Куклиада

Дело было так.

Однажды, на исходе лета 1994-го, мне позвонил Григорий Горин и сказал: "Витя! Вам, конечно, нужны деньги".

Горин, надо сказать, вообще очень мудрый человек, что видно хотя бы из вышесказанного. На сердце у меня растаяла медовая лепешечка. Я понял, что этот замечательный драматург заработал где-то денег и хочет их мне предложить.

– Нужны, – ответил я, хотя никто меня не спрашивал.

– Тут мне позвонили, есть одна идея… – сказал автор того самого Мюнхаузена.

Через час я был у него, а еще через минуту услышал слово "куклы".

Их уже было сделано пять: парочка политиков, банкир, президентский пресс-секретарь и телеведущий. Почему слепили именно их, а не кого-нибудь еще, Горин не знал; не знал он, и что с ними делать. Не знал этого, впрочем, никто – и меньше всего те, кто заказал во Франции опытную партию резиновых монстров, действуя, очевидно, по наполеоновскому принципу "ввязаться в бой, а там посмотрим".

Мы с Гориным выпили по три чашки чая и съели по порции мороженого, но прояснению мыслей это не помогло. С имевшимся раскладом кукол делать было совершенно нечего, они не сплетались ни в какую драматургию…

"Нужна концепция, – напутствовал меня у дверей классик. – У вас молодые мозги, думайте!"

Мы встретились через несколько дней.

"Ну? – строго спросил меня Григорий Израилевич. – Придумали концепцию?"

Я виновато развел руками.

"А я придумал", – нравоучительно сказал Горин. Он неторопливо закурил трубку и с минуту задумчиво посасывал ее, бесстыже увеличивая драматургический эффект. Затем посоветовал учиться у него, пока он жив. Наконец, значительно поднял палец и изрек: "Надо взять у них аванс – и скрыться".

Эту концепцию я знал и без него.

Жена Горина позвала нас к столу. Мы плотно, очень вкусно пообедали и выпили по чашечке кофе с пирожными. Идей не появилось, но я поймал себя на том, что процесс поиска начинает мне нравиться. Я спросил, не прийти ли мне завтра.

"Придумывайте концепцию", – строго ответил Горин.

Через пару дней углеводы, потребленные мной в квартире хорошего драматурга, добрались, видимо, до головы, потому что там, в голове, сложилось нечто, похожее на замысел.

Придумал я некий провинциальный город – Глупов не Глупов, а, ну скажем, Верхнефедератск, где почти все, как в натуре, только резиновое: резиновый мэр, резиновые же депутаты всяческих фракций: от твердокаменных коммунистов до умалишенных либералов, просто обыватели… И писать себе сериал, эдакую бесконечную российскую "Санта-Барбару", где все, происходящее в России, будет уменьшено до городского масштаба и опрокинуто в парадокс. Идея, естественно, требовала большого количества кукол – по количеству игроков в высшей политической лиге…

Горин с видимым облегчением благословил меня ("Вы придумали – вы и пишите!"), дал телефон режиссера Василия Пичула и самоустранился.

Пичул оказался малоразговорчивым, неулыбчивым брюнетом. Он с полчаса глядел, как я размахиваю руками, изображая в лицах собственную концепцию, после чего сообщил, что ничего этого не будет, потому что не будет никогда. Нету денег. Каждая кукла стоит чертову уйму долларов США, продюсер, хотя и откликается на имя Василий Григорьев – практически француз, декораций никаких, и вообще…

В завершение встречи Пичул взял почитать мою книжку – на чем все и закончилось; по крайней мере, я думал, что закончилось. Никто не звонил, и, признаться, я воспринял это как должное: количество издохших в зародыше телепрограмм вообще значительно превышает количество выживших.

Но, видимо, "Куклы" появились под счастливой звездой.

Дело завертелось.

Не буду утомлять читателя подробным описанием первых внутриутробных мук. Были привезены – и тут же украдены с "Мосфильма" – куклы, приходили и уходили авторы; по телестудии "Дикси", взявшейся снимать программу, целыми днями бродили неприкаянные сатирики, артисты-пародисты, журналисты, художники и кукловоды…

В целях промывки наших аполитичных мозгов непосредственно из Кремля был выписан консультант-политэконом; в минуту умственного затмения по его образу и подобию была сделана кукла с усами-пиками и бородой-лопатой.

Когда консультант перестал сотрудничать с программой, кукле была проведена операция по изменению пола, и она стала женщиной. Эта чудовищная трансвеститка играла в первых выпусках программы, наводя ужас на аудиторию.

От моей концепции к тому времени не осталось ровным счетом ничего; к образу будущих "Кукол" мы шли ощупью. Дата эфира маячила все ближе, а стиля у будущей программы не существовало. Одна злоба дня, на которой долго не протянешь. Но, как говорится, не было бы счастья…

Справедливо сказано у Шварца: человека легче всего съесть, когда он болен или в отъезде. В ноябре 94-го я уехал на несколько дней в Петербург, а вернувшись обнаружил, что "Куклы" в моих услугах не нуждаются. Мой напарник, известный эстрадный драматург, оставшийся на хозяйстве, взялся писать все один. Что и делал в течение нескольких недель, пока не разругался решительно со всеми.

Причиной конфликта стали разночтения в оценке написанного им, а именно: драматургу написанное им нравилось, а остальным – нет. И он ушел, оставив в истории жанра великую фразу. Я повторяю ее всякий раз, когда написанное теперь уже мною не нравится режиссерам.

– Это очень смешно, – говорю я нравоучительно. – Очень! Вы просто не понимаете. Я тридцать лет в юморе!

Оставшись вообще без сценаристов, Пичул, человек без комплексов, достал с полки томик Лермонтова и экранизировал "Героя нашего времени". Он смонтировал лермонтовский текст, распределил роли среди наших резиновых "артистов" – и это вдруг оказалось точным, злободневным и очень смешным!

Программа, до этого, по европейскому образцу, состоявшая из набора более или менее смешных сценок и реприз, вдруг обрела цельность и глубину.

Да и мне антракт пошел на пользу. Когда, не слишком убедительно извинившись за произошедшее, меня вторично пригласили поиграть в "Куклы", я уже знал, что с этим со всем делать.

…В январе 1995-го я написал "Гамлета". Вы скажете, что "Гамлета" в 1603 году написал Шекспир – но его авторство, как выясняется, еще надо доказать! А вот насчет моего никаких сомнений быть не может.

Впоследствии я написал также "Дон Кихота", "Фауста", "Отелло", "Винни-Пуха" и "Собаку Баскервилей"… В столе лежат наброски "Дон Жуана". Сумасшедший дом, если вдуматься. Впрочем, мне давно нравилось играть в стилизацию – лет за двадцать до "Кукол" я занимался этим с большим удовольствием, но, так сказать, для внутреннего пользования, на театральных капустниках… А тут – пригодилось.

Спасибо Пичулу. Ему хватило "чистого" классического текста, а уж при переделке открывались просторы совершенно немереные.

Так вот, о "Гамлете". Не знаю, как принимали в "Глобусе" драматурга В. Шекспира, принесшего рукопись одноименной трагедии (не застал) – но, возможно, его принимали хуже. Я был с почетом отведен в "курилку" и посажен пред ясные очи художественного руководителя программы…

Художественным руководителем программы (и вообще начальником всей этой авантюры) был тот самый "француз" Василий Григорьев, о котором мне рассказывал когда-то Пичул. Многолетнее проживание в городе Париже придало григорьевскому языку мягкий, едва заметный акцент, а мыслям – свободу, плавно перетекающую в полную, как принято говорить нынче, отвязанность. Не исключено, впрочем, что последовательность была иной – может быть, именно возникшая среди родных осин отвязанность и привела Васю на постоянное место жительства в город Париж…

(Вы уже поняли, что в процессе создания программы меня окружали Васи. Для пресечения недоразумений продюсер отныне будет зваться, на французский манер, Базиль, а уж Пичул пускай остается, как есть…)

Продюсер, художественный руководитель и, как впоследствии выяснилось из титров, автор концепции, Базиль задал мне вопрос, которого не забуду по гроб жизни.

– Ты каждый раз можешь так смешно писать, – спросил Базиль, – или это получилось случайно?

– Случайно, – ответил я – и тут же был зафрахтован до конца года на четыре программы в месяц.

Свое согласие на это могу объяснить только вредным воздействием чужого никотина на собственный мозг. До того времени я отродясь не работал "в режиме": писалось – писал, не писалось – делал что-нибудь другое или просто плевал в потолок… Но выдавать по сценарию в неделю!.. Тем не менее, назвавшись груздем, я с энтузиазмом полез в кузов.

Кузов, как выяснилось впоследствии, мог запросто оказаться кузовком.

В общих чертах мой "творческий процесс" выглядит так.

В воскресенье, ближе к полуночи, приезжает за сценарием Пичул. Он погружается в кресло, я вкладываю ему в руки несколько листочков с текстом и с холодеющим сердцем сажусь напротив. После чего в тягостной тишине Вася минут пять задумчиво смотрит в листки, и каждый раз черт подмывает меня заглянуть ему через плечо и удостовериться, что читает он именно то, что я написал, а не подборку некрологов.

По прошествии пяти минут Вася поднимает голову и произносит приговор. "По-моему, ерунда", – говорит он. Или: "Фантастически смешно". И то, и другое произносится ровным печальным голосом.

После чего Вася выдает несколько фундаментальных соображений относительно того, как довести сценарий до кондиции – и уезжает в ночь. А я завариваю чайник – и сажусь за переделку.

Утром приезжает Вася. Он печально просматривает переделанный сценарий, пожимает мою обессиленную руку – и укатывает в студию, где уже стоят на низком старте артисты. Теперь программа покатится по привычному пути – озвучание, съемки, монтаж… – а моя часть пути пройдена, и я могу с чистой совестью ложиться спать.

Сплю я вместе с моей чистой совестью минут пять, потому что через пять минут звонит телефон.

– Это Левин, – говорит трубка жизнерадостным голосом. – Какие идеи?

Левин – это директор студии "Дикси" и сменщик Пичула. Если бы и он был Васей, я бы застрелился – но он, слава Богу, Саша.

В первые два года существования программы режим у нас был простой: Левин и Пичул делают программы по очереди, а потом каждый отмокает от производственного ада неделю, пока парится напарник. Отдохнув же, они первым делом звонят мне и интересуются, что я думаю насчет следующего сценария.

Думаю я в это время об убийстве каждого, кто произнесет при мне слово "куклы", о чем я и сообщаю.

– Ну хорошо, – говорит Левин, – я ж не зверь, отдыхай, позвоню через час…

И жизнерадостно смеется.

Откуда подпитывается энергией этот плотный человек, я не знаю, но выделяет он ее круглосуточно. Если, придя в студию "Дикси", вы не застали Левина колотящим по клавиатуре компьютера, значит, он где-то снимает, или монтирует снятое, или только что уехал, или вот-вот будет. Ближе к ночи легче всего накрыть Левина в хорошей компании (со мной) в каком-нибудь проверенном ресторане: Саша – гурман, и чем попало тревожить организм не будет.

(Кстати, Лев Толстой угадал с фамилией для своего положительного героя: наш Левин – вегетарианец. "Убоины" он не ест; официант скорее умрет сам – или будет убит Левиным, – чем директор "Дикси" притронется к салату с кусочком яйца).

На меня его вегетарианство не распространяется. В процессе совместной работы я был убит и съеден неоднократно. Перед ритуальным убийством Шендеровича Левин, как правило, кричит. Текст крика несложен – и за два года я успел выучить его наизусть.

– Это полная херня! Полная херня! Аб-со-лютная! Я не буду этого ставить! У меня одна жизнь, и я не хочу тратить ее на пол-ную хер-ню!

– Вполне кондиционный сценарий, – хладнокровно отвечаю я, ища, чем бы ударить Левина по голове.

– Полная херня!

Минут за десять мне удается залить это пламя, и от крика Левин переходит к анализу, из которого следует: сюжет не простроен, характеры не развиты, парадокс отсутствует, шутки старые, все предельно банально, сценария нет, а за слово "кондиционный" я еще буду мучиться в сере и дыму.

Поскольку все тяжелые предметы из левинского кабинета предусмотрительно убраны, мне не остается ничего, кроме как забрать сценарий и увезти его на переделку.

Переделав текст до полной неузнаваемости, я снова привожу его в "Дикси".

Это гораздо лучше, говорит Левин, но все равно херня. И смеется.

Ободренный похвалой, я приступаю к шлифовке, а именно: переставляю местами две-три реплики и меняю шрифт. Левин берет листки и начинает трястись от хохота. Он утирает слезы, созывает в кабинет сотрудников, читает им вслух мои среднего качества репризы и предлагает всем прикоснуться ко мне, пока я живой, потому что перед ними – классик и гений, а Гоголь – это так, детский лепет…

Путь от полной херни до гениальности я прохожу в среднем дня за полтора. Гоголь не Гоголь, но так быстро в русской литературе не прогрессировал еще никто…

Потом Левин везет меня ужинать.

Не знаю, что чувствовал Гоголь. Я чувствую себя цирковой обезьяной, честно заработавшей свой банан.

За три года существования программы она обросла некоторым количеством легенд, причем самые поразительные из них – чистая правда.

Например, история о том, как после очередного выпуска "Кукол" (снятого по мотивам "Белого солнца пустыни") мне позвонил один парламентский корреспондент и, радостно хихикая, сообщил, что только что в Совете Федерации из-за меня произошел небольшой скандал, а именно: президент одной северокавказской республики публично объявил об оскорблении, нанесенном нашей программой его народу.

Как выяснилось, оскорбление состояло в том, что республика была изображена в виде женщины-мусульманки.

Я был ошарашен; разумеется, я ожидал негативную реакцию на программу, но совершенно с других директорий. Мне в голову не приходило, что мусульманка – это оскорбление. И потом, речь шла о стилизации на темы "Белого солнца…"

Я спросил, нельзя ли объяснить господину президенту республики содержание слова "метафора". Мой собеседник помолчал несколько секунд и ответил:

– Не советую.

Кстати. Как говорят в Одессе, вы будете смеяться, но цензуры у нас не было. Ну, почти не было. Писал я что в голову взбредет, сюжет обсуждал только с режиссером будущей программы и, время от времени, с Базилем Григорьевым. (Иногда на Базиля накатывали волны болезненного интереса к своему любимому детищу – тогда он мог позвонить из Парижа и битый час выяснять мельчайшие подробности сюжета очередного выпуска, после чего снова уехать на остров Мартиник и пропасть на месяц. Тогда мы писали и снимали "Куклы" без художественного руководства вообще.)

Перед самым озвучанием очередной программы готовый сценарий отправлялся по факсу руководству НТВ, оттуда приходило "добро", и артисты шли в студию. Первое пожелание относительно переделки текста мы услышали перед записью программы "Царь Султан". Была там сцена, посвященная визиту одного российского реформатора в Арабские Эмираты, и начиналась сцена так:

Вот как раз "краснобая" нас и попросили на что-нибудь заменить. Принципиального протеста это у меня не вызвало: русский язык, как известно, велик, свободен и могуч, синонимов в нем – ешь не хочу, но специфика случая состояла в том, что программа была написана стишками…

Рифму к слову "Дубай" личный состав "Кукол" искал минут двадцать и весь взмок. Не верите – попробуйте сами:

Вот то-то. И поскольку этот тупиковый путь я прошел еще при написании программы, то, пока все мучились, попробовал исхитриться и убрать "Дубай" из рифмы совсем:

М-да…

Кончилось тем, что своими лексическими проблемами мы честно поделились с начальством, поклявшись, что готовы оставить любую предложенную сверху рифму. Минут десять там, наверху, по всей видимости, рифмовали, а потом позвонили и сухо разрешили: "Оставляйте "краснобая".

Что и было исполнено. И никто не умер.

В общем, серьезных проблем у нас с НТВ не возникало – и, забегая вперед, скажу, что почти за три года совместной работы (сто с лишним сценариев!) лишь один полежал пару месяцев на полке – да два других не были реализованы совсем.

Все три случая, впрочем, стоят того, чтобы о них рассказать.

На полку лег "Дон Кихот". В этой программе дебютировала кукла, сильно похожая лицом на Александра Васильевича Коржакова. Телохранитель, да еще по имени Санчо, да еще, если помните, бравшийся управлять островом – мимо такого количества совпадений пройти было невозможно.

Не знаю, на что отвлеклось руководство, когда читало сценарий, но спохватилось, когда программа уже была готова к эфиру.

Любопытно, что регулярное появление в резиновом виде Президента России к тому времени уже перестало вызывать у руководства особые опасения – нас только иногда просили соразмерять удар… – но при мысли о появлении на экране президентского телохранителя всех охватила крупная дрожь. Потребовалось два месяца для того, чтобы ее унять и выпустить программу в эфир, причем этот подвиг руководство НТВ приурочило к визиту в Москву президента США Клинтона – решив, по всей видимости, погибнуть на глазах мировой общественности.

Будущим историкам демократической России это соотношение страхов должно быть небезынтересно.

…Обращение к пушкинскому "Пиру во время чумы" произошло в ночь на третье марта 1995 года. За день до этого был убит Влад Листьев, и пускать в субботний эфир уже готовый веселый выпуск было совершенно невозможно: так сошлось, что именно в ту неделю, вдобавок к убийству Листьева, России было впервые показано наглое от безнаказности лицо фашиста Веденкина. И все это на фоне раскручивавшейся бойни в Чечне.

Надо было успеть написать и снять что-то соответствующее температуре общественного гнева тех дней – или совсем убирать "Куклы" из эфира.

Стилизация "Пира…" была написана за ночь, утром в студии озвучания собрались актеры – но производство сценария было категорически остановлено руководством телекомпании. Никакие резоны приняты не были.

Я никогда не руководил никем, кроме самого себя – и, наверно, не представляю тяжести этого ремесла. Понимаю, что охотников придушить НТВ было в ту пору хоть отбавляй, и охотники эти были, как бы это мягче сказать, не последними людьми в стране, и они ждали повода… И все-таки смерть той программы переживал тяжело.

"Куклы" в эфир не вышли.

Недавно я перечитал тот, двухлетний давности сценарий – и, кажется, понял, что в нем так напугало наших партнеров. Разумеется, не конкретная сатира – были у меня (и благополучно проходили в эфир) куда более злые шутки. Напугало, я думаю, полное соответствие духа пушкинской трагедии и пушкинского текста (которого в моем "Пире…" оставлено было больше половины) происходящему в России весной 95-го года.

Меня это напугало тоже – но именно поэтому я так хотел, чтобы программу увидели миллионы россиян.

История второго запрета – история, напротив, довольно смешная. Утомленное нервной реакцией прототипов, руководство НТВ напомнило мне, что "Куклы", в общем, передача-то юмористическая – и предложило написать что-нибудь легкое, а именно: после "Пира во время чумы", "Дон Кихота" и "Фауста" стилизовать какую-нибудь детскую сказку.

И чуть ли не само, на нашу общую голову, предложило "Винни-Пуха". Через неделю я "Винни-Пуха" принес. Руководство обрадовалось мне, как родному, угостило чаем с печеньем – и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоевского и Ницше, время от времени переходя на английский. Мы только что в гольф не играли в кабинете… Я разомлел от интеллигентного общества.

Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Прочитав же первую строчку, вдруг тоскливо и протяжно прокричало несколько раз одно и то же, довольно демократическое отечественное слово. Я забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке – известной всей стране строчке из одноименного мультфильма: "В голове моей опилки – не беда!"

И конечно, в "Куклах" ее должен был спеть Самый-Самый Главный Персонаж – но скажите: разве можно было, фантазируя на темы "Винни-Пуха", обойтись без опилок в голове?

Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех…

Конечно, теперь оба непошедших сценария можно опубликовать, но, как говаривал один персонаж у О.Генри, "песок – неважная замена овсу"…

Впрочем, случалось, что в невоплощении написанного были виноваты и первые лица страны. Так и не увидела экрана песенка про маркизу, у которой все хорошо, все хорошо… Написана песенка была зимой 96-го, когда рейтинг Ельцина ушел глубоко за ноль – и казалось, никогда не вернется обратно. Но места ей в текущих программах не нашлось, а пока мы думали, что с этим шансоном делать, Борис Николаевич вышел из ступора – и произведение стало совершенно неактуальным.

Пропал сценарий – но, как говорится, других бы бед не было!