КУПИП

Трое ребят — Лева Гельман, Люся Тузова и Устрицын, которого все зовут Николаем Андреевичем, хотя ему только восемь лет, — летом, на даче в Усть-Луге, случайно нашли в ручье, возле его владенья в дельту реки Луги, плавающую бутылку с запиской. Лева, знаток Жюля Верна и Купера, сразу же сообразил, что бумага должна содержать важное и таинственное сообщение. Не рискуя распорядиться с ней собственными силами, ребята обратились к самому „водянистому“ человеку в Усть-Луге, отставному моряку, которого все жители местечка звали „капитаном Койкиным“. Бравый капитан отвез бутылку и ребят в Ленинград к своему старому другу и учителю, профессору весьма разнообразных наук, Владимиру Оскаровичу Баберу. В лаборатории профессора, где, как оказалось, помещалась дирекция Комитета Удивительных Путешествий и Приключений (сокращенно — КУПИП), документ был прочтен. Два слова привлекли особое внимание профессора: „полкило…“ и „ради…“. Так как морские волны, совсем как в лучших романах, сильно потрепали рукопись, то председатель Купипа высказал догадку, что в ней говорится о находке необыкновенного сокровища — целой половины килограмма радия. Решено было немедленно отправить купипскую экспедицию на поиски этого клада. Ревниво охраняя от всего мира тайну своего маршрута, профессор Бабер вылетел в неизвестном направлении на цельнометаллическом дирижабле „Купип-01“, а капитан Койкин и трое ребят двинулись вслед за ним на подледной лодке „Рикки-Тикки“. По приметам, оставленным осторожным профессором, хитроумнейшие ребята Ленинграда и всего СССР определили, куда надлежало плыть лодке: первую остановку Бабер сделал на северном полюсе.

Лодка вышла в море и достигла своей цели. Но в экспедицию, к непередаваемому ужасу бравого капитана, замешалась против его воли неизвестно чья мама, которая немедленно взяла всю власть в свои руки, как это мамам и свойственно. По пути экспедиция, благодаря тому, что географические познания „капитана“ Койкина оказались не слишком блестящими, испытала ряд приключений. Однако полюс был ею достигнут, и Бабер найден.

Через несколько дней после встречи выяснилось, что никакого кило радия в этом районе нет. Тогда в декабре месяце прошлого года „Купип-01“ снова отправился в путь. На общем собрании членов экспедиции перед отлетом Бабер сообщил, что вторая остановка будет „на границе между вчера и сегодня и как раз в том месте, где 22 декабря тень человека ляжет ему прямо под ноги.“ На том же собрании капитан Койкин был по ряду причин снят с должности заместителя председателя Купипа, а на его место назначена мама.

В страну двойного дня

Итак, в середине декабря 1937 года, цельнометаллический, дюралюминиевый, трехмоторный дирижабль «Купип-01» отбыл из района полюса в неизвестном направлении. Со скоростью в 130 километров в час стремился он к югу; да, к югу, ибо куда еще мог бы он полететь?

Прошло немного времени с момента отлета, а маме уже успело показаться, что за последние дни Устрицын что-то несколько ослаб в русском языке и арифметике. С удивительной быстротой она достала из тайников своего чемодана две книжки подозрительного вида. Спустя несколько минут Николай Андреевич, сидя за откидным столиком в самой большой каюте, высунув набок довольно длинный язык, скосив глаза, закрючивая ноги, — носки вместе, пятки врозь, — уже выводил шатким воздухоплавательным почерком фразы, преисполненные таинственного смысла:

Маленькая эмалированная табличка поблескивала и качалась над ним на стенке.

значилось на ней.

Тут же, в этой каюте, собрались вскоре после отлета и другие члены экспедиции. Капитан Койкин неведомо откуда раздобыл огромные очки в черепаховой оправе и, кое-как напялив их на нос, но глядя то под них, то через них, с трудом читал вместе с Левой Гельманом «Остров сокровищ» Стивенсона. Время от времени он цокал языком, хлопал себя рукой по колену и вскрикивал с досадой:

— Эх, чудак! Ну и шляпа! Клянусь Купипом!..

Мама, сидя в легком парусиновом шезлонге, на первый взгляд как будто дремала в углу каюты. Но стоило Устрицыну завести глаза куда-нибудь в сторону, как она сразу же произносила очень нежным и очень бодрым голосом: «Устрицын, детка?!..» И Устрицын снова начинал скрипеть пером.

Люся восседала у маминых ног на низенькой скамеечке. Перед отлетом всем выдали по плитке шоколада и по три мятных пряника. Все немедленно съели свои плитки, но Люся не съела. Теперь она разломала шоколад на самые маленькие кусочки, разложила их узором по разостланной на коленях бумажке и независимо обдумывала, с какого куска начать.

Устрицына это волновало. Он сопел.

Под полом знаменитого купипского дирижабля вихрем уносились назад пустынные, полные холодного тумана пространства. Стенки гондолы чуть-чуть дрожали, отзываясь на работу мотора. И справа, и слева, и сверху, и снизу, отовсюду сквозь корпус воздушного корабля, сквозь газовые баллоны, сквозь тела путешественников проносились вездесущие радиоволны…

Мама внезапно вздрогнула, потому что репродуктор вдруг заговорил и очень громко.

«Английская газета «Таймс», — сказал его скрипучий голос, — пишет: «Таинственная экспедиция КУПИП’а, возглавляемая профессором Н. А. Устрицыным, покинув полюс, двинулась по неизвестному пути. Как установили наши осведомленные корреспонденты, слово Купип означает по-латыни: «Квис уби потест, иби пробуэрит» — «кто где сможет, тот там и попытается». Экспедиция, бесспорно, начала межпланетное путешествие… Уже довольно давно она находилась в сорока тысячах километров от центра земли…»

Капитан Койкин выронил книжку из рук и поднял очки на лоб.

— Мама, восхитительное ты создание! — изумленно сказал он. — Ты слышала новости? Устрицын, друг милый, да разве ты — профессор?

— Нет еще… — скромно ответил Устрицын. Он не мог сосредоточиться: как раз в этот миг Люся принялась хищно истреблять самую большую шоколадину. Тогда Николай Андреевич догадливо порылся левой рукой у себя в кармане, нашел там что-то, сунул в рот и, жуя, принялся грустно списывать дальше. Но радио заговорило вновь.

«Париж. Франция. Газета «Фигаро» сообщает: «Из самых авторитетных источников известно: экспедиция Купипа задалась целью повернуть земную ось и заморозить цивилизованный мир. Общество Купип возглавляет некто Мама, в прошлом свирепый бандит».

Люся ахнула. Койкин тоже разинул было рот, чтобы сказать что-то, но только плюнул. Отложив в сторону «Остров сокровищ», он с недоумением уставился на громкоговоритель.

— Ну и врут же на Западе!

«Герцог Ричмонд, — разглагольствовало радио, — внес в парламент запрос: «известно ли высокочтимому лорду и премьер-министру, что значит слово Купип?» Секретарь премьера, однако, дал незамедлительный ответ: «Нет, достопочтенному лорду и премьер-министру это не известно».

«Губернатор Кентукки (США), получив сведения о вылете некоего дирижабля с некоего полюса, прекратил поездку по стране и вернулся в свой штат. На вопрос корреспондентов прессы, чем вызван этот его поступок, губернатор ответил: «А вам какое дело, джентльмены?»

«На берегах Уругвая, Коста-Рики и Сиама цена на бананы внезапно упала на семь пунктов».

— Красота! — бормотал, все сильнее тараща глаза на радио, Койкин. — Красота!

Неизвестно, как отнеслись бы остальные члены Купипа к дальнейшим сообщениям из эфира, потому что в это время произошло непредвиденное событие.

Устрицын с разгона налетел на очень каверзную фразу:

Именно так было напечатано в учебнике.

Устрицын смутился. Он сразу почуял, какие мудреные ловушки расставлены на его пути. Сначала он покосился в мамину сторону, потом вздохнул, наклонил голову и, забыв про все на свете, высунул в припадке усердия язык вдвое сильнее, чем обычно. Перо его громко скрипнуло.

Но тотчас же мама ахнула еще громче.

— Устрицын, детка! — вскричала она. — Что это с тобой? Койкин, посмотри, какой у него язык! Ах, батюшки! Совсем белый! Он наверное болен… Дай-ка я пощупаю тебе голову Устрицын!

Одним прыжком она очутилась возле столика и тревожно, но властно положила руку на устрицынский лоб.

— Ну да, так и есть — определенный жар! — произнесла она роковым голосом, оглядывая всех присутствовавших. — Этого еще недоставало! Скверный ребенок, я тебе говорила — не высовывайся из окна! Койкин, сейчас же сходи в мою каюту, принеси градусник!.. Или нет, веди его туда… Ты знаешь, где моя каюта? В конце коридора, направо. Налево — метеоролог, а направо — я. Поставь ему градусник — он там на столике лежит. А я пойду скажу Баберу. Да ты термометры-то умеешь ставить?

Капитан Койкин взглянул на маму не без презрения.

— Забываешься, мамочка! — сухо ответил он. — Термометр! Капитан Койкин, если нужно, так и барометр поставить сумеет. А ну, Устрицын! Право на борт! Так держать! Следуй за мной. Покажи флаг… то есть что я — язык!.. Верно, брат, язык у тебя тово… точно наштукатуренный… А насчет жара — это все, по-моему, чушь. Ну ничего, идем уж, идем…

Встревоженная до невозможности мама заметалась по дирижаблю в поисках Бабера.

— Профессор! — взывала она. — Владимир Оскарович! Скорее! Устрицын, ненаглядный ребенок, заболел… В неизвестном направлении! Профессор, да где же вы?

Однако найти профессора Бабера в недрах купипского дирижабля было не так-то просто. Он обнаружился наконец за белой дверцей дирижабельной лаборатории. Но на все мамины просьбы — немедленно бежать к Устрицыну, он ответил уклончиво:

— Что? Устрицын? Николай Андреевич? Заболел? Он болен? По-немецки — эр ист кранк! По-французски — иль э маляд! Жар? Язык белый? Отлично! Превосходно! Великолепно, глубокоуважаемая мама. Поставили градусник? Восхитительно! Замечательно! Через пятнадцать минут я приду…

— Владимир Оскарович, как через пятнадцать? — ужаснулась мама. — Да вы бы видели, какой у него язык!.. Этот ребенок меня погубит. Заболел! На дирижабле! В неизвестном направлении!..

Бабер остался непреклонным.

— Уважаемая мама! По-французски — нотр трэ-з эстимэ мэр! По-немецки — унзере зеер геэрте муттер! За пятнадцать минут с ним ничего не случится. Ровно ничего. Ничего решительно. По-латыни — нигиль! Я не могу идти. У меня протекает важнейшая реакция.

Мама бросилась прочь от лабораторной двери, но не надолго. В коридоре с ней столкнулся несколько растерянный Койкин.

— Эй, мама, драгоценное мое создание! Мужайся, брат мама! — уже издали закричал он… — Делишки-то — плохишки. Полный шторм!..

— Что? Что? Да не мучь ты меня… Говори прямо, сколько градусов! — взмолилась мама. — Сорок?

— Вот то-то и есть, что не сорок… — в недоумении пробормотал бравый капитан. — Какое там сорок! Девяносто семь, брат мама! Девяносто семь и два.

Мама, как стояла, так и села на бухту тонкого гайдропного троса.

— Девяносто?.. Семь? Да ты что, шутишь Койкин?..

Но взглянув в огорченное и испуганное лицо старого моряка, она, как истребитель, ринулась к лабораторной двери.

— Профессор! Профессор! Да плюньте вы на эту вашу реакцию. Ну, заткните ее чем-нибудь, если она протекает… Устрицын… крошка-то моя золотая! Устрицын сейчас… сейчас закипит! У него уже девяносто семь и два! — И она зарыдала.

Дверь растворилась незамедлительно. Взъерошенная во время химических опытов борода показалась на ее пороге.

— Что вы, что вы, почтеннейшая мама! — торопливо проговорил профессор. — Что вы, не волнуйтесь… До кипения еще далеко… Целых три градуса! Но, как хотите, я что-то не понимаю… Как? Почему? Странно! Не понимаю! По-французски — же не компран па. По-испански — но компрэно. По-итальянски — нон каписко. Вот именно: чего-то я не компрэнэ! А впрочем, идемте, идемте же скорее…

Оба они устремились, толкая друг друга, по коридору и вскоре увидели Устрицына. Он благодушно лежал, одетый, на собственной своей койке в собственной своей ребяческой каюте и, видимо, отдыхал от грамматических трудов. Пара от него не валило, он не пузырился, почти не клокотал и ничем не обнаруживал своей близости к точке кипения.

— Устрицын! Уважаемый товарищ Устрицын! — вскричал, протискиваясь в маленькую комнату, взволнованный профессор. — Что с тобой? В чем дело? Почему ты так непозволительно нагрелся? Где градусник? Капитан! Это ты ставил ему термометр? Дай мне его сюда!

Бравый моряк исполнил приказание не без некоторого, впрочем, неудовольствия.

— Что, градусник? Вот градусник! — заворчал он. — Что я, до ста считать, что ли, не умею? Сказано девяносто семь — значит девяносто семь и есть. Была бы точка замерзания, я бы так и сказал: ровно нуль. Чего там проверять? Вот, смотри! Ровно девяносто семь.

При этом слове профессор Бабер вдруг поднял голову.

— Как? Девяносто семь? — сказал он. — И две десятых? Гм! Странно, как я об этом раньше не подумал. Девяносто семь? Гм, гм! Девяносто семь минус тридцать два будет, будет…

— Шестьдесят пять! — крикнул из-за двери встревоженный Лева Гельман.

— Да, да! Да, да! Шестьдесят пять умножить на пять — триста двадцать пять. Разделить на девять… О, наша уважаемая, наша глубокочтимая мама! Вы можете быть спокойны. Блестяще! Восхитительно! Триста двадцать пять разделить на девять!.. Идеально! Да у него самая нормальная температура…

— Да как же нормальная? — ахнула мама. — Ребенок пылает, как примус, а вы — нормальная. Девяносто семь градусов — это нормальная температура?

Но тут Бабер выпрямился и широко, веером расправил бороду.

— Капитан! — сказал он торжественно. — Капитан! Ты умеешь читать по-латыни? Так читай же. Что тут написано?..

Капитан снял очки и уставился на градусник.

— Фа… фа… фарен… гейт, — прочитал он. — Ну, Фаренгейт. Ну и что же?..

Громкий хохот покрыл его слова. И Бабер, и Люся, и Лева смеялись так, что мама с ужасом смотрела на них, прижав руку к сердцу.

— Фаренгейт! — тряслась от смеха баберовская борода. — Фаренгейта! Поставить больному градусник Фаренгейта! У которого точка замерзания на 32 градуса выше нуля! У которого каждый градус на четыре девятых меньше, чем градус обычного докторского Цельсия… Фаренгейта! А-ха-ха-ха! Да ведь это же уличный градусник!

Мама повернулась к Койкину и посмотрела на него испепеляющим взором.

— Где ты его взял, шелопай ты, а не капитан? — с негодованием опросила она.

— Как где взял? Где ты сказала, там и взял. Вон в той каюте на столике…

Мама только махнула рукой.

— Ворона ты, ворона! Да ведь я же тебе говорила: моя каюта направо. Налево же — метеоролог! Это ты у него уличный градусник и стянул. А еще капитан!

Койкин схватился за голову.

Но Бабер уже склонился к ложу больного.

— Ну так что же, почтенный товарищ Устрицын? — вытирая платком глаза, заботливо заговорил он. — Что же это ты нас тревожишь? Это нехорошо. Плохо. Дурно! Жара у тебя, правда, нет, но почему тогда язык белый? Какова этому причина?

При этих профессорских словах Устрицын вдруг сконфузился и уткнулся носом в подушку.

— Дядя Бабер… — пробормотал он чуть слышно… — Это я, думаю, потому, что я… я мятный пряник доедал…

Тут новый и не в пример более мощный взрыв хохота потряс судно. Правда, смеялся Койкин один, но зато смеялся так, что жужжания моторов стало неслышно. Стрингера и шпангоуты дирижабля задрожали. По коридору пробежал испуганный вахтенный.

— Хо-хо-хо! — гремел капитан. — Ха-ха-ха-ха.! Клянусь мысом, марсом и мамою! Белый язык, а? Устрицын, алмазный ребенок! Подросток красного дерева! Ах, ложись! Ах, у тебя чума, холера, тиф и аппендицит! Ах, ты умрешь сейчас! Эх, мама, мама! А еще мама! Ну уж ежели я ворона, так кто же ты тогда, неоцененное ты мое создание? О-хо-хо-хо! А-ха-ха-ха! Мятные пряники!

Он схватился за бока и выбежал в коридор, но еще долго компас дирижабля плясал и рули вздрагивали, сотрясаемые шквалами морского капитанского смеха. Таково было первое происшествие.

Второе произошло два дня спустя.

Все изменилось за эти два, полные непрерывного движения вперед, дня. Теперь с утра до вечера округлое серебристое тело «Купипа-01» висело как будто в центре неслыханно огромного синего шара. Снизу этот шар был темнее и гуще — вода. Сверху прозрачнее и легче — небо.

Горячее солнце пекло так, что до сияющей алюминиевой поверхности бортов нельзя было дотронуться. Половину времени ребята бегали в трусах, и у Устрицына (он все время глядел в окно) одна щека, левая, загорела сильней, чем другая.

Время от времени внизу, в глубокой сверкающей бездне, проползал крошечный пароходик, самый настоящий игрушечный. Иногда в синем море показывались странные круглые островки колечком — розовые, желтые, беловатые. Увидев первые такие острова, Лева Гельман точно взбесился.

— Атолл! — кричал он. — Профессор Бабер, атолл! Товарищ капитан Койкин, атолл! Устрицын, Устрицын, атолл!

На исходе пятых суток непрерывного полета «Купип-01» приблизился к намеченной профессором Бабером цели. Целью этой был как раз такой же атолл, полупустынный коралловый риф, в бескрайной пустыне моря, какие попадались на пути и раньше.

Согласно лучшим купипским обычаям, перед окончанием пути Бабер созвал всех членов экспедиции в самую большую каюту и сделал им не большой и не маленький доклад о работе ближайших дней.

Все шло отлично. Мама уже вытащила из чемоданов самые нарядные белые костюмчики для ребят, разгладила галстуки, приготовилась к высадке. В каюте целой грудой лежали прочно и изящно запакованные научные инструменты — секстанты, компасы, хронометры, отвесы. Капитан Койкин не выпускал из-под мышки складной резиновой лодки.

— Это же прямо целый фрегат! Целый дредноут! Целая «Нормандия»! — с восторгом говорил он.

Да, все шло как не надо лучше. Внезапно, среди общей радости, раздался шум шагов во внутреннем коридоре. Командир корабля вошел в каюту, видимо, чем-то сильно встревоженный. Вытянувшись в струнку перед председателем Купипа, он озабоченно отрапортовал:

— Товарищ председатель Купипа! На борту обнаружена авария. В бензиновом баке была незамеченная нами доныне течь. Часть бензина вытекла в пути. Горючего остается только на полчаса работы моторов. Что прикажете предпринять?

Койкин широко открыл рот. Профессор Бабер нахмурился.

— До намеченного пункта не дотянуть? — спросил он. — Ваши предложения?

— Имею в виду два необитаемых коралловых островка вправо по носу, на расстоянии 15 миль. В случае посадки можно затребовать горючее с ближайших населенных островов…

Профессор Бабер задумчиво разгладил бороду.

— Ну что же, — сказал он. — Придется садиться… Это грустно. Да, грустно. Очень грустно. По-французски — трэ трист. По-немецки — зеер траурих! Но что поделать?..

Командир «Купипа-01» слегка прищурился.

— Товарищ председатель… — нерешительно произнес он. — Я не знаю, как мы можем произвести посадку, не имея ни одного человека на земле… Надо принять гайдроп, закрепить его за что-либо… Хотя бы за пальму.

— Ну, в чем же дело? — вскинулся капитан Койкин. — Баберище, прикажи, пусть кто-либо спрыгнет с парашютом и примет дирижабль… Давайте я сейчас!.. — и он встал. Но Бабер и командир переглянулись.

— Сядьте, мой бравый капитан! — сказал профессор. — Да, да, сядьте! Зетцен зи зих! Сит даун! Ассейе ву! На борту «Купипа» нет парашютов. Да, нет. Увы! Грубая ошибка. Ужасно! Непростительный промах. Но их нет. Я был слишком уверен в нашем корабле…

В эту минуту раздался голос Люси.

— Милый профессор Бабер! — пискнула она сзади. — Как нет парашютов? А там, за кухней… Я видела. Такие белые с красным, с синим… Такие хорошенькие…

Командир и Бабер переглянулись вторично.

— Это вещевые парашюты, товарищ Люся, — серьезно сказал пилот. — Вещевые и балластные. Они поднимают не свыше двадцати восьми кило. Никого из нас они не выдержат…

Воцарилось смущенное молчание. Но оно продолжалось только несколько секунд. Устрицын внезапно соскочил со стула, на котором стоял на коленях, глядя в окошко.

— Дядя Бабер! — сказал он. — А я — двадцать четыре кило. Я вешался. В коньковых сапогах. И шапка с наушниками. И двадцать четыре кило…

Не успел он выговорить эти слова, как мама с одной стороны, Люся — с другой вцепились в устрицынскую белую матроску.

— Нет, нет, нет, нет! — кричала мама, загораживая Николая Андреевича от остальных. — Нет, ни за что! Я не позволю ребенку с такой высоты прыгать! Что он, пузырь какой-нибудь, чтобы так скакать…

— Устрицын, не прыгай! Милый Устрицын, не скачи. Разве ты пузырь? — заливалась и Люся.

Бабер и командир смотрели на всю эту возню внимательно и серьезно.

— Гм! — произнес наконец профессор. — Вот именно: гм! Это я и хотел сказать. Глупости! Нельзя ребенку прыгать. Смешно. Как может он прыгнуть?

Но Устрицын вошел в раж.

— А почему же я с парашютной вышки прыгал? — кричал он. — А почему я на прыгунчике выше всех взлетал? Вот, мама, ты всегда так! Вот, когда рыбий жир — так, «Устрицын, ты уже большой, ты уже секретарь», а когда прыгать — тогда, «Устрицын, ты маленький!» А все равно, — в тебе, может быть, миллион кило, а во мне — двадцать четыре. И с наушниками…

— Гм! — сказал снова профессор Бабер. — Гм! Глубокоуважаемый Николай Андреевич Устрицын! Ну, допустим, ты прыгнешь. Но ведь нужно еще привязать канат. Морским узлом. Разве ты сумеешь завязать морской узел?

— А какой? — Устрицын сразу повернулся к Койкину. — Ну, какой? Беседочный двойной? Могу! Выбленочный? Могу! Рифовый? Могу! Шкотовый?.. Я все узлы могу. Верно, дядя Койкин?

— Устрицын! Честное слово, ты — золотой ребенок! — взревел капитан. — Ты не только узел можешь. Ты все можешь!

И, ослабев от полноты чувств, он только махнул рукой.

Тогда Бабер еще раз внимательно посмотрел сначала в окно, за которым уже совсем близко, почти под гондолой, виднелись острова, потом на командира дирижабля.

— Ну так как же, товарищ командир? — медленно спросил он. — А раскроется ваш парашют? Наверняка?

Командир стоял, закусив губу.

— Товарищ председатель, — сказал он через миг. — Разрешите, лучше я как-нибудь сам прыгну.

— Бессмысленно! — сказал Бабер. — Да, бессмысленно, безумно. По-турецки — акылсыз! Вы разобьетесь…

— Профессор! Профессор! — горячо заговорила мама. — Дайте я! Позвольте, лучше я… ринусь. Вон у меня пальто, юбка… Может быть, как-нибудь… Не надо ему…

Но Бабер решительно провел рукой по лбу и по глазам.

— Это ужасно! — пробормотал он. — Да, ужасно! По-латыни: «хоррибиле визу эт дикту» — «ужасно с виду и по рассказам!» Но ничего не поделаешь. Устрицын! Я разрешаю тебе прыгнуть. Да. Товарищ командир, а откуда ему… Ах, достопочтенный Устрицын, глубокоуважаемый Устрицын!.. Но когда же ты успел одеть парашют?

Последние мгновения промелькнули как во сне. Мама с плачем бросилась обнимать Николая Андреевича. Люся, но словам капитана Койкина, завизжала, как ржавый брашпиль в сырую погоду. Лева с завистью негодовал на свои тридцать два кило…

Потом командир дирижабля внимательно осмотрел парашютные лямки, выглянул в окно, открыл механический запор двери… В дверь ударило яркое солнце. Маленькая фигурка бесстрашно разбежалась и исчезла в голубом сиянии. Раздался торжествующий устрицынский визг. Все бросились к окнам.

Парашют раскрылся тотчас же. Ветер упруго наполнил его белый с алыми полосами купол. Устрицын спускался ровно и точно, как опытный парашютист. Близко вокруг него вились большие серебристо-белые чайки… Внизу был розовый песок атолла и снежная пена рифов.

Все ниже и ниже. Вот парашют закрыл на миг крошечную фигурку Николая Андреевича, вот он вдруг обмяк и лег пестрой тряпочкой на прибрежном песке. Загудел, развертываясь, длинный канат гайдропа. Видно было, как Устрицын бежит за ним, точно быстрая белая блоха, внизу по земле, как он падает, вскакивает, ловит… Схватил! Побежал к пальмовой роще… Привязывает…

«Купип-01» вздрогнул и остановился. Мощная рука Николая Андреевича Устрицына задержала его стремительный бег. Неведомая точка земли, лежащая в неизвестном направлении, была достигнута. Грянуло радостное «ура».

На островах Устрицына

Спустя несколько часов после посадки дирижабля «Купип-01» на неведомом островке, лежащем в неизвестном направлении, на одном из самых прямых меридианов земного шара, все в экспедиции пришло в полный порядок.

Низкий кольцеобразный атолл погрузился во тьму тропической ночи. На темном, как котиковый воротничок, небе зажглось недопустимое множество звезд: их было столько, что все они точно не стояли на месте, а шевелились, двигались и даже шуршали. Кое-где, на них рисовались тонкие кокосовые пальмы, а в одном месте черный силуэт «Купипа-01» казался рыбой, вырезанной на этом огненном поле. Поперек неба тянулся яркий, как никогда, Млечный путь. Но и этого было мало: с той стороны, куда опустилось за море солнце, высоко наверх поднималось теперь, затмевая звезды, вытянутое светлое дугообразное пятно.

— Вот тебе на… — сказала мама, расставив на костре, пылавшем над лагуной, целую батарею котелков и кастрюлек. — Вот так штука! Летели-летели на юг, а тут опять северное сияние? Здравствуйте!

Услышав это, Лева Гельман так и подпрыгнул.

— Ай, мама, что это вы говорите? — ужаснулся он. — Где северное сияние? Где?

— Да вон… — невозмутимо отвечала мама, размешивая кипящее какао. — Вон, за твоей спиной…

И она показала туда локтем руки, державшей шумовку.

— Да какое же это сияние? — Лева в ужасе чуть не опрокинул кастрюльки. — Ведь это же зодиакальный свет!

— Зо-ди-а-кальный? — удивилась мама. — А что это такое? Почему он бывает? Зачем? Профессор, а профессор! Правда Левушка говорит, что это какой-то зодиакальный свет? Вон он, вон! Вон, который в какао отражается…

Оторвавшись от своих записей, Бабер пытливо заглянул через очки в кастрюльку.

— Совершенно верно, совершенно верно, дорогая товарищ мама. Абсолютно точно. Это и есть самый настоящий зодиакальный свет, — с большим удовольствием подтвердил он. — Что это такое? Увы, не могу ответить вам с исчерпывающей точностью, дорогая гражданка мама. Не могу. Не в состоянии. Наука еще не решила этого вопроса. Да. Увы! Нет. Увы! Пока еще — не решила. Впрочем многие — ваш покорный слуга в том числе — думают, что это светится внешняя часть солнечной короны. Такое легкое облако газа. Окружает Солнце. Простирается за пределы орбиты Земли. Светится. Отражается в вашей кастрюльке. Кстати, какао как будто уже кипит? А где капитан? Где Люся? Где уважаемый Николай Андреевич?

Никто не знал, где в данный миг находится капитан Койкин.

Едва только дирижабль приземлился на острове, едва мама, обливаясь слезами восторга, накинулась на пляшущего по горячему песку Устрицына, едва успел Бабер взволнованно растеребить во все стороны бороду и возгласить: «Дорогой Николай Андреевич! Ты — герой! Объявляю, что этот затерянный в морях архипелаг отныне должен называться «Островами Устрицына», — тотчас же после того как все это произошло, из гондолы «Купипа-01» выпрыгнул на песок старый пенитель соленых и пресных вод земли. На нем были трусы и белый пробковый тропический шлем. Под мышкой он держал надувную купипскую лодку, а на капитанской шее болталась боцманская дудка. Испуская дикое рычание, капитан вихрем промчался мимо всех, на ходу надул лодку, швырнул ее на спокойную воду лагуны и, вздыбив вверх целую Ниагару брызг, рухнул в теплые волны океана.

— О-го-го! — гоготал, фыркал, гремел он. — Уф! Ох! Га-га! Пф-ф! Ай-ай-ай! Вот где благодать-то… Вот-то где купанусь… Хо-ха! Мама! Бабер! Устрицын! Лева! Люся! Плюйте на все! Ха-ха! Лезьте в воду! О-го-го-го!

Он кувыркался в лазоревой пенистой влаге, нырял, выскакивал, погружался опять, обивал пену ногами, чуть не плакал от восторга.

— Батюшки! — кричал он. — Обалдею! Матушки! Уй-уй-уй-уй!.. Клянусь — пф-ф! Клянусь кабестаном, коком и кашалотом! Уф! Клянусь гаком, гитовым и гафелем! Вот где здорово-то!..

Испуганная мама даже отпустила на минуту облитого ее радостными слезами Устрицына.

— Койкин! — взволновалась она. — Койкин! Вылезай сейчас же, скверный капитан… Бабер, велите ему… А вдруг тут акулы…

Но капитан Койкин почувствовал себя, должно быть, в родной стихии.

— Акулы? — неистовствовал он, прыгая в волнах, как в рыхлом сене. — Акулы, мамочка? Интересно, какие акулы усидят там, где капитан Койкин купается? Хотел бы я видеть таких акул! Давай их сюда. И сама иди сюда. Иди сюда, мама!

Но мама оказалась не храбрее акулы. Она только с берега увидела, как Койкин, вдосталь набезобразив в воде, прыгнул в надувную купипскую лодку, налег на весла и стрелой понесся вдоль розоватого кораллового берега, загребая воду «ласточкой», с прискользом. Мама махнула рукой.

— Ну погоди ты, погоди, миленький, — пробормотала тогда она пророческим тоном. — Вернись только! Увидишь, что получится.

Предсказав таким образом печальную капитанскую судьбу, она занялась хозяйством.

Между тем Люся и Устрицын, забравшись неподалеку в тесный проход между угловатыми глыбами розового кораллового известняка, обсуждали неожиданно возникший перед ними вопрос. Дело в том, что Люся, на все устрицынские предложения — или побежать к морю, или влезть на пальму и «осмотреть» местность, или даже сделать на ноге печку из влажного прибрежного песка, — отвечала почтительными и робкими отказами. Большими глазами она с восторженной грустью взирала на вихры Николая Андреевича и не соглашалась.

— Ах нет… Устрицын, — печально говорила она. — Разве можно печку? Ах, что вы, Устрицын!.. Как же, вам уж теперь нельзя на пальмы лазить…

Наконец Устрицыну стало непереносно.

— Да что ты, Люсилья? — сердито закричал он. — Что это ты расскучнилась-то? Пальмы нельзя, печки нельзя… Почему это нельзя печечку?..

Люсины глаза стали еще больше и круглее.

— Как же можно нам теперь печки?.. — дрожащим голосом чуть слышно промолвила она. — Как же можно теперь нам в глупые игры играть, когда вы теперь уже — герой…

Несколько мгновений Устрицын, открыв рот, с недоумением разглядывал девочку. Потом, круто повернувшись на месте, он без единого слова понесся сквозь быстро сгущающийся тропический мрак туда, где, полыхая красным светом, горел костер и где двигались вокруг него силуэты мамы, Левы и профессора Бабера.

— Мама! Ну, да мама же! — с негодованием взывал он. — Ну, мамочка же! Ты послушай только, что эта твоя Люська противная говорит…

Мама не сразу ответила на его вопли. Мама пребывала в разнеженном и довольном состоянии.

— Удивляюсь, профессор, — рассуждала мама, помешивая ложкой в кастрюльке, — как это на таком архипелаге — и ни одного дома отдыха? Ведь экая же красота! А запах-то какой! Сразу видно, ужасно здоровый климат. Пахнет-то как?! Морем, песком. Прелесть! Неужели эти острова и всегда были такими необитаемыми?.. Или тут нечем жить?

— Что вы, что вы, дорогая мама! — отвечал ей рокочущий баберовский басок. — Что вы! Отнюдь! Острова Устрицына принадлежат, полагаю я, к тем самым островным группам, которые издавна называют страной золотого века, земным раем. Превосходный климат! Богатейшая растительность! Видели вы большой лесистый островок по соседству? Я уверен — там мы найдем бананы, кокосы, саговые пальмы, хлебное дерево… Море изобилует рыбами, ракообразными… Да, ракообразными, достопочтенная мама! Было время, — все острова в этих морях были плотно заселены… Первые европейцы уверяли даже, что их население занимается только пением и плясками. Ничем больше…

— Как так плясками и пением, профессор? — удивилась мама. — А еще что-нибудь надо же делать?.. Работать-то?..

— Зачем же, дорогая мама, зачем же? В лесу росли готовые плоды. Море оставляло на отмели рыб, моллюсков — вкусную и сытную пищу… Вы представляете себе хлебное дерево, мама? Отличное дерево, прекрасное дерево, превосходное! На нем растут… м-м-да… Как бы это определить точнее? М-м-да, м-м… Да — булки, дорогая мама… Готовые булки… На днях я вам это покажу.

— Ой, что вы, профессор? — ахала мама. — Да не может же быть! Это — прямо как в сказке. Почему же теперь я тут никого не вижу? Куда же они делись все… обитатели-то?.. Неужели куда-нибудь уехали?

— Вымерли, достопочтенная гражданка мама… — отвечал профессор, озабоченно вглядываясь в показания какого-то необыкновенного инструмента. — Вымерли. Как, уехали, куда? Зачем? Отнюдь! Они — вымерли…

— Вымерли? — ужаснулась мама. — Почему вымерли? Отчего?

— От голода, дорогая мама. От голода. Да, да. Так, несомненно. Причиной был голод. По-немецки — «хувгер». По-французски — «фэн». По-болгарски — «глад». На всех языках — плохо. Противно. Отвратительно!

— Как от голода, профессор? Да что вы говорите? А хлебное дерево как же? А рыбы? А эти… булкообразные-то?.. Ведь это же земной рай…

Тут профессор Бабер поднял на лоб очки и пытливо оглядел маму.

— Ах, дорогая гражданка мама, дорогая мама! — сказал он. — Какая наивность! Как вы не понимаете? Все это было тут, было когда-то! И рыбы, и кокосы, и ракообразные. Все было, да, может быть, и сейчас есть. Но пришли белые люди, белые, да, бледнолицые. Ты слышишь. Устрицын? — Бледнолицые! Купцы, солдаты, монахи… Они захватили и землю, и воду, и лес, и отмель. Они стали торговать той рыбой, которая сотни лет ловилась бесплатно. Они огородили заборами старые хлебные деревья… Здешние коричневые люди были некультурны… Да, некультурны. Они не умели воевать, не умели бороться. Они не умели и лгать, мама…. Да, не умели лгать. Странно, поразительно: совсем не умели… Умели петь прекрасные песни в честь чужеземцев, умели украшать гостей цветами. И вот они вымерли, мама. Вымерли. От голода под густолиственными хлебными деревьями… Старики и дети, мужчины и женщины. Все. А потом… потом на многих островах завоеватели выловили всю рыбу, вырубили драгоценные деревья в лесах, обломали лучшие кораллы рифов и ушли. Да, — ушли. Остался пустой песок да заброшенные старые могилы. Да, дорогая мама, это так. Вы правы, — это ужасно!

Пока профессор говорил, мама так и порывалась вскочить с места. Маленькие крепкие кулаки ее сжимались, глаза загорелись.

— Профессор! — опять вскричала она. — Так что же мы? Да я бы… Да я бы этих негодных… купчишек-то этих… Да попадись они мне! Да кто же им позволил это?.. Почему не следили? Их выгнать надо было отсюда!..

— Погодите, погодите, дорогая мама! — перебил ее профессор Бабер. — Погодите. Терпение! Это и случится… Рано или поздно. Наука уверена в этом, мама. Да, наука. Настоящая, точная наука в этом убеждена. Но — терпение! По-французски — «пасьянс». По-немецки — «гедульд». Терпение и выдержка. Выдержка и борьба. На всех языках есть и эти слова. На всех! Имейте это в виду, дорогая товарищ мама!

Мама хотела сказать еще что-то, но как раз в это время Устрицын, изловчившись наконец, со всех сил дернул ее за локоть.

— Мама! Ну, мама же! Ты только послушай! — кипятился он. — Ты смотри, что мне Люська говорит. Какие гадости! Говорит, что со мной теперь нельзя никак играть. Что печки нельзя из песку строить, говорит. Говорит, что я — герой. Да разве с героями играть-то нельзя? Разве герои такие скучные? Разве они все время сидят и так — пыжатся, пыжатся? Я так не хочу!

— Герой? Какой ты еще там герой? — вдруг возмутилась мама. — Ну и что же из этого, что он герой? Да что ты, Люсенька, выдумала? Что ты к нему привязалась? Подумаешь: герой! Ха-ха! Да он самый обыкновенный герой. Вон он какой — ребенок, как ребенок… Двадцать четыре кило и с наушниками. Почему же это с ним играть нельзя? И нечего ему голову забивать: герой, герой! У нас дома все ребята такие герои. Сегодня ты — девочка, а завтра поезд спасешь и станешь героем. Я сегодня — мама, а завтра, надо будет, возьму винтовку и лучше всякого героя пойду… Очень просто!

— Мама! — не унимался Устрицын. — Да нет же, мама! А играть-то с героями можно? Возиться-то можно с героями? Ты ей скажи, а то она на меня глаза выпучила, точно я какая-то ондатра! Можно героям по песку валяться?..

— Валяться? По песку? В воде? Необходимо! — вдруг загремел из мрака бодрый голос капитана Койкина. — Гельман! Лева! Э-эй! Держи конец! Причаливай лодку! Что ты там на берегу, как Паганель, зря бодрствуешь? Герои все должны делать, Устрицын! Все! Возиться, кататься, играть, бегать… Я героев на своем веку десятки перевидел. Сотни! Самый милый народ, ей-ей! Уж я-то их знаю… Я и сам-то в случае чего…

Он откашлялся и вдруг без всяких предупреждений грянул громовым голосом:

Аплодисменты и крики «ура», которыми было встречено это неожиданное выступление, разбудили птиц, задремавших во мраке на пальмах. С тревожными криками закружились они в розоватом свете костра.

— Ну, Баберище! — говорил между тем старый моряк, закручивая усы, снимая шлем и удобно садясь к костру. — А ну, профессор… Уверял я тебя: со мной не пропадешь! Гляди-ка, что я нашел? — И он небрежно швырнул на песок перед профессором с полдюжины пустых жемчужных раковин.

— Как! Жемчужные раковины?! Пластинчатожаберные моллюски! Семейство Lambellibranchiata? Род Meleagrina? Жемчуг! Да где ты их взял, капитан, где ты взял эти створки? — так и метнулся к нему профессор Бабер.

— Там их пропасть, — равнодушно ответил Койкин. — Целые кучи. Наверное, раньше их там сотнями ловили. А ну-ка, Люся, дай мне бутербродика… Да нет, зачем один? Дай штук восемь… Я посмотрел: там в воде и живых много… ням, ням, ням! Только глубоко… Пустяки: завтра слазаю, погляжу… тям, тям, тям! Вот видишь, Бабер, ты еще про меня: то, се, пятое, десятое… А я жемчуг уже — хлоп, и нашел… Хотел тебе заодно и ондатру поймать, да стемнело. Не стоило возиться. А их там сколько угодно. Ползают по пальмам… Значит, и радий ваш где-нибудь поблизости валяется. Дело в шляпе, Баберище. Ну-ка, мама, дай мне еще штучки четыре… Да нет, с икрой, с икрой…

— Ондатры? По пальмам? Здесь? — испуганно и смущенно отшатнулся от него профессор. — Не может быть! Ты уверен, что это были ондатры?

— Ну вот! — махнул рукой капитан. — Да что я, ондатр твоих не видал? Ты меня, может быть, с Устрицыным спутал или с мамой? Вот завтра пойдем, я нырну за жемчугом и поищу там, где этот ваш несчастный радий лежит… Только мне смешно: стоило за каким-то полкило такую даль лететь… Меня, например, жемчуг почему-то больше интересует… чем ящерицы эти…

— Гм, гм! Дорогой капитан Койкин… — уже не слушая его, бормотал Бабер, то снимая, то надевая очки и внимательно изучая раковины. — Гм! Да… но нет… Ничего не поделаешь… Это — Meleagrina. Ты прав, мой бравый капитан! Ты прав. Но ведь там глубоко? Метров пять? Как же ты нырнешь? У нас нет водолазного костюма. Я не предвидел этого… Да, не предвидел. Не предусмотрел…

— Подумаешь! — не задумавшись ни на миг, ответил Койкин. — Очень мне нужен твой костюм. Я, брат Бабер, по способу Койкина нырять буду. Возьму с собой дирижабельный баллон с кислородом — раз. Надену высотный воздухоплавательный скафандр — два. И плюх в воду — три. Баллон чертовски тяжелый; значит, я — камнем на дно. Наберу ракушек, захвачу уже и радий этот ваш, если попадется. Схватил, и марш назад.

— Да как же ты выплывешь, Койкин, с таким грузом? Или тебе позволят баллоны внизу бросать? Ведь они, небось, дорогие! — усомнилась мама.

Но капитан Койкин взял какую-то сухую травинку и начал небрежно чистить ею зубы.

— Эх, мама, мама! — высокомерно произнес он. — Сколько раз я тебя учил: не суйся ты, восхитительное создание, в наши морские дела. Ничего ты в них не понимаешь. Баллоны! Ну зачем я буду баллоны на дне бросать? Сделал свое дело, открыл кран, напустил полный костюм кислорода и — марш наверх. Раздует меня, я и всплыву… И с баллоном… Сообразила?

Вдоль маминого лба пробежали морщинки.

— Н-нет, ничего я еще не сообразила, капитан ты недопустимый. Как же это так? Если бы тебе газ сверху накачивали, я бы поняла. А то ведь ты и в воду хочешь с газом лезть, с баллоном-то. И из воды вылезать опять с тем же газом? Так ведь ты его из того же баллона напустишь. Почему же ты вдруг легче станешь? То тебя с газом вместе ко дну тянуло, то вдруг — всплывешь? Профессор, он, по-моему, что-то выдумывает.

Но, как на беду, профессор в этот миг весь ушел в изучение раковин. Он скреб их, ломал, растирал, нюхал. Ему было не до маминых вопросов. Он проворчал что-то невразумительное, не то: «закон Архитрава!», не то: «закон Магомета!».

Капитан же Койкин преисполнился вдруг необычайной важности.

— Ну, мама, — без всякого снисхождения процедил он наилучшим профессорским баберическим тоном. — Познания твои в объеме шестого класса средней школы довольно неудовлетворительны. Пиши лучше в «Костер», мама; запроси хитроумных ленинградских ребят. Пусть они разрешат наш спор: поднимусь я или не поднимусь? Да, пусть они разрешат — иначе где же их хитроумие? А теперь — спать! Спать мама! Бабер! Спать. Шляфен. Дормир.

И все пошли спать.

Наступил день, следующий за посадкой дирижабля. Утро вспыхнуло сразу горячей красивой зарей. Как ни торопилась мама, солнце в этих широтах поднималось быстрее, чем она. Какао еще не закипело, печенья «Мария» и «Альберт» еще не были раскупорены, а огромное тропическое светило уже взлетело над горизонтом, как великолепный ослепительный стратостат.

Капитан Койкин первым после мамы выбрался из своей палатки: Не сказав ни здравствуй ни прощай, он незамедлительно поднял такую волну в зеленых, ласковых водах внутренней лагуны, что разбудил весь экипаж дирижабля. Испуганные воздухоплаватели заметались по каютам, уверенные, что приближается тайфун.

Однако, искупавшись, добрый моряк смирнехонько сел на песок возле костра. Выражение его глаз тотчас стало столь умильным, что мама подумала-подумала, да и поставила на огонь еще одну, самую большую кастрюлю.

— Вот-вот, мама! — одобрительно пробормотал капитан. — Вот-вот! Правильно! Бункеровка, так бункеровка. Грузиться, так грузиться. Да и пора, брат ты мой мама! Скоро мы пойдем с тобой за жемчугом! Нырять буду для твоего удовольствия. Считаю своевременным разбудить членов Купип. А? Зарядочку-то сделать? Потом ты с ними — чистописание или что у вас там… Потом Баберище чем-нибудь этаким хитроумным с ними подзаймется… Потом…

Но мама отрицательно закачала головой.

— Не надо! Не надо! Не буди! Пусть их спят, глупые, достопочтенные. На сегодня не будет занятий. Сегодня день-то какой? Забыл? 31 декабря! Новый год ведь встречать будем. Сегодня я им позволю до самой полуночи не спать. Так пусть хоть с утра высыпаются.

— Ну что ж, и то дело! — согласился покладистый Койкин. — Это отлично. А я, и верно, — забыл, что сегодня Новый год. Да что — новый! У нас теперь, мама, каждый месяц новый. Неделя каждая — опять новая. День! Клянусь швартовом, штирбортом и шлюпкою! А впрочем — я пошел…

Он и впрямь пошел готовиться к предстоящим водолазным работам. Несколько минут можно было наблюдать, как он хлопотливо таскает какие-то предметы из купипских палаток в свою лодку, не упуская, однако, при каждом таком походе случая хоть на миг окунуться в воду. Но после второго или третьего оборота он вдруг поднял из лодки голову и прислушался: «Что это? Мама зашумела!»

— Койкин! — взволнованно звала мама. — Койкин! Иди скорей сюда!.. Да скорее же, тихоход ты несчастный!.. Смотри, смотри! Это что еще за новости?.. Я скоро с ума тут сойду!..

Быстро подоспев на выручку, славный капитан проницательно, как подобает моряку, осмотрелся вокруг, но не увидел нигде ничего подозрительного. Тем не менее мама, стоя над дымным костерком, широко открытыми глазами вглядывалась в розовый песок возле собственных сандалий.

— Ну что? Что случилось-то? А? — окликнул ее Койкин.

— Тень! — трагическим шопотом прошипела мама. — Смотри: тень! Ты видишь тень, капитан?

— Тень? Вижу тень! Обыкновенная тень. От дирижабля… Да что это с тобой, мама?

— Обыкновенная? Ну, нет! Хороша обыкновенная! Обыкновенная тень… Койкин, а мне это не мерещится? Обыкновенной-то тени как, по-твоему, полагается итти? Простой, солнечной тени? А? Разве не справа налево? Вон оттуда сюда. Я нарочно тут и костер развела. Вот, думаю, солнце будет подниматься, меня и накроет тенью. Все честь-честью. А она — смотри: уходит! Да нет, ты посмотри, посмотри, капитан! Ах, батюшки, что же это такое? Солнце-то, солнце шиворот навыворот идет… Ах, буди скорее профессора… Ух, ужас какой!

Капитан Койкин открыл было рот, хотел запротестовать, возмутиться, но вгляделся в движение тени и недоуменно передвинул свой пробковый шлем козырьком на глаза: да, сомнений не было! Солнце, вынырнув из моря правее пальмы, поднялось теперь уже довольно высоко и впрямь стояло гораздо левее ее стройного, чешуйчатого ствола.

— Вот тебе и на!.. — изумился видавший виды мореплаватель. — Действительно, мамочка, ничего себе штучки! Это называется — залетели! Клянусь!..

Он сделал шаг к баберовской палатке — большая черная мангуста была нашита на ее полотнищах, — но дверь палатки приоткрылась сама.

— Дорогая товарищ мама! — тотчас же торопливо сказал подернутый приятной утренней хрипотцой бархатный профессорский бас. — Всеми уважаемая гражданка мама! И ты, мой бравый капитан! Окюн пер! Кейн ангст! Ничего страшного! Перед вами обыкновеннейший географический феномен. Элементарный факт. Азы науки! Да, да! Просто я забыл предупредить вас. Но вы — наблюдательный человек, превосходная наша мама! Значит, вы заметили, что солнце доныне двигалось над вами всегда слева направо? Вот так?

— Ну еще бы, профессор! — все еще взволнованно и в некоторой растерянности оправдывалась мама. Как же не заметить? Само собой. Бывало утром как встану, сейчас оно у меня взойдет — где тебе? Почти над Октябрьским вокзалом. А потом, глядишь — вот оно, уже правее, над Обводным… Мне из окна все видно… вся астрономия…

— Ничего, ничего, мама! — профессорская рука успокоительно легла на мамино плечо. — Это ничего не значит. Ровно ничего. Па дю ту. Нихтс!

— Ни бум-бум! — убежденно произнес Койкин.

— Вот именно: ни бум-бум… — подхватил профессор. — То есть как это, впрочем, ни бум-бум? Это на каком же языке «ничего» значит — «ни бум-бум?» — вдруг запнулся он. — Я вовсе не говорил: ни бум-бум. Может быть, это ты — по-зулусски, Койкин? Объяснись! Что ты хотел выразить этими словами?

Но капитан столь небрежно махнул рукой — э, мол, пустое! — что Бабер, успокоившись, продолжал:

— Будьте уверены, дорогая мама: это тут так и должно быть. Мы напрасно (о, совсем напрасно!) думаем, что солнце всегда и всюду ходит слева направо по небу. Это не так! Да, не так! Это неверно! Это столь же неверно, как если бы я стал бессмысленно утверждать, будто солнце всегда встает на востоке! Или что оно садится только на западе. Это же чушь! Нет, не ахайте, не ахайте, дорогая мама! Не надо ахать! Я не сказал ничего странного! Подите сюда. Я вам все объясню на ухо. Я только не хочу, чтобы это слышали члены Купипа. Это — недопустимо! Невозможно! Отнюдь! Они должны дойти до этого сами. Лица старше 15 лет, к сожалению, часто бывают невеждами в области географии. С этим, увы, приходится мириться! Но члены Купипа обязаны знать эту науку назубок!..

Тут Бабер склонился к мамину уху. Капитан Койкин хотел было тоже прислушаться к объяснениям, но, повидимому, сообразил, что его возраст превышает указанную профессором цифру, и скромно удалился к своей лодке. Должно быть, объяснения оказались блестящими. Ибо несколько минут спустя совершенно успокоенная мама торопливо накрыла герметическими крышками одни свои кастрюли, слила в термосы содержимое других и вдруг тоже бегом припустилась туда же, к надувной капитанской лодке. Два или три мощных взмаха весел, окрик капитана… И вот они уже скрылись из глаз за излучиной берега…

В тот же миг из палатки снова вышел профессор Бабер с блокнотом и карандашом в руке и через очки с досадой оглядел берег.

— Уехали! — огорченно сказал он. — Жаль! Очень жаль! Ах, как жаль! Да! Прискорбно! А я хотел записать это странное выражение. Как, бишь, он сказал? «Ни дзынь-дзынь?» Нет, как-то иначе! Вероятно, это язык каффров. Или, может статься, древневерхненемецкий… Они близки между собой в некоторой степени, все эти первобытные языки!..

Мама и Койкин отсутствовали в тот день довольно долго; их всецело увлекло стремление добыть для экспедиции побольше жемчужных раковин. Они не видели, поэтому, как просто и легко растолковали хитроумные члены Купипа профессору Баберу кажущуюся странность в движении солнца. Дело, по их словам, объяснялось тем, что стоянка экспедиции лежала на этот раз в южном полушарии Земли. Только этим. Солнце в праве ходить тут шиворот навыворот. Оно и ходит. Койкин и мама не присутствовали и при торжественной церемонии называния островов, проливов, рифов и бухт архипелага Устрицына; только позднее капитан нанес их все на прилагаемую здесь карту. Без них профессор произвел и свои астрономические наблюдения; выяснилось при этом, что через пролив, отделяющий остров Мамы, тот, на который опустился дирижабль, от соседнего, более возвышенного, густо поросшего тропическим лесом острова Бабера, как раз и проходит один из самых замечательных меридианов земного шара. Но, главное, в их отсутствии знаменитый ученый, собрав вокруг себя всех членов Купипа, долго и заботливо сговаривался с ними о чем-то и наконец, повидимому, к общему восторгу, договорился.

Немедленно после этого весь Купип был вооружен сачками, банками, губчатыми мореходными туфлями. Вот почему, когда мама и Койкин, плывя на тяжело нагруженной надувной лодке, добрались наконец до места стоянки дирижабля, все члены достославного ученого общества, во главе с его председателем, засучили штаны и брызгались выше голов теплой водою. Это они с наслаждением занимались научно-исследовательской работой по коллекционированию фауны внутренних лагун атоллов.

Мама правила лодкой свободно и уверенно. Легкое судно, скользя по тихой влаге, подплыло к самым ногам Бабера.

— Профессор! — возбужденно кричала уже издали мама. — Не понима-а-ю! Так-таки ничего я все-таки и не пойму! Объясните мне: как он выныривает? Всякий раз выныривает! Кто? Да он, Койкин! Кинется в воду и — вынырнет! Почему он тонет — это я понимаю: еще бы, вон кислородный баллон какой тяжелый! Ну, пусть в нем пятьдесят кило, пусть сто; все равно — груз. Понятно, что тонет. А почему выныривает? Что ж баллон над водой легче делается, что ли?

Капитан Койкин ударил себя ладонью по затылку.

— Тьфу, мама, недопустимое ты созданье! — возмущенно закричал он. — Да ведь я тебе сто раз говорил: я газом из баллона наполняю свой высотный скафандр…

— Ну и что же? Ну и что же? — не сдавалась мама. — Что же, что скафандр? Все равно ведь газ тот же самый? Больше-то его не стало? Почему же ты всплываешь? Ты мне прямо скажи, почему? По какому правилу? Кто тебе позволил? Ты мне объясни, объясни!

Койкин отчаянно закрутил носом и безнадежно махнул рукой. Но Бабер хитро раздернул в обе стороны свою вымокшую в соленой воде, покрытую водорослями и рыбьей чешуей бороду.

— Достопочтенные члены Купипа… — задумчиво сказал он. — Да! Глубокоуважаемые купипские ребята. А в самом деле, почему он всплывает? По какому правилу? По какому закону? А ну-ка? Объясните-ка маме… Ну!..

На минуту воцарилось молчание. Потом вдруг Лева вытаращил глаза, надул щеки и чуть не выскочил из воды.

— Да по закону же Архимеда! — выпалил он.

— Милая, милая мамуся! — подхватила сейчас, же Люся Тузова. — Ну, конечно же, по закону Архимеда. Разве ты не учила?

— По закону Архимеда, досточтимая товарищ мама! — подтвердил и Бабер. — Они совершенно правы. Это превосходный закон. Великолепный, замечательный закон. Сливки отстаиваются на молоке — закон Архимеда. Летит стратостат — закон Архимеда. Устрицын сел в ванну — закон Архимеда. Чтобы тело всплыло, — говорит между прочим этот закон, — достаточно иногда, чтобы вес его остался тем же самым, а объем вдруг увеличился. Допустим, вы бросили в воду этот баллон. Бросили, а к нему привязали резиновую трубку и пустой резиновый шарик. Сложенный шарик, смятый вроде прыгунчика. Эта система тел, конечно, потонет. Вес велик, объем мал. Теперь, допустим, — под водой открылся кран. Шар надулся. Объем? Резко возрос! Вес? Остался тем же. Что произойдет? Шар всплывет и вытащит баллон. Система тел всплывает. Понятно? Так, по-вашему?

Мама не успела ответить. Капитан Койкин вдруг впал в неожиданный восторг. Он схватил Устрицына за руку, Люсю за другую и ринулся с ними в воду.

— О-го-го! Мама! Дорогу! — ревел он. — Смотри! Вот бежит система тел. Будет купаться! Раз, два! Ныряй, система! Ого-го! Выныривай! Закон Архимеда, милая! Закон! Отдай Баберу этих жемчужных черепах. Го-го! Эй, вы, система! К берегу вали, к берегу!.. Уф-ф!

Вечером на острове Мамы в Архипелаге Устрицына состоялась торжественная встреча Нового года. Мама, конечно, терзалась, потому что ребята с полным правом не ложились спать до 12 часов. Но все же в полночь все члены Купипа расселись вокруг костра, довольные и радостные. Звезды светили, как и вчера; в темном воздухе вокруг, то зажигаясь, то потухая, носились красивыми голубоватыми огненными дугами какие-то насекомые, вроде огромных летучих светляков, а поодаль, в клетках, копошились во сне великолепные пестрые птицы, пойманные экипажем дирижабля.

Когда все новогодние угощения были выпиты и съедены, мама расчувствовалась.

— Эх, профессор, профессор! — сказала она, глядя на ясное звездное небо. — А много, все-таки, у нас в науке недостатков. Не все еще усовершенствовано!

— А именно, дорогая мама, а именно? — благодушно осведомился сквозь дым костра Бабер.

— Ну как же? Все-таки… — размышляла мама. — Вот мы тут сидим, Новый год встретили… Койкин вон сколько раковин нанырял. Как бы интересно было: взять да и позвонить домой, в Ленинград. Сказать: дорогие ленинградцы, с Новым годом! Что бы они ответили? Наверное, удивились бы?

— Что бы они ответили, дорогая мама? — также задумчиво произнес Бабер. — Я это знаю. Они сказали бы: в Купипе сошли с ума! Что вы, мама, что вы? Кто же это поздравляет с Новым годом в два часа дня тридцать первого декабря?

— В два часа! Тридцать первого! — Мама не сразу сообразила, в чем дело. — Батюшки мои! Да почему же? Да неужели там сейчас… А я-то думала — они там тоже сидят за столами, слушают радиосигналы. Два долгих, один короткий…

— Отнюдь, дорогая мама, отнюдь! — настойчиво возразил профессор. — Там сейчас два часа дни. Четырнадцать часов. Точно. Пресизман! Когда здесь полночь, там ровно два часа. Предыдущего дня, мама! Но, впрочем, оставим сейчас эти научные вопросы. У нас тут — самая настоящая новогодняя полночь. Прекрасная вещь — полночь тридцать первого декабря, мама. Не так ли?

Однако в этот миг маме вспомнились ее многочисленные тревоги.

— Хорошая-то она вещь, хорошая, — уклончиво отвечала она, — однако ребята вон не спят и не спят. Разве это дело? Ну, да уж ладно, только 31-го числа, только раз в году…

— А если бы два раза Новый год?… — пискнула было Люся, но Бабер тотчас перебил ее:

— Вы правы, почтеннейшая мама, вы совершенно правы. Это допустимо лишь 31 декабря. Только 31 декабря, конечно. Но зато каждое 31 декабря?.. Без отмены? Имеют право сидеть до 12 ночи. Ложиться в полночь. Вы согласны?

— Да что уж, профессор, пускай уж, так и быть. Ведь новые-то года не каждый день бывают…

— Конечно, конечно, дорогая мама. Само собой. Помилуйте, это немыслимо, каждый день, — согласился Бабер. — Кстати, товарищ командир дирижабля «Купип-01», как вы решили с дальнейшим? Остаемся здесь? Перелетаем туда?

Высокая фигура командира сейчас же легко поднялась в багровом свете костра на ноги.

— По данным разведки, товарищ председатель Купипа, — почтительно сказал он, — я считал бы полезным перелететь на восточное побережье острова Бабера. Там, повидимому, имеется бухта, очень благоприятная для стоянки. Вперед мы вышлем человека на шлюпке. Завтра к вечеру будем там…

Он смолк, а профессор вдруг очень хитроумно подмигнул Леве, Устрицыну и Люсе.

— Ну что же? — сказал он. — Отлично! Да, да, да, дорогая мама. Отлично. Бьен. Бэне. Гут. Так вы говорите — сидеть до полуночи ребятам полагается 31 декабря? Вы правы, мама. Это отличное правило. Будем его строго соблюдать.

Следующий день, первый день нового 1938 года, прошел быстро и незаметно за сборами к перелету на соседний остров. Великий позор постиг в этот день только злосчастного капитана. Профессор, пожимая плечами, самолично проследовал вместе с ним к тому месту, где бравый моряк, по его словам, видел многочисленных ондатр, и вернулся слегка возбужденный.

— Это непостижимо! Это возмутительно! — негодовал он. — Это же — ящерицы, любезнейший капитан. Обыкновенные ящерицы. Не более и не менее.

Никаких ондатр на острове Мамы не было. Не было на нем и радия. Капитан очень огорчился и до отлета так и не вылез из воды.

Ровно в 4 часа «Купип-01», рокоча одним пущенным в ход мотором, взлетел над пляжем, а 17 минут спустя его гайдроп уже был прочно привязан к толстому стволу дерева на берегу вулканического острова Бабера, в виду пика Хитроумия, коническая вершина которого высилась над темной зеленью тропического леса.

До вечера все шло спокойно. День выдался особенно жаркий. Солнце казалось затянутым легкой дымкой. Море блестело подобно расплавленному и остывающему металлу. Ветер стих.

К сумеркам мама приготовила в палатках все, что было нужно для ночлега. Но Устрицын, к которому она обратилась со своим суровым: «Устрицын, детка!.. 9 часов!» — этот самый Устрицын вдруг проявил совершенно неожиданную строптивость.

— Ну и что же, что девять? — небрежно ответил он, продолжая сидеть на корточках над ползущим по песку крабом. — Ты сама же нам сказала: под Новый год будем ложиться в 12 часов, а не в какие-то несчастные девять…

— Не в Новый год, а накануне Нового… — как порох вспыхнула мама. — И вообще, Устрицын, раз я говорю — спать, значит…

— Ну что ты мне чепуху несешь! — не на шутку рассердилась мама. — Терпеть не могу глупых шуток. Вчера было 31-е. Вчера мы и Новый год оправляли. Что ты, забыл, что ли?

— Вчера было 31-е, а сегодня другое 31-е! — взвизгнул Устрицын и в восторге перекувырнулся через голову. — Ну что ты споришь, мама? Ты спроси лучше у дяди Бабера…

Мама пошумела еще некоторое время. Но с Устрицыным никакого сладу не было.

— Ах, так? — грозно сказала она и пошла к палаткам.

По дороге ей встретился капитан Койкин. Он устанавливал силки на птиц в листьях бананов.

— Капитан, а капитан! — негромко окликнула она его. — Какое у нас сегодня число-то?

— Тридцать первое, мама, тридцать первое, — торопливо ответил моряк, спеша по своему экстренному делу. Мама остолбенела, но, заметив поодаль командира дирижабли, решительно направилась к нему.

— Товарищ командир, — твердо, но дипломатично начала она. — Вы случайно не знаете, какое у нас завтра число? Я что-то забыла.

— Есть установить завтрашнее число, товарищ мама! — бодро ответил командир, делая маме под козырек, но не смотря ей в глаза. — Завтра у нас первое января, товарищ мама. Новый год.

— По…погодите… А вчера-то?.. Вчера какое же было число?..

— Есть определить вчерашнее число! Вчера было тридцать первое декабря, товарищ мама.

— А сегодня утром?

— Сегодня утром было первое января, товарищ мама.

— А теперь опять тридцать первое?

— Так точно, товарищ мама. Опять тридцать первое! Готовьтесь встречать Новый год.

Мама хотела сказать что-то, но вдруг махнула рукой, как-то съежилась и, ни слова не говоря, начала таскать к костру вторичное новогоднее угощение.

Бабер, выйдя из палатки, некоторое время с удовольствием наблюдал за ее работой.

— Итак, дорогая мама… итак? В путешествиях встречаются неожиданности, не правда ли? — сказал он. — Что делать? Вас махен? Ке фер? Придется нашим достопочтенным ребятам сегодня опять предоставить возможность сидеть до полуночи. Да, да. Это — неизбежно. Сегодня опять 31 декабря. Второй раз подряд. Как вам это нравится, мама?

— Ничуть мне это не нравится, профессор, — сурово отвечала мама. — В чем тут дело? Почему это случилось-то у вас… такая волынка?

Профессор зажмурился и несколько раз пропустил в кулак свою темную с проседью бороду.

— Почему, дорогая мама? Вы хотите знать, почему? Я отвечу вам. Да, да, мама, я тотчас же дам научное объяснение этого случая. Он произошел потому только, что мы сегодня пересекли самый удивительный меридиан в мире. Тот самый, на котором начинаются дни. Он пролегает как раз между двумя островами. Между моим и вашим. Тут, в архипелаге достопочтенного Николая Андреевича. По ту его сторону Новый год начался почти сутки тому назад. Но как бы быстро ни бежал он к западу, нужно ровно сутки, чтобы он докатился до востока, до этих же мест. Согласны вы с этим, мама? Здесь у нас еще длится вчерашний день. Здесь еще не было Нового года… Но он будет. Через несколько часов. А? Вам непонятно?

Неизвестно, как реагировала на эти объяснения мама, но достоверно и бесспорно, и записано в бортовой книге «Купипа-01», что члены знаменитого научного общества встретили на этот раз два Новых года подряд. Это было необычайно приятно, это было бы еще прекраснее, если бы восхитительное торжество их не закончилось ужасным, грозным и трагическим образом, чуть было не приведшим к безвременной гибели весь состав купипской и баберовской экспедиции.

Что же случилось?

Жемчуг и ондатры

Веселый вторичный новогодний ужин членов Купипа был в самом разгаре. Вернее, он подходил к концу. Окончательно примирившаяся с таким неслыханным беспорядком мама, махнув на все рукой, наливала один стакан какао за другим. У костра горками лежали огромные зрелые апельсины, уложен был матовый дикий виноград. Все это было самое свежее, только что собранное в дремучем лесу, покрывшем богатую вулканическую почву необитаемого острова Бабера. Капитан Койкин большим кривым садовым ножом вскрывал мягкую скорлупу недозрелых кокосовых орехов и передавал их сидящим. Каждый орех превращался тогда в глубокую чашу, наполненную прозрачным освежающим напитком восхитительного вкуса и запаха. На углях, которые мама отгребла в сторону от костра, лежали какие-то продолговатые темные предметы. То пеклись, превращаясь во вкусные булки, плоды удивительного хлебного дерева, растущие прямо на морщинистой коре его, а не на ветвях.

Пламя костра, трепеща, отражалось в неподвижной воде бухты, вырывало из мрака могучие деревья опушки, взлетало языками высоко под нависшие под ветвями лианы. От костра по тропическому лесу расползался дым.

— Такой же дым, как у нас, под Лугой, — умиленно сказала мама.

— Такой, да не совсем, — с сомнением возразил Койкин. — Что-то как будто этот жженой пробкой больше отдает…

От времени до времени огромная летучая мышь врывалась на освещенную полянку и, резко изломив полет, снова уносилась в темноту. Однако мама и ухом не вела при этом. Койкин не мог упустить случая поддразнить ее.

— Мама, мама, что же ты не пугаешься? Почему не визжишь-то? Вон, смотри, мышь, мышь полетела. Визжи!

Но мама только пожимала плечами.

— Ну вот еще, буду я такой громадины бояться, — презрительно говорила она. — Какая это мышь? Сен-бернар целый. Вот маленьких мышей, тех я до-смерти боюсь. Таких пищащих, с хвостиками… Бррр!..

И капитан Койкин гоготал на весь архипелаг Устрицына:

— Ух, мама, золотое ты мое создание! Ну и чудачка же ты, а?

Словом, все шло превосходно примерно до 12 часов. А в 12 часов внезапно страшным звуком заныла тревожная сирена на борту «Купипа-01», покачивавшегося на якоре поодаль за деревьями. Тотчас команда дирижабля, вскочив с земли, бросилась туда на вызов дежурного: сирена тревоги должна была подаваться лишь в самых крайних случаях.

Минуту спустя командир возвратился. Лицо его даже в смутном свете костра казалось озабоченным и бледным.

— Товарищ председатель, — торопливо проговорил он. — Барометр резко упал. Неслыханно упал. Дежурный принял призыв о помощи с судна неподалеку к востоку. Оно терпит бедствие. Идет страшной силы тайфун. Через десяток-другой минут он может быть здесь… Надо немедленно грузиться и взлетать. Единственное спасение — в воздухе.

— Тайфун? — удивилась мама. — Да полноте. Смотрите, какая тишь кругом.

— Вот это-то и страшно, — сказал командир. — Профессор Бабер! медлить нельзя. Прикажите собирать все и спешить на дирижабль. Я не могу задерживать судно на причале.

Тотчас же поднялась неистовая суматоха. Все хватали вещи, свертывали палатки. Мама разволновалась.

— А виноград-то? — ахала она. — А бананы? Вот еще два пакетика… Еще три!

Люся помогала ей, как могла. Лева и Устрицын задыхались от страха и восторга! Тайфун! Настоящий! Тайфунище! Идет!

Как ни спешно делалось все это, однако последние тюки еще поднимались по лесенке в кабину дирижабля, когда звезды вдруг исчезли на половине неба. Сразу стало темно и жутко. Сделалось трудно дышать. Потом издалека с юга донеслось что-то вроде отдаленного гула бешено несущегося поезда. Этот гул становился все сильнее и сильнее. Он перешел в тяжелый грохот, в ни на минуту не прекращающийся раскат орудийной пальбы. Первые струи ветра зашелестели в ветках деревьев и улеглись. Дирижабль, отделясь от земли, медленно поднимался над лесом. Ребята внутри кабины прижались носами к темному окну.

Командир быстро захлопнул дверь и пошел в рубку.

— Да, мама, да! — резко ответил он на какой-то вопрос. — Да… Если только он выдержит первую минуту…

Он не успел договорить этих слов, как ужасающий, нестерпимый блеск залил все внутри кабинки. Удар грома, такой удар, какого никто из членов Купипа, кроме профессора Бабера, наверняка не слыхал никогда, заставил отшатнуться от окна даже смелого Устрицына…

И все же дирижабль «Купип-01» выдержал-таки первый страшный напор тайфуна, одного из самых чудовищных ураганов юга. Такие тайфуны то и дело рождаются в тропическом поясе, над волнами океана, неведомо за какие достоинства названного «Тихим».

Командир дирижабля был прав. В первый миг, когда гигантский поток закрученного циклоном воздуха обрушился на купипское судно, опасность была чрезвычайно велика. Она, пожалуй, была не намного меньше той, которую испытали бы вы, сидя на дрезине в момент, когда на нее налетает несущийся по тем же рельсам со скоростью ста миль в час экспресс. Скорость тайфуна не ниже, а даже выше скорости наших поездов, кроме, разве, самых быстроходных. Сила удара несущейся воздушной стены не поддается описанию.

Но командир «Купипа» не только высказывал верные идеи. Он совершал также и верные действия. В те несколько секунд, которые оставались до критического момента, он успел поставить свой дирижабль кормовым оперением к ветру и дал полный газ моторам. Тайфун поэтому не просто налетел на неподвижно висящий в воздухе корабль, — он догнал его сзади и, перегнав, в следующий миг охватил его со всех стороны. Теперь пассажирам «Купипа-01» не угрожала прямая гибель.

Все же толчок первого шквала был поистине ужасен. Цельнометаллический дирижабль сразу удвоил, если не утроил свою скорость. Устрицын кубарем покатился по полу каюты маме под ноги; Люся вцепилась с криком в какую-то алюминиевую планку, а Бабер и Койкин вдруг, к общему ужасу, стали рядышком на четвереньки и, взбрыкивая ногами, мотая головами, помчались друг за другом по главному коридору к его корме, точно соревнующиеся по беговой дорожке пони. Что-то зазвенело, что-то покатилось. Мама ахнула.

Почти тотчас же воцарилась полная тишина. Даже моторы «Купипа-01» как будто остановились. Только голубовато-зеленые молнии, ни на минуту не переставая, полыхали за окном, да за стенками гондолы гремел один бесконечный громовой раскат. Но ни толчка, ни ударов, ни качки больше уже не было.

— Бабер! — сейчас же встревоженно закричала мама. — Профессор Бабер! Койкин! Где вы? Куда вы понеслись? Идите назад! Почему так тихо? Что? Буря уже кончилась, что ли? Мы вылетели из нее?

— Отнюдь, дорогая гражданка мама, отнюдь, — послышалось из коридора. — Отнюдь! Ни в коем разе. Ничего подобного. Наоборот, мы в нее влетели. Койкин, я бы удержался, если бы ты меня не толкнул! Надо быть осторожнее…

— Ну вот, Баберище, — мгновенно взъерепенился капитан. — Опять я виноват! Да это наоборот, я за тобой вдогонку бросился. Я думал, ты бежишь к рулям, на корму…

— Зачем преувеличиваешь, Койкин? — ворчливо отозвался Бабер. — Или, если хочешь, для чего ты преуменьшаешь? Если ты бежал за мной, почему же ты бежал на четвереньках? Ты просто упал… раскатился… не удержался на ногах…

— Я? Я не удержался? Опять — двадцать пять! Койкин не удержался на ногах во время бури? Капитан Койкин? На этом несчастном пузыре? Да у нас на «Святом Фоме Кемпийском» мы вальс в такую погоду на палубе танцовали! Просто я увидел, как ты куда-то шмыгнул собачкой. Ну я и решил, что так и надо. Думаю, а может быть — это самый научный способ? Стал тоже на все четыре и побежал за тобой.

Маме, однако, надоели эти пререкания.

— Довольно спорить, капитан! — строго сказала она. — Прикуси язычок!

— Есть прикусить язычок, товарищ заместитель председателя! — четко ответил старый служака. — Что прикажешь, уважаемая товарищ мамочка?

— Я спрашиваю, прекратилась буря или нет? Детей можно спать укладывать? Что, они до утра сидеть будут? И ничего смешного тут нет.

Профессор Бабер в этот миг показался в салоне. Он шел, потирая бока и прочищая тряпочкой одну за другой все три пары очков. Войдя в кают-компанию, он сел на стул прямо под барометром.

— Неслыханно! — сказал он. — Давление 700 миллиметров. Нам необычно, удивительно, чрезмерно повезло! Тайфун исключительной силы! Что вы, досточтимая мама! Он, конечно, не прекратился. Разумеется, нет. Склонен думать — он усиливается. Полагаю, скорость наша сейчас равна примерно двумстам километрам в час. Это — редкая удача. Великолепный удел! Восхитительный жребий!

Мама, сделавшаяся на борту «Купипа-01» уже неплохим навигатором, подбежала к настенному указателю скорости. Тотчас лицо ее выразило крайнее недоумение: стрелка прибора стояла на минус 60 километрах.

— Бабер! — закричала мама в испуге. — Что это? Мы задним ходом летим? Почему? Куда?

Но Бабер уже разглаживал свою несколько всклокоченную в предыдущей суматохе бороду.

— Ничего подобного, дорогая мама! — совсем спокойно сказал он. — Ничего даже приблизительно похожего! Тоже — как раз наоборот! Я утверждаю, что мы несемся вперед, и притом с огромной быстротой. Несемся вперед, разумеется, относительно земли, превосходная наша мама! Это не значит, что относительно некоторых, особо быстрых струй воздуха, тех, которые обгоняют нас, мы не движемся назад. Да, да, не значит. Вполне возможно, что это именно так…

— Относительно земли! Относительно воздуха! Относительно воды! — рассвирепела мама. — Вы мне скажите прямо, профессор, относительно самих-то себя мы что делаем?

— Относительно самих себя, совершенно почтенная наша мама, — с полной невозмутимостью ответствовал профессор Бабер, забрав в кулак свою бороду и покусывая ее кончик, — относительно самих себя мы, несомненно, пребываем в полнейшей неподвижности. Заметьте, дорогая мама, что я отвечаю на ваш несколько ненаучно поставленный вопрос только по дружбе к вам. Да, только по дружбе.

Мама открыла рот, чтобы продолжить спор, но вдруг остановилась.

— В неподвижности? — радостно переспросила она. — Значит, ребят можно спать укладывать?

— Можно, дорогая мама. Можно! Допустимо! Вполне мыслимо! Законам физики, механики и метеорологии это отнюдь не противоречит. Пусть члены Купипа идут спать!

Прошло пять минут. Все члены Купипа, заняв горизонтальное положение на дирижабельных койках, но продолжая передвигаться в пространстве с несколькими различными скоростями сразу (смотря по тому, относительно чего эти скорости определялись), сопели и храпели, как говорится в художественной литературе, во все носовые завертки.

Через два часа начало светать. Потом наступил день. Он был мрачным, облачным и туманным. Профессор Бабер, расстегнув воротник своего костюма, дремал в кресле. Ребята спали в каютах. Мама и капитан Койкин не спали. Их интересовал важный вопрос: куда летит дирижабль? Что он летел, и очень быстро, в этом не было больше никаких сомнений: островки, рифы, какие-то суденышки так и мелькали под ним в прорывах облаков. Но вот куда он летел, оставалось неясным.

Койкин неистово метался от карты к окну, от окна к карте. Он озадаченно вглядывался в косматые, неимоверной величины хребты волн, бушевавших под ними.

— Вот заметь, мама! — многозначительно говорил он. — Вот суди сама, легко ли моряком быть? Легко ли по такому морю плавать? А ты еще говоришь?!

— Да брось ты, Койкин, — с сомнением отвечала мама, — ведь ты не по этому океану плавал!

— Вот именно, мамочка, не по этому плавал. Это какой океан? Тьфу! — вот что это за океан. Его недаром и называют-то «Тихим». Я по другим морям плавал. Меня в других водах держали. Вон, возьми для примера Ладожское озеро. Уж его, брат мама, никто «тихим» не назовет. Ни-ни! Ничего подобного. А я по нему плавал! Стой, мама! Смотри — солнце! Солнце по носу! Времени-то сейчас сколько? Ого, уже полдень. В полдень — солнце по носу судна. Значит, мама, летим мы с тобой прямо на юг. Прямо на южный полюс! Ну вот, так я и знал…

То, что маме и Койкину удалось произвести столь удачное наблюдение, было, конечно, простой случайностью. Почти тотчас же дирижабль снова окутали облака, стало опять темно, и земля надолго исчезла из глаз путешественников. Возможно, что в командирской рубке производились в это время какие-либо другие наблюдения, были получены иные результаты, но членам Купипа это осталось неизвестным. Вот почему в своих дальнейших домыслах относительно местонахождения дирижабля они основывались только на этом самом койкинском расчете. Поэтому, когда хитроумные и достопочтенные члены Купипа проснулись, они узнали только одно: дирижабль, увлекаемый тайфуном, несся опять-таки в неизвестном, но, в общем, в южном направлении.

Только по возвращении экспедиции Купипа в Ленинград и после опубликования подробных путевых записок, ведомых главным образом пером Николая Андреевича Устрицына, станет известным, что происходило на дирижабле, пока его уносил с островов Устрицына сверхмощный циклон 1–5 января 1938 года. Пока мы должны основываться только на отрывочных сведениях, переданных нам отважными путешественниками по радио.

Вот почему мы сейчас не можем ничего рассказать о том, как ветром поломало вертикальный руль цельноалюминиевого судна и как мама с Люсей, на двухкилометровой высоте, добравшись по стабилизатору до этого руля, обшили его временным чехлом из брезентовых палаток. Мама шила прямым стежком, а Люся через край. Капитану Койкину они по веревочке передавали иголки для вдевания ниток, и все вышло хорошо.

Вот почему мы умолчим пока и о замечательном подвиге Левы Гельман. Когда на дирижабле кончилась пресная вода, а опуститься для пополнения ее запасов он не мог из-за сильного ветра, экипаж «Купипа-01» спустил Леву на двухсотметровом канате вниз с ведерком, и, стремительно пролетая вдоль неизвестной реки в неведомой стране, Лева набрал два брезентовых ведерка великолепной чистой воды чуть-чуть желтоватого цвета. У нас нет данных, чтобы рассказать подробно об этом и о многом другом, еще более удивительном. Вот почему мы должны обратиться сразу к утру пятого дня.

Утром пятого дня, как только ребята встали, почистили зубы, умылись, сделали утреннюю зарядку и собирались пить какао, — дирижабль «Купип-01» вышел из облаков.

Все бросились к окнам. Внизу уносилась назад неведомая страна, лесистая, гористая, изобилующая реками и озерами.

— Летим над умеренным климатом! — сказал проницательный Койкин. — Придется одеться потеплей!

— А ты что же, капитанская твоя душа, сейчас только заметил, что стало прохладно? Хорош! Вон я ребят уже со вчерашнего утра одела. Устрицын, ненаглядный ребенок, застыл вчера как сосулечка! — нежно сказала мама.

Койкин напялил на себя свой добротный старый бушлат и, решительно подойдя к окну, взялся за ручку, чтобы открыть раму.

— Койкин, Койкин! — взвизгнула мама. — Ты что? С ума сошел? Ведь там же ураган! Буря! Циклон! Тайфун! Дети простудятся! Профессор! Профессор! Не позволяйте ему!

Но было уже поздно. Мощная койкинская рука настежь распахнула широкое окошко дирижабля. Ни малейшего дуновенья не донеслось оттуда. Мама с ужасом осторожно высунулась за раму. Абсолютная, недвижимая тишина поразила ее.

— Бабер! Профессор! Никакого циклона нет! Полная тишь! Смотрите сами. Не шелохнет. Можно спускаться.

Но профессор многих наук В. О. Бабер, подойдя к окну, покачал головой.

— Вы все еще глубоко ошибаетесь, дорогая мама. Вы страшно, вы роковым образом ошибаетесь. Нас попрежнему несет сильный ветер. Обратите внимание: моторы почти не работают, а страна под нами так и течет, так и течет к корме корабля… Мы неподвижны относительно воздуха! Позвольте! Погодите!.. — вдруг спохватился он и вцепился пальцами в раму окна. — Что такое? Койкин! Устрицын! Лева! Что за странность! Что это за местность? Куда нас принесло? Койкин! Передай командиру «Купипа-01» приказ — держаться как можно ближе к земле… Итти… как это у них называется?.. Ах, да, стригущим полетом! Необходимо узнать, что это за земля? Повидимому, мы прибываем в какую-то богатую и изобильную страну.

Койкин кинулся выполнить приказ, а все члены Купипа повисли в ряд на оконном бортике дирижабля. Почти тотчас же гондола дирижабля огласилась восторженными возгласами.

— Дядя Бабер! Дядя Бабер! — визжал Устрицын. — Смотри! Смотри!.. Вон озеро, озеро-то! Все просверлено какими-то дырками… весь лед… Вон озеро, а на озере остров, а на острове еще озеро, а на озере опять остров. Разве так бывает? И какие-то дяденьки что-то такое из него таскают… Вот еще!.. Еще!..

— Да, да, Устрицын! Ты прав… — ответил профессор, прижимая к глазам окуляры призматического морского бинокля. — Ты прав! Это замечательно! Рыбные ловли! Богатейшие рыбные ловли!

— Профессор! Профессор! — в тот же миг закричала мама. — Смотрите, на берегу какие здания! Это скотные дворы! Вот так дворы! Сколько же тут скота? Ай-ай-ай! Ой-ой-ой! Уй-уй-уй!

— Где, где, мама? Где? Да! Вы правы! Вы правы, достопочтенная товарищ мама. Здесь, повидимому, грандиозно и скотоводство.

— Лоси! Лоси! — вопил вне себя Лева Гельман. — Смотрите, сколько лосей! Они едят возле каких-то кормушек!

— Где лоси? — загремел, появляясь в каюте, капитан Койкин. — Батюшки! Бабер! Вели спускаться. Что за местность? Куда мы приехали? Это же рай для охотников. Целое охотничье хозяйство. Вон лисьи следы! Вижу лисьи следы справа по носу! Тетерки полетели! Охотник идет, стреляет! Бабер! Приказывай причаливать!..

Прошло пять, десять, двадцать минут полета, а неведомая страна развертывала под гондолой дирижабля «Купип-01» свои все новые и новые богатства. Местами на десятки и сотни километров тянулись необозримые леса. Широкие дороги были проложены по ним. Покрытые глубоким снегом, они спускались к берегам рек, а возле этих берегов громоздились бесконечные штабели досок, кряжей, бревен, окоренных гладеньких чурбанчиков. Казалось, тут заготовлено дров и дерева на весь мир, и Бабер, прижимая бинокль к слезящимся от напряженного вглядыванья глазам, шептал:

— Нет, нет, эта страна живет лесным хозяйством! Какое богатство! Какое неисчислимое богатство…

Потом перед глазами путников вдруг возникли горные уступы, изрытые щелями рудников, шахты с нагроможденными возле них грудами угля, другие шахты, от которых разбегались во все стороны узкоколейные дорожки, и вагонетки везли во все стороны тускло сияющие слитки какого-то белого, похожего на серебро вещества.

— Алюминий! — шептал Бабер. — Редкие металлы! Фарфоровая глина! Электростанции на реках! Каменный уголь! Что за страна! Что за удивительная, неслыханно богатая промышленная страна!.. Товарищи члены Купипа! Я в восторге!

Дирижабль опустил нос и плавно пошел на снижение. Прекрасные лесистые дали развертывались под ним, такие широкие, такие мягко изрытые речными и озерными долинами, такие суровые и великолепные, каких члены Купипа не видели нигде — ни возле северного полюса, ни на знойном архипелаге Устрицына. Мама как прижала носовой платок ко рту, так и стояла недвижимо, не в силах оторваться от восхитительной картины. Капитан Койкин рычал, как лев: на огромном пространстве замерзшего озера он усмотрел у берега целую эскадру новеньких белых теплоходов.

Из озера этого вытекала река. И вот на одной из ее излучин Устрицын заметил ряд маленьких, аккуратных построек. Белые, с красными черепичатыми крышами, они стояли у самого берега. Возле них, вдоль забора, неторопливо прогуливался часовой с винтовкой, а на другой стороне реки возвышался другой домик — серый, с зеленой, тоже черепичной крышей. За ним, уходя из глаз, тянулось до горизонта огромное, заваленное снегом болото.

— Дядя Бабер! — взвизгнул Устрицын. — А тут что добывают?

Мгновенно, по приказу профессора Бабера, дирижабль «Купип-01» развернулся на 180° и, с некоторым трудом выгребая против ветра, повис неподвижно над таинственными домиками. Часовой, подняв лицо кверху, любопытно смотрел снизу на застывший в сотне метров над ним воздушный корабль. В моторы были включены глушители купипской системы. Шум моторов утих. Привели в действие усовершенствованный электромегафон и электрическое ухо профессора Бабера.

— Я спрошу, я! — топал ногами капитан Койкин. — У кого голос-то? У меня! Я и без мегафона крикну — услышат.

И действительно, когда, став у приемника, он гаркнул во всю мощь своих капитанских легких на четырех наиболее распространенных языках мира одну и ту же фразу:

— Что здесь добы-ва-а-ю-у-у-у-т? — отголоски ее, подобно грому, раскатились надо всей страной. Часовой подумал, поднял голову, приставил руки рупором к губам… В следующий миг точно молния ударила в гондоле дирижабля «Купип-01».

— Perlen! Les perles! Pearrls! Же-ем-чуг! — ясно донеслось снизу тоже на всех самых распространенных мировых языках.

— Жемчуг? — подскочил на полметра вверх профессор Бабер. — Жемчуг? Здесь? Быть не может. А на том берегу что?

— Эй! Там, на земле-е! А на том берегу что-о? — снова грянул на тех же языках Койкин.

И, секунду спустя, снизу прилетел спокойный четырехязычный ответ:

— На том берегу? Он-даа-ат-ру!

«Купип-01» спешно шел на посадку. Общее ликованье царило в его гондоле, но профессор Бабер метался по ней, как тигр по клетке.

— Жемчуг и ондатры? Жемчуг и ондатры! — вскрикивал он, то снимая, то надевая очки. Не может быть… Где же это бывает? Что же это за страна? Что за удивительная, сказочная страна? Дайте мне секстан и хронометр. Необходимо определить нашу широту и долготу. Удивительно! Неслыханно! Потрясающе! Неправдоподобно! Жемчуг же — в тропиках! Ондатры — в Канаде… Ничего не понимаю! Решительно ничего! Па дю ту! Нихтс!

Наконец якорный канат, сброшенный с дирижабля, подхватили на земле. Воздушное судно остановилось. В тот же миг члены Купипа грянули дорогой их сердцам Купипский гимн:

Возвращение

Веселое оживление с утра царило на улицах Ленинграда. Люди останавливались на углах, скоплялись у громкоговорителей, размахивали руками, кричали.

— Прилетели! — слышалось повсюду. — Как же! Только я вышел из дому — слышу: шум. Поднял голову, — батюшки, совсем низко летит. И надпись видна: «Купип-01». Такой серебристый… Этакий цельноалюминиевый…

Действительно, в два часа дня экспедиция профессора Бабера вернулась в Ленинград, следуя тем же маршрутом, по какому она отбыла в свой дальний путь много дней назад. Дирижабль миновал Витебский вокзал и вдоль Цветочной улицы направился к своему Купипскому аэродрому. Еще час — и множество мам и пап уже выходили из себя при виде Люси Тузовой, Левы Гельмана и Николая Андреевича Устрицына, которые под громовые приветствия следовали между рядами публики в Главный зал Купипа.

Купипские лестницы, коридоры, вестибюли ломились от множества скопившихся в них членов знаменитого ученого общества. Телеграфисты то и дело врывались в здание с приветственными телеграммами-молниями. «От Паганелевского географического общества, Париж! — возглашали секретари. — От астрономической ассоциации имени Пальмирена, Розетта! От Арчер-Гордон-Пим-клуба, Вашингтон!»

На площадках лестниц, на эстраде зала там и здесь возвышались изящные клетки; в них кувыркались обезьяны, порхали и щебетали яркие птицы, вывезенные с островов Н. А. Устрицына. Несколько аквариумов поблескивали, мерцали, светились радугой в углах; странные рыбы с длинными хвостами, с разноцветными плавниками, с жабрами, покрытыми узором причудливых шипов, резвились в их прозрачной воде. Но самый главный аквариум и самая главная клетка стояли на столе посреди эстрады. На дне аквариума недвижно, изредка выпуская маленькие серебристые пузырики воздуха, лежало с полдюжины жемчужных раковин, добытых в одной из рек лучшей в мире страны — Страны Великих Сокровищ. Внутри высокой и длинной клетки то хлопотливо шныряли по ее дну, то, вставая на задние лапки, нюхали воздух, то, сидя на корточках, грызли какие-то корешки и стебли два пушистых серовато-коричневых зверька. Это были ондатры. Ондатры, пойманные на берегу той же самой реки. В той же самой стране.

Но далеко не все желающие смогли проникнуть внутрь купипского помещения и занять там места. У стен здания на улице собралась большая толпа, имевшая вид отчасти хитроумный, частично же достопочтенный. То и дело сюда подлетали двух- и трехколесные велосипеды самых последних марок, подвозя все новых и новых членов Купипа. Бесконечная вереница мощных роллеров неудобообтекаемой формы тянулась вдоль фасада и скрывалась далеко за углом. А внутри здания в огромном и высоком белом зале заканчивался увлекательный, неправдоподобный доклад профессора Бабера.

— Уважаемые ребята! — говорил Бабер, благожелательно двигая своей только что подстриженной и свеже надушенной бородой. — Глубокоуважаемые ребята! Досточтимые члены Купипа! С доверенной моему руководству экспедицией произошла поразительная вещь. Вещь — странная. Вещь, я бы сказал, труднообъяснимая. Позвольте в двух словах остановиться на этом выдающемся факте.

«Много времени назад — вы все это помните (дорогой товарищ Устрицын, ты записываешь мои слова?) — во второй половине прошлого лета трое ребят из числа самых хитроумных и максимально достопочтенных нашли плавающую в воде бутылку. Дело было в Усть-Луге, на запад от Ленинграда, при впадении реки Луги в Финский залив. Уважаемые исследователи, обратившиеся со своей находкой ко мне, не помнили точно дня, когда это случилось. Но я установил этот день, так как они заметили, что тень Николая Андреевича ровно в полдень равнялась ровно длине предмета…

(— Ровно равнялась ровной равнине! Ух-ты! — пробормотал Койкин, сидевший за столом президиума.)

«Да! Так! Совершенно точно. Абсолютно правильно! Но такой случай бывает на широте Ленинграда лишь дважды в году: первого мая и пятнадцатого августа. Только в эти дни солнце стоит на 45° над горизонтом. Значит, это было либо 1 мая, либо 15 августа. Раз это случилось не 1 мая, — значит, это произошло 15 августа…»

Потрясенная простотою и ясностью чисто научного довода, аудитория робко молчала.

— Итак, достопочтенные и любознательные товарищи-ребята! — продолжал профессор Бабер, поглаживая бороду и снимая первую пару очков, — оставалось разгадать содержание документа…

— А это сделал я! — рявкнул Койкин, вскакивая со своего места. — Я! Мы на «Святом Ереме Кемпийском» и не такие еще бумаги разгадывали…

— Успокойся, добрый капитан… Да, это сделал он. (Раздались шумные аплодисменты.) Он провел эту работу отлично. По его блестящей догадке следовало, что в некотором пункте земного шара нашими учеными обнаружено неописуемое сокровище: полкилограмма радия. Полкилограмма! Пятьсот граммов! Потрясающе! Неимоверно! Упоительно! Судя по тому, однако, что о сокровище сообщалось во вложенной в бутылку записке, стало очевидным: исследователи потерпели бедствие. Мы решили тотчас же, немедленно плыть им на выручку. Лететь им на помощь. Ехать, чтобы оказать им содействие. Немедленно. Но — куда? Записка не определяла места…

Аудитория зашевелилась. Раздалось несколько возгласов, выражавших тревогу и нетерпение.

— Мы преодолели и эту трудность! — важно сказал профессор многих наук Владимир Оскарович Бабер. — Да, да, да! Именно так! Документ был поврежден. Но все же он давал некие указания. Во-первых, пункт «а», — в нем! упоминался жемчуг. Там говорилось: «Ведь в нашей области есть даже жемчуг». Жемчуг! Продукт, добываемый в тропических морях. Из створок раковин Meleagrina и других близких. Жемчуг! По-немецки — ди перлен. По-французски — лэ перль. По-английски — пирлс! Это — раз! Во-вторых, там было сказано: «В ее пределах живут мускусные крысы, или ондатры». Мускусные крысы! Ондатры! Типичный зверек Северной Америки! Странно! Спрашивается: где же расположена страна, в которой бок-о-бок существуют жемчуг и ондатры? Я просмотрел шестнадцать энциклопедий на двенадцати различных языках. Капитан Койкин перечел все лоции и мореходные книги. Нигде — ничего. Среди известных стран такой страны не было. Да и быть не могло. Жемчуг и ондатры! Вода и камень! Лед и пламень! Как говорится, — немыслимо! Надо было искать страну новую, еще не описанную. Но где?

Профессор Бабер потянулся за водой и сделал минутную паузу, но Койкин, широко открыв глаза, стукнул кулаком по столу.

— Мы наплевали и на это! — нетерпеливо закричал он.

— Койкин, Койкин! — укоризненно сказал профессор. — Успокойся, капитан. Мама, накапайте ему немного валерьяны… Да, мы победили и это затруднение! В документе была одна замечательная подробность. Исключительно удачная подробность. Сущий клад в руках научно мыслящего человека. Записка начиналась так: «Вчера, 21-го…» А внизу рядом с неразборчивой подписью стояло: «Завтра, 22-го…» Что это могло означать? Это могло означать лишь одно, глубокочтимые товарищи ребята… Это могло означать, что место, где спрятано сокровище, великий купипский радиевый клад, расположено в пункте с перепутанным временем…

В этот миг глухой шум донесся из-за плотно закрытых дверей зала. Кто-то рвался в них. Кого-то не пускали.

— Э-э-э… — произнес профессор, крайне недовольный тем, что его прервали. — Что там случилось? В чем дело? Почему мне мешают…

— Профессор… — ответило тотчас же несколько голосов. — Тут какой-то гражданин вас спрашивает, профессор… Говорит — очень важно!

Бабер на миг задумался.

— Гражданин? А он что — принадлежит к числу достопочтенных купипских ребят?

— Нет, нет, постарше! — ответили от двери.

— Гм… Может быть, тогда он чей-нибудь папа или мама?

— Нет, что Вы? Он помоложе…

— Ну, тогда — пусть подождет! — рассердился профессор, нервно поднимая на лоб все свои очки сразу. — Может подождать. Аттандр! Вартен!

— Итак, многоуважаемые ребята, я остановился на чем? На пунктах с перепутанным временем! Таких пунктов на земле — три. Два полюса и линия смены дат. Знаменитый стовосьмидесятый антигриничский меридиан… Два из них мы посетили. Но вот тут-то и начинается самое поразительное. Там мы не нашли клада. Мы улетели далеко, но таинственная прекрасная страна сокровищ ускользала от нас. Мы нашли один из важных признаков — жемчуг. Мы обнаружили и вторую основную примету — перепутанное время. Но ондатр — ондатр нигде не было. Не было, естественно, и радия… Тогда…

— Тогда, — закричал кто-то в зале, — вам нужно было лететь на южный полюс! На девяносто южной широты!

— Вы правы, почтеннейший товарищ и несомненный член Купипа! — горячо вскричал Бабер. — Туда мы и намеревались лететь. Но, как вы знаете, нас подхватил ураган! Вихрь невероятной силы! Тайфун! Он увлек нас с собой…

— В неизвестном направлении… — испугавшись задним числом и бледнея, сказала мама, гладенько причесанная голова которой тоже виднелась за столом президиума.

— Ну и пёр же он нас, ребята! — с удовольствием подхватил Койкин. — Этто — да-а!

— Ужасно! — согласился Бабер. — И все же наконец — вот тут я прошу особого внимания — наконец он принес нас в совершенно замечательное место. В изумительную страну. В настоящую, подлинную страну сокровищ. Здесь, в этом необычайно богатом, обильном, сказочном краю мы нашли вот эти жемчужные раковины. Здесь мы поймали и этих ондатр…

Уверенным жестом естественника профессор Бабер сунул руку в клетку и, вытащив оттуда за хвост одного из пушистых зверьков, потряс им над взволнованным собранием…

— Жемчуг и ондатры! — прогремел он торжественным, проникновенным голосом, продолжая, однако, держать ондатру за хвост. — Ондатры и жемчуг. Рядом. Вместе. Бок-о-бок!

«Я поступил в приготовительный класс гимназии в 1878 году. Ондатры тогда жили только в Канаде, жемчуг добывался преимущественно в тропиках. Я поступил в университет в 1887 году. Жемчуг попрежнему был на юге, ондатры — на севере. Я стал профессором в 1896 году, но между жемчугом и ондатрами все еще лежали тысячи километров пути. Я преподавал, путешествовал, исследовал… Годы шли… Шли десятки лет. Но, как и раньше, нигде в мире не было такой замечательной страны, которая одновременно бы давала приют и жемчугу и ондатрам. А вот теперь, в 1938 году, я попал в эту страну. Я, сам. Она появилась. Она есть… Что же произошло в мире?..»

Он еще не успел закончить своей речи, как в зале начался шум. Он продолжался бы долго, если бы капитан Койкин вдруг изо всей силы не засвистал в свою боцманскую дудку.

— Приказываю соблюдать приличие! — взревел он штормовым, десятибалльным ревом. Мгновенно воцарилась тишина.

— Профессор Бабер!.. — донесся тогда из зала тоненький голос. — А где же лежит эта страна?..

— Эта страна, — горячо ответил Бабер, хватая со стола карту, разматывая ее и не глядя вешая на подставку, — эта страна — великолепная страна. Это — изумительная страна. Я утверждаю, что более богатых, более прекрасных, более счастливых, более любимых своим населением стран нет и не может быть на свете. Не может. Да, не может. Я сам убедился в этом. Вот она перед вами, карта этой страны. Но я, профессор Бабер, не понимаю многих вещей. Да, не понимаю. Одной, двух, трех… Да, трех! Может быть, даже пяти!

«Я не понимаю, почему, — если только в этой стране жили ондатры, — почему я не прочел про них ни в одной энциклопедии? А если они там не жили, так откуда же они взялись? Какая сила принесла их сюда, из дальних, очень дальних стран? Я спрашиваю: какая великая сила?

«Я не понимаю, почему мне до сих пор, с самого моего детства, не кричали, не говорили, не учили меня, что есть такая страна, такой неслыханно богатый край сокровищ?

«Наконец, я не понимаю и еще одного важного пункта. Причем в той записке было перепутанное время? При чем оно тут? Койкин, ты понимаешь это?..»

— Гм-м-м… Да как тебе сказать, Баберище?.. — уклончиво промычал капитан Койкин. — С одной стороны, как будто и нет…

— А с другой — понимаешь? Прекрасно! Во всяком случае, я — не способен этого объяснить себе. Профессор Бабер не знает этого. Значит, он не может больше быть председателем Купипа… Я наделал ошибок, я напутал… Я вынужден сложить с себя свои полномочия… Выбирайте другого!..

Атмосфера на торжественном собрании знаменитого общества вдруг стала трагической и мрачной. Снова поднялся шум. Мама, Устрицын, Люся, Лева с отчаянными жестами кричали что-то профессору. Но он, разведя руками бороду в обе стороны, грозно стоял на кафедре. Одна пара очков была поднята у него на лоб, другая спущена на нос. Полные стыда и негодования глаза гневно смотрели через третью.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена. Но в этот жуткий момент от двери снова донесся гул голосов, какая-то приглушенная, сдавленная перебранка.

— Ну что еще там опять! — закричал, приподнимаясь, капитан Койкин.

— Да это опять тот гражданин… который ни мама, ни папа… Который хочет что-то важное сказать…

Койкин хотел рявкнуть еще свирепее, но Бабер остановил его.

— Важное? — переспросил он задумчиво и тихо… Ну что ж, сделайте ему щелку. Пусть он просунет в нее свою голову и скажет нам важное. Пусть.

Створки двери медленно распахнулись. В них показалась взъерошенная разгоряченная голова паренька лет семнадцати-восемнадцати. Он и сердился и смеялся сразу. Он что-то кричал.

— Что, что? Ничего не слышно. Нельзя ли потише! Что он говорит? — вслушиваясь, спросил Бабер.

— Он говорит, — передал распорядитель, — он говорит, что может ответить на все вопросы, которые Бабер не понимает. Он говорит — тут ошибка. Говорит — это он писал записку в бутылке! Ее неверно прочитали…

Раздался грохот. И существенный грохот. Это капитан Койкин. Он имел давнюю дурную привычку качаться на стуле, воображая, что плывет в мертвую зыбь. От неожиданности он грохнулся теперь со стулом на спину. В тот же миг, однако, он вскочил, как встрепанный.

— Он… писал… записку?.. Вот этот, ничуть не уважаемый? Писал мою записку? Которую я расшифровал? Я, капитан Койкин?.. И я — сделал ошибку? Бабер!.. Прикажи мне, я его в два счета… ликвидирую!.. Устрицын, держи меня за хлястик, иначе я за себя не ручаюсь!..

Бабер тоже очень взволновался.

— Постойте, погодите, товарищи!.. — засуетился он. — Погодите!.. Как же так? Пусть этот товарищ подойдет хоть немножко поближе… Что вы говорите, товарищ? Как так? Вы писали эту записку?

— Которую мы в бутылке нашли?… — взвизгнули Люся, Лева и Устрицын.

— В которой про жемчуг говорится? — всплеснула руками мама.

— Будьте добры, товарищи, — хлопотал Бабер. — Минуточку. Минуту внимания. Может быть, сейчас раскроется тайна. Великая тайна. Тайна нашей экспедиции. Тайна ошибок профессора Бабера…

Юноша, насколько позволило ему отчаянное переполнение зала, пробился вперед. Остановившись посредине прохода, он не без вызова поглядел на капитана и несколько смущенно — на профессора.

— Видите, молодой человек? По-турецки — бир йени адам? Видите? Перед вами здесь — Купип. Перед вами — самые хитроумные ребята Ленинграда… Обмануть вам их не удастся. Я призываю вас к серьезности и честности! Что вы скажете нам по поводу ваших полкило радия?

«Бир йени адам» виновато засмеялся.

— Да нет же, профессор Бабер… Там не было и речи о радии…

— Баберище, ты слышишь? — крякнул Койкин. — Там говорилось не про полкило радия. А про что, юный самозванец? Про что? Про фунт ячневой, что ли?

— Там же стояло: «полкило…» и все размыто, — пискнула Люся.

— Да, да… Потом: «ради…» и все размыто, — добавил Лева.

— Ребята, ну и что же из того, что все размыто? — вдруг, торопясь высказаться, закричал неведомый молодой человек. — Это же ничего не значит. Сейчас я вам все расскажу. Это мы с моим приятелем сделали. Мы построили в одном месте маленький радиопередатчик. В одной пещере, под землей. Мы изучаем, как радиоволны проходят сквозь землю. Мы по очереди туда приезжали. Один раз был дождь, я хотел оставить ему записку, побоялся сырости и сунул в бутылку. Наверное, ее снесло водой в речку, из речки в реку и донесло до вас. Но только там вовсе не говорилось про радий и полкилограмма. Там говорилось: «радиостанция» и «полкиловатта…» Вот честное слово…

— Допустим, допустим, почтеннейший товарищ! — взволнованно, но строго сказал профессор Бабер, жестом умеряя койкинский пыл. — Пусть так. Но почему же вы писали там про жемчуг и ондатр? Киловатт! Радиостанция! Пускай! Но жемчуг и ондатры? Откуда? — И он проницательно посмотрел на юношу из-под двух очков.

— Профессор! — взмолился тот. — Да в нашей области, в той, где мы работали, там же есть и жемчуг и ондатры… Ведь это же наша область. Уверяю вас…

Лицо Бабера приняло при этом вдруг очень лукавый оттенок. Усами он хитро поднял кверху нос. Бороду выставил на добрый метр вперед, горизонтально.

— Отлично! Очень хорошо! Превосходно! Допустим, — сладко сказал он. — Ну, а время? Время-то как? Почему у вас в начале письма стоит 22-е, а в конце 21-е… Или что-то в этом роде. Почему это так?

Тут крайняя растерянность и конфуз изобразились на оживленном лице неизвестного. Он смешно выпучил глаза, высунул язык, почесал затылок.

— Вот хоть убейте меня, профессор, этого не могу вам объяснить… Просто, не знаю… Я думаю… Я даже уверен… Это я так… По рассеянности…

Он не договорил своих слов. Никакой львиный рык не может сравняться с теми звуками, которые вырвались в этот миг из горла капитана Койкина. Он заревел так, что Люся Тузова, да и не она одна, задрожала мелкой дрожью.

— А-а-а! — рычал и скрежетал он зубами. — Ах, вот как! Так по твоей рассеянности мы на полюс летали! Это из-за твоей рассеянности Устрицын, бедный, — на что уж ненаглядный, по маминым словам, ребенок, — на парашюте вверх тормашками кидался? Нет, кончено, ко-он-че-но! Пустите меня! Дайте, я выну из него шпангоуты! Дайте, я сниму с него его бегучий такелаж! Дайте, я разберу его на отдельные мелкие детали! Устрицын, не держи меня! Это не поможет! Что? Что он говорит?

Шум, гам и грохот достигли небывалой силы и напряжения. Ничего не было слышно. Только кое-как до слуха сидящих на эстраде донесся один хитроумный голос:

— Дядя Койкин! А он говорит, что он тебя не боится!

Койкин снова засвистал в дудку.

— Почтеннейшие ребята! Уважаемые ребята! — взывал Бабер. — Успокойтесь! Один вопрос. Еще один вопрос к неизвестному товарищу. Последний вопрос. Скажите, товарищ, по какой же речной системе приплыла, по вашему мнению, эта бутылка к нам в Усть-Лугу? И как же зовут этот изумительный край, изображенный вот тут на карте? Эту сказочную, волшебную, неизмеримо богатую страну? Прекрасную страну?.. Страну сокровищ?

Неизвестный молодой человек с удивлением взирал то на профессора Бабера, то на бушующих вокруг него купипцев. Наконец, видимо, он решился.

— Профессор! Профессор! — закричал он. — Да ведь вы же эту карту вверх ногами повесили. Ну, наоборот! Переверните ее. Поглядите. Ведь это же — Ленинградская область.

В зале точно разорвалась бомба…

Да, это была карта Ленинградской области. Да, совершенно верно — та земля, над которой экспедиция Бабера, увлекаемая сильным ветром, проносилась в последний день своего пути, — она была нашей, советской, Ленинградской землей. Советской была река, где созревал и рос в перламутровых створках пресноводный северный жемчуг. Советскими были болота и тундры по ее берегам, те самые, среди которых, на удивление стариков-биологов, живет и теперь и размножается ничуть не хуже, чем в Канаде, дорогая мускусная болотная крыса ондатра, вывезенная советскими людьми из Америки. Советскими, нашими, родными были пологие, выглаженные ледниками прошлого холмы, и вырытые ими же озера, и бесценная шуба дремучих лесов, и серебряные потоки, вращающие роторы недавно построенных турбин. Богатые стада молочного скота, неисчислимые штабеля дров и леса, угольные копи и залежи алюминиевой красной глины, воды, переполненные рыбой, и спящие под снегом плодородные поля, на которых родится лучший в мире лен, — все это было в истинной стране чудес, в стране сокровищ, в нашей родной стране. Только лежала эта страна не за тридевять земель, не на девяностом градусе широты, не на стовосьмидесятом от Гринича меридиане. Она лежала тут же, рядом, под рукой, и все же хитроумнейшие купипские путешественники не узнали ее. Как ни стыдно им было, как ни горько, они не только не узнали ее — они даже и не предполагали, что она существует так близко. Иначе зачем полетели бы они искать жемчуг и ондатр невесть куда, на самый край света? Даже профессор Бабер… Впрочем, трудно с уверенностью сказать, что думал в эти минуты профессор Бабер. Во всяком случае, опустив на нос одну пару своих очков, держа вторую в левой и третью в правой руке, он стоял на кафедре и внимательно рассматривал очертания карты. Под его толстой, профессорской бородой играла тонкая академическая улыбка.

Зато Койкин — Койкин был буквально убит.

— Вот те и на! — растерянно твердил он. — Баберище, что же это такое? Да ведь нас теперь октябрята засмеют… Так сказать, находясь в докупипском возрасте… Бабер, прикажи считать, что это все вранье! Неужели мы зря летали? Неужели мы так и не нашли страны сокровищ-то…

Бабер думал. Потом, не торопясь, он повернулся к залу.

— А я склонен думать, — промолвил он, тщательно старым баберовским жестом разглаживая бороду, — а я, уважаемые товарищи ребята, склонен думать, что мы летали не зря. Вовсе не зря. Отнюдь! Мы не только нашли Страну Сокровищ, страну неисчерпаемых богатств, — мы нашли ее там, где искать порою не приходит и в голову, — у себя дома. О! Да, да! Как же! Теперь-то я знаю, почему я, профессор Бабер, ошибся, ломал себе голову над тем, где могут жемчуг и ондатры встретиться вместе. Это случилось потому, что я неверно думал. Я думал — в мире действуют, меняя его лицо, только все те же старые, неизменные, вечные стихийные силы. Я не учел самой новой из этих сил — той, которая сложилась, окрепла, выросла у нас на глазах. Она меняет нашу родину не меньше, чем ветер и вода, не менее плодотворно, чем солнце. Эта новая сила — большевистский разум, дружная воля всего нашего великого народа. Мы с вами летали долго и много. Но мы прилетели в конце концов в самое замечательное место мира — в Советский Союз. Не знаю, как вам, но мне кажется — мы летали не зря. Мы поняли теперь, как плохо мы знаем свою родину, как тщательно, как неустанно должны мы ее изучать… Нет, Койкин, мы не зря летали…

Койкин сидел, согнувшись, на стуле, уронив голову чуть ли не до колен. Но тут он сразу выпрямился.

— Не зря? — тотчас же громовым голосом громыхнул он. — Бабер! Верно? Не зря? Так и прекрасно! Так и великолепно! Вот, клянусь портом, пароходом и палубой! Здорово!.. А где же этот головорез? Тот, который нас так запутал? Дайте мне его сюда! Устрицын, да не держись ты за меня! Что вцепился-то? Дайте мне его сюда, — я его обниму и расцелую. Что? Что он там бормочет?

— Дядя Койкин! — сейчас же ответило из зала несколько человек. — Он не идет. Говорит — он тебя боится!

— Хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха! — разразился жизнерадостный моряк. — Вот так чудак: когда я его испепелить хотел — он не боялся, а когда его целовать собираются — боится! Ну и оригинал! Ну, шут с ним! Ладно, Бабер. Кончай заседание. Скоро лето. Наверное, опять куда-нибудь полетим. Собираться надо.

На следующий день профессор Бабер подписал у себя в кабинете такой, самый, вероятно, длинный за все время