Кукла Баю-Бай

Глава 5

«Смотри, сама увидишь». Вот что сказала Антония перед тем, как молоко взорвалось. И ещё эта улыбка… Сначала я подумала, что происшедшее – её рук дело. Но это было невозможно. Как, скажите на милость, малявка с заколкой-утёнком способна учинить такой тарарам? Ответ очевиден: никак. Простое совпадение.

Вот только Антония не верила в совпадения. Однажды, когда ей было семь лет, она очень хотела, чтобы пошёл дождь. Позже, вопреки предсказаниям синоптиков, брызнул лёгкий дождичек. А Антония долго потом твердила, что сама вызвала дождь, поскольку она волшебница. Впрочем, с тех пор ей ни разу не удалось воплотить ни одну свою мечту.

Вот и сегодня случилось то же самое. Совпадение – да, очень странное совпадение – но и только.

Конечно, потом вся школа гудела, обсуждая разлитое в столовой молоко. Как только его не называли: и «Атомная молочная бомба», и «Коровья месть». Учителя вели себя ничуть не лучше. Детей они успокоили, происшествие обсуждать запретили, а сами продолжали шушукаться, не слишком скрывая ухмылки и притворяясь, что внезапно раскашлялись.

Зато на меня никто не обращал внимания. Молочная бомба сделала меня невидимкой. Даже Мэдисон не сверлила меня ядовитым взглядом, явившись к мисс Кроззетти на урок обществоведения – по счастью, единственный, куда мы ходили вместе. Она слишком увлеклась обсуждением собственных дел с двойняшками. А последний урок в художественном классе мистера Кэппа можно было считать глазурью из взбитых сливок на несвежем и едва съедобном торте первого дня в школе.

Я знала, что в классе у мистера Кэппа мне будет хорошо. Он был лучшим, и я обрадовалась, узнав, что в этом году рисование по-прежнему будет преподавать он.

Он никогда не вгонял меня в краску неуместными вопросами и всегда умел занять какими-то мелкими делами: промыть кисти или разобрать по цветам краски. И примерно раз в неделю он сажал меня рисовать собаку.

История с собакой началась в ноябре прошлого года, как раз после Дня благодарения. Нам велели составить цветовой круг. Обычно я выполняю задание сразу, но тогда увлеклась, срисовывая в тетрадь портрет бигля с обложки «Шайло»[1]. Утром я взяла эту книгу в библиотеке – главным образом из-за обложки. Я вообще люблю книги про животных и без конца перечитываю «Чёрного Красавчика»[2], но что-то в мордочке этого пса меня особенно зацепило.

Папа постоянно заводил речь о том, что хорошо бы завести собаку, но дальше разговоров у него дело не шло – как и во всём остальном. А по правилам парка трейлеров, в котором мы жили сейчас, животных держать запрещалось, хотя это не мешало мне мечтать о маленьком забавном щеночке. Вот так и вышло, что в тот день я взялась за карандаш.

У меня зарделось лицо, когда я заметила, что мистер Кэпп за мной наблюдает. Тогда я ещё не знала его настолько хорошо и так испугалась, что даже не подумала спрятать свой рисунок.

Я сжалась, ожидая, что на меня начнут орать с красным от гнева лицом, а потом подвергнут наказанию. Но прошла минута, стояла тишина, и я отважилась украдкой посмотреть на учителя. Его лоб пошёл морщинами – как всегда в минуты раздумья. Кажется, он не сердился, но я никогда не могла с уверенностью определить настроение взрослых.

– Неплохо, – мистер Кэпп поманил меня пальцем и показал, чтобы я села за стол у окна. Я подчинилась, хотя едва переставляла ноги. Он ненадолго скрылся в своей подсобке, а потом вышел с толстенной книгой размером с почтовую коробку. Учитель со стуком опустил книгу на стол, открыл её и показал на иллюстрацию с изображением бигля.

– Постарайся нарисовать его для меня, – сказал он и отошёл.

Минут пять я сидела и дрожала, не в силах шевельнуть и пальцем. Это что, ловушка? Одна из взрослых уловок, чтобы меня помучить? Мой папа был на них большой мастер. Он мог мило улыбаться – просто душа-человек, – а в следующую минуту без видимых причин разразиться потоком жестоких слов, будто ножом разившим без разбору всех подряд.

Через пять слишком длинных и весьма болезненных минут я наконец подняла глаза. Мистер Кэпп откинулся на стуле, закинув ноги на стол. Он смотрел в окно, задумчиво постукивая карандашом по подбородку. А потом с улыбкой обернулся ко мне.

Он улыбался мне всего-то несколько секунд и тут же снова принялся стучать по подбородку. И всё. Но у меня внутри словно что-то оттаяло. Сама не знаю почему. И я принялась рисовать.

С тех пор я сказала ему едва ли полдюжины слов. Хотя он обращался ко мне на каждом уроке, как будто мы постоянно общались. И я успела нарисовать для него около двух десятков собак. Иногда мои рисунки появлялись на стенде с объявлениями. В такие дни я словно парила над землёй.

Итак, дважды в неделю на сорок две минуты я могла себе позволить расслабиться. С мистером Кэппом было безопасно. И это значило очень много.

Многие ученики подтрунивали над мистером Кэппом у него за спиной. Но он никогда не замечал насмешек и выглядел, как мне казалось, счастливым. Я бы тоже хотела почувствовать себя такой же счастливой.

Я уже почувствовала себя почти счастливой, когда вошла к нему в класс после безумного происшествия в столовой. А быть почти счастливой тоже немало.

– А вот и ты, Люси, – мистер Крэпп поднялся мне навстречу. Как всегда, на нём был бледно-голубой балахон художника, а концы длинных усов старательно закручены вверх. Двумя руками он держал большую картонную коробку.

– Иди сюда и помоги мне, – сказал он. – Надо давно перебрать эти цветные карандаши и выкинуть сломанные. – Он наклонился и добавил вполголоса: – Надеюсь, ты не обидишься, что я подсадил к тебе новенькую девочку. Её зовут Мэй Дарасаватх. Семья переехала сюда из большого города неделю назад, так что она пока может чувствовать себя неловко на новом месте. От тебя ничего дополнительно не требуется – просто оставайся такой же умницей, как всегда. Ты ведь не против, Люси?

Я посмотрела на девочку, сидевшую за моей партой. У неё были длинные волнистые тёмные волосы и приветливые карие глаза.

– Конечно, – сказала я и взяла карандаши.

Довольно быстро я обнаружила, что, если новенькая и «чувствует себя неловко», это никак не отразилось на её словоохотливости. Пока мы в четыре руки перебирали карандаши, она успела рассказать и о своём младшем брате, у которого голова как тыква; и о мизинце на её левой ноге, гораздо большем, чем на правой; и о любимом телешоу «Демон Донни» про наполовину мальчика, наполовину демона с добрым сердцем и ужасной шевелюрой, взрывающего всё, к чему прикоснётся… и ещё о тысяче пустяков, облечённых в слова, сыпавшиеся из неё непрерывным потоком.

То и дело она оборачивалась ко мне, чтобы спросить:

– А ты как думаешь?

Я едва успевала промямлить нечто невнятное вроде:

– Ага, ну да… круто.

Я даже иногда пыталась улыбаться. Однако её нисколько не смущало, что она болтает за нас двоих. И что самое удивительное – меня тоже. Мэй мне сразу понравилась, и, как это ни странно, я ей тоже. Или по крайней мере не вызвала у неё раздражения, что тоже неплохо. «Глазурь из взбитых сливок с вишенкой наверху», – подумала я.

Когда я вошла в автобус после уроков, то почти убедила себя, что предстоящий учебный год станет не таким уж отвратительным, как я опасалась. В конце концов, основной удар самого ужасного первого дня приняла на себя кассирша в столовой. И честно говоря, я не слишком переживала за миссис Дадли. Антония была права: этой женщине не следовало говорить о маме подобным образом.

Правда, я тревожилась за Антонию. Она молчала, сидя рядом в автобусе и засунув голову в рюкзак – как на обеде. Интересно, та её улыбка демонстрировала равнодушие к грубости миссис Дадли или сестра искренне верила, что именно она сотворила молочную бомбу? Может, теперь она чувствовала себя виноватой, что кто-то пострадал?

Я прикоснулась к руке Антонии. Она развернула ладонь и переплела свои пальцы с моими. Так мы и доехали до дома.

Я подумала, не распотрошить ли мне банку из-под кофе, в которой я припрятала на Рождество полдоллара. Парочка шоколадных батончиков из кондитерской по соседству – лучшее средство, чтобы поднять настроение моей сестре. Особенно если попадутся батончики с миндалём.

Автобус затормозил и выпустил нас. Стоя на остановке, я постучала Антонию по плечу, собираясь поделиться идеей посещения кондитерской. Но не успела я открыть рот, как она вцепилась в мой рукав.

– Скорее! – выпалила она и помчалась к трейлеру, увлекая меня за собой. Сестра была меньше меня, но хватка у неё оказалась стальная, и мне пришлось потрудиться, чтобы поспевать за нею. Добежав до гинкго, она толкнула меня так, что я приземлилась прямо на каменистую землю.

– Ой! – я невольно потянулась к ушибленным ягодицам. – Ты что делаешь?

Но Антонии было не до меня. Она пустилась в пляс вокруг дерева, высоко задирая ноги и, как обычно, издавая резавшие ухо вопли бешеной мартышки.

– Да что с тобой такое? – заорала я.

Антония не обращала на меня внимания. Она остановилась лишь для того, чтобы проверить, далеко ли отъехал автобус. И когда тот скрылся за поворотом, высунула вслед язык и издевательски фыркнула. А потом плюхнулась на землю рядом со мной.

– Ну… и как тебе это? – на лице Антонии снова сияла улыбка, как днём за обедом. Это начинало меня всерьёз нервировать.

– Что – это? – спросила я. – То, как ты мне чуть не сломала копчик?

– Да нет же! – Антония со стоном закатила глаза. – Ты же знаешь. Ффу-у-у-ух! – она надула губы и взмахнула руками.

– А, ты про молоко. – Я всё ещё тёрла ушибленное место. – Да, пожалуй, это было странно.

– А ты видела её рожу?

– Кассирши? Конечно. Она явно расстроилась.

– Вот и поделом! – фыркнула Антония. Она поставила рюкзак на колени, расстегнула его и сунула голову внутрь. Сначала я решила, что она что-то ищет. Но тут услышала её шёпот.

– Антония? – окликнула я.

Сестра рассмеялась и подняла голову.

– Представь себе, это всё она придумала. Насчёт молока. Круто, правда?

– Да о чём это ты? Кто придумал?

– Кто? Она. – Антония полезла в рюкзак. Во все стороны полетели небрежно отброшенные листы бумаги, тетради и обгрызенные карандаши. Наконец она, закусив язык, добралась до лежащего на самом дне предмета.

С торжествующим воплем Антония выпрямилась, попутно отправив в полёт ещё несколько карандашей и бумаг, и обеими руками извлекла из недр рюкзака странное жёлтое облако. Она бережно расправила облако у себя на коленях, разобрав его на гладкие светлые локоны. И лишь потом развернула лицом ко мне.

Кукольную голову. Она держала кукольную голову.