили?

– Ага, у острова, у острова, бабушка, – зачастил обретший кое-как дар речи Димка.

– Там испокон веков крупные щуки водятся. Супруг мой, Петр Григорьевич, царство ему небесное, не к ночи будь помянут, – Гайдамачиха торопливо перекрестилась, – еще крупнее этой бывало привозил с острова. Да и сама я, помоложе годами будучи, любила там рыбалить. Лодочку для целей этих держала, плотник Серапионыч ее ремонтировал… Теперь же совсем здоровье кончается. И лодочка какой уж год починки не видит, решето-решетом стала… – Гайдамачиха посмотрела на мальчишек. – Вы, миленькие, на ней больше не плавайте. Утонете по своей вине, а родители ваши положат грех на мою душу. Жить мне мало осталось, не успею перед богом отмолиться.

– Мы, бабушка, не утонем. Мы, как рыбы… – начал Сергей, но Гайдамачиха перебила его:

– На такой дырявой лодочке и рыба утонет. По молодости ума смерти еще не чуете, а она, безносая, на каждом шагу человека караулит, – старуха опять перекрестилась. – Сынок мой так же, как вы, в молодости ничего не боялся. В последнюю войну, немецкую, геройский подвиг совершил – так командир мне писал. А безносая и с героем не посчиталась. Забрала моего сыночка к себе.

Сергей пополоскал босые ноги в озере, достал из лодки штаны и рубаху и торопливо стал одеваться.

– На Отечественной войне много людей, бабушка, погибло, – натягивая через голову рубаху, проговорил он.

Старуха, соглашаясь, закивала носом:

– Плохое дело – война, внучики. Только не на ней одной гибнут люди-человеки. Кому на роду написано, тот и в безвоенные дни уходит с белого света…

Разговаривая, старуха продолжала разглядывать в лодке щуку. Она даже наклонилась, длинным костлявым пальцем потрогала щучье брюхо и вдруг попросила:

– Продали бы мне на ушицу рыбки, миленькие. Давно я ушицы не пробовала.

– Чего ее продавать… – Сергей забрался в лодку и поднял щуку. – Берите бесплатно, если хотите.

– Куда мне такую щучищу-то!… – Гайдамачиха испуганно замахала рукой. – Там, в лодочке, чебачки имеются. Вот мне штук пяток и хватит.

Сергей быстро собрал на дне лодки с десяток рыбешек и положил их в подставленный Гайдамачихой фартук. Старуха сунула под фартук руку, порылась там, как будто собиралась показать мальчишкам забавный фокус, и протянула Сергею несколько белых монет:

– Вот вам за рыбку денежки.

Сергей, насупившись, спрятал руки за спину.

– Не надо нам денег, мы не спекулянты.

– Бери, милый, бери… – настаивала Гайдамачиха. – Лишь злые люди про меня языками чешут, будто чужим добром пользуюсь. Я, милые, за прожитую жизнь напрасной копейки ни с единой души не взяла. За труд свой только брала. И ты, внучек, бери. Это трудовые твои денежки, за них греха нет…

– Не надо, да ну вас… – смутился Сергей.

– Не обижай старого человека отказом, не обижай, – продолжала петь старуха, – Конфеток в сельмаге у Броньки Паутовой купишь, сладеньким с дружком побалуешься, может, когда и вспомнишь бабушку Гайдамакову добрым словом. Уезжаю ведь я отсюдова. – Она все-таки всучила Сергею деньги, и тот, не зная, что с ними делать, смущенно спросил:

– Куда вы, бабушка, уезжаете?

– Уезжаю, милые, к своему сыну…

– Где он живет? – выпалил Сергей.

– Его давно в живых нет. Погиб он, как говорила, в немецкую войну и схоронен у города Брянска. Вот хочу найти могилку и помереть рядом с сыночком. А срок жизни моей уже подходит, вижу – безносая по пятам волочится…

Набежавшее с севера облачко широкой тенью накрыло Потеряево озеро. Вода заметно потемнела, совсем угрюмыми стали торчащие из нее черные столбы бывшего паромного причала. Гайдамачиха из-под ладошки посмотрела на небо, беззвучно пошевелила губами и отошла от воды подальше. Отыскав глазами лежащую на берегу березовую чурку, устало опустилась на нее, бережно держа на коленях в фартуке взятую у Сергея рыбу. Ходя, не отставая от хозяйки ни на шаг, улегся у старушечьих ног.

Присев, Гайдамачиха задумчиво стала вглядываться туда, где спряталось за облачком солнце и чернел едва приметный у горизонта остров, перечеркнутый покосившимися столбами бывшего причала. Она словно вспоминала давние годы, когда на этом месте шумел бойкий купеческий перевоз: ржали кони, слышалось пощелкивание бичей, звучали голоса бородатых крепких ямщиков, загоняющих на паром свои подводы, и она – совсем молодая, красивая – командовала всей этой шумной, разномастной публикой.

Как будто избавляясь от воспоминаний, Гайдамачиха покачала головой, поманила рукою к себе мальчишек и тихо проговорила:

– Остров совсем в воду уходит. Раньше намного был выше.

– Когда раньше? – спросил Сергей. – До революции, да?

– И до революции, и позднее…

– В Березовке говорят, вы до революции паром и трактир здесь держали, – неожиданно ляпнул Димка.

Гайдамачиха вскинула голову, посмотрела на ружье и как будто испугалась. Несколько секунд растерянно шамкала губами, словно у нее исчез голос, затем опять уставилась на озеро мутным взглядом и тихонько стала вспоминать:

– Супруг мой, Петр Григорьевич, этим владел. Богатым помещиком он был в России, а меня взял в жены из своих дворовых, потому как в те времена была я красоты ладной. Дружки-дворяне надсмехаться над ним стали, что нищенку в дворянские хоромы привел. А он махнул на дружков рукой да и увез меня совсем молоденькую из тех обжитых мест сюда, в Березовку. Паромишко-то, правда, ничего был… доход летом приносил. Трактиришко – так себе, вроде теперешних закусочных в райцентре. Один убыток да пьяные скандалы мы от него видели.

В голосе Гайдамачихи, в худой сгорбленной фигуре ее было столько усталости и безысходной тоски, что Димке вдруг стало жалко старуху. Он прикладом ружья толкнул Сергея и скосил глаза в сторону деревни – пошли, дескать, домой. Но Сергей, как будто не поняв намека, спросил Гайдамачиху:

– Бабушка, за что колчаковцы вас чуть не убили?

– Перед своей погибелью они всех готовы были поубивать. Бешеными собаками на людей бросались, – равнодушно проговорила Гайдамачиха и посмотрела на Димку, – Спасибо вот его деду Савелию, уже, можно сказать, мертвую меня из проруби вызволил.

Сергей чуть было не спросил о кухтеринских бриллиантах, но не осмелился и вместо этого сказал:

– Они, наверное, богатство у вас хотели отнять…

– О моем богатстве злые люди только брешут. Вскорости после смерти супруга Петра Григорьевича ограбил меня свой же работник по прозвищу Цыган, обобрал, как молоденькую липочку. Чуть не нагишом оставил, – Гайдамачиха пошамкала губами, словно собиралась заплакать. – И Петра Григорьевича, царство ему небесное, Цыган-кровопивец, можно сказать, в могилу свел. Ограбил разбойник богатый купеческий обоз, а вину за преступление на Петра Григорьевича свалил. Не вынес тот обвинения, заболел душевной болезнью и через несколько дён на моих глазах скончался, хотя силы он был неимоверной.

– Это на кладбище, рядом с памятником партизанам, его могила. Плита еще там каменная на ней? – не отставал Сергей.

– Да, милый, да… Вот только на каменную плиту супругу, на могилку и хватило моих денег. Косточки Петра Григорьевича, наверное, уж сгнили, а плита все сохраняется. И вечно будет сохраняться памятью о скончавшемся.

– А куда Цыган после революции делся?

– Кто ж его, аспида, знает. Должно быть, или колчаковцы, или красные прикончили его. Он и тех и других грабил.

– А сколько бы сейчас лет Цыгану было? – вопросы из Сергея так и сыпались. – Мог бы он до теперешних дней дожить?

– Одногодок мой был. Теперь уж, поди, помер.

Гайдамачиха по-старчески тяжело поднялась.

– Бабушка, я еще хочу спросить… – заторопился Сергей.

– Некогда мне, миленький, некогда. Да и не люблю о жуликах рассказывать. О грабителях да убийцах ты лучше своего брата Антошу поспрашивай. Он в милиции служит, больше моего знает страшных рассказов.

– Говорят, вы очень красивой в молодости были, – стараясь любыми путями продолжить разговор, с нескрываемой лестью сказал Сергей.

– Зря не скажут.

– Даже не верится, – невпопад бухнул Димка.

Лицо Гайдамачихи болезненно сморщилось, она повернулась к Димке и грустно проговорила:

– Старость, миленький, никого не красит…

Старуха тихонько подошла к самому озеру, с большим трудом нагнувшись, зачерпнула пригоршню воды и поднесла ее к губам, словно поцеловала. После этого долго стояла, не отрывая взгляда от острова, беззвучно шевеля губами, как будто про себя шептала молитву Подбежавший к ней Ходя склонился над водой, несколько раз лакнул длинным слюнявым языком и так же, как Гайдамачиха, посмотрел вдаль.

– Смотри, Ходенька, последний раз смотри… Кузя не захотел идти с нами, так, дурачок, никогда больше и не увидит нашего озера, – обращаясь к собаке, словно к разумному существу, тихо проговорила Гайдамачиха, провела мокрой от воды ладонью по лицу и, сгорбившись сильнее обычного, придерживая в фартуке рыбу, пошла по тропинке среди тальников к Березовке. Опустив понуро голову, за нею покосолапил Ходя.

Мальчишки завороженно смотрели старухе вслед. Первый раз они видели бабку Гайдамакову такой разговорчивой и ласковой и не могли понять, что с нею случилось. Молчание нарушил Димка:

– Прощаться приходила со своим озером.

– Ага… «Прощание славянки» состоялось… – задумчиво произнес Сергей и обернулся к Димке. – Пластинка такая у нас дома есть с мировецким маршем.

– Кузю какого-то вспомнила, который не захотел с ними идти смотреть на озеро, – опять сказал Димка.

Сергей постучал себя по лбу.

– Соображаешь хуже бульдозера. Козел у нее Кузя, которому Торчков вилами в бок пырнул. Помнишь?

– Значит, бабка и козла, и собаку хочет с собой увезти? Ее ж с ними в поезд пассажирский не пустят.

– Может, она на товарняке поедет.

– Кто сейчас на товарных поездах ездит? Это не в революцию, чтобы на товарняках ездить… – Димка поставил ногу на массивную цепь, тянущуюся толстой змеей от березы к берегу. – А про то, как мы лодку отомкнули, даже не спросила бабка.

– Чего тут спрашивать? Сразу видно, пробой из лодки выдернут.

Сергей показал на ладони деньги, которые сунула ему Гайдамачиха за рыбу. – Куда их деть? В озеро, на счастье, кинуть?…

– Еще чего!… – шмыгнув облупившимся носом, буркнул Димка, – Конфет в сельмаге купим или книжку какую-нибудь про трактор.

– Конфет так конфет, книжку так книжку… – стараясь задобрить друга, затараторил Сергей и вдруг, словно опомнившись, схватил Димку за руку и потянул за березу.

– Ты чего?! – удивился Димка.

– Пульнут еще разок с острова, будешь знать чего…

Димка вытаращил глаза:

– Правда, заболтались с Гайдамачихой… А кто стрелял на острове, а?…

– Я откуда знаю. Выстрел вроде как из пистолета.

– Или из винтовки. Мне показалось, будто пуля рядом с лодкой в воду шмякнулась.

Осторожно выглянув из-за березы, Сергей прищурился, прикидывая расстояние до острова, и сказал:

– Километра полтора, не больше… Из винтовки запросто достать может.

– Особенно из снайперской, – добавил Димка и торопливо предложил: – Забираем щуку и шпарим домой, а то сельмаг тетка Броня скоро закроет.