Куку

КУКУ. Рассказ.

I.

-- Ты жив, Альфонс?-- спрашивал Куку, останавливая тележку через каждыя сто сажен. -- Сегодня так жарко, что даже и умирать неудобно...-- отвечал слабый, надтреснутый голос. Этот Альфонс, чахоточный, черноволосый и маленький, в своей кожаной шведской курточке походил на жука. Он брел за тележкой разбитой походкой, широко разставляя кривыя ноги и поправляя сбитую на затылок жокейскую фуражку. Несмотря на томительный, настоящий степной зной, маленькому Альфонсу было холодно: в это время его каждый день била лихорадка. Как это неприятно, когда руки похолодеют и сделаются влажными, а внутри все точно застынет,-- и Альфонс сравнивал себя с замороженной рыбой. Он умел даже шутить в моменты, когда от страшной усталости у него темнело в глазах и он готов был рухнуть в дорожную пыль своим тщедушным, маленьким телом. -- Эй, братику, держись за карету, а мне все равно!-- кричал Куку, налегая своей лошадиной грудью на перегородку оглоблей.-- Можешь даже присесть... мне все равно. Анджелика, ты его пусти,-- места будет двоим, а мне все равно... -- Ты просто глуп, Куку, со своим великодушием,-- ругался Альфонс, стараясь принять бодрый вид.-- Вот спроси Пикилло... Белый пудель Пикилло каждый раз, когда произносили его имя, слабо взмахивал гладко остриженным хвостом с львиной кисточкой на самом конце и смотрел на хозяина усталыми, покрасневшими от пыли глазами. Альфонс его ласкал тем особенным свистом, какой заставлял выпархивать придорожных птичек, а сам с завистью смотрел на наклоненную спину Куку и его четырехугольный, красный затылок. Нет, бедняга Куку глуп, но зато какое в нем дьявольское здоровье; скоро пятнадцать верст, как он везет тележку, и хоть бы что. Пикилло, и тот давно высунул язык, болтавшийся так смешно, точно конец платка из кармана: острый ум Альфонса во всем умел отыскивать комичную струнку. Эта оригинальная группа, медленно подвигавшаяся по пыльной проселочной дороге, обращала на себя общее внимание встречных. Некоторые останавливались, с удивлением провожали медленно катившуюся тележку и почесывали затылок. "Вот так штука!.." -- бормотали голоса.-- "Да, штука!.." И было чему удивляться. Представьте себе тележку на двух тонких и высоких колесах. На оси и частью на оглоблях помещался длинный ящик, аршина в два, прикрытый сверху чем-то в роде балдахина. Красныя занавески, с мишурной золотой каймой, болтались на выточенных столбиках, а верх заменяла сложенная вчетверо японская ширмочка. На этой последней были привязаны большие и маленькие обручи, обернутые цветной бумагой, свернутые в трубочку флаги и разная другая балаганная дрянь, назначение которой трудно определить; под осью раскачивалась на веревке четырехпудовая гиря, заставлявшая Куку в нырках ворчать: "Ах, проклятая, как она мотается!..". Оглобли тележки так устроены, что для самого Куку оставалось небольшое место у самой перекладины: на спусках, когда приходилось сдерживать тележку, кузовом толкало его в спину. Чтобы удобнее везти всю "музыку", у оглоблей была сделана широкая кожаная лямка, которая и ложилась всей тяжестью на могучия плечи Куку. Скверно, когда центр пятнадцатипудовой тяжести лежит у вас на затылке и каждый камешек, каждая ямка отдается прямо в голову таким острым толчком, точно невидимая рука била вас по голове с удивительной меткостью. Куку обвинял во всем мотавшуюся проклятую гирю: но что он значил без нея, без этой гири?.. В конце каждой станции богатырь чувствовал, как у него отекали руки и ноги, особенно в такой зной, как сегодня. Но мы должны сказать, что Куку был очень энергичный человек и, отдохнув с час, чувствовал себя совсем свежим. Если бы не Альфонс, тащившийся, как опоенная лошадь, тележка ушла бы далеко вперед; но нельзя же бросить товарища на дороге, тем более, что у них было общее дело. Встречных более всего занимало то, что было спрятано за красными занавесками, а потом сам Куку в его необыкновенном костюме: длинный жилет с бронзовыми вызолоченными пуговицами, такая же шапочка, как у Альфонса, какие-то необыкновенно белые штаны в обтяжку, надувшиеся на икрах чулки и тяжелые штиблеты, подкованные гвоздями. Туго выбритое, широкое лицо Куку улыбалось каждому встречному такой добродушной улыбкой, а серые добрые глаза смотрели так ласково, совсем по-детски. Остриженные под гребенку волосы слипались от пота, как у Пикилло, а сквозь них просвечивала белая кожа. Когда встречались женщины, Куку делал необыкновенно смешное лицо, закрывал глаза и, вытянув губы, так забавно выкрикивал тонким голосом всего одно слово: -- Ку-ку!.. Это слово было так смешно, что занавески между передними колонками распахивались, и между ними показывалось хорошенькое личико пятилетней девочки и выкрикивало таким же тоном: -- Ку-ку, папочка!.. -- Ку-ку, цыпленок!.. -- Скоро приедем?.. -- Лошадь скверная, цыпленок, да и Альфонс умирает... -- Бедняжка, он едва плетется, папочка!.. -- А что мама?.. А? -- Лежит... Этот детский голосок придавал Куку новыя силы. Но каждая улыбка маленькой девочки давила его хуже четырехпудовой гири: о, она так хорошо улыбалась, эта красавица Сафо, и у Куку падало в его лошадиной груди сердце, точно Сафо наступала на него своими крошечными ножками. Конечно, тележка не легка, и гиря мотается, и плечи одеревянели, но всего тяжелее был смех маленькой Сафо. -- Мне кажется, что эта проклятая степь приведет нас прямо на дно пекла,-- говорил Альфонс, когда солнце стояло уже над головой.-- Куку, ты устал? -- Мне все равно... А степь, действительно, проклятое место!.. Альфонс, посмотри, что там впереди? Тележка остановилась на верху поднимавшейся ребром зеленой возвышенности. Кругом ни деревца ни кустика. Придорожная трава покрыта слоем пыли,-- дождя не было ровно две недели. С той точки, где стояли наши путешественники, можно было разсмотреть развертывавшуюся пестрым ковром настоящую киргизскую степь верст на пятнадцать. Издали вид был очень красивый, но вблизи все краски бледнели, точно оне расплывались, и глаз напрасно искал хоть одной точки, где можно было бы отдохнуть. Альфонс, прищурив свои темные глазки, зорко смотрел вперед по извилистой лилии пылившей дороги. Первый холм отделялся от следующаго широкой лощиной, дно которой было занято высыхающими болотами. По очерку всей местности можно было бы ожидать, что именно здесь и прокатится бойкая речонка, но ничего похожаго не было и в помине. Зато дальше, за второй возвышенностью, как остановившаяся в воздухе птица, мелькала какая-то белая точка. Куку и Альфонс всматривались именно в нее. -- Это церковь...-- нерешительно заметил Альфонс, не доверявший самому себе.-- Ведь похоже на церковь, Куку?.. -- Конечно, церковь...-- подхватил весело Куку.-- Это и есть Чумбаши, село, где у них ярмарка. А тут и промысла и кочевники... Мы как раз поспели во-время: завтра суббота, торговый день. Будет работа... Куку достал коротенькую трубочку в серебряной оправе, набил ее табаком и закурил с особенным удовольствием, как человек, который заработал свой отдых тяжелым трудом. Чумбаши близко, значит, проехали четыреста верст, а это что-нибудь значит... Отдохнув у канавки, Куку вытряс трубку, запрятал ее в жилетный карман и осторожно подошел к тележке. Раскрыв драпировку, он просунул голову внутрь и застыл: в тележке, свернувшись на походном ковре, как собачонка, спала Сафо, а рядом с ней Анджелика, похудевшая и утомленная. На Куку посмотрели два темных, больших глаза и указали на спавшаго ребенка. -- Не хочешь ли пить?-- шопотом спрашивал Куку. -- Нет, спасибо... Не разбуди ее... -- Скоро конец, Анджелика... Бледное, больное лицо улыбнулось печальной улыбкой. Бедняжка так мучилась и делала вид, что спит. Ей было так душно все время, а тут еще слышно каждый шаг выбивавшагося из сил Альфонса. Ах, скоро конец,-- как это хорошо! Можно будет спрятаться куда-нибудь в тень -- так, немножко в тени, чтобы не задыхаться от зноя и пыли. С другой стороны тележки, между красными занавесками, просунулась тяжело дышавшая морда Пикилло, весело замотавшаго хвостом, когда к нему на лоб легла ласковая тонкая рука. "Скоро конец, Пикилло!".

II.

Киргизская степь летом, когда начинаются июньския жары, представляет однообразную и печальную картину. Голубое степное небо по целым дням безжалостно-чисто -- ни одного облачка, а сверху так и льется степной зной. Горизонт застлан тяжелой, фиолетово-желтой мглой, точно там, за этим кругом, где сливается ковыльная степь с небом, вечно дымится зарево невидимаго пожара. Весенняя свежесть травы и пестрыя краски первых цветов быстро сменяются рыжеватыми тонами выжженной солнцем пустыни. Только развевается по ветру своими султанами один ковыль, да в небе неподвижными точками стоят ястреба. Раскаленный воздух томно не успевает остыть за ночь и с ранняго утра наливается тяжелой истомой. Глаз напрасно ищет тенистаго уголка, полоски воды, клочка настоящей сочной зелени -- ровно все, гладко и мертво. Под этим жестким ковылем лежит сухой песок или глина. С высоких холмистых мест жизнь точно сбегает в низины, где еще сохраняется болотная влажность и зеленеет осока. Кое-где, в облаке пыли, пройдет измученное стадо (гурт) киргизских баранов, покажется редкий всадник-киргиз, и опять все мертво и пусто. Полурусское сельцо-станица Чумбаши залегло на самой границе тех уралеских увалов, которые переходят уже в настоящую равнину, гладкую и однообразную, как разостланный на полу ковер. Оно спряталось на дне вымытаго горной речонкой Сардвой широкаго оврага, и издали можно было разсмотреть только белую церковь. Летом Сардва совсем пересыхает, превращаясь в ряд гнилых луж, которыя время от времени наполняются только дождем. А между тем эта ничтожная речонка тянется на сотни верст и почти непрерывно усажена разным жильем: кошами, деревушками, станицами, промыслами. Открытыя здесь лет сорок тому назад золотоносныя розсыпи привлекли подвижную массу искателей легкой наживы и бродячий промысловый люд. С последняго пригорка у Чумбашей открывается далекий вид на промысла: земля изрыта, дымятся высокия трубы, по дороге катятся приисковыя таратайки и т. д. Наши путешественники "подезжали" к станице уже под вечер, когда дневной зной начал спадать. Это была небольшая деревушка, в которой с трудом можно насчитать дворов полтораста; но в центре, недалеко от церкви, были только-что выстроенные каменные дома и такие же магазины. Последния пять-шесть лет сардвинское золото пошло в гору, и Чумбаши сделались временной резиденцией мелких золотопромышленников, офеней и скупщиков краденаго золота. -- Я чувствую, что здесь будет пожива,-- говорил Куку, с удовольствием разсматривая станицу.-- Ты как думаешь, Альфонс?.. Альфонс ничего не думал. Бедняга завидовал Пикилло, который, по крайней мере, мог хоть высунуть язык от усталости, а человек лишен даже этого маленькаго преимущества. Эти проклятыя Чумбаши занимали Альфонса, как место, где можно будет наконец лечь и умереть спокойно. Как тяжело пройти пешком целых четыреста верста, когда сердце в груди треплется, как подстреленная птица, кости начинают срастаться по всем суставам,-- последнее Альфонс положительно чувствовал, особенно по утрам, когда Куку будил его, чтобы "ехать" дальше. -- Эй, старина, что ты молчишь?-- не унимался Куку.-- Я тебе русским языком говорю: будет пожива... Мне все равно, а пожива будет. -- Отстань, дурак... -- К чему излишняя откровенность? На Альфонса накатился неожиданный припадок бешенства: он схватил попавшийся под ноги камень и запустил им прямо в голову Куку. Последний благоразумно уклонился от удара и проговорил: -- Ты сбесился, Альфонс?.. Мне все равно, но так можно голову проломить, чорт меня возьми. -- Особенно такую пустую, как у тебя. Из тележки показалось бледное лицо Анджелики, и Альфонс устыдился. Он опять сделал глупость, как делал глупости целую жизнь... В виде извинения он показал бледной женщине длинный нос и опять погрузился в свою апатию. Э, не все ли равно издыхать хорошему человеку или скотине? Альфонс устал, Альфонс выбился из последних сил, Альфонс хочет умереть... А Чумбаши уж совсем близко. Даже где-то блеснула лужица болотной воды и весело заржала лошадь. -- Это дьявол, а не человек!-- ворчал Куку, осторожно спуская свою тележку под гору.-- У меня пустая башка!.. Нужно еще посмотреть, у кого она пустая-то. Мне все равно, а я когда-нибудь доберусь... -- Куку, перестань ворчать...-- послышался голос Анджелики из тележки. Куку только рванул тележку и ничего не ответил. -- Этот дьявол прикидывается мертвым, а как швырнул камнем -- дай Бог здоровому так бросить... Меткая бестия этот Альфонс! Да, пустая голова, посмотрим! Станица начиналась жалкими лачужками, кое-как огороженными из березовых жердей и залепленными глиной. Но нашим путешественникам незачем было ехать в центр. Они еще раньше решили остановиться прямо в поле. Можно и огонек развести, и лихо выспаться прямо на траве, и сделать кое-какия необходимыя приготовления к завтрашнему дню. Куку издали заметил стоявшия в стороне от дороги пустыя телеги с поднятыми кверху оглоблями и прямо направился к ним. Э, тут и вода недалеко, можно, значит, и чаю напиться на свежем воздухе. Красная тележка весело подкатила к телегам, подняв на ноги целую стаю сердитых собак, -- Здарастуй, каспада...-- ломаным языком забормотал Куку, раскланиваясь с двумя чинно сидевшими на земле халатами. -- Здарастуй, бачка...-- ответил один халат и зорко взглянул на Куку своим единственным глазом: другой, увы, вытек.-- Куда поехала, бачка?.. Куку вылез из оглоблей, сдвинул ухарски свою фуражку на затылок и, сделав глупое лицо, прокричал: -- Ку-ку!.. Халаты переглянулись от этой неожиданности и с важностью замолчали. Из одной телеги показалась женская голова, закутанная в какое-то полотенце, из другой выглянул лысый старик-цыган. -- Он немец и не знает по-русски,-- обяснял Альфонс, выступая в качестве переводчика.-- Можно остановиться?.. Да отгоните проклятых собак, пока оне меня не сели... Цыганская голова что-то пробормотала на своем непонятном языке, а собаки отошли, скаля свои белые зубы. Халаты еще раз переглянулись и покачали головами, как две фарфоровых куклы. -- Айда, садись, бачка...-- проговорил кривой киргиз. -- Амамба {По-киргизски: здравствуй.}...-- прибавил второй.-- Базар гулял? -- Ку-ку!.. Когда красная тележка расположилась окончательно, со стороны Чумбашей подошла целая группа ребятишек-киргизят, две цыганки с мешками за плечами и молодая девушка-киргизка. Куку в это время успел высадить Анджелику, едва державшуюся на ногах, бережно усадил ее на разостланный по траве ковер и вместе с Сафо побежал с медным чайником за водой. Альфонс лежал неподвижно на траве, как раздавленный. Киргизята с любопытством глазели на тележку, на "дженьгише" (барыня) и улыбались. Все было так необыкновенно и произвело в двух телегах противоположныя впечатления. Кривой киргиз думал: "скупщики краденаго золота", лысый цыган боялся за своих лошадей. Подошла молодая киргизка легкой грациозной походкой; она прошла у самой головы Альфонса и с сожалением посмотрела на него. -- Шайтан, шайтан!-- орали киргизята, когда появившийся Куку одной рукой высоко подметнул Сафо и, как куклу, поставил ее на ладонь другой. Он поднес ее на ладони старикам-киргизам, как на блюде, и прокричал свое "ку-ку". Эффект получился поразительный, и старики замотали головами. -- Джигит... о, джигит {Джигить -- молодец.}!-- бормотала старуха-киргизка, стараясь еще сильнее закутать свою голову. Один Куку ничего не желал замечать и уже раскладывал огонь из сухих прутьев, захваченных где-то по пути. Он сидел на корточках и раздувал огонь до того, что все лицо побагровело от натуги. Сафо валялась на траве. Смятое короткое платьице не закрывало у ней голых икр, худеньких и жидких, с синеватыми жилками. Красивое личико улыбалось матери, которая никак не могла уложить под больной бок подушку. Скоро чайник закипел, и вся компания поместилась у огня пить чай. Альфонс настолько успел отдохнуть, что прокатился по траве колесом, повернулся на одной ноге, как волчок, и так смешно сел, раздвинув ноги циркулем. -- Фокусники...-- шептались между собой две цыганки, вытаскивая из глубины своих кошелей, вместе с кусками хлеба, оравших благим матом, совсем голых грудных ребятишек,-- оне только-что пришли из станицы.-- Вот проклятые люди, Господи, прости!.. Цыганок и киргизок больше всего интересовала "дженьгише",-- такая бледная и худая, но еще сохранившая следы недавней молодой красоты. Длинное лицо, с таким же красивым носом, как у Сафо, было окаймлено прекрасными темными волосами; темные большие глаза едва смотрели из-под загнувшихся бархатных ресниц; но губы убыли бледныя и точно обтянулись около белевших плотных зубов. Широкая фланелевая блуза с красными атласными отворотами совсем скрывала ея маленькую, изящную фигуру, о которой можно было судить по красивым рукам и маленьким щегольским ботинкам. На этом лице и в складе всей фигуры лежала такая тоска, точно Анджелика была только-что поднята из могилы. Она отрицательно покачала головой, когда Куку предложил ей ломтик колбасы, и доказала глазами на облизывавшую губы Сафо. Бедняжка так проголодалась дорогой... По степному этикету, киргизы не приставали к фокусникам, а только наблюдали их издали, как баранов с пятью ногами, каких показывают в ярмарочных балаганах. Да и трудно было разговориться, когда в обращении было всего десять ломаных русских слов. Одна старуха-цыганка сделала попытку поворожить и с этой целью подсела к Анджелике. -- Барыня, голубушка, а не хочешь ли, скажу я тебе всю правду истинную?..-- бормотала она, протягивая сухую, костлявую руку.-- И еще скажу тебе, моя касаточка, какая в тебе сидит злая болезнь... корешок есть, касаточка, маленький корешок... Анджелика болезненно сморщилась и только посмотрела на Альфонса, точно просила защиты. Этот последний не заставил просить себя в другой раз и, схватив старуху-цыганку прямо за нос, показал ей, сколько может сидеть в цыганском носу очень недурных вещей. Из носа ворожеи посыпались медные пятаки, чайная ложечка, коробка шведских спичек, штопор и т. д. -- О, проклятой человек!.. Проклятой!..-- ругала старуха, отскакивая в ужасе... -- Шайтан...-- бормотали старики-киргизы, мотая головами.-- Проклятый шайтан!.. Наступившая ночь успокоила всех. Анджелика глухо покашливала в своей тележке, прикрывая голыя ноги Сафо своей блузой. Альфонс спал под тележкой на коврике; Куку растянулся прямо на траве. Гнилую степную речонку затянуло туманом, и где-то долго скрипел неугомонный коростель. По дороге к Чумбаши двигались телеги, и чем ближе было утро, тем больше было телег. А звездное небо так любовно и кротко светилось своими мириадами звезд, точно оно переливалось фосфорическим светом. Пахло травой, собаки во сне начинали бредить. -- Будет работа...-- снилось Куку, и он чувствовал, как четырехпудовая гиря свистит в его могучих железных руках.

III.

Небольшая площадь около церкви была залита народом. По широкой улице, запруженной возами и телегами, не было проезда. Происходила бойкая, настоящая ярмарочная торговля. Везде пестрели грошовыми товарами походныя лавчонки; приказчики в больших каменных лавках не успевали разсчитываться с покупателями, а на улице, под открытым небом, шла торговля с возов. Два кабака и портерная работали еще веселее. Из близких и дальних станиц сехались оренбургские казаки в своих студенческих фуражках; тут же с важностью разезжали верхом киргизы в войлочных шляпах и всевозможных меховых малахаях; цыгане-менялы галдели около кабачков. Главное движение всей этой массе придавали приисковые рабочие, сносившие сюда свой недельный заработок,-- грязные, оборванные, пьяные, безпаспортные, как везде. Эта рвань и голытьба составляла центр всех операций и всеми путями давала чувствовать свою силу, особенно около кабаков, где с ранняго утра стоял стоном-стон. Недалеко от церкви, на площадке, в воздухе весело полоскался пестрый флаг, а под ним на особых шестиках висели зеленыя, розовыя и желтыя афиши. Центр составляла уже знакомая нам красная тележка, превращенная в палатку. Раздвинутая ширмочка закрывала в нее ход, а перед ним был разостлан единственный коврик труппы, по которому сейчас расхаживал одетый в трико "геркулес Куку", как значилось в афишах, и время от времени обращался к теснившейся со всех сторон толпе: -- Каспада... сичас будил начать!.. Редкий преставлень... удивление и восторг!.. Каспада, слюшай... Чтобы обратить еще большее внимание, Куку трубил в медный охотничий рог, издававший пронзительныя ноты. В розовом трико, заштопанном на коленках, в мягких белых башмаках и расшитой блестками короткой курточке, ярмарочный геркулес приковывал к себе все взгляды, Его голыя до самых плеч могучия руки, выпуклыя железныя икры, высокая грудь и открытая бычья шея приводили знатоков в восторг. -- Ай да немец!..-- слышались одобрительные возгласы в толпе. На афишах громадными буквами было напечатано: "Блистательное и единственное в Европе представление "Дочь воздуха" -- Анджелика Перегрина. Одобрено многими коронованными особами. Неподражаемый иллюминатор-престидижитатор Альфонс или удивительное поглощение греческаго огня. Заслужил высокое внимание его величества персидскаго шаха. Он же -- и необяснимое явление природы: человек-змея или гуттаперчевый человек. В Вене произвел величайший фурор, а также и в Константинополе. Наконец! Обратите внимание: маленькое чудо или купидон Сафо и геркулес Куку, он же член ордена Лев и Солнце". На особой бумажной полоске крупным шрифтом странная надпись: "Получай на все -- сдачи не будет", или "вот так пилюля: что в рот, то спасибо". Рядом с афишами висели удивительныя картины. На одной летела на воздухе женщина с вывихнутыми ногами и руками, на другой геркулес метал четырехпудовыя гири и маленькую девочку, на третьей кудрявый негр глотал огонь и улыбался. -- Каспада, начинается!..-- ревел Куку, начиная колотить себя по надутым щекам, как но барабану. Из-за ширмочки, как заяц, выскочил в белом метке и белой, остроконечной шапке Пьеро. Вместо пуговиц болтались красные мячики, лицо было набелено, а рот проведен краской до ушей. Публика встретила артиста дружным ревом. Представление началось обыкновенными штуками всех клоунов: били друг друга по щекам, колотили по голове пузырями, падали на землю, кувыркались и т. д. У Пьеро через густой слой белил показались крупныя капли пота, но Куку не дохнул ни одного лишняго раза. Когда первое действие кончилось, Куку опять затрубил в свой рог. -- Внимание, каспада!.. Внимание... Сейчас греческий огонь будет. Обступившая толпа улыбалась и галдела. Казачьи фуражки, пестрые бабьи платки и непокрытыя приисковыя головы были рады даровому, невиданному зрелищу. -- Греческий огонь... внимание!.. В толпе там и сям неподвижно стояли на лошадях киргизы и смотрели косыми узкими глазами на ломавшихся людей, изредка перекидываясь гортанными фразами и пожимая плечами. Степняки не могли понять, для чего кувыркаются эти странные люди. Опять загудел рог, и где-то глухо звякнул бубен, точно порвалась струна. Толпа затихла. Выскочил из-за ширмы тот же Пьеро и начал торопливо глотать зажженную вату, а потом принялся выматывать изо рта красныя и голубыя ленты. Это всем понравилось. Посыпались одобрительные возгласы, а Пьеро раскланивался, прижимая руку к сердцу. Из-за ширмочки неслись аплодисменты маленькой Сафо, которая все время смотрела на представление в щелочку между половинками ширм. -- Мама, ты готова?-- спрашивала она нетерпеливо. -- Сейчас буду готова,-- отвечал слабый голос. -- Слышишь, рог уж трубит!.. Куку опять трубил и с таким старанием, что его добрые серые глаза готовы были выкатиться из орбит. Пьеро в это время ловко поставил железную распорку с колеском и на нее принялся наматывать конец намеленнаго каната, выползавшаго, как белая змея, откуда-то из-под тележки. -- Каспада, сейчас будет дочь воздуха!-- орал Куку, размахивая своей красной шапочкой с петушиным пером. -- Мама, слышишь: опять рог...-- шептала Сафо, заглядывая в палатку. Анджелика Перегрина была уже одета в трико, короткую юбочку и расшитый блестками корсаж. Оставалось подготовить волосы и выпорхнуть из-за ширм улыбающейся бабочкой. Рог призывно гудел: пора... Но в самый критический момент дочерью воздуха овладел такой пароксизм слабости, что она упала прямо на землю. -- Мама, мама, выходи... -- Не могу...-- с отчаянием в голосе послышался слабый ответ. В палатку заглянула голова Куку и скрылась. Нужно было занять чем-нибудь натянутый канат, а публика не любит ждать. Лежавшая на земле "дочь воздуха" тряслась от страха: ее ужасала мысль, что она не может работать... Ах, как больно ее били прежде за это "не могу", когда она еще только начинала прыгать по канату! Куку, конечно, очень добр и не будет ее бить, но это не мешало ей, Анджелике, переживать весь ужас данной минуты. А охотничий рог выводил раздирающие звуки, бубен в руках Альфонса выделывал отчаянныя трели... Через пять минут из-за ширмочки, как птичка, выпорхнула тоненькая Сафо, вся в блестках и в короткой кисейной розовой юбочке. Она посмотрела на отца взглядом дрессированной собаки, сделала публике реверанс, с улыбкой приложила обе тоненькия ручки к груди и бойко засеменила ножками по ковру. Куку одобрительно кивнул ей головой, подставил руку, и Сафо была на канате, который едва согнулся под давлением этого крошечнаго тельца. Альфонс сделал смешную гримасу и, упав на одно колено, подал ей баланс, перевитый цветной бумагой. -- Madame, пожалуйста, не улетайте от меня,-- выкрикивал он, повторяя на ковре каждый шаг Сафо по канату. Опять гудел бубен и пронзительно трубил рог, а Сафо балансировала на канате с детской грацией, не переставая улыбаться заученной улыбкой. Она уже несколько раз перебежала весь каната, делала легкие прыжки, поднимала одну ногу и с замирающим сердцем чувствовала на себе пристальный, упорный взгляд Куку, пугавший ее и придававший ей силы. Оставалось последнее и самое трудное -- сесть на канат со всего размаху и, когда его упругостью вскинет наверх, стать прямо на ноги. Анджелика делала эту фигуру безподобно, улыбаясь и посылая публике воздушные поцелуи, но на Сафо напала та мгновенная нерешимость, которая могла испортить все. Ребенок испуганными глазами взглянул на улыбавшееся доброе лицо Куку, на кулак, который показывал Альфонс, и с отчаянной решимостью сделал то, что у него не выходило на домашних репетициях. -- Ура!.. Браво!..-- ревели Куку и Альфонс, приветствуя маленькую канатную плясунью воздушными поцелуями. Публика одобрительно гудела, и по этому гулу Анджелика с радостью догадывалась в своем ящике, что Сафо делает успехи. Пикилло тоже был болен и лежал под тележкой, как вытащенная из воды сонная рыба. Девочка обещает много... Она уже теперь могла заменять ее. Сафо ворвалась в палатку сияющая и раскрасневшаяся,-- ей нужно было сейчас переодеваться в мужской костюм для последней фигуры, т.-е. юбочку и зеленый корсаж заменить черным трико, усыпанным серебряным блеском. Девочка справилась с этой задачей в пять минут, выскочила из-за ширмочки клоунским прыжком и с замечательною ловкостью перевернулась в воздухе, как разогнувшаяся стальная пружинка. Альфонс был в таком же костюме. Куку размахивал четырехпудовой гирей, являвшейся "пятым и самым солидным артистом" кочующей труппы. -- Каспада... внимание...-- ревел Куку, делая гирей круги над головой.-- Последний акт... Он, продолжая играть гирей, разставил широко ноги, и по нему, как обезьяна, прыгнул прямо на плечи Альфонс, а за ним маленькая Сафо, очутившаяся на плечах Альфонса. -- Куку!-- запищал главный артист, шагая по ковру со своей двойной пошей и не оставляя летавшей в воздухе страшной гири. Публика выказывала знаки одобрения, слышались крики: "ай-да немец, молодчина!". Сафо, уцепившись коленками за голову Альфонса, улыбалась и посылала воздушные поцелуи. Потом живая пирамида так же легко распалась на свои составныя части, как и сложилась, а Куку в заключительный момент перекрестился своей гирей, что привело толпу в настоящее неистовство. Одним словом, все представление прошло самым блистательным образом, а когда Куку пошел со своей шапочкой делать сбор в пользу господ артистов, на всех лицах изобразилось веселое недоумение. -- Каспада... кто может поделиться...-- бормотал Куку, напрасно обходя круг зрителей со своей шапочкой. -- Ловок немец!..-- послышалось в толпе.-- Это за что же ему деньги травить?.. Некоторые простецы думали, что еще готовится какая-то ловкая штука, и смотрели Куку прямо в лицо остолбенелыми глазами. Первыми незаметно уехали верховые киргизы, а за ними с галдением повалила и остальная толпа. Оставались одни ребятишки да человек пять совсем пьяных прощелыг, от которых нечего было ждать. В шапочке Куку чистаго сбора оказалось семь медных копеек, которыми он и встряхнул под носом у Альфонса. -- Пожива недурна...-- ответил тот, потирая мозжившия колени. Куку молчал: он был уничтожен... Ведь они работали самым добросовестным образом, и таких артистов в этих краях еще не было, а сбор семь копеек!.. Нет, это безсовестно, это нечестно, это подло!.. Куку возмущала именно несправедливость этих дикарей. Сунув в свою шапочку несколько серебряных и медных пятаков, он вошел в палатку и высыпал добычу в колени лежавшей неподвижно Анджелики. -- На первый раз немного, но здешняя публика, видимо, не умеет еще ценить искусство...-- виновато бормотал он, точно извиняясь за кого-то...-- Мы работали, Анджелика... Анджелика только посмотрела на него с печальной улыбкой; она видела его проделку, которая повторялась при каждой неудаче. -- Ничего, Куку, как-нибудь, не умрем с голоду...-- прошептала она ласково, как умеют утешать в неудачах одне женщины. -- Да, да... Мы еще будем работать, а Сафо удивила всех. Пока Альфонс, при помощи Сафо, приводил в порядок свою походную обстановку, Куку через площадь отправился прямо к кабаку. Его так и рвало за самое сердце этой неудачей: осталось в кассе всего три рубля... Нужно было выпить, чтобы возстановить хотя приблизительно душевное равновесие. Но в кабаке ему не пришлось платить своих денег его окружила целая ватага пьяниц, желавшая видеть, как немец пьет. -- Мне цел бютилк...-- распорядился Куку. -- Немец, пей!... Когда тележка с красным балдахином заняла свое старое место у киргизских телег, Куку вернулся сильно навеселе и со слезами на глазах долго и молча целовал руки у Анджелики. Да, он выпил, но он будет работать... Альфонс лежал пластом на траве: у беднаго клоуна после представления ныла каждая косточка.

IV.

Ярмарочный день кончался. По всем направлениям от Чумбашей тянулись крестьянския телеги, таратайки, ехали верховые и шли пешие. Киргизы, около которых приютилась красная тележка, тоже начали понемногу собираться в путь: вечером по холодку хорошо ехать. Мужчины седлали лошадей. Женщины и дети ехали в двух телегах. Все делалось не торопясь, с той особенной, степной, медленной важностью, от которой городского человека просто мутит. Клоуны следили за этими приготовлениями и пробовали разговориться с мужчинами; но из этих усилий ничего но вышло: они не понимали друг друга. Из этого затруднения вывела всех Сафо. Она все время вертелась около телеги и по-детски быстро сошлась с "кыс" (дочь) кривого киргиза. На каком языке разговаривали -- трудно сказать, но иго не мешало им понимать друг друга. Сафо с детской откровенностью разсказывала, как мама больна, как они далеко ехали, чтобы лечить маму кумысом, и т. д. -- Кумиза?-- спрашивала киргизская кыс и что-то передавала матери. -- Да, на кумыс послали доктора... и Альфонса тоже. Эта "кыс" была завидно-красивая девушка крепкой степной красотой. В своей серой мерлущатой шапке, с распущенным красным платком на спине, она заставляла всех проезжавших мимо киргизов останавливаться и кланяться кривому Аблаю, который только потряхивал головой и прищуривал глаз. Кыс пряталась за телегу, краснела, и в ея густо-карих глазах, опушенных черным бархатом ресниц, так и загорались искорки девичьей гордости. Что же, пусть смотрят, а она никого знать не хочет... Поверх кумачнаго платья у ней надет был полосатый шелковый бешмет с короткими рукавами, а на груди позванивала целая сетка из крупной и мелкой серебряной монеты. Темные, как вороново крыло, волосы, заплетенные в мелкия косы, выползали из-под шапки, как черныя змейки. Нос был немного широк, но глаза большие, чуть приподнятые в углах, что им придавало такое милое, точно спрашивающее выражение. Смуглый цвет кожи и горячий степной румянец дополняли достоинство киргизской красавицы, которою старый Аблай недаром гордился. -- Мама, кыс зовут Майей,-- докладывала Сафо, перебегая от телег к своей тележке.-- Она славная... А маму у ней, вот ту, которая в белом полотенце, зовут Сырну... да. У них этого кумыса, мама. Майя о чем-то поговорила с матерью, а та с Аблаем. Старик глубокомысленно раскачивал головой, жевал губами и, когда телеги были готовы в путь, подошел к Куку. -- Гуляй к наша... кумиза есть...-- заговорил он, поправляя седые, подстриженные щеткой усы.-- Дженьгише кумиза давай... двадцать побила... коши. -- А далеко?-- спрашивал Куку. -- Гуляй, видно будешь... Сырну и Майя очень желали, чтобы красная тележка ехала к ним,-- их одолевало чисто-степное любопытство. Аблай говорил так убедительно, что Куку оставалось только согласиться. Из слов старика он понял, что где-то недалеко есть "большие господа", у которых много-много денег, значит, и кумыс будет и работа. Альфонс и Анджелика были согласны на все. -- Гуляй...-- закончил Аблай свои обяснения и махнул рукой на реку Сардву вверх по течению. В цыганской телеге оставался один спавший лысый цыган, да около забытаго огня ползали полуголые цыганята. Когда вернулись цыганки, сгибаясь под тяжестью своих мешков, оне долго провожали глазами удалявшийся маленький караван. Впереди ехали киргизския телеги. За ними катилась красная тележка, и по бокам гарцовали верховые киргизы. Альфонс замыкал шествие. Головка Сафо выставлялась из телеги, которой правила Майя. -- О, проклятые люди...-- шептала старая цыганка, щупая свой нос, из котораго Альфонс выдавил вчера целый магазин вещей. Караван двигался по узкой дорожке, совсем терявшейся в степной густой траве. Альфонс успел набрать букет из полевых цветов и преподнес его дремавшей Анджелике, которая поблагодарила его своей больной улыбкой. Вчерашняя свежесть уже чувствовалась в низких местах, когда спускалась дорога к реке. Куку шагал очень бодро и весело потряхивал головой, в которой еще стояло ярмарочное похмелье. В стороне высыпала русская деревушка, мелькнули распаханныя поля, и опять тянулась та же степь. Прииски остались далеко позади, и только полоски дыма показывали на горизонте их места. Кое-где по берегам реки Сардвы попадались свеже-раскопанныя ямы и небольшие желтые холмики разрытой земли -- это были новыя разведки. -- Гуляй... скоро, бачка...-- говорил Аблай, когда ему казалось, что Куку начинает уставать. Майя мурлыкала какую-то грустную песню, под звуки которой Сафо заснула, положив свою красивую головку на колени "кыс". Когда стемнело и небо засветилось яркими звездами, вдали мелькнули, как волчьи глаза, два огонька. Потянуло дымком, и, точно из-под земли, донесся глухой собачий лай. По своим плечам Куку разсчитал, что они прошли битых 20 верст. Впереди темнела гора не гора, а что-то такое большое... Это было киргизское кладбище, красовавшееся на берегу высыхавшаго степного озерка. Разросшийся березовый лес скрывал могилы. В тени этого леса приютились и два коша Аблая. Не доезжая с версту, старик зорко оглянул степь, понюхал воздух и умчался в сторону, свесившись на седле, по-киргизски, на один бок. -- Старая собака отлично ездит...-- заметил Альфонс, у котораго пересохло во рту от усталости. Два коша вырезались своими круглыми силуэтами на темном фоне леса как-то вдруг, когда на подходивший караван с веселим лаешь кинулась целая стая худых и высоких киргизских собак. Куку и Альфонсу пришлось отбиваться от них и руками и ногами. Верховой киргиз отгонял их нагайкой. Сафо проснулась и заплакала. Выглянувшая из-за своих занавесок Анджелика с изумлением разсматривала коши,-- они так походили на дна маленьких цирка. И самый воздух напоминал ей тоже цирк: пахло лошадьми и землей... Небольшое озеро, затерявшееся в степи, походило на большое блюдо с водой, спрятанное в зелени обступивших его камышей. Где-то крякали утки и чутко гоготали дикие гуси, а по воде дрожащей полосой падала от горевших огней яркая зыбь, точно там сейчас под спокойной поверхностью переливались и горели драгоценные камни. Из кошей высыпала гурьба полуголых ребятишек и с людным любопытством обступила красную тележку. -- Хороший гостинец привез я вам с ярмарки...-- смеялся Аблай, любуясь своим потомством. Киргизское становище ожило и зашевелилось. Огни загорели ярче, а около них, нагнувшись над котлами с маханиной (кобылье мясо), виднелись спины сидевших на корточках женщин. Лошади были угнаны в поле, и только издалека доносилось их веселое ржанье. Но это оживление так же быстро сменилось наступившей сонной тишиной. Сначала у котлов ели мужчины, потом женщины, а остатки были брошены детям, дожидавшимся своей очереди с нетерпением таких же голодных киргизских собак. Сафо видела этот ужин и побывала в обоих кошах, где ей не понравилось. После чая, свареннаго в медном походном чайнике, она уснула тут же на коврике, и ее не стали тревожить: девочка сегодня отлично работала и имеет право на известную долю в имуществе странствующей труппы. Скоро все угомонилось, и только одно небо светилось попрежнему и сверкала вода. Мужчины утомились и заснули. Дольше всех не могли успокоиться старуха-киргизка, взбалтывавшая в турсуке (кожаный прокопченый мешок) свежий кумыс. Куку и Альфонс спали прямо на траве. Даже собаки и те перестали грызть доспавшияся им голыя лошадиныя кости. Не спала одна Анджелика... Она лежала на своем ящике и вслушивалась в дремлющую степную тишину, которую нарушали только далекий лошадиный топот да всплески метавшейся в озере рыбы. Ей было тяжело: руки и ноги точно чужия, а голова кружилась при малейшем движении. Но вместе с этим окружавшая обстановка так живо напоминала ей то недалекое прошлое, около котораго с большим упорством сосредоточивались все ея мысли. Да, она опять видела себя цветущей, молодой, улыбающейся... Тот же лошадиный топот, тот же запах земли, а впереди освещенная, как экран волшебнаго фонаря, цирковая арена... Играет музыка, хлопают бичи, а по кругу ровным галопом скачет белая лошадь, закусив удила. О, какая была умница эта Бэла! Анджелика ходила к ней в "уборную", как называли в цирке стойла лучших лошадей, и каждое утро кормила ее из своих рук хлебом... Да, хорошее было время. Ложи, амфитеатр и раек всегда переполнены публикой, и все эти сотни и тысячи глаз впивались в нее, в Анджелику, когда она, с хлыстом в руке, бабочкой выпархивала на сцену. Из всех этих глаз она не замечала только глаз Куку, вертевшагося перед ней, как собака. И теперь Анджелике казалось, что она лежит на сцене необозримо громаднаго цирка, безсильная и слабая, а невидимая Бэла мерным скоком описывает около нея невидимые круги. Да, вот этот топот, сильный и твердый. Так умела скакать одна красавица Бэла. Анджелике кажется, что вот-вот подскачет она к ней, протянет ласково голову и с веселым ржаньем унесет далеко от ея болезни. Ах, как хорошо одним прыжком избавиться от всего!.. Голова Анджелики начинала кружиться, и обезсиленныя руки тяжело хватались за деревянный край тележки. Неужели это сон, и неужели она уже так больна?..

V.

Куку шестилетним ребенком был куплен странствующим цирком и попал в выучку к вечно-пьяному клоуну, англичанину Вельсу. Это было ужасное время, и теперь, через тридцать лет, он не мог без содрогания вспомнить о той школе, которую прошел. Вельс был неумолим и вспыльчив, он растягивал и выламывал ученика, как гуттаперчевую куклу, а в случае неповиновения или лености безпощадно сек его коротким и толстым хлыстом, которым владел в совершенстве. Вся спина Куку, безроднаго мещанскаго сироты, знавшаго свое православное имя только по метрическому свидетельству, была выдублена этим хлыстом, но наука ему не далась. В физическом отношении он делал успехи, но этого было мало -- в нем не было ни тени грации, и притом Куку отличался безнадежной глупостью. Эта глупость и спасла его. Дальше клоуна он не пошел и служил в труппе возовой лошадью. -- Проклятый медведь...-- жаловался на него Вельс своему задушевному приятелю, клоуну Фроскати. -- А я не могу пожаловаться,-- хвастался Фроскати, не выпускавший изо рта коротенькой трубочки.-- У меня Альфонс делает чудеса. Итальянец Фроскати рядом даже с Вельсом был зверем чистой крови, и маленький Альфонс, такая же безродная голова, как и Куку, подвергался ужасным истязаниям. В несчастном ребенке не было живого места... Все кости, кажется, были вывернуты, и он свободно сгибался в кольцо, как стальная пружина. О прыжках и кувырканьях нечего было и говорить,-- все это выделывалось в совершенстве, но Фроскати задался "выработать" из него "человека-змею" и добился своей цели. В семнадцать лет Альфонс извивался на арене, как настоящая змея, и так ужасно выворачивал спину, руки, ноги и голову, точно ему самой природой было отпущено вдвое больше сочленений, чем обыкновенным смертным. Правда, что он задыхался, на шее, как веревки, надувались синия жилы, а сердце готово было выскочить из груди, но ведь он должен был вечно улыбаться аплодировавшей публике. В дурную погоду и холод человек-змея не находил себе места от страшных колющих болей по всему телу, точно там ползали иголки. Живой характер, грим и остроумная находчивость делали его любимцем публики в каждом новом городе, куда перекочевывал их цирк. Но этот, смешивший до слез публику акробат, когда кончалось представление, погружался в самое мрачное настроение. В нем рано слишком сказался озлобленный характер, вспыльчивость и мстительность. С учителем благодарный ученик разсчитался первым делом. Когда пьяный Фроскати скакал в деревянную бочку, Альфонс с такой дьяволеской ловкостью повернул ее, что учитель переломил обе ноги и остался на всю жизнь калекой. Но это не избавило Альфонса от его профессии: он слишком был изломан, чтобы бросить цирк. Да и куда мог итти этот человек-змея, насильно приклеенный к цирку? Остальной мир для него не существовал. От Фроскати он получил единственное наследство: коротенькую трубочку и привычку руки накладывать в карманы. Из всего персонала труппы Альфонс сошелся с одним Куку, сошелся именно потому, что этот последний был слишком глуп, добр и здоров, как вол. Богатырь подчинялся изломанному больному человеку и терпеливо выносил от него всевозможныя неприятности, делавшияся во имя дружбы. Для Альфонса безответный Куку был чем-то в роде вьючной лошади и слуги. Из всех смешных клоунских штук, требовавших мозговой работы, он едва-едва научился говорить ломаным русским языком, и Альфонс же придумал ему единственное смешное слово: ку-ку!.. Когда Альфонс был болен, Куку ухаживал за ним, как нянька, и в награду получал такие затрещины и пинки, которые вывели бы из терпенья водовозную лошадь. Но такова сила духа, вечно покоряющаго безответную плоть... -- Я знаю, что я глуп,-- говорил иногда Куку с грустной задумчивостью,-- но не всем же быть умными. Когда срок ученичества кончился, клоуны странствовали по России с разными цирками и ничего лучшаго не желали. Им платили хорошо, да и одной голове много ли нужно, на афишах они печатались "братьями из Португалии" и на арену выскакивали рука об руку, как настоящие братья. Так продолжалось до встречи с Анджеликой, которая явилась в цирк со своим учителем, американцем Бруксом. Как Альфонс и Куку, по происхождению она была русская и так же запродана в раннем детстве цирку и так же выступала на афишах под иностранным именем. Брукс в свое время славился, как отчаянный наездник, но он рано вывихнул ногу и перебивался около цирков в качестве профессора. Из Анджелики он задался целью выработать замечательную наездницу и возился с ней лет десять. Худой, с вечной табачной жвачкой и эксцентрическими выходками, он умел везде поставить себя особняком. Появившаяся цирковая звездочка почему-то не понравилась Альфонсу, и он с истинно-клоунской изобретательностью начал преследовать ее. Когда Анджелика проходила мимо него, Альфонс делал презрительныя гримасы, незаметно сердил лошадь, на которой она скакала, подставлял ноги и вообще старался устроить какую-нибудь неприятность. Во всех труппах своих закулисных счетов и разных интриг всегда достаточное количество, особенно когда дело идет о примадоннах. Так было и здесь. Основное ядро труппы обыкновенно складывалось родственным путем и оставалось в стороне от этих дрязг, но тем тяжелее доставалось случайным артистам, особенно женщинам. Кроме всего этого, положение новой наездницы усложнялось еще тем, что она была русская по происхождению и не имела никакой кровной защиты в цирковой иностранщине. Однажды, когда Куку с раскрытым от восхищения ртом следил за скакавшей наездницей, Альфонс подбежал к нему и набил рот песком. Это уж выходило из всяких пределов самых смелых клоунских шуток. -- Ты сбесился, дьявол?!-- ругался Куку, проглотивши часть песку.-- Смотри! -- Я и смотрю, как ты смотришь дураком. Куку смерял своего приятеля с ног до головы и быстро отвернулся. В нем произошло что-то такое, чего никогда еще он не испытывал. Этот добродушный геркулес, всегда подчинявшийся слепо изломанному другу, теперь чувствовал жажду самостоятельности. Набитый песком рот меньше всего мог служить обяснением такой перемены, нет, это было другое, именно то, что заставило в первый раз усиленно работать глупую голову цирковаго геркулеса. О, как ему теперь хотелось быть и умным, и находчивым, и смелым, и красивым! Во время антрактов, когда Анжелика шагом ездила по арене, Куку вертелся и кувыркался перед ней, как сумасшедший, посылал воздушные поцелуи и, прижимая руку к сердцу, подносил букеты из редиски. Он был очень неловок, и публика умирала от смеха: геркулес был слишком влюблен в наездницу... Встречаясь с Анджеликой вне цирка, Куку каждый раз смущался и только неловко кланялся. Анджелика не обращала на него никакого внимания, слишком занятая своей славой цирковой поденки. Поклонники и без того не давали ей прохода, и, если бы не зоркий взгляд мистера Брукса, ей не спастись бы от общей печальной участи таких поденок. Альфонс в свою очередь тоже был неприятно изумлен. Однажды, когда он старался незаметно разсердить серебряную Бэлу, на которой отдыхала улыбавшаяся публике Анджелика, какая-то невидимая сила распростерла его на земле. В первое мгновение он не мог хорошенько понять, что такое с ним случилось, но боль между лопатками и побелевшее от бешенства лицо Куку обяснили ему все. Альфонс едва поднялся с земли и с удивлением посмотрел на своего друга, который сам не отдавал себе отчета в том, что с ним делалось и что он делал. Когда они встретились глазами, Куку проговорил только всего одно слово: -- Убью... Эту полуживую сцену видела только Анджелина и очень удивилась заступничеству геркулеса,-- она только теперь обратила на него внимание и точно удивилась, что есть на свете такие могучие люди. В большой антракт она пригласила Куку в свою уборную и очень мило поблагодарила его за то, что он один во-время остановил проделки Альфонса. -- Я его убью...-- мог только проговорить счастливый геркулес. -- Нет, пожалуйста, не делайте ничего... для меня,-- кокетливо упрашивала Анджелика.-- Понимаете, я этого не хочу. -- Я мистера Брукса могу убить.. Мне все равно... Это последнее было уже совсем глупо, и Анджелика с сожалением посмотрела на богатыря, стоявшаго перед ней в своей клоунской "форме". Ола не поняла, что Куку о всех цирковых профессорах судил но мистеру Вельсу и синьору Фроскати. Этим недоразумением все дело и кончилось. Анджелика опять прыгала и танцовала на спине Бэлы, а Куку и Альфонс кувыркались перед ней, болтали на каком-то птичьем языке, точно ничего особеннаго не случилось. Следующим подвигом Куку было то, что он познакомился ближе с мистером Бруксом, страдавшим чисто-американской непокладистостью. В цирке его называли не иначе, как хромым чортом Бруксом, который из гордости напивался по ночам один -- так называемый фельдфебельский запой. Куку с озабоченным видом затащил мистера Брукса в цирковый буфет и почти насильно напоил его до потери сознания, а потом на плече принес в квартиру Анджелики. -- Мы с ним познакомились,-- коротко обяснил он, раскланиваясь с испуганной Анджеликой. Мистер Брукс смотрел на мир и людей с какой-то особенной, лошадиной точки зрения; раз поддавшись Куку, он продолжал это знакомство, и по ночам они теперь напивались вдвоем. Куку был совершенно счастлив от одной мысли, что через две комнаты от каморки мистера Брукса была спальня Анджелики. У Брукса был свой план. Он берег наездницу, как зеницу ока, но с единственным побуждением продать товар в одне руки за хороший куш. Однажды, когда они кутили целую ночь, Брукс откровенно обяснил все своему приятелю: -- Анджелика спит через две комнаты, а револьвер у меня всегда в кармане... понял?.. И ты вообще напрасно дурака валяешь со мной... Вздор!.. Нужно все бросить... Бедным людям не следует заниматься глупостями, да и она тебя никогда не полюбит. Куку слушал, пил и плакал, а Брукс хохотал над ним: все женщины одинаковыя птицы или лошади. Но Анджелика не оправдала возлагаемых на нее надежд и в одно прекрасное утро скрылась из-под носа профессора, увезенная каким-то красавцем-гимнастом. Брукс бросился в погоню и, когда убедился, что банк сорван -- пустил себе пулю в лоб. Доживать век хромым цирковым прощелыгой не стоило. Куку опять вернулся к своему другу Альфонсу, который встретил его, как ни в чем не бывало. Разве стоит сердиться на сумасшедших? Недавняя вражда сменилась старыми братскими чувствами, и Куку опять превратился в обыкновенное вьючное животное. Через год Альфонс сказал: "Куку, едем". Куку не спрашивал, куда они едут и зачем: ему было все равно. Через неделю путешествия Куку входил в комнату, где лежала Анджелика, брошенная своим гимнастом. Она только-что перенесла неудачныё роды и не успела еще поправиться. Появление двух клоунов подняло ее на ноги, слабую, разбитую, с жалкими остатками недавней красоты. Куку ухаживал за ней, как нянька, и через три месяца в уездном городке была обвенчана свадьба мещанина Осипа Лопатина, женившагося на мещанской девице Прасковье Гавриловой. Собственно, главным действующим лицом в этом браке явился Альфонс, движимый никому неизвестными побуждениями. Теперь он сопровождал везде эту брачную чету в качестве друга дома и так же завладел Анджеликой, как владел Куку. Но Анджелика не могла поправиться, а второй ребенок, Сафо, унес остатки здоровья и молодости. На арене она больше не имела успеха, и недавняя слава разсеялась, как дым. Но это было еще ничего: Куку зарабатывал достаточно для двоих, а маленькая Сафо не шла в счет. Женившийся клоун сильно изменился, затаил в себе новое чувство. Он с перваго дня свадьбы не переставал ревновать жену к Альфонсу и вынашивал эту тяжесть на душе, как чугунную гирю. Родившаяся Сафо только усилила его несчастье: маленькая девочка, чем дальше росла, тем больше делалась похожей на Альфонса, и это убивало Куку. Иногда он чувствовал, что когда-нибудь размозжит голову этому выродку, и старался не видеть ее по нескольку дней. Так они странствовали из цирка в цирк, пока Анджелика не расхворалась совсем и Альфонс тоже. Человек-змея задыхался, кашлял и страдал от сердцебиения. Рабочей силой оставался один Куку, пользовавшийся неизменным здоровьем. Когда доктора посоветовали Анджелике кумыс, Куку решился на отчаянное средство. Распродав последний скарб, он двинулся на свои клоунские гроши в далекий путь. -- А как же Альфонс?-- спрашивала Анджелика. -- Пусть и он едет... решил Куку.-- Мне все равно... Это была новая пытка, и геркулес вез ее на своей тележке вместе с четырехпудовой гирей. Путешествие по железной дороге скоро кончилось, на лошадей денег не было, работа в глухих провинциальных городах шла плохо, и Куку придумал свою тележку. Он не унывал, сосредоточившись на одной мысли: доктора сказали, что Анджелике нужен кумыс, значит, не о чем толковать. Какой-то эскулап посоветовал именно киргизский кумыс, и Куку пошел напролом к своей цели. Он так глубоко любил свою жену, как это могут делать только вполне ограниченные люди; это чувство наполняло его всецело, а остальное существовало только так, между прочим.

VI.

-- Что ты умеешь делать?-- спрашивал кривой Аблай, когда они вдвоем сидели с Куку около огонька. -- Я? Я все умею...-- с гордостью ответил Куку.-- Перевернись на воздухе, как я? Поработай гирей, как я? А еще сколько всяких других штук знаю. -- А для чего все это?.. -- Как для чего?.. Деньги платят... -- Деньги -- это хорошо... И за краденых лошадей тоже деньги платят. Аблай и Куку смотрели друг на друга с сожалением. Первый не мог понять, как это можно унижаться за деньги, а второй -- как люди живут в своей степи и даже не имеют понятия, что такое цирк, музыка, газовое освещение, трактир и многия другия чудеса европейской цивилизации. Да, они не понимали друг друга, и взаимныя обяснения вели к еще большему непониманию. Степняк и клоун были правы, каждый с своей точки зрения. У каждаго был свой мир и свои взгляды, а за ними стояло целое миросозерцание, как за растением почва. Анджелика пила кумыс и чувствовала себя лучше. Она уже могла ходить и гуляла в березовом лесу среди киргизских могил, вместе с Сафо, которая была совершенно счастлива. Кумыс имел благодетельное действие и на Альфонса, хотя он не мог пить много -- у него делалось сердцебиение. Он тоже бродил по кладбищу, заложив руки в карманы, и собирал от-нечего-делать букеты. По утрам для собственнаго развлечения Куку занимался с Сафо гимнастикой. Около тележки разстилался коврик, и она в одном трико начинала повторять все, что знала, подвигаясь понемногу вперед. У Куку было дьявольское терпенье, и он по тысяче раз повторял одно и то же. Конечно, Альфонс мог бы показать лучше, но Сафо боялась его, как огня. Человек-змея ужасно ее бил за каждую ошибку, а Куку только улыбался. Кочевники смотрели на эти даровыя представления с разинутыми ртами и удивлялись ловкости Сафо, особенно красавица Майя. -- Хочешь, и тебя научу всему,-- предлагал ей Куку.-- Из тебя выйдет отличная наездница. -- Уйди, шайтан!-- огрызалась Майя и показывала кулаки любезному профессору. У Аблая был целый табун лошадей, и он с охотой уступил одну старую кобылу под упражнения Сафо. Было устроено широкое, мягкое седло, на каком ездят наездницы, и Альфонс на корде выганивал лошадь несколько дней, пока она привыкла его слушаться. Одетая в свою розовую юбочку, Сафо забралась наконец на лошадь и начала первые уроки. Чтобы девочка не свалилась, на ней был надет широкий кожаный пояс с веревочкой, и Куку держал ее на этом поводке. Анджелика лежала на ковре и распоряжалась всем, счастливая хоть в дочери видеть то, что не могла делать сама. У Сафо были хорошия способности, и потом она отличалась большой смелостью. В ея темных больших глазах так и светился огонек, который бывает только у настоящих художников. Даже старик Аблай восхищался маленькой наездницей и раз совершенно серьезно проговорил, обращаясь к Анджелике: -- Дженьгише, продай свою кыс старому Аблаю... Калым дам. -- Для чего тебе ее?..-- удивилась Анджелика. -- А подрастет, катн (жена) Аблаю будет... Сырну старый катн, Сырну тяжело, а у Аблая горячее сердце. Калым большой будет... хорош калым. Старик разсчитал, что через пять лет Сафо будет десять лет, а в эти годы киргизы уже женятся. Сырну пора отдохнуть, а молодая катн утешила бы старика. -- За молодого отдать -- другую катн возьмет. Когда старая будет,-- обяснял Аблай.-- А у меня дженьгише будет... Это предложение разсмешило Анджелику до слез: какие глупые эти киргизы... Аблай -- муж Сафо! Ничего, выгодная партия: свой кош, тридцать кобылиц и старая жена. В двух кошах собственно жили две семьи. В одной Аблай со старухой Сырну, дочерью Майей и маленькими ребятишками, а в другом -- дальний родственник Аблая, старик Ахмет-бай (бай -- господин). У Ахмета жены не было, а жили с ним два работника-киргиза и его подростки-дети. Между Аблаем и Ахметом уже пять лет велись самые упорные переговоры относительно Майи. Аблай соглашался выдать дочь за Ахмета, но все дело расходилось из-за калыма. Заплатить за молодую жену двадцать лошадей, сто баранов и пятьсот рублей деньгами Ахмет не мог решиться, хотя и мог это сделать. -- Ближе Акмолинска такой невесты не найдешь!..-- спорил Аблай, напивавшийся кумысом каждый день.-- Где нынче киргизския красавицы? Нет их... Найдешь дешевую жену у башкир или калмыков, а киргизки дороги. -- Я не хочу башкирки... -- Плати калым. -- Дорого просишь..., -- Майя -- красавица. -- Все-таки дорого, Аблай. Мы ведь старые друзья.. А я бы подарил ей монисто из бухарскаго настоящаго золота. -- Э, приятель, побереги это золото для себя, а Майе довольно и своего серебра. Майя не нищая... -- Отдавай, пока твоя Майя не состарилась, а то будешь ей кумыс заквашивать... Двух баранов не дадут за старуху. -- Пусть старится... Я подожду. Старики ссорились между собой почти каждый вечер. Беззубый Ахметь-бай с гордостью разглаживал свою седую окладистую бороду и слезившимися глазами посматривал издали на Майю, вперед предвкушая радости Магометова рая. Аллах велик, а старый Ахмет-бай еще постоит за себя и успеет состарить двух таких жен, как Майя. Его толстая нагайка сделает шелковой кого угодно, только бы старая лисица Аблай уступил в цене... Конечно, и Сырну и Майя давно знали об этих переговорах, но по степному этикету делали вид, что у них нет ни глаз, ни ушей, ни ума. Разве женщина может что-нибудь понимать?.. Все равно, что спрашивать кобылицу, которая пасется в поле... Да им и некогда было думать. Вся работа лежала на их плечах:'и кобылиц подоить, и кумыс приготовить, и обед, и платье, и за кобылицами присмотреть. Утром и вечером Майя верхом, по-мужски, без седла, отправлялась с шестом в руках в табун и пасла скот. Молодые жеребята были привязаны к колышкам, чтобы не высасывали маток; бараны с курдюками нагуливали летний жир верст за двадцать. Аблай дня через три обезжал верхом посмотреть на свои богатства, бранил Майю, зачем она не сын, и возвращался в свой кош тянуть кумыс. Майя весело позванивала своим серебряным монистом и по вечерам пела грустныя киргизския песни. Красавице было о чем грустить... Невеселая доля киргизской женщины, которая работает, как лошадь, скоро стареет и в награду должна уступить место молодой каш. Жизнь жены-старухи настоящий ад, и смерть является счастливой избавительницей. В старинных песнях говорится о знаменитых богатырях, об удивительных красавицах, о разных приключениях, но все это только в песнях... Старик Аблай любит читать книгу о Таргым-батыре, но и это все сказка. Сделаться женой Ахмет-бая и нести багровые рубцы его нагайки не велико счастье. Беззубый рот и его слезившиеся глаза пугали Майю. О, она не хочет за старика, она красавица и на нее все заглядываются. Старая Сырну думала то же, но не пела песен. Аблай так колотил ее при каждом удобном случае, как человек, который серьезно задумал жениться. Она даже не стонала, а только сеживалась всем своим худым и костлявым телом. -- Я женюсь на молодой дженьгише, я тебя утоплю,-- откровенно обявил ей Аблай после одной потасовки, когда он на жене вымещал свое сердце против скупого Ахмета. Сырну иногда потихоньку плакала, но так, чтобы даже Майя этого не замечала. У девушки будет достаточно своих слез, когда выдадут замуж... Хорошо на свете жить одним мужчинам, которым сам Аллах покровительствует. Когда Аблая не было дома, Сырну приходила к красной тележке, садилась на траву и долго смотрела на Анджелику печальными глазами. Если бы Анджелика вернулась с того света, и тогда едва ли кто-нибудь с таким подавляющим изумлением смотрел бы на нее, как старая Сырну, несколько раз даже ощупывая Анджелику, точно привидение. Переводчицей им служила Сафо, которая все понимала. -- Ты счастливая -- скоро умрешь,-- говорила Сырцу, печально кивая головой.-- Вольным женщинам самое лучшее во-время умереть... да. Старух плохо кормят и бьют... Эта степнячка по целым часам разспрашивала, как живут там, далеко, и все удивлялась. В ней было что-то такое детское. Жалкия тряпки, в какия наряжались Анджелика и Сафо, приводили ее в восторг. -- Дженьгише, я тебе скажу вот что...-- заявила однажды Сырну, восхищенная тем уходом, каким клоуны окружали Анджелику.-- Атай (отец) отличный человек... доброе сердце... Пусть он женится на Майе... -- У нас нельзя на двух женах жениться... -- Ты больная, тебе будет лучше,-- уверяла Сырну, с материнским эгоизмом, думавшая об одной Майе.-- Аблай уступит калым, а Майя красавица... У Майи много серебра... Майя будет жалеть тебя. -- Наш закон не позволяет,-- обясняла Анджелика.-- Когда я умру, пусть тогда женится... -- Долго ждать, дженьгише. Может-быть, ты и долго проживешь, а Майю продаст атай беззубому Ахмету. Старуха никак не могла понять другого закона. Аллах дал крепость мужчине, ему нужно веселить сердце, а "марьжя" (женщина) старится скоро... Куку вон какой здоровый, ему нужно три марьжи, и все будут счастливы. Куку добрый, Куку богатырь, у Куку золотая душа... Сам Куку в это время был занят разрешением проклятаго вопроса о деньгах. Из трех рублей было заплачено вперед за кумыс два рубля, оставалось наличной кассы всего один рубль, да и тот был разменен в первые же дни: нужен хлеб, нужна говядина, а в Чумбашах все так дорого. Костюмы артистов требовали серьезнаго внимания, а Сафо дьявольски быстро вырастала из своих платьев. К счастью, старик Аблай нищих клоунов, благодаря фокусам Альфонса, считал богачами: последняя мелочь в его руках разрасталась в десятки рублей, и он со своей обычной ловкостью и последние три двугривенных доставал из всех карманов, точно сам был начинен мелкой серебряной монетой. -- Даже ссудной кассы нет...-- ворчал Куку, хотя закладывать было нечего,-- оставались тележка, гиря да ширмочки. Повторить попытку работы в Чумбашах клоуны не имели никакого желания: степная публика не была подготовлена к цивилизованным развлечениям. В резерве оставались те богатые люди, о которых намекал Аблай -- эта была единственная и последняя надежда, а за такия вещи люди хватаются только в крайности. Куку ждал сам не зная чего, откладывая подробныя разведки день за днем. Его останавливали свои личныя дела... Бедный геркулес опять мучился ревностью. Он чувствовал, что Анджелика его не любит,-- чувствовал это в каждом ея взгляде, в каждом движении, в каждом слове. Эта проклятая мысль придавляла его и заставляла тяжело вздыхать. Он опять подозревал Альфонса, который теперь гулял вместе с Анджеликой, дарил ей букеты, а она благодарила его своими улыбками. Разве для этого он вез ее сотни верст на собственной спине, заботился и ухаживал за ней, как не будет ухаживать родная мать? Глухое и молчаливое бешенство закипело в лошадиной груди Куку, и он старался скрыть свое горе от всех глаз. -- Убью... обоих убью!-- шептал Куку, скрежеща зубами.-- Они меня в глаза дурачат... Куку очень страдал и по целым часам просиживал у огонька совершенно неподвижно. Он даже желал умереть, но и это последнее удовольствие представлялось ему только в отдаленном будущем; здоровья ему отпущено было на десятерых.

VII.

Душевныя невзгоды маленьких бедных людей значительно умеряются самыми прозаическими будничными нуждами, которыми вся маленькая жизнь сколочена, точно железными гвоздями. Нужно есть -- вот первый и неотступный вопрос, который, как балласт, ложится на самое дно корабля и придает ему устойчивый ход. Так было и с Куку. Нужно было похлопотать о деньгах -- в запасе оставался единственный двугривенный, и Аблай, кажется, уже начинает догадываться об этом. По крайней мере, так не без основания можно было заключить из перемены его обращения,-- на старике точно чорт поехал... косится, молчит и все что-то ворчит себе под нос на своем проклятом языке. Взяв верховую лошадь, Куку отправился на поиски богатых господ, которые жили на приисках. От киргизскаго стойбища нужно было проехать верст тридцать. Близость золотых промыслов скоро сказалась разведочными работами по логам, которые соединялись с Сардвой. -- У золотопромышленников денег много,-- соображал Куку своим клоунским мозгом, подезжая к взрытой приисковой площади. Издали весь берег Сардвы точно был изрыт свиньями. Эта полоса тянулась верст на пять. В трех местах дымились высокия трубы, и белыми клубами пара попыхивали паровыя машины. Куку отыскал глазами спрятавшийся у березовой поросли одноэтажный деревянный дом с железной зеленой крышей и какими-то хозяйственными пристройками. Сотни людей копошились в каких-то канавах, по ямам и около машин. Везде кучки свежей земли, таратайки с той же землей и рабочие, тоже покрытые красноватой приисковой глиной. -- Где же у них золото?-- изумился Куку, поглядывая кругом. Подехав к дому, Куку слез с лошади и прямо пошел на крыльцо, сделанное на живую руку из сырого теса. -- Вам Ивана Ивановича?-- окликнул его стоявший у ворот седобородый сторож. -- Его самого... -- Он завтракает... -- Тем лучше. Вышла охотничья собака, обнюхала Куку и дружелюбно вильнула хвостом, В передней было пусто и прохладно. Маленький коридорчик вел в столовую. Куку кашлянул. -- Вам барина?-- спросила выскочившая на кашель горничная. -- Да. -- Вы от Спиридона Ефимыча? -- От него. Куку забавляла эта приисковая наивность, где только и людей было, что Иван Иванович да Спиридон Ефимыч. Горничная убежала с докладом и вернулась:-- пожалуйте в столовую. Куку издали заметил длинный стол, у котораго сидел в кресле широкоплечий старик с длинными волосами. Он был в каком-то летнем балахоне и ситцевой рубахе-косоворотке. Недалеко от него сидела дородная и красивая женщина с обрюзглым и ленивым лицом. Она в своей летней блузе точно вся расплылась и не обратила на Куку никакого внимания. -- Артист Куку, знаменитый геркулес...-- рекомендовался Куку, заглядывая через дверь столовой в сад. -- Как ты сказал?-- хрипло ответила фигура хозяина, поворачивая к Куку свое изумленное бородатое лицо с заплывшими глазками. Куку отрекомендовался вторично и заявил по пути, что он приехал сюда от имени всей труппы, желающей дать представление. По клоунской привычке, свои обяснения он давал на ломаном русском языке. -- Да какой тебя чорт занес сюда, немчура?-- удивлялся Иван Иванович. Наполовину опорожненный графин с водкой обяснял, почему у Ивана Ивановича слипались после завтрака глаза, а лицо было покрыто точно лаком. Пока Куку обяснял, что он приехал в степь по болезни жены и что теперь они живут у Аблая, женщина в блузе добродушно смотрела на его потертый пиджак, а Иван Иванович качал в такт разсказа головой я наконец спросил: -- А водку пьешь, немец?.. Взглянув на остатки завтрака, Куку приятно улыбнулся и заметил только, что он не может много пить,-- а впрочем, как будет угодно Ивану Ивановичу. -- Анѳиса, графин...-- коротко приказал старик.-- А ты, немец, садись: в ногах правды нет. У нас попросту, по-христиански... Анѳиса лениво вышла из комнаты, а Куку скромно подсел к столу. Клоуну было не до угощенья, и он смотрел на Ивана Ивановича жадными глазами, как на мешок с деньгами. Если бы можно было занять у него рублей пятнадцать... У Куку даже закружилась голова от этой радужной мысли, и он затаил в своей могучей груди дыханье. -- Так ты и с бабой вместе ломаешься?-- как сквозь сон, лениво спрашивал Иван Иваныч, в упор разсматривая вытянувшагося перед ним клоуна. -- Она наездница... -- Н-но-о?.. Из цирка?.. -- Настоящая наездница и весьма одобрена... Иван Иваныч внимательно посмотрел на своего гостя, прищурился и, постукивая кулаком по столу, внушительно проговорил: -- А ты вот что послушай, немец... Ты смотришь на меня и думаешь: экий старый чорт сидит... Так? Ну, ну, не отпирайся... У меня такая привычка: сижу здесь -- один человек, выкатился -- другой человек... Здесь мне одно разрешение: на водку, а вырвался и пошел чертить. Ежели утешит твоя баба -- озолочу, потому как мне моя привычка всего дороже... Послышавшиеся шаги Анѳисы заставили Ивана Иваныча торопливо умолкнуть, и он, подмигнув клоуну, весело прошептал: -- Сполюбовница моя... Нож, а не баба. Ну, а ты не бойся: не тронет зря. -- Ах, хрен ей в голову!-- с волжским акцентом проговорил Куку, тоже подмигивая. -- Да ты из каких будешь, шут гороховый?-- приятно изумился Иван Иваныч от этой русской помолвки.-- Немцем прикинулся... -- Какой я немец, ваше степенство... Из мещан уезднаго города Алатыря. -- Н-но-о?.. И все можешь представить? -- В лучшем виде... Анѳиса поставила на стол графин с водкой, горничная принесла две тарелки с закуской, а Иван Иваныч все удивлялся, хлопая себя рукой по колену: -- Вот ведь до чего может достигнуть ваш брат мещанин... а? Не угодно ли, немцем притворился... а? -- Это вам всякая глупость удивительна...-- заговорила Анѳиса, покосившаяся на Куку. -- Ну, ну, не разговаривай!..-- закричал старик и тяжело ударил кулаком по столу.-- Не твоего, бабьяго, ума дело... Ступай-ка к себе, поколь цела, а у нас с немцем свой разговор. Этот крик не произвел на Анѳису никакого впечатления, она даже зевнула, а потом лениво пошла к садовой двери, переваливаясь на ходу, как закормленная гусыня. -- Видел, как я ее понуждал?-- смеялся старика, опять подмигивая клоуну.-- Здесь в дому вся моя сила... в щепы расщеплю, и ничего. А вот из дому мне ходу нет... Эта самая Анѳиса как нож в горле у меня сидит. Уж вот только когда достигну в настоящий градус, тогда не подвертывайся... Понимаешь мою привычку? -- Вполне, потому как вам всего дороже ваш карахтер... -- Верно, немец!.. Например, увидел я девку у Аблая: вынь да положи мне ее... Ведь славная бестия?.. Ну, пока еще на мой градус не попала... Постой! А что же мы водку забыли: разговор большой, а хлеб-соль маленькая. Куку выпил первую рюмку и вместо закуски изжевал ее в крошки. -- Ну, это стара штука...-- говорил Иван Иваныч с видом знатока.-- В Нижнем арфистки дюжинами рюмки-то едят. А вот ты, немец, можешь живого ерша с хвоста заглотать? -- Не пробовал, ваше степенство. -- То-то вот и есть... Нас не скоро удивить. Ну, а что, баба у тебя молодая? -- Да... -- А из себя как?.. То-есть в теле?.. Ну, да увидим потом всю музыку... ха-ха!.. Майя славная девка, да Аблай дорожится.... За первой рюмкой последовал целый ряд других. Куку пил и краснел, а Иван Иваныч смотрел на него и улыбался; ловко немец пьет... Для развлечения хозяина Куку показал несколько фокусов с тарелками, потом проделал гимнастическую штуку с тяжелым табуретом и вообще старался зарекомендовать себя. Вызвана была Анѳиса посмотреть на фокусы и тоже осталась довольна. Заметив желание Ивана Иваныча споить гостя, Куку притворился пьяным и очень ловко растянулся на полу, как брошенный сильной рукой мешок с сеном. Иван Иваныч хохотал, поджав руками живот, Анѳиса улыбалась, а Куку, валяясь на полу, обдумывал, как бы ему половчее приступить к вопросу о деньгах. -- Ну, немец, будет... утешил!-- остановил его Иган Иваныч, задыхаясь от смеха.-- Приезжай со всей братией, тогда посмотрим на тебя... -- Иван Иваныч... а мне нужно денег...-- нерешительно проговорил Куку, принимая трезвый вид.-- Хоть сколько-нибудь... жена больна... -- Вот уж это я не люблю... Ах, как я не люблю, когда у меня денег просят!..-- грубо оборвал его старик.-- И зачем ты начал просить, а?.. Ведь сам хотел тебе дать, потому вижу птицу по полету, а теперь не дам... У меня уж такой карактер! Сам дам, а попросят -- ни в жисть... Все ты дело испортил, немецкая душа!.. -- Иван Иваныч, я не знал... Не умирать же с голоду? Мне немножко... Что вам стоит... -- Будет... Не дам... В тебе понятия нет... Приезжай с бабой, может, она умнее тебя будет. Да еще прикинулся пьяным... Анонса, второй графин!.. Был выпит и второй графин, а денег старик все-таки не дал, Куку сидел, низко опустив голову: как он явится туда с пустыми руками? Анджелика будет заглядывать ему в глаза, Сафо тоже... А в кармане распоследний двугривенный, да и тот нужно отдать за лошадь. Наконец Куку почувствовал, что он опьянел, значит, нужно убираться по-добру по-здорову. Дорогой ветерком продует, и Куку разсчитывал, что домой приедет как встрепаный. -- Ах, немец, немец, все ты дело испортил,-- говорил старик, провожая гостя.-- Ведь хотел тебе десятирублевый билет в задаток дать покамест: красную бумагу, а ты меня своим глупым словом точно в пень посадил... Теперь не могу, карактер у меня не дозволяет. Куку ничего не возражал. Пошатываясь, он вышел из комнаты, сел на лошадь и ни с чем поехал назад. Иван Иваныч проводил его глазами, покачал головой и сказал подвернувшемуся на глаза приказчику: -- Видел немца, который водку сейчас со мной пил? -- Точно так-с, Иван Иваныч... -- Ну, так возьми верховую лошадь, догони его и скажи: "Немец, ты глуп, братец". Так и скажи. -- Немец, ты глуп, братец... -- Хорошо... А если он стерпит и ничего тебе не скажет, ты ему опять: "Иван Иваныч приказали тебе сказать, что ты глуп"... Понял? А потом вот тебе десятирублевый билет -- отдай ему. Пусть чувствует, немецкая душа...

VIII.

Степная красавица Майя заскучала. Она делала все то же, что и раньше, но прежней Майи не было. Больше всего она любила теперь уезжать с табуном в поле и там проводила все время верхом. Ей правилось скакать на своем гнедом иноходце, который слушался слова. Она разговаривала с ним и распевала свои грустныя песни. -- Девка дурит... пора ей замуж!-- стонала про себя Сырну, наблюдавшая дочь. Лето было жаркое. Трава в степи быстро выгорала, а дождя не было. На буграх земля даже трескалась от зноя; зелень оставалась только около озера, и лошади рвались в тонкия камышевыя заросли, где было так легко увязнуть в береговой тине. Раз, когда Майя отгоняла лошадей от опаснаго места, она наехала на бродившаго в камышах Куку. -- Здравствуй, джигит,-- поздоровалась она, осаживая коня. -- Здравствуй, Майя... Девушка смотрела на Куку своими темно-карими глазами так пристально и долго, что клоуну даже сделалось неловко. Под серебряным монистом высокая грудь так и ходила волной, а на смуглых щеках проступал все сильнее горячий румянец. -- Что потерял, джигит?-- спрашивала Майя, опуская глаза. -- Вчерашний день ищу. -- Он прошел. Наступило неловкое молчание. Майя повертывала в руках свой шестик с волосяным арканом на конце и смотрела в сторону. -- Джигит, у тебя нехорошее на уме,-- заговорила она, вскидывая глазами на Куку.-- Злой дух в тебе... Ты хочешь убить человека... -- А ты как знаешь?.. -- Майя все видит... у Майи двойные глаза. Майя много-много думает, и ей жаль джигита... Куку выронил свою трубочку и нагнулся, чтобы ее поднять, а Майя все смотрела на него ласково и упорно, как умеет смотреть одна любовь. -- Дженьгише не любит джигита, а Майя думает о нем...-- продолжала девушка.-- Ночь коротка для Майи, а иноходец не может унести ее от ея мыслей... Много хороших мыслей. Джигит, ты не трус?.. -- Не знаю... -- А я знаю, что у джигита храброе сердце... Бери лучшую лошадь из табуна и увези Майю. -- Ты шутишь, Майя?.. Этот вопрос точно ударил девушку по голове,-- она широко раскрыла глаза и посмотрела на джигита, который стоял перед ней с таким добродушно-удивленным видом. Еще никогда женщина не признавалась ему в любви, а тут эта девушка... что она такое говорит?.. В могучей груди Куку точно что колыхнулось: она о нем думает, она говорила это вот сейчас... -- Майя, ты смеешься надо мной?.. Вместо ответа, девушка сделала движение повернуть лошадь и ускакать, но Куку прыгнул к ней, как тигр, и схватил лошадь за гриву. Его охватило какое-то безумно-нежное чувство вот к этой самой Майе, которая так мило испугалась его прыжка. -- Куда ты,-- говорил он, протягивая свободно руку к наезднице.-- Нет, я тебя не пущу... Кто тебе сказал, что я хочу убить Альфонса?.. -- Я этого не говорила, и никто мне не говорил... -- Нет, ты сказала!. Ну, да это все равно: я их убью обоих и тогда... Постой, что я такое говорю... -- Джигит, джигит, ты нехорошо говоришь!..-- печально заговорила Майя, раскачивая головой.-- Ты был у Ивана Иваныча?.. -- Был... -- Знаю... Он скоро приедет к нам. Раньше он ездил еще чаще; отец его любит, а мой жених не любит... Когда Иван Иваныч приедет, ты подумай о себе и обо мне... Не забывай, что я сказала сегодня... -- Майя, постой... Девушка поставила иноходца на дыбы и ловко отехала в сторону. Этим она хотела показать, что нисколько не боится джигита. Куку стоял с протянутой рукой, точно он просил милостыни, а Майя звонко смеялась, показывая свои белые зубы. -- Майя, я тоже думаю о тебе... -- Джигит не умеет обманывать, а у Майи острые глаза... Повинуясь непреодолимому влечению, она опять подехала к Куку, взяла его руку и проговорила: -- Вот за что любит Майя джигита: одной рукой он задушит беззубаго Ахмета, а другой Ивана Иваныча... У джигита волчье сердце, когда он думает о своей дженьгише. Майя будет помогать дженьгише. У Майи горячее сердце. Взглянув в сторону кошей, откуда наблюдал Майю беззубый Ахмет, она быстро ускакала, а Куку остался в камышах. У него стучала в висках кровь, а сердце замирало... Неиспытанная никогда теплота охватила душу Куку, и он долго смотрел в степь, по которой неслась Майя на своем иноходце. Она делалась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла в степной мгле. Когда клоун вернулся к кошам, он не пошел к своей тележке, как делал всегда, а пришел к огню у коша Аблая и все смотрел на ту руку, которую держала Майя. Солнце жгло немилосердно, но Куку не чувствовал зноя и только вздыхал. К нему подошел больной Пикилло, который обыкновенно лежал под тележкой, и лизнул руку, Куку обнял собаку и засмеялся, -- Папа, что же ты нейдешь?-- окликнула его Сафо, вертевшаяся около своей тележки, -- Иду... -- Маме опять хуже... Она не может встать и все лежит. -- Иду... -- Ах, ты какой, папочка!.. Девочка подбежала к отцу, схватила его за руку и, наклонившись вперед всем телом, потащила его. Куку поддавался ей и все улыбался. -- Ты чего смеешься, папа?..-- недовольным тоном спрашивала Сафо. -- Я иду, цыпленок, а смеюсь над собой... -- Мама больна... -- А... А где Альфонс? Сафо быстро взглянула на отца своими умными глазками и молча махнула рукой на кладбище: он там. Анджелика чувствовала себя скверно ст ранняго утра и встретила Куку недовольным спрашивающим взглядом, но он точно не заметил его и как-то равнодушно проговорил: -- Ты пила сегодня кумыс? -- Как всегда... В его голосе она почувствовала то убийственное равнодушие, какого раньше не замечала, точно это говорил, другой человек. Куку машинально поправил сбившияся занавески и подушку, а потом замолчал. Эта маленькая немая сцена отозвалась в сердце Анджелики острою болью, и она тревожно сдвинула свои темныя брови. -- Мне было так скучно лежать здесь одной...-- тихо проговорила она, закрывая глаза.-- Ты забыл обо мне... Куку молчал, не зная, что ему отвечать. Им овладело вдруг отчаяние. Да, он виноват... Анджелика молчала, точно придавленная какой-то тяжелой мыслью. К ней зародилось тревожное, ревнивое чувство к мужу. -- Когда ты поправишься, нужно ехать туда, на промыслы...-- заговорил Куку деловым голосом.-- Я обещал дать представление. -- Этот Иван Иваныч, должно-быть, очень добрый человек... дал тебе денег вперед. -- Да, ничего. Он хотел приехать сюда. -- Я скоро поправлюсь... Вечером Анджелика опять позвала Куку и крепко пожала ему руку. Ея темные глаза еще никогда не смотрели с такой нежностью на него, и это точно испугало Куку. Да, она его любит... -- Куку, зачем ты так часто сидишь у Аблая?-- спрашивала она с тревогой в голосе. -- Да так. -- А Майя тебе нравится?.. -- Право, я не знаю, как сказать. Все находят ее красивой. -- А ты?.. -- Я?.. Я стар, Анджелика, чтобы разсматривать девушек. Да и к чему тебе все это? -- Я так спросила... Куку долго не спал в эту ночь. Он развел большой огонь у своей тележки и дремал, сидя на траве. Над головой искрилось бездонное небо,-- степь вся потонула в ночной мгле,-- откуда-то издали доносился только топот лошадиных ног, да в камышах посвистывала степная безыменная птица. Вечером Майя долго и вызывающе смотрела, на него, но Куку отвернулся. Ему было не до себя... Вот тут же на траве спит Альфонс, рядом с ним растянулся Пикилло. Человек-змея больше не безпокоил Куку, как преследовавшая его по пятам тень. Анджелика опять не спала, и опять ей казалось, что белая лошадь делает свои круги, и эти круги делаются все уже и уже,-- можно разслышат и тяжелое дыханье, и храп, и фырканье. На нее нападал какой-то страх, и холодный пот уносил последния силы.

IX.

Иван Иваныч приехал к коши... Это было рано утром, когда красная тележка еще не подавала признаков жизни. Аблай выскочил навстречу гостю в своем полосатом бешмете и второпях даже уронил тюбетейку. -- А... узнал гостя?-- шутил старик, грузно высаживаясь из плетеной тележки.-- Нежданый гость, говорят, хуже татарина. -- Узнал, бачка, узнал!..-- бормотал Аблай, униженно кланяясь.-- Всякий тебя знает... везде знают... Ахмет-бай выскочил тоже и помогал Ивану Ивановичу итти в кош, поддерживая его за локоть. -- А где этих стрикулистов добыли?-- спрашивал старик, делая вид, что не узнал Куку. -- Кумысники, Иван Иваныч... В коше Майя постлала старику ковер, обложила его подушками и поднесла деревянную чашку с кумысом. Она смотрела вниз, строго и неприветливо. Старик нахмурился. -- Не узнала разве?-- хрипло спросил он.-- Иди, поцелуй... Со стариком можно и согрешить один раз. -- Целуйся...-- приказывал Аблай, толкая дочь в спину. Девушка неохотно исполнила это приказание и отдала отцу золотую монету, которую ей подарил Иван Иваныч. Началась жестокая попойка. Сначала пили кумыс, потом вино, привезенное стариком, и кончили водкой, Аблай только моргал глазами, а Ахмет-бай сидел перед гостем на корточках и превозносил его похвалами. Нет лучше в свете человека, как Иван Иваныч, нет его богаче, умнее и т. д. Аблай не умел так хорошо говорить и только в такт покачивал головой. -- Давай сюда комедиантов... пусть представляют!-- скомандовал пьяный старик. Куку и Альфонс уже были готовы. Они раскинули свою палатку, загородили вход ширмочкой и даже выставили афиши, как на ярмарке. Ивана Иваныча вытащили из коша на свежий воздух и обложили подушками, как больного. Затрубил рог, засвистела в воздухе четырехпудовая гиря, зажужжал бубен. Проделано было все то, что и на ярмарке. Иван Иваныч остался доволен, подозвал Сафо, погладил ее по головке и велел раскрыть рот, куда и положил два полуимпериала. -- Это тебе приданое, когда будешь большая,-- говорил он.-- А теперь ты еще мала, а я стар... Ступай с Богом. Клоуны ничего не получили за свою работу. Старик осведомился только, "что баба", и, когда узнал, что все еще больна, махнул рукой. -- Ну, немец, теперь водку пить,-- говорил Иван Иваныч, указывая место против себя.-- Знаешь мой характер?.. Майя нам будет песни нет, а мы пить... Эй, барышня, подходи!.. Старики-киргизы были совсем пьяны, и только одна Сырну через дырочку в стенке коша зорко наблюдала за всем, что там происходило. Она не смела увести дочь и была рада, что в коше сидит Куку. Джигит крепок, как лошадь, и его не скоро споишь, а Иван Иваныч в пьяном виде любил безобразничать и каждый раз что-нибудь устраивал неожиданное. Анджелика была очень встревожена тем, что делалось в коше, и все посылала Альфонса спрашивать Сырну. Она боялась и за Майю и за Куку. Пьяный человек может сделать, все, а старик, наверно, скоро заснет. Долетавшие до ея слуха звуки киргизской песни только еще сильнее раздражали ее. Но Куку вышел из коша сам и послал туда старуху Сырну -- неловко было оставлять одну девушку с пьяным самодуром. -- Нужно скорее уезжать отсюда...-- шептала Анджелика, когда Куку подошел к ней.-- Я боюсь. -- Пустяки,-- смеялся Куку, поглядывая на коши.-- Старик загулял и швыряет деньгами... Он достал из кармана целую горсть серебра и высыпал блестевшия монеты в колени Анджелики, как делал всегда. Но это наружное спокойствие прикрывало только усилившееся безпокойство: Майя сама села на подушку рядом с Иваном Ивановичем и позволяла ему обнимать себя. Это делалось на зло ему, Куку, и он должен был смотреть... Нежная заботливость Анджелики теперь раздражала клоуна, и он чутко прислушивался к тому, что делается в коше, готовый по первому призыву прыгнуть туда. О, он задушит этого Ивана Иваныча, как котенка, если он позволит себе... Присутствие Сырну не успокаивало его: старуха глупа, а старики спали пьяны, как сапожники. Один Альфонс молчал,-- после представления у него болела каждая косточка. Отлично было бы пропустить рюмочку коньячку, всего одну рюмочку, но Иван Иваныч не пригласил его, и Альфонс имел полное основание сердиться на Куку: работали вместе, а пил один Куку. Это было несправедливо, как хотите, когда особенно кости начинают срастаться по всем суставам. -- Куку, я скоро поправлюсь, и мы уедем,-- повторяла Анджелика в десятый раз.-- Если бы ты знал, как мне надоело лежать, точно соленая рыба... -- Да, уедем... -- Я опять поступлю в цирк... Сафо может тоже работать. Мы заживем отлично... Куку, ты не слушаешь меня?.. -- Что ты говоришь?.. -- Ах, какой ты... По особенной нежности в голосе Анджелики Альфонс понял, что он лишний здесь, и уныло поплелся в сопровождении Пикилло на кладбище. Он считал Анджелику гораздо умнее, а она взяла да раскисла, как дура. Скоро будут целоваться у него на глазах. Отношения Альфонса к Анджелике были самыя странныя: он то приставал к ней с изысканной любезностью, то совсем забывал об ея существовании. Она боялась его и была счастлива, когда Альфонс был в хорошем расположении. Но в последнее время она точно не замечала его и заглядывала в глаза мужу, как овечка. Это было непростительно. Впрочем, по мнению Альфонса, все женщины одинаковы, и вся разница только в их костюмах. Пикилло, если бы мог говорить, вероятно, подтвердил бы эти мысли, а теперь ограничивался тем, что помахивал своим хвостом с львиной кисточкой на конце. Суровый в обращении с людьми, Альфонс был необыкновенно нежен с животными. Вечером, когда Ивана Иваныча увезли замертво домой, Куку все поджидал, не покажется ли Майя. Но она не выходила точно на зло. Старая Сырну с сердитым лицом возилась около своих котлов и подавленно вздыхала. Старики-киргизы продолжали спать, как зарезанные. Так наступила и ночь, тяжелая и удушливая. Куку все ждал чего-то. Но Майи не было. Уже на разсвете, когда ночная мгла сменялась белесоватым предутренним туманом, Куку заслышал знакомые легкие шаги. Да, это она была, Майя; но как гордо она отвернулась от него и сделала вид, что не замечает. Кругом все спало мертвым сном, и даже не слышно была кашля Анджелики. -- Майя, ты сердишься?..-- заговорил Куку, подходя к огню, у котораго девушка готовила какое-то кушанье. Она ничего не ответила, а только с презрением пожала своими плечами. Потом она вдруг весело улыбнулась и заговорила: -- У меня будет новый кош из белой кошмы... везде бухарские ковры... два косяка лошадей в поле... Слышал, несчастный?.. -- Это Иван Иваныч тебе говорил? -- Догадайся сам... Вся в золоте буду ходить. Вот какая будет Майя... Куку отвернулся. Что же, пусть Аблай торгует дочерью,-- ему все равно... Да и с какой стати он, Куку, будет безпокоиться за судьбу Майи; она сама по себе. Но, несмотря на это и трезвыя мысли, в глазах клоуна так и мелькал роковой белый кош... О, деньги -- сила, с деньгами все можно устроить. Если бы у него, Куку, были деньги, то он первым делом уехал бы отсюда... Он вспомнил, с каким презрением смотрела на него киргизская красавица,-- так и должно быть. Жалкий клоун, который готов вылезти из собственной кожи, чтобы какой-нибудь Иван Иваныч помирал со смеху -- что может быть хуже?.. Раньше Куку никогда не думал в этом направлении и ел свой кусок хлеба со спокойной душей: он работал, как и все другие. Но ведь Майя так прямо и сказала; "несчастный"... Вот тебе и джигит!.. А как ломается эта скотина Иван Иваныч, ломается потому, что Куку должен зарабатывать свой кусок хлеба кривляньем. Никогда раньше такия мысли не тревожили Куку, а теперь он чувствует, что его голова готова лопнуть от напряжения. -- Он, кажется, считает нас за нищих?-- думал Куку, припоминая историю получения десятирублеваго билета. Ах, как было бы хорошо бросить эти проклятыя деньги прямо з жирную рожу Ивану Иванычу, да еще плюнуть в нее же. И все это устроить при Майе: пусть посмотрит...

X.

В саду приисковаго дома Ивана Иваныча, как дождевой гриб, вырос великолепный кош из белых кошм; узорчатая кошма закрывала вход, пестрая тесьма служила перевязью, а внутри до половины стенки были выложены бухарскими коврами. Все это богатство было выписано с нарочным из Троицка, и старик сам наблюдал за постройкой. -- В киргизы хочешь записаться,-- ядовито говорила Анѳиса, подозревавшая истинныя намерения своего сожителя. -- Молчи ты, ради истиннаго Христа... молчи!..-- хрипел Иван Иваныч, отмахиваясь руками.-- Знаешь мой характер, и молчи. Анѳиса молчала, потому что летом она не находила места от жары и по целым часам лежала где-нибудь в темном чуланчике, как разваливая рыба. Это была очень энергичная особа, у которой слово моментально переходило в дело, но летом она теряла всякую энергию, и Иван Иваныч пользовался этими моментами душевнаго и телеснаго разслабления для своих подвигов. Бывшая арфистка из "проезжающих номеров", она пленила богача-золотопромышленника тем, что с перваго слова, показавшагося ему обидным, пустила в него стулом. Он увез ее к себе на прииски, и вся их жизнь состояла из целаго ряда мелких и крупных битв с редкими перемириями. Это не мешало Анѳисе забрать старика крепко в руки, и он даже боялся ея, когда та "входила в раж". -- Еще ножом зарежет...-- жаловался он своему приятелю Спиридону Ефимычу, когда вместе пили водку.-- А мне без нея скучно, вот ты и поди! Намедни как хлестнет меня прямо в ухо соусником... -- А ты ее за ногу, да, как кошку, об стену,-- советовал Спиридон Ефимыч, рыжий а коренастый мужчина, походивший на заплечнаго мастера.-- А то дай мне ее поучить... Из одной двух сделаю. -- Ну, нет, брат, у меня тоже и свой характер есть... Когда белый кош совсем был готов, Иван Иваныч послал нарочнаго за комедиантами. Спиридон Ефимыч был приглашен раньше. Молва говорила, что у Спиридона Ефимыча с Анѳисой давно были свои дела, и что много денег Ивана Иваныча перешло к нему в карман этим путем. Говорили даже, что Анѳиса не один раз задумывала спровадить старика на тот свет, чтобы завладеть его деньгами и с этим приданым выйти замуж за Спиридона Ефимыча. Но мало ли что говорится -- не всякое лыко в строку. Приисковые друзья сидели на садовой террасе, когда приехали артисты. Им отвели помещение в коше. Красная тележка поместилась рядом. -- Настоящие немцы,-- обяснил Иван Иваныч, приходивший уже в градус.-- И ловко свою часть поворачивают!.. Спиридон Ефимыч только разглаживал свою рыжую бороду и поглядывал искоса на Анѳису, сидевшую в кресле, которая только закрывала глаза и вздыхала. Время было послеобеденное, и всех сильно клонило ко сну. -- Ну, ну, живее поворачивайся, немец!-- кричал Иван Иваныч хлопотавшему у коша Куку. -- Скоро-то только блох ловят,-- огрызнулся Куку, не поворачивая головы. Этот ответ изумил всю труппу, но Куку, как ни в чем не бывало, занимался своим делом. Анджелика чувствовала себя настолько хорошо, что сама вышла из тележки и даже улыбнулась в сторону сидевших принципалов. Около нея, как бесенок, вертелась Сафо, счастливая новой голубой юбочкой я какой-то особенной ласковостью отца. Кош, разделенный простыней надвое, представлял очень хорошую уборную. По одну сторону одевались дамы, по другую мужчины. Куку скоро появился в своем костюме гимнаста перед кошем, и рог затрубил. Представление началось обычными ломаньями клоунов. Потом танцовала на канате Сафо. Анджелика могла прокатиться на большом деревянном шаре -- и только. Альфонс глотал свой греческий огонь и, чтобы заслужить особенное внимание публики, проделал, катаясь на земле, все штуки человека-змеи. Этот номер вызвал дружные аплодисменты зрителей, и даже Анѳиса два раза махнула белым платочком. Но Куку работал как-то неохотно, и четырехпудовая гиря в его руках летала по воздуху, как чужая. -- Ах, волк те заешь!..-- восхищался Иван Иваныч и даже попробовал, настоящая ли гиря.-- Ловко орудует немец... Заключением спектакля явилась опять живая пирамида, в которой приняла участие и Анджелика. Она так грациозно повисла на плече Куку, который с торжеством носил по развернутому ковру всю труппу и громко трубил в охотничий рог, а маленькая Сафо била тоненькими ручками в бубен. -- Браво!.. Браво!..-- орали голоса. По окончании спектакля Сафо была командирована на террасу за сбором. Она порхнула между клумбами цветов, как мотылек, сделала грациозный реверанс и остановилась в ожидающей позе. -- Ну, ну, иди, цыпушка!-- манил ее Иван Иваныч, протягивая руки. Девочка вопросительно посмотрела на Анѳису, оглянулась назад и, видимо, не знала, что ей делать. На ея тонком личике так и отпечаталась смесь разнородных чувств: желание получит деньги, страх пьяных людей, опасение, что она делает не то, что нужно делать. Иван Иваныч вынул уже из кармана свой толстый бумажник, но, заметив нерешительность Сафо, проговорил: -- Ступай к своему немчуре да скажи, чтобы послали кого-нибудь поумнее... Бедная Сафо вернулась к кошу со слезами на глазах, сконфуженная и обиженная. -- Какая ты глупая,-- журила ее мать.-- Нужно было подойти... -- Конечно, прямо следовало подойти,-- подтверждал Альфопс. -- Мама, я не знаю... мне там сделалось страшно... В это время подошел Куку, поднял Сафо в уровень со своим лицом и молча поцеловал ее, а потом зашагал к террасе, сдвинув свою шапочку на затылок. -- А, немец...-- встретил его еще издали Иван Иваныч.-- За расчетом пришел? А мой характер позабыл?.. -- У меня есть свой характер...-- ответил Куку и посмотрел на старика злобными глазами. -- Как ты сказал? -- А так и сказал... Мы не нищие, чтобы ломаться над нами. Я у вас ничего не прошу. -- Ты за этим и пришел? -- Да, за этим... -- А по затылку не хочешь?.. Спиридон Ефимыч, валяй немца в мою голову... за все отвечаю!.. Анѳиса с испугом схватила Спиридона Ефимыча за рукав летняго пальто, а Куку с улыбкой ждал, что будет дальше. Он испытывал такое наслаждение от одной мысли, что одно слово, и он переломает все кости этим подлецам... О, как он ненавидел их сейчас!.. -- Четырех конюхов послать!..-- скомандовал Иван Иваныч, бегая по террасе.-- Ах, бестия немец!.. Вместо ответа Куку схватил чугунный садовый стул и ждал нападения. Спиридон Ефимыч засучил рукава. Но в самый критический момент подбежала посланная Анджеликой Сафо и утащила Куку. -- Папа, папочка... пойдем...-- лепетал ребенок, повиснув на могучей руке отца. Куку отступал, как лев, и несколько раз оглянулся, сжимая кулаки. Лицо у него было бледное, губы тряслись от бешенства, а глаза сверкали отчаянной решимостью. Анджелика и Альфонс едва успели вывести богатыря из сада. -- Я их убью, подлецов...-- повторял Куку, оглядываясь и поправляя душивший его ворот рубахи. Тележку теперь вез Альфонс, Куку вела за руку маленькая Сафо и старалась его успокоить своей детской невинной болтовней. Анджелика лежала в тележке, разбитая всем случившимся,-- у нея шла кровь горлом. -- Мы тоже люди!.. да!..-- выкрикивал Куку, размахивая руками, как мельница.-- Мы работаем, а тут всякая пьяная скотина будет издеваться... Ах, как я всех их разделал бы там!.. В щепы, расщепал бы... -- Да будет тебе, дьявол!-- ворчал Альфонс, задыхавшийся в своем возу.-- Стоит говорить... Впрочем, безплодная ругань скоро утешила Куку, гораздо скорее, чем работа гирей. Он сел на камень у дороги, схватил себя за голову и печально проговорил: -- Альфонс, как ты думаешь, ведь проклятая наша работа... подлая?.. -- Нашел кого спрашивать... У меня все косточки ноют... Конечно, проклятая!.. -- Но ведь мы все-таки работаем? Зачем же издеваться над людьми?.. Да, мы бедные люди, но издеваться... Альфонс, вы ступайте своей дорогой, а я ворочусь... Через час догоню... -- Ну, братику, это уже труба! Сафо уцепилась ручонками за шею отца и заплакала. Через пять минут труппа самым мирным образом возвращалась во-свояси -- в оглоблях тележки шел Куку и был рад, что эта лошадиная работа хоть отчасти заглушает в нем внутреннюю боль.

XI.

Анджелике сделалось хуже -- она таяла не по дням, а по часам. Но сама она не сознавала приближавшейся опасности и уверяла всех, что ей так хорошо, как еще не было никогда! Маленькая Сафо предчувствовала беду и потихоньку плакала. Альфонс угрюмо молчал. Один Куку ничего не замечал, слишком занятый своими мыслями. -- Денег нет ни гроша,-- говорил ему Альфонс, намекая на последнюю историю, когда Куку отказался от платы на прииске. -- Да, нет ни гроша,-- соглашался Куку.-- Значит, нужно их доставать. Так я говорю?.. -- Верно. -- А доставать деньги -- значит, нужно унижаться перед этими поддонами, у которых толстые карманы... Знаешь, Альфонс, как я их ненавижу!.. К другой раз Куку сам завел разговор на эту тему и задумчиво проговорил: -- А ты слышал, что эта Анѳиса обманывает своего сожителя с Спиридоном Ефимычем? -- А нам какое дело?.. -- Я так... И говорят, что они хотят убить старика, чтобы завладеть деньгами. Деньги он всегда носит с собой... -- Опять-таки не наше дело... С Куку что-то делалось, как видно было по всему. В его детской душе происходило то же, что в лесу, по которому неслась буря, вырывавшая деревья с корнем. Ему иногда хотелось плакать от того жуткаго и захватывающаго чувства, которое щемило его, Голова клоуна работала, как паровая машина в охваченном огнем здании. Вспыхнувшее сознание человеческаго достоинства направляло мысль в такия сферы, существования которых Куку даже не подозревал. Он любил теперь уходить далеко в степь и подолгу лежал в траве, мечтая с открытыми глазами. О, он никому не позволит ломаться над собой... да. Он такой же человек, как все другие,-- нет, гораздо лучше, потому что никого и никогда не унижал, не заставлял пресмыкаться и плакать. Майя попрежнему гордо не замечала джигита и весело позванивала своим серебром. Но вечерам ея песни не давали спать Куку, который хватался за голову, точно хотел ее раздавить. У него теперь накипала злоба вот против этой самой Майи, которая мечтала о белом коше. Да, пусть мечтает... Раз, когда Майя ездила но камышам, собирая табун, чья-то железная рука остановила ея лошадь. Это был Куку. -- Не тронь!..-- храбро защищалась девушка, взмахивая арканом. Куку улыбался и смотрел на нее жадными, безумными глазами, как зверь, почуявший добычу. -- Испугалась?..-- шептал он, не двигаясь с места.-- Слушай, Майя... Джигит будет богат... у джигита будет и кош и золото... все будет. Понимаешь?.. Девушка опустила поводья и смотрела в землю. -- Куплю пару лучших иноходцев и украду тебя...-- продолжал Куку, схватывая Майю за руку.-- Уедем далеко... -- Куда?.. -- Я сам не знаю куда, но это все равно... Майя быстро наклонилась, обвила шею Куку своими руками и горячо припала к его плечу своей головой. Болтавшияся на груди Майи монеты звенели теперь в ушах Куку, ея черныя косы, как змеи, ползли по его лицу и шее, а глаза, темные большие глаза так и застыли на нем. -- Помни это...-- шептала девушка на прощанье.-- Майя не обманывает, а то Майя уйдет в белый кош к Ивану Иванычу... -- Майя, молчи!.. Я тебя убью... Но Майя уже была далеко -- она унеслась в степь, как ветер. Иван Иваныч приезжал два раза и вел таинственные переговори с Аблаем. Дело, очевидно, шло о покупке Майи, а Иван Иваныч не умел ждать. Старый Ахмет-бай напивался с горя каждый вечер кумысом, Сырну вздыхала, а кривой Аблай потирал руки от удовольствия. Деньги труппы давно все вышли. Необходимо было разсчитаться за кумыс и вообще чем-нибудь жить. Куку отмалчивался или уходил. Но раз он подошел к Анджелике и, опустив глаза в землю, заявил: -- Поеду к Ивану Иванычу просить денег... Он не смотрел ей в глаза, как обыкновенно. Анджелика молчала, припоминая последнюю поездку на прииск. -- Так я поеду....-- прибавил Куку, и в его голосе послышалось раздражение человека, который только ждет случая, чтобы придраться и на другом выместить накипевшую в душе злобу. -- Как знаешь, Куку... Этот ответ, покорный и нежный, отозвался в душе Куку, как удар электрическаго тока. Он быстро припал головой к руке Анджелики, и она чувствовала, как на эту руку посыпались слезы. Куку проездил целый день и вернулся ни с чем: Ивана Иваныча не было дома. Странно было то, что такая неудача нисколько не огорчила клоуна, и он казался таким спокойным. -- Не сегодня, так завтра добудем...-- коротко обяснил Куку на вопрос Альфонса. Все это говорилось с такой уверенностью, точно деньги были уже в кармане Куку. Альфонс подозрительно посмотрел на него и промолчал. Куку удивлял его своим поведением в последнее время -- точно это был другой человек. Вторая поездка на прииск принесла один всего рубль, который Куку взял прямо из горла у самодура-золотопромышленника. -- Он мне его выбросил, как бросают собаке кость...-- обяснил Куку с прежним спокойствием и даже улыбнулся.-- Так прямо и бросил бумажку в физиономию и еще обругал... Тут и Анѳиса была и Спиридон Ефимыч... да. -- Нужно уезжать отсюда скорее...-- стонала Анджелика. -- На-днях же уедем,-- успокаивал ее Куку.-- Э, свет не клином сошелся! Человек-змея подтвердил эту мысль и, заложив руки в карманы, просвистал один из тех галопов, какие духовая музыка дудит в цирках. Что же в самом-то деле, не умирать же артистам с голода в этой проклятой степи... Положение труппы было настолько отчаянное, что не приходилось даже разсуждать. Люди в таких обстоятельствах утешают себя самыми несбыточными мечтами, как дети. Сборы были коротки. Через три дня тележка была совсем готова в путь. Когда Куку вошел в кош Аблая, чтобы сосчитаться в окончательной форме, он там застал Ахмет-бая. Старики сидели на корточках и таинственно совещались. Когда Ахмет вышел из коша, Аблай осторожно осмотрелся кругом и обявил: -- Иван Иваныч кунчал башка... ах, нехорошо кунчал... -- Что такое случитесь?-- удивился Куку. Из безсвязнаго разговора киргиза Куку понял, что сегодня ночью кто-то зарезал Ивана Иваныча. Старик спал в своем коше, в саду, и утром его нашли с перерезанным горлом. Никаких следов преступления не осталось, хотя все указывают на любовника Анѳисы: Иван Иваныч всегда носил деньги при себе. -- Нет, нехорошо кунчал...-- повторял Аблай, пересчитывая принесенныя Куку деньги.-- А хороший был человек... ух, какой хороший! -- Да, хороший...-- заметил Куку с улыбкой.-- Собаке собачья и смерть. Ну, хош (прощай), Аблай... Не поминай лихом. Известие об убийстве подняло на ноги всю окрестность. Убийца знал все порядки в доме Ивана Иваныча и действовал наверняка. Следов преступления никаких. Старик лежал в своем белом коше на подушках -- и только. Толстая шея Ивана Иваныча была перерезана до самой кости. Красную тележку провожали из киргизскаго стойбища с большим почетом, особенно женщины. Сырну плакала, закрывая лицо грязным рукавом оборваннаго бешмета; Майя целовала припавшую от радости Сафо. К жизни этих степняков и цивилизованных кочевников было так много общаго. -- Хош, дженьгшие...-- орали голые киргизята.

XII

На площади в Чумбашах опять развевались флаги и призывно звучал охотничий рог. Приехавшая на субботний торг публика опять живой стеной окружала палатку странствующих клоунов и терпеливо ждала дарового представления, Куку в своем костюме гимнаста расхаживал перед палаткой и выкрикивал. -- Каспада, пожалуйте... последний представлень... Толпа гудела и смеялась над немцем. Слышались разговоры о пойманных убийцах Ивана Иваныча -- это были Анѳиса с ея любовником Спиридоном Ефимычем. У последняго в квартире нашли даже пустой бумажник убитаго, в котором тот носил деньги. Нашлись свидетели, которые видели, как Спиридон Ефимыч поздно вечером приезжал к Ивану Иванычу, а когда уехал назад -- неизвестно. Анѳиса спала в своей комнате и ничего не умела сказать в свое оправдание: старику казалось жарко спать в комнате, и он иногда уходил в кош. -- Господа, начинается!..-- ревел Куку, размахивая гирей не в порядке программы... Началось обычное представленье с оплеухами, кувырканием и разными другими веселыми штуками. Совсем одетая для представления Сафо смотрела в щель между ширмами и палаткой, ожидая своей очереди. Из глубины тележки, где неподвижно лежала Анджелика, доносились слабые удары тамбурина, вторившаго охотничьему рогу. После каждой удачной оплеухи слышались дикие возгласы: "куку!", и довольная публика надрывалась от смеха. -- Господа, началось... Анджелика чувствовала себя сегодня особенно скверно. Смертельная слабость сковывала всякое движение, но она собирала последния силы и била в свой тамбурин. Полотно палатки, ширмочки, точеные столбики -- все кружилось у нея в глазах, как стеклышки калейдоскопа, а гул толпы, вскрикивания клоунов и звон собственнаго тамбурина сливались в неопределенный шум глухо подступавшей воды. Да, это была настоящая вода, и Анджелика чувствовала, как у ней холодеют ноги -- вода заливала уже их. Она с испугом оглядывалась кругом, и галлюцинация разсеивалась... Тамбурин опять гудел, и ей в его звуках слышался знакомый топот Бэлы, которая подходила все ближе и ближе. Желтый круг тамбурина превращался в цирковую арену, и по ней, размахивая своей шелковой гривой, неслась красавица База. Да, она была тут, и Анджелика чувствовала могучие удары лошадинаго сердца... раз... два... три... четыре... -- Мама, я сейчас выйду...-- шептала Сафо, расталкивая погружавшуюся в забытье мать. -- Иди... Тамбурин опять загудел, и под его звуки Сафо выпорхнула птичкой. Куку подхватил ее на руки и, поставив на ладонь руки, с торжеством показал публике. Сафо улыбалась и посылала воздушные поцелуи, и под звуки тамбурина перешла на канат. Она прошла по нему уже два раза, как в палатке тамбурин вдруг замолк и колесом выкатился на сцену. Представление оборвалось в самом интересном месте, и Куку, предчувствуя что-то недоброе, бросился в палатку, где Анджелика лежала на своей тележке совершенно неподвижно -- она была мертвая... В первую минуту Куку не понял случившейся катастрофы, и его испугала главным образом безсильно висевшая рука Анджелики. Да, это была совсем мертвая рука... -- Анджелика... милая...-- шептал Куку, стараясь поднять голову жены, скатывавшуюся из его рук на подушку. Только взглянув в полуоткрытые, остановившиеся глаза Анджелики, клоун понял наконец трагическое положение: Анджелики больше не было... Он опустился тут же на землю и глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Завернувший в палатку Альфонс смотрел на эту сцену блуждавшими глазами. -- Уведи Сафо... приготовь ее...-- шептал Куку, стараясь скрыть от товарища свое заплаканное лицо. В палатку заглядывали уже другия незнакомыя лица, и слышался назойливый шопот. -- Немка-то умерла, мамоньки!..-- шептал голос бабы. Отчаянный крик Сафо вывел Куку из оцепенелаго состояния, и он бросился к выходу. Девочка вырвалась из рук Альфонса с отчаянием своего безсильнаго возраста. Появление отца несколько успокоило ее, но в этот момент сам Куку не выдержал и повалился на землю, как сноп. Он рыдал, как ребенок, и в отчаянии рыл землю. -- Анджелика!.. Анджелика!.. Сафо уже была в палатке и прильнула своим детским телом к холодевшей груди матери. Какия-то бабы причитали около и с любопытством осматривали внутренность палатки. Эти клоуны, выпачканные краской и в своих дурацких костюмах, вызывали смешанное чувство отвращения и смеха, а толпа всегда безжалостна. -- Куда мы теперь?-- спрашивал Куку, обращаясь куда-то в пространство.-- Ах, Анджелика, Анджелика!.. Альфонс не плакал, не жаловался, а с стиснутыми зубами безучастно смотрел кругом.

-----

Анджелика через три дня была похоронена в Чумбашах. Куку три для не спал, не ел ничего, а все ходил из угла в угол, заложив руки за спину. В голове у него засела какая-то тяжелая мысль, давившая его хуже гири. Когда они вернулись к своей тележке с похорон, Куку взял Альфонса за руку и спокойно заговорил: -- Слушай, старина... Дело прошлое, а я тебя всегда подозревал в том, что ты меня обманываешь... -- Ты глуп, Куку, как всегда. -- Постой, я сам знаю, что я такое... Я подозревал всегда, что Сафо твоя дочь. -- Куку, я тебе расколю голову, если ты будешь продолжать! -- Да, я ошибался... Тележка оставалась и на четвертую ночь около Чумбашей. Сафо спала в ней одна, составляя живую душу всей труппы, которая не могла существовать без женщины. Куку все не спал и сидел около огня, как истукан. Он все думал, думал и думал... Эта неожиданная смерть ошеломила его, как разразившийся над головой удар грома. О, он всегда любил одну Анджелику и никого больше. Ему нечего делать без Анджелики и некуда итти, а Сафо еще так мала... Потом Куку мучила совесть именно за последнее время, когда он обманывал больную жену. Рано утром Куку сходил к реке, выкупался, переменил новое белье, причесал голову и вернулся к тележке ждать, когда проснется Сафо. Утро было такое светлое, хотя уже чувствовалась осенняя свежесть. Когда девочка проснулась, Куку взял ее на руки, горячо поцеловал и, передавая Альфонсу, сказал: -- Старина, береги девочку, как родную дочь... слышал?.. -- Ну, ну, будет тебе... Сафо заплакала, а Куку уже шагал к деревне, такой спокойный и крепкий, как дуб. Он отыскал избушку, где помещался магистрат, и заявил, что Ивана Ивапыча убил он, а не Спиридон Ефимыч. Это было ночью, когда он, при помощи Майи, взял лучшую лошадь из табуна и успел сделать все дело самым ловким образом: и старика покончил, и деньги взял, а пустой бумажник подбросил Спиридону Ефимычу, и все следы скрыл. Через неделю он обещался увезти Майю, которой передал и все деньги. -- Вяжите меня,-- упрашивал богатырь, подставляя свои железныя руки.-- Я больше ничего не знаю...

1880 г.