Культура Исландии

Сага[35]

Всё в истории исландской культуры было не так, как в истории культуры других европейских стран. Правда, исландский народ тоже испытывал влияния культуры других народов. Но, наслаиваясь на исконную исландскую самобытность, эти влияния давали совершенно своеобразные результаты. Всюду в Европе введение христианства сопровождалось искоренением народной языческой традиции. В Исландии введение христианства привело к бережному сохранению этой традиции. Всюду в Европе средние века были эпохой господства церковной и феодальной идеологии. В Исландии средние века были эпохой небывалого расцвета литературы, совершенно чуждой церковной и феодальной идеологии. Всюду в Европе Возрождение было великим культурным переворотом и расцветом науки. В Исландии века, когда в Европе происходил этот переворот, были эпохой расцвета черной магии и веры в колдунов и привидения. Всюду в Европе движение против католицизма, характерное для эпохи Реформации, было прогрессивным. В Исландии Реформация была воспринята как новая форма иноземного гнета, и последний католический епископ, сопротивлявшийся Реформации с оружием в руках, стал национальным героем. Всюду в Европе в эпоху романтизма пробудился интерес к народной поэзии. В Исландии начало эпохи романтизма ознаменовалось выступлением крупнейшего поэта романтика против рим — основного жанра народной поэзии в Исландии. В Европе у романтизма были и реакционные тенденции — идеализация средневековья, отрицание современной цивилизации, разлад с жизнью и т. д. В Исландии все эти реакционные тенденции были совершенно чужды романтизму. Всюду в Европе реализм был отрицанием романтизма. В Исландии реализм был непосредственным продолжением романтизма. Все литературные движения и все литературные жанры в Исландии были своеобразны. Но самый своеобразный жанр исландской литературы и вместе с тем самый своеобразный прозаический жанр мировой литературы — это, конечно, «саги об исландцах», или «родовые саги».

«Сагой» называется в Исландии всякое прозаическое повествование. Слово это произошло от глагола, который значит «говорить» или «рассказывать» (segja). Первоначально, в дописьменное время, оно значило «устное прозаическое повествование». Однако, поскольку известны только письменные древнеисландские прозаические повествования, обычно именно они называются «сагами». Такие повествования начали писать в Исландии во второй половине XII в. За последующие два века их было написано огромное множество. Среди них есть повествования реалистические и фантастические, правдивые и вымышленные, оригинальные и переводные. Кроме «саг об исландцах», выделяют еще «королевские саги» — повествования об истории норвежского королевства, «епископские саги» — жизнеописания исландских епископов, «саги о древних временах» — повествования о легендарных временах в истории Скандинавии, основанные на героических песнях, сказочных мотивах, различных сказаниях или просто вымышленные. Саги фантастические по содержанию называются также «лживыми сагами», «мифо-героическими сагами», «сказочными сагами», «героическими романами» и т. п. Границы между всеми этими группами не всегда бывают четкими, и ни в одну из этих групп не попадает, например, «Сага о Стурлунгах» — собрание повествований о событиях первой половины ХII в., современное этой эпохе. Сагами называются и переводные повествования. Так, переводы рыцарских романов или подражания им называются «рыцарскими сагами», перевод французских эпических поэм — «Сагой о Карле Великом и его витязях», перевод «Истории бриттов» Готфрида Монмаутского — «Сагой о бриттах», перевод «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия — «Сагой об иудеях», и т. д. Поскольку самые своеобразные среди саг — это «саги об исландцах», часто имеют в виду их, когда говорят об «исландских сагах» или просто о «сагах». Именно так употреблено слово «сага» и в названии этой главы. Исландское слово «сага» значит также «история», так что с исландской точки зрения политическая история страны — это тоже «сага». Таким образом, слово это в своих значениях до сих пор отражает то состояние, когда история еще не выделилась из традиции, которая была одновременно и историей, и художественной литературой.

Очень трудно точно определить, когда была написана та или иная «сага об исландцах». Но в последнее время среди ученых господствует мнение, что все эти произведения были написаны на протяжении XIII в., не раньше, а наиболее поздние из них — даже в XIV в. Между тем рассказывается в этих произведениях об исландцах века саг, или людях, живших в первый век исландского «народовластия», т. е. примерно от 930 до 1030 г. Таким образом, в «сагах об исландцах» рассказывается о людях, которые жили за два, три или даже четыре столетия до того, как эти саги были написаны. Первый век «народовластия» — это героический век исландского народа, эпоха безраздельного господства язычества и варварской морали, известных нам по древнейшей исландской эпической поэзии. Тем не менее — и уже это совершенно беспримерно, — хотя «саги об исландцах» повествуют об эпохе героической, сами по себе они абсолютно реалистичны.

Реализм «саг об исландцах» не имеет никакой параллели в средневековой литературе. От рыцарских романов — повествовательного жанра, наиболее характерного для средневековой литературы, — «саги об исландцах» отличаются, как небо от земли. По богатству жизненной правды и полнокровности с «сагами об исландцах» могли бы сравниться разве только лучшие реалистические романы нового времени. Однако в известном смысле саги правдивее лучших реалистических романов: меньше заметен вымысел. Впрочем, о правде и вымысле в сагах будет речь потом.

Никаких условных литературных тем в «сагах об исландцах», как правило, нет. Содержание их — это то, что всего больше занимало людей варварской героической эпохи. Основные события в них поэтому — это распри на почве кровной мести, сопровождаемые тяжбами на тинге, объявлениями вне закона, убийствами, поединками, поджогами и т. п.

Хотя «саги об исландцах» были написаны больше чем через двести лет после введения христианства, влияние христианской идеологии в них ничтожно. Большая часть персонажей «саг об исландцах» не обнаруживает никакого влияния христианской идеологии. В основе того, как трактуются судьбы персонажей саг, лежит фаталистическая концепция, характерная для языческой религии. Счастье трактуется в «сагах об исландцах» как своего рода жизненная сила, внутренне присущая человеку, а несчастье — как ее отсутствие, ведущее человека к преступлению, бедам и гибели. Даже о тех исландцах века саг, которые были христианами, как например о Ньяле и его сыновьях, рассказывается с точки зрения языческой. В «Саге о Ньяле» рассказывается, что после смерти Гуннара его сын Хёгни хотел «отдать» Гуннару его копье, чтобы оно было с ним в Валгалле и он бы мог там сражаться им, а когда Хёгни и Скарпхедин отправились мстить за Гуннара, то два ворона всю дорогу летели за ними.

Большое внимание уделяется в «сагах об исландцах» родословным, перечислениям предков и потомков упоминаемых лиц и вообще родственным связям. Привязанность к родичу, видимо, казалась людям той эпохи чем-то гораздо более важным, чем привязанность к представителю другого пола. Поэтому, в противоположность роману, «саги об исландцах» уделяют очень мало внимания любовной тематике. Браки заключаются в сагах, как правило, не на основе любви, а в результате договоренности между родителями или родичами. О любви упоминается чаще всего как о чувстве, которое возникло между супругами в результате совместной жизни. Правда, иногда из фактов, сообщаемых в саге, можно заключить, что тот, о ком рассказывается, испытывает романическое чувство любви. Так, например, из рассказа «Саги об Эгиле» о поведении Эгиля во время свадьбы его брата с Асгерд, на которой Эгиль после смерти брата женился, а также из некоторых других мимоходом сообщенных фактов можно заключить, что Эгиль был с детства страстно влюблен в Асгерд. Но, по-видимому, то ли автор саги не понял психологического смысла сообщаемых им фактов, то ли романические чувства Эгиля его совершенно не интересовали.

«Саги об исландцах» — всего их около шестидесяти — вместе с так называемыми «рассказами об исландцах», которые отличаются от саг только меньшей длиной, — их тоже около шестидесяти — составляют в популярном исландском издании двенадцать томов. В этих двенадцати томах упоминается в общей сложности около 7000 исландцев века саг, причем многие из них действуют или по меньшей мере упоминаются в нескольких произведениях. В «Саге о Хравнкеле, жреце Фрейра» упоминается 28 лиц на 37 страницах, а в «Саге о Ньяле» — она, правда, самая длинная из «саг об исландцах» — упоминается около 650 лиц на 434 страницах. «Саги об исландцах» образуют вместе как бы одну «Человеческую комедию», в которой действуют или упоминаются чуть ли не все «активные граждане» Исландии первого века «народовластия», другими словами — все исландцы этой эпохи, кроме рабов, челяди и домочадцев. Таким образом, широта охвата действительности в «сагах об исландцах» совершенно беспримерна в мировой литературе.

В «сагах об исландцах» вообще, как правило, сообщается больше фактов, чем это необходимо для понимания действия. Как уже было сказано выше, в них обычно приводятся родословные действующих лиц. Описание тяжб на тинге нередко содержит обилие процессуальных тонкостей. Особенно много этих тонкостей сообщается в «Саге о Ньяле», хотя именно она отличается наибольшим драматизмом действия. Очень много в сагах географических названий. Так, в «Саге о людях с Песчаного Берега» на 184 страницах 220 географических названий. Большинство этих названий можно найти на современных картах Исландии. Читать «сагу об исландцах» надо медленно и внимательно, чтобы не пропустить подробности, которые, будучи раз упомянутыми, подразумеваются известными через много страниц далее: сага рассчитана на память, менее хилую или более цепкую, чем память современного читателя, привыкшего глотать книги, не требующие никакого напряжения памяти. Надо иметь перед собой подробную карту Исландии. Местность, о которой рассказывается в саге, как бы подразумевается известной читателю, или вернее — слушателю, так как в Исландии саги обычно читались вслух. Надо иметь перед собой генеалогическую таблицу. Иначе не разберешься в родстве и не поймешь действия. Надо обращаться и к комментарию за разъяснением овцеводческих или юридических терминов.

Объективность «саг об исландцах» находит свое языковое выражение в обилии оборотов типа «рассказывают», «говорят», «считают», «передают», «некоторые люди говорят», «другие считают», «большинство полагает», «об этом ничего не рассказывается» и т. п. Характеристики, даваемые при вводе персонажей, отражают как бы общее суждение о них. Иногда в саге не высказывается даже мнение относительно того, произошло ли данное событие или нет. Так, в «Саге о сыновьях Дроплауг» остается неясным, была ли причастна Дроплауг к убийству своего второго мужа или нет. В одном месте «Саги о Греттире» говорится, например, так: «Халльдор дал ему в помощь шесть человек. Одного звали Кар, другого Торлейв, третьего Бранд. Другие не были названы». Сага как бы ограничивается передачей только установленных фактов.

«Сага об исландцах» начинается обычно так: «Жил человек по имени Грим», или «жил человек по имени Бранд», или «жил человек по имени Торир», и т. д. Затем перечисляются другие лица, о которых будет речь в саге или в данной ее части, сообщаются их родословные и прочие сведения о них. Затем рассказываются все факты в порядке последовательности событий. Если рассказ об одном персонаже прерывается рассказом о другом персонаже, то говорится: «Теперь надо рассказать о Скарпхедине» или: «Теперь надо рассказать о Кари», или: «Теперь надо рассказать о том, как…» и т. д. Когда о ком-либо все факты сообщены, говорится «и он вышел из саги». После сообщения последнего факта всей саги говорится: «На этом кончается сага» или «на этом мы кончаем сагу о Гисли Сурссоне» и т. п. Ни возвращений назад, ни обрамляющих рассказов, ни рассказывания своей жизни и тому подобных искусственных композиционных приемов в «сагах об исландцах» не бывает. В силу обилия фактов и объективности в их подаче нить рассказа иногда как бы теряется, и сага превращается в ряд нанизанных отдельных событий. Иногда даже кажется, что сюжетная схема также отсутствует в саге, как она отсутствует в статье биографического словаря или в протоколе судебного следствия.

«Саги об исландцах» рассказывают о жизни различных людей во всех подробностях их быта. Они подчас сообщают о совсем незначительных фактах из жизни отдельного человека. Однако в них всегда говорится только о фактах. Ни статистических описаний быта, ни описаний природы в них не бывает. Чуть ли не единственное описание природы в «Сагах об исландцах» — это знаменитые слова Гуннара из «Саги о Ньяле», которые он произносит, когда, будучи осужден на изгнание, уже по дороге на корабль, случайно останавливается и бросает взгляд назад на свой дом. «Как красив этот склон! — говорит он. — Таким красивым я его еще никогда не видел — желтые поля и скошенные луга. Я возвращаюсь домой и никуда не поеду!». И он возвращается, чтобы, оказав своим врагам геройское сопротивление, погибнуть от их руки в своем доме. Таким образом, описание природы здесь не самоцель, а звено в цепи фактов.

Персонажи «саг об исландцах» — это не условные литературные типы, а живые люди. Они не делятся на положительных и отрицательных. В «Саге об Эгиле», например, рассказывается не только о том, что знаменитый скальд Эгиль Скаллагримссон бесстрашно борется против короля Норвегии, мстя ему за насилие и несправедливость, совершает воинские подвиги, горой стоит за своих друзей, но также и о том, что он безобразен, жаден к имуществу, свиреп, ради забавы сеет раздор, выдавливает пальцем глаза у людей, харкает им в лицо. Если кто-нибудь из персонажей «саг об исландцах» и оказывается целиком положительным, то не исключено все же, что именно он совершит нечто отрицательное. Так, в «Саге о Ньяле» благородный и миролюбивый Флоси силой обстоятельств оказывается предводителем поджигателей и виновником величайшего преступления — сожжения Ньяля и всей его семьи. Жизнью персонажей «саг об исландцах» управляет не автор, а судьба. Поэтому, как бы вопреки воле автора, подчас не злые, а добрые несут наказание. Так, Ньяль, который своими мудрыми советами стремился предотвратить зло, оказывается сожженным заживо.

Факты в «сагах об исландцах» — это только то, что доступно органам чувств. Поэтому в этих сагах никогда ничего не говорится о переживаниях действующих лиц или их невысказанных мыслях. О чувствах можно заключать только из их физических проявлений, упоминаемых в саге, поступков или слов персонажей. О том, что Гудрун из «Саги о людях из Лаксдаля» испытывала обиду и ревность, когда ее соперница Хревна показала ей платок, который Кьяртан предназначал первоначально для Гудрун, можно заключить только из того, что она «развернула платок, некоторое время глядела на него, но не оказала ничего, ни плохого, ни хорошего». О том, что Эгиль Скаллагримссон после гибели своего любимого сына Бёдвара испытывал глубокое горе, можно заключить только из следующих фактов: «Когда он вернулся с похорон, он пошел сразу в каморку, где он обычно спал. Он лег и задвинул засов. Никто не смел заговорить с ним. Еще рассказывают, что когда Бёдвара хоронили, Эгиль был одет так: чулки плотно облегали его ноги, на нем была красная матерчатая одежда, узкая в верхней части и зашнурованная сбоку. И люди рассказывают, что он так глубоко вздохнул, что одежда на нем лопнула и чулки тоже. Эгиль не отпер своей каморки и на следующий день и не принимал ни еды, ни питья. Так он пролежал весь день и следующую ночь. Никто не смел заговорить с ним».

Объективность «саг об исландцах» проявляется также в том, что, даже рассказывая о сверхъестественном, в которое несомненно верили все в ту эпоху, сага нередко остается в границах доступного органам чувств. Вера в сверхъестественное часто проявляется в саге только в том, что вполне естественным фактам дается сверхъестественное объяснение. Плохая погода, эпидемия, кораблекрушение объясняются, например, колдовством. Плохая погода даже обычно называется в сагах «колдовской погодой». В «Саге о Кормаке» рассказывается, что Кормак поразил копьем кита, и тогда же заболела старуха Торвейг, которая, по-видимому, приняла образ кита. Льот из «Саги о людях из Ватнсдаля» призналась, что хотела превратить двух своих земляков в свиней, но не успела. Ее все же убили. Нередко в «сагах об исландцах» сообщается о том или ином человеке, что он был оборотнем, но потом это сообщение вовсе не используется и никаких превращений с ним не происходит. Таких превращений в «сагах об исландцах» и не бывает.

Все же сверхъестественные события происходят в «сагах об исландцах», и это прежде всего — возвращение мертвых. Возвращение с того света считалось, видимо, настолько естественным, что сообщения о «живых мертвецах» вкрадываются в самые реалистические саги. Человека хоронят по всем правилам: закрывают ему глаза, чтобы он никого не сглазил, выносят из дома через пролом в стене, чтобы он не нашел дороги назад, везут на санях и т. д., а он начинает «ездить» верхом на крыше, дерется и убивает скот. Приходится убивать его снова, зарывать где-нибудь подальше и обносить могилу стеной, чтобы он не мог перелезть, или сжигать его. Иногда приходится даже начинать против мертвеца судебную тяжбу по всем правилам. Таким образом, возвращение мертвеца трактуется как своего рода нарушение общественного порядка. В сообщениях о таких живых мертвецах нет ничего зловещего, нездешнего. Сверхъестественное в «сагах об исландцах» — не литературная техника, как в волшебной сказке или рыцарском романе. На него указывается мимоходом, как на нечто совсем обыденное, само собой разумеющееся, а не для того чтобы заинтересовать «чудесным». Поэтому суеверия оказываются изображенными в «сагах об исландцах» так сухо и трезво, как если бы их описал современный этнограф. Отсюда огромная культурно-историческая ценность «саг об исландцах».

Объективность «саг об исландцах» проявляется также в исключительной сдержанности тона. Патетика в них совершенно отсутствует. Ни рассуждений, ни умозрений, ни морали, ни лирических отступлений в них не бывает, О трагических событиях рассказывается в том же тоне, что и о самых обыденных событиях. Никаких риторических украшений — ни метафор, ни сравнений, ни эпитетов — в «сагах об исландцах» но бывает. В них даже редки другие прилагательные, кроме таких, как «большой», «маленький», «хороший», «плохой». Эта полная свобода от какой бы то ни было формальной подчеркнутости послужила основанием для того, чтобы назвать стиль «саг об исландцах» «абсолютной прозой». Странно, что самое своеобразное из всего, созданного народом поэтов, — это абсолютная проза. Но, может быть, это как раз вполне закономерно: крайняя подчеркнутость формы, характерная для скальдической поэзии, создала и свою противоположность — абсолютную прозу «саг об исландцах». Не случайно скальдические строфы постоянно приводятся в этих сагах и нередко играют в них важную роль.

Сдержанность тона проявляется в «сагах об исландцах» также в обилии безличных и пассивных конструкций, отрицаний, слов типа «несколько», «скорее», «средне» и т. п. В сагах говорится «не нерадость» вместо «большая радость», «не средняя дура» вместо «дура непроходимая». Впрочем, это скорее общая черта языка, на котором говорили в то время. Язык «саг об исландцах» вообще производит впечатление исключительной близости к живой устной речи и этим резко отличается от языка средневековой литературы других европейских стран. Язык «саг об исландцах» — это как бы язык самих персонажей этих саг. То, что эти персонажи говорят, — особенно диалоги между ними, — занимает очень большое место в «сагах об исландцах», иногда до половины всего текста.

В языке «саг об исландцах» нет замысловато построенных периодов, редки другие союзы, кроме самых элементарных «и» и «но», часто не выдержана синтаксическая связь между элементами предложения, не избегается повторение того же слова по два-три раза в одном предложении, прошедшее время беспорядочно чередуется с историческим настоящим, прямая речь мешается с косвенной, обильно употребляются указательные местоимения, часты поговорки и стереотипные выражения, повторяющиеся в определенных ситуациях. Всё это — черты, характерные для устной речи. Если учесть, что в «сагах об исландцах» приводится огромный фактический материал X–XI вв., который с того времени мог сохраниться только в устной традиции, — ведь письменность появилась в Исландии не раньше XII в., — а также то, что существование такой устной традиции подтверждается ссылками в самих сагах, то естественно предположить, что «саги об исландцах» и есть запись устной традиции.

Такое предположение, однако, опровергается рядом доводов. Во-первых, дословную запись прозаических произведений, бытующих в устной традиции, может сделать только квалифицированный фольклорист, и такая запись стала возможна только в недавнее время. Не может быть речи о ней в эпоху, когда всякий, кто писал, считал себя вправе свободно обращаться с прозаическими текстами, которые были в его распоряжении. Во-вторых, прозаические произведения такой длины, как некоторые «саги об исландцах», и такие сложные по композиции, как многие из них, и содержащие явные следы использования письменных источников, нигде в мире в устной традиции не засвидетельствованы. В-третьих, рукописные памятники начали появляться в Исландии задолго до той эпохи, к которой относятся рукописи «саг об исландцах», и в этих памятниках, так же как и в самих сагах, прослеживается, как утверждают исландские ученые в последнее время, постепенное развитие и совершенствование того стиля, который характерен для лучших «саг об исландцах». Считается, что «Сага о Ньяле» — общепризнанный шедевр среди исландских саг, в частности и по стилю, — была написана не раньше самого конца XIII в., а она — самая длинная из «саг об исландцах», и в ней явно использованы письменные источники. Таким образом, возможно, что близость языка «саг об исландцах» к устной речи — это результат развития письменной традиции[36].

Впрочем, если судить по тому, как велики были колебания в мнении ученого мира о происхождении «саг об исландцах» до сих пор, то возможно, что окончательное решение вопроса еще не найдено. С вопросом о происхождении «саг об исландцах» произошло нечто подобное тому, как если бы ученые сначала считали что-то белым, но потом один из них сказал «нет, это черный цвет», и все согласились с ним, затем другой ученый сказал «нет, это белый цвет», и все пришли к тому же выводу, но потом еще один ученый сказал «нет, это безусловно черный цвет», и все единодушно решили, что это действительно так. В первой половине прошлого века установилось мнение, что «саги об исландцах» — это запись устной традиции. Во второй половине прошлого века господствующей стала теория, впоследствии получившая название «теории книжной прозы». Согласно этой теории в XIII в. бесформенная устная традиция была собрана от «мудрых людей», и ей была придана форма саги, другими словами, «саги об исландцах» — это письменные произведения, созданные их авторами. В начале нашего века на смену «теории книжной прозы» пришла «теория свободной прозы», и ей последовали крупнейшие специалисты мира. Согласно этой теории не только содержание, но и форма «саг об исландцах» сложилась до записи, и таким образом саги эти, с некоторыми оговорками в отношении саг, наиболее длинных и сложных по композиции, — запись устной традиции, в ряде случаев даже дословная. В тридцатых годах нашего века исландский ученый Сигурд Нордаль обосновал теорию, согласно которой «саги об исландцах» — это не запись устной традиции, а письменные произведения, созданные их авторами, и эта теория стала в последнее время господствующей. Таким образом, за последние сто лет мнение ученых о происхождении «саг об исландцах» три раза качнулось, подобно маятнику, из одного крайнего положения в противоположное. Процесс возникновения «саг об исландцах» был, очевидно, настолько своеобразен, что его не удается втиснуть в жесткие рамки таких определений, как «запись устной традиции» или «письменное произведение, созданное его автором». Возможно, поэтому, что маятник будет продолжать колебаться, и уже есть явные признаки этого.

Историческая точка зрения на «саги об исландцах» в последнее время заключалась в том, что рассматривалось место каждой отдельной саги в общем процессе развития древнеисландской литературы и определялись последовательные этапы развития жанра до его кульминации в «Саге о Ньяле» и последующего упадка. Много ценного было сделано в этом направлении. Однако, чтобы сделать контрасты в пределах древнеисландской литературы достаточно четкими, нередко затушевывалось то, что отличает «саги об исландцах» от литературы позднейших эпох, в частности — от исторического романа. Между тем историческая точка зрения могла бы заключаться и в большем внимании к представлениям самих авторов этих саг и их современников об этих сагах и их сочинении. В этом случае на первый план выступят, естественно, те общие черты, которые отличают эти саги и их авторов от литературы нового времени и ее авторов.

Те, кто считали «саги об исландцах» письменными произведениями, созданными их авторами, высказывали различные догадки о том, кто был этим автором. В последнее время таким догадкам были посвящены сотни страниц. Предлагались даже статистические методы определения авторов «саг об исландцах». Некоторые современные исследователи настолько живо представляют себе автора той или иной саги, что знают чуть ли не номер его телефона, не говоря уже о системе авторучки, которой он пользовался. Но никому из тех, кто искал авторов «саг об исландцах», не удалось убедить кого-либо, кроме самого себя.

В древнеисландской литературе авторы сохранившихся «саг об исландцах» ни в одном случае не указываются. Надо сказать, впрочем, что если авторы некоторых других древнеисландских прозаических произведений известны, то это дело случая. Как правило, имя автора известно от переписчика, который называет автора потому, что тот употребил местоимение «я» или написал что-либо, требующее пояснения. В частности, даже то, что Снорри Стурлусон был автором «Хеймскринглы», известно только от двух ее переводчиков, которые в XVI в. пользовались рукописью, позднее утерянной. Неизвестно, как именно было сказано в этой рукописи, что Снорри — автор «Хеймскринглы». Дело в том, что слова со значением «автор» в древнеисландском вообще не было. Слово höfundur «автор» появилось в исландском языке только в XVIII в. В древнеисландском языке были слова со значением «писать, записывать, списывать» (ríta, skrifa, setja á bók), «диктовать» (segja fyrir), «составлять» (setja saman). В некоторых случаях эти слова можно перевести словом «сочинять». Но в древнеисландском языке значение это не отграничено от значений «писать» и т. д. Слова со значением «сочинять» (semja, skálda) появились в исландском языке позднее. Между тем, как рассказывалось в главе «Поэзия», еще в дописьменное время были в древнеисландском слова со значениями «автор стихов» (skáld) и «сочинять стихи» (yrkja).

Анонимность «саг об исландцах» принято объяснять общим стремлением древнеисландских прозаических авторов к анонимности, отсутствием авторского права, чувством скромности и т. п. Но чем объясняется это стремление к анонимности и почему оно есть именно у прозаических, но не у поэтических авторов? Отсутствие слов со значением «автор» и «сочинение» не значит, конечно, что самих этих явлений не существовало, но оно значит несомненно, что не было таких понятий. Между тем авторство — это не только сам факт сочинения, но и отношение сочинителя к сочиняемому, и это отношение не может не зависеть от понятий, существующих в данной области. Поэтому при отсутствии понятий «автор» и «сочинение» авторство не могло не быть принципиально отличным от авторства в современном смысле. В частности, оно не могло не быть в прозе менее осознанным, чем в поэзии. Никакие прозаические авторы, жившие в дописьменное время, нигде в древнеисландской литературе не упоминаются. Отсюда следует, что в дописьменное время в прозаической традиции осознанного авторства вообще не существовало. И хотя возникновение письменных прозаических произведений несомненно способствовало развитию осознанного авторства в этой области творчества, развитие это было, вероятно, гораздо более медленным, чем сам по себе переход от устной традиции к письменной литературе. В частности, авторство в «сагах об исландцах», вероятно, еще не многим отличалось от того, чем оно было в дописьменной прозаической традиции.

Подобно тому как значение «сочинять» не было отграничено от значений «писать» и т. п., сочинение саги не было четко отграничено от ее пересказывания или списывания. Если тот, кто списывал сагу, менял стиль по желанию, добавлял или сокращал, как делал, например, переписчик основной рукописи «Саги об Эгиле», то он был не только переписчиком, но и в большей или меньшей мере автором. Но если тот, кто первый писал сагу, пересказывал или переписывал свои источники, как это несомненно делал Снорри в «Хеймсирингле», то он был не только автором, но в большей или меньшей мере переписчиком. Сочинение и пересказывание могло сочетаться в разных дозах и по-разному, как это происходило и в устной традиции, до того как начали возникать письменные прозаические произведения.

С вопросом о происхождении «саг об исландцах» связан и вопрос о том, представляют они собой историю или художественный вымысел. Казалось бы, правда, что ответить на этот вопрос очень легко. Любой отрывок из этих саг может убедить в том, что они художественный вымысел. Например:

Встреча, о которой говорится в приведенном отрывке, должна была произойти осенью 936 г. Между тем «Сага об Эгиде» была написана, как полагают, около 1220 г. Невозможно думать, конечно, что приведенный отрывок сколько-нибудь точно передает разговор, происходивший за триста лет до написания саги. Ведь в этом разговоре нет ничего, что стоило бы запоминать и хранить триста лет в устной традиции. Он вполне правдоподобен, но он, конечно, не история, а художественный вымысел. Назначение этого разговора — сделать рассказ живым, занимательным. В «сагах об исландцах» такие диалоги — на каждой странице. Как уже говорилось выше, иногда они занимают до половины текста саги. И нередко приводятся такие диалоги, которые вообще не могли стать известными.

Правда, остается неопровергнутым, что в «сагах об исландцах» персонажи, основные события и родословные, как правило, историчны. Но ведь эти исторические рамки оставляют широкий простор для художественного вымысла. В частности, исторические лица и события могут быть втиснуты в вымышленный сюжет. Сравнивая «саги об исландцах» с источниками, которые считаются более надежными, например с «Книгой о заселении страны» или «Книгой об исландцах» Ари Мудрого, исследователи устанавливают, что в «сагах об исландцах» в целях художественного эффекта подчас искажены факты и даже присочинены персонажи. Несколько раз на хуторе Бергтоурсхвотль, где, как рассказывает сага, Ньяль и вся его семья были сожжены в доме, производились раскопки с целью найти пожарище. Но были найдены только остатки сгоревшего хлева. Следовательно, возможно, что сожжение Ньяля — вымысел.

Из сравнения «саг об исландцах» с другими источниками можно иногда заключить, что персонажи «саг об исландцах», если и существовали в действительности, были совсем не такие, как их изображает сага. Так, из одной цитаты в «Младшей Эдде» можно заключить, что Ньяль участвовал в викингских походах и был скальдом, о чем в «Саге о Ньяле» даже не упоминается. В «сагах об исландцах» встречаются и ошибки против топографии той местности, где происходит действие. Классический пример такой ошибки — упоминание в «Саге о Ньяле» лощины около хутора Бергтоурсхвотль, в которой поджигатели привязали лошадей и оставались до ночи. Такой лощины на самом деле нет и несомненно никогда не было.

В «сагах об исландцах» могут быть обнаружены элементы своего рода «эпической» стилизации: тенденции к противопоставлению контрастирующих персонажей, к концентрации действия вокруг персонажа, обладающего исключительной силой, мужеством, мудростью или поэтическим талантом, а также вокруг типичной эпической ситуации — гибели героя в неравной борьбе с врагами, — ситуации, которая исподволь подготовляется посредством вещих снов, предостережений, предсказаний, предзнаменований. Было даже написано обширное исследование об эпическом числе «три» в «сагах об исландцах» и собрано множество примеров действия этого эпического закона[37]. В некоторых случаях в персонажах саг как бы оживают персонажи древнеисландской эпической поэзии: история Гудрун и Кьяртана в «Саге о людях из Лаксдаля» явно повторяет историю Брюнхильд и Сигурда в песнях «Старшей Эдды». Таким образом, «саги об исландцах» оказываются своего рода героическим эпосом.

Однако «саги об исландцах» на героический слог все же очень непохожи: они гораздо прозаичнее, историчнее и реалистичнее. Поэтому, хотя в прошлом многие утверждали, что «саги об исландцах» — это эпос, в последнее время эти саги обычно сравниваются не с эпосом, а с историческим романом. В «сагах об исландцах» ищут отражение эпохи, когда они были написаны, и действительно в ряде случаев находят его. Обычаи, экономические или правовые отношения XIII в. в ряде случаев подставлены в сагах вместо обычаев или отношений на триста лет более древней эпохи, к которой относится действие. Была даже сделана попытка доказать, что «Сага о Ньяле» — это «роман с ключом», т. е. роман, в котором определенные люди конца XIII в. изображены под видом людей века саг[38]. Такое толкование подразумевает, очевидно, полное отождествление современных представлений о литературе с представлениями о ней авторов «саг oб исландцах».

Между тем такое отождествление — это, конечно, чудовищный анахронизм. В древнеисландском языке но было слов, которыми можно было бы выразить понятия «историческая правда» и «художественный вымысел», «историческое произведение» и «художественное произведение», и, следовательно, у тех, кто писал «саги об исландцах», не было этих понятий, которые легко могут быть выражены на любом современном европейском языке, в том числе — исландском. В распоряжении тех, кто писал «саги об исландцах», были только такие значительно более широкие понятия, как «правда» и «вымысел» или «ложь», а также «сага», т. е. любое повествовательное прозаическое произведение, историческое или неисторическое, устное или письменное. Историческая правда и художественный вымысел как явления несомненно существовали в древнеисландской литературе. Но, так как не было таких понятий, те кто писал «саги об исландцах», могли различать в литературе «правду» и «ложь», но не историческую правду и художественный вымысел. Они поэтому должны были принимать неправдоподобный художественный вымысел за «ложь», а правдоподобный художественный вымысел за «правду», и этому способствовало то, что сочинение вообще не было четко отграничено от пересказывания, не было полностью осознанным. Так оно и было в действительности: саги, в которых господствует фантастика, т. е. неправдоподобный художественный вымысел, считались «лживыми сагами», а «саги об исландцах» — произведения, в которых господствует правдоподобный художественный вымысел, — считались правдивыми.

В древнейшем упоминании о «лживых сагах» говорится: «Эту сагу рассказывали королю Сверриру, и он называл такие лживые саги наиболее забавными». Из контекста «Саги о Стурлунгах» ясно, что речь здесь идет об одной из фантастических «саг о древних временах» — «Саге о Хромунде Грипссоне». Но нигде в древнеисландской литературе нет и намека на то, чтобы «саги об исландцах» считались «лживыми». Напротив, известно, что древнеисландские авторы, которые сознательно стремились быть возможно более «правдивыми», пользовались «сагами об исландцах» как надежными источниками. Ими пользовался, например, как известно, Стурла Тордарсон в своей редакции «Книги о заселении страны».

Таким образом, в то время как в поэзии авторы еще в дописьменное время полностью сознавали себя авторами, но распространяли свое творчество только на форму и не позволяли себе художественного вымысла, в прозе, наоборот, авторы позволяли себе художественный вымысел, но принимали правдоподобный художественный вымысел за «правду», другими словами — не осознавали полностью своего авторства. Это положение вещей — очевидное следствие того, что авторство в устной традиции могло стать осознанным только ценой его ограничения формой, ценой отказа от творчества в содержании, т. е. от художественного вымысла.

Реализм «саг об исландцах» — произведений, в которых правдоподобный вымысел принимался за правду, — был как бы «реализмом правды» в отличие от «реализма правдоподобия» романов нового времени, в которых правдоподобный вымысел осознается, по меньшей мере их авторами, как вымысел. Но в древнеисландской литературе «реализму правды» противостоял не «реализм правдоподобия» — его еще вообще не было — и не история как наука — ее, конечно, тоже еще не было, как об этом свидетельствует само древнеисландское слово «сага», в котором значения «история» и «художественное повествование» еще не были разграничены, — а либо явный вымысел и сказочная фантастика «саг о древних временах» и «рыцарских саг», либо проглядывающая кое-где тенденция выдать за правду то, что было в интересах церкви, т. е. зарождающегося государства, считать за правду. В жизнеописании епископа Гудмунда Доброго есть такое наивное проявление этого, так сказать, «государственного реализма»: «…все люди знают, что все то хорошее, что говорится о боге и его святых, — это правда, и поэтому хорошо верить хорошему и плохо верить плохому, хотя бы оно и было правдой…». Такой «государственный реализм» широко распространился в европейской средневековой литературе, и он, конечно, огромный регресс по сравнению с реализмом саг. «Государственный реализм» развивался но мере усиления классового государства, но в Исландии он никогда не получил развития.

«Реализм правды» не случайно развился именно в «сагах об исландцах» — произведениях, в которых рассказывалось о наиболее близком прошлом. В XIII в. еще существовала обильная устная традиция об исландцах века саг, и эти исландцы были ближайшими предками тех, кто писал или слушал «саги об исландцах». В «сагах о древних временах» — произведениях, в которых рассказывалось о гораздо более далеком прошлом, — художественного вымысла настолько больше, что он уже осознавался как «ложь» и саги эти — как «лживые». Характерно, что и в «сагах об исландцах», как только рассказ переходит на события, происходившие до заселения Исландии или далеко от Исландии, вымысла становится явно больше, и даже стиль становится другим: появляются округленные и бессодержательные фразы, общие сентенции, описания. Сага как бы уступает место рыцарскому роману. Характерно также, что, например, в «Саге о Гисли» только та часть подверглась поздней переработке, где речь шла о событиях, происходивших вне Исландии.

Напротив, в тех сагах, где рассказывается о событиях, современных или почти современных написанию саги, вымысла явно меньше, чем в «сагах об исландцах». Так, «Сага о Стурлунгах», в которой рассказывается о событиях XII и XIII вв., отличается от «саг об исландцах» большей обстоятельностью изложения, большим количеством упоминаемых в ней имен, названий и всяких подробностей. На 900 страниц в ней свыше 3000 имен. Она заметно суше и фактографичней, чем «саги об исландцах». Поэтому она всегда принимается за вполне надежный исторический источник. Однако и в ней, конечно, все же есть художественный вымысел, причем такого же характера, как в «сагах об исландцах»: действие передается диалогами, трагические события подготовляются вещими снами и т. п. Таким образом, по мере того как изображаемые события удаляются во времени и пространстве и тем самым сведения автора об этих событиях становятся более скудными, количество художественного вымысла увеличивается, но до тех пор пока он остается правдоподобным, сага осознается как «правда».

С точки зрения истории художественного вымысла в литературе исторический роман и «саги об исландцах» — это диаметрально противоположные жанры. Ведь не в том сущность исторического романа, что он — повествование о жизни людей прошлого и что он — вымысел. Повествования о людях прошлого существовали и до возникновения исторического романа, и всякое повествование о событиях — в большей или меньшей степени вымысел. Сущность исторического романа в том, что с его возникновением художественная трактовка прошлого была противопоставлена его научной трактовке. Исторический роман возник в начале XIX в. в результате распространения «реализма правдоподобия» на новую область — историческое прошлое. Это стало возможным в. эпоху романтизма, с развитием исторической точки зрения в разных областях искусства и науки. Только тогда стало возможным в изображении прошлого сознательно стремиться к правдоподобию, которое не было исторической правдой. Еще в XVIII в. исторический роман был невозможен. В историческом романе обращение к прошлому обусловлено тем, что художественный вымысел уже давно стал осознанным и, в частности, уже давно применялся в изображении современности. В «сагах об исландцах», наоборот, обращение к прошлому обусловлено тем, что художественный вымысел еще не стал полностью осознанным и поэтому не мог применяться в изображении современности.

В силу того, что «саги об исландцах» были «реализмом правды», у них была как бы двойная функция: они должны были быть не только «забавными», т. е. удовлетворять эстетическим требованиям, но и «правдивыми», т. е. удовлетворять потребность в знании фактов прошлого. Поэтому в «сагах об исландцах» стремление к фактической точности органически сочеталось с художественным мастерством — органически сочеталось то, что уже больше вообще не может сочетаться, с тех пор как пути истории и художественной литературы разошлись и вымысел стал осознанным и полноправным средством в литературе. Отсюда огромная убеждающая сила «саг об исландцах». Не случайно до самого последнего времени в Исландии господствовала непоколебимая вера в безусловную правдивость «саг об исландцах». Крупнейший исландский ученый прошлого поколения Финнур Йоунссон верил всю жизнь в то, что «саги об исландцах.» — это историческая правда. Всякий исландец готов был скорее допустить, что гора передвинулась на другое место или река потекла вспять, чем поверить в возможность фактической ошибки в «сагах об исландцах».

В одной своей статье Лакснесс[39] приводит ряд примеров того, как его соотечественники, хорошо знакомые с местами, упоминаемыми в «Саге о Греттире», тем не менее не замечали ошибок в трактовке этих мест в саге или оправдывали эту трактовку объяснениями, явно притянутыми за волосы. В саге говорится, например, что однажды Греттир проплыл всю речку Хитарау, от горного озера, из которого она вытекает, до моря. Речка эта, однако, так мелка и камениста, что плыть по ней, конечно, невозможно. «Те, кто живут на Хитарау, наверно не очень-то верят в этот подвиг Греттира?» — сказал Лакснесс молодому образованному исландцу с хутора на этой речке. «Да, но зимой вода в речке иногда очень подымается», — ответил тот. Зимой, однако, температура воды в ней около нуля, и плыть в ней невозможно из-за торосов и льдин. «Во что же нам здесь в Исландии остается верить, если наши саги подвергаются сомнению?» — сказала, по словам Лакснесса, одна образованная пожилая дама, выражая общее мнение своего поколения.

И, в сущности, почему бы действительно не продолжать считать «саги об исландцах» своего рода правдой? Ведь всякое повествование о фактах, даже рассказ очевидца о событии, которое произошло за несколько минут до рассказывания, — не копия, снятая с фактов с математической точностью, а большее или меньшее отклонение от фактов, т. е., строго говоря, вымысел. Однако такой рассказ считается правдой, если степень его отклонения от фактов не превышает той, которая по господствующим представлениям допустима в данном жанре. Отличие правды «саги об исландцах» от правды современного исторического исследования только в степени отклонения от фактов, допустимых в соответствующих жанрах.

Странно, однако, что убеждающая сила «саг об исландцах» действует и в противоположном направлении. Насколько слепо все в Исландии верили в то, что эти саги — чистая правда, настолько же слепо верят сейчас некоторые ученые, особенно немецкие, в то, что саги — художественный вымысел и ничего больше. Роль устной традиции в создании «саг об исландцах» они полностью отрицают. За сознательное художественное мастерство принимается то, что на самом деле было стремлением к правде в ее архаичном понимании. Исключительная обстоятельность «саг об исландцах», обилие имен и прочих сведений, не необходимых для понимания действия, — все это истолковывается как сознательный литературный прием, аналогичный приемам мастеров романа нового времени. Как сознательный литературный прием истолковывается иногда даже то, что в саге сообщаются факты, из которых для современного читателя выясняется психологическая ситуация, явно непонятная для автора саги: он якобы нарочно притворяется, что не понимает ситуации, и тем самым делает ее изображение особенно объективным.

На том, что «саги об исландцах» — это романы, особенно настаивал датский критик Рубов, который утверждал даже, что прообразом для этих саг послужили французские рыцарские романы[40]. В концепции Рубова, как и в работах некоторых современных датских ученых, проглядывает стремление умалить роль авторов исландских саг. Между тем современным исландским ученым, наоборот, кажется, что, истолковывая «саги об исландцах» как романы, как плоды сознательного художественного вымысла, они реабилитируют творческий гений своих предков, доказывают, что их предки были в не меньшей степени творцами, чем авторы романов нового времени. Однако против своего желания эти ученые совершают большую несправедливость по отношению к создателям «саг об исландцах». Творческий гений исландского народа в том больше всего и проявился, что, несмотря на архаичность характерного для «саг об исландцах» «реализма правды», саги эти — одна из высочайших вершин в мировой литературе. Ведь архаическая ступень литературного развития, особенно в ее наивысшем проявлении, может обладать чертами, которые не только прекрасны сами по себе, как прекрасен «реализм правды» «саг об исландцах», но и неповторимы в дальнейшем развитии. Ни в каком историческом романе нет той растворенности автора в своем произведении, той объективности и убеждающей силы, которые есть в любой «саге об исландцах». Ни один исторический роман не занимает такого места в мировой литературе, какое занимает «Сага о Ньяле». «Лживые саги» создаются и будут создаваться. «Саги об исландцах» никогда больше созданы не будут.

В «королевской саге», называемой «Гнилая Кожа», рассказывается о молодом исландце, который забавлял норвежского короля Харальда Сурового разными сагами, и в том числе в продолжение тридцати вечеров — сагой о походах самого этого короля. По его словам, он слышал эту сагу от бывшего дружинника короля на альтинге, куда рассказчик ездил каждое лето и заучивал сагу по частям. В своем роде это единственное свидетельство о том, как бытовали саги в устной традиции. Но речь здесь идет о «королевской саге», а не о «саге об исландцах». В известном сообщении «Саги о Стурлунгах» о том, как в 1119 г. на свадьбе в Рейкьяхоларе рассказывались саги, речь идет о «лживых сагах». О том, что представляла собой устная традиция, которая послужила материалом для «саг об исландцах», и как она бытовала, никаких свидетельств, в сущности, нет.

Гораздо лучше известно, как бытовали письменные саги в Исландии, и в том числе «саги об исландцах»[41]. Уже в XIII в. саги списывались и переписывались в большом количестве, и это можно объяснить, конечно, только тем, что на письменные саги был большой спрос. По-видимому, обычай чтения саг вслух стал распространяться в Исландии уже во второй половине XIII в. Этот специфически исландский обычай наложил отпечаток на всю культуру исландского народа. Чтение саг вслух было любимым народным развлечением в Исландии в продолжение около семисот лет и окончательно прекратилось только совсем недавно. Жизнь на исландских хуторах менялась в продолжение веков застоя и упадка очень мало. Поэтому основные черты этого народного развлечения оставались, по-видимому, те же. Внешний вид сохранившихся рукописей позволяет заключить, что они отнюдь не всегда писались в монастырях или в домах богатых и знатных людей. Сохранились рукописи, которые явно были во владении бедных людей и в очень усердном употреблении. По сообщениям более поздней эпохи известно, что существовали профессионалы, которые записывали саги и римы, ходили зимой с хутора на хутор и читали саги и пели римы. Собравшиеся на хуторе слушали и в то же время сучили шерсть, вязали и т. д. Таким образом, слушанье саг и рим было важным фактором крестьянского хозяйства. Известно, что особой популярностью пользовались «саги об исландцах». Из всех саг только они до сих пор популярны в Исландии. Продолжая жить в народе на всем протяжении его истории, они как бы перебросили мост из его прошлого в его настоящее.

Причины особой популярности «саг об исландцах» в исландском народе очевидны. В сагах этих рассказывается о предках исландцев. Многие исландцы возводили или возводят свой род к тому или иному персонажу «саг об исландцах». В сагах этих рассказывается о золотом веке Исландии, той поре, когда исландский народ был свободным и независимым и жил сравнительно богато. В долгие века застоя и упадка память о веке саг была для исландцев самым дорогим наследием. В противоположность «королевским сагам» и скальдическим хвалебным песням «саги об исландцах» предназначались не для иноземных правителей, а для исландского народа. В сагах этих сочувствие автора часто явно не на стороне знатных и богатых. Герои таких популярных саг, как «Сага о Греттире» и «Сага о Гисли», — изгнанники, все потерявшие, объявленные вне закона и скрывающиеся от преследования. В «Саге о людях с Льосаватна» звучит осуждение богатого и знатного хёвдинга Гудмунда Могучего и насмешка над ним. Рабы и рабыни в ряде случаев изображаются в «сагах об исландцах» как люди не менее достойные, чем хёвдинги. Таков, например, раб Асгаут из «Саги о людях из Лаксдаля». Бедняки оказываются подчас благороднее богатых в «сагах об исландцах». Когда в «Саге о Гисли» Бёрк требует от зависимого от него бедняка Ингьяльда, чтобы тот выдал ему Гисли, Ингьяльд отвечает: «У меня худая одежда, и мне все равно, успею ли я ее сносить, — но я скорее умру, чем оставлю Гисли в беде и выдам его». Все это находило отклик в исландском народе, и особенно когда эпоха «народовластия» кончилась и начались века гнета и нищеты. Современные исландские историки считают даже, что «саги об исландцах» были проявлением сознательной борьбы против норвежского короля, церкви и местных крупных хёвдингов[42].

Популярность «саг об исландцах» в Исландии объясняется, конечно, также тем, что действие в этих сагах всегда связано с определенной исландской местностью, которая легко может быть отождествлена. В Исландии нет древних архитектурных памятников. Но в ней очень много долин, рек, ручьев, гор, скал и других объектов природы, связанных с действием в «сагах об исландцах». Единственный материальный памятник в Исландии — это природа. Вся Исландия — это исторический памятник. Одно из наиболее знаменитых мест, связанных с «сагами об исландцах», — это хутор Бергтоурсхвотль на юге Исландии. Здесь жил и был сожжен Ньяль вместе со своей семьей. Жилой дом на хуторе несколько полинял, но он, конечно, совсем не древний. Опрятно одетая хозяйка, в очках и старомодной прическе, сидя на кухне рядом с электрической плитой и холодильником, отпускает приезжим бензин — тут на хуторе есть заправочная колонка. Как все пожилые исландские крестьянки, хозяйка похожа на почтенную учительницу из солидного женского учебного заведения. Впрочем, женщин на исландских хуторах сейчас очень мало — большинство их переехало в город. Хутор расположен на маленьком возвышении посреди широкой и голой равнины, с которой в ясные дни отовсюду видны горы, окружающие ее с севера и востока. Нигде вокруг нет ни возвышений, ни лощин, ни деревьев. Только луга и кое-где хутора. На юге маячат вдали силуэты скал островов Вестманнаейяр. Но океана не видно, хотя он недалеко отсюда.

Не менее знаменит хутор Хлидаренди, где жил Гуннар, друг Ньяля. Черная собака Саум (так звали собаку Гуннара и с тех пор — всех собак на этом хуторе) встречает тут посетителя лаем, но, как все исландские собаки, не кусается и позволяет себя погладить. Старик хозяин — его зовут Хельги Эртлендссон — живет в небольшом довольно новом доме, в более старых домах сложено сено. Тут же рядом — церковь и совсем новый летний домик, где живет летом сын хозяина. Хельги небольшого роста, и у него румяное, энергичное и красивое лицо. Он считает себя прямым потомком Гуннара, называет его «мой родич Гуннар» и знает о «своем родиче» все до последней мелочи, хотя их разделяет без малого тысяча лет. Несмотря на то, что ему за семьдесят и он сильно хромает, он очень охотно ведет посетителя на то место, где, по его мнению, стоял дом Гуннара, — он тут сам производил раскопки и что-то нашел — показывает камни, которые враги Гуннара использовали, чтобы стащить веревками крышу с дома, и места, связанные с жизнью Гуннара. У Хельги по меньшей мере то общее с авторами древних саг, что он также не считает себя ученым археологом, как те не считали себя авторами замечательных художественных произведений. Такие ученые, как Хельги, всегда были в стране, и они очень типичны для культуры Исландии.

Хутор Хлидаренди стоит на пологом склоне высокой гряды, в том месте, где склон кончается и начинаются обрывы и скалы. Отсюда и название Хлидаренди — буквально «конец склона». Это тот самый склон, о котором Гуннар сказал, когда по дороге на корабль он соскочил с коня и оглянулся назад: «Как красив этот склон! Таким красивым я его никогда не видел — желтые поля и скошенные луга. Я возвращаюсь домой и никуда не поеду!». Но, по-видимому, понятие «красивый» было у людей того времени совсем не то, что у современного человека. На Гуннара произвело впечатление, конечно, не то, что склон выделялся красками, масштабами или контурами, а то, что он был возделан человеческими руками, его руками. Наверно, именно это выделяло склон, ничем не примечательный в других отношениях.

Но, с точки зрения человека нашего времени, красив не этот пологий склон, а вид, который открывается с него. Описывая сцену возвращения Гуннара в своем знаменитом стихотворении «Островок Гуннара», исландский поэт романтик Йоунас Хатльгримссон рисует величественную картину окружающего пейзажа и видит в нем все цвета радуги: серебряно-голубой, золотисто-красный, небесно-синий, иссиня-черный, зеленый, белый и т. д. Вид со склона действительно величествен, хотя в пасмурную погоду, которая так характерна для этих мест, всех цветов радуги в нем не увидишь. Прямо под склоном по черному песку растекается река. За ней до самого океана, километров на двадцать, простирается пустынная равнина, на которой одиноко маячит силуэт горы Димон. Она не раз, под другим, правда, названием, упоминается в «Саге о Ньяле». Где-то справа вдали на равнине должен быть Бергтоурсхвотль. А слева, за широкой долиной, в тумане, виднеется огромный ледник, белыми языками сползающий вниз. Тысячу лет назад всё это было таким же.

«Саги об исландцах» продолжали играть большую роль в исландской культуре и в новое время[43]. По-видимому, именно тем, что они пользовались большой популярностью и в новое время, объясняется позднее появление реалистического романа в Исландии. Реалистическому роману было трудно выдержать конкуренцию «саг об исландцах»! Первым исландским реалистическим романом было произведение Йоуна Тороддсена «Юноша и девушка», написанное в сентиментально-бытописательском духе и появившееся в 1850 г. Еще позднее появился в Исландии исторический роман — по-исландски söguleg skáldsaga, т. е. «историческая сочиненная сага». Первым исландским историческим романом было произведение Торвхильд Хоульм «Бриньоульв Свейнссон» — история исландского епископа, который в 1643 г. нашел знаменитую рукопись «Старшей Эдды». Роман этот появился в 1882 г. Влияние «саг об исландцах» на современную исландскую литературу очень велико. Стиль этих саг по простоте, близости к разговорной речи и выразительности остается классическим исландским стилем.

Но влияние «саг об исландцах» сказывается не только в стиле. Роман «Герпла», что значит «Героика», Лакснесса — наиболее знаменитого из современных исландских писателей — не только чрезвычайно искусно подражает стилю «саг об исландцах», но и по содержанию в значительной степени повторяет одну из них — «Сагу о названных братьях». Лакснесс лучший рассказчик современной Исландии и даже всего скандинавского севера, и, конечно, искусство рассказывать он унаследовал от своих предков, авторов «саг об исландцах». Правда, художественный метод этих авторов ему, в сущности, чужд. Лакснесс воспитывался на современной литературе Европы и Америки — американском социальном романе, французском сюрреализме и т. д. Его произведения часто вообще не претендуют на правдоподобие. Многие его персонажи — символы социально-критического содержания. В частности, «Герпла» — это не столько изображение исландцев века саг, сколько острая критика современного империализма и милитаризма[44].

Более глубоким было влияние «саг об исландцах» на Тоурберга Тоурдарсона, «самого исландского» из современных исландских писателей[45]. Тоурберг никогда не подражал ни стилю саг, ни их архаическому языку. Напротив, в его языке больше неологизмов и слов, заимствованных из иностранных языков, в частности научных терминов, чем у других исландских писателей. На Тоурберга повлияла сама сущность «саг об исландцах», их «реализм правды». Подобно их авторам, Тоурберг не отличает правды исторической от правды художественной. Поэтому в его произведениях почти совсем отсутствует сознательный художественный вымысел. Они представляют собой либо фрагменты его собственной автобиографии, либо биографии известных ему лиц, либо путевые заметки, либо описание местности, людей, предметов, обычаев, известных ему, либо запись его бесед с кем-либо (например, в «Псалме о цветке» — это запись его бесед с его маленькой племянницей), либо, наконец, беспорядочное сочетание автобиографических фрагментов с публицистическим и иным материалом.

Ни одно из произведений Тоурберга нельзя назвать ни романом, ни повестью, ни рассказом. Все они — как бы фрагменты чего-то большего, что, однако, едва ли вообще может быть написано одним человеком. В произведениях Тоурберга, в сущности, нет и литературных персонажей. Лица, о которых он рассказывает, — это люди, встречавшиеся ему в жизни. Невозможно пересказать все, о чем говорит Тоурберг в своих произведениях. В них находит место и его увлечение всякими точными измерениями, и страстная пропаганда идей социализма, мира и дружбы между народами, и увлечение эсперанто, и страсть к народным сказкам о привидениях и чудовищах. Но он не считает нужным непременно перерабатывать идейный материал в художественные образы. Для доказательства того или иного положения он приводит целые страницы из чужих произведений, статистические данные и т. п. Он не останавливается и перед тем, чтобы вставлять в свои произведения анекдоты, фольклорные записи и т. п. Все это проявление прямолинейного и бесхитростного отношения к литературе, безыскусной правдивости, характерной для «саг об исландцах».

Но как и в современной исландской культуре, в творчестве Тоурберга Тоурдарсона сочетаются совершенно разновременные плоскости. Есть в его творчестве и чисто современная черта: изощренная ирония, ироническое изображение самого себя. Он рассказывает о себе, как о ком-то постороннем. Поэтому он называет все своими именами, не боится показывать себя в таких положениях, в которых человек обычно не хочет, чтобы его видели, глумится над собой, нарочно ставит себя в смешные и неловкие положения. Но тут же наивно похваляется, как например в заключительных строках своего лучшего и наиболее иронического произведения «Чудак»: «Здесь кончается рассказ о Чудаке, великое изображение души, книга о борьбе беспомощного юноши во мраке мира, в его поисках мудрости, в заблуждениях любви, в унижениях бедности, — самое оригинальное и самое безупречно правдивое повествование из написанных на исландском языке».

Ирония все время переплетается в произведениях Тоурберга с наивностью, грубая откровенность с восторженной романтикой, детская суеверность с трезвостью естествоиспытателя. В сущности, он рассказывает о себе так, как будто он сам свой вымышленный герой: ведь обычно, если автор делает себя героем произведения, он не называет себя подлинным именем, не сообщает своего подлинного адреса и номера телефона, не рассказывает о себе так откровенно, как это делает Тоурберг. Кроме того, если бы он изображал себя, то едва ли была бы возможна такая объективность и такая ирония. Наконец, невероятно, чтобы писатель XX в., воодушевленный передовыми идеями своего времени, атеист и коммунист, верил бы в привидения так по-детски, как верит в них герой произведений Тоурберга, носящий его имя. Поэтому, подобно тому, как современные исследователи «саг об исландцах» ставят вопрос о том, существовали ли в действительности персонажи «саг об исландцах», можно было бы поставить вопрос: не является ли Тоурберг Тоурдарсон, о котором говорится в произведениях, подписанных Тоурбергом Тоурдарсоном, литературным персонажем, вымышленным героем какого-то замечательного, хотя и неизвестного автора, который называет себя именем своего героя? Во всяком случае, произведения Тоурберга заставляют снова и снова задумываться над проблемой, которая кардинальна и для «саг об исландцах», а именно — над проблемой правды и вымысла в литературе, и с недоумением убеждаться в том, что в литературе правда — это разновидность вымысла.