Культура, Истоки вражды

Елизаров Е.

Культура. Истоки вражды

Введение

Самое величественное из всего созданного человеком за тысячелетия его истории и вместе с тем едва ли не самое таинственное в этом мире начало. Ведь уже одному только ее определению посвящены целые библиотеки, и все же - что это такое?

Известно, что именно культура во все времена служила знаком какого-то таинственного единства людей, некоторого чудотворного начала, способного цементировать большие общности. Что и говорить, благотворная ее роль не вызывает решительно никаких сомнений, больше того, вполне аксиоматична мысль о том, что именно она, в конечном счете, должна принести в наш мир так до сих пор и неведомое ему согласие, что именно она, в конечном счете, спасет его. Можно ли всерьез спорить с этим? Да и нужно ли это вообще?

Но ведь известно и другое: именно культура во все времена служила едва ли не основным разделяющим всех нас началом, именно разность культур во все времена служила тем, с чем менее всего готов был мириться человек. "Остроконечники" и "тупоконечники", христиане и мусульмане, католики и гугеноты, "красные" и "белые" - разве не она стояла за всеми этими самоубийственными (нередко вековыми) противостояниями народов и лагерей? Ведь во всех этих примерах именно хлесткие идеологемы непримиримости воспламеняли рознь, возводя ее в степень открытого военного конфликта. Между тем любая идеология - это всегда органическая, вошедшая едва ли не в нашу кровь, часть нашей культуры. Так не культура ли в действительности и является первопричиной чуть ли не органического же отторжения всего того, что отлично от наших привычек, наших обычаев, наших традиций? Причиной нашей готовности скоре отдать свою жизнь, чем подчиниться каким-то иным, зачастую мелочным отличиям от ее уклада?

Одной из самых поразительных и таинственных вещей в истории народов во все времена была способность национального духа едва ли не мгновенно детонировать от действия таких, казалось бы, пустых и бессодержательных понятий, как "вера предков", "святой обычай". Вспомним хрестоматийное: "Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, - поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле - за все, что копило и сугубило с давних времен ненависть козаков."

Да ведь если взять и спросить всех тех, кто уходил на смерть ради "поминок по Остапе", что представляют собой все эти возвышенные и отвлеченные от повседневности понятия, то, скорее всего, внятного ответа не будет. Вероятно, лишь одной философии, которая посвятила этим тонким неуловимым рассудком материям целые терриконы книг, открыто, что даже вместе взятые все наши библиотеки способны вместить в себя только очень небольшую часть ее содержания; ведь каждый новый виток человеческой истории обнаруживает в них что-то новое, ранее сокрытое от всех собранных вместе мудрецов. Вероятно, лишь одной философии ведомо, что отнюдь не в кратких дефинициях, но только в полном содержании всех этих книг встает-таки нечто, способное подвигнуть на жертву целые народы. Но что могут знать о тонкой метафизике этих понятий те, кто за всю свою жизнь так и не прочитал ни одной книги из всего великого собрания человеческой мудрости? Ведь в обиходной речи под многими звонкими лозунгами чаще всего понимаются вещи, которые имеют совсем не много общего с подлинным их значением.

Так что же, в представлении народов и свобода, и независимость, и много других подобных им, столь же возвышенных и трагических, понятий образуют собой не более чем облагороженное иносказание какой-то слепой ненависти, эвфемизм чуть ли не животного неприятия ими всего незнакомого и чуждого?

"А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. "Ничего не жалейте!" - повторял только Тарас. Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя."

Да, к сожалению, как кажется, это действительно так: инстинктивное отторжение чужой культуры даже там, где нет и в помине насильственного ее навязывания, каким-то неведомым образом объединяет всех: философов и воров, крестьян и интеллигентов, жертв и палачей. В своем слепом противостоянии давлению иноплеменной культуры мы готовы жертвовать едва ли не всем тем, что составляет самый смысл нашего бытия. При этом именно здесь мы чаще всего способны возноситься к самым вершинам героического духа. Но ведь не секрет и другое: по большей части именно тяготение к чужой культуре оказывается сильней и самых могущественных запретов, и всех, материализующих эти запреты, государственных институтов. История ушедшего столетия показывает, что стремление к чужому способно сметать не только политические режимы, но и экономические формации. Впрочем, и здесь ничего нельзя идеализировать: стремление вовсе не обязательно является тяготением к чему-то возвышенно-духовному и облагораживающему: "Новое поколение выбирает "Пепси" это ведь тоже форма стремления к чужой культуре, и знаменитое:

"Сегодня он играет джаз,

А завтра Родину продаст"

в сущности не несет в себе решительно никакого преувеличения. Ведь принятие чужой культуры в принципе неотделимо от принятия начал чужого Credo, поэтому обращение к ней всегда таит в себе зерно конфликта с тем исповеданием, что цементирует свой клан.

Но вот что примечательно: органическое отторжение чужой культуры отнюдь не воспитывается в нас по какой-то специальной педагогической системе, не приобретается нами в процессе нашего индивидуального духовного становления. Скорее наоборот. Требуется специальное воспитание, если не сказать интенсивная интеллектуальная дрессировка, чтобы в нас мог выработаться стойкий иммунитет к незримому действию чужой отравы, чтобы мы могли противостоять инстинктивному отождествлению всего иноплеменного с чем-то враждебным самой нашей природе. Воспитывается в нас именно терпимость к чужому, враждебная же настороженность дается едва ли не самим рождением. Словом, по-видимому, здесь кроется что-то природное, что-то изначально присущее человеку едва ли не как биологическому существу. Что-то, роднящее нас с животным. Ведь это у него все чужое и неведомое изначально воспринимается как слепая угроза, и механизмы его отторжения обнаруживают себя как инстинктивные механизмы собственной самозащиты.

Впрочем, употребление понятия животного звучит несколько оскорбительно для русского слуха, хотя здесь и нет решительно ничего уничижительного, но все же, может быть, правильней было бы говорить не о животном, но о живом. Живом "вообще", ибо, по-видимому, здесь речь идет о некоторых фундаментальных константах такого всеобщего понятия, как Жизнь. Как бы парадоксально это ни звучало, но, по-видимому, это и в самом деле так: понять, почему именно человек, творец культуры, становится вершиной эволюционного развития всего живого на Земле, можно только погрузившись в самые темные глубины этой эволюции.

Часть 1

1

Есть род вещей, реальность которых не вызывает сомнений даже у самых злостных скептиков. Культура относится именно к этому роду. Кто может оспорить самый факт ее существования?

Но человек - существо материальное, и, значит, в конечном счете, для него реально только то, что поддается регистрации органами его чувств.

А поддается ли такой регистрации культура?

На первый взгляд вопрос, вполне риторичен, ибо на него может быть только один и только положительный ответ. В самом деле, куда мы ни бросим взгляд, везде мы наталкиваемся на явственно различаемые знаки творчества нескончаемой череды предшествующих поколений, на бесчисленное множество запечатленных в материале памятников человеческому гению: величественные дворцы и мраморные изваяния, гигантские доменные печи и поражающие воображение не только гуманитария компьютерные программы - что же еще нужно для доказательства? И все же: пусть нет никакого сомнения в том, что все это имеет самое непосредственное отношение к человеческой культуре, но вот они ли, материальные ли эти памятники составляют ее сердцевину?

Иногда самый масштаб исследуемых явлений служит серьезным препятствием их постижению. Начало, которое мы пытаемся анализироватть, относится именно к такому классу вещей. И, как изучение жизни иногда целесообразно начинать с анализа клетки, ключом к постижению культуры может служить что-то более простое и конечное, чем все многообразие ее воплощений. Как кажется, такой "клеткой" созидаемой разными народами культуры может рассматриваться знак.

Говорят, капля росы способна отразить в себе целый мир. Но ведь и мир культуры, как в капле, может быть отражен в каком-то неделимом далее атоме духа. Именно таким атомом и предстает любой порожденный человеком знак.

По-видимому, ничто из прикосновенного к культуре не может предстать перед нашим взором иначе, чем в виде бесчисленного множества знаков. Единственно благодаря им мы можем судить о ней, только они выступают посредниками между сотканным из плоти человеком и этим тонким эфиром.

Но вот здесь-то и может быть обнаружено одно любопытное обстоятельство. Известно, что поддающаяся органолептической регистрации материальная плоть любого знака, как правило, скрывает в себе что-то весьма далекое от всего того, что составляет таинственную и не всегда уловимую сердцевину его смысла. И если регистрируемое здесь, на этом уровне организации духа, применимо ко всей культуре в целом, то что же: к собственно культуре может быть отнесена только та трансцендентность, что скрывается где-то глубоко под материальной поверхностью видимого?

Но ведь знаком в конечном счете может выступать (и действительно выступает) все то, что в истекших веках создано гением человека. Иными словами, знак - это не только мельчайший структурный элемент творческого откровения, который с трудом поддается дальнейшему разложению на какие-то отдельные составляющие. Согласимся: самостоятельным знаком является (если вести разговор о речи) и отдельный звук, и любое отдельно взятое слово, и обиходные фразы, и сложные комплексы идей... В конечном счете все функции знака выполняет и целостный результат человеческого творчества. А значит, и весь этот результат тоже - гармония материи и таимого ею смысла.

Говоря лапидарным языком, на любом уровне деятельности можно видеть существование отличий творимого руками человека от всего того, что созидается его душой. Именно в силу этих отличий и затмевающие богатства двадцати галилейских городов дворцы, и переворачивающие жизнь целых поколений рукописи, и подрывающие гомеостаз народов технологические монстры, и все остальное, что способно вписаться в этот не поддающийся обозрению ряд, легко может быть уподоблено все той же плотской оболочке, которая скрывает под собой нечто принципиально отличное от нее самой.

Между тем известно, что даже там, где сама форма знака может служить образцом высокого искусства, совсем не материальная оболочка составляет последнюю его тайну. При этом не будет преувеличением сказать, что пропасть, отделившая плоть от того, что одухотворяет любую информационную монаду, ничуть не меньше той, которая на уровне макромира человеческого творчества отделяет полную совокупность всех этих вещей от собственно культуры. Шпенглер, впервые проведший строгую демаркационную линию между культурой и цивилизацией, зафиксировал в конечном счете именно это отличие. Ведь если вести классификацию по обозначивающемуся здесь признаку, то все относящееся к цивилизации будет тяготеть именно к материальным формам и поведенческим стереотипам, прикосновенное же к культуре - ко всему тому, что, собственно, и одухотворяет их, наполняет их каким-то смыслом.

Таким образом, далеко не все, что поддается непосредственной регистрации органами наших чувств, прикосновенно к культуре. Ее подлинное содержание может быть раскрыто только иным зрением - зрением человеческой души. Взятая же сама по себе, плоть знака мертва.

Но подчеркнем: мертва не только та осязаемая субстанция, в которую облекается его подлинное откровение. И уже один из древнейших памятников, рожденный Востоком, но ставший одним из краеугольных камней европейской культуры, дает тому, может быть, самый красноречивый и доказательный пример.

Лишь дух животворит, - говорит Павел. Но "буквой" - и это тоже явственно различается в прошедших через тысячелетия словах апостола - могут быть не только материальные контуры каких-то отдельных знаков, но и целые философии.

Лейтмотив Нового завета - это ведь не только проповедь нового учения, но и гневное обличение книжников и фарисеев. Но было бы грубой ошибкой видеть в этом обличении только далекие отголоски тогдашней борьбы за умы соплеменников. В сущности и здесь, за явью идеологических ярлыков, которые навешиваются на противников, прослеживается что-то более глубокое и таинственное.

Предмет исповедания всех этих книжников и фарисеев ("человек для субботы") составляет собой то, что Павел и называет мертвой (и мертвящей, - добавим мы здесь) буквой вероучения, но никак не его дух. А это значит, что подлинная сущность когда-то дарованного Израилю откровения осталась так и непонятой ими. Именно поэтому постоянные их претензии вершить суд даже над пророками и вызывают отторжение служителей нового завета. Образно говоря, здесь бунт в сущности слепой еще материи против породившего ее Творца, - мотив, известный любой мифологии.

Меж тем все эти порицаемые евангелистами книжники и фарисеи - вовсе не недоучки, которые по своему невежеству берут на себя труд духовного водительства, но профессиональные толкователи самой сердцевины культурного наследия своего народа. И если даже высшим жреческим иерархам, в сущности всю свою жизнь посвятившим постижению сложнейших абстракций, не всегда доступна тонкая метафизика знака, то говорить о возможности ее постижения на уровне элементарной сенсорики, тем более не приходится. Положение же усугубляется тем, что одежды, наверное, любого знака отнюдь не ограничиваются той материей, которая бросается в глаза каждому уже при первом взгляде. Так что простой регистрации с помощью органов чувств человека культура не поддается.

Так, может быть, ее - культуры - и в самом деле нет? Может, и в самом деле культура и цивилизация - простые синонимы?

Но нет, о синонимичности этих понятий говорить было бы ошибочно, это разные, в какой-то степени даже противоположные друг другу стихии. Однако сложность их определения во многом объясняется тем, что ни цивилизация не может быть сведена к полной совокупности тех материальных структур, из которых кроится видимая плоть знаков, ни снятие этих осязаемых одежд не открывает доступа к подлинному откровению культуры.

Да, переплетенная стопа бумаги и типографский набор - это всего лишь материальный носитель какой-то сложной информации. Но и та сюжетная канва, что выстраивается при прочтении книги, еще далеко не все, чем хотел поделиться со своим читателем автор. Да, покрытый красками холст - это еще не подлинное слово художника, но и то, что отпечатывается на сетчатке нашего глаза зачастую совсем не то, что в действительности хотел выразить он. На самом деле, лишь немногие и только самые примитивные знаки имеют всего одну регистрируемую нашими рецептерами оболочку, снятие которой открывает прямой доступ к их сокровенному смыслу. Чем более развит и сложен знак, тем больше разнообразных одежд, в которые облекается его действительное значение, но только первые из этих покровов оказываются сотканными из материи, все последующие слои доступны лишь какому-то сокрытому зрению, формирование которого представляет собой результат многолетних духовных трудов. Проникновение в подлинный смысл любого знака оказывается возможным только по снятию всех его покровов, но этот процесс нередко требует и времени и собственного творческого напряжения. Известно, что в одну и ту же книгу можно погружаться неоднократно - и на каждой ступени погружения можно обнаруживать в ней что-то бывшее недоступным ранее. Больше того, изучению одного и того же можно посвятить целую жизнь. Но и этого мало: история человеческой культуры знает, что зачастую даже духовный труд сменяющих друг друга поколений на протяжении целых столетий не в состоянии исчерпать полное значение всего того, что когда-то открылось кому-то одному.

Поэтому и в самом деле было бы примитивным (а значит, неправильным) решением свести понятие цивилизации лишь к полной совокупности внешних (чисто материальных) оболочек всех создаваемых человеком знаков, иными словами, полностью изгнать из этого понятия все следы нашей духовности. Правильней было бы сказать, что этой категорией может быть описана некоторая совокупность каких-то внешних слоев, окутывающих знак. Продвижение же вглубь за каждый последующий слой их - уже нематериальных - одежд все больше и больше стирает различие между относимым к цивилизации и составляющим элемент культуры.

Точной количественной грани, за которой простая цивилизованность переходит в подлинную культуру определить невозможно. Но все же она существует и допустимо утверждать, что именно за ней начинается какое-то новое понимание предмета. Вероятно, каждый из нас, хотя бы один раз, испытывал это на себе в своем собственном продвижении к мастерству в том ремесле, которому он посвятил свою жизнь.

Так обстоит дело с любым отдельным знаком; абсолютное постижение всей глубины его смысла доступно лишь при определенных затратах духовной энергии. Что же касается всей их совокупности, то, вероятно, правильно было бы сказать, что ни культура, ни даже простая цивилизованность во всей своей полноте недоступны ни одному отдельно взятому индивиду. Слишком велики масштабы этих начал, и индивиду, сколь бы образован и развит он ни был, оказываются доступными лишь немногие их грани. В полной мере культура доступна только всему человеческому роду в целом, и уделом индивида на всю его жизнь остается лишь бесконечное погружение в эту бездонную стихию.

Казалось бы, введение каких-то количественных критериев способно разъяснить многое в том различии, которое существует между цивилизованностью и культурой. В самом деле, что может быть непонятного в том, что для овладения культурой необходимо все большее и большее погружение в существо осваиваемого человеком предмета? Что может быть проще ссылки на то, что разница в культурном уровне может быть объяснена лишь разными затратами духовного труда? Но если и в самом деле все здесь сводится лишь к той или иной мере затрачиваемых нами усилий, то неизбежен вопрос: существует ли вообще та степень постижения, где достигается его абсолютный предел и, следовательно, кончаются все различия в понимании природы вещей?

На первый взгляд ответ может быть только положительным, в противном случае сама культура представала бы как что-то чуждое человеку, или, как минимум, что-то ниспосылаемое ему откуда-то свыше. Но эта заданная положительность скорее пугает, чем обнадеживает. Ведь если и в самом деле культура - это только глубинный смысл всего того, что созидается человеком во всех сферах его деятельности, и если в самом деле этот смысл в принципе способен открыться каждому, мы действительно легко объясним, почему культура способна объединять народы. В этом случае препятствием духовной интеграции оказываются только количественные же границы, иными словами, только степень постижения в сущности единой и общей для всех действительности. Но известно, что никакие количественные пределы не могут служить принципиально непреодолимым барьером на вечном пути человеческого познания. Поэтому можно утверждать, что в исторической перспективе весь человеческий род оказывается обреченным на объединение. Однако такое решение не дает ответа на главный вопрос, поставленный здесь, а именно - вопроса о том, почему именно культура служила и служит разъединению народов.

Словом, положительный ответ на этот вопрос, может быть, и в самом деле бесспорен, но все же он далеко не полон, ибо за его рамками всегда будет оставаться нечто такое, что не раскрывается им.

Между тем вопрос о разъединении народов совсем не риторичен, ибо эмпирическим фактом является наличие через все века сквозящей вражды племен; вражды, не только не преодолеваемой поступательным накоплением культуры, но зачастую и обостряющейся до разрушительных военных столкновений. А это означает, что разница между культурой и цивилизацией не может быть сведена к простому различию между внешней фактурой и внутренним смыслом всего созидаемого нами.

Заметим еще один удивительный парадокс, который вполне достоин упоминания здесь. Там, где принято разделять и даже противопоставлять категории культуры и цивилизации, принято с подчеркнутым уважением относиться к тому, что олицетворяется первой и с некоторым пренебрежением, а то и презрением - едва ли не ко всему, обозначаемому второй. Но вот ведь в чем дело: не столько культура, сколько цивилизованность спасает нас от взаимного уничтожения, различия же культур лишь отдаляют нас друг от друга. Именно цивилизованность играет охранительную роль даже там, где духовные вожди провоцируют аннигиляцию культур. Поэтому излишнее облагораживание одного и высокомерное уничижение другого не только ошибочно, но зачастую и опасно...

2

Сама по себе зримая ткань всей совокупности созданных человеком знаков не в состоянии показать существо того, что, собственно, и обозначается ими. А значит, вполне закономерен вопрос: где именно таится сокрытая от внешнего взгляда сущность этих вещей, в самом ли деле подлинное значение знака содержится где-то под зримой поверхностью его собственных одежд, или, может, оно вообще где-то вне их?

Известные положения гласят: никакая информация не существует сама по себе вне того, кто ее воспринимает, и вообще вне самого процесса ее восприятия, она может существовать только за счет внутренней энергии "приемника" и только в процессе той работы, которую он совершает. Так, в отсутствие человека даже в зеркалах не отражается абсолютно ничего, и лишь его взгляд способен "оживить" их. Вот так и книги, да и любые другие знаки культуры вообще могут быть одухотворены лишь прямым обращением к ним человека. А если так, то и содержание всех этих знаков может, больше того - должно прямо зависеть от каждого из нас: ведь все мы разные, и значит, в одном и том же нам не только способно, но и обязано явиться разное.

Шла мимо жизнь, но ни лохмотий,

Ни пыльных ног, ни ран ее

Не видел я. Как бы в дремоте,

Как бы сквозь сумрак душной ночи

Одно я только видеть мог:

Ее сияющие очи и губы, шепчущие: "Бог!".

Но ведь можно было разглядеть и совсем другое, и сколько таких, кто видит в ней совсем другое! Так нужно ли доказывать, что сущность увиденного определилась вовсе не ее действительной внешностью, но строем души самого поэта. Ведь сказал же другой:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,

Такая пустая и глупая шутка.

Здесь, правда, можно было бы возразить тем, что и увиденное Набоковым, и то, о чем говорил Лермонтов, и то, что могло быть увидено кем-то третьим, и вообще многое другое, само по себе содержится в явленном. Поэтому одному открывается одно, другой замечает прямо противоположное. Но здесь необходимо подчеркнуть одно тонкое метафизическое обстоятельство, одно пусть и с трудом уловимое, но все же существенное для дальнейшего понимания различие: здесь речь идет о знаке какого-то начала, но отнюдь не о нем самом. И тезис, и антитезис, способные что-либо утверждать о предмете или опровергать,- это уже некие обобщения, которые прямо предполагают не только определенную фильтрацию его качеств, но и способны включать в себя то, что не всегда различимо (а, может быть, и вообще не содержится) в нем. Любые обобщения в обязательном порядке выходят за непосредственные пределы наблюдаемого.

Но если скрытое значение всех воспринимаемых нами знаков определяется вовсе не их собственной плотью, но строем нашей собственной души, то где именно хранится то, подлинное содержание чего и является предметом зачастую пожизненных исканий многих из нас?

Да это так, даже разложение на отдельные атомы ни мрамора, ни пергамента не в состоянии раскрыть искомого смысла - все содержание всех знаков культуры хранится только где-то глубоко в нас самих. Вздумай мы и в самом деле "разъять гармонию, как труп", мы уничтожим все. Но ведь точно так же можно утверждать, что и разложение на отдельные элементы ни структур головного мозга, ни любых других тканей нашего организма не способно раскрыть решительно ничего из того, что составляет достояние нашей души. А значит, и здесь встает все тот же вопрос: где именно оно хранится. Да и что означает собой само это слово "храниться"?

Если, в силу приведенных выше известных положений, любая информация может существовать только в структурах какого-то "приемника" и только в процессе какой-то совершаемой именно им работы, то и само хранение должно означать постоянное ни на минуту не прерываемое ее воспроизведение, только скрытое продолжение все той же работы. Там, где воздействие знака уже закончено, любой перерыв, сколь бы ничтожным он ни был, означал бы собой полное уничтожение всякой информации. В сущности точно так же, как мимолетный перерыв в электроснабжении мгновенно уничтожает все, что находится в оперативной памяти компьютера.

Но, если уж упомянут компьютер, заметим, что полная аналогия с вычислительными машинами, считывающими какие-то метки на магнитном диске и преобразующими их в доступные всем знаки, здесь не проходит. Вопреки привычному представлению, согласно которому основным назначением компьютеров является обработка информации, ни вся совокупность меток, оставляемых на винчестере, ни являющиеся нам на дисплее монитора значки и символы - это еще совсем не информация. Таковой они становятся только в процессе нашего их прочтения. До того момента, когда они становятся предметом нашего собственного сознания, все эти значки и символы - не более чем разноформенные пятна на каком-то однотонном фоне. Поэтому те пассивные формы хранения, которые хороши для магнитного носителя, совершенно непригодны для человека. Словом, хранение в человеческой памяти любого содержания любого знака не может быть уподоблено хранению на магнитном диске, нанесению каких-то специфических "меток" на те или иные структуры головного ли мозга, или чего бы то ни было еще.

Уже упомянутое здесь зеркало и впрямь может служить хорошим подспорьем в осознании такого феномена, как знак. Вглядимся: несколько разных людей в плоскости одного и того же стекла видят пусть и схожие в чем-то, но все же разные картины окружающего. Да и один человек, перефразируем Гераклита, в разное время не в состоянии увидеть в нем одно и то же. Это объясняется хотя бы тем, что все они смотрят пусть на одну и ту же реальность, но под разными углами, при разном освещении и так далее. Поэтому зеркало способно отразить бесконечное множество несхожих не только в деталях, но зачастую и в главном картин. Так что же, все эти картины и в самом деле содержатся в нем самом? Разумеется, нет, ибо в противном случае оно обязано было бы хранить бесконечное множество самых разных ракурсов и изображений. Все это значит, что вовсе не зеркало таит в себе отражение действительности. Сама по себе его гладь безжизненна и пуста, и образ, встающий перед нами, на самом деле порождается лишь где-то в глубинах нашего собственного сознания. Но ведь и восприятие любого знака зависит от той контекстной ситуации, в которой находится человек. Одни и те же, тревожные знаки пожара в действительности воспринимаются нами совершенно по-разному в зависимости от того, где именно мы находимся: внутри ли отрезанного пламенем помещения, или снаружи; их содержание для бойца пожарной команды существенно отличается от того, что предстает в сознании стороннего зеваки; в нас вызывается далеко не одно и то же, если мы видим, что пламя угрожает чужим нам людям, нашим близким или, напротив, нашим врагам... И так далее, и так далее, и так далее. Меняется "угол зрения" на одни и те же знаки - и тут же радикально меняется их внутреннее содержание. Все это говорит о том, что - подобно зеркалу, отражающему лишь фрагмент реальной действительности, - в каждой данной контекстной ситуации один и тот же знак способен вызвать в нас лишь малую часть его полного значения. Полное же содержание любого знака, по-видимому, граничит с бесконечностью, а это значит, что оно вообще неопределимо. И подобно зеркалу - материальная плоть знака в принципе не может хранить его в своих собственных структурах - вся информация может скрываться только где-то глубоко в нас самих.

Так где?

Первое, что приходит на ум, - это память. Мы часто весьма бездумно употребляем многие слова. К числу их относится и это слово. Все понимают, что это такое, но, вероятно, очень немногие способны объяснить его значение. А между тем его значение является едва ли не ключевым для постижения рассматриваемого здесь предмета.

Память воспринимается нами как некоторое бездонное вместилище всего, когда-то увиденного, узнанного или пережитого нами. Мы говорим о воспоминании, мы говорим о забвении; в любой момент мы можем вызвать из нее что-то сиюминутно необходимое нам, но в это же самое время все остальное погружается в какие-то до поры недоступные взгляду глубины нашего духа. Словом, создается впечатление, что все достояние нашей памяти (подлинные пределы которой, вероятно, так же граничат с бесконечностью) всю жизнь сохраняется нами в каком-то "анабиотическом" состоянии, и только живой контекст конкретной сиюминутной ситуации способен на время пробуждать к жизни что-то из этой вечно спящей стихии.

Таким образом, если мы говорим, что постоянное сохранение информации может означать только непрерывное ее воспроизведение, то и память наша должна рассматриваться нами именно как механизм, который постоянно, безостановочно на протяжении всей нашей жизни воспроизводит все когда-то пережитое нами.

Разумеется, это противоречит сложившимся стереотипам. Обыденное представление, во власти которого находимся едва ли не все мы, заключается в том, что декодированное значение любого воспринимаемого нами знака возникает в нашем сознании только в результате скрытого действия каких-то сложных механизмов нашей психики, только как итог их работы. Общая схема примерно такова: внешний сигнал - реакция - результат. При этом результат предстает как нечто отличное и от структуры сигнала, и - главное - от физического содержания той самой работы, итогом которой он является. И дело не только в том, что он абсолютно иноприроден им (поскольку он, в отличие от них, нематериален), результат может возникнуть только по завершении этой работы. Словом, здесь фиксируется некоторое временное отстояние процесса от порождаемого им результата: одно во что бы то ни стало обязано предшествовать другому не только в условном логическом пространстве, но и в реальном физическом времени.

Вот это отстояние во времени и порождает неразрешимые противоречия. Вглядимся: мимолетное воздействие на нас материальных покровов знака давно закончилось, его же значение может сохраняться в нас сколь угодно долго, в пределе - всю жизнь. Означает ли это, что первичное формирование некоторого образа и его последующее хранение в глубинах нашей памяти обеспечиваются действием принципиально разных механизмов? Если да, то необходимо предположить существование, кроме них, еще одних - теперь уже третьих, сравнительно независимых,- рычагов, действием которых обеспечивается вызов из памяти всего того, что нужно нам именно в данный момент. Но для того, чтобы с помощью последних можно было хоть что-то вызвать из памяти, нужно, чтобы уже в них содержалось хотя бы какое-то представление об искомом. Иными словами, мы приходим к парадоксальному заключению о том, что предварительная информация обо всем хранимом в нашей памяти должна содержаться где-то вне ее - в структурах действия этих третьих механизмов. Но если так, то зачем же тогда сама память?

Мало того. Предположить, что хранение каждого создаваемого нашим сознанием образа обеспечивается непрерывным действием каких-то разных, до некоторой степени изолированных друг от друга, органических структур, трудно и по другой причине. Ведь общее количество относительно дискретных единиц информации, содержащихся в памяти каждого из нас, как кажется, способно превзойти самые смелые ожидания, и если хранение каждой из них обеспечивается действием таких сравнительно самостоятельных структурных образований, то для этого попросту не хватит никакого биологического "материала". Если, конечно, не выходить на молекулярный, а то и вообще атомарный уровень строения живой ткани, иначе говоря, не предположить, что хранение информации обеспечивается нанесением все тех же "меток" на атомы и молекулы вещества, слагающего биологическую ткань.

Словом, если предположить, что это и в самом деле принципиально разные механизмы, одни из которых могут включаться только по завершении работы других (или, по меньшей мере, с некоторым отстоянием во времени от начала действия первых), то мы вынуждены будем строить целые пирамиды каких-то иерархически организованных структур для уяснения общей архитектуры нашего сознания. В противном же случае, то есть в том случае, если и формирование и хранение любого отдельного кванта информации обеспечивается действием одних и тех же биологических механизмов, мы вступаем в противоречие и с законами физического мира, и с законами формальной логики.

Впрочем, основная трудность заключается вовсе не в том, что все непонятное здесь не подается согласованию с какими-то строгими формальнологическими схемами. Дело в том, что сами формальнологические схемы отражают по преимуществу механистический взгляд на вещи. Материальная же действительность не сводится к сугубо физическому. Поэтому, точно так же, как развитое сознание может функционировать вопреки законам биологии, движение биологической ткани не обязано во всем согласовываться с законами механики. Представление о сознании как о некотором сложно разветвленном устройстве с какими-то приводными ремнями, передаточными устройствами, рычагами управления и так далее, которое действует в полном согласии с нерушимыми законами механики, абсолютно неприемлемо. При всем том, что сознание человека обеспечивается действием вполне материальных структур, эти структуры, несмотря даже на то, что, в конечном счете, и они "собраны" из чисто физических элементов, далеки от сугубо механических начал, и подходить к их объяснению можно только полностью отрешившись от любых аналогий с механическим взаимодействием физических тел. Жирно подчеркнем: речь идет не только о том, что идеальное может не подчиняться ограничениям, которые накладываются для материальных объектов, - действие даже тех материальных, физических образований, которые обеспечивают становление психических образов, может вступать в противоречие с физическими же законами. А это означает не только возможность, но и прямую необходимость переступить через какие-то основополагающие запреты.

Одним из таких фундаментальных запретов является абсолютная невозможность движения физического тела одновременно по нескольким разным траекториям, и в любом механизме работа всех его составных частей и узлов обязана повиноваться в частности и этому закону. При этом подчеркнем: речь не идет о некоторых сложных траекториях, общая конфигурация которых может складываться из простых элементов движения. Здесь говорится о траекториях, которые решительно исключают друг друга; и, в отличие от чисто физических начал, биологическая ткань должна обеспечивать возможность одновременного движения именно по таким взаимоисключающим руслам. И если формирование образа и его последующее хранение в нашей памяти в самом деле обеспечиваются действием одних и тех же механизмов, то мы приходим к логической необходимости именно такого движения.

Вглядимся. Если хранение любой информации означает собой непрерывное безостановочное ее воспроизведение на протяжение всей жизни субъекта, то, получается, что одни и те же механизмы одновременно воспроизводят бесчисленное множество совершено различных образов. А это и значит, что все их элементы: и "приводные ремни", и "передаточные устройства", и "рычаги управления" и все остальное одновременно движутся по бесконечному множеству совершенно различных, далеко не всегда поддающихся согласованию друг с другом, траекторий.

Впрочем, мы еще увидим, что на деле в неизменном виде воспроизводится только ключевое содержание памяти, для всего остального действует другой принцип: сохраняется только навык самостоятельного воссоздания информации.

3

Отвлечемся на некоторое время.

Культура неотделима от человеческого созидания, от творчества. Она в принципе не существует сама по себе, вне и независимо от человеческого сознания, от человеческого духа. Другими словами, если вдруг (не дай Бог!) погибнет человечество, сгинет и культура. Останутся лишь материальные следы когда-то существовавшей цивилизации, но собственно культура исчезнет навсегда.

Но вспомним старинную притчу о храме. Один из строителей в ответ на вопрос, что он делает, говорит, что он готовит раствор, другой, - что он кладет камни, и только третий отвечает: "Я строю храм".

Нужно ли доказывать, что правота - в словах именно этого третьего. Первые два воспринимаются нами как вполне достойные сожаления, если вообще не жалости. И действительно: человек - это существо творческое; если же он превращается в простой ли придаток машины, в самостоятельный ли механизм (для приготовления раствора или кладки камня), то он по существу перестает быть человеком в каком-то высшем, метафизическом, значении этого слова. Так и здесь: человек - это только третий из них, ибо только он творит, а не просто выполняет какую-то бездушную механическую работу, какую способен выполнять механизм. Но вот в чем парадокс: простая притча о храме воспринимается нами как нечто, исполненное глубочайшим философским смыслом, только потому, что этот третий - на самом деле редчайшее исключение. В повседневной нашей жизни, как печальное правило, мы сталкиваемся только с первыми двумя.

Все это можно выразить не только в форм старинной притчи, но и более академическим образом.

Так, например, известно, что в целом деятельность человека, направленную на преобразование нашего мира, можно свести к таким составляющим, как энергетическая, транспортная, технологическая, наконец, логическая. С энергетической - довольно просто: совершение любой работы требует определенных затрат энергии, в нашем случае - мускульной энергии человека. С транспортной составляющей тоже несложно: речь идет о перемещении каких-то масс в пространственно-временном поле целевой деятельности, без чего немыслим никакой процесс преобразования вещества. Труднее понять технологическую функцию. Ее можно обозначить как определенным образом структурированное в пространстве и времени взаимодействие орудия с предметом деятельности. Наконец, логическая это самое сложное и, как кажется, не поддающееся исчерпывающему определению начало. Но, несмотря на все сложности определений, интуитивно ясно, о чем идет речь. Впрочем, всем этим аспектам посвящен довольно большой пласт литературы.

А теперь взглянем, как на протяжении истории меняются эти функции.

Энергетическая функция постепенно передается животным, затем силе водного потока, далее пара, электричества, атома... В перспективе можно прогнозировать и новые, еще более мощные источники энергии. Правда человек и по сию пору вынужден пользоваться мускульной энергией своего тела, но сфера ее применения сокращается во все большей и большей степени. Поэтому в логическом пределе этой тенденции можно прогнозировать такое положение вещей, когда в энергетическом смысле человек окажется полностью вытесненным из всех выполняемых им материальных процессов.

То же самое можно сказать и по поводу транспортной составляющей его деятельности. Уже сегодня роль человека практически полностью передана различного рода машинам и механизмам. В логической же перспективе и здесь его функция сокращается до нуля.

Сложнее с технологией. Но мы знаем, что и технологическая функция постепенно передается человеком машине. Именно машина со временем берет на себя выполнение тех тонких движений человеческой руки, которые и приводят к созданию окружающих нас вещей. Уже сегодня мы видим, что действия человека сводятся к простому повороту каких-то рычагов, а то и вообще к нажиманию кнопок, собственно же процесс выполняется искусственным устройством. Так что и здесь можно прогнозировать полное вытеснение человека.

С массовым вхождением компьютера в нашу жизнь обнаруживается, что и многие логические функции могут быть успешно переданы вычислительному устройству. Так что же в этой логико-исторической перспективе остается на долю самого человека? Да только творчество, ибо только оно не может быть передано ни стихийной силе природы, ни животному, ни машине. А это значит, что только оно и является собственно человеческим в человеке.

Да, человек - является человеком только тогда, когда он творит. Однако не одним только храмом исчерпывается сфера его созидания, ибо храму противостоит дело рук человеческих же:

"Каменщик, каменщик в фартуке белом,

Что ты там строишь, кому?

Эй, не мешай нам, мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму..."

И, наверное, без особого преувеличения можно сказать, что вот эти храм и тюрьма образуют собой своеобразные пределы всего диапазона созидаемой нами культуры, и все в этом диапазоне - дело рук и ума человеческого. Но ладно, если бы только тюрьма представала бы в этом, сотворенном нами самими, мире как символ предельной бездуховности. Куда хуже другое: какая-то странная непостижимая аберрация человеческого духа ведет к тому, что зачастую именно тюрьма оказывается символом самой высокой нравственности, а храм - местом абсолютного отсутствия духа.

Не может быть? Но вот ведь - все эти Моры и Кампанеллы как храм возводили именно тюрьму; стараниями Робеспьеров, Сталиных и Полпотов сегодня это оказалось вполне доказанным. Что же касается храма... Придется (пусть иносказанием) поговорить и о нем; здесь исследуются не столько результаты аберрации, сколько ее причины, поиск же истоков приводит именно к храму.

Вглядимся.

Одним из ярчайших проявлений человеческого гения является наука. Не вызывает никаких сомнений то, что творчество занимает здесь ничуть не меньшее место, нежели в искусстве. Но вот что странно, более того, до абсурда, до дикости парадоксально: объективированный результат научной деятельности полностью исключает из себя всякий намек на какую бы то ни было духовность. Любое проявление человеческой индивидуальности здесь предстает как нечто опорочивающее результат. Нам говорят, что отображаемая наукой действительность никоим образом не зависима ни от воли, ни от сознания человека...

Как же так, ведь еще совсем недавно весь окружающий человека мир был прямым воплощением какой высшей формы духовности, еще совсем недавно исследователь, проникая в тайны мироздания, постигал великий замысел Творца, вечную гармонию добра и блага, воплотившуюся в порожденной Им материи. Так почему же сегодня высший взлет творческой мысли человека оказывается не только полностью противостоящим человеческой духовности началом, но и сущностью, прямо исключающей эту духовность. Как же могло произойти полное изгнание души из этого мира, изгнание его подлинного создателя, творца? Ведь творчество в принципе неотчуждаемо от человеческой души. Ни "Давид", ни "Пьета" просто не существуют независимо от нашей воли и сознания, и Микельанжело говорит в сущности именно об этом:

"Когда скалу мой верный молоток

В обличия людей преображает,

Без мастера, который направляет

Его удар, он делу б не помог."

...Ну что ж, так, вероятно, и должно было быть: логика поиска оснований культуры должна была привести нас к самым началам человеческого духа, и если мы действительно хотим разобраться в ее истоках, разговора о самом сложном нам не избежать...

В философии есть такое понятие - "субъект-объектное отношение" (для краткости (S-O). С субъектом здесь все ясно, это человек. Правда, философия, как правило, понимает под человеком отнюдь не отдельно взятого индивида, но нечто собирательное, до предела обобщенное, как, впрочем, и все, что попадает в сферу ее внимания. Поэтому субъект - это скорее синоним всего человеческого рода, то есть даже не той совокупности людей, которые в настоящий момент времени живут на планете Земля; сюда включаются и те, кто жил задолго до нас, начиная с некоторого условного "нуль-пункта" истории, и все те, кто еще только будет наследовать нам. Остается лишь представить эту предельно обобщенную сущность как бы сконцентрированной в отдельно взятом индивиде, и мы поймем, что именно имеет в виду философия, говоря о человеке в контексте постижения им действительности. С объектом тоже не сложно: это в принципе любой предмет, процесс, явление, событие, любая совокупность предметов, процессов, явлений, событий, наконец, весь мир в целом. Субъект же объектное отношение предстает таким образом как своеобразная формализация взаимодействия человека с этим миром.

Казалось бы, все просто: вот - человек, вот - вне его и независимо от него существующий материальный мир (объект), а вот - процесс их взаимодействия. Но эта видимая простота очень обманчива. В элементарном обыденном представлении, где все составляющие (человек, предмет, наконец, собственно взаимодействие) изначально существуют самостоятельно и автономно друг от друга и только благодаря некоторому синтезу объединяются в какое-то целое (собственно S-O отношение), нет и тени истины. Примитивизм и убожество такого представления не требуют его опровержения; в философии ему попросту нет места. Там господствуют совершенно иные понятия.

"Нет субъекта без объекта!" - утверждают едва ли не все течения философской мысли (по крайней мере в рамках европейской культуры) от радикального материализма до субъективного идеализма. Человек, существующий отдельно от всех предметов, процессов, явлений, в конечном счете отдельно от всего мира,- это абсолютный философский нонсенс. Можно, конечно, каким-то героическим усилием мысли вообразить себе существо, находящееся как бы в безвоздушном пространстве, а где-то далеко от него (во всяком случае вне пределов его досягаемости) - мир материальных вещей, которым еще только предстоит объединиться в рамках целостного отношения, - но ведь это же вздор...

Ничуть не меньшие трудности и с объектом.

Основной постулат материализма гласит: мир объективной реальности существует вне и независимо от человека. (Арбитражным началом здесь может служить вопрос о том, существовала ли природа до появления человека; именно этот ход мысли был развит В. И. Лениным в его, пусть и спорной, но все же оставившей весьма заметный след в истории книге "Материализм и эмпириокритицизм".) Но этот постулат в традиционно понимаемой его форме справедлив только в рамках так называемой онтологии, иначе говоря, в философском учении о бытии. В теории же познания он теряет свою кажущуюся простоту и самоочевидность. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно сопоставить этот постулат с другим: "Нет объекта без субъекта". Может показаться, что второе положение прямо противоречит первому и категорически исключается незыблемой материалистической истиной. Однако верующие в алгебраическую строгость гуманитарных истин будут разочарованы: утверждение о том, что нет объекта без субъекта абсолютно так же и в рамках материализма.

Трудно понять, но это действительно так: предмет и в самом деле существует вне и независимо от человека, но это требует доказательства. В системе же доказательств (а в сущности именно ею и является вся теория познания) никакой изначальной независимости предмета не существует. Напротив, есть только одно субъект-объектное отношение как нечто целостное и неразложимое. На философском языке это означает, что ни один предмет не существует независимо от нас, вне взаимодействия с ним человека. Больше того, в теории познания не срабатывает даже арбитражный ленинский вопрос о том, существовал ли объект до субъекта. Вернее сказать, он просто не вправе быть поставленным здесь.

Спешу заверить: я и сам знаю, что и мой компьютер, на котором пишутся эти строки, и моя кошка, которая постоянно мешает мне в работе, в отличие от зеркального их отображения, продолжают существовать даже тогда, когда я выхожу из комнаты. Впрочем, в реальности подобных вещей не сомневался и Беркли (а первым обо всем этом заговорил именно он); и это совсем не его вина, а порок нашего образования в том, что бытие всех объектов не распространяется нами далее собственной сетчатки глаза знаменитого епископа. Проще говоря, это мы, не будучи в состоянии до конца понять всю тонкую метафизику его построений, приписываем ему отрицание самостоятельного существования вещей. Сам же Беркли категорически протестовал против такого понимания его учения, вот его собственные слова: "Я вовсе не оспариваю существования какой бы то ни было вещи, которую мы можем познавать посредством чувства или размышления. Что те вещи, которые я вижу своими глазами, существуют, - реально существуют, в этом я нисколько не сомневаюсь (курсив мой - Е.Е.).

Даже самому решительному критику берклианства прямо указывалось на это в одной настолько известной рецензии, что она, несмотря на разгромный характер, в порядке приложения, публиковалась в собрании его же собственных сочинений: "В общем, если даже признать справедливым материалистическое положение г. Ильина о существовании внешнего мира и его познаваемости в наших ощущениях, то все же эти положения не могут быть названы марксистскими, так как и самый отъявленный представитель буржуазии нисколько в них не сомневается". Напомню, что Н. Ильин - это псевдоним В. И. Ленина, под которым он опубликовал упомянутый здесь "Материализм и эмпириокритицизм". А вот что утверждалось в другой, столь же широко известной профессионалам, рецензии на эту книгу в том же 1909 году: "Теория, согласно которой ощущения суть символы вещей, так же мало подвергает сомнению существование последних, как мало подвергает, например, сомнению математическая формула 2d, выражающая сумму углов в треугольнике, существование треугольника". (Обе эти рецензии - одна из них принадлежит М. Булгакову, другая Л. И. Аксельроду - были помещены в приложениях к ХIII тому второго и третьего изданий сочинений В. И. Ленина. В последующих - 4 и 5 они уже не приводились.) Однако долгие десятилетия в курсе диалектического материализма, преподаваемого во всех советских ВУЗах поколениям студентов, утверждалось, что субъективный идеализм категорически отрицает самостоятельное существование внешнего мира. Так удивительно ли, что, до конца прослушав весь этот курс, человек навсегда становился убежденным сторонником того, что тезис: "Нет объекта без субъекта" не имеет отношения ни к материализму, ни (следовательно) к истине.

И тем не менее именно так: нет объекта без субъекта!

Для того, чтобы понять, что вопрос о существовании внешнего мира совсем не так прост, как это кажется на первый взгляд, достаточно задаться вопросом: а что такое существует? Думается, этот вопрос способен поставить втупик многих. Но если бы только в нем состояла вся сложность... Дело в том, что отвечать на него нужно имея в виду совсем не тот предмет, существование которого давно не вызывает никакого сомнения (как тот же компьютер или та же кошка), или, наоборот, однозначно опровергается всеми (как, скажем улыбка чеширского кота или perpetuum mobile), а нечто совсем иное - скажем, "то, не знаю что". В до конца строгой формулировке этот вопрос должен звучать именно так: существует ли там, не знаю где, то, не знаю что? Например: существует ли глокая куздра? Доказать существование предмета в котором и без того никто не сомневается, большого труда не требует; в этом случае, хотим мы того или нет, наше сознание изначально готово пропустить, не заметить какую-то тонкую логическую некорректность в построении. Не случайно ведь во времена всеобщей веры в Бога существовало целое множество доказательств Его бытия, и все эти доказательства считались абсолютно безупречными не только для обывателей, но и для профессиональных логиков. Сегодня же, в эпоху господства материалистических взглядов, напротив, считается доказанным, что рациональных доказательств бытия Бога в принципе не существует. Как, впрочем, не существует и рациональных опровержений.

Итак, что же такое существует?

Ответ известен: существовать - значит находиться во взаимодействии с чем-то. Это и понятно, если какой-либо объект не вступает во взаимодействие вообще ни с чем, доказать его существование в принципе не представляется возможным. Но и просто взаимодействовать мало. Действительно: мы можем предполагать, что та глокая куздра, в реальном существовании которой мы хотим удостовериться, или, наоборот, разубедиться, довольно штеко взаимодействует с бокром и вовсю кудрячит бокренка, однако характер этого взаимодействия нам совершенно не известен. И потом: что такое бокр и его бокренок - существуют ли они сами? Так что искомый объект должен взаимодействовать не вообще с любым предметом реальной действительности, но обязательно с субъектом, с человеком, причем взаимодействовать не вообще как-нибудь, а каким-то заранее известным ему образом. Так, например, мы можем предполагать, что микромир существовал задолго до изобретения микроскопа, но научное сообщество узнало о нем только благодаря этому волшебному стеклу; радиация всегда оказывала свое воздействие на человека и до Беккереля, однако в ее реальном существовании человек смог убедиться только благодаря его замечательному открытию.

Нельзя, конечно, требовать, чтобы любой объект этого мира непосредственно взаимодействовал с каждым из нас; вполне достаточно и опосредованного взаимодействия, то есть такого, когда между субъектом и объектом "помещается" какой-то другой объект - средство. В основном так и обстоит дело и, строго говоря, полная структура субъект-объектного отношения именно такова, какой она предстает в цитированном выше стихотворении Микельанджело: мастер-молоток-скала, субъект-объект-объект (S-O-O).

Заметим: точно так же, как в качестве объекта может выступать все, что угодно, все, что угодно, может выступать и в качестве средства: любой отдельно взятый предмет, процесс, явление, любая совокупность предметов, процессов, явлений, наконец, весь доступный человеческому обозрению мир, начиная от далеких галактик, спектр излучения которых помогает нам выявить структуру вещества Вселенной, и кончая элементарными частицами, бомбардировка которыми позволяет направленно изменять структуру гена.

Заметим и другое: вовсе не обязательно постоянно замыкаться на субъект (пусть даже и через посредство целой цепи промежуточных звеньев-средств), вполне достаточно и однажды установленного факта. Именно это однажды установленное взаимодействие и является гарантом всей своего рода "надстроечной" информации об объекте, которая впоследствии устанавливается анализом.

Итак, критерием существования любого объекта является не что иное, как (не обязательно непосредственное) материальное взаимодействие его с человеком.

Собственно, именно это утверждал и Беркли, именно это утверждала и пресловутая "принципиальная координация" Р. Авенариуса, на самом деле совсем не того недоумка, каким он предстает в ядовитой ленинской критике, но весьма искушенного и очень тонкого знатока исследуемого предмета.

Слабостью английского епископа было то, что во взаимодействии он видел только чувственный контакт с предметом опыта; философия его времени могла говорить лишь о сенсорном восприятии действительности человеком. Иначе говоря, лишь о таком взаимодействии, которое всякий раз непосредственно замыкается на те или иные органы чувств человека. Но уже то обстоятельство, что любой предмет дан человеку только в непосредственном взаимодействии с ним, не позволяет философу смотреть на опыт как на какое-то пассивное, страдательное, созерцательное начало. Результат опыта не рассматривается им как простой аналог той вмятины, которую на податливом материале оставляет падающий камень.

В любом взаимодействии есть активное воздействие человека на предмет, а есть и встречное воздействие предмета на него. Одно совершенно неотделимо от другого, как аверс от реверса одной и той же монеты, а значит и чувственное восприятие действительности не может не содержать в себе какую-то активную деятельную составляющую, источником которой является сам человек. Словом, одного только воздействия предмета на органы наших чувств еще недостаточно для формирования его психического образа, - здесь необходима еще и ответная работа механизмов нашей собственной психики.

Беркли педалирует именно эту составляющую. Именно эта, выявленная им составляющая и дает основание для интуитивного заключения о том, что там, где отсутствует сам предмет, именно исходящее от субъекта действие, именно скрытая от внешнего взгляда работа каких-то глубинных структур организма и порождает его образ. Поэтому образ предмета способен долгое время сохраняться даже там, где непосредственное взаимодействие с ним человека уже давно закончилось, только благодаря ей: в памяти субъекта, как какая-то остаточная деформация, непрерывно сохраняется самоощущение свершившейся где-то в прошлом по-особому структурированной работы всех задействованных в восприятии предмета органов.

Но все же если бы в прошлом не было никакого встречного воздействия предмета на органы наших чувств, его образ так никогда и не смог бы сформироваться. Поэтому акцентировать только одну сторону опыта в конечном счете столь же ошибочно, сколь и вообще не замечать ее. Он, разумеется, не забывает, но просто оставляет в тени другую - воздействие самого предмета на нас, однако именно это и дает основание для критики. Ведь тот стихийное наивное материалистическое убеждение в самостоятельном существовании вещей, которое сидит, наверное, в каждом из неискушенных философией людей, видит тоже только одну, но прямо противоположную, сторону опыта - воздействие предмета на органы наших чувств. Отсюда то противоречие, которое легко обнаруживается уже при первом обращении к Беркли, имеет в своем основании то, что он явно говорит об одной, его критики - о другой, прямо противоположной, стороне опыта. Но стоит только объединить их и основания для опровержений исчезают.

Кроме того, философия во времена Беркли еще не говорила о практике, об опыте как о практическом взаимодействии с предметом, причем взаимодействии, где решающую роль играет какое-то промежуточное средство. Там же, где акцентируется лишь одна его составляющая (скрытая работа самих органов чувств) и эта составляющая ограничивается пределами лишь сенсорного контакта, в самом деле представляется возможным интерпретировать Беркли в духе крайнего солипсизма, так, будто в его представлении весь мир - это не более чем комплекс его ощущений. Но это уже совсем не Беркли, а только результат нашего недопонимания того, что в действительности было сделано им.

Решительного отхода от такого представления не было сделано и раскритикованными В. И. Лениным эмпириокритиками. Категория опыта интерпретировалась и ими только как чувственное взаимодействие с предметом. И это несмотря на то, что уже задолго до них К. Марксом был сделан по существу революционный шаг, который позволял совершенно по-новому осмыслить многое в философии.

Строго говоря, он сделал даже не один, а два - прямо обязывающих к радикальному пересмотру сложившихся взглядов - шага. Один из них состоял в том, что на место чистой созерцательности он поставил практическое взаимодействие с предметом. А это значит, что даже собственно сенсорный контакт с предметом оказывался, во-первых, всегда подчиненным какой-то определенной цели (или потребности) и вне ее становился просто невозможным, во-вторых, - лишь структурной частью какого-то куда более фундаментального и объемного процесса. Второй - в том, что это практическое взаимодействие у человека, в отличие от животных, всегда опосредуется орудием (а то и целой цепью орудий). И вот этот общий вывод К. Маркса о том, что опыт в принципе не сводим к голой созерцательности, но представляет собой опосредованное орудием практическое отношение человека к миру, навсегда останется в анналах мировой философской мысли одним из величайших памятников человеческому гению, каким бы переоценкам сегодня ни подвергалось его теоретическое наследие.

К слову сказать, это еще вопрос, мог бы вообще родиться такой вывод без фактического открытия Беркли той активной деятельной составляющей, которой и принадлежит главенствующая роль даже в чисто сенсорном восприятии действительности. Кстати, и у К. Маркса практика - это просто более широкое понятие, и чувственное восприятие входит в него обязательной составной частью; но в составе самой практики чисто сенсорное взаимодействие с предметом продолжало оставаться чем-то пассивным и страдательным для многих его последователей (круг философских интересов самого К. Маркса лежал в стороне от теории познания). Поэтому, может быть, правильней было бы говорить, что обнаруженная Беркли деятельная компонента сенсорного контакта претерпела своеобразную мутацию и из составной части созерцания отлилась в форму некоторой самостоятельной сущности - практического изменения предмета.

Но открытия, сделанные К. Марксом, вели значительно дальше. До него еще можно было рассматривать всю материальную действительность в каком-то ньютоновском духе, т.е. как бесконечную совокупность непрерывно взаимодействующих друг с другом вне и независимо от человека существующих объектов, бесконечную сумму "объект-объектных" отношений. В такой картине мира и сам человек представал как всего лишь одна из таких материальных единиц, поэтому "субъект-объектное" взаимодействие оказывалось не более чем простой разновидностью "объект-объектного", его частным случаем. Но после осмысления опыта как опосредованного орудием практического отношения к миру "объект-объектное" взаимодействие обнаруживало себя как структурная составляющая некоторого более общего начала, как часть от целого - "S-O-O" (субъект-средство-объект) отношения.

Все это решительно меняло стереотипное для истекших столетий представление о фактическом соотношении объемов и состава понятий "субъект-объектного" и "объект-объектного" взаимодействий. Если раньше в качестве всеобщего представало одно, а особенным (частной формой, разновидностью) рисовалось другое, то теперь в рамках теории познания категориальные полюса должны были измениться на прямо противоположные. Все вставало с ног на голову (или, вернее, наконец-то с головы на ноги) и полная совокупность всех "объект-объектных" взаимодействий - а ведь это и есть окружающий нас мир материальной действительности - оказывалась не чем иным, как структурной частью человеческой практики! Словом, в теории познания вся объективная реальность и в самом деле оказывалась своеобразной частью всеобщего человеческого опыта, но ничего несовместимого ни с материализмом, ни тем более с диалектикой здесь уже не было.

Впрочем, слабостью так называемых "субъективных идеалистов" была не только неспособность провидеть действительную структуру этих понятий, но и неспособность пойти до конца в своих же собственных выводах. Обнаруженный ими факт, что в любом опыте главенствующим началом является собственное воздействие субъекта на объект, все же не мог быть до конца осознан ими так, что в отсутствие предмета точное воспроизведение полной структуры этого воздействия эквивалентно порождению его точного образа. Поэтому постоянное присутствие самого предмета оказывается абсолютно необходимым. Ведь в конечном счете именно отсюда берут свое начало и вывод о непрерывном восприятии объекта опыта если и не совокупностью всех других людей, то Богом (Беркли), и неуклюжие попытки "продлить" субъект опыта вплоть до ископаемого червя, существовавшего задолго до человека (Р. Авенариус).

Но как бы то ни было изначальное автономное друг от друга существование субъекта и объекта в теории познания - это вещь совершенно невозможная. В действительности единственной реальностью является только целостное S-O (вернее сказать, S-O-O) отношение, в котором, строго говоря, нет ни "S", ни "О"; разложение его на отдельные структурные составляющие представляет собой результат довольно сложной и тонкой работы человеческого сознания. Причем сознания не индивида, но может быть целой череды сменяющих друг друга поколений.

Пониманию этого может служить простая аналогия: у каждого из нас изначально существует лишь нерасчлененное представление, скажем, о дыхании. Разложение единого этого процесса на отдельные элементы (вот - кислород, вот наши легкие и наша мускулатура, растягивающая грудную клетку, чтобы создать требуемое разрежение, а вот - их механическое, химическое, биохимическое взаимодействие) возникает лишь в результате нашего знакомства с началами анатомии, физиологии, химии. Подобное именно такому, нерасчлененному на отдельные составляющие, представлению изначально существует и наше "S-O" отношение; и "субъект", и независимо от него существующий "объект" - все это феномены нашего, сравнительно позднего, сознания, но никак не сознания далекого нашего предка.

В чем же дело, почему все мы давно уже убеждены в том, что объект все-таки существует независимо от нас, вне и до всякого взаимодействия с нами?

Вот здесь-то и уместно напомнить о том, что независимое это существование - на самом деле вовсе не факт, не какой-то строгий логический вывод, но всего лишь предпосылка, условное допущение, постулат, и, как всякая предпосылка (специалисты по теоретическим дисциплинам хорошо это знают), - вещь вполне искусственная. Между тем известно, что любой a priori принимаемый постулат справедлив только в очень ограниченном круге условий; давно уже канули в Лету времена, когда вещи, подобные постулатам Евклида, воспринимались как некоторые априорные истины, абсолютность которых незыблема при любых обстоятельствах. Вот так и эта предпосылка: претендовать на гранитную неколебимость и абсолютную истинность она ни в коем случае не может.

Откуда же берет свое начало наша убежденность в том, что этот постулат опирается на сумму всех установленных человеком фактов, в том, что весь ход развития научного знания является неопровержимым доказательством его истинности? И другой, неразрывно связанный с первым, вопрос: а что, собственно, такое сам объект?

Вот здесь-то мы и сталкиваемся с самым, пожалуй, интересным. Дело в том, что выделение объекта представляет собой результат весьма специфической и не всегда даже осознаваемой нами операции объективирования результата "субъект-объектного" (вернее сказать - "S-O-O") взаимодействия. То, что в сфере искусства выглядело бы совершеннейшим абсурдом, в мире науки предстает как нечто само собой разумеющееся. Так, если бы мы вдруг сказали, что все то, что выразила "Пьета", существовало задолго до Микельанджело, веры этому, скорее всего, было бы немного. Искусство не просто отражает душу человека, но и во многом формирует ее, поэтому все, кто сталкивался с ним, становились пусть и немного, но все же другими. Впрочем, вероятно, именно в этой способности формировать нашу душу, открывая ей что-то ранее неведомое, и состоит основное отличие искусства от простого ремесленничества. Поэтому впервые сказанное художником отнюдь не воспроизводит что-то, существовавшее задолго до него, но именно создает его. Между тем объективированный результат научной деятельности всегда предстает как существовавший задолго до свершенного открытия. Так, равные скорости прохождения луча света в перпендикулярных направлениях на установке Майкельсона-Морли научным сообществом были интерпретированы как отсутствие эфира в межзвездной среде, и этот эфир теперь уже признавался не существовавшим никогда; так, непредвиденно большие углы отражения в известном опыте Резерфорда были интерпретированы в пользу атомного ядра, в котором сконцентрирована большая часть атомной массы, и это ядро признавалось существовавшим извечно.

Но заметим: результат интерпретации данных полученных в опыте (в ходе "S-O-O" взаимодействия), как правило, не имеет решительно ничего общего с самими данными. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что в ходе опыта получается лишь малопонятная мозаика каких-то абстрактных цифр или вычерчиваемых самописцем кривых, и задача исследователя состоит в построении такой категориальной системы, которая, не противореча результатам предыдущего опыта поколений его предшественников, объясняла бы их. Системы, в которой каждая из этих цифр или кривых оказывалась бы закономерной и необходимой. Кроме того, эта система должна обладать прогнозирующими свойствами, другими словами, быть в состоянии предсказывать появление каких-то новых цифр и каких-то новых кривых при изменении условий опыта.

Таким образом, то, что многие из нас привыкли понимать под объектом (скажем, тот же эфир, или то же ядро), на деле представляет собой не что (и даже жестче: ничто) иное, как только способ определенной интерпретации полной структуры "субъект-объект-объектного" взаимодействия. Причем нередко этот способ выбирается из целой совокупности альтернативных, то есть по полноте, строгости и непротиворечивости ничуть не уступающим ему, и не последним фактором, решающим окончательную судьбу выбора, оказываются такие до предела субъективные вещи, как законы красоты и гармонии. Так, гелиоцентрическая картина мира рождалась не столько из объективных фактов, сколько из стремления именно к математической гармонии; и, к слову сказать, первоначально она значительно уступала птолемеевской не только по точности разрешения, но и по простоте, однако математиками рождавшегося вместе с ней нового мира она была принята в первую очередь из за ее эстетических достоинств...

Так что вся тайна мира объективной реальности не столько в нем, существующем независимо от нас, сколько в нас самих, ибо постигать его мы можем только воссоздавая этот мир в формах нашей собственной практики, нашего совокупного опыта. Разумеется, это нельзя понимать буквально, так, будто именно Левенгуку природа обязана существованием микроорганизмов, будто только после Резерфорда атом обрел свое ядро. Точно так же, как отклонения траектории альфа-частиц, бомбардирующих металлическую пластину, имели не так уж много общего с контурами планетарной модели, конкретная форма практической деятельности человека на деле может существенно отличаться от ее объективируемых результатов. И тем не менее никакого иного пути в познании, кроме воспроизведения материальной действительности в формах нашей деятельности в природе вещей не существует.

Но если так, то и вся (уже познанная нами) объективная реальность не может не нести на себе отпечаток всей человеческой духовности. Поэтому уже отсюда можно утверждать, что если наука и в самом деле ставит своей задачей абсолютное исключение из себя всего субъективного, она не может претендовать ни на полноту ее отражения, ни на какую бы то ни было прикосновенность к культуре. К счастью, эта цель для нее в принципе недостижима, и, может быть, только в силу своей несостоятельности в этом наука все-таки оказывается неотделимой от нее.

Наука все-таки оказывается одним из приделов того грандиозного и величественного храма, который создается гением человека.

4

Но в самом ли деле в формах собственной деятельности человек может воспроизвести весь окружающий его мир? В самом ли деле весь этот мир задан нам исключительно в формах нашего опыта? Нет ли во всех этих построениях подобия той таинственной магии, которая способна объединять в какие-то фантастические констелляции абстрактные конструкции математики?..

Обратимся к самому простому.

Представим себе некоторый несложный (скажем, Т-образный) лабиринт, структуру которого нужно запомнить.

Сегодня известно, что даже простейшие организмы, например, кольчатые и дождевые черви, способны к обучению, и через какое-то время даже они научаются с вероятностью, достигающей 90%, находить нужный пункт.

В самом ли деле, где-то в управляющих центрах этих примитивных существ отпечатывается некий абстрактный образ, план этого лабиринта? Или, может, все обстоит куда как проще: они "запоминают" только количество условных "шагов" и направление поворотов?

Заметим: такой способ усвоения пространственно-временной структуры окружающей нас действительности эволюция пронесла через миллионолетия. И сегодня все мы легко оперируем такими представлениями, как "два шага", "пять минут ходьбы", "второй поворот направо" и так далее. Языки, наверное, всех народов мира, какой бы развитой ни была их культура, до сих пор сохраняют в себе то, что когда-то было, по-видимому, единственным доступным живому существу способом отражения внешнего мира. Так что постижение окружающей действительности в формах своей собственной деятельности не просто возможно, но представляет собой едва ли не базовый способ ее освоения в сущности для всей живой материи. И уж если даже простейшие организмы способны кодировать структуру ключевых элементов среды в формах своего движения, то возможности человека, наделенного куда более сложной и развитой организацией, должны быть значительно более широкими.

Между тем у человека тем более отображение действительности обеспечивается не пассивным страдательным восприятием ее воздействий.

Так, уже зрительный образ в принципе не может быть понят как простое воздействие световых лучей на сетчатку остающегося пассивным глаза. Это может показаться парадоксальным, но ключом к постижению тайны зрительного восприятия предстает тот способ опознания вещей, который доступен слепым: только самостоятельное воспроизведение точного контура, рельефа, текстуры предмета в движении собственной руки дает им точное представление о нем. Именно самоощущение активного взаимодействия с предметом порождает его впоследствии отчуждаемый образ, в то же время никакое пассивное страдательное его восприятие, иначе говоря, контакт с неподвижной рукой не в состоянии породить вообще никакой информации о формоочертаниях или текстуре постигаемой ими вещи. И потом, в отсутствие предмета, из памяти как его образ вызывается уже ничто иное, как тонкая моторика именно того движения руки, которое и направляло контакт, и самоощущение того взаимодействия с предметом, которое возникало у человека в ходе контакта. Но в сущности точно такое же сканирование поверхности явлений осуществляется нами и во время зрительного восприятия, и только самоощущение этой процедуры раскрывает перед нами структуру внешней реальности. Там же, где нет самостоятельного воссоздания контуров и рельефов предмета, нет и не может быть никакого представления о нем; и широко известно, что от рождения не видящий человек, которому вдруг возвращают зрение, еще должен учиться видеть и различать...

Точно такое же сканирование - но теперь уже звукового фона подсознательно происходит и во время слухового восприятия действительности. Без сомнения каждый из нас может "расслышать" в самом себе мотив какой-нибудь полюбившейся песни; тренированный же слух профессионального музыканта способен среди безмолвия явственно различать даже партии отдельных инструментов в сложном симфоническом произведении. Как кажется, не требует доказательств тот факт, что такое воспроизведение в самом себе всех западающих в душу мелодий возможно только известным напряжением нашей психики. Правда, в точности неясно, напряжением каких именно механизмов воссоздается вся эта безмолвная музыка, но ясно, что именно их же работой должно обеспечиваться и "живое" ее восприятие уже в филармоническом зале. Без структурированной работы этих механизмов простое давление на барабанные перепонки не в состоянии породить решительно ничего, кроме, может быть, сплошного неразложимого на отдельные звуки шума...

Все то же можно было бы говорить и о тактильных, и о любых других наших взаимодействиях с окружающим миром. Интегральное же восприятие действительности, которое сочетает и синхронизирует и зрительные, и слуховые и тактильные ощущения, - это согласованная работа всех обеспечивающих разнородные восприятия структур. Словом, как абстрактный образ, запоминается вовсе не предмет, но именно самоощущение организма, которое связано с процедурой его восприятия.

Будет ли ошибкой сказать, что такой способ запоминания простирается не только вверх по эволюционной лестнице вплоть до человека, но и вниз - до одноклеточных?

Конечно, и клетка далеко не проста, больше того, это одно из самых сложных образований в сущности всей предшествующей человеку цепи развития природы. Но все же было бы наивным и неправильным искать в ней аналоги всех тех органов и функциональных систем, которые свойственны организмам, занимающим высшие позиции в общей биологической систематике. Поэтому предполагать, что абстрактный образ, фиксирующий чередование каких-то стандартных движений с разного рода их модификациями (как в приведенном примере с лабиринтом количество "шагов" и направление поворотов), должен отпечатываться в неких специализированных управляющих центрах этой убогой твари, означало бы собой род преформизма. Когда-то давно, не умея объяснить развитие живого существа от эмбриона до взрослой особи, человек представлял себе уже зародыш в виде до предела уменьшенной копии последней, иначе говоря, переносил на него все атрибуты взрослого организма. Так и здесь подобный взгляд на вещи означал бы присвоение простейшему тех качеств, которые обретаются лишь высшими биологическими видами. Словом, представление о том, что алгоритмы сложных согласованных движений могут как-то дублироваться и в виде своеобразных рецептов записываться на каких-то специфических носителях информации, с тем чтобы в нужный момент благодаря обращению к ним можно было бы мгновенно восстановить подходящую для случая формулу разрешения ситуации, вряд ли состоятельно. Во всяком случае там, где речь идет о простейших организмах.

Нет, разумеется, долгое становление психики не может быть объяснено простым "увеличением" размеров всего того, что изначально было свойственно уже одноклеточным. Поэтому сложнейшие формы устройства живой материи не могут просто повторять и до бесконечности надстраивать что-то изначально сложившееся на самой заре биологической эволюции (хотя, разумеется, не обходится и без этого), - преодоление каких-то качественных рубежей здесь неизбежно. Глубокие структурные и функциональные отличия разделяют эти полярные точки единой эволюционной шкалы. А это значит, что в исходном пункте эволюционного восхождения должны действовать принципиально иные, нежели те, которые свойственны высшим организмам, механизмы памяти. Здесь недопустимо искать специализированные центры управления, способные кодировать ключевые ритмы поведения; запоминание должно обеспечиваться действием предельно простых, если не сказать примитивных, устройств.

Самым же примитивным, как представляется, может быть только монотонное механическое повторение какого-то однажды исполненного действия.

Кстати, и это эволюция пронесла через миллионолетия: ведь и у "венца творения" бездумная зубрежка занимает далеко не последнее место в освоении мира.

Но заметим: такая форма запоминания может быть эффективной только там, где речь идет лишь о непродолжительном периоде времени и где общее количество всех подлежащих сохранению двигательных структур не превышает какого-то критического рубежа.

Во-первых, это связано с тем, что любое повторение чего бы то ни было может проходить только "по затухающей", ибо с каждым новым циклом неизбежна утрата каких-то тонких деталей. Тем более, что с завершением целевого процесса, в отсутствие предмета, повторить его можно только в форме своеобразной "пантомимы". Поэтому закрепление любого алгоритма в памяти индивида может быть гарантировано лишь там, где подлежащее сохранению действие периодически воспроизводится в собственно предметной форме и где частота такого воспроизводства полностью компенсирует скорость утраты деталей. Если же речь идет об однократном случайном движении, то всякая память о нем сотрется уже очень скоро, и, вероятно, справедливо было бы утверждать, что забвение столь же необходимо живому, сколь и сама память.

Во-вторых, организм любой степени сложности живет отнюдь не в "безвоздушном пространстве", поэтому он обязан реагировать на все изменения ключевых факторов своей среды обитания - и в первую очередь изменением способа своего собственного поведения. Между тем любое изменение последнего, любой переход к решению какой-то новой целевой задачи - это формирование уже новой структуры деятельности. Поэтому одновременное сохранение старой означает необходимость ее вынужденного сочетания с какими-то другими. Мы, правда, говорили о том, что биологическая ткань обязана обеспечивать возможность одновременного участия исполнительных органов живого тела в структуре многих разнонаправленных движений. Но уверенности в том, что ее возможности в этом и в самом деле беспредельны, разумеется, нет. Поэтому какие-то деформации подлежащих закреплению в памяти начал неизбежны и по этой причине.

Словом, такой способ сохранения не может быть достаточно надежным. Но это обстоятельство имеет не только свои негативы. Причем позитивное здесь куда более существенно: ведь буквальное повторение даже самой удачной формулы решения какой-то типовой задачи и не нужно. В самом деле, как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, или как нельзя дважды в одном и том же знаке распознать действительно одно и то же, одна и та же, сходящаяся во всех своих деталях, структура поведения физически не может быть воспроизведена. Окружающая среда живет по своим законам, и удачно найденное для одной контекстной ситуации уже не может служить ключом к разрешению какой-то другой, пусть и схожей с нею. В постоянно же изменяющейся среде любое существо вынуждено импровизировать, поэтому чисто механическое повторение одного и того же может только дезориентировать.

Таким образом, если сохранение всех ключевых форм деятельности, способных кодировать организацию внешней среды, и может быть обеспечено только их непрерывным воспроизведением, то это последнее - отнюдь не буквальное повторение одного и того же движения. Способ запоминания уже на самых нижних ступенях эволюции должен обеспечивать возможность не только точного воссоздания любой удачно найденной формулы поведения, но и возможность импровизации, возможность адаптации основных ее звеньев к каким-то новым условиям, которые к тому же могут изменяться и в самом процессе достижения цели.

Впрочем, простое механическое повторение любого процесса и не в состоянии обеспечить сохранение в неприкосновенности его точной двигательной структуры. Тем более там, где речь идет не об однократном его повторении, но о сохранении в течение неопределенного времени.

Действительно. С завершением целевого действия, любое повторение его алгоритма оказывается возможным только в отсутствие того предмета, на который оно было направлено. Другими словами, только в виде голой пластики тела, в виде некоторой "пантомимы" реального целевого процесса. Но что может означать собой непрерывное воспроизведение этой "пантомимы" в течение неограниченного времени?

Можно предположить, более того, утверждать, что там, где отсутствует предмет, который способен оказывать определенное сопротивление субъекту действия, сама деятельность будет выполняться со значительно меньшими энергетическими затратами, по какой-то укороченной, свернутой траектории. Ведь полное отсутствие какого бы то ни было противодействия означает возможность непроизвольной "экономии" физических усилий, и это, в свою очередь, значит, что с течением времени она обязана будет постепенно свестись к какому-то скрытому от внешнего взгляда мышечному возбуждению. Возбуждению, которое даже не переходит на внешний слой двигательной активности, иначе говоря, на тот ее уровень, где только и возможно удовлетворение биологической потребности. Впрочем, необходимость воспроизведения любой двигательной структуры на подпороговом уровне мышечного движения определяется еще и тем, что весь спектр деятельности не сводится к какому-то одному поведенческому акту, и непрерывное повторение одного и того же алгоритма на внешнем слое активности делает невозможным удовлетворение каких-то других потребностей. Но как бы то ни было там, где ни энергетические затраты организма, ни скорость движения исполнительных его органов, ни траектории их движения уже не определяются вещественным содержанием самого предмета и используемых средств деятельности, неизбежна специфическая деформация точной формулы любого целевого процесса. В другом месте ("Рождение цивилизации") подробней рассматривается этот процесс редукции непрерывно воспроизводимых структур деятельности и их постепенного свертывания до какого-то скрытого "внутреннего" движения.

Таким образом, ясно, что уже с самого начала структура любого непрерывно повторяемого действия обязана будет отличаться от формулы реального предметного процесса. Но, если длительное сохранение этой структуры, как говорится здесь, обеспечивается именно непрерывным ее воспроизведением, то все существующие между ними отличия с каждым циклом будут только накапливаться и углубляться. А следовательно, по истечении некоторого времени алгоритм воспроизводимого движения должен будет значительно разойтись с подлинной структурой первоначального действия. Таким образом, сохранение точной формулы какого-то исходного процесса путем простого механического его повторения, по-видимому, вообще невозможно.

Все это говорит о том, что даже у простейших организмов должны существовать какие-то другие формы воспроизведения сохраняемых структур. Формы, во-первых, обеспечивающие-таки сохранение, во-вторых, не только не сковывающие субъект деятельности, но дающие ему возможность свободно импровизировать в условиях постоянно меняющейся среды.

Таким способом может быть сохранение не полного алгоритма выполнения какой-то типовой задачи, но лишь каких-то значимых его элементов, с тем чтобы впоследствии никакое изменение контекстной ситуации уже не могло дезориентировать субъект деятельности, но напротив - понуждало бы его к самостоятельному поиску и воссозданию нужного способа связи между ними. Иначе говоря, каждый раз понуждало бы его к творчеству.

Так, в рассмотренном выше примере вовсе не обязательно заучивать точное количество каких-то стандартных "шагов", способных привести к цели при стечении определенных условий: ведь зачастую достаточно просто запомнить направление поворота. Другими словами, достаточно отложить в двигательной памяти некоторую "формулу" преобразования стандартного "шага". В самом деле, любая перемена характера движения, включая и перемену его направления, может рассматриваться как специфическая модификация стереотипного исходного действия. Поэтому сохранение не полной модели всего процесса, но только "формулы" такой модификации дает возможность уже не просто механически следовать выученному маршруту, но каждый раз самостоятельно воссоздавать структуру осваиваемого лабиринта.

Подобный принцип сохранения может быть реализован на всех уровнях организации живой материи, начиная с самых низших.

Так представим себе некоторый простейший организм в виде совокупности связанных между собой исполнительных органов (a, b, c... n), каждый из которых специализируется на выполнении каких-то своих специфических функций, полная сумма которых и образует собой интегральную его жизнедеятельность. Поэтому, учитывая, что любое действие - это всегда согласованное движение всех исполнительных органов тела, запоминание ключевого содержания каждой из этих функций реализуется как согласованное монотонное повторение стандартных базисных их элементов ("шагов"):

...aaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaaa...

...bbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbbb...

...cccccccccccccccccccccccccс...

................................................

...nnnnnnnnnnnnnnnnnnnnnnnn...

При этом под исполнительными органами здесь понимаются все органы, иначе говоря, не только аналоги человеческой руки, но и такие, как органы пищеварения. Непрерывное синхронное исполнение всех этих базисных элементов может быть представлено как некоторая "фоновая" деятельность организма, то есть деятельность, вообще не связанная ни с какой конкретной целью. Но вместе с тем непрерывное исполнение этого "фонового" движения является непременным условием самой жизнедеятельности: даже кратковременная его остановка означала бы собой необратимые последствия для организма (или для отдельных его систем). Ведь там, где нет ни специализированных механизмов кодирования этих базисных ритмов в каких-то управляющих центрах, ни механизмов обратного их вызова, любая остановка означала бы собой мгновенный паралич, несмотря на абсолютную сохранность всех анатомических структур живого существа. Это может быть уподоблено искусственной остановке заведенных маятниковых часов с исправным: они в любой момент могут быть снова запущены в ход простым толчком маятника, но только внешним вмешательством, только в том случае, если будет кому это сделать, - здесь же "завести" остановившийся механизм некому.

Однако такая ничем не структурированная монотонная деятельность - не более чем условность, ибо на самом деле любой организм действует отнюдь не в пустом пространстве. Он всегда связан и ограничен, во-первых, определенными условиями окружающей среды, во-вторых, конкретной целью, встающей перед ним в каждый данный момент его жизни.

Ясно, что любой целевой процесс, тем более процесс, выполняемый в конкретных условиях, должен как-то структурировать это монотонное движение. Поэтому реализация некоторой условной цели может быть представлена как продиктованная внешними условиями формула модификации отдельных его звеньев:

. . . a a a a1 a a a a a a . . .

. . . b b b b b b b b b b . . .

. . . c c c c c c c c c c . . .

...........................................................................

..............

. . . n n n n n n n n n n . . . (1)

Реализация любой другой - как продиктованный уже какими-то другими условиями иной способ модификации все тех же стандартных элементов:

. . . a a a a a a a a a a . . .

. . . b b b b1 b b b b b b . . .

. . . c c c c c c c c c c . . .

...........................................................................

..............

. . . n n n n n n n n n n . . . (2)

Третьей при стечении третьих условий - как:

. . . a a a a a a a a a a . . .

. . . b b b b b b b b b b . . .

. . . c c c c1 c c c c c c . . .

...........................................................................

..............

. . . n n n n n n n n n n . . . (3)

И так далее.

Каждый из этих непрерывно воспроизводимых алгоритмов сочетанного движения всех органов и систем живого существа (1 - 3) представляет собой одну из форм практического освоения им всей окружающей его действительности. Больше того: именно интегральное самоощущение этой сочетанной работы и представляет собой тот его образ, который в каждый данный момент встает перед субъектом. Поэтому можно предположить, что абсолютное воспроизведение любой из них даже в отсутствие предмета (равно как и всех сопряженных с ним условий) способно воссоздать соответствующий образ. Но есть и другая сторона: реально присутствующий предмет может быть вообще не опознан, если внутренняя ритмика субъекта в это время будет воспроизводить что-то другое.

Повторимся: все эти формулы реализуются в виде весьма специфического заместительного движения. Таким образом, одна и та же поведенческая структура каждый раз должна развертываться (как минимум) на двух уровнях, один из которых - это регистрируемое внешним наблюдателем собственно физическое действие, которое направлено на конкретный предмет и подчиняется всем сопряженным с ним материальным условиям, другой - скрытое и как бы "вложенное внутрь" организма движение, непрерывно, на протяжении всего этого процесса, воспроизводящее алгоритм первого. Все это разные процессы, и дело не только в амплитуде движений исполнительных органов, но и в их скорости. Оба они протекают отнюдь не синхронно: ведь не испытывающее сопротивления ни предмета, ни сопряженных с ним материальных условий скрытое действие, выполняется со значительной экономией собственных усилий, а значит, неизбежно определенное его ускорение. Поэтому за то время, которое требуется для реального достижения цели, моделирующее этот процесс движение будет повторяться многократно. А это значит, что любое звено реального физического действия, выполняемого на внешнем слое биологической активности, всегда развертывается как бы в сопровождении, как бы на фоне, полной структуры всего процесса. Можно было бы сказать, что этот непрерывно воспроизводящийся "фон" - прямой аналог того самого плана, который всегда содержится "в голове" человека, но у последнего формирование плана обеспечивается действием иных, куда более совершенных, механизмов психики, чем те, которыми маркируется самое начало эволюционного восхождения его биологического предшественника. Причем различия здесь носят отнюдь не количественный, но глубокий качественный характер.

Но, как уже было сказано, ни одно из этих образований не может быть в точности воспроизведено в какой-то другой момент времени, в составе какого-то другого целевого процесса. Поэтому запоминание может быть обеспечено не монотонным воспроизведением всего множества этих структур, но непрерывным повторением лишь ключевых - наиболее часто вызываемых к жизни - алгоритмов, а также всего множества тех формул модификации базисных элементов движения, которые обеспечивают достижение каждой из всех возможных целей:

. . . a . . . a1 . . . a2 . . . a3 . . . a . . . a . . .

. . . b . . . b1 . . . b2 . . . b3 . . . b . . . b . . .

. . . c . . . c1 . . . c2 . . . c3 . . . c . . . c . . .

..................................................

. . . n . . . n1 . . . n2 . . . n3 . . . n . . . n . . .

Выделение же из всего этого множества возможностей какой-то частной структуры (совокупности тех элементов и нужного способа их связи, которые способствуют разрешению в каждый данный момент возникающих задач) должно диктоваться конкретным содержанием той контекстной ситуации, в которой в каждое данное время растворяется жизнедеятельность субъекта. Так, например, одна контекстная ситуация может разрешаться сопряжением друг с другом модификационных формул: a1-b2-c3-n1, другая - согласованием: a2-b3-с2-n3 и так далее во всех возможных сочетаниях.

Подобный способ кодирования может быть уподоблен древним формам письменности, фиксировавшей только согласные звуки. Абсолютно точная передача смысла здесь не достижима, и все-таки общий язык всегда можно было найти. Так, запись "птлм" могла бы быть интерпретирована и как "эпиталама", и как "Птолемей", контекстная же ситуация - скажем, картуш вокруг имени - легко выявляет нужное значение иероглифа из всего возможного спектра.

Поэтому в общих чертах ориентирование субъекта в окружающей среде можно представить следующим образом. Возникновение той или иной потребности порождает у него стимул к поисковой деятельности и одновременно вызывает активизацию какой-то частной совокупности элементов всего этого множества, другими словами, активизацию того сегмента интегрального опыта индивида, который наиболее соответствует объективному содержанию испытываемой в данный момент потребности. Это приводит к резкому обострению как его способности, так и его готовности воспринимать именно те специфические знаки окружающей среды, которые обычно сопровождают ее удовлетворение. А уже непосредственное восприятие субъектом хотя бы части этих знаков, возникающее как результат удачного поиска, стимулирует формирование именно того способа связи между исходными "квантами" движения, который наиболее полно соответствует складывающейся в настоящий момент контекстной ситуации. Другими словами, реконструирует именно ту формулу двигательной активности, которая способна ее разрешить.

Таким образом, в конечном счете "включение" или, другими словами, вызов из памяти того или иного алгоритма действий происходит под специфическим воздействием на органы чувств субъекта строго определенных факторов внешней среды. Но все это оказывается возможным только потому, что уже задолго до такого воздействия субъект оказывается готовым к непосредственному восприятию именно их совокупности.

Разумеется, все это может рассматриваться только как очень упрощенная схема - и не более того, претендовать на действительное решение вопроса высказанное здесь ни в коем случае не вправе. Но нам важны не технические детали организации биологической памяти, а некоторый общий принцип, существо которого сводится к тому, что эта организация предусматривает сохранение не столько полных и точных алгоритмов выполнения каких-то ключевых действий, сколько способности субъекта к самостоятельному их воссозданию в любой нужный момент в любых возможных условиях среды.

Выше было замечено, что абсолютное воспроизведение любой формулы деятельности способно воссоздать субъективный образ соответствующего ей предмета даже там, где сам предмет отсутствует. Поэтому та непрерывная внутренняя работа, которая связана с постоянным комбинированием и перекомбинированием ключевых микроэлементов двигательной активности, которая скрыто воспроизводит в своих структурах устройство всего окружающего мира, должна была бы сопровождаться также и непрерывным потоком каких-то сменяющих друг друга образов отсутствующих в действительности предметов. Но, по-видимому, непосредственное восприятие реалий действительного окружения субъекта способно как-то заглушать этот непрерывный поток виртуальности и делать его неразличимым на броском и контрастном фоне "живых" впечатлений организма.

Но как бы то ни было мы вправе предположить существование двух параллельных потоков отображения окружающей действительности. Один из них это итог непосредственного ее воздействия на органы чувств субъекта, другой результат не прерывающегося ни на мгновение скрытого процесса воссоздания ее в формах своего собственного движения, о котором говорится здесь.

Остается только добавить следующее. Интегральное самоощущение сочетанной работы всех структур организма, которое возникает в процессе любого целевого акта, обращается в психический образ соответствующего предмета и сопряженных с ним факторов среды. Между тем, в других обстоятельствах субъективный образ того же предмета может сложиться и как самоощущение какой-то иной комбинации функций. Все это следует уже из того, что ни один способ достижения цели в точности не может быть воспроизведен в другой момент времени и в иных материальных условиях. Поэтому, в конечном счете, должен складываться не только обобщенный вариант достижения цели на внешнем слое биологической активности, который содержит в себе лишь какие-то ключевые ее приемы, но и соответствующий ему схематический инвариант "внутреннего" движения, фиксирующий лишь аналоги этих нормообразующих звеньев единого целевого процесса. Самоощущение же субъектом полной структуры этого инварианта должно порождать не точное отображение характеристик случайного единичного предмета, но уже некоторый обобщенный схематический образ последнего. Да и сама "внутренняя" работа предстает отнюдь не как слепое механическое монотонное повторение одного и того же: постепенно складывающиеся навыки поначалу простой перекомбинации элементов со временем обращаются в навыки постоянного упорядочивания и обобщения всей поступающей к субъекту (порождаемой им) информации. Больше того, по-видимому, и само распознавание единичного предмета в процессе "живого" восприятия окружающей действительности каждый раз обусловливается наличием именно этого инварианта, именно предварительным формированием его обобщенного образа.

5

Таким образом, самостоятельное копирование, воспроизведение ключевых элементов окружающей действительности в формах своей собственной деятельности, по-видимому, является единственно возможным способом ее постижения. Чисто пассивное созерцание не в состоянии составить решительно никакого представления о внешнем мире. И все только потому, что, взятый сам по себе, знак не несет в себе вообще никаких сведений о предмете. Любая информация о нем является достоянием, вернее сказать -творческим порождением только самого субъекта, поэтому функцией знака может быть лишь указание на то, какая именно информация должна воспроизводиться индивидом.

Впрочем, такое указание в свою очередь может рассматриваться как упорядоченная информация, поэтому можно говорить о двух принципиально различных ее видах, одним из которых является собственно знание о предмете, вновь создаваемое, или воссоздаваемое субъектом, другим - указание на способ такого создания.

Вернемся к уже приводившейся здесь параллели с зеркалом. Можно "крутиться" перед ним, рассматривая самого себя со всех сторон, можно, напротив, с помощью какого-то механического устройства заставить его двигаться перед нами, - в любом случае, как уже говорилось, отображаемый им образ будет возникать отнюдь не на его поверхности, но только в глубинах нашего собственного сознания. Любое изменение позиции (зеркала ли, самого ли субъекта) влечет за собой последовательное изменение и этого образа. И можно выделить два принципиально разных информационных массива: один - это алгоритм движения (скажем, "программа" работы того механического устройства, которое управляет зеркалом), другой - плавная последовательность изменения собственно образа, встающего перед глазами субъекта.

Согласимся, что отождествление одного с другим - вещь недопустимая.

Но ведь и сочетания тех типографских знаков, которые распознаются нами на глади бумажного листа, и гармония тех цветовых пятен, которые различаются на холсте, в сущности ничем не отличаются от упорядоченной последовательности сигналов, управляющих движением подобного зеркала: собственно образ во всех этих случаях порождается только одним - сложной работой нашей собственной души.

Но ведь и импульс к уклонению, скажем, от летящего навстречу или падающего сверху камня, порождается не столько изменением угловых размеров и определенностью его формоочертаний, сколько мгновенной мобилизацией внутреннего опыта индивида, которая способствует стремительному прочтению им всей контекстной ситуации. Ведь точно та же траектория движения чего-то другого, скажем, колбасы, столь же мгновенно порождает у него полярно направленный импульс. Поэтому и формоочертания, и угловые размеры, и траектория движения - все это может быть отнесено только к первому роду информации. То есть к информации о том, какую, собственно, информацию должен реконструировать сам субъект напряжением своей собственной психики.

Словом, восприятие окружающей действительности ни в коем случае не может рассматриваться как простое запечатлевание ее воздействий на органическую ткань. Образ, порождаемый ими, ни в коем случае не может быть уподоблен тому механическому отпечатку, который оставляет падающий камень на податливом материале. Соотношение, существующее между матрицей и пуансоном, здесь недопустимо, ибо любое представление об объекте - это всегда самостоятельное воспроизведение ключевых для субъекта элементов его структуры в той или иной форме организации собственной деятельности индивида. И в этом отношении человек не ушел от одноклеточного: базисный способ постижения окружающей действительности, по-видимому, един для всей живой материи, ибо так или иначе реализуется на всех ступенях биологической систематики.

Но в чем же тогда отличие? Ведь нельзя же предположить, что наделенный сознанием человек за все миллионолетия своего становления и развития и в самом деле так никуда и не ушел от простейших. Несмотря на все то фундаментальное единство, о котором говорится здесь, должны, без сомнения, быть не только количественные, но и глубокие качественные отличия, в противном случае мы, несмотря на все предосторожности, все же замыкаемся в рамках примитивного преформизма.

Взять на себя смелость определения ключевых отличий психики человека от психики животного - трудно. Но на двух, как кажется, не последних обстоятельствах остановиться все же необходимо.

Первое состоит в том, что у человека следы того параллельного потока скрытых образов виртуальной действительности, которые, не прерываясь ни на единое мгновение, формируются психикой, наверное, любого уровня сложности, уже не подавляются "живым" восприятием окружающих его реалий. Движение этой иллюзорной действительности теперь уже само становится предметом анализа действующего субъекта. И это несмотря даже на то, что весь этот поток может не иметь решительно ничего общего с фактическим его окружением. Больше того, именно этот скрытый поток зачастую способен практически полностью подавлять собой непосредственное восприятие внешнего мира, заслонять его от какого-то внутреннего взора. Впрочем, и этого недостаточно, ибо в отличие от неуправляемых процессов, протекающих у животного, он уже не только явен человеку, но и полностью подвластен ему; его течение теперь определяется не законами какой-то слепой комбинаторики, но может осмысленно направляться и постоянно контролироваться им.

Второе составляет тайну нашего "Я".

Заметим, если любой психический образ - это только обобщенное отражение собственного опыта практической ориентации каждого индивида в окружающей среде, то никакой субъект не в состоянии отделить самого себя от внешней действительности, сформировать представление о "Я" и "не-Я". Собственное "Я" такого субъекта будет обязано включать в себя не только то, что ограничено его кожными покровами, но и без исключения все внешнее, что предстает перед ним. Строго говоря, в этом случае и объект, и субъект попросту исчезают, растворяясь в чем-то едином и нерасчлененном. (Выше мы уже говорили о субъект-объектном отношении: исходным представлением может быть только нерасчлененное на объект и субъект целостное отношение.) Предмет (окружающая действительность) оказывается не только решительно неотличимым от субъекта, но и абсолютно тождественным ему, ибо представляет собой ничто иное, как обобщение интегрального результата практического взаимодействия с ним. И наоборот, сам субъект оказывается абсолютно неотличимым от объекта, ибо и собственное самоощущение субъекта - это ведь все то же обобщение все того же опыта, в котором задействован все тот же самый предмет (окружающая действительность). А следовательно, никакое отчуждение внешней реальности как начала, существующего вне и независимо от человека, здесь невозможно, единственной реальностью может быть только слитное восприятие.

Все это одновременно означает, что невозможно и становление каких бы то ни было представлений о самом себе как о некоторой замкнутой самодостаточной монаде, существующей автономно от всего окружающего мира. И если крайним выражением взглядов, впервые сформулированных Беркли, был солипсизм, то и здесь мы сталкиваемся именно с его разновидностью; отличие только в том, что если так можно выразиться - это род не идеалистического, но вполне материалистического солипсизма. Впрочем, здесь начисто исчезают не только все критерии отличия объекта от субъекта, но и любые отличия материального от идеального, а значит, - и материализма от идеализма.

Чтобы лучше понять все это, на минуту закроем глаза и представим, что вся окружающая нас вселенная - это и в самом деле только плод нашего воображения, "комплекс ощущений". Сможем ли мы в этом - вдруг "захлопнувшемся" в нашем сознании - космосе отличить внешнее от внутреннего, вещественное от метафизического, "Я" от "не-Я"? Здесь не срабатывает даже тот "контрольный" вопрос, который когда-то был сформулирован Лениным: существовала ли природа до человека? Ведь в этом случае наше собственное "Я" поглотит собою без малейшего остатка и все то, что уже существует, и все то, что существовало задолго до нас, и все то, что будет существовать в этом иллюзорном мире после нас...

Так что формирование нашего "Я" (равно как и полное отчуждение противостоящего нам предмета в качестве абсолютно внешнего начала, которое существует независимо от нас и которое существовало задолго до нашего появления на свет) - это глубокая революция психики живого организма, которая еще требует своего объяснения. Как кажется, именно эта революция и отличает сознание человека от психики животного. Именно здесь скрывается, по-видимому, самая глубокая тайна познания.

На первый взгляд многое может быть объяснено уже простым вхождением орудия в деятельность вставшего на эволюционный путь антропогенезиса существа. Действительно, этот факт не может не изменять организацию восприятия окружающей среды организмом. Выше уже говорилось о том, что благодаря этому обстоятельству обменное взаимодействие с ней, или, другими словами, "субъект-объектное" отношение, становится более сложным (S-O-O), в его составе формируется взаимодействие двух самостоятельных объектов - предмета и средства практической деятельности (О-О). Поэтому собственно предмет как бы "отдаляется" от субъекта, и именно это "отдаление" со временем может быть служить причиной осознания его как некоторой самостоятельной вне и до него пребывающей сущности.