Кукловод. Кровь Солнца

2

Куклы завораживали его. Сколько он себя помнил, куклы привлекали его к себе с какой-то странной, непонятной ему самому, силой. Нет, он был совершенно нормальным мужчиной, в детстве в кукол не играл и не крал маминой помады. Кукол советских, магазинных, он тоже не признавал — убожество и есть убожество. В детстве матушка частенько водила его в театр кукол и там он, как зачарованный, смотрел, как оживает кукла. А несколько раз мама даже свозила его в Москву, где он побывал в театре Образцова. И в музее кукол, который при нем находился. Дел у мамы в Москве бывало обычно на несколько дней, так что он каждый день возвращался в этот музей. Марионетки. Тростевые. Перчаточные. Японские, китайские, немецкие, русские куклы, казалось, хотели ему что-то сказать. Что-то он слышал, что-то нет. Но всегда ему казалось, что между человеком и куклой может существовать какая-то связь. Самая неожиданная. Простые выводы, что весь мир — театр, он постиг очень рано, уточнив для себя, что не просто театр, где актер может и взбрыкнуть, уйти в запой или впасть в депрессию и уехать в Тимбукту, постигать Дзен. Нет. Этот мир, как он понимал, глядя на мир своими разными глазами, был театром марионеток. Главный кукловод был для него загадочен и непостижим, нет, речь шла не о Господе Боге, речь шла о том, что все, кто занят в этом спектакле — марионетки, некоторые из которых сами водят других марионеток, но в спектакле всегда должен быть режиссер. Его мастерство потрясало. В конце концов, он пришел к выводу, что на определенном моменте рост мастерства того или иного кукловода кончается и что кукловод в мире не один, а их несколько, хоть и немного.

Марионетки, что он видел на улицах, порой рвали нитки, но чаще всего вели себя смирно. А многие были и рады тому, что кто-то ведет их по площадке, то и дело нарочито сильно стукая о декорации — войны, инфляции, кризисы, потери, болезни, рост цен, неразбериху и сумятицу.

Он был художник по образованию и профессии. Нет, он не был непризнанным гением, его выставки проходили не только в его небольшом городе. Его работы шли и за рубеж, выставлялись в Третьяковской галерее, он объездил много разных стран, был, что называется, обеспеченным человеком, но жить продолжал все в том же среднем заштатном городе в двухстах верстах от столицы.

Маменька его, мадам вольного поведения, но при том строгих правил (да, такое тоже бывает), родила его от какого-то заезжего молодца. Заезжего из стран Латинской Америки, вышла за него замуж, и он остался здесь, в холодной русской земле, где его, спустя восемь лет, и зарыли.

Его забили насмерть на глазах восьмилетнего сына, забили за то, что он был нерусским, за то, что он был один, а еще за то, что трудно остановиться, когда никто не мешает и можно выплеснуть свою марионеточную злость. Его папаша был настоящим мужчиной и не побоялся заступиться за незнакомую молодую девицу, которую черт понес через неблагополучный район в вечернее время.

Драка это стояла перед глазами сына всю жизнь, с начала и до конца, во всех подробностях. Главное, что он запомнил — его папаша не отступил. Ни на шаг. Девица благополучно скрылась, мальчишку трогать не стали — это были какие-то заезжие ублюдки, отец его был известной личностью в своем районе и конфликты с ним возникали редко, так как папаша обладал нравом буйным, резким и если и боялся чего — так это уронить свое достоинство.

Не отступать. Драться до последнего. Если бы Хуан Альварес вовремя сдался, он остался бы жив. Но, увы — его папаша был Хуан Альварес, и сдаваться не умел. В ход пошли ножи (папаша тоже, к слову, в долгу не остался) и дело кончилось телом на земле, другим телом, которое убийцы увезли с собой, пятнами крови на асфальте под корявым фонарем и маленьким мальчиком, молча сидевшим над телом своего отчаянного папаши.

В наследство от отца ему досталась темная кожа, того цвета, что принято называть оливковым, черные прямые волосы, нос, больше похожий на острый, хищный клюв, бешеный нрав, который он рано научился сдерживать, памятуя о подвигах папаши и имя — Рамон. Сверстники, приятели и друзья, учителя в школе, следуя неписаным правилам марионеток — не усложнять действо на площадке без нужды, перекрестили его в Романа, а он не спорил. Он знал свое имя. Был он роста чуть ниже среднего, худощав, широкоплеч при осиной талии, узколиц, скуласт, как уже упоминалось, разноглаз, один его глаз был синий, второй карий, войдя в пору возмужания, оброс щетиной, начинавшейся чуть ли не от глаз, в движениях резок, нравом отличался жестким, а порой бывал и жесток, при узком лице его лоб был неожиданно широк и высок, надбровные дуги развиты чрезвычайно, а подбородок его твердо и вызывающе смотрел вперед. С такой внешностью он мог легко сойти за своего среди испанцев, латиноамериканцев, кавказцев, а при желании — и за мулата, что ему впоследствии пригодилось.

В армию Рамон служить не пошел, отговорившись энурезом, окончил художественное училище, как уже упоминалось, был несколько раз женат, ибо, как черкашенин Микаладзе у Салтыкова-Щедрина, отличался, как и папаша, «горячечным стремлением» к бабам, женщинам, девушкам, леди, шлюхам и просто хорошим, добрым теткам.

Он был неплохим скульптором, но никогда не делал больших статуй. Его скульптуры правильнее было бы назвать — «скульптурками». Интересовался он и резьбой по кости, и лепкой. Имел связи с несколькими театрами, разбросанными по миру, которым делал кукол на заказ, но основной профессией это не выбрал.

Семь лет провел он в Испании, откуда было родом его имя и слегка — папаша, потомок майя, о чем он прожужжал жене все уши, на что той, к чести ее будет сказано, было наплевать, ибо она его просто любила. Семь лет он посвятил изучению полотен великих испанских мастеров, страны, ее странной и причудливой истории, заинтригован был деяниями инквизиции, а так как тяготел к истории и мистике, то долго изучал труды по демонологии, был допущен и в библиотеки к той литературе, к которой обычных марионеток не пускают, знал много, молчал еще больше. А заодно все семь лет, каждый день, исключая воскресные, обучался испанскому ножевому бою у старого мастера, из последних, пожалуй. В ножевом бою Рамон не уступил бы и ребятам из спецназа любой армии мира, возможно, слегка спасовал бы перед знатоками филиппинского ножевого боя, но этот пробел, познав его на своей шкуре, подправил, прожив год на этих самых Филиппинах. Смерть папаши научила его внимательно относится к сказанному, сделанному и к ножу. Пару лет он прожил на Гаити, не имея проблем с местными ребятами из-за цвета кожи. Волосы свои он преспокойно заплел в афрокосички и дивно прижился. Настолько дивно, что был даже представлен местному бокору, черному колдуну, хотя порой ортодоксальные приверженцы вуду и не признают бокоров за вудуистов. Нет, нет. Он не постигал тайны черной магии, отнюдь. Но понял, что кукла и человек могут быть связаны так, как и не снилось ни одному смертному. Он легко осваивал новые языки, а потому с людьми быстро начинал говорить на родном для тех языке, порой осваивая даже диалекты, а не основные. Бокор часто молчал, глядя на Рамона, видя в том что-то свое, понятное ему одному. Рамон дарил гаитянину, которого до судорог боялась вся округа, то ром, то сигары, то просто давал немного денег и, не вдаваясь в искусство создания зомби и прочие ужасы, точно понял, как создается кукла вуду. Но ее возможностей для Рамона было маловато.

Черт носил его по миру лет десять, но, в конце концов, к шоку знакомых, он снова объявился в своем городишке.

На свете есть города, которые не отпускают человека. В них нет ничего, видимо околдовывающего, но сами они, словно дикой силы магнит, тянут к себе тех, кто когда-то прожил в них несколько лет. Таким был город Рамона. Рамон, или Роман, или Рам, как кликали его близкие и маменька в том числе, не любил свой город и звал его просто: «Этот город».

Этот космополит по внешности и возможностям, при всей своей испано-майянской гордыне и нраве, был настолько русским, насколько это вообще возможно для психически адекватного человека. Маменька Рамона о ту пору уже вышла замуж и укатила куда-то в Смоленск. Почтительный сын слал ей туда деньги, чтобы мать имела возможность жить, а не прозябать, но в гости не ездил. А та и не настаивала — муженек был нрава простого и ее прошлое ей простил, простил в муках и страданиях, хотя она, собственно, в его прощении нуждалась менее всего. Но зачем злить хорошего человека напоминанием о том, что пришлось прощать? Рам не ездил к маме.

Куклы Рамона, которые тот делал для себя, отличались, помимо качества работы, красотой, филигранностью мелкой детали, они стояли рядами на полках на специально отведенной для них стене.

Куклы, куклы, куклы. И кукловоды. Эта идиома раздражала Рамона. Кукловоды вели своих кукол куда-то совсем не туда, куда должны были, хотя бы потому, что были пастырями. Рам ненавидел власть, но не обычной и положенной с рождения любому русскому, ненавистью, а ненавистью личной, тяжкой, яростной. Ненавидел преступления, остававшиеся безнаказанными, ненавидел те откровенные плевки в лицо с голубого экрана. Он часто смотрел в интернете, да и сам немало повидал, как живут марионетки в других странах. Да, они тоже были марионетками, что поделать, если пришил к рукам нитки, не обессудь, но они могли поставить ведро клубники у дороги, оставить весы, ценник и ящичек для денег и уйти домой. И ведро пустело, а ящичек наполнялся. Просто, правда? У нас бы сперли все, как только хозяин скрылся из вида. Рамон не обольщался воспеваемыми чертами русского народа, отнюдь. Острым глазом художника он видел и острым умом понимал он, что жесток этот народ, ленив, упрям, склонен к пьянству и ожиданию небесных кренделей, здравого смысла же в глаза не видел, а заодно являлся невиданным в истории цивилизации чудом — конгломератом одиночек, объединявшихся разве что для резни, будь то во время войн, которые идиоты порой затевали с Россией, или же для русского бунта, бессмысленного и беспощадного, где бессмысленность всегда доминировала, а беспощадность старалась хотя бы не отстать.

Оно любил этот народ. Ленивый. Эгоистичный. Жадный и щедрый всегда не с теми, с кем надо. Завистливый и всепрощающий. За него не жалко было умереть, на что народу, как испокон веков у него принято, было глубоко наплевать.

Преступления… Рамон спокойно, философски относился к порокам и преступлениям, сопутствующим человеку от века — кражам, разбою и прочим обыденным вещам. Но он истово, люто ненавидел торговлю наркотиками, покрываемой с самых верхов, торговлю детьми — полностью, а после употребления — по частям, трансплантаторов, содержателей и создателей сексуальных рабов — с лицами обоих полов, предварительно выдержав тех на героине. На улице можно было продать и купить все. От роскошного содомита до грамма героина. От шестилетней девочки с кукольными огромными глазами, до ее глаз.

Рамон слишком глубоко прошел в своем понимании мира марионеток. На такое они были неспособны. Возможностей и способов раздавить эту мразь у тех, кто был облечен властью для этого и поставлен был для этого, было попросту до черта. Но они продавались. Пока еще с трудом удерживая баланс спроса и потребления.

Рамон мог остаться художником, мастером по изготовлению кукол, мог открыть школу ножевого боя. Но он не хотел этого. Он хотел войны. Война звала его, как звала некогда индейцев майя кидаться на испанские полки с их страшными собаками и как звала самих испанцев завоевать весь мир.

Война был тем притягательнее, что в ней нельзя было победить. В ней можно было сразиться несколько раз, а потом попасть в тюрьму, где через час обзавестись инвалидностью и звучным женским именем, или же быть распиленным старенькой ржавой пилой.

Терроризм со взрывами и проникновенными письмами в печать не привлек Рамона, хотя он и подумывал об этом. Страдали не те, кто должен. Удары должны быть точечными. И исполнитель должен уходить от ответственности по законам несуществующего государства, под жутким по уродливости названием «Российская Федерация». Несуществующее просто потому, что государство определяет его конституция, неважно, скверная она, или хорошая, она должна быть и работать. Так, как в ней сказано. В России она не работала, а служила дневником, куда порой, по нужде (большой) вносили поправки. Ну, или если требовалось расписать ручку.

Для войны нужны были враги. Информация. Цель. И — оружие. Цель Рамона была дикой в тяжести своей — он задумал вернуть людям верное понимание слова «плохо».

А теперь он получил и оружие. То, о котором мечтал. То, с которым он будет вести бои, оставаясь живым и свободным, как только можно долго. Нельзя победить всю страну, это понятно. Он сломает систему в этом городе. Здесь начнут работать те, кто должен работать, а бояться те, кто должен бояться — суда и тюрьмы.

Он понял, что за оружие он хочет получить.

Кукол.

И Серый Шут пришел к нему.