Кукольник [=Укротитель]

Мистер Бенедикт вышел из своего домика. Постоял на крыльце, мучительно стесняясь солнца и чувствуя себя приниженным перед ближними. Мимо протрусила собачонка с умными глазами — такими умными, что мистер Бенедикт не решился встретиться с ней взглядом. В кованые железные ворота кладбища у церкви заглянул мальчишка, и рассеянно-цепкое любопытство ребенка заставило мистера Бенедикта содрогнуться.

— Вы — похоронщик, — произнес мальчик.

Мистер Бенедикт, внутренне съежившись, ничего не ответил.

— Эта церковь ваша? — поинтересовался наконец ребенок.

— Да, — сказал мистер Бенедикт.

— И все это место, где хоронят?

— Да, — растерянно подтвердил мистер Бенедикт.

— И дворики, и все могилы, и надгробия?

— Да, — не без гордости согласился мистер Бенедикт.

Это было чистой правдой. Просто на удивление. Удача улыбнулась ему после того, как он долгие годы тянул лямку, не зная ни сна, ни покоя. Сначала он приобрел в собственность здание церкви и кладбище с немногими надгробиями, поросшими мхом вслед за переселением баптистской общины с окраины городка. Затем собственными силами соорудил изящную небольшую покойницкую — разумеется, в готическом стиле, увитую плющом, — а позднее на задах построил домик и для себя. С мистером Бенедиктом умирать было одно удовольствие. Он улаживал вопрос о вносе и выносе тела, сочетая максимум комплексных услуг с минимумом доставляемого беспокойства. «Никакой необходимости в похоронной процессии!» — гласили его набранные крупным шрифтом рекламные объявления в утренней газете. Из церкви прямо в землю — легко и просто. Используются только первоклассные препараты!

Ребенок не отрывал от мистера Бенедикта глаз — и тот затрепетал, будто пламя свечи на ветру. Он остро ощущал свою приниженность. Все живое и подвижное внушало ему чувство подавленности и желание пуститься в извинения. Он только и делал, что соглашался с окружающими, даже не помышляя вступить в спор, повысить голос или сказать «нет». Кем бы вы ни были, мистер Бенедикт робко устремлял застенчиво блуждающий взгляд на кончик вашего носа или на мочку вашего уха или принимался изучать ваш пробор, не осмеливаясь встретиться с вами глазами, бережно держал холодными руками вашу руку, точно какой-нибудь бесценный дар, и твердил одно:

— Вы совершенно правы, безоговорочно и неоспоримо правы.

Однако в разговоре с ним вы неизменно догадывались, что из сказанного вами он не слышал ни слова.

И сейчас, стоя на крыльце, мистер Бенедикт, из опасения не понравиться глазевшему на него ребенку, сказал:

— Ты — славный, чудесный малыш.

Сойдя с крыльца, мистер Бенедикт вышел за калитку, ни разу не взглянув на свою небольшую покойницкую. Оттягивал удовольствие. Во всем крайне важно соблюдать правильную последовательность действий. Не стоит пока радоваться, думая о телах, дожидающихся там применения его талантов. Нет, лучше заняться привычной ежедневной рутиной. Надо посильнее себя завести.

Мистер Бенедикт знал, куда направиться, где можно толком себя взвинтить. Полдня он пробродил по городку, посещая разные места и позволяя живым согражданам давить на себя своим превосходством, растворялся в собственной приниженности, обливался потом, скручивая сердце и мозг в трепыхавшиеся узлы.

Он поговорил с мистером Роджерсом — аптекарем: пустая, бессмысленная утренняя болтовня. Но сохранил и затаил в себе все мелкие шпильки, пренебрежительным тоном подпущенные мистером Роджерсом в его адрес. У мистера Роджерса всегда находилась в запасе какая-нибудь издевка над представителями похоронного дела. «Ха-ха!» — заливался хохотом мистер Бенедикт над очередным измывательством, хотя готов был завопить, раздираемый унижением и жаждой расправы.

— А, вот и вы, уже совсем, поди, окоченели? — поинтересовался сегодня мистер Роджерс.

— Точно, окоченел, — откликнулся мистер Бенедикт. — Ха-ха-ха!

У входа в аптеку мистер Бенедикт наткнулся на мистера Стюйвезанта, подрядчика. Мистер Стюйвезант взглянул на часы — прикинуть, сколько времени он сможет потратить на Бенедикта до назначенной встречи.

— Приветствую, Бенедикт, — пробасил он. — Как там твои подопечные? Держу пари, ты зубами и ногтями в них вцепляешься. Работенки хватает? Ей-богу, держу пари — зубами и ногтями, а…

— Да-да, — неопределенно хмыкнул мистер Бенедикт. — А как у вас идут дела, мистер Стюйвезант?

— Послушай, Бенни, старина, а почему у тебя руки такие холодные? Точно лед. Ты что, только что бальзамировал фригидную бабенку? Хе-хе, это не так уж плохо — слышишь? — грохотал мистер Стюйвезант, хлопая его по плечу.

— Неплохо, неплохо! — бормотал мистер Бенедикт, пытаясь изобразить улыбку. — Всего вам доброго!

Встреча за встречей… Мистер Бенедикт, пинаемый от одного знакомого к другому, напоминал собой озеро, куда швыряют всякий мусор. Начиналось с мелких камушков, а поскольку мистер Бенедикт не покрывался рябью и не возмущался, в ход пошли камни, кирпичи, валуны. До дна мистера Бенедикта никто не доставал, не было ни всплеска, ни кругов на воде. Озеро не отзывалось.

По мере того как день подходил к концу, обессиленный мистер Бенедикт проникался все большей яростью к жителям городка, однако брел от дома к дому, заводя все новые и новые разговоры и испытывая к себе ненависть пополам с самым неподдельным мазохистским удовольствием. Главное, что толкало его вперед, — это мысль о предстоящих ночных утехах. И потому он снова и снова растравлял себя насмешками этих заносчивых болванов, кланялся им, бережно держа их руки перед собой на уровне груди, словно бисквиты, и желая только одного — чтобы над ним побольше глумились.

— А, вот и мясорубка пожаловала, — приветствовал мистера Бенедикта мистер Флигнер, кондитер. — Как там у вас с солониной и маринованными мозгами?

Крещендо растоптанности нарастало. После финального удара литавр и нестерпимого самоуничижения мистер Бенедикт, лихорадочно глянув на циферблат наручных часов, опрометью ринулся домой. Теперь он достиг пика, был во всеоружии, полностью готов приступить к работе — исполнить необходимое и насладиться вволю. Жуткая половина дня осталась позади, счастливая — только начиналась! Мистер Бенедикт проворно взбежал по ступенькам покойницкой.

Поджидавшая его комната напоминала свежевыпавший снег. В сумраке под холмиками простыней угадывались неясные впадины и бугорки.

Дверь распахнулась.

Мистер Бенедикт возник на пороге в раме света: голова гордо вскинута, одна рука простерта в торжественном приветствии, другая с неестественной твердостью оперта о дверную ручку.

Повелитель кукол явился домой.

Он долго простоял посреди своего театра. В ушах у него раздавались громовые, вероятно, аплодисменты. Стоял он недвижно: только слегка склонил голову, сдержанно признавая справедливость одобрения, заслуженного им со стороны почтеннейшей публики.

Мистер Бенедикт аккуратно снял пиджак, повесил его на крюк, облачился в свежевыстиранный белый халат, с профессиональной ловкостью застегнул манжеты, затем принялся за мытье рук, одновременно поглядывая на своих самых добрых друзей.

Неделя выдалась удачной: фамильных реликвий под простынями было предостаточно, и мистер Бенедикт, оглядывая их, чувствовал, что растет, становится все выше и выше, воздвигается подобно башне, простирает над ними свое величие.

— Будто Алиса! — вскричал он изумленно. — Выше и выше! Все страньше и страньше!

Он вытянул руки вперед и принялся их разминать.

Наедине с мертвецами мистеру Бенедикту никак не удавалось преодолеть изначальную недоверчивость. Он испытывал и восторг, и озадаченность, сознавая себя властелином над людьми: здесь он мог вытворять с ними все, что угодно, а они, по необходимости, должны были блюсти обходительность и оказывать ему содействие. Бежать им некуда. И сейчас, как обычно, он ощущал в себе прилив сил и жизнерадостности, легко увеличиваясь в росте, как это было с Алисой.

— Ого, какой же я высокий, надо же… такой огромный… скоро голова моя упрется в потолок.

Он прошелся между столами, накрытыми простыней. Ощущал он себя точно таким, как после последнего киносеанса поздно вечером, — сильным, крепким, ловким, уверенным в себе. После сеанса прохожие не спускают с него глаз: как он мил, как безупречно себя держит — точь-в-точь герой фильма, — и ох, как внушителен его звучный голос, и как уместно он приподнимает левую бровь, и как артистически постукивает тросточкой. Порой гипноз, внушенный им просмотром ленты, сопровождал его на всем пути домой — вплоть до момента, когда он укладывался в постель. Так чудесно и волшебно он чувствовал себя только в кинематографе и вот здесь — в собственном театре остывших тел.

Мистер Бенедикт двигался вдоль рядов усопших, читая имена на белых табличках:

— Миссис Уолтерс. Мистер Смит. Мисс Браун. Мистер Эндрюс. Ага, добрый день, рад вам всем! Как вы сегодня, миссис Шеллмунд? — поинтересовался он, приподнимая простыню, словно над спящим ребенком. — Дорогая, вы великолепно выглядите.

Миссис Шеллмунд в жизни не перемолвилась с ним ни единым словом: она неизменно казалась статным мраморным изваянием и передвигалась по улицам столь элегантно невозмутимой и ровной походкой, словно под юбками у нее были спрятаны роликовые коньки.

— Дорогая миссис Шеллмунд, — обратился к ней мистер Бенедикт, подтянув к себе стул и разглядывая ее через увеличительное стекло. — Известно ли вам, миледи, что у вас произошла закупорка сальных желез? При жизни вы выглядели восковой куклой. С порами просто беда. Жирная кожа провоцирует угри. Чересчур калорийная диета — вот причина всех ваших неприятностей. Перебрали мороженого, пирожного, трубочек с кремом. Вы всегда гордились своим умом, миссис Шеллмунд, почитали меня мелкой сошкой — или того мельче, да-да. Но ваш великолепный драгоценный интеллект плавал в море парфе, шипучек, лимонадов и содовой; вы так заносились передо мной, миссис Шеллмунд, — ну и дождались теперь…

Мистер Бенедикт деловито приступил к операции. Произведя круговой надрез, он снял крышку черепа и вынул мозг. Затем зарядил кондитерский шприц и до краев наполнил пустую полость взбитыми сливками и мелкими леденцами в виде розовых, белых и зеленых полосок, ромбиков и звездочек, а на самом верху вывел розовым цветом затейливую надпись «СЛАДКИЕ ГРЁЗЫ», опустил черепную крышку на место, наложил швы и загримировал следы операции воском и пудрой.

— Так-то вот, — покончив с делом, заключил мистер Бенедикт.

Он перешел к следующему столу:

— Добрый день, мистер Рен, добрый день. Как поживаете, проповедник расовой ненависти? А, мистер Рен? Чистенький, беленький, отстиранный мистер Рен. Чистехонек как снег, белехонек как лен — вот вы какой теперь, мистер Рен. Ненавистник евреев и негров. Меньшинств, мистер Рен, меньшинств. — Он стянул с трупа простыню. Мистер Рен взирал на него холодными стеклянными глазами. — Мистер Рен, взгляните на представителя меньшинства. То есть на меня. Меньшинства низших существ — не смеющих вякнуть лишний раз, громко заговорить, запуганных ничтожеств, пылинок под вашими ногами. Знаете, что я с вами собираюсь сделать, мистер Рен? Для начала, нетолерантный друг, давайте-ка выпустим из вас всю кровь.

Кровь вытекла.

— А теперь — инъекция бальзамирующей жидкости.

По венам белого как снег и чистого как лен мистера Рена потекла бальзамирующая жидкость.

Мистер Бенедикт давился от смеха.

Мистер Рен почернел: сделался чернее ночи, чернее грязи.

Бальзамирующей жидкостью были чернила.

— Приветствую вас, Эдмунд Ворт!

Что за тело было у этого Ворта! Могучее: крепкие мускулы, широкие кости, грудь колесом. Женщины теряли дар речи, когда он проходил мимо, мужчины глядели вслед с завистью и мечтали позаимствовать его тело хотя бы на ночку, явиться в нем домой и доставить жене приятный сюрприз. Однако тело Ворта неизменно оставалось его собственностью, и он пользовался им для таких удовольствий, что служил неизменной темой сплетен в среде всех городских любителей греха.

— Так или иначе, а вот он вы, — произнес мистер Бенедикт, удовлетворенно разглядывая простертое перед ним стройное тело.

На минуту он предался воспоминаниям о прошлом собственного тела. Некогда он подвергал себя опасности удушения с помощью устройства в дверном проеме, помещая под подбородком головодержатель и подтягиваясь вверх в надежде прибавить хотя бы дюйм к своей смехотворно приземистой фигуре.

В борьбе с мертвенной бледностью он часами пролеживал на солнце, но только обгорал, и куски кожи слезали с него струпьями, оставляя под собой влажную розовую, болезненно чувствительную пленку. А что он мог поделать со своими глазами и крохотным неровным ртом? Можно перекрасить дом, сжечь мусор, перебраться из трущоб, пристрелить родную мать, обновить гардероб, купить машину, разбогатеть, полностью сменить окружающую обстановку на новую. Но как раскинуть мозгами, если ты стиснут, будто кусок сыра в зубах у мыши? Мистера Бенедикта подводила собственная внешность: его тело, цвет лица, голос не давали ему ни малейшего шанса проникнуть в тот огромный сверкающий мир, где можно трепать дам за подбородки, целовать их прямо в губы, пожимать руки друзьям и угощать их ароматными сигарами.

Размышляя таким образом, мистер Бенедикт медлил над великолепным телом Эдмунда Ворта.

Он отрубил Ворту голову, пристроил ее в гробу на атласной подушечке носом кверху, далее уложил в гроб сто девяносто фунтов кирпичей, набил подушками черный костюм с белой сорочкой и галстуком для придания сходства с телом и накрыл его, вплоть до самого подбородка, покрывалом из голубого бархата. Иллюзия была полная.

Само тело мистер Бенедикт поместил в холодильную камеру.

— Перед кончиной, мистер Ворт, я оставлю особое распоряжение, чтобы мою отрезанную голову приладили к вашему телу и похоронили его вместе с ней. К тому времени я обзаведусь помощником, согласным за деньги на эту жульническую проделку. Если нельзя при жизни обладать телом, достойным любви, можно, по крайней мере, заполучить такое после смерти. Благодарю вас.

Он захлопнул дверцу за Эдмундом Вортом.

Поскольку в городе все более распространялся обычай хоронить покойников в закрытом гробу, крышку которого не снимали и во время службы, мистер Бенедикт получил широкие возможности для того, чтобы творить расправу над своими незадачливыми визитерами. Одних он укладывал вверх ногами, других — лицом вниз, третьих снабжал непристойным жестом. Он прямо-таки фантастически позабавился со старыми девами, которые спешили на чаепитие, а их автомобиль сплющило в лепешку. Это были известные сплетницы, вечно шушукавшиеся нос к носу о той или иной лакомой новости. Присутствовавшие на тройном погребении никогда бы не подумали (крышки с гробов не снимались), что все трое были кое-как втиснуты в одну домовину, голова к голове — вечно нашептывать друг другу застывшими ртами последнюю сплетню. Два других гроба были набиты галькой, гравием и тряпьем. Служба удалась на славу: все плакали.

— Трое неразлучных, разлученных смертью, — доносилось сквозь рыдания.

— Вот-вот, — поддакнул мистер Бенедикт, вынужденный прятать лицо в горе, точно в платок.

Не обделенный жаждой справедливости, мистер Бенедикт похоронил одного толстосума нагишом. А бедняка облачил в вышитую золотом ткань с золотыми пятидолларовыми монетами вместо пуговиц и положил на каждое веко по двадцатидолларовой монете. Юриста не стал хоронить вовсе: труп спалил в мусоросжигательной печке, а в гроб сунул хорька, пойманного как-то в лесу воскресным днем.

Старая дева, по которой отслужили заупокойную службу, пала жертвой чудовищной затеи. Под шелковой подстилкой были спрятаны части тела некоего старика. Дева покоилась в гробу, терпя надругательство: холодные руки и прочие холодные органы втайне свершали с ней ледяной акт любви. На лице у покойницы проступал неподдельный ужас.

Так мистер Бенедикт бродил по покойницкой от тела к телу, обращаясь с речью поочередно ко всем накрытым простынями собеседникам, выкладывая им все тайны своей души. Последним на сегодня оказалось тело некоего Мерривелла Блайта — глубокого старика, подверженного коматозным приступам. У мистера Блайта не однажды констатировали смерть, однако всякий раз он оживал, не дождавшись преждевременного погребения.

Мистер Бенедикт стянул с лица мистера Блайта простыню.

Мистер Мерривелл Блайт захлопал глазами.

— Ох! — Мистер Бенедикт уронил простыню на прежнее место.

— Эй вы! — проскрипел голос из-под простыни.

Мистер Бенедикт обессиленно прислонился к столу, ноги у него подогнулись.

— Выпустите меня отсюда! — разнесся голос мистера Мерривелла Блайта.

— Вы живы? — вскричал мистер Бенедикт, отшвырнув простыню.

— Ну и ну, чего только я тут не наслушался за один только час! — жалобно заныл лежавший на столе старик, вращая побелевшими глазами, которые едва не вылезали у него из орбит. — Лежу себе, пальцем не могу пошевелить — и слушаю ваши речи! Ах ты мерзавец, негодяй отпетый, чудище, сатана с рогами, выпусти меня отсюда! Уж я расскажу и мэру, и городскому совету, и всем и к а ждому, какая ты темная личность! Сквернавец ты этакий, садист, подлый извращенец, гнусный паршивец — ну погоди, я всю, всю правду о тебе выложу! — визжал старик с пеной на губах. — Выпусти меня отсюда!

— Нет! — Мистер Бенедикт рухнул на колени.

— Ах ты чудовище! — всхлипывал мистер Мерривелл Блайт. — Подумать только, какая жуть творилась у нас в городе, и никто даже не подозревал о твоих пакостях! Ах ты мерзкий мерзавец!

— Нет! — шептал мистер Бенедикт, пытаясь подняться с колен и снова падая, парализованный ужасом.

— Надо же, чего только ты тут не болтал! И чего только не вытворял!

— Виноват, — шептал мистер Бенедикт.

Старик попробовал приподняться.

— Нет, нет! — Мистер Бенедикт ухватился за него.

— Пусти меня! — вопил старик.

— Нет! — твердо произнес мистер Бенедикт.

Он дотянулся до шприца и всадил иглу в руку старика.

— Эй вы! — дико взвыл старик, обращаясь к накрытым простынями фигурам. — На помощь! — Он бросил невидящий взгляд в сторону окна, за которым рядами располагались кладбищенские надгробия. — Вы тоже, там — под землей, помогите! Слышите? — Старик откинулся назад, со свистом втягивая воздух, на губах у него выступила пена. Он понимал, что умирает. — Слушайте, вы все! — бормотал он. — Он поглумился надо мной и над вами тоже, над вами всеми, глумился слишком жутко и слишком долго. Не потерпите этого! Не позвольте, ни за что не позвольте, чтобы он продолжал над другими изгаляться! — Старик слизнул пену с губ, слабея на глазах. — Сделайте ему что-нибудь этакое!

Мистер Бенедикт, застыв на месте, потрясенно повторял:

— Они мне ничего не могут сделать, ничего. Говорю же вам, ничего.

— Восстаньте из могил! — хрипел старик. — Помогите мне! Сейчас, или завтра, или хоть когда, но восстаньте и расправьтесь с ним — с этим чудищем! — Из глаз старика ручьями полились слезы.

— Чушь! — еле-еле отозвался мистер Бенедикт. — Вы при смерти — и порете всякую чушь. — Мистер Бенедикт с трудом шевелил губами. Глаза у него были широко раскрыты. — А ну, давайте-ка помирать, да поживее.

— Вылезайте все! — голосил старик. — Все до единого! На помощь!

— Хватит трепать языком! — выдавил из себя мистер Бенедикт. — Не желаю больше ничего слушать.

В комнате внезапно потемнело. Спускались сумерки. Час был уже поздний. Старик из последних сил продолжал бессвязно что-то бубнить. Наконец улыбнулся и отчетливо проговорил:

— Немало они от тебя натерпелись, чудище ты этакое! Но ничего, сегодня ночью они тебе припомнят.

Старик умер.

По слухам, той ночью на кладбище прогремел взрыв. Вернее, даже несколько взрывов: разнесся странный запах, что-то металось, происходила какая-то неистовая борьба. Вспышки света, зигзаги молний, с неба обрушилась как будто бы дождевая влага, на колокольне гудели и бешено раскачивались колокола, сверху валились камни, бездушные предметы изрыгали проклятия и летали по воздуху, кто-то за кем-то гнался с визгом; в покойницкой сверкали огни, неясные фигуры неуклюжими прыжками шныряли то внутрь, то за дверь, в окнах вышибло стекла, двери сорвало с петель, а с деревьев листья; громыхали железные ворота, а под конец показался бегущий мистер Бенедикт: он мчался со всех ног, а потом исчез, огни внезапно погасли — и темноту прорезал душераздирающий вопль, который мог испустить только сам мистер Бенедикт.

А потом — тишина. Мертвая тишина.

Наутро явились горожане. Обследовали покойницкую и церковь, а затем направились к кладбищу.

Всюду была только кровь — целое море крови, разбрызганной, расплесканной и разлитой всюду куда ни кинь взгляд, будто небеса кровоточили всю ночь напролет.

Мистера Бенедикта и след простыл.

— Куда бы он мог подеваться? — слышались вопросы.

— А кто его знает? — слышалось в ответ.

И ответ был получен.

В дальнем углу кладбища, под густой древесной сенью, рядами выстроились старинные, покосившиеся от времени надгробия со стертыми надписями. Птицы тут не пели. Солнечный свет, кое-как пробивавшийся сквозь плотную листву, походил на электрический — жалкий, слабый, неестественно театральный, гаснущий.

Кто-то, задержавшись у одного из старых надгробий, воскликнул:

— Взгляните-ка!

Прочие спутники подошли ближе и, склонившись над посеревшим, замшелым камнем, тоже не удержались от удивленных восклицаний. На камне криво, судорожно, поспешно (процарапанная, скорее всего, ногтями) виднелась свежевыведенная надпись: МИСТЕР БЕНЕДИКТ.

— А гляньте сюда! — раздался новый возглас; все обернулись в ту сторону. — И на этом камне, и на этом, и на вон том тоже! — кричал селянин, указывая на пять других надгробий.

Компания разбрелась по кладбищу: всякий, вглядевшись в очередное надгробие, в ужасе от него отшатывался.

На каждой без исключения могильной плите, выцарапанное ногтями, красовалось одно и то же имя:

МИСТЕР БЕНЕДИКТ

Горожане потрясенно молчали.

— Но это же немыслимо! — слабым голосом уронил наконец кто-то из них. — Не может же он лежать сразу под всеми этими надгробиями!

Долгое время никто из присутствующих не в силах был шевельнуться. Под тенью деревьев, безотчетно уставившись друг на друга в нервном молчании, все ждали, кто заговорит первым. Наконец один из них непослушными, онемелыми губами спросил просто:

— А почему нет?