Культура, Истоки вражды

Обратимся к тому, о чем уже говорилось выше, ибо сказанное позволяет наметить определенную эволюционную линию, которая вкратце может быть сведена к следующим ключевым пунктам.

В самом начале этого процесса вещи помогают человеку освоить лишь те технологические связи, которые возникают между зависимыми друг от друга орудиями в интегральном пространственно-временном поле какого-то единого деятельного акта. Позднее вещи и те материальные связи, которые сами собой возникают между ними, начинают подчинять себе практически всю пластику индивида. А это значит, что и внутреннее строение всей уходящей на подпороговый уровень движения динамики его органов и тканей, в свою очередь, становится зависимым именно от них. Поэтому вещное окружение каждого человека, которое застает его при появлении на свет, оставляет неизгладимую всей его последующей жизнью печать на самом способе шифрации явлений реальной действительности.

Отсюда вовсе не удивительно, что в конце концов именно через вещи и их взаимоотношения каждый входящий в этот мир человек воспринимает все выработанные обществом ценности еще задолго до того, как начинается его действительное обучение.

Платоновский раб так никогда и не смог бы воспроизвести доказательство сложной геометрической теоремы, если, подобно какому-нибудь Маугли, он с самого начала воспитывался бы вне мира всех созданных человеком вещей. Кстати, и у Киплинга обретение его героем лучших черт, свойственных человеку, наверное, не в последнюю очередь обусловлено именно тем, что уже формировалось в нем с первых от рождения дней, ибо вне человеческого общества он оказался отнюдь не сразу. Таким образом, собственно знаковые системы, которые последовательно осваиваются нами по мере нашего вхождения в сложившийся социально-культурный контекст, оказываются эффективными исключительно потому, что ими вызывается к жизни то, основание чего уже было заложено в нас задолго до этого вещным окружением человека.

И, наконец, во многом именно полное погружение в мир искусственно создаваемых вещей начинает формировать в каждом из нас что-то выходящее из пределов материальности в сферы отвлеченной от всякой вещественности метафизики, иными словами формировать в нас не только то, что так или иначе связано с их антропометрическими параметрами, текстурой, дизайном или функциональным назначением, но и чисто гуманитарные ценности того общества, в котором мы появляемся на свет. Включая и такие тонкие материи, как его нравственный идеал. Вещи становятся не просто знаками, но символами.

Словом, можно наметить определенную эволюцию того нового начала, которое впервые в природе рождается где-то в нашей душе или нашем сознании при взаимодействии с вещью. С самого начала оно представляет собой некую лишенную осязаемости абстракцию, уровень которой абсолютно недоступен пониманию животного уже только потому, что объективное ее содержание выходит далеко за пределы чисто биологических форм движения. Но чем выше по лестнице восхождения, тем сложней уровень подобных абстракций, тем тоньше и неуловимей их скрытое содержание, тем большее напряжение требуется для постижения их существа.

При этом заметим: поступательное движение всего того, что пробуждается в нас, зачастую происходит совершенно независимо от развития самой вещи. Больше того, сама она может вообще не меняться. В самом деле, вся эта линия может быть прослежена не только в там, где речь идет об историческом развитии всего общества, но и в индивидуальном становлении каждого отдельно взятого человека. Его взгляд на один и тот же предмет может меняться - и меняется (зачастую весьма радикально) - на протяжение всей жизни; на протяжение всей своей жизни человек открывает в нем все новые и новые измерения, в то время как сам предмет может все это время оставаться неизменно тождественным самому себе.

Так, переход от геоцентрической картины мира к модели, созданной Коперником, может иллюстрировать собой оба аспекта: и исторического развития коллективного сознания, и путей искания индивидуального духа - структура же самого предмета, который объясняется ими, не претерпела решительно никаких (значимых) изменений. Поэтому логика подобного восхождения отражает собой не развитие (во всяком случае не только) отображаемой в понятиях действительности, но поступательное развитие собственной души человека.

Здесь нет никакой подмены тезиса; переход от искусственно созданной вещи, не встречающейся в природе, к теоретической модели общего мироустройства - это вовсе не внезапный перескок с одного на другое. Дело отнюдь не ограничивается только кругом непосредственного вещного окружения человека. Вспомним то, о чем уже говорилось в первой части: в определенной мере все то, что обнимается нашим разумом, является искусственно созданной вещью, ведь без исключения все достояние нашего сознания является не чем иным, как результатом сложной и пока еще непонятной логической операции объективации нашей собственной практики. Поэтому сказанное здесь может быть распространено на любой предмет вообще, как, впрочем, и на весь вошедший в нашу практику мир.

Таким образом, причина всех тех трансформаций, которые происходят в нашем сознании, находится отнюдь не вне нас, но в самой глубине нашего собственного духа, - только там может скрываться источник всего нового, что всю жизнь открывается перед нами. Внешние материальные воздействия, разумеется, могут накладывать какой-то свой отпечаток, но не в состоянии ни инициировать вечный труд созидающей самое себя души, ни тем более руководить им. И даже направляемый к нам кем-то извне дифференцированный поток знаков сам по себе не может породить в нас решительно ничего.

Да, регулируемый и ведомый кем-то другим, он и в самом деле в состоянии помочь этому ни на единое мгновение не прерывающемуся труду, но только в том случае, если его субъект открыт именно этому потоку. Давление знаковой стихии каждый раз лепит из не оправленного в строгие формы интегрального опыта индивида что-то определенное и законченное, но только в том случае, если ответный порыв его души как-то по-своему преобразует каждый воспринимаемый ею импульс. Там же, где нет никакого встречного движения, нет и не может быть ничего; решительно ничто не может быть "вложено" в чью бы то ни было голову, ничто не может быть получено уже готовым к интеллектуальному потреблению...

Словом, приходит время и наше сознание начинает обнимать собою весь окружающий нас мир, в исходной же точке развития азбука ответа начинает усваиваться каждым из нас под воздействием именно того вещного окружения, которое встречает нас при нашем появлении на свет. Поэтому основные черты всего этого вещного мира не могут не передаваться нам; и все этнокультурные отличия материального окружения человека в конечном счете проявляются в определенности незримо формируемого у него этотипа. Не столько естественным природным особенностям региона, сколько характеристикам искусственно созданной вещной среды (и, разумеется, базисным правилам взаимодействия с нею) мы обязаны формированию самой возможности последующего обучения.

8

Но все же последовательное восхождение от пусть и сложных для понимания представлений о технологических связях между орудиями (этом зародыше причинно-следственного континуума), которые формируются в процессе ритуальной коммуникации, к еще более сложным абстракциям "звездного неба над моей головой и нравственного закона во мне", которые могут сформироваться лишь на фундаменте собственно знакового общения, обусловлено не только изменением самой природы коммуникационных систем.

Воспарение над материальным не может произойти там, где нет радикальных изменений в самом способе бытия индивида. Таким радикальным изменением предстает разрушение целевой структуры его деятельности а также преобразование всей структуры потребностей эволюционирующего в сторону человека существа. В другом месте ("Рождение цивилизации", "Логика предыстории") подробно рассматриваются эти процессы, здесь же, чтобы не отвлекаться на детали, можно резюмировать: в результате разрушения целевой структуры деятельности и радикального изменения состава базисных потребностей субъекта главенствующим мотивационным началом становится вновь формируемая потребность в самой деятельности. Жирно подчеркнем: не в предмете, способном удовлетворить ту или иную нужду организма, но именно в деятельности; не в деятельности, направленной на удовлетворение той или иной потребности, но в деятельности "вообще".

Конечно, там, где существует лишь ограниченный спектр доступных индивиду форм практики, эта вновь формирующаяся потребность живого тела может быть реализована только погружением в какую-то одну из общего их арсенала, только обращением к уже известному. Кстати, именно поэтому и может сформироваться такой промысел развивающегося сообщества, как производство орудий впрок. Ведь производство чего бы то ни было впрок, в задел не может быть инициировано непосредственным велением желудка; если бы всякий раз, когда возникает нужда в чем-то определенном, индивид вынужден был бы начинать ее удовлетворение с поиска или производства подходящего орудия, любой вид был бы просто обречен на стремительное вымирание. Вернее, впрочем, сказать, что такой вид просто не смог бы сформироваться вообще.

В силу этого все те звенья единого цикла, которые с вхождением орудий обязаны предшествовать непосредственному потреблению, там, где их могут отделять от этого заключительного звена большие пространственно-временные разрывы, в состоянии выполняться лишь в свободном от физиологического диктата потребности состоянии. Это означает, что сложившаяся эволюционным путем целевая структура деятельности под влиянием систематического применения орудий начинает разрушаться. Из нее выделяются звенья, выполнение которых уже не подчинено конечной, объединяющей и наполняющей смыслом все предшествующие, цели - непосредственному потреблению. Между тем только непосредственное потребление, только физиологическая потребность живого тела выступает единственным стимулом направленной активности. Немотивированной вообще ничем деятельности не существует, это - биологический нонсенс. Поэтому необходимость постоянного изготовления каких-то вещей впрок заставляет предположить, что с постепенным вхождением орудий в базисные формы жизнеобеспечения рядом со всей суммой потребностей в чем-то конкретном встает потребность в деятельности "вообще", и производство орудий начинает подчиняться велению именно этого нового стимула.

(Строго говоря, потребность в деятельности, не связанной с удовлетворением какой бы то ни было конкретной потребности существует у многих, в особенности у высокоорганизованных видов, поэтому правильно было бы говорить не столько о ее возникновении, сколько о постепенном превращении в основной, главенствующий стимул.)

Вообще говоря, подчиняясь этому неопределенному стимулу, субъект может заниматься чем угодно, лишь бы это занятие имело какую-то упорядоченную целевую структуру и было доступно ему. Поэтому допустимо предположить, что если бы существовала возможность появления таких форм практики, которые вообще не связаны с непосредственным жизнеобеспечением, субъект деятельности, руководимый насущной потребностью в проявлении любой структурированной активности, свободно устремился бы и сюда. Он мог бы, подобно предмету солдатского юмора, перетаскивать с места на место какие-нибудь кучи, рыть канавы "от забора и до обеда" и так далее. Наглядным подтверждением тому могут служить обнаруживаемые во всех частях света омертвляющие гигантские объемы живого труда грандиозные мегалитические постройки, призванные обустроить загробную жизнь мертвецов культовые сооружения, наконец, ирригационные каналы, о которых говорилось в "Рождении цивилизации".

Правда, здесь можно было бы возразить тем, что ирригационные каналы, которые в одном ряду с мегалитическими конструкциями, храмами и сооружениями заупокойного культа дают старт собственно цивилизации, в отличие от них, никак не свободны от жизнеобеспечения формирующегося общества. Ведь во всех этих занятиях можно найти определенный практический смысл. Но этот аргумент едва ли состоятелен: ведь так даже потребность человека в стихосложении можно объяснить чисто прагматическими и утилитарными причинами. А ведь и в самом деле: то напряжение духа, которое требуется для извлечения "единого слова" из "тысячи тонн словесной руды", не может не тренировать творческое сознание; в свою очередь, тренированному сознанию куда легче изобрести или усовершенствовать какой-нибудь плуг или колесо. Поэтому и здесь могут выстроиться довольно четкие и безупречные в своей утилитарной направленности контуры вполне законченного "технологического" цикла: "землю попашет, попишет стихи..."

Разрушение целевой структуры деятельности имеет принципиальный характер. Ведь там, где направленная активность вызывается к жизни настоятельным голосом конкретной потребности, еще возможно ограничить возбуждение интегрального опыта активизацией лишь небольшого - соответствующего именно этой потребности - сегмента. Поэтому любая поисковая деятельность, в режим которой переходит субъект, повинуясь ее повелительному голосу, совершается под непосредственным контролем именно выделенного фрагмента единого целого; именно он выступает как полный контекст текущего поведенческого акта. Такая организация управления им дает возможность отсечь все ненужное индивиду в настоящий момент и полностью сконцентрироваться на главном. А значит, существенно повысить эффективность поиска.

Разумеется, это не означает, что организм остается глух ко всему тому, что выходит за пределы полного контекста удовлетворения сиюминутно ощущаемой нужды; ключевые факторы внешней среды, влияющие на жизнеобеспечение или способные поставить его под угрозу, отслеживаются им постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в сутки. Но все же многое, не имеющее прямого отношения к сиюминутно ощущаемой потребности, как кажется, способно пропускаться мимо внимания биологического субъекта.

Однако там, где предметная целевая деятельность практически полностью отрывается от потребления (другими словами, там, где она уже не завершается непосредственным потреблением конечного продукта) предварительный отсев информации, вернее сказать блокирование неактуальной части интегрального опыта, становится невозможным. Поэтому с разрушением целевой структуры первичное возбуждение должно сообщаться уже не отдельному фрагменту единого, но всему опыту индивида в целом. Отсюда любой исполняемый в настоящее время деятельный акт оказывается под информационным контролем всего опыта, теперь уже именно он должен формировать собой полный контекст любого направленного движения.

Не исключено, что это приводит к некоторому торможению реакции там, где все может быть выполнено рефлекторно, но выигрыш в ситуациях, не разрешаемых автоматически, но требующих известной импровизации, - несомненен. В частности это обусловлено тем, что растворение любого действия в контексте интегрального опыта открывает возможность применения одних алгоритмов в структуре совершенно других целевых процессов. А значит, и любое новообретаемое умение, любой вновь формирующийся навык отныне могут быть востребованы в составе иных, абсолютно не связанных с какой-либо данной потребностью, форм деятельности.

Понятно, что все это резко интенсифицирует обучение индивида и позволяет ему за сравнительно короткий срок ученичества полностью освоить те основные формы жизнеобеспечения, которые сложились в его сообществе.

9

Но дело не только в интенсификации обучения.

Меняется вся архитектура тех внутренних информационных потоков, которые порождаются в нас самих. Ведь отныне и каждое отдельное внешнее воздействие на человека преломляется им уже не через призму ограниченного - отвечающего конкретной ситуации - сегмента индивидуальной памяти, но скрыто анализируется именно всем его опытом; любой сигнал внешней действительности немедленно мобилизует весь информационный багаж, накапливаемый каждым из нас к настоящему моменту, то есть к моменту восприятия знака. Впрочем, не только мобилизует, но и каким-то образом перестраивает его, ибо теперь этот опыт - пусть даже и в микроскопических масштабах - обогащается каким-то новым содержанием, которое отныне уже невозможно игнорировать. Поэтому точно такое же воздействие точно такого же объекта среды в другой раз может восприниматься нами уже по-другому, ибо здесь должен сказываться также и опыт первого столкновения с ним. Нельзя не только дважды войти в одну и ту же воду,- нельзя один и тот же сигнал дважды преобразовать в одну и ту же информацию.

Разумеется, сказанное относится не только к тем сигналам, которые порождаются естественно-природным окружением человека, но и вообще к любому знаку, воспринимаемому им в ходе общения с себе подобным. Точно так же, как и при восприятии сигналов природной среды, уже в процессе опознания любого формируемого человеком знака немедленно мобилизуется весь опыт индивида. Именно поэтому - повторимся - в одном и том же знаке нельзя дважды увидеть одно и то же, ибо то новое, что порождается в нашем сознании с его восприятием, теперь уже на какое-то время, а то и навсегда, остается с нами. А следовательно, на какое-то время, а то и навсегда входит в то содержание, которое отныне всякий раз воссоздается нами при восприятии уже не только этого, но и любого другого знака. Ведь тот факт, что при восприятии любого знака всякий раз скрыто мобилизуется интегральный опыт индивида, означает, что на целостное содержание этого опыта не могло не наложить какую-то свою печать содержание впервые воспринятого нами нового для него знака. Любой новый знак всегда вносит что-то свое не только в тот непосредственный ограниченный контекст, которому он принадлежит, но и в целостное содержание всего того, что объемлется нашим сознанием вообще. А это, в свою очередь, означает, что и содержание любого уже освоенного нами знака никогда не остается тождественным самому себе, ибо любое вызываемое из глубин нашего духа содержание обязательно будет нести на себе печать уже обогащенного освоением нового знака интегрального опыта.

То обстоятельство, что каждый знак всякий раз мобилизует и как-то по-новому перестраивает без исключения весь опыт человека, до некоторой степени эквивалентно тому, что содержание любого из них оказывается сопоставимым со всем содержанием индивидуализированной им культуры, вернее сказать, со всем содержанием индивидуальной памяти, ибо культура не исчерпывает собой всего ее достояния.

Другими словами, порождаемое любым знаком содержание в принципе не поддается точному определению, понятому как "положение пределов". Больше того, у него, по-видимому, вообще не существует формальных доступных строгой верификации границ; и если мы вздумаем дать действительно полное и точное его описание, которое не требовало бы отсылок к каким-то дополнительным источникам, мы будем обязаны включить в него все содержание всех справочников и энциклопедий, архивов и музеев, аккумулирующих в себе едва ли не всю национальную память... Обозначение такого простого начала, как "хлеб" для наших соотечественников будет далеко не полным если исключить из него всякую память о поволжском голоде и ленинградской блокаде; "кров" не будет исчерпан даже всеми видами приюта, если отсюда будет исключено вошедшее в самую душу народа заступничество Богородицы; "любовь" не раскроет в себе и половины своего содержания, даже если ее описание обнимет собой от "Песни песней" до булгаковского "Мастера и Маргариты", но при этом забудет о вечной рязанской "жалости"...

Впрочем, как уже было замечено, все это справедливо лишь до некоторой степени. В действительности же здесь различается отнюдь не собственное содержание знака, но лишь тот отраженный им свет, который отбрасывает на него сама наша память, наша же собственная культура. Так зеркало вмещает в себя только то, что могут сформировать все механизмы нашей собственной психики; и назначением знака, точно так же, как и функцией зеркала, является высветить перед каждым из нас все то, что сформировалось именно в его сознании. Зеркало может быть прямым, может быть искривленным, может вообще иметь самую невообразимую форму, которая до неузнаваемости исказит все, что только возможно, но ни одно из них не способно дать отображения, не замутненного решительно никакой субъективностью.

Любой знак - это не более, чем отражающая поверхность, в которую мы, не замечая того, пристально вглядываемся каждый раз, когда обращаемся к нему. Определенность самого знака, взятого безотносительно к той скрытой духовной работе, которая проводится каждым из нас всякий раз при его восприятии, - это всего лишь определенность ее внешней геометрической формы, которая может быть наполнена едва ли не любым содержанием. Поэтому на самом деле никакое, даже самое полное, определение знака, которое закрепляется во всей совокупности академических словарей, не в состоянии раскрыть подлинное его значение, и только полная совокупность определений всех знаков вместе может дать близкое к истине представление о каждом из них в отдельности. Но в каждом частном акте индивидуального знаковосприятия всплывающее содержание обнаруживает в себе лишь достояние нашего собственного духа, лишь то, что было индивидуализировано нами из общей культуры нашего социума.

Тайна содержания любого знака кроется только нас самих. Причем в каждом из нас, ибо эта тайна глубоко индивидуальна. В действительности ни один из транслируемых нам знаков не несет в структурах своей материальной оболочки решительно никаких указаний на то, что именно будет воссоздано нами в результате его восприятия; все встающее в нашем сознании под его воздействием на самом деле - это результат нашего собственного творчества и ничего иного. Подлинная роль знака, как уже говорилось, заключается совсем не в том, чтобы вдруг вложить в нашу душу откровение порождаемое кем-то другим, - но в сиюминутном придании какой-то определенной формы всему тому, что самостоятельно копилось каждым в сущности всю его жизнь.

Каждый раз любой воспринимаемый индивидом знак своим особым образом форматирует все достояние его сознания, и подлинным значением знака оказывается именно этот формат, который сообщается ему, а вовсе не то содержание, которое закрепляется в различного рода словарях или справочниках. Обращаясь к другому образному ряду можно сказать, что знак - это только специфическая форма сосуда, который может быть наполнен совершенно различным содержанием, собственно же содержание производно только от целостной индивидуализированной самим человеком культуры.

Понятно, что все это применимо не только к отдельно взятому знаку, но и к каждому дискретному информационному импульсу, который входит в некоторый единый упорядоченный знаковый поток. Вновь прибегая к уже приводившимся сравнениям, можно сказать, что определенным образом структурированный, любой упорядоченный поток знаков допустимо уподобить последовательности неуловимых прикосновений чутких пальцев скульптора, которые придают что-то оформленное всему тому, что в аморфном виде уже содержится в каких-то тайниках нашей души, - но любое из этих прикосновений как-то по-своему преобразует сразу весь копимый и сохраняемый нами информационный массив. Без исключения каждому из этих импульсов повинуется все содержание интегрального опыта индивида, поэтому каждое из этих прикосновений - на деле всего лишь единая (в пределах этотипической общности) формула его преобразования. Словом, главным образом и в первую очередь от полного внутреннего содержания нашего собственного опыта зависит то, что именно будет воспроизведено нами в результате скрытой переработки любого потока знаковых посылов.

Просто, говоря словами святого апостола Павла, - "сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам"...

Конечно, и способ структурирования этого потока играет свою, зачастую весьма значительную, если не сказать решающую роль; больше того, в известной мере и сама форма упорядочивания знаковых импульсов может составить собой предмет особого искусства. Сама жизнь показывает, что достижение того духовного консонанса, без которого невозможно абсолютно никакое общение между людьми, во многом зависит именно от способа структурирования того знакового массива, который и подлежит трансляции. Неудачно построенная последовательность знаков может вести вообще в никуда, и слова все того же Павла: "...когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих" говорят в частности и об этом.

"Юродство проповеди", может быть, один из самых великих даров, когда либо ниспосланных человеку. Так, прописные истины, которые мы слышим на каждом шагу, часто раздражают нас, а еще чаще - просто отскакивают, как горох от стены. Но все же иногда именно в них, и в первую очередь благодаря удачно найденному проникновенному слову, вдруг открывается что-то такое, что переворачивает всю нашу жизнь.

Говорят, Альберт Эйнштейн был отвратительным лектором. Да, это так - он и в самом деле перевернул все представления человека о физическом мире, но все же не он, а рядовой педагог сделал его открытия всеобщим достоянием. Поэтому вовсе не случаен тот факт, что великому искусству упорядочивания знаковых потоков специально учат и проповедников и педагогов. Но все же никакое искусство не в состоянии подменить собою созидательный труд собственной души внимающего им человека.

10

Итак, каждый знак одновременно мобилизует и перестраивает все достояние памяти индивида и в то же время ни один знак вообще не несет в себе никакой информации об отдельно взятом предмете, а только служит указанием на способ специфического форматирования его интегрального опыта.

Это обстоятельство не может не найти своего отражения в способе систематизации тех представлений об окружающей нас природной и социальной среде, которые формируются у нас.

Действительно, если все достояние нашего сознания оказывается ничем иным, как непрерывно, на протяжение всей жизни, самостоятельно возводимой, надстраиваемой и перестраиваемой каждым конструкцией лишь его собственного опыта, общая структура всех представлений человека об окружающем мире всегда будет строиться по некоторому пирамидальному иерархическому типу, в соответствии с которым едва ли не все предикаты объективной реальности обязаны быть лишь частной формой проявления каких-то более общих свойств чего-то единого и целостного. Ведь и в самом деле, простые и незамысловатые первичные представления ребенка и сложно организованные воззрения зрелого человека на одну и ту же реальность - это не разные вещи, одно возникает из другого. Поэтому мир в принципе не может рисоваться человеку суммой рядоположенных сущностей, изначально обладающих равным статусом; он обязан определенным образом субординироваться, и строгая субординация всех вещей должна отражать внутреннюю организацию самого процесса их постижения.

Вечное отношение рода и индивида, общего и единичного, целого и его части, глубокая генетическая связь между этими полярными вещами - это в первую очередь способ структуризации тех потаенных созидательных процессов, в результате которых каждый раз впервые каждым из нас порождается или воссоздается определенная информация о чем бы то ни было, и только во вторую отражение тех объективных отношений, которые властвуют в окружающей нас природе. Словом, это отражение не столько имманентной природы вещей, сколько природы нашего собственного духа. Правда, здесь следует напомнить, что законы нашего духа не возникают сами по себе в нем самом; они отнюдь не автономны от законов объективной реальности. Просто сначала именно эта реальность должна сформировать все извивы нашего этотипа, и только потом на его фундаменте воссоздать принципы своего собственного устройства в сложившихся у нас алгоритмах чисто интеллектуальной деятельности. Поэтому вполне справедливо и обратное утверждение о том, что в нашем сознании воссоздается именно "вещь в себе", именно то, что она есть независимо от нас.

Отсюда вовсе не удивительно, что уже самые первые стихийные представления человека о мире упорядочиваются в виде некоторой гармоничной иерархически построенной системы, в которой какие-то высшие общие сущности не только организуют бытие как всех окружающих его вещей, так и его самого, не только придают строгую определенность всему множеству дискретных явлений, но и прямо порождают их. Тотемное мышление, больше того, тотемная организация без исключения всего того, в чем растворяется бытие каждого отдельно взятого человека на самой заре цивилизации, вероятно, не в последнюю очередь является производной именно от этого.

Тотем - это одна из первых (возможно, даже самая первая) форма осознания человеком глубокого единства окружающего мира, системного осмысления его внутреннего устройства. При этом сам мир вовсе не противостоит человеку как некоторая внешняя по отношению к нему и независимая от него сущность. Мы уже говорили, что первичное сознание не может вычленить самое себя из всего окружающего. Поэтому и собственная жизнь человека, тайна его собственного "Я" оказывается вплетенной в единую организацию бытия этой целостной объемлющей все и вся сверхсистемы. Все здесь пронизано генетическими связями, все свойства вещей, равно как и способности самого человека, оказываются проявлениями чего-то одного, восходят к некоторому единому началу.

Одновременно тотем оказывается и проявлением того глубокого единства, которое пронизывает и скрепляет именно данную общность; любой же, кто прямо не принадлежит к ней, - это не просто чужой, но структурная часть какого-то инородного, совсем по-другому устроенного и, возможно, даже враждебного, мира.

Это только сегодня, на исходе двадцатого столетия мы сознаем глубокое наше родство со всеми, кто обнимается единым понятием Homo sapiens, будь то австралийские аборигены, африканские пигмеи или американцы. Между тем вполне сформировавшийся человек существует уже не один десяток тысяч лет, однако еще в начале шестнадцатого столетия, то есть по общеисторическим меркам еще совсем недавно, администрация новых провинций испанской короны официально запрашивала церковь о возможности или, напротив, недопустимости отнесения аборигенов Нового света к человеческому роду. И вовсе не исключено, что холокост Конкисты, был обусловлен не только неутолимой алчностью чумой свалившихся на новый континент свирепых пришельцев, но и смутным их подозрением в причастности местных племен к чему-то враждебному самой человеческой природе. Вспомним, ведь даже Лас Касас, совесть Конкисты, признав наличие человеческой души у краснокожих, так и не смог поверить в причастность к человеческому роду толстогубых курчавых существ с неправдоподобно черной кожей.

В начале же своей истории человеку для осознания своего единства со всеми подобными ему не хватает очень многого, ибо главенствующим здесь является отнюдь не внешнее подобие, но именно включенность в ту систему субординационных и генетических связей, которые пронизывают весь дарованный ему мир, или, напротив, чужеродность по отношению к ним. Да и сама внешность нисколько не способна обмануть его; ведь сходство и тождество рисуется только поверхностному надменному взгляду ученого нового времени, в сущности давно уже оторвавшегося от природы и неспособного видеть очевидное для человека, чья культура исключает возможность насилия над ней и ее подчинение своим мелочным утилитарным запросам. Там, на самой заре истории, человек глядит на мир совсем по-иному и замечает в нем такие подробности, какие просто недоступны нам; поэтому все этотипические отличия, которые (пусть и в микроскопических дозах) неизбежно проявляются в общем рисунке и ритмике движений, немедленно выдают принадлежность к чему-то чужому в сущности с той же степенью точности, с какой сегодня улавливаемый нами акцент обнаруживает иноплеменника.

Говоря иными словами, внешнего подобия для него попросту нет, ибо уже сама пластика движений любого человека предстает столь же точным "паспортом", каким впоследствии становятся племенные узоры и украшения. Поэтому зачастую во многом из того, что спесивому нашему современнику представляется неотличимым, далекий наш предшественник явственно видел прикосновенность к какому-то чужому дальнему миру. Пользуясь избитыми примерами, можно сказать, что для европейца все китайцы - на одно лицо, для самих же китайцев нет и двух одинаковых соплеменников.

Становление тотемного мышления лишь идеологизирует все отличия между явлениями окружающей его действительности, вернее сказать, отливает их в строгую понятийную форму какой-то все объясняющей мифологемы. Поэтому видеть в нем только зарождение начал иррационального отношения человека к миру, формирующегося параллельно с "правильным" его познанием, из элементов которого через тысячелетия появится наука, абсолютно неверно. В сущности это такая же строгая форма его постижения, как и сама наука для нашего современника. Собственно, это и есть тогдашний эквивалент сегодняшнего научного познания, ибо тотемизм - это в первую очередь классификация явлений, объединение всех их системой субординационных и генетических связей, словом, познание всей окружающей человека действительности в единстве и взаимодействии всех ее элементов. Культ же тотемного его предка в сущности мало чем отличается от современного культа материи, "большого взрыва" или тому же подобных вещей, полагаемых нами в самое начало всего сущего. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сам этот предок зачастую столь же легко и естественно укладывается в общий рацион пращура, сколь и все прочее доступное ему. Впрочем, нередко и сам тотемный предок олицетворяет собой поначалу лишь наиболее распространенный или наиболее доступный предмет именно этого рациона.

Все последующие культуры, сменяющие исходные тотемические представления, в этом смысле мало чем отличаются от них. Они лишь преобразуют по-своему тот взгляд на мир, который родился уже с самой первой вспышкой человеческого сознания. Так, античное мировоззрение живописует все детали окружающей нас действительности как следствие прямого вмешательства несмертных богов, каждый из которых ответствен за что-то свое и вместе с тем всецело подчинен незыблемым законам все той же единой строгой иерархии, которая устанавливается невластной даже им самим силой. Вера в единого Бога-Творца вселенной в еще большей степени упорядочивает и систематизирует субординационные связи между всеми явлениями макрокосма. Да и современное нам научное мировоззрение по-своему воспроизводит все то же впервые порожденное еще нашим далеким пращуром представление о пронизанной глубоким единством и генетическим родством Вселенной.

Словом, и тотем, и материя, и Бог - все эти понятия отображают собой субстрат того высшего единства и генетического родства, цементирующего все то, что существует в этом мире, и неколебимая вера в это родство и единство является едва ли не движителем всей истории человеческой культуры. Поэтому в определенной мере все эти понятия синонимичны, все они - суть разные исторически сменяющие друг друга имена чего-то одного.

11

Это единство и системность окружающего нас мира, его отталкивающаяся от какого-то всепорождающего первоначала строгая иерархическая упорядоченность, в конечном счете могут быть прослежены не только в этих соразмерных бесконечности предельно общих понятиях, но и в каждом отдельном знаке.

В самом деле: если любой отдельно взятый знак активизирует вовсе не изолированный фрагмент хранимого нашей памятью прошлого, но именно полный опыт любого человека, если действительным значением каждого знака оказывается не что иное, как все достояние духа, накапливаемое каждым из нас к моменту его восприятия, то в известной мере синонимичными должны быть все формируемые нами знаки.

Иначе говоря, полный объем значения любого отдельно взятого знака при всей особенности - и подчас даже уникальности - имманентного ему содержания будет количественно равен объему не только всякого другого, но и полному объему значения всей совокупности знаков, рожденных нашей цивилизацией, вообще. Такое положение вещей сильно напоминает математические парадоксы рожденной Георгом Кантором теории множеств, в которой часть может без остатка вмещать в себя все целое, но при этом оставаться лишь структурной его составляющей. Разница здесь лишь в том, что фиксируемый подобной частью объем каждый раз оказывается структурированным как-то по-своему, ибо каждый отдельно взятый знак представляет полное содержание всей индивидуализированной нами культуры все же по-разному.

Впрочем, если уж затронута теория множеств, может быть, правильней было бы сказать, что содержание знака - это вовсе не дискретный элемент какого-то составного множества, но лишь специфический способ его интегрального представления. Так, образно говоря, один и тот же ряд, скажем, бесконечный числовой ряд может быть окрашен в разные цвета: синий, зеленый, серобуромалиновый и так далее. Определенность значения - это индивидуальность цветового оттенка, но каждый из них окрашивает без исключения все исходное целое.

Но при всей парадоксальности этого положения только способность каждого знака без остатка вмещать в себя интегральный опыт человека, и делает возможным безошибочное прочтение нами любого фрагмента целостной реальности. Сама организация нашего мышления такова, что ни один элемент внешнего мира уже не может быть объяснен сам из себя, вне связи со всей окружающей его и нас объективной реальностью. Ключом не только к его пониманию, но и вообще к его идентификации и даже к простому отличению его от всего прочего является только то целое, которое постоянно, на протяжении всех двадцати четырех часов в стуки, скрыто воспроизводится нами. Именно благодаря такой организации уже на самой заре человеческой истории мысль о глубоком генетическом единстве, иерархической подчиненности и тесной взаимозависимости всего сущего образует собой аксиоматическое ядро нашего мировоззрения, которое, как кажется, ни одной культурой на протяжении всех последующих тысячелетий так никогда и не было поставлено под сомнение.

В общем, как сам человек - образ и подобие Божие - всегда хранит в себе негасимый свет Его вечной тайны, значение любого порождаемого им знака оказывается тенью того великого слова, которое, как сказано в евангелии от Иоанна, когда-то положило начало всему. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Иначе говоря, само Слово оказывается по своему объему равным и тождественным Ему; созидающее весь этот мир ("Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть"), оно и не может быть иным. Но в этом, может быть, самом известном стихе апостола светится и разгадка тайны человеческого слова. В сущности Слово Бога и слово человека оказываются столь же сопоставимыми между собой, сколь океан и вмещающая в себя едва ли не всю безмерность его содержания малая капля воды.

Кому не нравится этот понятийный ряд, можно привести другой, диаметрально противоположный ему, но при всем этом утверждающий абсолютно то же. Сознание это высшая форма движения материи. Но именно всей материи, а вовсе не тех биологических тканей, состав и объем которых ограничен кожными покровами нашего собственного тела. Но если так, то и любое его проявление, любой, порождаемый им образ - это не движение каких-то ограниченных структур, но дыхание Космоса. А значит, достаточно внимательный анализ рано или поздно обязан выявить в нем без исключения все, что обнимается этим высшим единством. Так даже мельчайшая капля воды при тщательном анализе обязана обнаружить в себе всю "таблицу Менделеева". Но капля - это нечто простое, порождаемый же нашим сознанием образ отделяет от нее огромная, в сущности неизмеримая, дистанция. Поскольку же каждый образ как-то по-своему отображает именно все целое, границы которого теряются где-то за траекториями субнуклеарных частиц и очертаниями межгалактических констелляций, полная их сумма - это величина, действительное содержание которой ничуть не превышает качественных границ любой отдельной составляющей ее единицы.

Любое слово любого языка без остатка растворяет в себе всю культуру его носителя. Поэтому видеть в нем некое подобие плоского ярлыка, навешиваемого лишь на какой-то отдельный предмет для простого отличения его от всех прочих, было бы столь же наивным, сколь и ошибочным.

Все это проходит мимо нашего сознания, где-то под его поверхностью, на которой каждый знак отпечатывает что-то строго индивидуальное и, как правило, резко отличное от всего остального. Возможно, к счастью для нас, ибо если каждый раз погружаться в бездну полного значения каждого слова, значит, даже не начать диалог. Но в той потаенной глубине внутриклеточных микропроцессов, до уровня которых распространяется действительное распознавание любого извне поступающего к нам сигнала, всякий раз вызываются к жизни все кодируемые ими особенности индивидуального мира человека. Эти процессы практически полностью скрыты от нас, и все же именно они лежат в самой основе формирования любого психического образа. Так даже самые сокрушительные сотрясения океанского дна не замечаются кораблями на его поверхности. Поэтому повседневный знаковый обиход оперирует далеко не полным содержанием того, что в действительности пробуждается к жизни в ходе любого информационного обмена. Платон выразил все это в образной форме пещеры, на освещенную стену которой отбрасываются бледные тени разнообразных вещей, проносимых мимо ее входа, и привычное нам значение обыденных слов - это не более чем подобные тем бледные тени многокрасочных вещей. Вечный театр теней - вот что такое речевая наша повседневность. Но все же и в ней время от времени даже в одном случайно брошенном слове вдруг обнаруживается такая бездна, заглянув в которую мы сразу становимся иными.

Способность знака - каждого знака! - вызывать в нас сразу весь индивидуальный опыт, всю индивидуализированную нами культуру заслуживает того, чтобы остановиться на ней.

Вспомним. Точный и наблюдательный Матфей, бесхитростный Марк, поэтичный Лука и блестяще образованный романтик Иоанн оставили нам описание всего нескольких лет (и всего нескольких трагических и прекрасных дней) служения одного человека. Но эти не столь уж и многословные их описания со временем образовали собой самый каркас всей европейской культуры. Действительно, если сегодня каким-то чудесным образом вдруг исключить из нашей памяти все то, что вызывается в нас их Евангелиями, мгновенно рассыплется все аккумулированное ею за более чем полтора тысячелетия. Вся эта культура станет столь же недоступной для нас, как и свод знаний какой-нибудь далекой инопланетной цивилизации.

При этом даже неважно, читал ли в действительности человек то, что было оставлено нам евангелистами, или - шире - всю Библию в целом, - ключевые ее образы давно вошли в кровь европейца через самый воздух культуры, которым мы начинаем дышать уже со дня нашего рождения. Так сегодня вовсе не обязательно читать самого Евклида: чтобы проникнуть в строй его мысли достаточно изучить современный учебник геометрии для средней школы.

Именно поэтому даже в нашей стране, даже в самый разгар "воинствующего атеизма" полного освобождения сознания от того образного строя, который вызывался Священным писанием, никак не получалось. Больше того, многое в идеологии и даже в самой символике диктатуры пролетариата было производно именно от них.

Примеры? - пожалуйста!

Кому из тех, кто в смутные годы исторического перелома шел в авангарде богоборчества, не была знакома величественная и торжественная похоронная песнь российского пролетариата "Вы жертвою пали"? Песни, подобные этой, и в самом деле способны были поднимать народ на борьбу. Во многом именно благодаря их поэтике, их ритму, вызываемым ими образным строем незримо рождалось то особое эмоциональное состояние, в котором даже слабый человек противоставал самой стихии зла - и побеждал. Но вспомним же и то, что в действительности вызывалось ею. Вот слова из этой скорбной песни:

"...А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая,

Но грозные буквы огнем на стене

Чертит уж рука роковая..."

Не эти ли, восходящие к, может быть, самому известному эпизоду из книги пророка Даниила стихи о последнем пиршестве царя Валтасара, рождали-таки светлую веру в грядущую победу движения даже в ритуальном плаче о его поражении. Ведь памятно всем, что пророчество ("мене, текел, упарсин"), таинственной рукой начертанное на стене пиршественного зала, сбылось уже на следующий день.

Вот и другой пример - российский вариант Марсельезы:

"Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног.

Нам не нужно златого кумира..."

Но ведь "златой кумир" - это тоже из Библии: за то время, когда Моисей говорил с Господом на горе Синай, народ Израиля успел отлить себе золотого тельца из своих украшений и поклонился ему. Да и "отряхнуть прах со своих ног" - все оттуда же, из напутствия Иисуса Своим ученикам, посылаемым Им проповедовать миру учение, которому еще будут покоряться целые империи.

Словом, евангелические образы - это не только ключ к дешифрации той культуры, воздухом которой мы дышим с самого дня нашего рождения, но и узловые элементы ее каркаса. Поэтому сегодня все вызываемое ими - это целый океан, наполненный тем, что создавалось на протяжении многих столетий.

Но вот совершенно другие стихи. Они стоят того, чтобы привести их полностью:

"В отдаленном сарае нашла

Чей-то брошенный старый халат.

Терпеливо к утру родила

Дорогих непонятных щенят.

Стало счастливо, тихо теперь

На лохмотьях за старой стеной.

И была приотворена дверь

В молчаливый рассветный покой.

От Востока в парче из светил

Приходили ночные цари,

Кто-то справа на небе чертил

Бледно желтые знаки зари."

Эта "Собака" мало кому известного русского поэта оставила без всякого преувеличения неизгладимый след в нашей отечественной литературе: ведь есенинская (та самая, "где златятся рогожи в ряд...") была создана именно под ее влиянием, как своеобразный ответ, на литературный вызов, невольно брошенный именно ею. Есенинские стихи знают все. Знают во многом потому, что он один из величайших наших поэтов. Но почему этот "видевший Бога поэт" вдруг стал состязаться - а это было именно литературное состязание, в котором, кстати сказать, принял участие не только он, - с так и оставшимся в сравнительной безвестности человеком? Да потому, что мало кому вообще удается вот такое всего двумя строками объять необъятное, но уж если удается, то стремление повторить подвиг - неизбежно. Ломоносов, наверное, навсегда остался бы в русской поэзии, даже если бы написал всего две завораживающие какой-то скрытой торжественной магией строки: "...Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне - дна". А ведь и здесь всего-навсего две строки ("От Востока в парче из светил приходили ночные цари...") как-то неожиданно, вдруг распахивали без остатка весь тот безбрежный океан образов, который оставили нам истекшие ко времени написания этих стихов девятнадцать столетий, отсчитанных от того дня, когда на небе вспыхнула звезда, осветившая чудо рождения Младенца. Именно благодаря этим двум строкам "лохмотья за старой стеной" мгновенно уподоблялись тем самым яслям, к которым волхвы сложили свои дары, а само это, в общем-то, едва ли стоящее внимания "царя природы", событие возвышалось до яркого символа, обозначившего собой извечную мечту всего человечества о том блаженном времени, когда вновь, но теперь уже навсегда утвердится "слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение".

К слову, и Есенин в этом состязании поэтов потерпел поражение, ибо его "Собака" при всей острой ее проникновенности все-таки будила в нас меньшее.

Но приведенные здесь стихи - это, подобно двум бессмертным строкам Ломоносова, лишь наиболее красноречивый, проще говоря, бросающийся в глаза, пример того, как в едином знаковом посыле вдруг раскрывается целая бездна, способная поглотить собою все, что не вмещается нашим сознанием. Самоочевидный пример того, как полное значение, казалось бы, бесхитростных нескольких строчек может быть до конца раскрыто только через содержание всех музеев и библиотек Старого света.

Но ведь если строго, то и любой знаковый посыл - будь то сложное развернутое предложение, будь то не вполне законченная мысль, выраженная одним единственным словом, а то и просто звуком, жестом, мимолетным мимическим движением (да вот, хотя бы так и не разгаданная за несколько столетий улыбка Джоконды) и так далее, и так далее - в конечном счете скрывает в себе все ту же бездну, без остатка растворяющую все достояние нашего опыта, все богатство индивидуализированной нами культуры. Почему? Да именно потому, что собственно знак, будь то одно единственное слово, будь то развернутое предложение, будь то целый объемистый трактат (да вот, хотя бы тот, в котором говорится обо всем этом) на самом деле не несет в себе вообще - ни-че-го.

Уже упоминавшаяся здесь глокая куздра, введенная в лексический оборот российским академиком Л.В.Щербой, иллюстрирует именно эту же мысль. Ведь в его получившей едва ли не всеобщую известность искусственной фразе ни одно слово не означает собой вообще ничего. Больше того, все слова подбирались с таким умыслом, чтобы никакое из них не фигурировало бы ни в одном из известных ему иноязычных словарей. И тем не менее каким-то таинственным образом общий смысл этой невнятной фразы мгновенно схватывается каждым. Казалось бы, полная семантическая бессмыслица - и вдруг целое море подробностей, изложение которых не вместилось бы, наверное, и в стопе бумаги.

Но стоит ли удивляться, если на деле любой знак обладает теми же самыми свойствами, что и эти, рожденные изощренным умом выдающегося лингвиста слова.

Подлинное значение любого знака вполне может быть уподоблено абсолютному вакууму, из которого, по предположению физиков, рождается сама материя (вернее сказать вещество Вселенной, ибо все-таки это не одно и то же). Абсолютная пустота, вмещающая в себя все тайны Вселенной, гегелевское ничто, из которого в конечном счете возникает все сущее, математический нуль, концентрирующий в себе весь числовой ряд, яркий солнечный свет, поддающийся разложению на миллионы разнообразных цветовых оттенков, - вот безупречно точная аллегория слова.

Иоанн уподобил Слово - Богу, но если человек и в самом деле именно Его образ и подобие, его слово - образ и подобие именно этого Первоначала.

Здесь уже не один раз знак уподоблялся зеркалу, глядясь в которое каждый из нас видит что-то свое, но, как оказывается, все то, что мы видим на его поверхности, каким-то таинственным образом порождается в глубинах нашего собственного духа. Поэтому действительный состав и объем его значения - это не имманентная характеристика знака, взятого самого по себе, безотносительно к нашему сознанию, но главным - и единственным - образом характеристика нашего собственного духа.

12

Таким образом, формируемый в каждом человеке способ дешифрации всех сигналов внешнего мира несет на себе отпечаток многих начал. Во-первых, непосредственно окружающей его природной среды, в которой происходило формирование всех структур и функций его организма, во-вторых, его собственного тела, адаптированного именно к этой среде и ко всем отличительным ее особенностям, наконец, в-третьих, той (региональной, этнической, цеховой, половозрастной) культуры в которую от самого своего рождения все глубже и глубже погружался каждый из нас. Поэтому тайна постижения того, что именно адресует нам вся окружающая нас реальность, и как именно происходит дешифрация всех ее информационных посылов, требует раскрытия не только тонких деталей механизма нашей психики, но и всех уходящих на субклеточный уровень тайн скрытой биомеханики составляющих целостный организм структур.

Впрочем, и сам внешний мир отнюдь не так прост, как это может показаться на первый взгляд.

Мы видели, что кроме естественно-природных объектов, явлений, процессов, сюда включается так же и полная совокупность всех искусственно создаваемых человеком вещей. Больше того - именно эти вещи сегодня образуют собой ближайшее непосредственное окружение человека, его надстроечный надкожный покров, дополнительную защитную оболочку: собственно природа, то есть природа, существующая как бы сама по себе, независимо от человека, "отодвинута" ими от нас. Они встают между нею и нами и контакт становится возможным уже только при их помощи и посредничестве. Собственно, это было подмечено еще философией К.Маркса, которая утверждала, во-первых, то, что опыт человека - это отнюдь не пассивное созерцательное, но прежде всего действенное практическое отношение к миру, во-вторых, то, что его практика никак не сводится к той роли, которую играют органы наших чувств, но имеет всеобщий орудийный характер. Поэтому, строго говоря, и пресловутое субъект-объектное (S-O) отношение на поверку анализом оказывается лишь сокращенной формой представления нашего опыта практического освоения окружающего мира, ибо в действительности содержит в себе еще одно важное звено, которое не может быть игнорировано, - искусственно созданный человеком предмет, средство (S-O-O).

Между тем искусственно созданный человеком предмет образует собой нечто отличное от любого естественно-природного образования. Мудрец заметил, что уже самое примитивное рубило, созданное рукой дикаря, выше самых совершенных созданий природы. И это действительно так, ибо в нем в концентрированной форме воплотилось все до того порожденное ею. В сущности именно это орудие и предстает как своеобразный пик глобального эволюционного процесса, развертывающегося не только на нашей планете, но в сушности и во всей вселенной (или во всяком случае в той неопределенной ее области, в которой высшей формой организации оказывается человеческая цивилизация). Однако дело не только в том, что выделившееся из царства животных существо теперь начинает создавать какие-то новые, ранее немыслимые в природе вещи,- здесь возникает совершенно новое - нематериальное - измерение самой действительности.

Мы уже обращались к первому тому "Капитала", где со всей доказательностью показывается, что любое создаваемое руками человека образование (потребительная стоимость, товар) скрывает под своей вещественной оболочкой всю систему господствующих общественных отношений. Подобно биологической клетке, несущей в себе всю генетическую информацию о том организме, частью которого она является, любой товар сохраняет в себе все конкретно-исторические особенности устройства того общества, в рамках которого он производится. И как бы мы сегодня ни относились к Марксу, этот его вывод предсталяет собой одно из завоеваний общечеловеческой мысли, которое, по-видимому, уже не может быть поколеблено никакими политическими пристрастиями, предвзятостями или, если угодно, философскими предрассудками.

При этом действительное содержание, качественная определенность вскрытых К.Марксом общественных отношений совершенно не зависит от собственных свойств и материальной структуры производимых нами вещей. Все они представляют собой совершенно особый тип реальности, ибо при несомненной своей объективности они в принципе вневещественны, нематериальны, эти начала решительно не поддаются никакой физической регистрации с помощью органов чувств человека или каким-либо другим - инструментальным - путем.

Между тем даже полная совокупность общественных отношений, концентрируемая всеми искусственно создаваемыми человеком вещами, это только малая часть того нового внематериального измерения объективной реальности, которое начинает формироваться с завершением антропогенетического процесса и стремительно усложняется с появлением развитых форм человеческого сознания. Более же полное содержание возникающего здесь нового измерения может быть вмещено только интегральной культурой общества.

Но именно эта - внефизическая - сторона всех искусственно производимых человеком предметов и представляет собой то главное, что образует собой их подлинное существо. Собственно же предметный, то есть прикладной функциональный утилитарный аспект на деле носит лишь служебную, вспомогательную роль, в большинстве случаев сводящуюся к простому опосредованию обменного взаимодействия человека с окружающим его миром. Ведь само это взаимодействие всегда подчинено какой-то определенной, часто возвышенной цели, то есть цели, не сводящейся к тому или иному аспекту простого жизнеобеспечения, а значит, именно она образует собой то, что в действительности стоит над таким взаимодействием, направляет его и руководит им. При этом, как существо общественных отношений не может быть выведено материала и назначения вещей, сама цель не может быть выведена ни из внутреннего содержания, ни из полной структуры этого взаимодействия. Поэтому подлинное значение тех процессов, которые опосредуются искусственно создаваемыми вещами (а значит, и собственное назначение самих этих вещей) не может быть понято вне скрытой надматериальной сущности всего искусственно создаваемого человеком предметного мира.

Трудно сказать, что здесь является более важным, трудно построить какую-то иерархию всех этих сложно переплетающихся начал, определить, что и в какой степени подчинено другому. Скорее всего, каждое из них - и окружающая природная среда, и типические особенности собственного организма, и основные характеристики того социального окружения и той интегральной культуры, в которой осуществляется бытие субъекта,- способно играть первенствующую роль в разных контекстных условиях. Поэтому поиск каких-то незыблемых отношений между ними, которые действовали бы при любых обстоятельствах, как кажется, вообще не имеет смысла. Но как бы ни относились друг к другу эти стихии, формирующие самый способ дешифрации, вернее сказать, творческого воссоздания полного значения всех воспринимаемых нами знаков, в любом отдельно взятом акте обменного информационного процесса необходимо видеть сложное их переплетение и взаимодействие. Поэтому никакой знаковый посыл ни при каких обстоятельствах не может быть сведен к одному лишь указанию на тот или иной предмет, как это нередко представляется нам при поверхностном взгляде на вещи.

Пусть это и не всегда осознается нами, но любое произносимое или воспринимаемое нами слово всегда вызывает собой указание на тот способ структуризации и всей окружающей нас действительности (тотема ли, сотворенного ли по Слову Божию мира, или получающей первоначальный взрывной импульс в таинственной точке сингулярности вселенной), который свойствен именно нашей культуре, и всех тех структур, которые составляют наш собственный организм. В любом произносимом или воспринимаемом нами слове всегда - пусть и незримо присутствуют указания и на особенности той природной среды, что окружает нас, и на характеристики того искусственного вещного мира, что опосредует наш обмен с нею, и на ключевые детали устройства того общества, членами которого мы являемся, и, наконец, на черты тех идолов и идеалов, которым оно поклоняется. Но все это многообразие как бы преломлено через призму сугубо индивидуальной организации каждого отдельного субъекта, призму его и только его личного опыта, индивидуализированной именно им культуры.

(Добавим к тому же, что на все это содержание каждый раз накладывает свой - наверное самый отчетливый и яркий, способный заслонить от нашего внимания все остальное, - отпечаток и та контекстная ситуация, в которой каждый данный момент растворяется бытие человека. Поэтому даже для одного и того же индивида один и тот же знаковый посыл всякий раз будет раскрывать что-то свое, отличное не только от чужого восприятия, но и от его собственного прежнего опыта.)

Ключевые звенья всего того, что отличает наше непосредственное природное окружение, особенности нашей собственной "биологии", наконец, особенности социального устройства и сложившейся в обществе культуры, в конечном счете и закрепляются в формируемом каждым социумом этотипе. Поэтому и его интегральная культура и лежащий в ее основании этотип, в свою очередь, представляют собой гораздо более фундаментальные и сложные начала, чем это может показаться на первый невзыскательный взгляд. Словом, подлинные основания всего того, что созидается творческим духом человека, в конечном счете кроются на субклеточном уровне его организма, самые же глубокие истоки всех тех различий, которые содержат в себе разъединяющие нас культуры, нисходят к особенностям природных и биологических факторов, формирующих этотип каждой общности.

Но важно понять и то, что культура любой общности не только определяется особенностями организации тех процессов, которые на всех уровнях строения живой ткани регулируют наше жизнеобеспечение. Она образует собой некое активное начало, которое само оказывается в состоянии едва ли не всецело подчинять их себе. Иначе говоря, именно ее законам в конечном счете становятся подвластны не только поведение индивида или образ его мысли, то есть не только то, что относится к "социальности", но и - в определенной мере - вся уходящая на субклеточный уровень движения его "биология". Правда, одновременно справедливо и обратное утверждение, согласно которому конкретная определенность всего того, что составляет "биологию" человека, равно как и определенность его непосредственного природного окружения, незримо пронизывает и формирует собой всю создаваемую им культуру. Сегодня это взаимоопределяющие друг друга начала, развитие каждого из которых уже немыслимо вне постоянного воздействия другого. Но если в способности базисных биологических процессов определять основные характеристики всех "надстроечных" над ними формирований, наверное, нет ничего удивительного, то в обратном воздействии того вообще внематериального мира, который в конечном счете порождается здесь, на собственный физико-химический и биологический фундамент кроются ранее неведомые природе законы. В сущности здесь скрывается, может быть, самый поразительный парадокс, ибо эта обратная детерминация представляет собой не что иное, как прямое подчинение следствиям своих собственных причин.

Наверное, не было бы преувеличением сказать, что становление культуры образует собой своеобразный качественный рубеж, за которым принципиально меняется сам механизм поступательного развития живой природы, действовавший на протяжении нескольких миллиардов лет.

Обратимся к тому, о чем уже говорилось выше.

Согласно сегодняшним научным представлениям о развитии жизни на Земле, в основе процесса биологического видообразования лежит механизм дискретных мутационных изменений, претерпеваемых на протяжении индивидуальной жизни каждым отдельным организмом. Но если на заре эволюции любая мутация могла рассматриваться как чисто случайное - и уж во всяком случае абсолютно ненаправленное - явление, то с становлением ритуальных форм коммуникации такое положение начинает меняться.

Действительно, там, где темпы эволюционного изменения уже сложившихся или появления каких-то новых форм жизнеобеспечения сравнительно невысоки и сопоставимы с темпами изменения непосредственно окружающей среды, скорость и интенсивность накопления всех вызываемых мутационным давлением изменений практически всецело зависит от чисто внешних природных причин. Но там, где преобразование единых алгоритмов совместного бытия начинает заметно опережать темпы изменения окружающей природы, именно динамика этотипа эволюционирующей общности биологических субъектов становится главенствующим и определяющим фактором их развития. Там, где ключевые параметры окружающей среды остаются сравнительно константными, а способ жизнеобеспечения продолжает претерпевать какие-то перемены, накопление мутаций по большей части начинает подчиняться основным закономерностям именно этой динамики. Сам отбор оказывается стихийно ориентированным на закрепление именно таких новообразований, которые обеспечивают эффективное освоение новых форм деятельности.

Резкое же расхождение темпов изменения среды и форм жизнеобеспечения обитающих в ней организмов, как уже говорилось, начинается именно там, где возникает систематическое применение орудий, где происходит формирование развитого орудийного фонда и становление первых - ритуальных - форм информационного обмена.

Между тем известно, что характеристики любой функции и особенности обеспечивающего ее выполнение органа нерасторжимо связаны между собой, взаимно обусловливают и определяют друг друга. Но если так, то любое изменение старой или становление какой бы то ни было новой функции абсолютно немыслимо без определенных структурных изменений в организме. Иначе говоря, без формирования каких-то дополнительных или совершенствования уже существующих органов и систем живого тела совершенно невозможно становление никаких новых функций. Появление же орудий и формирование развитого орудийного фонда означает, что в результате скрытого действия каких-то - еще неясных сегодня - объективных факторов биологическое тело обретает способность к образованию принципиально нового для себя способа связи со своей средой. Способа, который к тому же сопровождается и становлением такого радикально нового для всей природы начала, как технология. Поэтому можно предположить, что все это вызывает и большую предрасположенность генотипа к накоплению именно тех мутационных изменений, которые обеспечивают максимальное приспособление анатомических и психофизиологических структур организма именно к данному - орудийному способу жизнеобеспечения. Словом, до некоторой степени справедливо утверждать, что, уже с момента своего появления сама технология начинает выступать как сильнодействующий мутагенный фактор. Собственные параметры технологии становятся в один ряд с такими формообразующими факторами окружающей среды, как ее физические, химические и тому подобные свойства.

Поступательное развитие и совершенствование орудийного фонда, резкое усложнением тех технологических связей, которым начинает подчиняться деятельность индивидов, вызывает потребность в фундаментальных изменениях ее структуры. Иначе говоря, вызывает потребность в качественном преобразовании этотипа той биологической общности, самое существование которой оказывается зависимым от орудий. Понятно, что наиболее вероятным в развитии и фенотипической, и генотипической определенности этой общности будет именно то направление, в котором обеспечивается максимальное приспособление именно к ним. А это значит, что со временем развитие самого генотипа становится производным уже не только от ненаправленного давления мутагенных факторов окружающей среды, но и от вполне ориентированного изменения этотипической определенности вида.

Между тем основным способом освоения и новых орудий и тех принципиально новых для всей живой природы технологических связей, которые появляются вместе с ними, является, как уже говорилось здесь, первая предзнаковая система коммуникации - ритуал. Именно он обеспечивает как резкое ускорение эволюционного развития, так и качественное преобразование сложившихся форм жизнеобеспечения организмов. Поэтому можно заключить, что с последующим развитием и совершенствованием ритуальной коммуникации миллионолетиями формировавшаяся взаимосвязь между такими уровнями организации живой материи, как генотип, фенотип, этотип, начинает радикально меняться. Под воздействием ритуала то, что поначалу тяготело к ряду причин, теперь сдвигается в сторону следствий, в свою очередь, следствия со временем все отчетливей и отчетливей выступают в роли перводвижителя всех изменений.

Словом, там, где последовательное усложнение и расширение общего спектра взаимодействия живых тел со средой своего обитания переходит какие-то критические пределы, именно универсализация и совершенствование их деятельности становится основным, определяющим развитие всего вида фактором. Отсюда следует, что если на иерархически низших ступенях биологической систематики эволюционный процесс еще и может рассматриваться как абсолютно стихийный и ненаправленный, то с восхождением к вершинным формам своей организации генеральное движение живой материи начинает входить в какое-то определенное, строго ориентированное русло, едва ли не принудительно выводящее ее к обогащенным сознанием формам бытия. Поэтому телеологические представления о всеобщем развитии, то есть представления о том, что оно имеет некую заданность, вовсе не лишены смысла. Более того, они легко и непротиворечиво интегрируются со сложившимися научными представлениями.

Но вместе с тем необходимо признать, что все сказанное здесь о взаимодействии генотипической и этотипической определенности биологического субъекта с той культурой, которая в конечном счете порождается им, представляет не более чем попытку объяснения внутреннего механизма становления и развития новых, возникающих над биологией, форм движения с помощью логических схем, привычных для чисто рационального, традиционалистского взгляда, где безраздельно господствует только один закон - закон причинно-следственной связи. То есть с помощью парадигм, применимых только для того уровня организации живой материи, который предшествует возникновению сознания. Иначе говоря, это попытка средствами простой арифметики объяснить вещи, разрешимые лишь с помощью высшей математики. Уже сама возможность детерминации чисто материальных структур какими-то принципиально вневещественными - идеальными - началами заставляет предположить, что эта попытка в действительности никакое не объяснение, но лишь первое робкое приближение к нему. Вероятно, сама логика нашего мышления должна претерпеть какие-то глубокие изменения, для того чтобы понять подлинное существо всех тех потаенных процессов, благодаря которым и становится возможным выделение человека из животного царства. Таким образом, в развитых здесь представлениях содержится скорее только постановка проблемы, чем даже намек на ее разрешение.

То обстоятельство, что по преодолении какого-то количественного рубежа эволюционное развитие становится строго ориентированным и принудительным, делает вполне допустимым предположение о том, что любой биологический вид, при том, разумеется, условии, что его деятельность аккумулировала бы в себе все новые и новые орудия, по прехождении какого-то количественного предела их накопления был бы обречен на выделение из животного царства и одухотворение.

Все сказанное позволяет заключить о том, что качественным рубежом для глобального эволюционного процесса предстает формирование уже такого начала, как технология. Там, где начинается систематическое применение разнообразных функционально связанных друг с другом орудий, уже не мутационное давление окружающей среды, но динамика развивающегося уклада совместного бытия, совместно организованной деятельности становится основным движителем эволюционного процесса. Стихийное расширение интегрального орудийного фонда сообщества и совершенствование используемых в совместной деятельности орудий (а значит, и постоянное изменение структуры движения тех исполнительных органов, которые управляют ими) становится теперь основным фактором отбора. Но вот мы видим, что с переходом от первичных чисто ритуальных форм информационного обмена к собственно знаковым системам общения и с становлением сознания над технологией начинает формироваться еще более сложное и грандиозное новообразование - культура. А это значит, что и всеобщее развитие восходит на какую-то новую ступень, его характер претерпевает поистине революционное изменение. Ведь если уже технология вносила весьма заметные, более того, качественные изменения в действие его механизмов, то теперь тем более невозможно объяснить законы этого развития действием одних только природных факторов.

Становление сознания и формирование культуры обусловливают надстраивание над действовавшими на протяжении миллиардолетий каких-то новых приводных механизмов всеобщего развития живой материи. Механизмов, которые основаны на все усложняющемся взаимодействии генофонда и этотипической определенности каждого социума, ибо теперь во взаимодействие между ними в качестве решающего фактора вмешиваются еще и те - внематериальные - начала, о которых говорилось здесь.

Мы уже видели, что любая дешифровка любых знаковых посылов всегда накладывает свой отпечаток на уже сложившийся этотип. Пусть и микроскопические, его изменения происходят постоянно, ибо накапливаемый любым индивидом опыт обогащает содержание без исключения всех уже освоенных им знаков. Между тем никакие изменения индивидуального опыта, которые накапливаются в процессе знакового общения с себе подобными, не проходят бесследно ни для самого индивида, ни для его социума в целом.

Уже ритуальная коммуникация являлась одним из основных (если не главным) условий выживания и целостного сообщества, и каждого отдельно взятого его члена. Ни один из них уже не был способен к самостоятельному существованию вне этой коммуникации, ибо с ее формированием все ключевые алгоритмы жизнеобеспечения могли быть почерпнуты только в ритуале. Тем более жесткой и общеобязательной оказывается связь между совместным выживанием и собственно знаковым общением индивидов. Постоянный знаковый обмен - это единственное условие нормального формирования и развития как каждого члена сообщества, так и всего сообщества в целом. Но если каждым индивидом каждый раз вносится что-то новое, свое в содержание каждого отдельного знакового посыла, то и общее достояние интегрального сознания рода, в свою очередь, оказывается подверженным непрерывному изменению.

Конечно, те незначительные изменения, которые постоянно вносятся в общее содержание коллективного сознания какими-то маленькими индивидуальными находками, не в состоянии вызвать радикальных изменений в интегральном укладе бытия всего сообщества в целом. Но любые количественные изменения рано или поздно переходят в качественные. Поэтому все они рано или поздно выливаются в совершенствование и самих орудий, и сложившегося способа их применения.

Правда, и здесь развитие орудийного фонда сообщества продолжает оставаться стихийным. Но стихийность стихийности рознь; ведь в известной мере ненаправленным оно продолжает оставаться и по сию пору, однако вряд ли кому придет в голову утверждать, что за истекшие с древнекаменного века тысячелетия в движущих силах истории не произошло никаких качественных изменений. По сравнению с тем, что было десятки тысяч лет назад, сегодняшняя стихийность вполне может быть уподоблена строгой плановости.

Таким образом, уже не механизмы естественного отбора, которые управляют формированием новых биологических инстинктов, но непрерывный поток изменений коллективного сознания всего развивающегося общества начинает определять собой динамику того способа обмена с окружающей человека средой, который когда-то был унаследован им из его животного прошлого. Именно этот поток развития коллективного духа теперь регулирует и направляет собой перманентное изменение этотипической определенности социума, а значит, в конечном счете, - и перманентную динамику его генотипа.

Таким образом, не формирование новых биологических инстинктов и даже не стихийное совершенствование орудийной базы совместной деятельности развивающегося сообщества, но именно развитие коллективного сознания, развитие единой культуры оказывается определяющим и темп, и направление его восхождения к каким-то вершинам цивилизации. Биологически же исходный процесс постепенного накопления мутационных изменений теперь во многом оказывается подчиненным этим нематериальным началам.

Другими словами, не только социальные устои бытия, но даже генотипическая определенность социума теперь оказывается производной от форм коллективного сознания. Поэтому все потрясения, которые переживает культура любого общества, не могут не порождать глубоких генетических изменений. И наоборот: сохранивший свою культуру социум в перспективе может генетически обратить даже более многочисленного своего поработителя, если тот примет ее. Так уже было с грозой всей Северной Европы норманнами, так было и с полонившими Русь татарами. И тех, и других окончательно покорила вовсе сила не оружия, но язык, культура тех, кто, казалось, когда-то подчинился им. И вовсе не случайно.

Понятно, что такое изменение порядка вещей вправе рассматриваться как некоторый качественный рубеж в развитии всей живой природы.

13

Конечно, утверждать, что уже сегодня именно культура, которая складывается в любом обществе, оказывается решающим фактором индивидуального развития каждого отдельно взятого его члена, было бы опрометчивым делом. Коллективному родовому сознанию в определенной мере подчинено лишь развитие всего рода как целого, жизнью же индивида по-прежнему управляют те материальные процессы, которые протекают на всех уровнях строения его биологического тела. До полного подчинения материи духу (если только это вообще возможно) там, где речь идет об индивиде, еще далеко. Поэтому и сегодня под незримым слоем культуры в каждом из нас по-прежнему обнаруживается - пусть и постоянно цивилизуемое ею действие тех материальных биологических механизмов, которые обусловливают и обеспечивают ее восприятие.

Да, в организации жизнедеятельности существует не только прямая детерминация, когда общее строение каждого организма всецело определяет собой все особенности его поведения на внешнем слое движения, но и обратная, - когда интегральный опыт субъекта накладывает свою печать на врожденный алгоритм движения всех иерархически нисходящих (вплоть до клеточного уровня) структурных элементов его тела. Но с окончательным выделением человека из животного царства высшим уровнем организации жизнедеятельности для каждого из нас становится не что иное, как вся индивидуализированная нами культура. Пусть и не ею непосредственно инициируется наша деятельность, но именно она задает определенный формат едва ли не всем ее проявлениям. Поэтому, при всей парадоксальности такого положения, любая структурная часть биологического тела, пусть и в несколько преобразованном виде, должна была бы нести в себе ключевую информацию также и о господствующей в обществе культуре.

Но, как нельзя утверждать, что коллективное сознание общества до конца определяет все особенности индивидуального поведения, совершенно неправильно было бы говорить и о том, что все уходящие на клеточный - и ниже - уровни процессы всецело производны именно от индивидуализированной человеком культуры. Чем ниже мы опускаемся по иерархическим ступеням организации биологического движения, тем слабее действие тех вневещественных факторов, от которых зависит весь уклад нашего бытия. И наоборот - тем отчетливей влияние чисто природных, материальных начал. (Но вместе с тем жирно подчеркнем и другое: зависимость структуры тех тонких процессов, которые протекают в самых потаенных глубинах организма, от высшего уровня организации его жизнеобеспечения лишь сокращается, но отнюдь не сходит на нет.)

Между тем мы знаем, что в каждом регионе доставшейся нам в удел планеты господствуют какие-то свои геофизические, климатические, биохимические и всякие иные особенности и аномалии. А значит, именно они, в первую очередь, обязаны закрепляться в способе организации и тонкой настройки без исключения всех процессов жизнедеятельности любого организма. То есть не только каждого индивида в целом, но в конечном счете - и каждой отдельной составляющей структуру его тела клетки.

Таким образом, именно ими в первую очередь должны определяться и те лежащие в самом фундаменте жизни особенности, которые отличают каждую общность, каждый формирующийся где бы то ни было этнос.

Но чем глубже мы опускаемся, тем с большей отчетливостью проявляется и врожденное органическое неприятие самой тканью живого тела всего чуждого ей. Можно предположить, что градус этого неприятия повышается пропорционально уменьшению влияния высших, социальных уровней движения, но, точно так же, как действие последних никогда не сходит на нет, при движении в обратном направлении от простой биохимии к тонким особенностям социального устройства никогда не обращается в нуль и это фундаментальное отрицание самой жизнью всего иного по отношению именно к ее сложившимся формам.

Да, на уровне созидаемой и накапливаемой нами культуры мы и в самом деле готовы принять многое из чужеродного, но что-то органическое, глубоко подкожное в нас едва ли не каждый раз низводит эту привитую ею готовность к простому примирению с ним. Совсем не редкость, когда не только явно иноплеменное, но и отделяемое от всего привычного нам куда меньшей дистанцией, предстает перед нами как нечто, для восприятия чего необходимо преодоление каких-то серьезных психологических барьеров.

Именно эти подкожные, уходящие на субклеточный уровень барьеры между нами и оказываются в конечном счете подлинным основанием всех тех различий, которые обнаруживаются между существующими в нашем мире культурами. Именно это фундаментальное врожденное иррациональное противостояние самой биологической ткани всему тому, что хоть чем-то отличается от нее, и оказывается подлинным истоком любой вражды между ними. Поэтому в вечном противостоянии племен и народов нельзя видеть лишь инстинктивное стремление каждого из них к устранению своих конкурентов и захвату больших ресурсов своего собственного жизнеобеспечения. И уж тем более нельзя видеть причину этого непреходящего противостояния всех друг другу в тех мифах, что постоянно порождаются самими враждующими культурами.

Конечно, и конкурентная борьба за источники собственного жизнеобеспечения играет далеко не последнюю роль в нашем мире, но все же одной только ею нельзя объяснить ничего. Ведь уже сами расстояния, отделяющие нас друг от друга, способны значительно понизить градус взаимного отторжения, но действительность зачастую показывает совсем другое - чем дальше иноплеменник, тем острее его неприятие.

В Песне о Роланде, средневековой эпической поэме, исторической основой которой служили походы Карла Великого, жаждущий отомстить за гибель героя король вооружается чуть ли не против всего мира. Казалось бы, что ему, да и сложившим эту песнь соплеменникам Роланда, а впрочем, и тем, кто еще тогда слушал ее, до всех тех далеких народов (среди которых, кстати, есть и мы, русские), о которых они и слышать то могли лишь случайно? Однако априорная готовность французов к вооруженной вражде с ними явно налицо. Марсиане Герберта Уэллса прилетают на Землю вовсе не с миссионерскими намерениями, и, заметим, гуманистическая мысль того времени не восстала против такого представления о развитой инопланетной цивилизации. Но нужно ли говорить, что в этом опубликованном уже на пороге ХХ века (1898 г.) романе отразились вовсе не намерения самих марсиан, но что-то такое, что скрыто глубоко в нашей собственной природе. Да и в знаменитую панику 30 октября 1938 года, которая охватила чуть ли не всю Америку, вылилось в конечном счете все то же - наш собственный страх перед всем чуждым нашей же собственной природе. Не только природе нашего духа, но и нашей органике. Напомним, что в тот воскресный вечер радиотеатр (а в те поры радио с успехом играло роль сегодняшнего "друга семьи" телевизора) "Меркурий" на Си-Би-Эс передавал постановку, созданную по мотивам "Войны миров".

Разумеется, и рождаемые любой культурой мифологемы вносят свой вклад в дело всеобщего разделения, но все же они лишь идеологизируют то, что давно пусть и в другой форме - существует без них. Ни одна мифологема не может родиться на совершенно пустом месте, и сама из себя она не в состоянии вызвать ни любовь, ни ненависть. Идея, овладевшая массами, - сказал философ, становится вполне материальной силой, но все идеи овладевают массами и становятся материальной силой только там, где они опираются на вполне материальные институты.

В своих истоках именно разнообразие формирующихся в разных регионах этотипов определяет собой различие всех, начиная с региональной, культур. Поэтому даже сходные формы и социальности, и менталитета, надстраиваясь над фундаментом прочно вписанной в контекст регионального микрокосма скрытой ритмикой самих биологических тканей, через столетия способны давать совершенно различные результаты.

Казалось бы, католицизм и православие базируются на одной и той же религиозной догматике, но даже конфессиональные различия между ними оказывались столь велики, что неприятие одним исповеданием другого временами затмевало собой ненависть к общему врагу.

Крестоносцы, в 1204 году штурмовавшие Константинополь, вероятно, меньше всего думали о том, что объединяет их с его защитниками; и отступление от первоначальной цели похода едва ли воспринималось ими как прямая измена религиозной идее.

"Жители города, предавая себя в руки судьбы, вышли навстречу латинянам с крестами и святыми изображениями Христа, как то делается в торжественных и праздничных случаях; но и это зрелище не смягчило души латинян, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа: они не пощадили не только частное имущество, но, обнажив мечи, ограбили святыни Господни и звуком труб побуждали коней идти вперед... О разграблении главного храма нельзя и слушать равнодушно. Святые аналои, затканные драгоценностями и необыкновенной красоты, приводившей в изумление, были разрублены на куски и разделены между воинами вместе с другими великолепными вещами... Было весьма трудно смягчить мольбами и умилостивить варваров, раздраженных и исполненных желчи до того, что ничто не могло противостоять их ярости; если кто и делал такую попытку, то его считали безумным и смеялись над ним. Кто сколько-нибудь им противоречил или отказывал в требованиях, тому угрожал нож; и не было никого, кто в этот день не плакал. На перекрестках, в переулках, в храмах - повсюду жалобы и плач, рыдания, стоны, крики мужчин, вой женщин, грабежи, прелюбодейство, плен, разлука друзей. Благородные покрылись бесчестьем, старцы плакали, богатые бродили ограбленными. Все это повторялось на площадях, в закоулках, храмах, подвалах. Не было места, которое оставалось бы нетронутым или могло бы служить убежищем для страдальцев. Бедствия распространялись повсюду" - свидетельствует византийский писатель Никита Хониат в своей "Истории".

Запад через два с половиной столетия оставил тот же многострадальный Константинополь на расправу туркам: лишь Генуя послала на двух галерах 700 солдат во главе с кондотьером Джованни Джустиниани, да Венеция - два военных корабля. Жители же Галаты - экстерриториального квартала генуэзцев на азиатском берегу Босфора - заявили о своем нейтралитете, а в действительности помогали туркам, надеясь сохранить свои привилегии. Утишение совести легко находилось в том, что съежившаяся до стен древнего города Византия все-таки была не столь уж и правоверной, чтобы жертвовать ради ее спасения своими драгоценными жизнями и своим имуществом. А впрочем, когда Константин XI обратился к Западу за помощью (и помощь была торжественно обещана), это вызвало недовольство у тех, кому судьба империи стала безразлична, но и у его собственных подданных. Не кто иной, как командующий византийским флотом Лука Нотара публично заявил, что "предпочтет, чтобы в Городе господствовала турецкая чалма, нежели папская тиара".

Принципы так называемой "рыночной экономики" генетически восходят вовсе не к абсолютам незыблемой для любых условий абстрактной экономической теории, но в первую очередь к началам англо-саксонской культуры, к основаниям чисто европейского менталитета, окончательно сформировавшегося в ходе Реформации. В сущности говоря, это созданный лишь одной из мировых культур - миф, что они равно применимы к любому обществу вообще. Сама жизнь показала, что даже самая добросовестная попытка полной реализации организационных начал такой экономики в принципиально иной культурной среде вовсе не гарантирует соответствие подчинившегося им хозяйства сложившимся западным стандартам.

Статус "правового государства" вовсе не обретается механическим принятием пусть и доказавших свою эффективность в иноплеменной практике, но так и оставшихся чуждых национальному духу юридических эталонов; и дело здесь вовсе не в шкурном нежелании жадной для всяческих привилегий власти поступаться какими-то своими прерогативами и даже не в нежелании низов подчиняться их дисциплинирующим установлениям. Заметим, древнее понятие юстиции не в одной только в латыни восходит к категории справедливости: ведь и русское слово "право" имеет один корень с нею же. Врожденные любым народом представления о правде, правильности, праведности, справедливости - в принципе неотделимы от (да простится нам эта тавтология) правильно организованного права; и только тогда не будет внутреннего отторжения его устоев, когда оно в полной мере соответствует именно им. Все то, что противоречит врожденным представлениям о какой-то высшей гармонии отношений между людьми, воспринимается и всегда будет восприниматься как аналог того самого дышла, которое "куда повернул, туда и вышло". Поэтому свойственный русскому человеку правовой нигилизм - это вовсе не стихийное отрицание им всякой социальной дисциплины. Он проистекает не из того, что нашей природе вообще чуждо подчинение единому уравнивающему всех закону, но из того, что сам закон, сама концепция права, если угодно, его философия, давно уже перенимаемая нами с Запада, далеко не всегда отвечает именно этим впитываемым с молоком матери представлениям. Нам, что говорится, по крови и правильней, и праведней, и справедливей именно персонифицированное отношение ко всем отправлениям власти. Нам куда как ближе правоприменительная практика, одушевленная известной долей отеческого отношения к подвластным (в современной политологической терминологии - разбавленная долей патернализма), нежели полностью обезличенный мертвый и - в нашей духовной среде - мертвящий многое вокруг себя закон. Можно сколько угодно глумиться над дикой ментальностью социально неразвитого, иммунного к личной свободе русского человека. Поглумился над этим и в общем-то глубоко национальный поэт ("Люди холопского звания - сущие псы иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа"). Но это органическое тяготение к составляющему один из, может быть, самых фундаментальных устоев всего нашего национального духа подсознательному представлению о правде и справедливости одним только пером законодателя никак не вычеркнуть.

14

Таким образом, ничто из того, что рознит народы, не может быть объяснено лишь степенью их приверженности тем или иным ценностям, тем или иным идеалам. Все обстоит куда как серьезней, ибо в конечном счете именно глубинный диссонанс этотипических алгоритмов представляет собой подлинную первопричину всех отличий. А значит, - и самое фундаментальное основание любой вражды между нами. И что бы ни формировалось затем в надстроечных над сугубо биологической тканью этажах, все это будет лишь далеким отголоском именно тех отличий, которые существуют между скрытыми от внешнего взгляда ритмами дыхания разноязыкой человеческой плоти.

Отсюда можно было бы сказать, что и градус неприятия всего чужого или, по меньшей мере, многого в иной культуре находится в прямо пропорциональной зависимости от степени этого подсознательно ощущаемого всеми нами диссонанса. Но вряд ли это было бы правильным, ибо ни одна из культур не развивается в абсолютном информационном вакууме; на каждую из них оказывают какое-то свое специфическое воздействие все смежные с нею, и, значит, каждая из них вынуждена тем или иным образом приспосабливаться ко всем им. В процессе же такой адаптации многое может меняться, поэтому ясно, что и собственное развитие каждой из культур, и постоянное их взаимодействие друг с другом способны как-то по-своему влиять на любую изначально существующую разность, иначе говоря, как усугублять, так и сглаживать ее. Ведь с образованием высших, уже чисто социальных, форм бытия именно этому развитию и взаимодействию оказывается подчиненным формирование всех низлежащих уровней организации живой материи.

А значит, формирующийся в едином обнимающем все племена социуме способ сосуществования разноязыких культур может и нейтрализовать, и - напротив сублимировать врожденное инстинктивное неприятие нами всего чужого и непонятного до вполне осмысленной и целеустремленной вражды.

Все это прямо вытекает из того, о чем говорилось выше.

Мы уже видели, что без исключения каждый знак, этот неделимый далее атом всей созидаемой нами культуры, постоянно несет в себе всю полноту ее тайны; действительное его содержание в конечном счете вмещает в себя без какого бы то ни было изъятия все, что составляет интегральное достояние нашего рода. Но вот только это далеко не всегда осознается нами в рутинном информационном обиходе. Здесь в повседневном потоке речевого общения мы, как правило, скользим лишь по видимой поверхности подлинного смысла знаков, выхватывая из него только то, что без особого труда различается всеми.

Словом, все обстоит примерно так, как и в восприятии человеком человека: ведь только в общении с близкими мы способны - да и то не всегда - проникать в то сокровенное, что формирует собой самую их душу; при столкновении же с посторонними нами различается лишь то немногое, что явственно отличает их от других, или, напротив, роднит их с кем-то. Это немногое, как правило, является вполне достаточным для того, чтобы безошибочно отличать каждого из них в безликой толпе таких же, в общем-то безразличных нам, людей. А ведь навсегда остающийся закрытым для нас внутренний мир каждого, чья жизнь не переплетается с нашей, - безмерен в точно такой же степени, как и наш собственный. Все это не требует никаких доказательств, и, нужно отдать должное, даже там, где мы претендуем на глубокое знание людей, никто из нас никогда не ограничивает тайну чужого микрокосма ни той поверхностью, которая так легко обнажается перед ленивым взглядом каждого, ни даже тем, что открывается при долгом изучении людской природы.

Живые знаки языка в каком-то смысле подобны нам самим, а значит, и в нашей повседневности воспринимаются нами в сущности так же, как и окружающие нас люди: мы мгновенно замечаем и их непохожесть и их сходство, но в подлинную глубину действительного смысла погружаемся лишь изредка, да и то только там, где эти знаки затрагивают какие-то тайные струны нашей собственной души. Анализу подвергаются лишь какие-то ключевые для сиюминутно складывающейся контекстной ситуации знаки. Сплошной же поток же всех остальных, как правило, подобен с трудом разложимой на отдельные образы текущей мимо нас толпе.

В общем, слово человека - это вовсе не ускользающий блик, отраженный тем или иным крохотным сколком смальты, из которой сложена единая картина бытия, но отзвук того Божественного Слова, по которому и стало все:

"...Ты поймешь,

Что ты не сын земле,

Но путник по вселенным,

Что солнца и созвездья возникали

И гибли внутри тебя,

Что всюду - в тварях и в вещах томится

Божественное Слово,

Их к бытию призвавшее,

Что ты - освободитель Божественных имен,

Пришедших изназвать

Всех духов - узников, увязших в веществе..."

И все же аура полного значения ни одного из них в действительности никогда не ускользает от нас даже там, где наше сознание, как кажется, остается недвижным для любой осмысленной работы.

Известно, что любой знаковый посыл всегда порождает не только определенное содержание, но и какую-то эмоцию. Вероятно, в природе человеческого общения эмоционально нейтральных знаков вообще не существует; вопрос лишь в степени проявления того, что вызывается ими, (как, впрочем, и в степени развитости нашей собственной способности чувствовать "как слово наше отзовется"). Между тем именно вызываемое ими чувство - в другом месте ("Слово о слове") об этом говорится несколько подробней - является не чем иным, как предельно концентрированным выражением их полного смысла. Поэтому фиксируемое даже самыми толстыми академическими словарями значение употребляемых нами слов никогда не бывает не только исчерпывающим, но и просто точным. Лишь сопровождающее всякий знак чувство, которое, как оптический фокус, сводит в своеобразную точку все то, что в рутине повседневности при касательном скольжении по внешней поверхности его действительного значения так и остается нерасшифрованным нами, может дать совершенно точное представление о нем. Это представление чисто интуитивно, оно практически никогда не разлагается на значимые детали смысла, но общая его тональность схватывается нами тем не менее абсолютно безошибочно. Вероятно, было бы правильным сказать, что быть носителем какого-то языка - это и есть способность безошибочно распознавать интегральный смысл всех лексических его единиц через восприятие эмоциональной ауры знаков. И в конечном счете именно определенность этой ауры - оказывается тем, что на самом деле отличает всех нас, говорящих на разных языках, ибо в разных культурах одни и те же знаки всегда порождают совершенно различные ассоциации.

Никакое даже самое строгое определение знака никогда не делает его стерильным, то есть решительно очищенным от сопровождающей его эмоциональной ауры. Поскольку же именно она всякий раз в концентрированном виде выражает собой целостное исповедание рода, символ его веры накладывает свою печать на любой, даже самый приземленный предмет информационного обмена.

А это и значит, что если общее развитие каких-то взаимодействующих культур идет по пути интеграции и сглаживания существующих между ними различий, пусть и микроскопические, следы постепенного их сближения в конечном счете должны прослеживаться также и на уровне отдельных индивидов, в каждом дискретном акте информационного обмена. В свою очередь, и все те незаметные глазу сдвиги, которые происходят в бытовом общении индивидов, стимулируют конвергенцию; поэтому общий процесс идет по нарастающей.

Напротив, если волею судеб основным ориентиром сожительства культур оказывается поступательное обострение контраста, все то, что разделяет их, просто обречено многократно воспроизводиться в каждом дискретном знаковосприятии, в каждой частной оценке любого действия любого представителя чужого рода. Поэтому даже самый нейтральный предмет информационного общения всегда будет служить еще большему усугублению сложившейся розни. А это значит, что - так же по нарастающей - будет развиваться обратно направленное движение, невольным итогом которого зачастую становится подсознательная ненависть и вражда.

Вспомним. Слепая ненависть к евреям берет свое начало отнюдь не с распятия Христа, и культивировалась она даже не веками - тысячелетиями. Здесь нет никакого преувеличения, именно так - культивировалась, ибо, постепенно накапливаясь в бытовом общении, иррациональное отторжение со временем становилось обязательным элементом едва ли не всех европейских культур от Испании и до России. "Позорное владычество жидовства на христианской земле" поднимало на погромы не одних только гоголевских "козаков". Но вот в двадцатом веке именно эта долго аккумулировавшаяся ненависть взорвалась холокостом. И совершенно несправедливо обвинять в истреблении миллионов и миллионов евреев лишь германский фашизм. На самом деле ему досталась пусть вполне инфернальная, но все же роль простого клапана, через который вырвался наконец давно уже перегретый пар так никем и ничем и не объясненной вражды. Копилась же она - и в этом нужно, наконец, признаться - отнюдь не нравственным отребьем разных народов, но самими народами. Поэтому вовсе не случайно то старательно замалчиваемое, а иногда и просто игнорируемое всеми обстоятельство, что в свирепом этом геноциде активную роль играли не только (и, может быть, не столько) немцы: поляки и латыши, эстонцы и украинцы - к Освенцимам и Бабьим Ярам приложили руки многие. Да ведь и мы, русские, в трогательной братской любви к еврейству пока еще никем не замечены, и когда-то чинившиеся нами погромы вполне достойны занять заметное место в анналах гонений. Нужно ли говорить, что и сегодня все наши симпатии - на стороне вошедших в хрестоматии гоголевских козаков; и даже чинившиеся ими зверства не в состоянии перераспределить те чувства, которые мы до сих пор питаем и к ним, и к их жертвам.

К слову сказать, на территории собственно Германии не было, как кажется, ни одного лагеря уничтожения. И не будь Гитлера с его кликой, не будь этого внезапного помутнения великого германского духа, она могла бы остаться незапятнанной. Но, к сожалению, это вовсе не значит, что евреи могли бы жить в мире и безмятежности. Веками копившаяся ненависть к этим долгим изгоям чуть ли не всех цивилизаций обязательно взорвалась бы в какое-то другое время в другом месте Европы каким-либо иным образом. Может быть, даже куда более кровавым.

Мягко сказать неприязненное отношение многих "цивилизованных" наций к славянству насчитывает несколько меньшее время, чем давняя и неизжитая даже жертвенными мегатомбами второй мировой войны вражда к еврейству, но все же и она давно уже вошла в самую кровь не только духовного отребья западной цивилизации - целых народов. Между тем единое мировое сообщество - это что-то вроде незримого огромного котла, а вернее сказать наглухо закрытого автоклава, в котором веками, тысячелетиями переваривается и все то, что сближает нас, и все то, что нас разъединяет. Как кажется, ничто однажды попавшее туда не может вдруг исчезнуть из этого замкнутого и вечно подогреваемого сосуда. Вероятно, единственным способом избавления от угрожающего взорвать все вокруг себя перегрева является внезапный катастрофический прорыв его стенок там, где они оказываются разъеденными действием каких-то исторический аномалий. И вот тогда, в случае их возникновения, вполне можно ожидать каких-то новых бухенвальдов и варшав, но теперь уже - для нас, славян.

Да, созидаемая нами культура может мирить несоединимое. И, разумеется, можно надеяться на то, что где-то там, в далеком будущем именно она станет всепримиряющим началом общественного развития, что красота спасет-таки наш разъедаемый враждой, но одновременно и тоскующий по гармонии мир. Во всяком случае до боли хочется верить, что "на земле мир и в человеках благоволение" утвердятся не только в едином сознании единого человеческого Рода, но и в единой генетической его памяти. Пока же можно говорить только об отдельных элементах влияния разноязыких культур и на этотип их носителей, и на генотип человека. Поэтому сегодня речь может идти только о взаимодействии всех этих начал. Взаимодействии, в котором верховенство всего восходящего к духу над нисходящим к плоти пока еще может быть утверждено только внезапным экстатическим порывом. Увы, зачастую столь же стремительно сменяющимся ностальгией по только что оставленному в Египте.

Цивилизация - это, вероятно, своего рода переходное, промежуточное звено от этотипа к культуре. Но сегодня именно она выступает как охранительное начало, как некий примиряющий всех нас фактор, который позволяет если и не остановить, то хотя бы самортизировать аннигиляционное столкновение разноязыких исповеданий. Именно она сегодня встает между неподдающимися ассимиляции культурами и предотвращает их обоюдный коллапс.

Но опасность взаимного уничтожения все еще сохраняется в мире. Поэтому и сегодня остается достаточно сильный, а зачастую и всепоглощающий, соблазн упреждающего, превентивного устранения любых угроз, исходящих от чужой культуры.

Заключение

Таким образом, есть основания утверждать, что последняя тайна всех отличий, существующих между разными культурами, кроется в самых глубинных слоях живой материи. Отнюдь не разность языков, не тонкие детали обрядов, не содержание верований (хотя, конечно, и они тоже) изначально определяют те черты, которые присущи душе каждого народа. Формирующийся еще на субклеточном уровне строения биологической ткани, самый ритм дыхания живой плоти образует собой подлинный фундамент всего того, из чего и складываются особенности каждой культуры.

Анализ показывает, что даже там, где, казалось бы, налицо явное внешнее сходство каких-то отдельных элементов духовного достояния народов, в действительности таятся глубокие отличия в их содержании. Это и понятно, ибо в основе несопоставимости всего того, что создается нескончаемой чередой поколений, лежат совершенно различные принципы и алгоритмы дешифрации всех сигналов внешнего мира. Всех сигналов, без какого бы то ни было исключения, начиная уже с простых посылов окружающей среды, которые делают возможным не только успешную ориентацию в ней, но и просто жизнеобеспечение любого организма, и кончая всеми формируемыми уже нашим собственным сознанием знаками и символами.

В силу этого обстоятельства даже один и тот же предмет окружающей реальности всегда видится и осознается нами по-разному. Поэтому ясно, что чем в больших деталях расходится действие этих базисных механизмов опознавания и прочтения всего поступающего к нам извне, тем более глубокими оказываются и разделяющие нас отличия наших культур. Начало как взаимного непонимания, так и взаимного отторжения людей заложено, как кажется, уже в самой природе жизни.

Между тем в единой иерархии уровней организации живой материи все то, что относится к совокупному сознанию социума, представляет собой нечто надстроечное над фундаментом чисто биологических структур, образующих его орган. При этом ничто надстроечное в принципе не способно отменить действие базисных процессов. И если первоначало любого расхождения коренится уже в тонких механизмах сенсорного восприятия всего внешнего по отношению к нам, то нет ничего удивительного в том, что далеко не одно и то же вкладывается нами в те сложные ментальные конструкции, что порождаются уже не "биологией" организма, но развитым сознанием.

Отсюда ясно, что та исходная несопоставимость, которая скрывается в действии разных механизмов жизнеобеспечения, многократно воспроизводясь и умножаясь на всех надстроечных этажах, в известных условиях может не просто возрастать, но и возводиться в довольно высокую степень.

А это и означает становление тысячелетиями сжигающей нас вражды.

Все это свойственно, пожалуй, одному только человеку. Животное едва ли знает ее, ведь даже постоянно истребляющие друг друга биологические виды, как кажется, никогда не испытывают ничего того, что так хорошо было знакомо нам на всех этапах нашей богатой кровавыми конфликтами истории. Как это ни печально, но любая вражда народов - это всегда порождение созидаемой ими культуры. Осознанное отторжение нами всего чужого в принципе неотделимо от нее, ибо именно (и только!) культура придает ту специфическую окраску всем существующим между нами отличиям; именно эта окраска и порождает у нас какую-то подсознательную тревогу при столкновении (и вынужденном сожительстве) со всем непонятным.

Слепо повинующееся вечному инстинкту жизнеобеспечения, живое существо не знает никаких лишенных прямой целесообразности действий. Человек же, в отличие от животного, руководствуется не одним только инстинктом, его действия всегда подчинены субъективно осознанной цели, и, может быть, именно поэтому, целевая структура всех его устремлений всегда оказывается растворенной в составе какой-то развитой мифологемы. Отсюда и любое неприятие чего бы то ни было всегда идеологизируется им.

При всем том, что она практически никогда не получает (да и не имеет вообще) никаких рациональных объяснений, мифологема вражды все же представляет собой специфический способ именно осмысления всего непохожего на то, что наследуется нами. Иными словами, растворение в определенной иделогии своего собственного страха перед непонятным - это способ выбора и - что во все времена было особенно важным для человека - морального оправдания стратегии собственной деятельности в условиях, когда ни помыслы, ни действия окружающих нас племен изначально не подчиняются тем стандартам, которыми руководствуемся мы сами. Именно невозможность прогнозировать чужие действия по отношению к нам самим рождает у нас неодолимый позыв любой ценой предотвратить их (бегством ли, предупреждающей ли агрессией - все это лишь вопрос суммы слагающихся в данный момент обстоятельств).

Да, по-видимому, это так: разнообразие культур является не просто разделяющим единый человеческий род фактором, но и источником вечной вражды народов. Активное отторжение всего чужого имеет самое непосредственное отношение именно - и, вероятно, в первую очередь - к культуре, ибо глухая вражда по отношению ко всему непонятному оказывается не чем иным, как глубинным охранительным началом своей собственной определенности.

Но есть и другая - более светлая - сторона этого вечного противостояния всех всем, ибо оно порождает не одну только агрессию, но и одновременное стремление навсегда искоренить в человеке самые причины его страха.

"...Если к правде святой

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой".

Совсем не случаен вечный сон человечества о трогательном братстве племен ("Слава в вышних Богу, и на земле мир и в человеках благоволение"). Совсем не случайно и то, что сегодня этот сон связывается нами именно с культурой. В этой восходящей к самой глубокой древности мечте о светлой гармонии мира, где уже нет места решительно ничему, способному разделять нас, как кажется, отражено не только стремление преодолеть наконец исходную несовместимость тех фундаментальных начал, которые определяют лицо и самую душу любого народа. Наверное, в не меньшей степени здесь сказывается и желание охранить самих себя от скрытной готовности всего окружающего разноплеменного социума какой-то встречной опережающей агрессией устранить источник опасности для него самого.