Культ некомпетентности

1 Основные принципы политических режимов

Извечный вопрос: что является основным принципом того или иного государственного строя при том, что у каждого он должен быть свой? Другими словами, какова кардинальная идея, определяющая данный политический режим?

Монтескьё, к примеру, утверждал, что основной принцип монархии — честь, деспотизма — страх, республики — гражданские добродетели, сиречь патриотизм, и не без основания добавлял, что государство приходит в упадок и гибнет, если его основным принципом злоупотребляют или его предают забвению.

Истинная правда, хотя звучит парадоксально. Вроде бы кажется странным, что деспотизм может пасть, если он внушает излишний страх, монархия — ослабеть из-за преувеличенного чувства чести, а республика — погибнуть из-за избытка гражданских добродетелей, однако так оно и есть.

Если, устрашая, перегибаешь палку, эффект пропадает. Тут уместно вспомнить очень точные слова Эдгара Кине: «Перед тем как нагнетать страх, убедись, что способен это делать постоянно». Слишком много чести не бывает, но, когда, прибегая к одному только этому чувству, умножают число титулов, наград, украшений, галунов, званий — а ведь умножать их до бесконечности нельзя, — настраивают против себя и тех, кому они не достались, и тех, кому достались, но не столько, сколько им хотелось.

Кажется, нельзя обладать избытком гражданских добродетелей, того же патриотизма, режим в этом случае гибнет, скорее, из-за того, что основные принципы предаются забвению. Но разве, требуя слишком большой преданности своей стране, не истощаешь человеческие силы, не злоупотребляешь самыми лучшими человеческими чувствами? Вспомним Наполеона, который, возможно сам того не желая, слишком многого потребовал от соотечественников во имя строительства «великой Франции».

— Но это была не республика!

— Если говорить о жертвах во имя родины, которых требовали от каждого гражданина, то государство было под стать римской республике или французской республике 1792 года. «Всё на благо страны», «Геройство и еще раз геройство». Совершая насилие над гражданскими добродетелями, рискуешь остаться ни с чем.

Ясно, что, злоупотребляя своими принципами, государства гибнут не реже, чем когда они ими пренебрегают. Монтескьё, конечно же, почерпнул свою мысль у Аристотеля, который не без юмора заметил: «Те, кто думает, будто нашел основную идею для государственного устройства, развивая её, впадают в крайность. Они забывают: если линия носа лишь малую толику отклоняется от прямой (прямой нос самый красивый), орлиный или, допустим, вздернутый нос сохраняют свою привлекательность, но, если она отклоняется сильно, должная мера преступается, может так случиться, что и самого носа не станет». Это сравнение вполне пригодно и для государственного устройства.

Отталкиваясь от подобных мыслей, я часто задавался вопросом, в чем, собственно, заключается главная идея демократов, к которой они прибегают, правя страной. Мне не стоило большого труда установить, что таковой идеей является культ некомпетентности.

Рассмотрим процветающий торговый дом или промышленное предприятие, на котором царит порядок. Каждый занимается там тем, чему обучен и к чему имеет наибольшие способности: рабочий, бухгалтер, администратор, посыльный находятся каждый на своем месте. Никому не придет в голову послать счетовода куда-нибудь коммивояжером, заменив его на время отсутствия тем же коммивояжером, или бригадиром, или механиком.

Или возьмите животных: чем выше ступень развития, на которой они находятся, тем больше дифференциация функций различных частей их тела, тем больше специализация внутренних органов. Один орган думает, второй совершает действия, третий переваривает пищу, четвертый дышит, и так далее. Есть ли существа, у которых один орган дышит, воспринимает информацию, переваривает пищу? Да, есть: амебы. Но амебы — самые низкоразвитые существа, уступающие даже растениям.

Понятно, что и в гармоничном обществе каждый орган выполняет строго определенную функцию, то есть те, кто обучен управлять, управляют, те, кто обучен законодательствовать, составляют новые законы или исправляют уже существующие, те, кто обучался юриспруденции, заседают в судах. Там не доверят паралитику работу сельского почтальона. Обществу следует брать за образец природу, в природе же у каждого органа свои функции. «Природа, — говорит Аристотель, — не скаредничает подобно ножовщикам в Дельфах, у которых один нож для разных нужд. Она действует с разбором, и наиболее совершенный из её инструментов тот, что годится для одной определенной работы». «В Карфагене, — замечает он также, — считается за честь совмещать несколько должностей. Однако человек может квалифицированно выполнять лишь одно дело. Во избежание нежелательных последствий законодатель не должен позволять одному и тому же человеку тачать башмаки и играть на флейте». Гармоничное общество — это еще и такое общество, где не доверяют ту или иную работу первому попавшемуся, не говорят толпе, не говорят каждому члену общества: «Вы будете управлять, вы будете руководить, вы будете составлять законы и так далее». Такое общество было бы обществом-амебой.

Чем большее разделение труда существует в обществе, чем более специализированны органы, его составляющие, чем с большей строгостью следуют правилу предоставлять работу в зависимости от компетентности работника, тем на более высокой ступени развития оно находится.

Между тем демократии склонны не придерживаться этого, более того, всё как раз наоборот. В Афинах был верховный суд, члены которого разбирались в законах и неукоснительно применяли их на практике. Чернь не могла с этим смириться, она много лет боролась за то, чтобы заменить сведущих судей на выходцев из своей среды. Рассуждали так «Раз я устанавливаю законы, мне их и применять». Вывод верен, неверна посылка. Стоило бы возразить: «Да, кто устанавливает законы, тому их применять, но, может, устанавливать законы — не ваше дело?» Так или иначе, чернь взялась применять законы. Ей за это даже платили. В результате весь день в суде заседали самые бедные граждане, те, кто был побогаче, не хотели терять драгоценное время за шесть драхм. Много лет именно плебеи вершили в Афинах суд. Их самое знаменитое решение — смертный приговор Сократу. О нем, вероятно, потом сожалели. Но основной принцип был соблюден: некомпетентность превыше всего.

У современных демократий, судя по всему, тот же принцип. Они по сути своей амебные образования. Эволюцию нашей хваленой демократии можно описать следующим образом.

Всё началось с идеи: король и народ, демократическая монархия, монархическая демократия. Народ устанавливает законы, король претворяет их в жизнь. Народ законодательствует, король управляет определенным образом, влияя, впрочем, и на законы. Так, он может приостановить действие нового закона, если сочтет, что тот мешает ему править. Специализация при выполнении функций в какой-то мере сохранялась. Законодательствовали и управляли разные субъекты, будь то отдельная личность или некое сообщество.

Но это продлилось недолго. Короля убрали, осталась демократия. Однако компетентных людей пока уважали. Народ, толпа не покушалась еще на право управлять или законодательствовать непосредственно. Народ еще не присвоил себе право назначать законодателей напрямую. Выборы были двухступенчатые: народ называл выборщиков, и только те уже называли законодателей. Таким образом, над народом сохранялись как бы элитные группы — во-первых, выборщики, во-вторых, те, кого избрали. Такая демократия была далека от афинской, когда народ всё решал на Пниксе.

Впрочем, дело тут было не в заботе о компетентности избранных. Выборщики сами толком не знали, кого следует выбирать, — их избранники вовсе не были сведущи в вопросах законодательства. Сохранялась, однако, некая видимость, некая мнимая компетентность, проявлявшаяся дважды. Толпа, вернее, конституция страны предполагала, что законодатели, избранные делегатами от толпы, более сведущи в вопросах законодательства, чем сама толпа.

Подобную, несколько странную, компетентность я бы назвал искусственно приданной. Ничто не указывает мне на то, что данный гражданин хоть как-то разбирается в законотворчестве, в юриспруденции, но, облекая его доверием, избирая его, я словно придаю ему должные знания. Или я доверяю тем, кому предоставляю право избрать нужного человека, и те в свою очередь облекают доверием его.

Разумеется, такое придание компетентности лишает её обычного смысла. Однако определенная видимость, и даже чуть больше, чем видимость, сохраняется.

Такая компетентность лишена смысла, так как создается ex nihilo[1] — некомпетентность рождает компетентность, ноль рождает единицу. Перенос более или менее легитимен, когда исходит от лиц компетентных, хоть и в этом случае есть свои минусы. Ученому степень бакалавра, лицензиата, звание доктора присуждает университет. Он имеет на это право, так как способен оценить вклад ученого, который, допустим, не получил официальную степень ранее лишь в силу сложившихся обстоятельств. Однако нелепым и даже комичным выглядело бы положение вещей, при котором звание доктора математических наук присваивали люди, не облеченные даже степенью бакалавра. Компетентность, придаваемая людьми некомпетентными, не имеет, очевидно, никакого смысла.

Но видимость — даже чуть более, чем видимость, — сохраняется. Заметьте, что звание, так сказать, доктора литературоведения, доктора-театроведа выдает публика, люди малосведущие. Скажи им: «Вы ничего не смыслите в литературе, в драматургии», — они ответят: «Да, мы ничего в этом не смыслим, но нас это произведение взволновало, и мы присуждаем степень автору, нас взволновавшему». И они будут в чем-то правы. Так, и званием доктора политических наук народ наделяет тех, кто лучше сумеет его взволновать, кто лучше других выразит его страсти. Следовательно, народными избранниками окажутся наиболее пылкие выразители его страстей.

— Другими словами, наихудшие из всех возможных законодателей!

— В какой-то мере да, но не совсем. Очень полезно бывает, когда на вершине общественной лестницы или, лучше, рядом с ней находятся выразители народных страстей, чтобы показывать, где та грань, которую опасно преступать, и что на самом деле не столько думает, сколько чувствует толпа (думать-то она как раз не думает), дабы не вызывать сильного противодействия с её стороны и в то же время не слишком ей потакать, дабы, одним словом, знать, с чем имеешь дело и чего можно ожидать. Инженер сказал бы, что следует принимать в расчет сопротивление материала.

Один медиум как-то уверял меня, что беседовал с Людовиком XIV и что тот якобы сказал ему: «Всеобщее избирательное право при монархическом строе — вещь замечательная. Оно предоставляет нам сведения, информирует, указывает на то, чего не следует делать. Если бы при мне оно существовало и если бы я испросил общественное мнение по поводу отмены Нантского эдикта и подавляющее большинство высказалось бы „за“, тогда я бы знал, что мне ни в коем случае не следует его отменять. А отменить его мне посоветовали министры, сведущие, как я полагал, в политике. Но, узнав мнение французского народа, я бы понял, что он по горло сыт войной, что хватит с него строительных работ, хватит расходов. Это уже не человеческие страсти, это страдания. Что же касается страстей, то, прежде чем идти наперекор общественному мнению, надо его узнать, а показатель его — всеобщее избирательное право. И чтобы услышать крик боли, надо его не задушить, и тут тоже показатель — всеобщее избирательное право. Монархии без него не обойтись, оно снабжает нас нужной информацией».

Так, уверял меня медиум, считает теперь Людовик XIV.

Но это значит, что наделять кого-либо компетентностью — нелепость, когда речь идет о законотворчестве; это псевдокомпетентность в том, что касается сведений о положении дел внутри страны. Из чего следовало бы, что она столь же вредна при республиканском строе, сколь целительна при монархическом. Значит, не так уж она плоха.

Демократическое государство, о котором мы ведем речь, десять лет управлялось выборными представителями, которых избрали другие выборные представители, а затем на пятнадцать лет подчинилось одному-единственному избраннику, что особой радости никому не принесло.

Тридцать лет демократия прибегала к следующему приему. Она предполагала, что выборщики, которым предстоит назвать законодателей, сами должны не избираться, а определяться согласно их социальному статусу, то есть согласно их достатку. У кого больше драхм, тот и выборщик

Компетентны ли эти люди? Не во всем, но кое в чем безусловно.

Прежде всего обладатель состояния больше заинтересован в разумном управлении общественными делами, а заинтересованность открывает глаза, просвещает. Кроме того, если обладатель состояния способен его сохранить, значит, он не совсем дурак

Всё же его компетентность распространяется на сравнительно узкую сферу деятельности. Если человек богат, из этого еще не следует, что он разбирается в таких сложнейших науках, как юриспруденция и политика. Подобная система зиждется на весьма спорной сентенции: всякий богач знает общество, в котором он живет. Это тоже своеобразная компетентность, но компетентность крайне шаткая и крайне узкая.

Затем структура власти изменилась, и после некоторого переходного периода демократическое государство, о котором идет речь, уже восемнадцатый год управляется, как и прежде, одним-единственным избранником, и, как и прежде, радоваться тут особо нечему.

Так мы пришли к демократическому правлению почти в чистом виде. Почти, потому что демократическое правление в чистом виде — это когда нация руководит сама собой непосредственно, без посредников, путем непрерывного плебисцита. В нашей стране существовал и существует демократический режим почти в чистом виде, то есть нацией управляют строго и исключительно делегаты, избранные непосредственно самим народом. Налицо воцарение почти полной некомпетентности.

Компетентностью наделяют самым произвольным образом. Как тот епископ, который обращался к бедру косули со словами: «Нарекаю тебя карпом», народ заявляет своим избранникам: «Нарекаю вас законоведами, нарекаю вас государственными мужами, нарекаю вас знатоками общественных наук». Мы увидим дальше, что этим дело не ограничивается.

Если бы народ мог судить о знаниях в области психологии и юриспруденции тех, за кого подавал голоса, наделение полномочиями, как я уже говорил, не наносило бы ущерб компетентности и приводило бы к неплохим результатам, но судить об этом народ не может. Впрочем, если бы и мог, лучше бы не стало.

Лучше бы не стало, потому что народ глядит на это дело с других позиций. Всегда. Для него важны не знания человека, а его моральные качества.

— Это уже кое-что, тоже своего рода компетентность: пусть законодатели не в состоянии составлять законы, по крайней мере они порядочные люди. Компетентность в области морали тоже дорогого стоит.

— Но, послушайте, руководство вокзалом, к примеру, доверяют не просто порядочному человеку, а такому порядочному человеку, который отлично умеет управляться с железнодорожным транспортом. При составлении законов одних благих намерений недостаточно, надо понимать толк в юриспруденции, политике, социологии.

И потом, если народ и оценивает избранников с моральной стороны, то по-своему. Он оценивает с точки зрения морали тех, кто разделяет его чувства и выражает их с большим энтузиазмом, — вот кого он считает порядочными. Я не утверждаю, что эти люди непременно непорядочные, просто критерий, который выбран для оценки их порядочности, в данном случае не работа.

— По крайней мере, они бескорыстны, раз у них не какие-то свои, особые страсти, а общие с другими людьми.

— Да, народ именно так и думает. Ему не приходит в голову, что легче легкого прикинуться, будто ты разделяешь чувства народа, чтобы заручиться его доверием и сделать политическую карьеру. Если народ так уж печется о бескорыстии своих избранников, ему самый резон предпочесть тех, кто отстаивает свои взгляды и вовсе не стремится быть избранным. Более того, он должен поддерживать тех, кто не выдвигает своей кандидатуры, — вот уж действительно признак бескорыстия. Народ, однако, никогда так не делает. Он вообще никогда не делает того, что должен.

— Но организации, которые кооптируют своих членов, Академия например, тоже так поступают.

— И они правы, потому что бескорыстие для них не стоит на первом месте. Для них важна научная состоятельность.

Им всё равно, горит человек желанием вступить в их организацию или не горит. Они смотрят на другое. Народ же, опираясь, казалось бы, на моральные критерии, должен был бы не допускать к власти тех, кто её домогается, по крайней мере тех, кто делает это в открытую.

Отсюда ясно, что толпа понимает под нравственными качествами. Для нее претендент обладает ими, если живет, или делает вид, что живет, одними чувствами с ней. Поэтому избранники хороши как источник информации, источник сведений о самом народе и дурны или в лучшем случае бесполезны как законодатели.

Монтескьё ошибался редко, тем не менее, на мой взгляд, он был не прав, когда заявил: «Народ прекрасно умеет выбирать должностных лиц». Просто Монтескьё не жил при демократическом режиме. Как народ может прекрасно выбирать должностных лиц, и в частности законодателей, если сам Монтескьё утверждал — на этот раз вполне справедливо, — что нравы должны улучшать условия жизни, а законы, в свою очередь, — улучшать нравы. Ведь народ старается избирать лишь тех, кто наиболее точно отражает его чувства. На сложившиеся обстоятельства народ реагирует нормально, хотя не вполне адекватно. Но если он хочет, чтобы законы исправляли нравы, ему следует назначать законодателей, которые выступали бы против его собственных нравов, а такого в принципе не может быть — народ всегда поступает с точностью до наоборот.

Следовательно, делая свой выбор, народ прежде всего инстинктивно предпочитает людей, интеллектуально и нравственно некомпетентных.

Положение еще больше усугубляется, если народу это выгодно. Он предпочитает людей некомпетентных не только потому, что не способен судить о компетентности интеллектуальной, а о компетентности моральной имеет весьма превратные представления, но и потому, что больше всего любит — и это естественно — тех избранников, которые походят на него самого. И любит по двум причинам.

Прежде всего, мы уже говорили, народ хочет, чтобы его избранники разделяли его чувства, его страсти. Строго говоря, они могут испытывать те же чувства и страсти и в то же время отличаться от толпы в том, что касается нравов, привычек, манер, внешнего вида и так далее. Правда, народ более всего уверен в том, что человек не притворяется, разделяя его чувства и страсти, если он подобен ему во всем. Это своего рода знак, своего рода ручательство. Поэтому народ бессознательно стремится выбирать тех, кто подобен ему и по обычаям, и по манерам, и по воспитанию, а если допускает чуть большую образованность — именно чуть, — то лишь затем, чтобы те могли держать речь с трибуны.

Есть и другая, не такая сентиментальная, но крайне важная причина, ибо она затрагивает самую основу, самую суть демократического сознания. Чего жаждет народ, который укусила демократическая муха? Прежде всего он жаждет всеобщего равенства, а значит, того, чтобы всякое неравенство, как искусственное, так и естественное, исчезло. Народ отвергает искусственные отличия — знатное происхождение, королевские милости, наследное богатство, и потому он за уничтожение аристократии, королевской власти, института наследства. Народ не одобряет также естественное неравенство, порицая тех, кто умнее, деятельнее, храбрее, искуснее других. Уничтожить такое неравенство он не в состоянии, ведь оно в порядке вещей, но он может нейтрализовать этих людей, поразить немощью, не подпуская к выборным должностям. Получается, что народ неизбежно отодвигает в сторону людей компетентных, причем именно вследствие их компетентности или потому, что они не такие, как все. В свое оправдание он бы сказал, что они, будучи отличными от других, могут выступать противниками всеобщего равенства. Объяснения разные, а суть одна. Потому-то Аристотель и сказал в свое время, что там, где презирают достоинства, там демократия. Цитата, правда, не совсем точная, на самом деле он пишет: «Там, где не ценят достоинства в первую очередь, невозможно твердое аристократическое правление». Вот и выходит, что пренебрежение достоинствами порождает и длит демократический режим.

Компетентность проигрывает и с этой точки зрения.

Прежде всего демократия, и это естественно, хочет всё делать сама, она — враг любой специализации и жаждет править самостоятельно, без выборных, без посредников. Идеальным для нее является прямое правление, как было в Афинах, демократия по Руссо, который и употреблял это слово лишь для обозначения прямого народного правления.

Вынужденная историческими обстоятельствами и в какой-то мере необходимостью править через своих представителей, что она должна сделать, чтобы править напрямую или почти напрямую, хотя бы через представителей?

Надо, чтобы депутаты действовали исключительно по наказам избирателей, тогда они становятся не более чем рупором народа, приходя в законодательную власть излагать народную волю, и получается, что народ правит уже непосродственно. В этом-то и суть наказа избирателей.

Демократия очень часто об этом помышляла, но никогда особо на этом не настаивала, проявляла здравый смысл: подозревала, что наказы избирателей используются лишь для прикрытия. Народные представители объединяются, дискутируют — вырисовываются партийные интересы. И с этого момента они уже во власти богини Благоприятного момента, по-гречески кацхх;. Им поручено голосовать так-то, и вот в один прекрасный день оказывается, что, поступив согласно воле избирателей, они нанесут урон свой партии. Им поистине приходится изменять из верности и предавать в силу своей преданности. Они могут ослушаться своих избирателей из самых добрых и похвальных побуждений, что сделает им честь и послужит во славу. Перед избирателями они сумеют всегда обелить себя, и тем нечем будет их попрекнуть.

Наказы избирателей, следовательно, очень грубый инструмент для решения столь деликатных проблем. Инстинктивно хорошо это понимая, демократы, как правило, не настаивают на такой процедуре.

Что же остается? Остается нечто более осязаемое, добыча в руках вместо расплывчатой тени: выбирать людей во всем себе подобных, разделяющих те же чувства, воплощающих народ до такой степени, что они наверняка и почти автоматически сделают то же самое, что сделал бы народ, окажись он сам огромным законодательным органом. Голосовать эти люди будут, разумеется, с оглядкой на обстоятельства, но так, как если бы демократия голосовала сама. Тогда демократия как бы заменит законодательную власть, станет штамповать законы.

Более того, это единственный для нее путь прорваться в законодатели.

Поэтому демократия крайне заинтересована избрать тех, кто представлял бы её, кто был бы частью её самой, лишенной личности, фортуны, независимости.

Нередко выражают сожаление, что демократия вынуждена отдавать себя на откуп политикам. Однако, если принять во внимание цели, которые она преследует (было бы странно, если бы она их не преследовала), демократия поступает абсолютно правильно. Ведь кто такой политик? Человек с заемными мыслями, посредственный, как предписание, разделяющий чувства и страсти толпы, наконец, тот, которому нечего делать, кроме как заниматься политикой, и который, не сложись у него политическая карьера, умер бы с голоду.

Это как раз то, что нужно демократии.

Излишняя образованность не отяготит его собственными взглядами, а значит, его взгляды не вступят в противоречие с его пристрастиями, которые сначала сами по себе, а затем под воздействием личных интересов будут такие же, как у толпы. Наконец, из-за безденежья, неспособности заняться чем-либо другим он будет поступать строго в рамках своих полномочий. Определять его действия станет материальная необходимость, которой он себя целиком подчинил, пустой кошелек

Демократии требуются политики, и никто больше, никакие другие люди её не удовлетворят — только политики.

Врагом демократии или по крайней мере объектом недоверия с её стороны будет человек, которому удалось выдвинуться благодаря своему состоянию, таланту или известности, потому что в таком случае он станет править не от лица демократии, а от своего собственного. Он будет независим. Предположим, что законодательный орган полностью или в большинстве своем составят люди богатые, люди, высокоразвитые в интеллектуальном отношении, и те, кому сподручнее заниматься делом, в котором они преуспели, а не политикой. Все они будут голосовать и законодательствовать в соответствии со своими соображениями, и что же тогда получится? Демократия упразднится. Ведь не она станет законодательствовать, не она — править, а самая что ни на есть элита, своего рода аристократия — пусть и несколько размытая, — и эта аристократия сведет на нет влияние народа на жизнь общества.

Очевидно, что демократии, если она хочет сохранить себя, самый резон не ориентироваться на компетентных людей, не допускать их во власть.

Народ, таким образом, выдвигает тех, кто наилучшим образом представляет его самого и во всем от него зависит.