Культура и быт

К уточнению терминологии

Цепь суждений т. Троцкого о пролетарской культуре определилась в следующих положениях:

— Культура есть развернутая и внутренне согласованная система знания и умения во всех областях материального и духовного творчества.

— Диктатура пролетариата не есть производственно-культурная организация нового общества, а революционно-боевой порядок для борьбы за него.

— В период диктатуры пролетариата разрушения занимают больше места, чем новое строительство.

— Наложение пролетариатом отпечатка на культуру не есть еще пролетарская культура.

— Период диктатуры пролетариата должен мыслиться кратковременным и за этот срок развернутая классовая культура не сможет быть построена.

А посему:

— Не надлежит ли, вместо пролетарской культуры, говорить о пролетарском культурничестве, т.-е. о процессе усвоения пролетариатом необходимейших элементов той культуры, которая уже есть?

Такое построение суждений вызвало на первый взгляд основательное подозрение, что обычная блестящая диалектика изменила т. Троцкому.

С одной стороны, не ясно — где кончается ученичество и усвоение старой культуры и где начинается новая? С другой — где разница между старой неподдельной и старой «окрашенной»? В третьих — как можно противопоставлять в плане культурного строительства разрушение созиданию и какое разрушение может быть названо «чистым» разрушением без созидания?

Одновременно т. Троцкий говорит о стиле, что он «выковывается пролетариатом». Стиль есть всегда спутник актуального культурного строительства, стиль есть своеобразная и согласованная система пропорций, совокупность характеристических черт, свидетельствующих о своеобразной стройке самой культуры. Стиль улавливается в плане сравнения и устойчивых отличительных признаков той или иной исторической системы, будет ли то свод здания или свод законов.

Говоря о быте, т. Троцкий, с одной стороны, рассматривает его, как статику общественных связей и обстановки, в которых реально действует индивидуум. Он находит возможным использовать социально-психологическую инерцию, поддерживающую ту или иную бытовую форму, подменяя новое социальное содержание (использование обрядовых форм церковных крестин, брака и т. п. для аналогичных празднеств в плане интересов пролетарского коллектива).

Но, в то же самое время, т. Троцкий говорит, что пролетарский быт должен стать явлением весьма неустойчивым, ибо новые целесообразные формы будут проламывать не успевшую окрепнуть кору быта.

И тут, думается нам, быт мыслится… то как формы общежития, опирающиеся на косную социальную инерцию, то как процесс становления повседневных организационных форм. И тут смешиваются точки зрения идеологическая и тактическая.

Исходя из своих предпосылок,-т. Троцкий приводит нас к тому, что пролетарской культуры быть не может.

Нам же думается, что и невязка и порождаемые выводами сомнения возникают в виду недостаточно внимательного пересмотра т. Троцким тех основных терминов, которыми он оперирует — культура, быт, стиль, искусство, творчество.

О культуре спорят много и горячо, но самый термин «культура» употребляется в самых разнообразных значениях. В определении т. Троцкого опасным местом является определение культуры, как системы, — притом, как системы развернутой. В этом определении не ощущается процесс изобретения и накопления, как раз характерный для всякой культуры. В этом определении культура берется в некоем статическом абстрагированном (система) разрезе, и понятно, почему культура в таком смысле (развернутая система) ощущается т. Троцким лишь к моменту сникания, к закату класса, ее создавшего.

К моменту заката класса мы, конечно, имеем бухгалтерский итог в его отчете, и этот итог именуем культурой.

Трактовка культуры, как некоего итога, имеет свои опасные стороны. Мы не говорим уже об идеалистах, для которых культура есть выявление в преходящих материальных формах вечных идей, движущих человечеством, а посему культура несет на себе знак вечного, знак приближения к абсолюту. Посему, мол, каждая культурная ценность имеет свое непреходящее значение, свой вечный смысл, является питательным средством для душ человеческих.

Но и людям, стоящим, казалось бы, на материалистической точке зрения, не чужды представления о культуре, как о каком-то музее — собрании всех «положительных» завоеваний класса.

Для этих людей культура предшествующей нам эпохи есть некая многоуважаемая куча, в которую свалены и Шекспир, и Уатт, и Лейбниц, и Бетховен, и Пастер, и Лютер, и Рафаэль, и небоскребы, и дифференциальное исчисление, и пользование вилкой и носовым платком.

Для них культура — либо музей, либо рынок, где всякий вновь пришедший может купить для любого употребления, начиная с гуталина и кончая идеей бессмертия.

Нужно отметить, что для носителей этого взгляда на культуру бывает иногда затруднительно утверждать абсолютную ценность и вечную значимость такого рода вещей и методов, которые имеют явно выраженное утилитарное значение, — никто из них, конечно, не решится утверждать бессмертие идеи паровой машины, а тем более вечную ценность определенного типа такой машины, поскольку в производство входят двигатели внутреннего сгорания и электрические, попутно вытесняя устаревающие системы. Но зато в области ценностей, отчетливая утилитарная роль которых утеряна или затуманена выпадением их из реального потребительного оборота (а к таковым отнесем в первую очередь ценности эстетические[2], здесь открывается полный простор для нацепления любых ярлыков «вечного», «прекрасного», «непреходящего».

Диалектическим материалистом является тот, для кого вещь не может мыслиться в себе, но обязательно в известной обстановке, в определенном историческом процессе. Марксистом является тот, кто этот процесс обусловливает основным процессом, социально-производственным, рассматривая все процессы как приспособление человеком окружающей среды для осуществления общественно-классовых задач, а все вещи — как средства и орудия выполнения этих вполне конкретных в каждый данный момент задач.

С учетом этих предпосылок, культурой окажется не вообще развернутая система знаний и навыков, а, во-первых, система (для каждого данного момента) знаний, приемов, навыков и вещей, находящихся в общественно классовом пользовании, в плане осуществления классовых задач, стоящих перед классами данного общества, во-вторых, культура. окажется процессом созидания, накопления, изменения и устранения навыков и приемов по той же линии активного осуществления классовых задач. В третьих, культурой мы сможем назвать уровень материального и духовного опыта, уровень индивидуальной и классовой организованности, усиливающий позицию данного класса. Сюда войдут способы усиления производственной продукции, экономия и плановое распределение индивидуальной и социальной энергии. Обогащение приемов познания и действования. Утончение и уточнение аппарата чувствования.

Мысля культуру, как процесс, мы будем говорить о ее развертывании в качестве «орудия»; делая статическую оценку культуры — будем говорить о ней, как об уровне классовой боеспособности.

Культуру мы мыслим не как систему вещей и знаний, а как систему орудий и методов в действии, не как совокупность навыков вообще, а как целевую установку.

Рост буржуазной культуры идет в двух основных направлениях. С одной стороны, это — изобретение и накопление знаний и приемов по преодолению внешней материальной среды и организации ее в плане классового подчинения (техника в самом широком ее толковании); а с другой стороны — накопление методов и создание навыков, маскирующих эксплоататорское существо буржуазного строя, истолковывающих его в нужном для правящего класса направлении, — сюда относится идеология в самом широком понимании. Философия, искусство, религия — проявили максимум изобретательности для того, чтобы завуалировать действительность порабощения и наживы одних за счет других. Только марксизм с его диалектическим материализмом стащил идеологическое тряпье с плеч дельца и собственника и заменил термины: истина, добро, красота — монистическим термином: целесообразность.

Может же рассматриваться преступление и наказание— не как вопрос совести, но как вопрос социальной гигиены; научная система — как очередной метод познания в плане конкретного овладения стихией; вдохновенное творчество хотя бы поэта — не как открывание Америки красот, но как утилитарная работа над языком, средством общественной связи.

Все следы, все явления, по которым мы можем судить о продвижении и самоутверждении класса, все, что говорит нам о приспособлении наличной действительности к обслуживанию его задач — уже есть его несомненное культурное строительство. И там, где мы видим класс в роли организатора, а не пассивного паразита — мы будем иметь Данные говорить о стиле, как о характере культурной стройки в отличие от культстроительства иных эпох.

Тов. Троцкий противополагает моменты разрушения (как антикультурные) моментам созидания, забывая, что, во-1-х, всякое созидание влечет за собою разрушение (разрыв прежних связей и замена их новыми). А, кроме того, вне голого паразитизма не может быть разрушения, как такового. Каждый «целесообразно» взорванный ж. — дор. мост во время гражданской войны был, в порядке выигрыша войны, очередной балкой моста, ведущего в социализм. Культурой разрушения без восстановления была именно буржуазная культура к концу своему. Только конторы и тресты, промышленные и государственные, знают твердо и отчетливо, что им надо, — а идеология и спецы от идеологии? Под напором класса-разоблачителя, они либо цинично сменяют свои вкрадчивые голоса святош на командные выкрики подручных этих самых контор, либо разлагаются в безвыходных противоречиях, находя весьма сомнительные пути к сохранению вечных ценностей и мерил, но уже не на земле, а в мире мистическом, потустороннем. Чувство оправданности культурного строительства обслуживаемого ими класса утеряно, и — безвозвратно. А в то же самое время, буржуазное разрушение, его война и военные бюджеты питают огромную материально-производительную отрасль военной промышленности и техники. Видимость созидательная — установка разрушительная. Буржуазная школа и внешкольное воспитание, создавая длительный и определенный нажим на социальную психику, если не разрушают, то жестоко тормозят рост классовых связей пролетариата. То, что оказывается разрушением для одного класса, есть созидание для его врага.

Все фетишизируется в буржуазном обществе, сама культура тоже поддается фетишизации. Возникает идея всечеловеческой, во всех своих участках ценной, культуры. Но пролетариат эту культуру может рассматривать лишь как строительный материал.

Но только класс-организатор, свободный от фетишей и предрассудков, взявший на себя миссию реорганизовать самую базу производственных отношений в человеческом обществе, не может не рассматривать все ранее созданные ценности лишь как строительный материал.

Для пролетариата не может быть ничего «святого», может быть только нужное или ненужное в ближайших или отдаленных целях. Его идеология не маскирует его технику распределения и регулирования производительных сил, а ее объясняет. И, если буржуазная культура характерна своей высокоразвитой технологией материалов, то культура пролетарская, диалектически принимая техническое буржуазное наследство, далее ставит ударение на своей пролетарской задаче — развертывании технологии социальной. Если в буржуазной культуре ценности ее накапливались органически и стихийно, а потому чрезвычайно длительно, то в пролетарскую эпоху они должны возникать с максимальным процентом предвидения и предварительного «заказа». Если буржуазная идеология мыслила культуру как нечто стихийно возникающее или в лучшем случае интуитивно творимое, то пролетарская культура целиком в рациональной классово-оправданной стройке. Вполне понятно, что в обществе, база которого по природе своей была стихийна, культура отлагалась также стихийно. Не потому ли и стройка этой культуры требовала многих веков, ибо на 90°/₀ она была процессом органическим. Чем сильнее в обществе социальная инерция, а не калькуляция, опирающаяся на учет, критику и изобретательность, тем, понятно, медленнее будет рост классовой оборудованности.

Если мы будем подходить к пролетариату, классу-организатору бесклассового общества, с требованием развернутой системы знаний-навыков, о которой по отношению к буржуазному обществу мы можем судить только сейчас, в эпоху предсмертных судорог капитализма; если мы будем требовать от этой системы законченного стиля (который констатируется всегда лишь ретроспективно), — то мы, конечно, развернутой системы сейчас не найдем. Ни музея, ни арсенала ценностей, охватывающих в единую, стилем отграниченную, систему период продвижения пролетариата — мы никогда и не будем иметь, ибо всегда должны будем различать две стороны вопроса — историческую оценку этапов продвижения класса, во-первых, а во-вторых — уровень материальной и духовной оборудованности класса в каждый данный момент.

Если мыслить культуру как социально-производственную тенденцию класса и состояние средств по ее осуществлению, — то она на-лицо с первого момента осознания себя пролетариатом, как класса. Явления же классовой культуры будут— и профессиональное, и партийное движение пролетариата. Если даже условия, благодаря которым облегчилось взятие пролетариатом власти, в значительной мере лежат вне его культуры, в движениях социально-стихийных, — то совокупность усилий, которыми он эту власть удерживает, осуществляет и расширяет — это уже область пролетарской культуры в том диалектическом разрезе, который вкратце формулируется словами: «культура это то, чем силен класс».

С этой точки зрения, не только такое всецело новое явление, как советская система, но и организация промышленности, система образования, классовая юрисдикция, Красная Армия и целый ряд других явлений — целиком окажутся определенными звеньями пролетарской культуры, в конечном счете выковывающей последнего четкого классового человека, воинствующего пролетария, диалектически врастающего в бесклассового работника земкоммуны. Недоразумения, порожденные выводами т. Троцкого, в значительной мере объясняются, по-нашему, тем, что он не пересмотрел содержания термина «культура» и взял его в статическом и ретроспективном разрезе. Вот почему ему пришлось вводить «культурничество», как усвоение отобранных и проверенных в смысле классовой полезности знаний и приемов, выработанных буржуазной культурой, забывая, что самый-то процесс отбора и все организационные формы, этот отбор обеспечивающие, а равно и все творчество новых форм — лежат, конечно, в плане не культурничества, а культуры.

В нарастании культуры, как состояния классовой организационной оборудованности, различаемы следующие этапы:

1. Изобретение новой формы (знание, вещь, организационный принцип, метод действия).

2. Усвоение этой формы человеческим сознанием, — так сказать, пуск этой форму в работу. На этой стадии усваиваемая форма резко ощутима, и пользование ею затруднено, так много энергии уходит на преодоление препятствующих факторов.

3. Форма социально усвоена. Пользование ею автоматизировалось. Она применяется по инерции, зачастую рефлекторно. Вот это-то отложение в бытии и сознании повседневно пользуемых элементов культуры, этот устоявшийся продукт социального отбора — назовем бытом[3].

Наиболее устойчиво, а потому и наиболее выразительно (стиль) быт отлагается в коллективах с устойчивыми и однородными хозяйственными условиями, притом способных развить наибольшую социальную инерцию.

Таким образом, отличительными чертами быта будут:

1) Автоматизированность, инертность его явлений, в силу их частой повторяемости.

2) Социальная отгороженность и психологическая однородность коллектива, в котором отлагается быт, переходя из поколения в поколение.

Вот почему мы с большей легкостью говорим о быте мелких социальных групп кочевников, звероловов, землепашцев, кустарей, торговцев, чем о быте нации, государства и, наконец, класса. Чтобы быт сложился, необходимо, чтобы коллектив, в котором он отлагается, отличался большою устойчивостью связей и сознание членов этого коллектива было бы подчинено традиции.

Там, где фетишизм былого опыта господствует — отлагается и наиболее прочный быт. Фетишизируя вещи, навыки, приемы, обрядности, сознание сохраняет их, хотя бы была нарушена связь между социальной потребностью и той или иной бытовой формой. Даже, когда социальные потребности диктуют современное изменение навыков, приемов и обстановки — этот бытовой уклад ощущается, как могучий реакционный фактор, и нужны революции, чтобы его сломать. Быт — существующий не потому, что таких именно форм требует учет действительности и методы стройки этой действительности, а исключительно в силу инерции, в силу освящения авторитетом времени и социальной среды, представляет собою реакционнейший фетиш. Для диалектики живой действительности такой быт является глыбой, которую даже революциям не сразу удается взорвать, так он живуч в своей косности. Отложившиеся в сознании привычки, вкусы, взгляды, — одним словом, вся психология быта — тормозят введение новых организационных форм, диктуемых эволюцией и перемещением центров тяжести производственных взаимоотношений.

Сознание, созданное бытом, в свою очередь, становится фактором, отрицательно давящим на бытие. Сознание в этом случае пытается определять собою бытие. И, наоборот, если мы имели непрекращающееся изобретение наиболее совершенных форм, в которых человек располагает всю цепь своих повседневных дел, если эти формы строятся в строгом соответствии с производственной тенденцией, то мы имеем быт, утерявший свой косный элемент и усвоивший элемент становления, — имеем диалектически ощущаемое и строимое бытие. Класс-строитель, пролетариат, устанавливая новые общественно-экономические связи на основании строгого учета действительности, ища материалы и формы по всему горизонту пройденной человечеством истории и расценивая их с точки зрения классовой целесообразности, но отнюдь не фетишизированной традиции, — с таким же учетом должен подойти и к быту. И, если в предшествующие эпохи быт был укладом не только материальным, но и психологическим, если в быту накапливались в порядке традиции культурные установки и с особенной легкостью и прочностью оседали навыки, лежащие за пределами чисто производственной деятельности (воспроизводство — семья, авторитарные связи — религия, условные формы человеческого общения — обряды) и, наконец, если быт вне зависимости от целесообразности образующих его элементов ценился именно в меру своей прочности, инертности, нерушимости, то — в новом бытии, строимом пролетариатом —

1) Будет все сокращаться сфера бессознательного оседания форм.

2) Высокая экономизирующая роль автоматизации (социальных рефлексов) будет учтена; автоматизация форм, где надо, будет культивироваться, но с тем, однако, чтобы врастание привычек в сознание не тормозило замены этих привычек новыми, если таковые окажутся в новых условиях нецелесообразными.

Сам т. Троцкий оговаривается в своей статье, что в эпоху пролетарской диктатуры кору быта поминутно будут проламывать новые приемы и навыки. Это проламывание неизбежно должно будет стать перманентным. И, если это проламывание будет сознательно диктоваться, если быт будет взят в обработку и коре противопоставлена проламывающая ее новая, подвижная, более совершенная организационная форма, — то не является ли определенным фактом пролетарской культуры самый такой подход к быту, взятие его в сознательную переделку, — подход, которого не знали предшествующие нам эпохи?

Итак, для нас культура — строительство пролетарской боеспособности. В этом случае философия культуры (абстрактно-ретроспективная система оценок) сменяется социальной технологией, изучающей реакции той или иной социальной среды на изменение производственных взаимоотношений, установление и распад социальных связей, а равно и силу и характер стимулов, эти процессы обусловливающих. К социальной технологии примкнет социальная инженерия — наука, которая, пользуясь данными социальной технологии, поставит своею целью практическое изыскание и приспособление к конкретным условиям наиболее целесообразных форм социальных связей и классового действия. Быт, т.-е. устойчивые формы повседневного действования — будет в этом случае мыслиться как целевая установка, как сумма навыков и сноровок, приемов и организационных систем, начиная с распределения вещей и кончая распределением времени и манерой мыслить и чувствовать.

Такое вот статическое понимание культуры т. Троцким (да еще с оговоркой, что о культуре в развернутом виде можно говорить только при закате господствующего класса) не могло все же не внести спутанности в его суждения по поводу тех явлений, которые можно объединить под названием культурных тенденций пролетариата.

Дело в тех живых фактах социального строительства, которое проделывает пролетариат, в которых с осязательной убедительностью ежедневно прощупывает и совершенствует он орудия борьбы за свое завтра.

Мимо этих фактов и заключенной в них культурной тенденции т. Троцкий пройти не мог. Назвать их по совокупности пролетарской культурой ему не позволяло то определение «культуры вообще», которое он положил в основу своих статей. И вот тут-то, перед лицом фактов, т. Троцкий делает три отвода, обеспечивающих ему утверждение, что пролетарской культуры быть не может.

Эти отводы:

1. Культурничество.

2. Революционно-боевой порядок.

3. Окрашивание.

Культурничество — процесс сортировки и усвоения пролетариатом материалов и приемов, изобретенных классами-предшественниками, но получающих новое классовое назначение в руках пролетариата.

Революционно-боевой порядок — стройка новых организационных форм, обеспечивающих пролетариату политическую и экономическую бое и обороноспособность (сюда войдет и советское государство, и Красная Армия, и смычка и т. д.).

Окрашивание — есть обнажение пролетарской культурной тенденции по отношению к любым вещам-орудиям, выхватываемым из рук класса-врага. Нужно, однако, отличать окрашивание механическое. А оно сейчас особенно часто в таких пунктах надстройки, которые далее всего отодвинуты от экономической базы и обладают большой социальной инерцией, — искусство, этика, мораль. Окрашивание журнала приставкой «красный» только переодевает буржуазную эстетику в защитные цвета и обеспечивает ей санкцию в ее вреднейшей функции — воспитания пассивной созерцательности масс.

Но, ведь, явления, разнесенные по этим трем рубрикам, и характеризуют наличную оборудованность пролетариата, как класса завоевателя и класса организатора, т.-е. являются тем, что мы называем пролетарской культурой.

Понятно, что вынос этих трех явлений за скобки пролеткультуры оставил на месте пролетарской культуры круглый ноль.

Иначе и быть не могло.

Или прав тов. Троцкий в своем толковании термина культура, но тогда надо разнести по иным рубрикам наличные факты. Или же тов. Троцкий сделал ошибку, и тогда надо пересмотреть содержание термина культура в приложении к эпохе диктатуры пролетариата.

Терминология в эпоху резких переоценок очень коварная вещь, ибо термины обычно считаются всем понятными и обусловленными, а на деле разное их понимание вносит основной сумбур в споры. Если эти термины сохранять, то следует их пересмотреть и заполнить устойчивым, недвусмысленным содержанием. Но лучше их отбросить, ибо за старые термины цепляются и старые ассоциации. Не культурничество, а стройка пролетарской культуры, не подмена икон старого быта новыми (так обстоит дело с подстановками в ритуалах семейного и религиозного уклада), но стройка целесообразных форм повседневного бытия. Если нужна автоматизация, пусть она будет, поскольку без нее нельзя обойтись. Четкая формулировка классового назначения вещей, а в особенности идеологических построений — вот предпосылка культурного фронта, подобного фронту гражданской войны. На нем можно и должно маневрировать с наивысшей гибкостью. Не забывая, однако, основного: пролетариат — хозяин, и рачительный хозяин, всего, что сконструировано и до него; все это лежит перед ним сырым материалом, подлежащим разноске по графам его гроссбуха. И все, что в плане целевой продвижки он записывает себе в актив, есть его сила, есть его подлинная и неотъемлемая культура.

Ружья выдумала буржуазия. Ружьями она утверждала свое классовое господство. Но первый, кто научил ружье стрелять по буржуазии в руках солидаризировавшегося пролетариата, открыл новую классовую функцию того же ружья. Этот факт, несмотря на всю его отрицательность и разрушительность, был несомненным фактом пролетарской культуры.