Культурный слой

В общем подписывать всю эту ахинею я отказался. Меня опять воткнули в канистру и велели размышлять о моем неправильном поведении. Вечером открыли люк, сунули в руки пожрать. Вывод был ясный, как взор любимой: меня подставили. Мешать я никому не мог, недруги, конечно, были, но смертельных – отродясь. Я перебирал всех, кому мог когда-либо нечаянно отдавить ногу или любимую мозоль. Пока не сообразил, что это верх самомнения. Если не сказать тщеславия. Почему я решил, что, убивая Харитона, целили в меня? Мое подсознание без колебаний приняло это как факт. Может быть, так я пытался избежать угрызений совести за то, что зарезали не меня, а моего безобидного, затюканного жизнью друга? За то, что я, с моей инстинктивной тягой к подвигам, не сумел помешать этому? Или это Харитон успел внушить мне чувство во-от такой моей особости, что я просто пытаюсь ей соответствовать, даже в этой пиковой ситуации? Если уж значимость человека определяется тем, сколько у него врагов и степенью их опасности, то… бла-бла-бла. При чем тут вообще Харитон. Нет, ничего он мне не внушал. Я же волк-одиночка, мне положено быть не таким как все. Стоять на виду у толпы, но сильно в стороне. Мое одиночество для них недосягаемо, и никто не знает, чего оно стоит мне…

Ну вот, самому себе начал плакаться в жилетку. Оно вроде бы и понятно. Укатали сивку крутые горки. Ну очень крутые. Нет, так дело не пойдет. Я теперь как никогда нужен себе сильным, свежим и не помятым. Никто другой меня из дерьма не вытащит. Я улегся на дно канистры, положил под голову руку и заказал себе красивый, волнующий, немножко адреналиновый сон. Угадайте, чем мы с Маркой в нем занимались.

***

Утром после дрянной каши на руки мне опять надели веревку и куда-то повели. Далеко и со всеми предосторожностями, положенными при конвоировании особо опасных преступников. Спрашивать, конечно, было бессмысленно, не стал я нарываться на лишние грубости. Но чем дальше, тем дорога делалась интересней. Спальные трущобы остались далеко сзади, по ухоженным улицам шуршал деловито-суетливый средний класс. Впереди торчали высокие крыши вип-района. Не доходя до него, мы повернули в сторону делового центра. От вип-рая он отличался тем, что заржавленные вагоны, автобусы и машины здесь были отделаны не под квартиры, а исключительно под офисы. Щупальце Цивилизации, пробующей на вкус нашу территорию. Геракл, разрывающий пасть кому-то там.

Попетляв, два моих конвоира остановились возле черного «лендкрузера», недавно покрашенного, с затемненными стеклами. Охранник в галстуке доложил через окошко. Дверца за мной закрылась, трое братцев-кроликов остались снаружи.

Хозяин офиса сидел на переднем сиденье, спиной ко мне. Из узкого зеркала смотрели усталые, все в жизни видавшие глаза. Таким глазам полагается быть добрыми, уж не знаю, откуда этот стереотип. Только доброты в них как раз и не было. Я тут же подумал, что этому человеку нужно на сеанс к доктору Горбатому. Лечиться от трагического разлада между природой сущего и завышенными представлениями о собственном месте внутри оного сущего. Вдохнул бы дым паленого гуано и сразу понял, что все стоящие перед ним мировые проблемы – оно самое.

«Вы уже догадались, что ваш друг умер из-за вас?» – заговорил он. «Вот только не надо грязной лирики, – сразу же взорвался я. Сказывалась-таки ночь в холодной канистре. – Говорите, что вам от меня надо, и не лезьте в душу». – «До вашей души мне нет дела. Все, что мне нужно, это ваше благоразумие». – «Это я понял. Что, другого способа не было, кроме как сажать меня в тюрьму?» Он небрежно пожал плечами. «Этот, другой – какая разница? Впрочем, думаю, в вашем случае перспектива пятнадцати лет в тюремной яме – лучшая гарантия благоразумия. Нам известно, как там умеют лепить фанатиков, готовых умирать ни за что. А вот захотите ли вы заживо гнить под землей?» – «Допустим, не захочу. А «там» – это где?» В последнее время я побывал в разных местах, где могли лепить фанатиков. На сеансах того же доктора Горбатого, например. Или в той радикальной организации, для которой, если не ошибаюсь, Акакич собирал свои бутылки. Да мало ли где. Само это щупальце Цивилизации, где мы находились, с равным успехом плодило жабродышащих радикалов-фундаменталистов.

«Там – это в Крепости. Очень советую вам не притворяться слабоумным». Так. Понятно. Харитон, трепло интеллигентское. Я-то ему по дружбе, а он, оказывается, всему свету по секрету. Говорила ведь бедолаге супруга – молчи, за умного сойдешь. Не послушался, дуриком на тот свет отправился. Земля ему пухом. «Ваша цена?» – «Уже лучше. Серьезный мужской разговор. Не волнуйтесь, свобода будет стоить вам лишь небольшой услуги. Вы покажете место, где начинается подземный ход в Крепость».

Я задумался. У этой небольшой услуги, по всему судя, могли быть большие последствия. Для меня лично. Понятно ведь, Харитона убрали не столько ради гарантий, сколько из-за длинного, глупого языка. Нет, конечно, этот язык оказал им услугу, рассказал о подземном ходе. Но они не хотели, чтобы эту же услугу он оказывал еще кому-нибудь, трубил на весь ареал, оповещая мирное население. А чем я в их глазах отличаюсь от Харитона? Сгноить меня в тюрьме после того, как стану не нужен, – самое гуманное для них. Но что-то мне не верилось в их гуманность. «…долг честного гражданина и патриота. Вы ведь патриот?» О чем это он? Ах да, мистический враг, скрытый за высокими толстыми стенами, не дающий расцвести розе мира. Тоже где-то там скрытой… Так вы говорите, не бывает их?

На потолке офиса в тонких петельках висели две скрещенные сухие розы. Над передним стеклом к обивочной ткани была приколота крупной булавкой бабочка «мертвая голова». Конец булавки загнут в треугольник со стрелочками. Я поискал чего-нибудь еще в том же роде. Нашел вставленные в карман на дверце ножницы и маленькую лопатку. Излишняя страсть к символам – слабое место всех тайных обществ. Хотя какое оно, к йетям, тайное. Самая лучшая конспирация – это когда о тебе знает каждая собака. Причем только то, что ты сам ей о себе рассказал.

А ведь совсем недавно я почти любил их. Благодаря им я мог заработать кучу денег – сдавая в прокат книжку о них. Как говорится, любовь зла.

На розу мира мне было плевать с высокой крыши. Если кому-то нравится думать, что Крепость мешает нам наращивать культурный слой и превращаться в Цивилизацию, это не моя проблема. Я-то считал, вольные цветочники просто завышают себе этим самооценку. Сваливают все на врага, потому что наша безразмерная территория ни в какую не поддается их ритуальным магическим воздействиям. И тупая уголовщина прет из ушей от обиды.

«Ладно, уговорили. Покажу. Только руки развяжите». Вообще-то мне тоже по роли полагалось потребовать гарантий – моей свободы. Но противно было разыгрывать чайника, я хотел оставаться собой. И все-таки перехитрить их. А требовать гарантий у сильных мира сего не только бессмысленно, но и опасно. Очень уж велик соблазн поверить оным гарантиям.

«Похвальная трезвость мысли», – заметил он и опустил окно. Один из конвойных шустриков по щелчку пальцев хозяина снял с меня веревку. Я стал разминать запястья. «Когда пойдем?» – «Где это место?» – «Километров десять на юг. Идти часа три». Он подумал, опять окошко опустил, подозвал своего охранника. Пока они общались, я незаметно вытянул из дверного кармана ножницы и сунул в ботинок под штанину. Металлическую лопатку пристроил в другом ботинке. Дешево они меня не получат. Уж я им устрою древнюю мистерию с посвящением и тайным словом мастера. Как там в книжке было? Царь Соломон пожелал разбить возле дворца прекрасный сад, пригласил для этого самого искусного в мире садовника. Великий Мастер знал тайны ремесла и секретные слова, которые помогали растениям быстрее набирать цвет. Однажды два его помощника коварно захотели узнать секреты мастерства и подстерегли садовника. Но он отказался выдать им свои тайны. Тогда они зверски убили его садовыми ножницами и лопатой. Тогда же, надо полагать, роза мира завяла и скрылась с глаз долой.

По крайней мере одного я смогу уложить в могилу. Пускай поищет там унесенное мастером священное слово.

«Выходите. Мы идем сейчас». Конвойных моих он отпустил, а к первому охраннику добавился второй. Из воздуха, наверное. Этим двоим очень помогло бы в такой ситуации иметь расходящиеся глаза. Одним глазом держать на прицеле меня, другим бдить вокруг хозяина. Не дай бог какая шавка ему прическу или настроение испортит.

По пути я предупредил их, что точного места показать не могу. Где именно я в ту дыру ухнул, представление имею только приблизительное. Шел себе, никого не трогал, даже под ноги не смотрел. Так что придется искать на ощупь. Кстати, это была правда – воронка там большая, а зыбучий слой толстый. Но правда с тактическим умыслом, о котором я, конечно, не стал распространяться. Мне нужно было занять охранников делом – пусть тоже в слое поковыряются. И тем выиграть немножко времени. Все-таки я намеревался первым отыскать тот подвал и смыться от них в Крепость. А если попытаются угрохать меня – мои ботинки тоже заряжены. Как владеют холодным оружием потенциальные совершатели подвигов, знаете? Одно могу сказать – злого куража во мне было много. От души порвал бы любого. Даже охранников с плесневой плантации. Когда мы проходили мимо, они не стали бросать бычки, как в прошлый раз, и рваться с поводка. Оставили только недобрый прищур. Я показал им трахтибидох-большой-ржавой-трубой. Но они либо плохо поняли, либо были слишком воспитанны, чтобы своевольничать в присутствии большого человека с личной охраной.

Так что к той воронке я подошел, чувствуя себя уже почти богом, убивающим взглядом. И немедленно из бога был разжалован в писаря. Едва челюсть не потерял от потрясения и крушения планов. Оказывается, я своим знаменательным полетом сорвал такую лавину, что слой по пути ее схода буквально наизнанку вывернулся. Полоса шириной метров пять и длиной около полусотни четко выделялась на склоне, поросшем мелкой травкой. Тут не нужно быть лозоходцем, чтобы по-быстрому отыскать провал под слоем. Накрылось мое преимущество во времени. Я проглотил горечь обиды, махнул рукой: «Там» и выразил желание идти первым. Но меня не пустили, видимо, справедливо заподозрив в тайных намерениях. Босс велел спускаться одному из охранников. Без страховки. Я же не предупредил их, что нужна веревка такой длины. У парня на плече моток висел метров десять, для спуска в подвал.

Часть пути он все-таки проделал на ногах. Вышагивал как на ходулях. А после первой трети зацепил какую-то ветошку, и пошло-поехало. Нет, красиво летел, ничего не скажешь. Зрелищно. Жаль, я не видел себя со стороны, когда был на его месте. Только этот в подвал почему-то не грохнулся. Врезался в наносной бугор на дне, отплевался и ошалело стал грести руками, откапываясь. После этого он минут десять натужно рассекал собой слой, очень вдумчиво совершал каждый шаг. В общем видно было – старается. И вдруг: «Нашё-ол!! Нашё-ооо…» Бултыхнулся парень на радостях. Вместе с веревкой. Которую, кстати, и не за что было там крепить.

Слышно его не было долго. Я уже прикидывал, не сломал ли он себе шею, и в этот момент ветер принес к нам наверх замогильные стоны: «Бо-осс! Здесь ничего не-ет!! Одни стены. Вытащите меня отсюда, бо-осс!!» Босс повернулся ко мне, хладнокровно поднял бровь. «Там темно», – пожал я плечами. «У него есть фонарь». – «Значит, он слепой. Или идиот. Я тут ни при чем». И опять могильное эхо: «Бо-осс!! Спасите меня-а!! Тут высоко-о!» – «Идиот», – согласился со мной босс и самолично пошел вызволять дурня. Костюмчик от «Карлуччо» не пожалел. Только коротко проинструктировал второго охранника: «Головой за него отвечаешь». За меня то есть. Вот как меня теперь ценили. А охранник этот – очень интересный тип. Я бы даже сказал – типаж. Внешне, если не присматриваться, можно и за доходягу принять. Худосочный, костлявый, белобрысый. Кажется, что нос ему перебили по ошибке, случайно затесался на разборке грубых парней. Но когда я увидел его руки, чуть не заорал про эврику. Галлюцинация-то моя – вот она родная, в двух вариантах, правом и левом, имеет существенное продолжение в виде тела. Перчатки – те самые, черные, тонкие, кожаные, с зубчатым раструбом. Почему-то мне не верилось, что в таких перчатках сейчас разгуливает много людей. Как говорится, выбор есть всегда, но он только один.

Его боссу со спуском повезло больше. Всего метров двадцать проехал на собственных мощах, потом зыбучий слой встал намертво. До провала он дошел пешком, расчистил дыру (перчатки заранее надел). О чем они там говорили, я не слышал. Мне уже не до того было. Я упал на перегибе бугра, схватился за грудь и стал хрипеть с выпученными глазами. Скукожился, колени подтянул к груди. «Эй! Ты чего?.. Ты кончай, слышь! Кончай придуриваться. Эй… Ты что, козел, всамделе..?» А я уже агонизировал. Если он сейчас как следует не испугается, сволочь такая, я же и в самом деле помереть могу. Попробуйте сами вот так глаза из себя наружу усилием воли выдавить. Мало не покажется. Наконец охранника проняло, он надо мной склонился, как мать Терезия над убогим.

Острие ножниц вошло точно между ключицами. Там у него как раз родимое пятно было, я из-за этого чуть не проворонил момент. Надо же, родимые пятна у уродов бывают, прямо как у людей. Он сразу начал булькать, и я, стараясь не смотреть, уложил его на краю обрыва. Отобрал оружие – длинный стилет и чудовищных размеров ножик, чуть ли не мясницкий. Мне-то оно ни к чему, но парню и подавно теперь не нужно. Откуда-то набежали крысы, затеяли писк и возню вокруг. Пожрать хорошо все любят, на халяву особенно…

Уходил я оттуда со странным чувством тревожного покоя. Моя жизнь радикально менялась. А вот в какую сторону она поворачивала, этого я пока не знал. Но нужно было постараться так ее повернуть, чтобы она перестала быть бездарной и закукленной. Существовать в моей нейтральной зоне отчуждения я больше не мог. Не знаю, как насчет подвигов. Наверное, я просто взрослел. В сущности, взросление – это и есть подвиг. Если не давить в себе хоть по чуть-чуть застарелую инфантильную личность, эта самая личность в конце концов превратит тебя в подонка. Меня грубо и жестко столкнули с моего прекрасного игрушечного пьедестала, ткнули носом в дерьмо. Больше того, ночью в канистре я понял, как легко из меня самого могли сделать брикет ходячего дерьма. Понял и испугался. Оттого и кураж сегодняшний, злой, психованный, на грани. Быть в стороне уже не получалось. Настало время выбирать, по-настоящему, без дураков, с кем я – с людьми или с уродами.

Возвратные пути мне были отрезаны. Домой идти нельзя – проще сразу в ментовскую канистру, спрямить дорогу. Документов нет, остались на память оперуполномоченному Гвоздодеру. Вообще я теперь вне закона. На мне два трупа, к одному из них я не имею касательства. Как только этот флормазон вытащит из подвала своего охранника (гы-гы!) и доберется до обитаемой земли, меня объявят во всетерриториальный розыск. Физиономию мою срисовали в участке, фас и профиль. Размножат под копирку и разошлют по весям. Но пока дело наберет ход, я успею дойти до южной границы. Надо мне уходить. К чертям собачьим. Где-нибудь на сопредельных территориях купить фальшивый паспорт. Или в Треугольнике объявиться сирым беженцем из горячей точки. Благо, их по всему ареалу десяток наберется на любой вкус. Поселиться в нешумном месте, начать новую, правильную, полнокровную жизнь.

Только в чем она, эта полнокровность заключается? А правильность? Это ведь ощущение специфически субъективное, для каждого свое. Пока методом тыка будешь искать свою собственную правильность, варианты перебирать – тут и жизни конец, всей сказки абзац. Ну вот почему кому-то удается свою биографию писать сразу начисто, от и до без единой запинки и вычеркиваний, а другие до самой могилы тужатся и все равно оставляют после себя только ворох измусоленных черновиков? Бином Ньютона, блин. Ох. Что это я, никак о смысле жизни стал задумываться? Самое время, ну да. Когда моим портретом скоро каждый угол будет украшен. Что ж, жизнь особо опасного преступника тоже некоторым образом полнокровна (не поймите превратно, я человек добрый, никому кровь пускать больше не хочу). Вне закона, так вне закона. Люди везде живут.

VI.

Ко Всемирному центру меня, можно сказать, прибило волной. Крупномасштабная историческая стройка замкнула на себя все междутерриториальные пути, и, куда бы кто ни шел, все равно оказывался там. От нашей территории каждый день отходили обозы. Десятки рабочих волокли тачки, груженые древним культурным слоем. Я пристроился к одному такому обозу. Удалось даже подкормиться бесплатными харчами.

Идти тут всего-то два дня тихим ходом. Это наша территория широка и необъезженна, душу просторами рвет из груди. А весь Треугольник, к примеру, на одной ее половине два раза поместится. О разделительных полосах и говорить нечего. Пространство нейтральной дикой земли в наше время стремительно сокращается. Местами уже происходит слияние территорий. Тот же самый Треугольник родился в результате слияния трех Цивилизованных территорий. Антислиянисты там еще безумствуют, тухлыми помидорами промышляют, но уже без прежнего накала. Поняли, что деваться им все равно некуда. Всемирный центр – памятник их похороненным надеждам.

Когда я в первый раз увидел его фундамент, он поднимался в высоту уже метра на полтора. Вдоль дорог между территориями шастали десятки агентов-вербовщиков, раздавали проспекты. Так вот, в описаниях сооружения высота фундамента была – двадцать метров. А в поперечнике – полторы сотни. Если даже не видеть этого, а только представить, все равно глаза на лоб вылезут. Это же сколько тонн культурного слоя надо сюда вбухать, чтобы получились такие размеры?! И ведь не чьего-то там слоя, а родимого, маневренным Петровичем безвозмездно отданного. Я представил себе километры очищенной от слоя нашей земли, лысой и поруганной, и ощутил такую страшную тоску по родине, что хоть веревку намыливай. Одна отрада была – общение с нашими работягами из обозов – и той нельзя было злоупотреблять. Я же в розыске. Я изгой. Сажать себе на хвост интерпол очень не хотелось.

Я еще не решил, останусь ли здесь. Надо было узнать, можно ли получить тут документы и какой-нибудь официальный статус, кроме наемного рабочего. Я устроился неподалеку от лагеря наших обозников. Дворец Свободы строили на окраине территорий Треугольника, фактически на дикой земле. Поселок строителей был разбит тут же, на траве. Административные здания примыкали к огороженной элитной зоне добычи.

У меня еще оставалось немного денег от проданного трофейного оружия – десяток гаек. На территориях Треугольника все жутко дорого, половину этой суммы я потратил в первый же вечер. Купил себе скромный ужин в здешнем магазинчике и спальный мешок. А то холодно по ночам.

Развел огонь прямо на земле – тут все так делают. На территориях за это можно запредельный штраф схлопотать, а здесь пожалуйста – слоя ведь никакого. Жарил колбасу на палке, кипятил воду для чая. Тут-то ко мне и подсели эти двое. С виду бродяги беспачпортные, как и я. Делиться с ними колбасой я не собирался, они посидели, подумали и достали свою жратву. Рыбные консервы и еще фляжку чего-то. Налили колпачок и мне, сивуха страшная оказалась. Разговорились. Выяснили, что земляки. Хотя они сказали, что сразу признали во мне своего. Иначе не подсели бы. Им нужен был компаньон. Я заверил их, что работаю один. Тогда они вынули свой козырь – пропуск в элитзону. У обоих вид был дурашливый, губошлепский и донельзя самодовольный. Так что я им не поверил, спросил, за сколько можно купить такую бумажку. Один из них, отзывавшийся на имя Клин, состроил хитрую морду, ковырнул в консерве ложкой и сказал: «А ты проверь. Завербуйся, тебе такую же дадут. Козла из тебя сделают – во! Натурального». Второй, по имени Валуй, заржал и подавился, ошметки еды из пасти во все стороны полетели. «Я там вкалывал, – продолжал Клин. – Целый месяц. Бабок дают много, точно. Жратвы завались. Только козла заставляют делать». – «Какого козла?» Клин показал какого. На правой руке изобразил козу – мизинец и указательный вверх – и прижал ко лбу внутренней стороной. «Когда работать идешь, нужно это делать». – «Зачем?» – «А я знаю? Говорят – входит в контракт. Знак свободного и добровольного… этого… волеизъявления. Я подмахнул не читамши. Потом все время забывал делать. Два раза вызывали к начальству, воспитывали. Штрафом грозили, на второй раз уволить обещали. Разозлился я, послал их, и сам ушел. Козлом не был и не собираюсь. Во так вот. Пропуск остался».

Все это звучало так ерундово и тщеславно, что я сразу подумал: вышибли мужика за крепкую дружбу с градусами. Небось с похмелья поутру рога везде мерещились. А вот пропуск – это уже дело серьезное, требует размышления. Вообще-то я сомневался, что по этой бумажке пустят в зону. Почему ее не отобрали у мужика – дело десятое. Но хоть какая-нибудь защита от дурака у них там на воротах должна же быть. «Ты не думай – бумажка действующая. Валуй уже опробовал. Там каждый день несколько сотен проходит и выходит. Всех по имени и в рожу запомнить – голову нужно прямоугольную иметь». – «Допустим, – говорю. – А третий вам для чего? Прикрытием работать?» – «Не. Мешки перебрасывать через ограждение. Они тяжелые. Твоя доля – двадцать процентов. За риск». Тут выяснилось, что Клин, перед тем как уйти с доходного места, набил в зоне добычи несколько мешков и закопал их в слое возле забора. Открыто вынести их он все равно бы не смог. Такими объемами тут наверняка не ворочали. Работяги сами морду бы ему набили, чтобы уважал равноправие. А если бы и вынес – далеко с четырьмя пузатыми мешками под мышкой уйдешь? «Что в мешках?» – «Хороший товар. Парфюм, косметика, курево. Батарейки. Инструменты. Икра в консервах. Барахло разное». Я прикинул в уме – получалось, что в его мешках небольшое состояние упаковано. Тысяч на семь-восемь условных единиц, тьфу, гаек. «А сбросим тут недалеко. У меня контакт налажен. Фирма веников не вяжет, работает грамотно. Ксиву на любой манер заказать можно». Последний аргумент меня убедил. Я дожевал свою колбасу, Клин развернул лист бумаги и нарисовал план зоны. «Вот ворота. Тут вторые. Я прохожу в эти, ждете меня здесь. От ворот девятнадцатый столб. Я сую тебе пропуск, ты идешь через другой вход. Встречаемся там же, у девятнадцатого. Валуй остается ловить мешки. Слышь, оттаскиваешь их вот сюда, метров двадцать, там овраг здоровый. Охрана ночью раз в полчаса обход делает, должны успеть».

Мы посидели еще часок, потом загасили костер, шмотки свои спрятали в траве – до утра собирались вернуться сюда. На дело шли легкой рысцой. Трое недоумков, решившие немножко пограбить Цивилизацию. Она-то нас грабит – уже сколько центнеров культурного слоя состригла? Хоть и древний, а все равно ценный, на вес золота. В нем картошку выращивать можно. А мы им от щедрот наших – даром. Так что – взаимообразно. Никакие принципы не страдают – ни мои, ни рыночные.

Проникнуть в зону действительно оказалось до тупости просто. Законопослушным и цивилизованным юшникам такой способ даже в ночных кошмарах привидеться не мог. Они думают – натянули металлическую сетку на столбы и можно не тратиться на усиленную охрану. Поучились бы вы у нас, ребята, как собственность сторожить. Если бы тут стояла охрана из наших, я бы ни за какие деньги не полез. Мне моя жизнь и здоровье дороже.

А то, что ночью парни приперлись в зону обарахляться, – это даже здесь никого удивить не может. На стройке неудачники и отбросы со всего ареала работают. Им такая жизнь изумительна до хронического пучеглазия. И чтобы все это не развеялось как дым, им нужно в любое время суток на ощупь убеждаться – рай настоящий. Только приходить надо со своими фонарями – освещение ночью только у ворот.

В общем, мы вошли и под покровом ночи откопали возле девятнадцатого столба клад. Четыре увесистых, брякающих мешка. Два из них мы все-таки успели перебросить. Второй чуть не убил Валуя, и без того чуток пришибленного на голову. Он с испугу заорал, а потом принялся омерзительно стонать на всю округу. Контузило, видимо. Тут же от ворот понеслись вопли, залились караульные свистки, дружно потопал целый взвод ног. Жуткое дело. Клин бросил мешок и по-собачьи прыгнул в сторону. «Сыпанулись, б…» – все что я услышал от него на прощанье. После этого из темноты раздались странные звуки, как будто кто-то там усердно перетряхивал слой.

Я тоже не стал ждать продолжения и сразу включил первую скорость. Впереди, метрах в ста, горели огни на воротах. Я не рассчитывал, как мне проскочить, и не надеялся на везение – просто знал, что сделаю это. Овердоза адреналина скромности не научит. Ноги разъезжались в рыхлом слое, я бежал вприпрыжку. На полном ходу меня догнала мысль: Клин, волчина облезлый, закопался в слой, вот что это были за звуки. Вдруг стало светло, как днем. По периметру каскадом вспыхивали факелы. В воротах столпились охранники, человек пять. Меня это не остановило, я бы на голом кураже прошел сквозь них. Но тут под ногу очень неудачно подвернулась какая-то дрянь, и я рыбкой нырнул прямо в руки моим ловцам. Они для надежности навалились на меня кучей и стали вязать. Видно, страшен я им был в своем неистовом стихийном порыве.

Бить они меня не били, помяли только немного. Связали руки, стали устрашающе орать на меня – чтобы испугался и описался, почувствовал себя маленьким гаденышем перед лицом великой и могучей Цивилизации, на которую покусился. А мне от их детских наскоков только скучно стало. Подумаешь, диверсанта поймали. Мешок цивилизованных ценностей хотел спереть.

Привели Валуя, тоже связанного, с разбегающимися от контузии глазами. Вместе с ним приволокли те два переброшенных мешка. Трое охранников остались нас сторожить, дубинками для виду помахивая. Остальные повалили в зону, искать другие следы преступления. Всех, кто там был, кроме нас с Клином, – человек восемь – согнали в кучу, начали пропуска проверять. Оставшиеся мешки наши отыскали быстро. После еще раз прошлись по зоне, прошерстили всю. Клина не откопали. Я потом думал, как он ушел. Охрану той же ночью усилили, на входе и выходе строгий режим ввели. Они ведь так и не поняли, каким образом я просочился в зону. Решили, через забор прилетел или в ворота прокрался на отвлекающем маневре. А Клин, я думаю, отлежался и следующей ночью прокопал в слое ход под забором. Может, по пути еще и карманы набил банками с икрой.

Меня и Валуя по-быстрому, без лишних церемоний судили за преступление против рынка. Приговорили к двум годам исправительно-воспитательных работ на строительстве Дворца Свободы. После суда нас отвели на дикую землю, дали лопаты и велели рыть ямы. В этих ямах – метр на полтора, глубина в рост – нас и поселили, каждого в своей. Выдали по одеялу, на ночь сверху ямы накрывали металлической сеткой и досками, на которых дрыхли охранники. А днем мы с самого ранья и до темноты утаптывали культурный слой на фундаменте Всемирного центра. Работа несложная, но тупая, психологически выматывала неописуемо. Такой бесконечной, сумасшедшей тоски и одиночества мне еще никогда не приходилось испытывать. Фактически мы были рабами. Вольнонаемные, среди них, кстати, было много наших, причем большинство – самый настоящий отброс, смотрели на нас как на дерьмо. Брезговали заговаривать, Валую, маявшемуся без курева, обсосанного бычка не оставляли. Охранники наши, два ухмыляющихся цивилизованных кретина, один из которых негр, таскались за нами по всей стройплощадке, разве что не на веревке держали. Кормежка, конечно, была трехразовая, о здоровье рабочей силы они заботились. Как только я не помер от этой нежной заботы, не знаю. По-моему, это был перепревший культурный слой, варенный с ударной дозой специй.

На стройке активно работала пропаганда. И вольнонаемным, и нам с Валуем, и даже охранникам с утра до вечера забивали в голову гвозди: мы должны гордиться причастностью к великому строительству… Всемирный храм свободы – средоточие Цивилизации, ее концентрированное выражение… приверженность демократическим идеалам и принципам… К ужину мозги от этого распухали как от водянки. Ночью я скукоживался в своей яме, давил жестокие приступы отвращения к жизни и размышлял о средоточии Цивилизации. Еще когда я не был рабом и только подходил с обозом к стройке века, меня почти оглушили здешние запахи. Потом мне объяснили, что первая встреча с Цивилизацией на ее исконных территориях всегда вызывает потрясение. И всегда это немножко похоже на откровение, только для каждого свое. Я не был готов получить откровением по черепу и долго переживал этот момент, пока меня не отвлекли своей авантюрой Клин и Валуй. Теперь время было. В общем, чего скрывать, смерденье тут стояло неподвластное никакому глубинному постижению. Наверное, поэтому все здесь были, мягко говоря, немного ушибленными.

Обозы с культурным слоем все шли и шли. Мне казалось, я загнал уже наверх не меньше миллиона тачек и утрамбовал десяток-другой тонн слоя. И остальные столько же. А фундамент подрос всего на два метра. Иногда мне удавалось переброситься парой слов с нашими парнями из обозов. Им тоже не нравилась эта откровенная зачистка отечественной территории от слоя. Но их недовольство никого не интересовало. И в конце концов, им просто нужно было кормить свои семьи.

С территорий же Треугольника не прислали ни одной паршивой горсточки слоя. Шастающие по стройке агенты пропаганды все бормотали насчет неприкосновенности золотого запаса Цивилизации.

Только общей ушибленностью можно было объяснить тупую покорность, с которой вольнонаемные делали козла. Клин не наврал. Я наблюдал этот бессмысленный ритуал каждое утро. Несколько сот человек, приходя на стройку, уже по привычке метили себя козлиным знаком. Я чувствовал здесь какой-то подвох, дурацкий обман. Не подлость, а именно тупость. Причем тупость загадочная, интригующая. С каким-то даже оттенком запредельности. Почти религиозности. В шизофреничности козы, настойчивости, с какой администрация требовала ее делать, а главное, общей дебильной покорности этим требованиям – в этом всем была невнятная тайна, как-то скверно попахивающая. Впрочем, как и всё тут. Мне все чаще на ум приходили слова Савелия, моего знакомого из Крепости. Про то, что мы продаем себя с потрохами, не представляя, кому именно и за какую конкретно цену. Про рабов он тоже что-то говорил. О будущей кастовой системе. Может, она и будущая, только я ее уже на своей шкуре опробовал. Мы с Валуем были тут неприкасаемыми. А брахманами… Один раз я видел тутошнего брахмана. Аж зубами клацнул от… от чего? испуга? омерзения?.. Не знаю. Но второй раз я встречаться с ним не хочу. Хоть он и вдалеке стоял. Приехал инспектировать. Вокруг него шестерки административные на цыпках бегали, показывали чего-то. Он только пасть разевал – указания давал. Морда вперед вытянутая, глаза рыскают, пегий ворс на голове. Сам маленький, щуплый, черное пальто, руки в карманах. Может, люди и от собак произошли, а этот точно от крысы. Когда он на меня посмотрел, у него в глазах было это паразитское крысиное выражение – всеядное, ищущее. Пялился не меньше минуты. Очень тревожно мне стало от такого внимания к себе. Потом этот тип вытащил конечность из кармана и ткнул ею в мою сторону. Что-то сказал подбежавшей шестерке. Я плюнул на них и стал очередную тачку ворочать.

Ничего хорошего от этого крысиного заморыша, конечно, произойти не могло. На следующее утро нам с Валуем объявили, что мы «должны подчиняться общим принципам и символически выражать наше свободное и добровольное волеизъявление». Этими самыми словами и объявили. Вы что-нибудь в ентой галиматье поняли? Вот и я тоже. Ни бельмеса. О Валуе и поминать не стоит. То есть я, разумеется, сообразил, что нам просто велят метить себя козлиным знаком, как все тут. За это обещали скостить срок заключения и улучшить наши «бытовые» условия.

Я сразу отказался. Сообщил им все, что думаю о них, и завершил речь красивой, но невоспроизводимой фразой. Они про меня тоже все поняли и повернулись к Валую. Тот с радостной рожей выразил согласие, а мне покрутил пальцем у лба.

Обещание свое они выполнили, перевели этого умственно отсталого недокормыша в общий рабочий барак. Там он со своим охранником-негром в углу ютился, харчами вкусными брюхо набивал. А я в яме куковал и баландой давился. Обращаться со мной стали еще хуже. Кормежка только что дерьмом не воняла. Даже одеяло хотели отобрать, но сообразили, что я без него ночью совсем околею. А я все-таки дармовая рабочая сила, меня беречь надо и перевоспитывать. Для перевоспитания вечерами подсылали ко мне Валуя, все время жующего, тошнотворно довольного существованием. Физиономия у него была как вывеска «Жизнь удалась». Он бухтел о том, как тепло и сытно ему живется в бараке, что я веду себя глупо и все хотят мне только хорошего, но из-за моего идиотского упрямства… и тэ дэ и тэ пэ. Иногда из его жующей пасти вылетали характерно чужеродные для него выражения типа «тоталитарный инстинкт», «недемократическое сознание» или даже «зоологический фашист». Это он так клеймил меня, с чужого голоса. Однажды назвал «юдофобом», но, по-моему, сам не понял, что сказал. На меня все эти клички должным образом не действовали. Тогда он решил перейти к прямому подкупу. Сказал, что я плохо выгляжу, ему меня жалко, и сунул в руку шоколадный батончик. Я героя-мученика из себя не делал, без всяких задних мыслей снял обертку и стал есть. Валуй обрадовался, оживился и сдуру рассказал, как получил шоколадку от своего негра-охранника за минет. А я в этот момент как раз батончик в рот взял.

Словом, если бы не мой охранник, Валуй, наверное, умер бы на месте. Смертью нежизнеспособного урода, которого полагалось утопить в ведре сразу при рождении, да вот пожалели неразумные родители. Вертухай огрел меня несколько раз дубинкой, добавил кованым башмаком и, усмиренного, но не побежденного, сбросил в яму. Валуй убежал и больше ко мне не приходил. В наказание за буйство меня несколько дней держали в яме, не выводили ни на работу, ни в сортир. Охранник кинул ведро и глумливо предложил наслаждаться запахами моей сраной родины. Оскорбление я стерпел. Тем более что в эти дни моя родина выкинула фортель, от которого у цивилизованных сразу сильно засвербело.

Треугольник снова просил Петровича подписать договор о поставках камня с нашей территории для Всемирного центра. Надо полагать, давили на президента со всех сторон и не слабо. Ну и выдавили – совсем не то, что хотели. Диаметрально не то. Перестарались ребята. Это ж до какого каления нужно было довести нашего лояльного Петровича, чтобы он так взбеленился и грудью пошел против собственных друзей. Всему ареалу объявил по радио, что с этого дня мы строим вокруг своей территории стену. Каменную. Пока что невысокую и не толстую, а там поглядим по обстановке.

На мне это историческое событие отразилось не слишком жестко, потому что мне и так было не мягко. Только охранник стал еще грубее, а его остроумие еще тупее. Но вольнонаемных соотечественников мне было жалко, хотя они и козлы. Мой тюремщик от скуки принимался рассказывать о том, что все раши – вонючки и дикари, неспособные к цивилизованному развитию. Что нас нужно держать в ежовых рукавах, пока мы не научимся любить аромат свободы. Нас пожалели, хотели принять как равных в Цивилизацию. Но мы с нашими тоталитарными инстинктами сами все испортили. Вместо того чтобы строить сообща Всемирный центр, сооружаем себе тюрьму. Это преступление против человечества. Нас надо наказывать. И они, цивилизованные, уже начали нас наказывать. Лишили вольнонаемных рашей допуска в элитную зону добычи и права покидать территорию стройки. Нарушение запрета рассматривалось как невыполнение обязательств контракта. Виновные должны были выплатить неустойку в четырехзначном размере (естественно, гайками, а не крышками) или отрабатывать долги в тюремно-исправительном режиме. С переселением в яму. Учитывая сумму штрафа, второе было вероятнее.

Фактически наших взяли в заложники соблазна обогащения. Хочешь иметь большую зарплату – сиди и не рыпайся. Соседей у меня не появилось. А я с этого времени стал думать о побеге. Поначалу мысли были размытыми, неконкретными. Но с каждым днем, а тем более неделей становились все более навязчивыми и даже чересчур яркими. По ночам снились самые фантастические версии бегства. Например, я улетал на воздушном шаре из зонтиков Акакича. Или в моей яме открывался подземный ход в Крепость. Где-то через три недели в голове у меня начала слабо вибрировать явно безумная идея. Зародилась она, когда мимо стройки от зоны добычи проезжал культуровоз.

Помню, однажды мы очень тепло сидели с Харитоном, и я спросил его, просто так, совсем не рассчитывая на ответ, – откуда приезжают культуровозы? Он сказал тогда: брось, это же экономический закон, как в физике закон сохранения энергии. Еда превращается в дерьмо, дерьмо горит и дает нам тепло. Культуровозы приезжают и дают нам жизнь. Объективная реальность. Космическая гармония. Не исключено – божья благодать.

Но откуда-то они все-таки приезжали. И откуда-то в них бралась культуромасса. По закону сохранения энергии из пустоты ничего не возникает.

Мысль разрешить эту загадку окрепла во мне после одного неприятного события в начале осени. На родине уже около месяца строили стену вокруг территории. По слухам, мобилизовали для этого армию, уголовников, безработных. Между прочим, на стройке Всемирного центра теперь каждое утро не досчитывались одного-двух наших вольнонаемных. Они просто уходили, делая ручкой большой зарплате и чихая на контрактные обязательства. Честное слово, меня начинало распирать от гордости. А мой охранник уже пузырился от злости.

Все изменилось очень резко и неожиданно. В этот день с самого утра мимо стройки маршировали армейские колонны и отряды ополчения цивилизованных. Шли в сторону нашей территории. Обвешанные ножами, дубинками, цепями, арматурой, арбалетами. Тянули катапульты, грузы бутылок с зажигательной смесью. Не нужно аршина во лбу, чтобы догадаться: это война. Вечером мой кретин-охранник в воспитательно-садистских целях разъяснил мне ее суть. Я лежал в яме, он – вверху, надо мной, и самозабвенно блажил: ваше существование угрожает нашей свободе и безопасности. Вас надо проредить. Нужно проредить все вонючие нецивилизованные племена, чтобы они не потребляли слишком много ароматизаторов и не переводили ценные ресурсы. Когда мы вас проредим, переселим в другое место. Там вы будете цивилизованно развиваться. А сейчас Крепость оказывает на вас вредное тоталитарное влияние. Из-за этого у вас низкий культурный уровень. Каменоломня будет нашей, мы построим Дворец Свободы и тогда сможем как следует взяться за Крепость. От нее не останется камня на камне. И так далее в том же духе – битых два часа.

Оставшиеся вольнонаемные раши теперь могли не беспокоиться о своем контракте. Договоры аннулировали по условиям военного времени. Нас сделали уже настоящими заложниками, на стройке добавилось человек сто рабов. Их переселили в отдельный барак, меня из ямы перегнали туда же, для комплектности. Валуй, ноя от страха, жался ко мне и шепотом материл бывших благодетелей.

Я стал готовиться к побегу.

VII.

Технически исполнить это было в общем-то несложно. Тяжело оказалось психологически решиться. Никогда не думал, что экономический закон может быть так жуток в ближнем рассмотрении. Да, конечно, культуровозы были всего лишь объективной реализацией рыночного закона прибавления слоя. У нас это в школе в пятом классе проходят. То есть умом это даже ребенок усвоить может. А вот как насчет самому попробовать? Даже не доказать – залезть внутрь этого самого демократического закона в мире и посмотреть, как он работает. Как у него там шестеренки двигаются. Еще вопрос – не перемелют ли тебя эти шестеренки в культуромассу. И не пойдешь ли ты на увеличение чьего-нибудь благосостояния.

Но я все-таки сделал это. Разгрузившийся культуровоз на малом ходу катил в тридцати метрах от фундамента. Надо было успеть, пока он не набрал скорость. Я сверху толкнул тележку на охранника: «Держи!» – и прыгнул. Меня никто не пытался ловить. По-моему, они даже не поняли, что это было. Кто-то куда-то бежал, а потом пропал, наверное, на крыльях ухлопал. На культуровозы никто никогда особо не засматривался. Они элементарно выпадали из восприятия, если не вели себя как-нибудь необычно. Важно было только то, что они разгружаются. И все.

Я по-мертвому вцепился в нижние выступающие скобы кузова и повис. Несколько метров меня тащило по земле. Потом я вывернулся, подтянул ноги, прижался к заляпанному грязью металлу, как к материнской груди. Наверное, сколько-то времени, причем довольно долго, я ехал с зажмуренными глазами. Потому что следующим впечатлением, без всякого перехода, были исчезающие вдалеке очертания ареала, самые южные его территории, где живут папуасы.

Руки у меня затекли так, что отодрать их от скоб я бы сам уже не смог. Ноги я устроил кое-как на приступочке. Попеременно переносил вес тела с одной из четырех конечностей на другую. Культуровоз пилил все дальше, не останавливаясь. При всем желании с него уже нельзя было соскочить. Вниз я не смотрел, чтобы не блевануть. И без того тошнота была где-то на подходе, голова кружилась. Тогда меня бы просто сорвало и размазало по земле. По сторонам тоже не очень-то глядел, по той же причине – чтоб не испугаться. Смутно ощущалось немереное пространство вокруг, гигантская флора, вянущая на зиму. Деревья стояли по бокам как почетный караул. Я бы оценил эту шутку природы, если б не был так занят поиском удобства для своих костей. Потом пошли горки. Сначала маленькие, вроде барханов, дальше – просто чудовищные. Высотой метров семьдесят или даже сто, или даже больше, покрытые флорой, иногда лысые. Культуровоз начал прыгать на ухабах. Меня трясло и раскачивало, я уже не чаял остаться в живых. Думал, сейчас грохнусь – и привет первопроходцам.

На повороте меня и сорвало. Дернуло, ударило, подбросило и укувыркало куда-то в кусты. Причем колючие. Как ни странно, я остался жив и даже цел. И даже не один. Последнее обстоятельство удивило неописуемо. Я подумал, что от удара головой сбрендил и у меня началось стремительное раздвоение личности. Второй сидел тут же, в кустах и вытаскивал из себя колючки. Одет был дико, в бурые меха, рожа разрисована в полоску, и, кажется, вооружен. Точно вооружен. Из-под мехов железки высовываются. Непонятные.

Поворачивает он ко мне свою полосатую физиономию и мрачно осведомляется: «Ну чего уставился?» – «Ты откуда взялся?» – говорю. «Оттуда, – кивает на верх высоченной горы, возле которой мы с ним в кустах сидим. – А тебе что, жить надоело? Или покататься захотелось?» Я начинаю что-то осознавать. «Это ты меня сдернул? Убить же мог, дубина!» – «Это ты дубина стоеросовая. Я тебя спас. Ты хоть знаешь, куда он тебя вез?» – «Куда?» Он задумался, потом говорит: «Ладно. Пойдем покажу. Все равно ведь не отстанешь». – «Не отстану», – подтвердил я.

Он повел меня наверх по траве, велев не топать и не орать. По дороге я спросил: «Ты йети?» – «Чего?» – смотрит удивленно. Я перевожу: «Ты – дикий человек?» – «Это ты дикий. Ну и воняет же от тебя». – «Врешь. Я вчера мылся». В тюрьме меня водили мыться каждые три дня. Цивилизованные особо щепетильны в этом вопросе. Спросите любого из них – они вам скажут, что если отброс воняет потом, это унижает его человеческое достоинство. А я и был для них отброс.

Он посмотрел на меня странно и сказал, тоже странно: «Нет большей вони, чем от злоупотребления свободой. Болит голова-то?» Только тут я осознал, до чего же сильно у меня раскалывается эта чертова голова. Хоть бери и отвинчивай. «Болит». – «Это от чистого воздуха, с непривычки. – И протягивает мне склянку с круглыми пилюлями и фляжку. – На, выпей. Две штуки». – «Сам знаю, что две», – бормочу я и глотаю три. Не люблю, когда меня учат жизни. Тем более розовощекие вьюноши, нацепившие на себя крутые железки.

Мы поднялись на самый верх. Долго шли. Я успел запыхаться. На вершине он меня пригнул, заставил лечь и ползти к краю. Я заметил, что у него тут настоящая наблюдательная точка оборудована. Трава смята, валуны вокруг разложены как бы случайно, а на самом деле с тактическим смыслом. Получалось что-то вроде средневековых бойниц. Возле одного камня сумка его лежит. А рядом с сумкой – мама дорогая! Я таких ножиков и во сне никогда не видел. Настоящий монстр. Клинок метра полтора, шириной в ладонь, ножны узорчатые, темные от времени, рукоять длинная, как для двух рук, тоже со значками. То ли руны охранные, то ли еще хреновина какая-то. На ножнах я крест разглядел. Такой же, как на воротах Крепости.

Посмотрел я на этот ножик, примерил к себе. И отвернулся. Мне бы ваши проблемы. Вам, молодой человек, от гигантомании лечиться надо. Я подполз к одной «бойнице» и осторожно высунулся. Не знаю, чего я ожидал. Что мне залепят по лбу камнем. Или стрелой из крупнокалиберного дальнобойного арбалета голову снесут. Выбор был большой по причине полного отсутствия информации.

Но ничего страшного не произошло. Внизу между горками была огромная котловина. «Видишь?» – «Что? Там ничего нет. Трава серая почему-то. Ну и что?» – «Приглядись». Я пригляделся. Оп-паньки. Буквально чуть-чуть глазам не хватило, чтобы выпрыгнуть от изумления и по склону поскакать. Там была целая крысиная колония. Серый коврик, покрывавший котловину, двигался, колыхался, местами взбухал и опадал, распадался на кучки. Видно было, даже с высоты, что здешние крысы намного крупнее наших. В несколько раз. Тут и там из серого ковра торчали продолговатые валуны, вроде столбиков. Они тоже двигались, перебирались с места на место. У меня свело челюсти.

А ведь это научное, блин, открытие. Крысы. Прямоходящие. Ростом не меньше половины меня. Или больше. Осталось только выяснить – они условно-гуманоидные или разумные? Тут из-за распадка между горками вырулил оранжевый культуровоз. Не мой, я на другом приехал, желтом. Он направился прямо в крысиную гущу. Серый коврик перед ним разъезжался напополам, а сзади опять смыкался. Культуровоз двигался к дальней горке, у ее подножия что-то темнело. Слишком далеко, я не мог рассмотреть. Машина перевалила через это темное и пропала. После этого оттуда же выползли сразу три культуровоза. Я решил, что горка внутри полая. Машины загружаются там культуромассой и развозят ее по ареалу. То есть в этой горке или под ней находится месторождение культуромассы. Мне стало горячо. Научное открытие начинало попахивать большой и грязной политикой.

За культуровозами из ворот горки вылетела крупная птица и принялась кружить над крысами. Голова у нее была круглой, сплюснутой и с большими ушами, а тело мохнатое. Я не знал, что бывают такие птицы. Скорее это тоже крыса, только летучая. Их там, вероятно, много было – разных модификаций. Потом она сложила крылья и рухнула на собратьев. К ней сразу подгребло несколько прямоходящих, и, кажется, началось что-то вроде совещания. Я уже понял, что они, твари, таки разумные.

«Сверхразумные», – хмыкнул он на мой вопрос. «Сверхразумные иноземляне, – резюмировал я, привалившись к камню. – Они все-таки существуют. Не могу сказать, как я трамтарарам по этому поводу. А ты что их – сторожишь?» – «Сторожу». – «Зачем?» – «Ты не поймешь. Долго объяснять». Я задумался. «Ясно. Значит, в Крепости про них знают. Ты ведь из Крепости?» – «Угу». Я опять задумался. Посмотрел на его двуручный клинок. Оглядел верхушки других горок. «Значит, сторожишь. И много вас тут, сторожей?» Он дернул плечом. «Не считал». – «А я-то думал, это тупое суеверие. Про то, что наш культурный слой не растет из-за вас. Оказывается, правда. Сволочи вы. Малохольные сволочи». Он криво усмехнулся. «Ну иди, попроси у них добавки. Может, дадут. Они же гуманисты, хозяева ваши».

Это слово – «хозяева» – мне очень не понравилось. Я еще не забыл тот разговор с Харитоном, на пикнике. Вырвалось у меня тогда что-то насчет сверхразумных иноземлян, экспериментировавших с фауной. Нет, не хотелось мне быть лабораторным продуктом под опекой гуманоидных экспериментаторов.

Ничего я ему не ответил. Встал и пошел вниз. «Эй. Ты куда?» Он догнал меня и дернул за рукав. «Стой. Я же пошутил. Ты что, шуток не понимаешь?» Я оттолкнул его, огрызнулся: «Не понимаю». – «Ну, если хочешь, я извинюсь. Прости. Я идиот. Не надо было тебя подначивать». Я остановился, повернулся к нему, улыбнулся. «А меня на слабо не возьмешь. Не дергайся. Просто хочу познакомиться с этими мохнатыми ребятами. Надо же в конце концов контакт налаживать. Живем почти рядом. Соседи, блин. А в гости друг к другу не ходим. Невежливо получается». Глаза у него стали грустные, темные. «Не ходи. Ты же не знаешь их». – «Вот и узнаю». Я помахал ему рукой и стал продираться через кусты.

Вообще-то я представления не имел, зачем туда иду. И как общаться с крысообразными существами, от которых я в принципе не испытываю восторга. Это был просто импульс, мальчишеский порыв, азарт кладоискателя. Если крысоиды в самом деле имеют какое-то отношение к нашему существованию, то… Я бы сказал им, что пора сбросить маски и сесть за стол переговоров. Мы уже большие, можем сами о себе позаботиться. Они ведь желают нам добра? Тогда пусть перестанут причинять нам его втихую. Анонимных благожелателей нам не надо. Не надо считать нас умственно отсталыми. Хотя мы иногда и выглядим таковыми, но давайте будем мыслить позитивно и конструктивно… Иными словами, если у нас есть доля в этом кладе, скрытом под горой…

Нет, конечно, никаких речей я бы не стал произносить. Не надо меня впутывать в большую и грязную политику. Я просто скромный герой и первопроходец. Я хотел заглянуть в их отягощенные сверхинтеллектом морды и сказать, что благодарности они от меня не дождутся, сволочи хвостатые. Может быть, думал я, и даже скорее всего, эта их гуманитарная помощь нам совсем не бескорыстна. Возможно, это форма скрытого паразитирования. Я вспомнил, как гонялся по утрам со сковородкой за крысами у себя дома. Как они кучами вываливались из культуровозов и разбегались по территории. И чем больше я думал, тем меньше мне нравился этот симбиоз. А это словечко – «хозяева» – в каком смысле он его употребил? Я-то сначала решил, что в лабораторном. Теперь сильно подозревал, что именно в паразитском. В круто паразитском. То есть, может быть, мне все-таки не стоило туда идти?

Азарт мой начал стремительно иссякать. Но поворачивать поздно, я уже слез с горки и спускался в котловину. Наверняка он наблюдал за мной сверху. Уронить себя перед розовощеким вьюношей было непозволительно.

Подходить близко я не стал. И в ареале-то они омерзительны, а тут… Что сверху казалось серым ковриком, внизу превратилось в то, чем оно и было. В страхолюдство. Гигантские крысы бегали друг по дружке в три слоя. Прямоходящие – ростом мне по грудь – прокладывали себе дорогу, работая направо-налево хвостом, как кнутом. Надо мной пролетела тварь с упыриной мордой, размах крыльев – метра четыре. Звук, который она издала, я скорее почувствовал, чем услышал. Было ощущение, будто я разваливаюсь на части и мясо отделяется от костей. Я зажал уши ладонями и упал на землю. Моментально меня окружила толпа крысоидов, в основном прямоходящих. В промежутках между ними набились в несколько слоев пресмыкающиеся крысюки. С воздуха свет закрывали штук десять летучих. И все это шипело, свирестело, выло, било хвостами, хлопало крыльями и демонстрировало когти. Мне стало очень неуютно, я понял, что сделал глупость. Попытался заговорить с ними как культурный человек с культурными… э? Они мою попытку не засчитали и продолжали шипеть. Мне пришло в голову, что если они когда и были сверхразумными, то оч-чень давно. А сейчас даже на условно-гуманоидных не тянули. Натуральный зверинец.

Я уже хотел спасаться позорным бегством. Но вдруг в их шипении мне послышались членораздельные звуки. «Чччеловекхх… пришшшшел… ссссам… хххорошшшшо». Я радостно закивал, ткнул в себя пальцем: «Я человек. Хороший человек. Мир, дружба, прогресс. От лица всего культурного человечества… в моем лице выражаю… черт». Они меня не слушали и напирали все сильнее. Кольцо сжималось. Сверху меня уже лупили по голове крыльями. «Тот ссссамыййй… не хххотел… принять печчччать на ссссебя… гнусссныййй чччеловекхх… ссссмерть ему… ссссмерть». И они навалились на меня всей злобной кучей. Били, рвали, царапали. Кажется, я орал. Шансов не было никаких. Через минуту от меня остались бы только тряпочки.

Он появился вовремя. Сквозь весь этот свиристящий гам я услышал его удалой молодеческий голос: «А ну пошли вон, твари. Сказано же: расточатся враги Его. Что за уроды, ей-богу… А-а, не нравится мой меч, мерзкая харя? В святой воде закаленный… Давай, давай, чеши отсюда… Эй, ты там жив?» Я что-то прокряхтел в ответ. На мне еще сидело несколько десятков крыс, но этих я уже и сам мог стряхнуть. Глазам предстала героическая картина: мой спаситель размахивает своей двуручной дрыной, от которой в ужасе разбегаются и разлетаются крысюки. Некоторые по пути теряют части себя, истошно верещат. В воздухе плавают клочья шерсти и планируют куски крыльев. «Уходи, – кричит он мне. – Я их задержу». Да, кажется, помощь ему точно не требовалась. А из меня и помощник был никакой. Все тело, как продырявленная канистра, сочилось кровью. Не оглядываясь, я поковылял к нашей горке.

Он нагнал меня минуты через три. Велел, чтобы я оперся на него, помог идти. «Ну что, убедился, герой? Я предупреждал». – «А кто говорил, что они добрые?» – «Я сказал – гуманисты. Большая разница». – «Еще ты сказал, что они наши хозяева. Ты за свои слова отвечаешь?» Он усмехнулся. «Отвечаю. Тебе не нравится слово «хозяева»? У вас сейчас в ходу другое – «менеджеры». Можешь считать их вашими менеджерами». – «Они гнусили про какую-то печать». – «А, это. Свободное и добровольное волеизъявление. Знакомое дело. Ты отказался?» Я почувствовал в его вопросе удивление и уважение. «Если это тот козлиный знак, то да, отказался. Не люблю, когда темнят. А что он означает-то?» – «Волеизъявление». – «Ну хоть ты не темни. По поводу?» – «По поводу твоего послушания хозяевам, тьфу, менеджерам. И почитания их». – «Чего ты заладил – хозяева, менеджеры. В ареале про них ничего неизвестно. Демократия у нас, слышал про такое? Почитание хозяев вместе с самими хозяевами давно ликвидировали». Он остановился дать мне передохнуть. «Тебя как зовут?» – «Мох». – «Мох? Подходяще. Весь ты какой-то замшелый, дремучий». – «Скажи спасибо, что я еще и помятый, а то бы ты зубов сейчас не досчитался, – огрызнулся я. – Не посмотрел бы я на твою страшную железку». – «Правда? Не обижайся. Просто вам не все говорят. О хозяевах кое-кому у вас хорошо известно». – «Юным натуралистам?» – буркнул я и пошел дальше. Он опять повесил меня на себя. «Для кого, думаешь, у вас там храм строят?» – «Какой храм?» – «Так называемый дворец свободы. Храм почитания хозяев».

А ведь точно. Тот заморыш-брахман со стройки с крысиной мордой – чуть-чуть облагороженная версия здешних прямоходящих. Пальто надел – сошел за человека. Не зря он мне сразу показался гнусным и опасным.

Молча мы взобрались на верхушку горы. Он достал из своей сумки аптечку и принялся меня лечить. Сначала водой из склянки зачем-то брызгал, потом йодом мазал. Чтобы не щипало, дул как на маленького. «А почему они в открытую не объявятся в ареале? – размышлял я. – Если мы реально от них зависим, если они поставляют нам культуромассу, на них же и так молиться будут. Без всяких храмов». Он хмыкнул. «Ты видел их – будешь теперь на них молиться?» – «Я?! Да лучше я в дикие люди пойду». – «Вот-вот. И ты не один такой. Им это отлично известно, поэтому и прячутся. Они еще недостаточно подготовили вас для радушной встречи». – «А как это они нас готовят?» – поинтересовался я. «Ну, разными способами. Есть, например, такая фантомная штука – общечеловеческие ценности, они же – либеральные…» – «Никакая она не фантомная, – перебил я, – а очень даже реальная. Из культурного слоя добывается».

Он залепил на мне последний пластырь, убрал аптечку и достал фляжку. У него их, оказывается, две было. В одной просто вода, правда, вкусная, не как у нас, в этой – какая-то брага с яблочным вкусом. Мы сделали по паре глотков. Потом он еду разложил на тряпочке – мягкий пахучий хлеб, сыр без плесени, большая, между прочим, редкость, и огромные яйца – в несколько раз крупнее птичьих. «Это чьи?» – спросил я, не рискуя пробовать. Может, они тут гнезда летучих крысюков разоряют, я эту пакость есть не буду, даже после тюремной баланды. Он заржал и сказал, что куриные, есть, мол, такая птичка. А потом погрустнел и опять стал меня учить, пользуясь моим лежачим положением. Я был слишком вялый от усталости и потери крови, чтобы сопротивляться.

«Они везде, эти твари. Просто у вас не принято их замечать. Мы сдерживаем основную массу, но иногда даже крупные особи прорываются. О мелких не говорю. Эти пачками на мусоровозах разъезжают». – «На чем?» – не понял я. «На мусоровозах». – «Это что за штука?» – «Это та штука, на которой ты сюда приехал». Я, наверное, в этот момент покраснел. Или побледнел. В общем сделался раздраженным и оскорбленным. Даже силы появились для отпора. «Если твоему пониманию недоступны особенности чужой культуры, нечего с поучениями лезть». Он подумал и сказал: «Ты прав. Нужно говорить на одном языке. Например, ароматизаторы. В чем их смысл?» – «В том, чтобы их было много, непонятливый какой, – буркнул я. – Чтобы жизнь стала благоухающим садом. Тогда, если верить футурологам, настанет конец истории». – «Угу. А это что значит?» – «Кончится Новое время, наступит Ароматическая эпоха вечности. Ничего больше не будет меняться. Ты что, в школу не ходил?» – «В вашу не ходил. Эпоха вечности, значит. Угу. Вот тогда они у вас и объявятся, хозяева. В конце времени. Когда вы весь свой культурный слой переведете в общечеловеческие ценности». Я не удержался и фыркнул. «Круглое невежество. Культурный слой не может быть никогда переведен. Это бесконечный замкнутый процесс. Слой обогащает и расширяет круг либеральных ценностей. А растущие ценности вызывают утолщение слоя – по закону его прибавления». – «Это у тебя полное невежество. Пока не наступил конец времени, о бесконечности не может быть речи. После критической точки этот ваш круг разомкнется. Ценностей будет уже столько, что они вас затопят. Тогда и придут менеджеры – наводить новый порядок. Вот после этого будет вечность. Вопрос только в том, чтобы попасть в нужную вечность». – «А что, их много, вечностей?» – «Вообще-то две. Но выбирать тебе уже не дадут». – «Вот и хорошо, – пробормотал я, почти засыпая. – Не люблю выбирать».

Мне приснилось, что он накрыл меня одеялом и сказал: «Спи». Потом взял свой жуткий меч и стал его чистить. «Ты уже это сделал». Я сел и протер глаза. Одеяло сползло на траву. «Как тебя зовут?» – «Крысобой. – Он поднял вверх клинок и поймал им последний луч солнца. – А мой меч я зову Белым Барсом».

Я беспробудно проспал до утра. Крысобой разбудил меня, дал поесть и сказал, что возвращается в Крепость. На горку поднялся его сменщик, они обменялись короткими и непонятными фразами. Сменщик выглядел почти так же, в походных мехах и с разрисованным лицом, только постарше. С такой же двуручной пилой. Я вызвал у него немногословное изумление и, кажется, брезгливую жалость. Крысобой весело объяснил ему, что я раненый герой и не совсем пропащий человек. Потом спросил, пойду ли я с ним или желаю остаться. Я ответил, что нам по пути, я должен вернуться на родину – там сейчас война. Крысобой и его сменщик загадочно перемигнулись, как будто им все про нашу войну ясно. И даже больше чем все. Я понял, что я в этом обществе лишний, дожевал последний кусок и пошел вниз.

У подножия горки я вспомнил, что не знаю, куда идти. Сел и затосковал, глядя в серое небо. Может быть, от моей родины уже ничего не осталось, думал я. Огромное пепелище, по которому бродят тени людей, рыскают мародеры и ходят строем оккупанты. Голодному населению предлагают задешево вербоваться на строительство храма. Туда же идут бесконечные обозы с глыбами из каменоломни. Партизан объявляют террористами и методично вырезают. «Ты чего такой мрачный?» – передо мной стоял Крысобой с мешком за одним плечом и мечом за другим. «Не знаешь, как там?» Я поднялся с травы. Он сразу обо всем догадался, повернулся и пошел впереди. Я за ним. «Нормально. Держатся. Пока. Оружия маловато». Мне полегчало. «Да, с оружием у нас плохо. Когда с Треугольником дружить начали, почти все склады ликвидировали. Чтоб друзья не обиделись». – «А вы почему на них не обиделись? Они-то свое только пополняли». Мне вспомнился Галоша, который готовился к войне и запасался продуктами. Все считали его идиотом, а он один умный оказался. Такой мы народ. Наш идиотизм не отличишь от мудрости. И наоборот.

Перед глазами у меня бултыхался меч Крысобоя, чуть не по земле царапал. Хорошая вещь, устрашительная. На всяких уродов с таким – за милую душу. Если еще научиться махать им, и желательно по врагам, а не по себе. Смотрел я на этот меч, и в голову закрадывалась удивительная мысль. Совсем даже для меня нехарактерная. В пятом круге Крепости я видел много казарм. Крысобой и его сменщик, кажется, отличные вояки. Кроме них, на здешних горках, наверное, еще много таких. Крысобоев. То есть в воинственности Крепости и хорошей подготовке ее бойцов у меня сомнений не было. А вот как сцепить две эти вещи – нашу войну с Цивилизацией и боевую силу Крепости…

В общем, я ему все так и выложил. Прямо и без всяких там. Еще приплел то, что мне Савелий наговорил. Про одно целое, которым когда-то были Крепость и наша территория. С подтекстом: родственников забывать нехорошо, помогать им надо в трудную минуту. Крысобой подтекст отлично прочитал и говорит, усмехаясь: «Чья бы корова мычала. Сколько времени вы от нас открещивались, отдельностью своей хвалились? Это вы нас забыли. А мы без приглашения встревать не можем. Батюшки водой территорию вашу чистят от погани, так вы и на них коситесь. Если попросите – дадим помощь».

В принципе нормальный, правильный ответ. Но ощущение было такое, что мне дали по носу. Не вмазали, а просто щелкнули. Обидно, елки-палки. Столько лет мы гордились своей свободой, независимостью и культурностью. Догордились, блин. С одной стороны нас Цивилизация бутылками с зажигательной смесью бомбит. С другой – розовощекие вьюноши, обвешанные железками, предлагают бедным родственникам пересмотреть взгляды на жизнь. Они же нас за меньших неразумных братьев считают. Это я еще в Крепости понял, когда с Савелием гулял там.

«Что такое корова?» – спросил я, чтобы не думать о грустном. Оказалось, это то же самое, что говядина, только в биологически активном виде. Да, многого мы еще не знаем. После коровы Крысобой принялся мне рассказывать о внекультурном мире, о том, каким великим и прекрасным он вышел из рук Бога. Расписывал мне красоты дикой земли, простиравшейся вокруг. Пытался уверить, что дождь, который нас вымочил до нитки, такая же благодать, как осенняя живописность гигантской флоры. А меня эта флора в тоску вгоняла своей величиной. Я понимаю – трава, цветы, их можно в вазу поставить и нюхать, неплохой ароматизатор. А с деревьями что делать? Их даже из земли не выдерешь.

Так что я его почти не слушал, думал о своем. Кое-что надумал. «А этим, крысоидам, известно про нашу войну? Если они имеют влияние на цивилизованных, они могут их остановить?» Он оглянулся на меня, посмотрел печально сквозь лезущие в глаза волосы. «Ничего ты не понял. Они на всех имеют влияние. Без них у вас там вообще ничего не происходит. Эта война нужна им». – «Зачем?» – сильно удивился я. «Затем, что они ненавидят Крепость». – «А вы-то тут при чем? Цивилизованные просто хотят иметь нашу каменоломню. И нашу плесень заодно. Ну и нас тоже. Иметь. Они просто дурно воспитаны». – «Хозяева и воспитали. Они науськивают Цивилизацию на вас, чтобы подобраться к Крепости».

Я все равно ничего не понял. Взаимоотношения Крепости и крысоидов остались для меня загадкой. Но в том, что он прав, у меня сомнений не возникло. Мой идиот-охранник на стройке, когда излагал про то, как они будут нас учить и мочить, упомянул про Крепость. Кажется, он собирался не оставить там камня на камне.

К полудню мы отмахали километров двадцать-тридцать, а ареала и близко не было. Мы сделали остановку на их перевалочном пункте в зарослях гигантской флоры. Дом из круглых досок, которые Крысобой назвал бревнами и сказал, что их выпиливают из деревьев. Рядом с этим домом стоял еще один, другого вида, с крестом на островерхой крыше и без окон. «Часовня», – бросил он мне. Что в лоб, что по лбу. Я таких слов не знаю.

Из еды там были только консервы, сухари и чай. После обеда я немного вздремнул, а Крысобой заперся в часовне. Долго оттуда не вылезал. Что он там делал, представления не имею. Наверное, отправлял культ. Когда снова тронулись в путь, я совершенно неожиданно вспомнил о флормазонах и своей встрече с одним их экземпляром. Казалось, что три месяца тюремной ямы отодвинули мою прошлую жизнь на миллион лет назад. Память будто отсырела. Черт побери, того типа тоже интересовала Крепость. Я понял – они все сговорились. Это пахло мировым заговором.

Я рассказал Крысобою о подземном ходе и возне вокруг него. Сократил только кое-какие подробности собственного участия в этом деле. Я думал, его мой рассказ хоть сколько-нибудь заинтересует или даже взволнует. Ничего подобного. Всего лишь улыбнулся загадочно. «Тем путем ни один враг не попадет в Крепость. Это только для своих». Совсем сбил меня с толку. Почему это я – свой для них? Откуда они знают? И каким образом регулируют проходимость подземной кишки? Спрашивать я не стал. Все равно ведь не скажет. Или, наоборот – так ответит, что еще больше вопросов появится. Лучше не рисковать.

Ближе к темноте на горизонте появились очертания ареала. Оказалось, Крысобой вел меня не по прямой, а по косой – забирал круто вправо. Поэтому так долго. Ему же в обход надо идти. Кстати, мне тоже. Транзитом по чужим территориям без документов не очень-то пройдешь, а по разделителям слишком рискованно. Наверняка их сейчас Треугольник контролирует, тем более – пространство от стройки до нашей территории.

Ночью мы поспали пару часов, больше не получилось – холодно и мокро. Я уговаривал Крысобоя идти ближе к границе ареала, там все-таки теплее, но он не соглашался. Говорил – слишком воняет. Я пытался втолковывать ему насчет глубинной сути смерденья и благоухания и их мистической взаимосвязи. Он то ржал, то просто отмахивался. «Чем больше воняет, тем больше нужно ароматизаторов, вот и вся тебе взаимосвязь».

Во второй половине следующего дня мы расстались. Он пошел дальше в обход, на север, к Крепости. Я, как только показалась наша окраина, повернул туда. На прощанье Крысобой подарил мне свой амулет – металлическую пластинку с изображением какого-то их святого старика, на цепочке.

Я вернулся на родину и с наслаждением вдохнул ее воздух.

VIII.

«Родина в опасности!» Эти плакаты стояли по всей территории, от дальнего востока, откуда я топал, до самого крайнего запада. На восточном краю никто ничего толком не знал, кормились почти исключительно слухами. Война шла на западе, туда уходили отряды призывников и добровольцев, снаряжали обозы с оружием и едой. Оттуда приходили в основном беженцы. Но от них добиться связности и точности было трудно. Единственное, о чем они твердили в один голос, – там голод.

Территория перешла на военное положение, зоны добычи работали на фронт. Из каменоломни везли глыбы для сооружения укреплений. Первые точные сведения я получил где-то на восьмой день пути. Юго-западный угол территории оккупирован. Основание стены, которое там успели построить до начала войны, юшники разобрали, а камни увезли. Дальше на север, к центральным областям они не продвинулись – наши организовали серьезную оборону. Запад тоже держался, там ускоренными темпами вдоль границы возводили стену. Но положение наше было бедственным. За последние две недели на западных окраинах не появился ни один культуровоз. Продовольственные компании, оптовые и розничные, каждый день взвинчивали цены, пока президент, он же главнокомандующий, не подписал указ о добровольно-принудительной помощи фронту и тылу. Торговые фирмы одна за другой начали вылетать в трубу. Запасы продуктов на складах стремительно таяли.

По дороге я собирал грибы, варил их в консервной жестянке и ел. От них меня жестоко проносило, а по ночам снились кошмары. Иногда появлялись галлюцинации. Однажды, днем, я видел седого старика в балахоне как у батюшек и с посохом. Он шел по воздуху, и борода развевалась на ветру. Я достал амулет, подарок Крысобоя, и сравнил. Одно лицо. Меня потом колотило до вечера. Вроде бы не испугался. Просто ошарашило маленечко.

Весь западный край буквально бурлил патриотизмом и ненавистью к цивилизованным, вчерашним образцам для подражания. Жгли чучела юшников, орали народные песни. Вспоминали славное прошлое, которое раньше было позорно-тоталитарным, а теперь стало державно-героическим. Кто-то сгоряча распотрошил свой запас условных единиц и сделал из них кастеты. Идея народу понравилась, примеру последовали. Из гаек изготовляли целые комплекты вооружения – цепи, дубинки (гайки, нанизанные на стержни), нунчаки, патроны для ручных катапульт.

Я добровольцем пристал к отряду, отправленному на северные рубежи. Юшники окружали территорию, шли в обход оборонительных укреплений на юге и западе. Теперь они осаждали нас уже с трех сторон. Не знаю, о чем они думали, но, вероятно, решили, что Крепость не опасна или не будет вмешиваться. Между нею и территорией растянулись их части и санитарные обозы. Культурная оппозиция, обитавшая тут, давно эвакуировалась, кое-кто остался воевать. С некоторыми я подружился. Нормальные люди. Может, у них и бывают заскоки, но только в мирное время. Война к бредософиям не располагает.

Каменную стену с этой стороны решили не строить. Напротив стояла Крепость, отгораживаться от нее не имело смысла. По ночам мы рыли в дикой земле траншеи, ставили сетки-ловушки против зажигательных бутылок. Хорошо, что осень была мокрая, с постоянными дождями. Иначе от бомб загорелся бы слой. Тогда нас можно брать хоть голыми руками. Просто задохнулись бы от дыма.

Одним из наших передовых оборонительных рубежей стал высокий дом коллекционера Акакича. Купол из зонтиков погорел в первом же бою, зато с крыши открывался хороший обзор. Мы установили там мощную катапульту и бомбили вражеские позиции бутылками с зажигательной смесью. Боеприпасов имелось хоть отбавляй. Не зря я Акакича тогда заподозрил в радикализме. Под зонтиками у него был оборудован химический цех. Вместе с соратниками он там заливал свои коллекционные бутылки адским коктейлем. Когда на горизонте показались вражеские отряды, Акакич пошел к местному командованию и пожертвовал всю коллекцию на защиту родины. Вместе с домом. Разбираться с ее сомнительным происхождением не стали – инициативу одобрили, самого Акакича поставили в строй добровольцем. А кошку его рыжую съели. Я потом видел, как он плакал.

От голода мы жевали все подряд – жухлую траву, корешки, грибы, варили червей и жучков, которые на зиму еще не глубоко закопались. Кто-то придумал разваривать картон до состояния каши. Вкуса у нее почти не было, зато брюхо набивала хорошо. Правда, потом запорами маялись. Пробовали охотиться на крыс – с нулевым результатом. Твари, будто заговоренные, ускользали из любых ловушек. Я-то знал, в чем дело, – все-таки они разумные, хоть и тщательно это скрывают. А парни принимались искать в этом мистику, вспоминали дремучие суеверия. Поднимать тему «чужие среди нас» я не рискнул. Мог ведь за это попасть в лапы доброго доктора со снисходительным взглядом.

Но, несмотря на голодуху, настрой был боевой, даже азартный. Впечатление создавалось, что народ просто соскучился по настоящему делу. Всем уже осточертела эта тупая, беспросветная возня на почве зашибания бабла. Надоело строить общество цивилизованного базара. Утомились думать о том, как бы завтра пахнуть лучше, чем вчера. Народу хотелось высоты духа. Народ хмелел от свободы. Я думаю, настоящая свобода – это когда с оружием в руках защищаешь родину. И плевать, что нечего жрать.

Юшники осторожничали. Предпочитали забрасывать нас зажигательными бутылками, обстреливать из арбалетов и ручных катапульт и ждать, когда мы сдадимся. Рукопашную они навязывали нам редко. А если мы шли в лобовую – бывало иногда, сгоряча, – они почти всегда уходили от прямого столкновения. Отстреливались из своих окопов или просто драпали. Потом возвращались на позиции. Цивилизованные любят бряцать железками, демонстрировать преимущества вооружения и экипировки. Но не любят «грязного» боя лицом к лицу. Они слишком привыкли у себя там к комфорту и излишествам. Я уже сомневался, что они вообще умеют по-настоящему драться и побеждать.

В общем, завоевывать нас они не торопились. И им, и нам было ясно, что к зиме они возьмут нас измором. Кое-кто из наших уже поглядывал на Крепость с интересом определенного рода. У многих туда ушли жить близкие или знакомые, но раньше об этом как-то не принято было говорить. И вдруг оказалось, что Крепость прочно занимает мысли чуть ли не всех нас. Выяснились удивительные вещи. Каждый третий считал Крепость забытой родиной, каждый второй – выгодным союзником, каждый первый – явлением, достойным всяческого внимания. Коротко и ясно все это суммировал на стихийном собрании наш командир дядя Степа: «Вот так, значит, парни. Без Крепости мы никто».

С полгода уже ходили упорные слухи, что Петрович собирается посылать в Крепость делегацию, устанавливать официальные отношения. Да как-то все никак. У нас в роте считали, что необходимость назрела и скоро перезреет. Хотели даже послать главнокомандующему коллективное прошение. Дядя Степа сказал, что это нарушение военной субординации и зарезал инициативу. Зато разрешил, если увидим батюшку, пригласить к нам в гости. Но батюшки ведь тоже не бесплотные духи. Им от Крепости через вражеские позиции к нам пробираться только по воздуху можно было. Я все ждал, когда мне представится случай козырнуть моим тайным знанием. Подземный ход вполне бы сгодился для президентской делегации. Мокрым оттуда вылезти – это все-таки не то же самое, что через окопы цивилизованных перескакивать. Юшники ведь и поджарить могут, не спросив должности. Но случай все никак не подворачивался.

Боеприпасы у нас тоже подходили к концу. Из коллекции Акакича вообще оставалась только одна полка бутылок. Юшники подобрались слишком близко и бомбили нас запоем. Дом в любой момент мог запылать. Чудо, что до сих пор стоял. В тот день на катапульте сидели я и рядовой Шпала. Прикрывающих у нас не было – командир приказал снять оборону. Мы должны были расстрелять последние снаряды и тоже уходить. Дом, если сам к тому времени не вспыхнет, – поджечь.

Когда они закончились, я не заметил. Ору Шпале: «Снаряд!», прицел наведен, арбалетчики на нас чуть не строем прут, запаленные стрелы в стены всаживают. Шпала мне в ответ матерится: «Нету снарядов, …! Уходить надо, …, сгорим!!» И правда, чувствую – жарко становится. Дым снизу, из люка валит, снаружи огонь стены облизывает. «Уходим!» Шпала уже в люке, кричу ему, что катапульту надо забрать, он опять матерится. Соображаю, что нам ее не унести – эта дура тяжелая, пока будем спускать, заживо в шашлык превратимся. Под ногами уже крыша тлеет, дымки из щелей ползут. Ладно, скатываемся вниз. Выход заблокирован огнем. Кашляем, легкие будто кипятком ошпаривает. Бросаемся к окну – оттуда черное пламя лезет. «Спалимся, Мох!! Как цуцики сдохнем!» У Шпалы истерика началась, мечется между пустыми бутылками на полу, слезы из глаз от вонючего дыма. Уже горят стены, крыша вот-вот рухнет. Себя от жара не помню, срываю амулет с шеи, Крысобоев подарок. Ору старику этому, которого видел в глюке по воздуху гуляющим, чтобы вытащил нас, матерюсь тоже, глаза щиплет, слезы рукавом вытираю. И тут на меня падает потолок, тяжело бьет по затылку. Я валюсь с ног, теряю сознание.

Шпала меня дергает, трясет, пощечинами поднимает. «Уходить надо, Мох! Уходить!» И катапульту от меня оттаскивает. Оказывается, это она меня приложила, вместе с крышей свалилась. Из окна на нас вдруг прыгает здоровенная крыса, вцепляется зубами мне в ногу. Я отшвыриваю ее, вскакиваю – а вокруг уже целое толпище тварей. Откуда только повылезли, сволочи. От огня они бешеными стали, бросаются на нас, на одежде виснут, пальцы чуть не отгрызают. Шпала юлой вертится, стряхивает их. На мне уже штук пятнадцать висит, но не могу на них время тратить. Голыми руками раскидываю горящие потолочные доски, раскаленные, лопающиеся бутылки. Откуда-то знаю: где-то здесь должен быть люк, спуск под землю, ход в Крепость. Волосы на голове уже дымятся, от слез почти ничего не вижу, крысы жевать меня начинают, злые как чума. Наконец нащупываю металлическое кольцо, из последних сил рву на себя. Оттуда сразу сырой прохладой тянет, хорошо. Кричу Шпале, он не слышит, крысы его заели совсем. Подскакиваю к нему, толкаю, он летит в подпол. Я прыгаю за ним, еле успеваю захлопнуть люк, там уже стены падают, огонь везде. Шпала быстро сориентировался, идет вперед, крыс с себя срывает вместе с одеждой и кожей. Под землей они почему-то вялые делаются, я стряхиваю их и давлю ногами. Некоторые сами отваливаются и назад бегут, шипят от злости. Шпала повеселел. Хоть в темноте ни зги не видно, я чувствую, что он ко мне обернулся, улыбается: «Крысобой, эй! Мы сделали это! Мы ушли, Крысобой!»

Почему он меня Крысобоем назвал, я тогда не понял. Я ведь не рассказывал никому.

***

Я стою на стене Крепости и смотрю, как горит наша территория. Белый снег, черный дым, багровое пламя – по всему горизонту. На снегу – темные точки людей. Они тоже смотрят это грандиозное историческое представление. Не так-то легко расставаться с еще живым прошлым.

Повязку с головы уже сняли, волосы отрастают. Дышать легче стало. Только руки еще забинтованы, и на теле ожоги не до конца затянулись. Шпале повезло меньше. У него лицо обожжено, и один глаз расплавился, правая рука сгорела до кости. Когда нас отыскали под обломками крыши, думали – все, отвоевались ребята. Но мы живые были. Дыму наглотались, обгорели снаружи и внутри, потолком нас придавило, меня к тому же катапультой по черепу огрело – и живые. Парни потом рассказывали – они видели, как дом горел и крыша упала, и что мы уйти не успели. Только помочь не могли, цивилизованные слишком наседали. Они в тот день, наверное, решили все-таки прорвать нашу оборону. Командир, дядя Степа, после этой истории в чудеса уверовал. Я, наверное, тоже. Почти сразу, как на меня катапульта свалилась, ливанул сильный дождь. Огонь моментально прибило, вместо дыма густой пар повалил. Наступающие юшники прошли мимо, останавливаться не стали – тоже думали, внутри все дохлые. А через полчаса они побежали. Назад. Наши погнали их, как сидоровых козлов. Побоище было жуткое. Парни за нас мстили. За всех погибших. За всю войну эту, за цивилизованную подлость. Только никто не знал, почему юшники побежали. Они же сминали наши позиции в лепешку, напролом шли. И вдруг обратно дернули. Как будто испугались собственной чумовой храбрости.

А в обгоревшем кулаке у меня нашли металлическую пластинку на цепочке. Крепко зажал, долго вытащить не могли. Икона святого Сергия, подарок Крысобоя.

Неделю я лежал без сознания. За это время много чего произошло. Петрович наконец-таки снарядил послов просить Крепость о помощи. На окраину они прибыли вовремя – наши как раз накануне хорошо поработали, себя не жалели. Юшники были в разброде, в их цепи рваные дыры образовались. Через одну из дыр послов и пропихнули к Крепости. Цивилизованные только вяло огрызнулись, в драку не полезли.

На следующий же день из ворот Крепости повалила могучая сила. Когда мне рассказывали об этом, я жевал одеяло от досады, что пропустил такое грандиозное зрелище. Я представлял себе Крысобоя в полной боевой выкладке и раскраске, с его двуручной страшилкой, сияющей на солнце, – помноженного на тысячу или несколько. Никто не считал, сколько их было. Они смели цивилизованных, как крошки со стола. Юшники драпали, бросая оружие, даже не пытались сопротивляться. Нашим оставалось только пачками брать их в плен. За несколько часов весь север был очищен. А через пять дней война кончилась. Цивилизованные сняли осаду с территории и позорно бежали. Войско Крепости не стало их догонять. Нашим главнокомандующий тоже запретил преследовать врага за границами территории. Многие тогда посчитали это чуть ли не предательством, затаили обиду на Петровича. Его всегдашняя амбивалентность стояла уже поперек горла.

Но Петрович был мудр. Это только казалось, что он продолжает действовать по принципу «нашим и вашим». На самом деле все обстояло гораздо круче. От амбивалентности не осталось ни пылинки. События развивались стремительно, как и должно быть в такие моменты, когда историю ломают через колено.

Из Крепости пришла не только военная помощь. Оттуда везли продукты, одежду, медикаменты. Всех тяжелых раненых переправили в Крепость, меня и Шпалу тоже. Военный госпиталь в пятом круге. Здесь отличный уход, кормят вкусно, а главное, тепло. И топливо совсем не воняет, дерьмо тут не жгут. Иногда к нам приходят батюшки, разговаривают. Я привыкаю к ним. Они уже не кажутся пришельцами. Одному я рассказал о Марке. Он пообещал отыскать ее.

К первому снегу сюда переселилась чуть не половина населения территории. Культуровозы почти не приезжали, зоны добычи стояли заброшенные. Петрович подписал исторический указ о присоединении территории к Крепости. Потом еще один – о зачистке территории от культурного слоя. Кое-кого это повергло в шок. Часть эмигрировала в Цивилизацию. Но многие согласились с Петровичем. Исход с территории принял радикальный характер. Военные отряды прочесали ее от и до, эвакуировали всех, кто под руку попадался.

И вот она запылала. Крысы толпами брызнули во все стороны.

К весне должны расчистить пепелище и на старых фундаментах начать отстраивать здания из камня.

Я стою на стене и смотрю на горящий культурный слой. Вдыхаю долетающий дым. Как сказал бы доктор Маздай – испытываю великолепный катарсический эффект.

Потом я поворачиваю голову и смотрю на мою отыскавшуюся Марку. Она теперь не Марка, а Мария, но это ничего не меняет. Я ведь тоже больше не Мох. Она улыбается мне глазами. Я все-таки сделал свой выбор.

Когда выйду из госпиталя, останусь в пятом круге. Мы, крысобои, живем здесь…

2005 г.