Купол надежды

Глава первая. ДВОЕ В БЕРЕТАХ

В передней прозвучал звонок.

Клеопатра Петровна открыла входную дверь.

Перед нею стояли два солдата в беретах десантников с чемоданами в руках. Один завидного роста, с чуть скуластым лицом и разрезом глаз, напоминавшим Аэлиту, а другой широколицый, ухмыляющийся, верткий, задорный, маленький, почти невидимый за широкой спиной приятеля. И ей даже показалось, они готовы пройти мимо нее в дверь.

«Да что же это такое! Никак Аллин братец заявился! Да еще и нахлебника привел!» — злобно подумала Клеопатра Петровна и открыла свой узкогубый рот, чтобы отшить нахала, лезущего с вещами в чужую квартиру, как вдруг из комнаты появился Юрий Сергеевич.

— Ба! Кого я вижу! Никак сам Спартак Алексеевич к нам пожаловал! — радушно воскликнул он. — Я не ошибся, надеюсь? Ведь только по описанию любимой жены знаю своего близкого родственника.

— Да, это я — Спартак Толстовцев. Здравствуйте. А это мой друг Остап Порошенко. Земляк, вместе в армии отслужили. У него родня под Москвой, а у меня вот здесь, у вас.

— Ну конечно, дорогие мои! Проходите, здесь ваш дом. Аэлиты, правда, нет. Но я вам после объясню.

— Да мы тут по всем гостиницам шастали. Ну ни единого номерочка, вы представляете! — вставил Остап.

— Стоп! — сказал Спартак и строго взглянул на друга.

— Гостиницы, гостиницы! — вздохнул Юрий Сергеевич, покосившись на мать. — Ведь для кого их строят, шикарно обставляют? Все для иностранцев, для иностранцев! А где простому советскому человеку поселиться, если он не командированный? Неизвестно. Хорошо, у кого родственники есть, как у вас. Так проходите, проходите.

— Насчет гостиниц, так это он, извините уж его, загнул, — сказал Спартак.

— Нормальная экстраполяция, — пожал плечами Остап.

— Признаться, мы с ним прямо с вокзала к вам. Аэлиту давно не видел.

— Увидите, увидите, — пообещал Юрий Сергеевич, помогая гостям раздеться, повесить шинели и суетясь.

Приехавшие одернули свои парадные мундиры, в которых отправились из части в гражданский мир.

— Так вот, значит, как! — почему-то потирая руки, заговорил Юрий Сергеевич. — Надолго к нам в град-столицу нагрянули?

— Да как придется, — неопределенно отозвался Спартак.

— В погоне за жар-птицей высшего образования?

— Да сразу может и не получиться. Подзабыли малость в армии, — отозвался Спартак.

— Насчет работенки сперва подсуетиться придется, — вставил Остап.

— А какая у вас специальность?

— Да у нас по десятку специальностей у каждого, — затараторил Остап. — Мы в части бодали всякую науку: мы и кашу сварим, и с электропроводкой как с любимой девушкой, и сварку можем, и о бетонщиках слышали, даже таксистами могли бы, кабы Москву знали.

— Стоп, — прервал его Спартак.

— Есть «стоп», — отозвался Остап, озорно сверкнув глазами.

— Такое у нас словечко есть, из наших инициалов получается, — объяснил Спартак. — Спартак Толстовцев, Остап Порошенко — выходит «стоп».

— Как остроумно! — восхитился Мелхов.

— Признаться, наши десять специальностей, — продолжал Спартак, — включают прыганье с парашютом, владение автоматом, ну, конечно, и «ать-два»… И еще кое-что… военное…

— Да, все нужные, но незаводские специальности, — сочувственно вздохнул Юрий Сергеевич. — Надо пораскинуть мозгами насчет вашего трудоустройства, если вы с него начинать хотите. Кое-что, пожалуй, я мог бы сделать для вас на нашем заводе. Ради жены, как говорится. Да и насчет вуза тоже можно сообразить.

— Система-компания — в основе всякого образования, — мудро изрек Остап.

Клеопатра Петровна Слушала, слушала и диву давалась.

Юрочка только что приехал со службы (раньше обычного), прямо из министерства, и ничего ей рассказать не успел.

А рассказать было что!

Мелхова вызвали к одному из высоких начальников, и ехал Юрий Сергеевич к нему с «поджатым хвостом и дрожащей челюстью». Вдруг там узнали о его так необдуманно посланном в Академию наук письме? Всегда зарекался делать что-либо поспешно, а тут… Он «разыграл» благородную ярость некоего маленького человека. Впрочем, не в таком ли состоянии Отелло задушил Дездемону? Эта мысль, как ни странно, чуточку успокоила Мелхова. Она как бы поднимала выдуманного им обиженного обывателя до героя классической литературы.

В приемной почтительные, а порой и встревоженные посетители переговаривались шепотом. А Юрий Сергеевич, сидя в сторонке, обливался потом. Несколько раз он попросил разрешения у кудрявой секретарши выпить воды из графина. Вода оказалась газированной, а он еще с детства обожал газировку.

Вот ведь как живут в министерстве! И работа и забота! Говорят, в мартеновских цехах тоже газированную воду дают сталеварам.

Кокетливая секретарша пригласила красивого посетителя, оглушившего полграфина воды, пройти в кабинет (чего доброго испугалась, что он весь графин прикончит).

Посетителя встретил сидевший за столом, чуть приподнявшийся навстречу пожилой человек с жестким проницательным лицом:

— Садитесь, товарищ Мелхов. Я хотел бы побеседовать с вами как с молодым обещающим специалистом. Дело в том, что мы предвидим переориентацию вашего химического завода. Нынешний его главный инженер, как говорится, душой не принял нового направления производства и доказывал ошибочность наших планов. Вот нам и хотелось бы узнать, что думают по этому поводу другие специалисты, повидавшие Запад. Всегда надо проверять себя.

И он впился в Мелхова жестким проницательным взглядом.

Юрий Сергеевич не дал себе заерзать на стуле. Как сказать и не промахнуться? Он сидел перед начальником в почтительной, но полной достоинства позе.

— Если вы познакомите меня с новой ориентацией завода, — осторожно начал он, — то вы поможете мне составить свое мнение. — Он рассчитывал, что начальник невольно, но поможет ему. Однако тот был закрыт, как несгораемый шкаф.

— Дело в том, товарищ Мелхов, что страна нуждается в резерве для сельского хозяйства, — загадочно сказал он.

— Минеральные удобрения? — постарался угадать Мелхов.

Начальник позволил себе чуть улыбнуться и «приоткрыть сейф»:

— Нет. Искусственные белки. Из лабораторий им предстоит перейти на заводы. И ваш завод окажется в числе первых, где белки должны получаться не в поле с помощью природных процессов, а в кубах и колонках по химической технологии.

— О, искусственные белки! Это так перспективно! — подхватил Мелхов, уловив в словах начальника главное: теперешний технический руководитель не принял новой ориентации, значит, Мелхов должен принять ее.

Из Римской конференции и разговоров с Азлитой, рассказывавшей мужу о работах академика Анисимова, которые Мелхов на всякий случай выслушивал, он много знал об искусственной пище. И сейчас с присущим ему умением блеснул перед начальством своими поразившими того знаниями.

— Я убежден, — заключил свою «оду об искусственной пище» Юрий Сергеевич, — я отчетливо представляю себе, что сказал бы по этому поводу, например, Фридрих Энгельс.

— Фридрих Энгельс? — удивился начальник.

— Да, друг и соратник Маркса. Узнай в свое время об искусственной пище, он, философски осмысливая марксизм, указал бы, что переход от охоты к земледелию в прошлом адекватен переходу человечества от земледелия к пищеделанию в будущем.

— К пищеделанию? — заинтересованно переспросил начальник и что-то записал в настольном календаре.

Глава вторая. ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ

Юрий Сергеевич остался доволен собой. Очевидно, он произвел неплохое впечатление.

По дороге домой Мелхов упивался раскрывшимися перед ним перспективами. Новая отрасль промышленности «пищевая индустрия» — индустриальное производство искусственных белков! Страна нуждается в молодых технических умах, способных без оглядки на старое, привычное развить новое производство. Коль скоро Мелхова вызвали в министерство, ясно, что на него делают ставку. Завтра ему, возможно, придется заменить консервативно мыслящего главного инженера и руководить первым заводом искусственной пищи. Потом таких заводов появится много, и ими всеми тоже предстоит руководить. И тогда потребуется опыт, опыт в новом деле. А таким опытом будет в первую очередь обладать он, Мелхов.

Но в сладких мечтах о своем необыкновенном продвижении он словно оступился вдруг в яму на гладкой дорожке, вспомнил о своем разрыве с Аэлитой, за спиной которой ему виделся Анисимов — душа искусственной пищи. Пожалуй, академик, чего доброго, окажется у него на пути к уже видимой вдали вершине. И он позвонил из ближайшего автомата своему новому другу и советчику Генри Смиту. Тот проявил огромный интерес к создавшейся ситуации, особенно близко приняв к сердцу семейные дела Мелхова.

— Как неудачно и, главное, не ко времени произошло все это у вас с супругой, — сетовал он. — Впрочем, давайте спокойно разберемся: кто выгнал ее из дому? Кто подал в суд на развод? Ведь не она же! Так за кем следующее слово? Вот то-то! Почему бы вам, Юрий, не принять «заблудшую» жену обратно? Это будет вполне в библейском стиле. Так сказать, принять в лоно семьи обратно! Ведь у вас сын!

Мелхову доводы эти показались убедительными, в особенности же то, что через Аэлиту удобнее всего завязать отношение с академиком. Что же касается неудачного письма в Академию наук (черт попутал его прикинуться обиженным человеком! Тьфу!), так можно прямо и честно осознать свои ошибки и перед всеми извиниться. («Поклон спину не тянет!»)

Смит говорил, что если академик Анисимов по-настоящему деловой человек, то поймет выгоду установления отношений с Мелховым. Во-первых, отметание всяческих слухов, связанных с подчиненной, во-вторых, Мелхов, вполне вероятно, возглавит производство искусственной пищи — и, возможно, на многих заводах. Отношения вполне могли быть «взаимно выгодными»!..

Всего этого Юрий Сергеевич не успел рассказать матери.

Появился брат Аэлиты Спартак! Не придумаешь лучшего повода для примирения с Аэлитой. Ну и для свидания с Алешей, с которым повидаться отец так и не удосужился.

На столе появилась бутылка. Юрий Сергеевич решил угостить солдат на славу. Матери сын успел шепнуть, что «так надо».

Юрий Сергеевич считал, что умеет разбираться в людях, видит их насквозь — «рентгенизирует». Этот простак Спартак, по всей видимости, «рубаха-парень», кристально чист, как реторта перед употреблением, незамутнен правдой жизни, знал свое «ать-два» и носился с какими-нибудь романтическими идеями, вроде отца, выдумщика нелепых имен.

— А в вас есть что-то легендарное, от самого Спартака. Я гляжу на вас, а вижу вождя гладиаторов! Ваш папа очень мудро давал такие имена детям: Аэлита, Спартак! Очень романтично!

— Нормально, — заверил Остап, наливая еще по рюмочке. — Спартак — это что-то так: папаша наверняка в болельщиках хоккейной команды ходил.

— Ну что вы! — воздел руки к потолку Мелхов. — Именно вождь гладиаторов, и никто больше! Разве я не прав, Спартак Алексеевич?

— Зовите просто Спартаком. По отчеству непривычно, хотя отец у нас замечательный.

— Я знаю, что замечательный. И в вас и в Аэлите чувствуются его черты. Романтизм, прямота, честность…

— Да что вы, право! Отец одно, а я совсем другое.

— Не скажите, не скажите. Вот я предложил переговорить с кем надо насчет вашего поступления в вуз, — чего греха таить, там при поступлении списочки в ходу, — так вы и слушать не захотели.

— Да и не надо! После армии мы и так преимуществом пользуемся. А вот окажусь ли подготовленным — тут вся загвоздка.

— Так я помогу вам, Спартак! Какой разговор! Математика, физика — это же моя стихия!

— Спасибо. Вот не думал.

— Он думал. Я его продам и все выложу, — вмешался все более хмелевший Остап. — Мы хотели сперва на Урал податься, на заводе годик-другой поднатореть. Отец там, ну и другие прочие…

— И как же?

— Так других прочих не оказалось, — расхохотался Остап. — Не дождались, в град-столицу учиться двинулись. Вот и мы за ними.

— Вот как? И много этих остальных прочих?

— Одна-единственная.

— Замечательно! Люблю настоящего мужчину! Еще рюмочку за нее, прекрасную незнакомку. Не осмеливаюсь спросить имени.

— Имя обыкновенное — Тамара, — смущенно выговорил Спартак.

— Зато фамилия необыкновенная, — вмешался Остап. — Если «идзе» обыкновенным считать, так она — Неидзе. Могла бы в сам стольный град Тбилиси податься, к родственникам всесильным, а она в Москве очутилась ради служения искусству.

— Художница, — пояснил Спартак.

— Даже меня рисовала в классе. Правда, карикатуру для стенгазеты. Это все брызги, но, говорят, похоже.

Юрий Сергеевич рассмеялся:

— До чего же, Остап, вы хороший друг. Несмотря на злую карикатуру, отправляетесь за тридевять земель с другом, чтобы догнать жрицу искусства.

— Вот-вот! И я ему то же твержу! Цени друга! А мы с ним вместе и на суше, и в море, и в воздухе испытаны.

— И в воздухе?

— Самое что ни на есть пустяковое дело, — продолжал Остап, зорко следя за хозяином. — Для нас с парашютом в затяжном прыжке чесануть, все равно как вам — в курительную комнату.

— Неужели?

— Все одно, что в речку «макнуться». Сперва, конечно, боязно, — продолжал он, подтрунивая сам над собой. — Она неподогретая. А потом, как окунешься, и вылазить неохота. Так же и в воздухе. Глядишь друг на друга и летишь, летишь, парашюта не раскрываешь, чтобы труса не сыграть. Земля — хоть рукой трогай, а ты все нежишься в высоте, как в саду с гуриями. И сразу бац! — и в ямке…

— Стоп, — остановил его Спартак.

— Ну, глаз-то наметался, — уже оправдываясь, продолжал Остап, — рука сама открывает парашют — биоавтоматика или условный рефлекс по Павлову, как хотите! — закончил он, озорно блестя глазами.

— Так все-таки где ж Аэлита? — спросил напрямик Спартак.

— У подруги, — отвел глаза в сторону Мелхов. — Добрая душа, не умеет отказываться. А та, видите ли, за длинным рублем на Север поехала. А квартиру кто будет сторожить? Может быть, милиция? А зачем? Для этого куда удобнее и дешевле иметь безотказных подружек. Аэлита, знаете ли, склонна к жертвам. Предложила всем нам троим с сынишкой переселиться в ту квартиру. Так ведь тесновато в однокомнатной. Ребенок, собака и все такое… Вот и приходится по десять раз в день бегать. Ладно хоть тот дом — башня неподалеку отсюда…

— Может, сразу и сходим?

— Рано еще. С работы она в ясли зайдет за Алешкой. Кроме того, у нас с тобой, прости за фамильярность, мужской разговор будет. Ничего, что я на «ты»?

— Нет, пожалуйста, вы же старше.

— Нет. Дружба так дружба! «Ты» — взаимное. Выпьем на брудершафт.

И они выпили.

— Я тебе все, все расскажу, не стану лукавить, как сначала хотел. Потому что понял, какой ты есть человек! От тебя многое зависит. И не только для моей семьи, но и для всего человечества.

— Для человечества? — удивился Спартак, у которого уже шумело в голове.

— Да, для человечества. Его можно накормить… лишь искусственной пищей, это я тебе потом объясню. Но для этого сперва нужно примирить нас с Аэлитой. А в вуз я тебя подготовлю. Физика, математика — это мне раз плюнуть. И все экзаменаторы свои люди, ты уж поверь. Только бы примириться с женой.

— Так она потому и ушла в ту квартиру?

— Потому и ушла. Это я, дурак, попросил ее об этом. Приревновал! И знаешь к кому? К Мафусаилу! Ему сто лет или сто два, точно не помню.

— Как же это вы?

— А она оскорбила мою мать и меня тоже, червяком назвала, с академиком сравнивать стала. А что академик? Он только придумать искусственную пищу может. А кто ее делать будет? По секрету тебе скажу. Мне это вверху доверить собираются. И вот теперь восстановление семьи — вопрос номер один. Поможешь?

— Конечно, помогу. Ведь у вас же ребенок.

— Сын! И какой еще! Твой племянник, ну вылитый ты! Жаль, я не догадался его Спартаком назвать. Но вы с Тамарой своего непременно Галилеем назовите.

— Галилеем? Почему Галилеем?

— Потому что никому другому это в голову не придет. Итак, насчет работы я все устрою. И в вуз вам будет рельсовая дорога, смазанная сливочным маслом. Идет?

— Вот с Аэлитой поговорим.

— В этом главное. И ты сумеешь, по твоим правдивым глазам вижу, что сумеешь. Ну кому нужна мать-одиночка с ребенком? Кому, как не законному ее мужу, который во всем раскаивается?

— Так если так, то Аэлита, может быть, поймет.

— Надо, чтобы поняла. Надо! Понял?

Глава третья. ЖИВОЙ ПРИБОР

Юрий Сергеевич вместе с двумя солдатами в беретах расположился в скверике против подъезда, где жила теперь Аэлита. Спартаку не терпелось, и он притащил всех сюда раньше времени.

Наконец на узкой асфальтированной дорожке, отгораживавшей сквер от подъездов, появилась черная «Волга». Дверца открылась, и из нее выскочил великолепный рыжий боксер, важно восседавший до того рядом с шофером. Потом вышла Аэлита, держа за руку Алешу.

Шофер попрощался и уехал.

Юрий Сергеевич как завороженный наблюдал за прибытием «своей семьи», как он продолжал считать.

— Каково, Спартак? Ты только прочувствуй, пойми, что во мне творится! — прошептал он, вцепляясь в локоть Спартака. — Я по вызову министерства толкаюсь в троллейбусах, уминаюсь в двери вагонов метро в часы «пик», а тут самую что ни на есть младшую научную сотрудницу на государственной машине возят с работы и на работу! Вот куда идут государственные денежки! И все это я должен забыть и простить! Тяжело, ох, тяжело, Спартак! Но ведь я ее люблю!..

— Так, может быть, машину-то дают из-за собаки? — предположил Спартак. — Вы говорили у них там опыты какие-то. В трамваи и троллейбусы псов не пускают.

— Вот-вот! Выходит, собаке больший почет. А не потому ли, спрашивается, что она принадлежит кое-кому? А? Вспомни-ка чеховскую «Даму с собачкой».

— При чем тут «Дама с собачкой»?

— А при том, что «шерше ля фам», как говорят французы — «ищите женщину». Но я молчу, молчу. И все снесу, как обещал. — И он даже всхлипнул, зашмыгал носом.

— Да что вы, Юрий Сергеевич, — поежился Спартак. — Я же пообещал, что поговорю. Как-нибудь уладим.

Машину действительно подавали Аэлите каждое утро и после работы отвозили ее сначала в ясли, а потом домой. И конечно, из-за собаки, которую нельзя было доставлять в институт обычным транспортом. Шофер даже сделал специальную подстилку, которую накидывал на переднее сиденье рядом с собою, чтобы там не оставалось рыжей Бемсовой шерсти.

Собака стала нужна в лаборатории, после того как Анисимов по возвращении из ФРГ поставил перед лабораторией «вкуса и запаха» новые большие задачи.

Нина Ивановна Окунева, занятая парткомовскими делами, то уезжала в райком или горком, то на актив, то на конференцию или на подшефный завод. Лабораторию все более прибирал к рукам Ревич. Он же навязал себя Аэлите в руководители ее диссертационной работы, тему которой дала еще Нина Ивановна, связав ее с реакцией биологических систем на запах, то есть с собакой.

Ревич слыл умным человеком. Став недавно профессором, он скоро понял, какой переворот сулит «живой прибор» в той области науки, которой он занимался. И он начисто забыл свое первоначальное отношение к этому. Он не только допустил наконец Бемса в лабораторию, как это советовал сделать академик Анисимов, но и взял руководство всем, что касалось этого «живого прибора», по чувствительности на много порядков превосходящего все до сих пор известные методы.

Аэлиту же он не уставал поучать.

— Наука имеет свой флаг, — в очередной раз сказал он, расхаживая по кабинету Нины Ивановны, как всегда отсутствовавшей. — И это не тряпка на палке — флаг. Я хотел бы, чтобы вы однозначно уяснили себе это. Стать ученым — это не только написать статьи, книги, даже сделать открытие. Вам надлежит понять основное, Алла Алексеевна. Надо возвыситься над обыденностью, обрести телескопическую дальность мышления.

— Что значит возвыситься над обыденностью? — поинтересовалась Аэлита.

— Ученый — это самообучающаяся система, говоря языком кибернетиков. Такая система должна располагать чистыми мозговыми ячейками, не забитыми всякой там технятиной. Образование допустимо лишь фундаментальное, подобное первичной программе ЭВМ, позволяющее ученому возводить потом на заложенном фундаменте собственное здание научной работы. А ссылки на предшествующие работы и авторитеты — это тот орнамент, который украшает само здание. Истинный ученый, запомните, никогда не сошлется в современной работе на какого-нибудь самоучку Циолковского или Ломоносова, даже на Менделеева.

— Ну что вы! — возмутилась Аэлита.

— Да, да! Периодическая система элементов носит его имя только в нашей стране, а наука интернациональна.

— Но Менделеев — великий химик!

— Не знаю, не знаю. Существовали химики и не менее значительные. Словом, ссылки нужно выбирать строго продуманно, говорящие не только о вашей эрудиции, но и о тех, кого вы продолжаете, чье имя как бы наследуете. Уясните себе главное. Так вернемся к основам, которых не имел калужский учитель или поморский ходок времен Екатерины Великой, вернемся к университетскому образованию. То, что у вас его нет, не ваша вина, а беда. Вам следует очистить свой ум от всего сора, которым забил его технический вуз. В науке не нужны инженеры в современном понимании слова, так называемые «технари». Это чернь, смерды, да проститься мне такое сравнение. Вот мы с вами поднимаем научную целину, вводим понятие «живого прибора», чего до нас никто в мире не делал.

— Нет, почему же? Собаки заменяли миноискатели.

— Ах, не то, опять не то! — поморщился Геннадий Александрович. — Практическое применение, практическое использование не дело ученого. Наше назначение — решение проблем! Вот меня наградили Государственной премией. За что? Не за съедобное блюдо на столе, а за то, что я предложил метод, понимаете ли, метод, как сделать его ароматичным. Я хотел бы, чтобы и вы заработали премию, и я постараюсь помочь вам.

— Но я не премии добиваюсь. Николай Алексеевич поставил перед нами такую замечательную задачу: обеспечить существование изолированной модели будущего человечества.

— Анисимов — великий стратег науки. Этого даже я не могу отрицать. Но зачем же стулья ломать? Лучше на них посидеть рядком и поговорить ладком. — И он забрал из рук взволнованной Аэлиты стул, усадил на него свою подопечную простушку, потом поправил красивые очки в золотой оправе и чуть насмешливо посмотрел на нее.

— О чем же поговорить? — садясь, робко спросила Аэлита.

— Я недоволен темпами подготовки вашей диссертации. Собака показала чудеса. Их надо перевести на научный язык. А статья о «живом приборе» все еще не закончена. Не будет же профессор за вас писать, хотя его имя и стоит там рядом с вашим.

— Я напишу. Я уже кончаю. Честное слово!

— Надо спешить! Вкусом и запахом занимаются и за рубежом. Вот в Америке в широкую продажу пошли всевозможные искусственные кушанья из белка сои. А что, если они додумаются до нашей идеи градуировать приборы сверхчувствительным способом? Собаки и в Америке водятся!

— Я совсем не думала об Америке. Право.

— А надо думать. Поезжайте домой. Машину вам я уже вызвал. Завтра с утра пусть Бемс проделает все по моей программе… Отградуирует своим феноменальным обонянием наш дозиметр и индикаторы запаха.

— Спасибо. Так я бегу, а то в яслях заждались.

Глава четвертая. ТРЯПКА НА ПАЛКЕ

Аэлита подъехала к дому.

Велико же было ее изумление при виде Спартака в военной форме и Остапа, которого знала еще на Урале мальчуганом. Поодаль стоял Юрий Сергеевич, смотря умоляющим взглядом.

Брат и сестра обнялись. Юрий Сергеевич бросился к сыну:

— Хочешь, поиграем в казаки-разбойники?

— А что такое казаки? — спросил Алеша.

Остап занялся Бемсом. Знал он такое «воробьиное слово», что собаки понимали его и «за своего считали», как он сам говорил.

Бемс проделывал все команды, которые подавал Остап: садился, ложился, вскакивал, лаял, приносил брошенную палку.

Юрий Сергеевич тем временем тщетно пытался растолковать трехлетнему сыну как бяки-казаки разгоняли демонстрации революционно настроенных рабочих. Аэлита расспрашивала Спартака о планах на будущее. С Юрием Сергеевичем она поздоровалась лишь издали, кивком. Потом повела гостей в подъезд.

— Мы сейчас с Алешкой придем, — крикнул Юрий Сергеевич. — Так хочется побыть вместе.

«Надо же дать Спартаку минутку на подготовку почвы!» — подумал он.

— Мама! — протестующе закричал мальчик, но отец уже тащил Алешу за руку. И он подчинился только потому, что Бемс остался с ним.

— И ты еще не нашел свою Тамару? — спросила Аэлита, усевшись рядом с братом на тахту.

Остап рассматривал портреты поэтов и читал стихотворные строки под ними.

— Да нет! — ответил Спартак. — Прямо к тебе. Словно знал, не все у тебя в ажуре.

— Нет, почему же? Очень даже в ажуре. Право-право!

Аэлита старалась не смотреть на брата. Она думала о Николае Алексеевиче и о том, что далеко не все у нее как надо.

Время, проведенное в Западной Германии, в особой палате, где Николай Алексеевич был таким близким, понятным, казалось далеким сном.

В Москве он опять отдалился, отгороженный стеной научных интересов. И даже на концерты они больше не ходили. И Аэлита, как никогда раньше, чувствовала себя одинокой.

— Брось, сестренка, — сказал Спартак. — Хоть ты и старшая, а насквозь просвечиваешь. Неладно у тебя. Скажешь, не так?

— Ну так. Только ты не знаешь почему.

— Отчего же не знаю. Мне Юрий Сергеевич все рассказал. Я понимаю. Нелегкое это дело… И даже близким родственникам нечего тут нос свой совать, а все-таки…

— Что все-таки?

Спартак покосился на Остапа. Тот сразу засобирался:

— Пойду-ка я «выдам пенки». Заигрались наши детишки-то на улице в казаков-разбойников.

Когда он вышел, Аэлита закрыла лицо руками.

— Люблю я его! Честное слово! — прошептала она. — Сама не знаю как, но люблю.

— Ну что ж тут особенного? Столько лет прожили. Любовь, она остается.

— Да не Юрия я люблю, а другого! Пусть пожилого, но замечательного человека.

— Это которому сто два года?

— Юрий тебе так солгал? Не мог без этого! Как ты ему в состоянии хоть в чем-нибудь верить?

— Ты же верила. Как раз в мои годы.

— Верила! И теперь страдаю. Только тебе да папе могу сказать, как страдаю.

— А он, тот Мафусаил, что ли… Он, что? Не любит?

— Он никогда не говорил со мной о любви. И не нужно. Он слишком намного выше меня… во всем, во всем! Если бы ты знал, какой это человек!

— Да я тебе верю. Больше, чем себе.

— А ты и себе поверишь. Вы еще встретитесь!

Зазвучал звонок.

— Ну вот и ребятки с детплощадки, — сказал Спартак и пошел открывать.

Ворвались Алеша и Бемс, потом вошел Остап, широко ухмыляясь, а следом за ним бочком, совсем так, как его папаша Сергей Федорович, робко появился Юрий Сергеевич и встал у дверей. Куда делась его импозантность? Он даже сутулился, как отец.

— Ну и что? Наигрались? — спросил Спартак. — Так не в ту игру вы играли. Надо в пограничников. Остап, надевай шинель. Мы с тобой будем диверсантами, а Алеша — пограничник с собакой, служебной.

Мальчик захлопал в ладоши, глазенки его разгорелись.

— У нас все мигом, дело клевое, — говорил Остап, застегивая шинель.

Алеша гордо взял Бемса на поводок и потянул к двери.

Юрий Сергеевич печально провожал взглядом уходивших.

— Чуткие люди, — обратился он к Аэлите. — Поняли, что нам нужно поговорить.

— О чем? — нахмурилась та.

— Я хотел бы показать тебе написанное мной письмо, которое избавит меня от дальнейших объяснений.

— Садись, — пригласила Аэлита, указывая на тахту.

— Нет, ничего. Я тут с краешка на стульчике.

— Как хочешь.

Она взяла незапечатанный конверт и вынула оттуда письмо, адресованное президенту Академии наук СССР.

Аэлита поморщилась. Ей припомнилось другое письмо, написанное тем же почерком и переданное ей Николаем Алексеевичем.

«Глубокоуважаемый товарищ президент!

Считаю своим долгом порядочного человека снять с академика Анисимова Николая Алексеевича всякие подозрения, ложно высказанные мною. Я во всем ошибался и не боюсь в этом признаться. Моя жена чиста, и ее отношение к академику Анисимову адекватно уважению к старшему и почтенному человеку, Человеку с большой буквы, работы которого обеспечат благосостояние человечества на тысячелетия.

У меня нет слов для собственного осуждения!

Приношу искренние извинения и готов любым способом загладить свою вину, вызванную незаурядным чувством, которое я питаю к своей замечательной жене Аэлите Алексеевне Мелховой.

Инженер Ю. С. Мелхов».

— У меня другая фамилия, — сказала Аэлита, возвращая письмо Юрию Сергеевичу.

— Здесь есть еще одно. Самому Николаю Алексеевичу.

— Я не читаю частной переписки.

— Аэлита! Пойми! — вскочил Юрий Сергеевич, картинно прижимая руки к груди. — Я был ослеплен, ослеплен любовью к тебе. Это была лавина, снежная лавина несообразностей, промахов, ошибок. Мне стыдно вспоминать сцену в суде. Да никем твое место не занято в нашей семье, как я тогда сказал. Я горделиво, именно горделиво солгал, пошел на «святую ложь»! Ложь во имя сохранения твоего уважения ко мне, дабы я не выглядел в твоих глазах жалким и униженным. А главное, пойми, как понял Шекспир Отелло! Это ревность! И наша семья ждет тебя! Вернись! Умоляю тебя!

— Пойдем, — спокойно сказала Аэлита, словно они скучно говорили о прогнозе погоды. — Надо позвать всех с улицы, а то дождь может пойти.

— Конечно, конечно, — суетливо обрадовался Юрий Сергеевич. «Никак пример с Отелло подействовал? До чего же полезны порой классики!» — подумал он, и вслух сказал: — У меня есть зонтик, портативный, складной, из Италии. Ты, наверно, в ФРГ тоже себе такой купила? Я выйду, как бы Алешенька не простудился.

— Я сама сбегаю за ними. Без зонтика.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно потер руки Юрий Сергеевич. Он даже не думал, что все так просто обойдется.

Вернулась Аэлита, а за нею с шумом ворвались в переднюю и Алеша с Бемсом, потом чинно, чеканя шаг, вошли и Спартак с Остапом.

— Проходите, ребятки, — пригласила их Аэлита.

— Да, да, проходите, друзья мои, нам тут нужно кое-что важное вам сообщить, — суетился Юрий Сергеевич.

Спартак удивленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на сестру.

— Есть ситуации, — сказала Аэлита, — когда человек полностью раскрывает себя. Я только что увидела во всей красе Юрия Сергеевича Мелхова, который по чудовищному стечению обстоятельств был когда-то моим мужем. Нет меры, которая измерила бы человеческую мель Мелхова. Я вам, своим друзьям, хочу сказать, что никогда, слышите, никогда не прощу себе своего замужества… Честное слово!

— Из песни слова не выкинешь, — промямлил опешивший Юрий Сергеевич.

— Так нужно выкинуть всю эту песню, мещанскую песнь, с которой шагает по жизни этот обыватель из обывателей.

— Ах так? До тебя не дошли мои слова?

— Напротив. Дошли в полной мере.

— Но сын!.. Он останется моим сыном!

— Надо еще суметь остаться его отцом.

— Ну, сцена уже переходит все допустимые границы! — возмутился побагровевший Мелхов и демонстративно вышел в переднюю.

Там он долго надевал пальто перед зеркалом, ожидая, что его вернут.

Но никто не вышел к нему, даже Бемс.

И взбешенный Юрий Сергеевич выскочил из квартиры, хлопнув входной дверью.

Только тогда в передней появилась Аэлита с тряпкой на палке и вытерла пол.

Глава пятая. ЗЕМЛЯ-КОРМИЛИЦА

В лесу пахло трухлявыми пнями и мокрой прелью. Под густой листвой стоял сумрак. Но когда взору открылась свежая пашня, с нее как бы пахнуло русским простором.

Поле уходило горбом за холм, и казалось, там, у неожиданно близкого окоема, кончается земля. А справа черноту пашни оттенял нежно-розовый вал цветущих яблонь.

Аэлита стояла как зачарованная и вдруг заметила на пашне мольберт, а за ним девушку в берете.

Аэлита, сделав по пашне круг, по-озорному зашла художнице за спину, чтобы заглянуть через ее плечо. Николай Алексеевич, не ускоряя шага, пошел по ее следам.

Когда черноволосая девушка поворачивала голову, Аэлита, стоя позади, видела профиль, словно сошедший с камеи, и приспущенные в нацеленном взгляде ресницы. Но то, что появлялось на холсте, ошеломило Аэлиту.

Перед мольбертом простирался в пышном цвету яблоневый сад, гранича со сказочно-дремучим лесом. А на холсте лес этот горел. Огненный смерч словно перелетал с дерева на дерево. Высокие стволы пылали факелами, дым стелился по траве, и сквозь него просвечивали языки пламени, перебирающиеся по иссохшей траве к очередной зеленой жертве.

— Что же это такое? — в изумлении воскликнула Аэлита.

Художница посмотрела, но не на нее, а на Анисимова.

— Ничего, что мы любуемся? — спросил тот. — Или непосвященным половину работы не показывают?

— Я почти закончила, и работ своих не скрываю, — вежливо ответила художница.

— Но что же это такое? — недоуменно спросил Анисимов. — Ведь никакого лесного пожара нет.

Аэлита давно узнала художницу и догадалась, какой пожар она рисует.

— Томка! Пожар твой дымом глаза застелил. Не узнаешь?

Только теперь художница, словно освободившись от чар мира, в каком только что жила, увидела Аэлиту. Вскочила и бросилась к ней в объятия.

— Это все Спартак, — шептала она ей на ухо. — Их часть тушила лесной пожар. Нашли разбросанные самовоспламеняющиеся пластинки: олень наступит — и сразу трава вспыхнет. Но как он рассказывал! Разве мне воспроизвести?

— Не знаю как вам, а мне лицо жаром опаляет, — заметил Николай Алексеевич.

— Если вам нравится этюд — возьмите.

— Княжеский дар. Не посмею.

— Закон моих предков. Понравилось — твое, — гордо объявила художница. — Я знаю. Ваша дача за лесом. Закончу этюд, и мы принесем.

— Мы? — удивился Анисимов.

— Это же Томка Неидзе, о которой я вам еще в Терсколе рассказывала. Дочь Вахтанга Неидзе. Помните?

— Как же!

— Пойдемте в совхозный сад. Я вам все расскажу.

И Аэлита повлекла Николая Алексеевича за собой.

Дед Тарас ждал гостей.

Маленький, седенький, с серыми висячими усами, пожелтевшими от табака, он сидел ссутулившись на крылечке избушки, курил трубку и, прикрываясь ладонью от солнца, смотрел на приехавших.

— Добрый день, Тарас Григорьевич. Приехали, как обещали, — приветствовал его академик.

— Здравья желаем! Ждем давненько, — отозвался старик.

— Баллон по дороге спустил. Менять пришлось.

— Машина — завсегда машина. Ухода требует. Эгей! Молодцы-тракторцы! Коль с чертями не схожи, покажите рожи!

На окрик деда из кустов появились двое в комбинезонах с множеством карманов и «молний».

— Ты, Остап, давай костром займись, — командовал дед. — Приезжих надо деревенской едой попотчевать. Они там, поди, отвыкли от настоящей-то пищи. Все искусственную потребляют.

— Да пока еще нет, к сожалению, — улыбнулся Анисимов.

На крылечке избушки появился коренастый усатый мужчина в гимнастерке старого покроя, со звездочкой Героя на груди. Черты лица были мелкие, как у Остапа.

— Милости просим. Узнал о вашем приезде и к отцу в сад заглянул. Заодно на цветение посмотреть.

Сели к разгоревшемуся костру. Дед принес котелок с картофелинами и баночку с солью.

— А мы видели твою Тамару с мольбертом, — сказала Аэлита брату. — Какой лесной пожар нарисовала! Будто сама там была, а не с твоих слов. Право-право!

— С Остаповых. Когда разойдется — жарко становится. А Томань моя в эти дни всегда приезжает в совхоз. Взялась кое-что нарисовать для клуба.

— Попрошу, гости дорогие, — приглашал дед. — Нет ягоды вкуснее малины, нет картошечки вкусней печененькой. Не обожгитесь, однако.

— А вы как думаете, Тарас Григорьевич, — сказал Анисимов, вытаскивая из костра запеченную картошку и перекидывая ее из ладони в ладонь. — Наша искусственная картошка будет хуже этой, если ее вот так же запечь?

— Да нет, не сумлеваюсь. Намедни привозили, так не отличишь. И сытно, аж аппетит отбило, — усмехнулся старик. — До ума не сразу дошло, что на неделю вперед наелся.

Все рассмеялись, кроме директора совхоза.

— Нет, вы уж простите меня, товарищ академик, я тоже пробовал вашей искусственной пищи. Для меня дед оставил. Но не лежит к ней душа.

— Почему же? На вас наша первая надежда.

— А вот у меня на вас надежды нет. Плохую услугу оказываете сельскому хозяйству, товарищи ученые.

— Почему же, Степан Тарасович?

— Сейчас перво-наперво надо сельское хозяйство вытягивать. Индустрия растет от пятилетки к пятилетке, людей из села впитывает. Народонаселение увеличивается. А сельское хозяйство не в тех темпах… Потому и я, металлург, по зову партии на дедову землю вернулся. А тут еще погода подводит…

— Вот-вот, Степан Тарасович! С этого и начнем разговор. Засуха — беда! До сих пор бич человечества! А людям есть независимо от погоды надо. Не так ли?

— Это верно. И мы в любую непогодь трудимся.

— А разве помешает вам, если государство в помощь вашему сельскому хозяйству будет иметь белковый резерв, который сделает ненужным в неурожайные годы обращаться к международному зерновому рынку.

— Нет, это, пожалуй, не помешало бы.

— Так вот, Степан Тарасович! Для Советского Союза это и есть наша задача! Кроме того, в мире есть немало всегда голодающих стран, не обеспеченных продуктами питания, без развитого сельского хозяйства.

— Это все верно, товарищ академик, только земля, она всегда останется землей-кормилицей.

— Никто на нее не покушается. Упаси боже. Никто не собирается землю, как кормилицу, отменять, — убежденно продолжал Анисимов. — Вопрос лишь в том, что должно на ней расти? Очевидно, то, чего нельзя получить более простым и дешевым способом. Например, яблоки, как у вас, фрукты мичуринские в садах и апельсины там всякие — пусть на земле растут, а не в колбах.

— Верно они говорят, Степан, ты слушай, — вступил в разговор дед Тарас. — Пошто я на старости за химию взялся? А ведь невдомек, почему меня, садового сторожа…

— Хранителя совхозного сада, — поправил директор совхоза.

— Ну хранителя совхозного сада, почему меня химия за ум зацепила? Да потому, что твою пашню, которая к моему саду примыкает, деревьями засадить надобно. И домов на ей понастроить удобных. И чтобы люди из городов по своей воле на землю нашу кормилицу переселялись жить. Вот! А тебя — обратно на Урал. Вот какая стратегия.

— Стратегия — вещь хорошая, — не сдавался директор. — Но вот взять тоже академика Вильямса. Он что говорил, чему учил? По сто центнеров с гектара зерна! Вот через сто лет, которые вы нам, хлебопашцам, оставите, по сто центнеров с гектара! Это задача! Ее решить нам помогите, товарищи ученые, с помощью агротехники, удобрений, машин прытких… Вот в чем актуальность. На все сто лет.

— Но засухи за эти сто лет могут быть? Так почему же не иметь запас белковых веществ? Ведь покупное зерно не закрывает вашего сельского хозяйства.

— Ну, это вам виднее, что выгоднее: покупать у буржуев или зерно из микробов делать.

— Не только зерно. Все виды пищи.

— А по мне, — вдруг вмешался Остап, — так в страдную пору трактора с трактористами в виде воздушного десанта с неба сбросить. И пошла писать! Земля — дыбом! А потом в другое место, где требуется. Вот и сто центнеров с гектара, как выпить дать!

— Ай да внучек! Трактора на пашню с воздуха! Ну сказанул!

— А что? — вмешался Спартак. — Во время таежного пожара так оно и было. Всех нас с машинами — прямо с воздуха. Просеку прорубили — гореть нечему стало.

— И машины с воздуха можно — перекидные механизаторские бригады, и белковый запас из микробов можно, пожалуйста, только землю-кормилицу, вы мне поверьте, покуда что рано в отставку выводить, — заключил директор совхоза.

— На пенсию! — подхватил Остап. — Читай «Мурзилку» и подмигивай.

— А ты помолчи, хиппи-язычник модный, — рассердился вдруг на Остапа отец.

— Молчу, как в рот квасу…

Спартак вскочил и отошел от костра.

Уже стемнело, но среди деревьев виднелась стройная фигурка девушки в берете.

Аэлита проводила взглядом брата, потом перевела глаза на Анисимова. Она любила смотреть на него, любовалась, когда Николай Алексеевич оживлялся, как во время этой беседы, что-то доказывал.

С костра сыпались искры, словно спорщики, подкрепляя свои слова, били по костру палками.

Подул ветерок. По примеру Анисимова и деда Тараса все стали вытаскивать запеченные картофелины.

Посыпали солью. И были они отменно вкусны.

— Мы придем к вам, Николай Алексеевич! — донесся из темноты голос Спартака. — Этюд принесем.

Глава шестая. КРУТОЙ ПОВОРОТ

Искры остались позади. Далекие мужские голоса подчеркивали тишину леса. Николай Алексеевич и Аэлита пробирались в непроглядной тьме. Он взял ее руку, чтобы провести по корням.

Тепло ее пальцев взволновало.

— Какой переворот нужен в народном хозяйстве, чтобы перейти от земледелия к совсем иному способу получения продуктов питания, — сказала Аэлита. — Право!

Пальцы Аэлиты почему-то дрожали.

— Нужен крутой поворот, — отозвался Анисимов. — Крутой поворот, который невозможно провести сразу, но когда-то сделать его необходимо.

Он, казалось, говорил о крутом повороте в сторону создания пищевой индустрии, но, сам того не замечая, ответил своим внутренним мыслям об Аэлите, ее дрожащих пальцах, о теплоте, которую ощущал.

Он был к себе преувеличенно жесток: какая запоздалая любовь и, как ее следствие, мальчишеское, совсем не соответствующее его возрасту тщеславие. Ну зачем понадобилось в Терсколе кружить эту хорошенькую головку лихостью снежных спусков, масштабностью научных замыслов (ну это куда ни шло!) и, наконец, глупой демонстрацией дилетантских способностей скульптора! Зачем? Для себя? Не ждал ли, что она отыщет его на склоне? Знал, что найдет. И нечего хитрить перед собой! Ведь даже загадал по-детски: если увидит свой портрет, их знакомство продолжится. И хотел продолжения, хотел! ……

И Аэлита отыскала вчерашнего знакомого, восхитилась портретом и расцеловала ваятеля.

Следовало бы правильно понять непосредственный порыв молодой женщины, вовремя остановить себя, помня о непреодолимом барьере времени. А он?.. Он продолжил знакомство в Москве. Заинтересовал ее своими идеями. И в результате… В результате она не только перешла на работу в его институт, но и ушла из семьи. Разве он не несет за это ответственности? Более того, не отвечает ли он теперь за ее будущее? Он, который ничего не может предложить ей, кроме своей старости. Не время ли, пока совсем не поздно, положить всему этому конец?

И Николай Алексеевич Анисимов, посвятив свою научную деятельность выводу человечества из тупика, в своей личной жизни оказался в безвыходном тупике.

Ночной лес, где под ногами что-то шуршит и где на каждом шагу натыкаешься то на узловатый корень, то на трухлявый пень, казался таким же безысходным тупиком.

Николай Алексеевич выпустил пальцы Аэлиты, смутившись тем, что они с Аэлитой идут в темноте, взявшись за руки. Но Аэлита требовательно сжала его руку, не желая отпустить.

Николай Алексеевич считал себя честным человеком, потому дал себе клятву объясниться с Аэлитой, убедить ее, что в их отношениях необходим, именно необходим крутой поворот. И всякий раз не хватало Анисимову силы воли, решительности или, если сказать начистоту, даже жестокости.

Все эти мысли, владевшие Анисимовым, были так же беспросветны, как и окружающий его лес.

Аэлита думала о другом, но, строго говоря, о том же самом. Пыталась разобраться, почему не отпускает руки Николая Алексеевича: из-за боязни темноты или радуясь неизвестно чему и ожидая чего-то важного, желанного, что скажет сейчас Николай Алексеевич?

Она призналась в любви к пожилому, но замечательному человеку не только своему брату Спартаку, призналась самой себе. И это было так же ужасно, как и радостно. О барьере же времени, разделявшем их, и думать не хотелось.

А если подумать, то станет ясно, что не остановится она ни перед какой жертвой. Правда, ей и в голову не могла прийти та жертва, о которой размышлял рядом идущий, любимый человек.

Аэлита давно собиралась приехать к брату. Дача Анисимова находилась совсем рядом с совхозом, где стали работать трактористами Спартак и Остап.

Добираться туда — поездом, нерегулярно курсирующим автобусом, поэтому Аэлита не без некоторой женской хитрости пожаловалась на такие трудности Анисимову, когда докладывала об опытах, проведенных с Бемсом. Джентльменская натура Николая Алексеевича заставила его сразу же предложить совместную поездку на дачу.

Но прямого приглашения Аэлита так и не могла дождаться. Не считал Анисимов возможным ехать с ней в пустую дачу. Ждал, когда переедет туда на лето дочь-актриса Софья Николаевна с детьми, мальчиком и девочкой, младшими школьниками.

Они переехали как раз к цветению яблонь, и Анисимов сразу предложил Аэлите отвезти ее в совхоз.

Глава седьмая. БАРЬЕР ВРЕМЕНИ

Столь неравная по возрасту пара, взявшись за руки, шла в полной лесной темноте.

Ах, если бы Николай Алексеевич не медлил, а сказал все, что ждала Аэлита! Если бы он снова стал таким близким (пусть слабым!), как в особой палате немецкого госпиталя!

Но Анисимов молчал, и Аэлита с ужасом догадывалась почему. Не подозревал он о ее готовности даже стать (будь то возможно) его ровесницей!

И Аэлита засмеялась своим мыслям.

— Вам весело? — спросил Николай Алексеевич.

— Я счастлива! Право! На минуту, но счастлива, — ответила Аэлита, легко сжимая пальцы Анисимова.

И тогда открылось чистое поле и небосвод, усеянный звездами. То самое поле, с которого днем дохнуло русским простором.

«Самое место для крутого поворота», — подумал Анисимов и решил, что именно сейчас откроет Аэлите все: и что любит ее, и что отказывается от нее и своего счастья.

Но привычная сдержанность предотвратила непоправимое. Анисимов не сказал рубящих все слов, а произнес совсем иное:

— У меня к вам просьба, Аэлита. Дела складываются так, что мне предстоит весьма длительная поездка за границу. Сначала в Нью-Йорк на Ассамблею Организации Объединенных Наций, а потом…

Аэлита отпустила руку Анисимова и вся похолодела.

— Уезжаете? Зачем?

— Чтобы… В том весь смысл моей жизни. И вашей тоже.

Аэлита зажмурилась. Вот оно главное, что сейчас услышит!

— И вашей тоже, как участницы нашей научной разработки.

Аэлите хотелось помочь ему, подсказать.

— И вам понадобятся помощники. И даже такие, как я. Впрочем, какая же я помощница?

— К сожалению, речь идет о другой помощи. В моем выступлении в Организации Объединенных Наций от имени советских ученых вы не поможете.

— О той идее, которая зарождалась в Западной Германии, в госпитале?

— Да. В особой палате, при вас. Мы мечтали предложить ООН создать Город-лабораторию, как бы перенесенный из будущего.

— Какой замечательный город! Как бы мне хотелось попасть в него!

— Если наш проект пройдет, если ООН выделит необходимые средства и укажет место создания города, мне придется пробыть там, по крайней мере, несколько лет.

— Несколько лет? — ужаснулась Аэлита, останавливаясь, словно наткнулась на дерево.

— Потому-то я и обращаюсь к вам с просьбой.

— Поехать с вами?

— Увы, совсем наоборот. Я знаю, что хозяйка квартиры, в которой вы живете, возвращается с Севера.

— Да. Возвращается.

— А как думаете жить в дальнейшем? Вернее, где?

— В институте предложили вступить в стройкооператив.

— И деньги есть для внесения пая?

— Я не решалась рассказать, Николай Алексеевич. Юрий Сергеевич во время своего последнего посещения, оказывается, оставил на кухне конверт со слезным письмом и моими деньгами, которые я швырнула ему в лицо за Бемса.

— Чем же вызван такой поступок?

— Видимо, даже в таком человеке есть доброе начало. Честное слово! Я всегда считала Мелхова безукоризненно честным. Правда, честность могла диктоваться расчетом. Ему хотелось восстановить наши отношения. Но это невозможно.

— Невозможно?

— Я люблю другого человека.

Еще одно слово — и Аэлита назвала бы, кого любит, но вековое представление женщины, что о любви первым говорит мужчина, удержало ее.

Николай Алексеевич все прекрасно понял и тем решительнее продолжил свою мысль:

— Я не знаю, когда вы можете въехать в свою кооперативную квартиру… но совсем не поэтому я хотел просить вас об одолжении.

— Николай Алексеевич, я на все готова. Кооперативную квартиру временно можно и не заселять. Право!

— Почти угадали мою просьбу.

— Почти?

— В том смысле, что на время моего отсутствия вы с Алешей и Бемсом, конечно, могли бы пожить в моей пустой многокомнатной квартире. Словом, постережете ее.

— На время многолетнего отсутствия?

— Да, речь идет о длительном времени.

Аэлита сразу сникла.

— Могу я рассчитывать? — спросил Николай Алексеевич, голос его перехватило от волнения, он боялся, что схватит сейчас Аэлиту в объятия и забудет о своем решении уехать от нее навсегда в надежде, что она устроит свою жизнь. Ведь, любя ее, он желал счастья любимой.

— Я бы сделала все, чего бы вы ни пожелали, — прошептала Аэлита. — Честное слово!..

Они пошли вдоль поля. И оба молчали, хотя мысли каждого были обращены к другому.

На даче ждала дочь Николая Алексеевича Софья Николаевна. Спартак и Тамара уже сидели за чайным столом и светились таким внутренним светом, что электричество казалось излишним.

Софья Николаевна, дородная русская красавица с таким же иконописным лицом, как у отца, очень страдала оттого, что один глаз у нее был больше другого. Умелой косметикой она скрашивала свой недостаток, но у нее выработалась привычка садиться к собеседнику в профиль. У незнакомых создавалось несколько неприятное впечатление, будто она избегает смотреть в глаза, но непринужденная сердечность сглаживала все.

— Ну вот и папа! — обрадовалась Софья Николаевна. — А ваш брат, Аэлита, прекрасно разбирается в театре — так разделал нашу последнюю постановку, что я предложила ему перейти к нам режиссером.

— Только на тракторе, — рассмеялся Спартак.

— Этюд Тамары чудесен. Хочется вызвать пожарных, — продолжала Софья Николаевна. — Откройте секрет, как удалось его выпросить?

— Все дело в законе ее предков, — отшучивался Анисимов. — Понравилось — забирай. Я бы очень хотел, чтобы Тамаре у нас что-нибудь понравилось.

— А мне у вас все нравится, — смеясь, ответила Тамара. — Так что придется подарить мне вас со всем окружением.

— Считайте, княжна, себя обладательницей нашего замка вместе с обитателями, — и Николай Алексеевич сделал широкий жест рукой.

— Если мне дается право выбора, я возьму себе только одного.

— Неужели меня? — рассмеялся Анисимов.

— Нет, другого, — тоже смеясь, ответила Тамара, сияющими глазами смотря на Спартака, а тот не знал, куда деваться от смущения.

— Друзья мои, — сказал Анисимов, — я только что объявил Аэлите о своем отъезде на долгий срок за рубеж. Сонечка, Аэлита согласилась избавить тебя от хлопот по присмотру за моей квартирой. Они с сынишкой поживут там, пока не достроят кооперативный дом. Оптимальное решение!

Спартак смотрел на Аэлиту и понимал, что в ней творится, какой несчастной чувствует себя сестра. И стыдился собственного счастья. Встретился взглядом с Тамарой, и оба опустили глаза.

Но в чем они были виноваты? И перед кем?

Софья Николаевна тоже все прекрасно поняла, но не показала виду, переведя разговор на веселую болтовню и усадив отца с Аэлитой за чайный стол.

— А какое у меня варенье! — воскликнула она.

— Нет ягоды вкусней малины, нет картошечки вкусней печененькой, — голосом деда Тараса сказал Анисимов и рассмеялся.

Глава восьмая. ТРИБУНА МИРА

Николай Алексеевич не раз бывал в Америке, но так получилось, что на корабле подплывал к Нью-Йорку впервые. Анисимов уступил настоятельной просьбе Аэлиты, согласившейся остаться в его квартире при условии, что он отправится на Ассамблею ООН не на воздушном лайнере, а морским путем. И Николай Алексеевич, уже нанеся Аэлите тяжелую рану своим молчанием о главном, решил уступить хоть в малом. К тому же морская прогулка сулила ему хороший отдых. На самом же деле не просто уступил, а как бы показал, что Аэлита имеет какие-то права на него. Вот этого в сложившихся условиях делать не следовало.

Николай Алексеевич поднялся ранним утром на палубу, чтобы полюбоваться рассветом в Атлантическом океане.

Облака уже полыхали в высоте, а из-за горизонта веером потянулись лучи, похожие на прожекторы. Это чем-то напоминало детский рисунок. Ведь дети иначе не представляют себе солнца. Анисимов удивился, что за всю свою долгую жизнь ни разу не видел такого зрелища.

Лайнер приближался к Американскому континенту, и Анисимов перешел на носовую палубу.

Западная часть горизонта в отличие от восточной, где всходило солнце, оставалась чистой.

И вот как бы прямо из воды стали вырастать башни… Казалось, сказочный город погибшей Атлантиды в силу тектонического каприза вновь поднимается со дна морского. Правда, башни выглядели много внушительнее тех дворцов и храмов, которые описывал древнегреческий философ Платон.

Башен становилось все больше, и они все теснее примыкали одна к другой, образуя каменный остров среди океана.

Нью-Йорк, не похожий ни на один город мира, включая и американские города, был близок. Однако корабль еще не скоро подошел к порту.

Навстречу лайнеру примчался на подводных крыльях полицейский катер. Таможенные и иммиграционные чиновники по-хозяйски взошли на борт корабля. Их встречали щеголеватые советские моряки. Чиновники обменивались с ними возгласами и даже дружественными тумаками. Таковы американские нравы.

Потом появилась статуя Свободы. Николай Алексеевич привык к ее фотографиям. Сейчас на фоне каменных громад она показалась ему невзрачной.

Чей-то холодный расчет превратил пьедестал дара свободолюбивых французов американцам в карантинную темницу. Деловитые янки сочли, что нет удобнее островка, на котором можно возвести статую Свободы, а также тюрьму для предварительного заключения иммигрантов, жаждущих познать все свободы прославленной страны Бизнеса.

Маленький буксир, дымя высокой прямой трубой, «впрягся» в океанского исполина и потащил его в порт к причалу.

Океанские корабли в Нью-Йорке подходят прямо к центру города, расположенного на пяти скалистых островах и не имеющего пригородов в обычном понимании. Тесно сжатый со всех сторон водой, он мог расти только к небу. Малоэтажные дома и трущобы здесь тоже есть, но ютятся они вблизи самых фешенебельных небоскребов.

Анисимов сошел с корабля и сразу оказался на, трехэтажной улице. Где-то над головой по эстакадам между домов с грохотом проносились поезда надземки, ниже двигались автомобили по пересекающей стрит, а внизу забитая машинами улица гудела, шумела, гремела… Анисимова усадили в столь знакомую ему по Москве «Волгу».

— Нам повезло, что удалось остановиться, не так уж далеко, — говорил встречавший его молодой человек. — Иногда идешь километра два от припарковавшегося автомобиля.

Машина двигалась еле-еле, почти упираясь в бампер едущей впереди.

— Пожалуй, я скорее дойду пешком. Дайте-ка мне адрес отеля, — сказал Анисимов и решительно открыл дверцу машины.

Никогда не узнаешь так хорошо город, как во время пешей прогулки. В былые приезды этого не удавалось.

Первое, что ощутил Анисимов, выйдя из машины, были духота и смрад от выхлопных газов автомобилей. В ущелье с неимоверно высокими каменными стенами чувствуешь себя как в нацистской душегубке. И совсем неудивительным показалось Анисимову, что среди прохожих с нездоровым, землистым цветом лица встречалось немало людей в противогазных масках, главным образом женщин.

Вскоре после приезда он был приглашен в Вашингтон и встретился с группой прогрессивных политиков.

Потом были дни заседаний Ассамблеи ООН. Первое время Анисимов находился на галерее для публики.

Но наконец наступил день, когда он прошел в зал и поднялся на трибуну. По решению одного из комитетов ООН Анисимову предстояло по поручению Советского Союза изложить разработанный там план, поддержанный во многих странах видными учеными, а также прогрессивными кругами Америки.

После выступления журналисты атаковали академика. Он дал бесчисленные интервью на многих знакомых ему языках.

Он очень устал, думал лишь о том, чтобы пройтись, развеяться, отдохнуть. Мечтал даже подышать свежим воздухом. Но где? И тогда вспомнил о Централь-парке, этом своеобразном заповеднике прежней природы.

Анисимов знал, что из Даунтауна (Нижнего города) до Аптауна и Централь-парка далеко, но, спросив, как ему дойти туда, все-таки отправился, вспоминая поле, яблоневый сад и рассуждения у костра о земле-кормилице.

Анисимов любил ходить. Он шел не спеша, разглядывая загоравшиеся огни реклам и лица встречных прохожих, иногда оборачивался. Двое незнакомцев неотступно следовали за ним, очевидно услышав, куда он идет, делали вид, когда русский оборачивался, что рассматривают витрины магазинов.

Анисимов вспомнил, что Нью-Йорк называют Джунглями Страха из-за разнузданной преступности, с которой не могут справиться полицейские силы. Вспомнил и о тщетной попытке после ряда политических убийств в США запретить там продажу огнестрельного оружия. Неожиданно гангстеры оказались под защитой конституции. Билль о правах, статья вторая гласит: «Поскольку для безопасности свободного государства необходимо хорошо организованное народное ополчение, право народа хранить и носить оружие не подлежит ограничениям». И вот это «право народа» в полную меру используется прежде всего гангстерами и, конечно, продавцами и производителями оружия.

Принятая два столетия назад статья о правах, имевшая в свое время, вероятно, смысл, ныне, когда об ополчении и речи нет, выглядит опасным анахронизмом, способствуя развитию преступности.

Анисимов, правнук волжского бурлака-забияки, сам был не из трусливого десятка и при взгляде на тщедушных своих преследователей, один из которых был толст, но рыхл, а другой болезненно худ, утешил себя тем, что скорее всего это репортеры, запоздавшие взять у него интервью, а может быть, и частные детективы, нанятые оберегать его особу.

И мысли Анисимова вернулись к прошедшему дню, сделавшему его особу заметной.

С трибуны, на которую он поднялся, были видны внимательные, настороженные лица людей, ждавших от него чего-то очень важного. Но вряд ли кто-либо из них представлял, какой ценой можно осуществить предложения, разработанные в СССР.

— Человечеству, — говорил Анисимов, — не будет грозить ни голод из-за нехватки продовольствия, ни перенаселение из-за нехватки суши, если люди, используют все, что уже сегодня открыто наукой и даже освоено техникой.

Пока переводчики заполняли паузу, Анисимов подготовил следующую фразу:

— Искусственная пища уже не пугало, каким еще недавно была для незнакомых с нею людей. Ныне магазины во многих странах торгуют изделиями из синтетической пищи, основой которой является казеин, как у нас в СССР, соя (Соединенные Штаты Америки) или дрожжи кандиды, широко используемые в животноводстве для кормления скота и пригодные, как установлено, и для самых изысканных блюд человека.

Анисимов рассказывал о пути, пройденном искусственной пищей, которая ныне может смело конкурировать с обычной, выращенной земледельцами или приготовленной из мяса убитых животных.

— Но дело не только в питании. Человеку нужна чистая среда обитания, незагрязненный воздух для дыхания, неотравленная вода для питья.

Простая истина, понятная на всех языках. Но как этого добиться?

— Людям следует обходиться без автомобилей на улицах, без сточных вод промышленных предприятий, спускаемых в животворные реки. Казалось бы, все так просто, но как трудно осуществимо! Нет ничего тяжелее преодоления инерции, привычки, безответственности, нежелания думать о будущем, о грядущих поколениях. На деле очень многие исповедуют принцип известного французского короля «После нас хоть потоп!». Нет! Потоп из грязных вод и струй ядовитого воздуха не должен прийти на Землю! И потому надо заменить автомобили с собственными двигателями внутреннего сгорания на электромобили центрального питания. Надо уметь идеально очищать сточные воды, возможно, превращать их с помощью электрического тока в составные газы — в водород и кислород, которые, соединясь потом и вернув часть энергии, станут идеально чистой водой. И для всего этого потребуется энергия, энергия, энергия!

Пауза требовала внимания и переводчиков и слушателей.

— Энергию грядущему человечеству придется получать не за счет сжигания горючих ископаемых, запасы которых все-таки конечны, а путем использования такого неиссякающего источника энергии, как Солнце. Только щедрый энергетический поток, принимаемый нашей планетой в течение миллиардов лет и в большей своей части излучаемый ею в космическое пространство, может обеспечить все нужды будущего человечества, избавляя от постепенного, но неуклонного перегревания земного шара из-за сжигания топлива, грозящего серьезными климатическими катаклизмами.

Глава девятая. «ДЖУНГЛИ СТРАХА»

Люди слушали Анисимова с удивлением. Они привыкли решать политические вопросы, но не задумываться, как жить в будущем тысячелетии их правнукам и какую энергию надлежит тем использовать.

— Чтобы продолжить свою цивилизацию разума и не страшиться будущего, чтобы человечеству выйти из «джунглей страха», в которые превращается ныне мир, выйти на простор сбывшихся надежд, люди должны жить иначе, чем живут сейчас. И это надо понять здесь!

Эти слова русского ученого заставили делегатов Ассамблеи ООН переглянуться, как и тогда, когда он ознакомил их с бесперспективностью борьбы с голодом старыми средствами. И словно упали вечные перегородки, незримо отделявшие людей из разных делегаций, как будто на какое-то время вся ассамблея стала форумом единого человечества.

— Но слова, даже сказанные с этой высочайшей в мире трибуны, — продолжал Анисимов, — никого не убедят. Чтобы выйти из «джунглей страха» нужен факел в руках впереди идущего. Таким факелом может стать пример того, как люди могут жить, получая продукты питания не в виде привычных даров природы, которые брали от нее тысячелетиями наши предки, а используя природу на первом ее микробиологическом уровне, разводя одноклеточные организмы на дешевой питательной среде и получая от них все необходимое человеку количество белков. Словом, дополнив земледелие и животноводство «микробоводством». Нужно на деле показать, что люди могут жить в городе прекрасной архитектуры и пользоваться средствами транспорта, не отравляющими воздух, производить на заводах и фабриках все современные изделия, не загрязняя вод. Все это мы умеем делать, и пришло время показать, как это можно делать в реальных условиях.

— Как? Как? — послышались голоса с мест, едва переводчики перевели последние слова Анисимова.

— Я уполномочен правительством Советского Союза, а также моими коллегами из разных стран предложить Организации Объединенных Наций создать Город-лабораторию, в котором воплотить в наше время все условия существования грядущего человечества. Пусть это будет Город Надежды, Хоуптаун, или Урбс-спери по-латыни, где продукты питания станут получать для всего населения, а возможно, и для других нуждающихся стран, на заводах Города Надежды, на улицах которого не появится ни один двигатель внутреннего сгорания и вместо автомобилей станут двигаться или электромобили, получающие энергию от проложенных в земле кабелей высокой частоты, или бегущие тротуары, приводимые в действие электрическими моторами. Потребную для города энергию даст солнце.

— Так что же? В солнечной пустыне строить такой город? — крикнул кто-то с галереи для публики.

Анисимов понял вопрос и сразу ответил:

— Мы, ученые, вынашивавшие эту идею, могли бы предложить создать такой город на одном из островов Тихого океана или на искусственном острове в любом месте земного шара, но… Если показать пример человечеству, то надо выбирать такое место, где природа сама по себе ничего не сулит человеку, где даже солнце скупо.

Переводчики старательно переводили речь ученого.

— И потому, учитывая всевозможные трения международного характера, учеными выбран континент, провозглашенный Организацией Объединенных Наций ничейным, где нет ни городов, ни сел, ни лесов, ни рек и никакого коренного населения, где природа ничего не дает человеку.

— На Марсе? — опять крикнули с галереи. — На Луне?

— Нам известны великолепные проекты космических городов, предложенные нашим русским ученым Циолковским. На земной орбите ныне американскими специалистами проектируется создание парящего в невесомости населенного космического острова, обеспеченного всеми достижениями современной техники. Однако подобные проекты связаны с обеспечением жизни космического города с Земли, что непостижимо дорого. Город на десять тысяч человек — десять миллиардов долларов. Я не говорю уже о возможной колонизации планет солнечной системы, требующей их полного переустройства. Наше предложение более просто, экономично, доступно сейчас, хотя и выглядит вполне экзотически.

Анисимов сделал глоток кока-колы.

— Город Надежды (Хоуптаун) или Урбс-спери в целях наибольшей эффективности пропаганды и чистоты поставленного опыта нужно создать в Антарктиде.

Гул пронесся по залу.

— Да. В Антарктиде! Но не на ледовом панцире, а под ним. Ведь трехкилометровой толщей льда покрыт когда-то цветущий материк. Если иметь достаточно энергии, которую можно получить за счет разницы температур, скажем, нагретых солнцем слоев воды океана и температуры того же льда, то есть получить превращенную в электрический ток солнечную энергию, то с ее помощью можно протаять в каком-либо месте антарктического побережья огромный грот, где построить на почве материка новый город. Он расположится в гигантском гроте под ледяным куполом, назовем его Куполом Надежды. На почве в искусственно утепленном ледяном гроте вырастут деревья и кустарники, даже цветы, потекут реки от тающего льда. Но не будет вспаханных полей. Они не потребуются. На заводах Города Надежды при затрате в год нескольких тысяч тонн нефти, меньше, чем проливают ныне танкеры в океанах при ее перевозке, будут получаться из дрожжей кандиды белки, а из них все привычные людям виды продуктов питания.

— Сколько же это будет стоить? — спросил американский делегат.

— Я ждал такого вопроса. ООН в состоянии финансировать создание такого международного экспериментального Города-лаборатории, моделирующего жизнь грядущего человечества. Будущее человечество сможет жить только так, как сейчас начнут жить люди в этом городе. Но чтобы создать подобный город в Антарктиде, понадобится отчислить, скажем, пять процентов тех средств, которые ныне тратятся на военные нужды всеми странами. В наших «джунглях страха» тяжелое бремя лежит на плечах людей, не доверяющих друг другу. Пять процентов средств, бесцельно затрачиваемых ныне каждый год на вооружения, отнюдь не поставят под удар народы, не разоружат и так до зубов вооруженных обитателей «джунглей страха». И даже не пропадут для промышленных концернов. Придут к ним в виде заказов. Странам мира стоит объединиться, чтобы обеспечить не только мир без войн, но и дальнейшую жизнь человечества без голода, перенаселения и страха перед потопом из человеческих тел, — словом, жизнь без войн на земле между народами и без самой безнравственной войны с детьми, которым предстоит принять эстафету поколений.

Председательствующий объявил перерыв, перенеся прения по затронутому вопросу, числившемуся 127-м в повестке дня ассамблеи, на следующий день.

Незаметно Анисимов дошел до Централь-парка. С одной стороны он граничил с Пятой авеню, а с другой — с негритянским гетто, с Гарлемом, расположенным в низине под обрывом.

Анисимов свернул под тень деревьев. Огней реклам, освещавших улицу, здесь не было видно. Стало темно, но зато и менее душно. Все-таки деревья делали свое дело, очищали отравленный воздух. Кажется, здесь единственное место Нью-Йорка, где хоть можно дышать.

Переходя с аллеи на аллею, по которым нет-нет да проезжал автомобиль (не могли ньюйоркцы без этого обойтись!), Анисимов все более углублялся в лесную чащу. Вероятно, когда-то весь остров Манхеттен выглядел так. Скалы с растущими на них деревьями, озера, плескавшиеся у их подножий.

— Сигарету, сэр, только сигарету! — послышался сзади голос.

Анисимов оглянулся и увидел обоих своих преследователей. У них был просящий, совсем не грозный вид.

— К сожалению, джентльмены, я не курю, — сказал Анисимов.

— Тогда, сэр, придется вам заменить сигарету бумажником.

На Анисимова уставились два дула револьверов. Деревья бросали густую тень. Пробивающийся свет фонаря позволял лишь с трудом различить лица грабителей.

— Поторапливайтесь, сэр, мы на работе. Время — деньги, как здесь принято считать, — проговорил на плохом английском языке чем-то знакомый Анисимову голос.

— Не затрудняйтесь доставать бумажник из пиджака, скидывайте вместе с бумажником, — сказал второй грабитель, — и поторопитесь снять ботинки. По Централь-парку приятнее пройтись босиком.

Револьверы угрожающе смотрели Анисимову в лицо. Он покорно снял пиджак со своих широких плеч и нагнулся расшнуровать ботинки.

Ноги тощего гангстера оказались как раз перед ним. Понадобилась доля секунды, чтобы с силой дернуть за них, гангстер полетел навзничь. Анисимов прыгнул на толстяка и нанес ему разящий удар ребром ладони по шее. Тот беззвучно свалился на песок аллеи.

Анисимов выпрямился, взял у лежавшего бандита свой пиджак и неторопливо надел его, предварительно подняв выроненный грабителем револьвер, подумав, что прадед был бы доволен им.

Второй бандит вскочил на ноги и закричал по-испански:

— Святая мадонна! Это же вы, сеньор, тот, кому вся моя семья благодарна по гроб жизни за щедрое благодеяние, оказанное нашей родине. Добрый седой великан!

Говоря это, гангстер прятал свой револьвер в карман.

— Клянусь святой девой, у меня никогда не поднялась бы на вас рука. К тому же вы пожилой человек, сеньор, не говоря уже о том, что добрый, хотя и сытый.

Анисимов вгляделся и узнал того самого безработного латиноамериканца, голодающую семью которого он когда-то накормил искусственной пищей.

— Да, сеньор, это я. Вы меня тоже узнали? Как мы вас тогда благодарили! Надеюсь, вы не убили Мигуэля? — продолжал тот.

— Надеюсь. Он придет в себя минуты через три.

— Как мне вымолить у вас прощение? Мы приехали сюда на заработки. Ну, вы понимаете, на какие. Дома на работу не осталось никаких надежд. Сеньор, если бы мы отняли у вас деньги, то поверьте, как бы мы в них ни нуждались, мы отдали бы их вам обратно, как только я узнал бы вас.

— Что? Плохо дело?

— Очень плохо, сеньор. Ты слышишь, Мигуэль? Это же тот самый сеньор, способный накормить толпу пятью хлебцами.

Мигуэль с трудом поднялся на четвереньки и снизу вверх посмотрел на гиганта, которого хотел ограбить.

— Ну как? — спросил его Анисимов.

— Вы не выступали на ринге? — спросил тот. — Кетч?

— Только в юности. Тогда не знали кетча.

— Мы проводим вас, сеньор, чтобы никто не напал на вас.

— Нет, спасибо, я подышу тут воздухом, а вы оба проваливайте. Хотя подождите. Вот вам каждому по десять долларов. И узнайте про Город Надежды. Может быть, его станут строить.

— Ах, если бы была хоть какая-нибудь надежда! — вздохнул один и вслед за ним другой, вертя в руках десятидолларовые бумажки и словно не веря глазам.

Анисимов зашагал прочь. Потом остановился и бросил назад отобранный револьвер.

«Не надо нарушать конституции чужой страны», — с улыбкой подумал он.

Глава первая. ГОРА И МАГОМЕТ

После возвращения академика Николая Алексеевича Анисимова из Нью-Йорка Аэлита однажды постучала к нему в кабинет. Только эту комнату он оставил за собой до отъезда в Антарктическую строительную экспедицию, решение о которой ему удалось провести на Ассамблее ООН. Остальную часть квартиры он предоставил под благовидным предлогом «ее охраны» Аэлите. Она долго не соглашалась, но уступила. И Анисимов облегченно вздохнул, полагая, что после его отъезда всеисцеляющий лекарь — время — поможет Аэлите устроить свою судьбу. Но как мало знал он женщин и как наивно думал, что Аэлита так просто сложит оружие!

А она, застенчивая, робкая, вошла в его кабинет, где царили книги и скульптуры (Анисимов любовно собирал их, допуская сюда лишь самые удачные собственные творения), и остановилась около кабинетных часов — модели Спасской башни Кремля. Они мерно тикали в такт раскачиванию маятника, неизмеримо медленнее, чем забилось сердце у Николая Алексеевича.

— Вы скоро уедете, Николай Алексеевич, а я…

— А вы? — поднял брови Анисимов.

— А мне придется напомнить вам о месте своего рождения.

— О Марсе хотите рассказать?

— Да, о том острове, который Кренкель в шутку назвал Марсом. А меня отец совсем не в шутку — Аэлитой.

— Так что же этот остров?

— Я должна была погибнуть на нем, когда зимой мы остались без топлива. Помните, я вам в Терсколе рассказывала.

— Как же! Ваш отец придумал какое-то утепляющее устройство и спас вас.

— Это был ветряк. Представьте себе большую вертикальную трубу, сделанную в сечении в виде латинской буквы S. Откуда бы ни дул ветер, она вращается.

— Эффект выпуклости и вогнутости, — подсказал академик.

— Но на этом дело не кончилось.

— Вот как?

— Отец всю жизнь носится с идеей построить тысячи таких ветротруб, которые вращали бы электрические машины, соединенные Единым энергетическим кольцом.

— Неплохая идея. Ветер где-нибудь да дует.

— А разве вам в Городе Надежды не нужна даровая энергия ветра?

— Постойте, постойте! Догадываюсь, милая моя марсианка!

В дверь царапались. Академик встал и впустил Бемса. Тот удовлетворенно улегся подле хозяйки. Она поставила на него ноги, отчего пес совсем разомлел.

— Так надо вызвать вашего папу сюда, пусть запроектирует нам ветроцентраль. В Антарктике ветер всегда дует, хоть солнца и не видно.

— А я уже вызвала.

— Вот молодец! Когда-то вы меня за снежную скульптуру расцеловали. Как бы мне не пришлось сейчас отдавать вам долг.

Аэлита смутилась:

— Я написала папе с мамой, чтобы приехали повидаться со мной и внуком, но папа ответил, что отпуск на заводе у него не скоро.

— Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к ней. Где он? На Урале? Завтра же вылечу к нему сам.

— Завод прежде назывался Надеждинским. Понимаете?

— Отлично понимаю вашу мысль. Почему бы вашему папе не перебраться из бывшего Надеждинска в будущий Город Надежды?

— С вами нельзя говорить. Вы все угадываете.

— Даже то, что вы хотите лететь со мной.

— Вот видите! — счастливым голосом воскликнула Аэлита.

— Вот только не знаю, как Нина Ивановна… Отпустит ли?

— С вами? Так ведь она сама меня в Западную Германию к вам посылала. И ключи у нее, чтобы за Алешей и Бемсом…

— Мне остается спросить, заказали ли вы уже билеты?

Аэлита кивнула.

Анисимов восхищенно любовался ею.

Глава вторая. ИДЕИ

«Я намеренно пропускаю в своих записках двадцать лет. После окончания института я работал на родном заводе, где мне создали условия для исканий, оборудовав даже специальную лабораторию, казалось бы, не имеющую к металлургии никакого отношения. Но о предмете моих двадцатилетних опытов скажу потом. Мне помогали неизменные друзья Вахтанг Неидзе и Степан Порошенко.

Но пришла пора, и Степан по призыву партии отправился работать в сельское хозяйство. Мечтал перенести туда заводские традиции. Мы с Вахтангом гордимся, что наш друг стал Героем Социалистического Труда и директором совхоза, и не где-нибудь, а под самой столицей.

Дети мои выросли и разлетелись. Только я знаю, как скучает о них Мария, а она — как не хватает их мне. Но, видно, таков закон природы. Птенцы вылетают из гнезда, чтобы опереться на собственные крылья. Счастливого им полета!

И вдруг… нежданно прилетела к нам Аэль, говорит, как Магомет к горе, которую не сдвинешь с места. Да еще вместе с всемирно известным ученым, академиком Анисимовым.

И хоть по делу, а не на завод, а прямо к нам приехали!..

Мы хотели гостей позвать, но Аэль отговорила. Один Вахтанг пришел, чутье, говорит, у него особое. Кто тамадой будет?

Мария на стол собрала. Все-таки событие!

Вахтанг смекнул, что случай особенный, потому пошел у нас за столом деловой разговор.

Оказывается, из-за моих ветроцентралей академик сюда прилетел. Я от радости голову потерял.

С Николаем Алексеевичем мы быстро поняли друг друга: если Городу Надежды нужна энергия, то почему не получить ее от ветра?

Моим вертушкам все равно где вертеться, хоть над Южным полюсом. Солнце, нагревая планету в других местах, вызывает движение слоев атмосферы и в Антарктиде.

Анисимов по прямому проводу связался с министром, и в течение какого-нибудь получаса меня откомандировали для участия в Антарктической строительной экспедиции ООН.

Жаль, Аэль останется в институте Анисимова наукой заниматься. Но коль скоро добровольцы в Антарктиду нужны, написал я Спартаку в подмосковный совхоз.

Мария мечтала с внуком понянчиться. И полетели мы с нею в Москву.

Антарктическая строительная экспедиция в Москве помещения еще не имела, и Анисимов предложил мне организовать проектное бюро Ветроцентрали у него на квартире, старинной профессорской, с высокими лепными потолками и просторными комнатами.

Из отделанной дубом столовой вынесли мебель и поставили там с десяток чертежных досок с кульманами. На одну из них Мария претендовала, помогать хотела. Для проектирования пришли молодые инженеры. И взялись мы с ними за былой мой проект.

Пересматривать его пришлось. Ветроцентраль в Антарктиде не могла работать на Всемирное (как я мечтал) ветрокольцо. В безветрие рассчитывать не на что. Надо аккумулировать энергию. Но как?

Идею подсказал Анисимов. При интенсивной работе ветряков часть их энергии направлять для разложения воды на водород и кислород, которые будут храниться в сжиженном виде. Однако не для того, чтобы их сжигать (смесь их взрывоопасна), а чтобы использовать в недавно изобретенных водородных элементах, где эти газы, превращаясь в воду, дают в цепь электрический ток, почти такой, какой требовался для разложения воды. Удалось доказать обратимость процесса!

В квартире академика стало оживленно. Бородатые и длинноволосые проектанты выходили в коридор покурить. У них завязалась дружба с псом моей Аэль Бемсом.

С академиком мы сблизились и часто беседовали. Я много внимания уделял своему внуку Алеше. Академик нередко звал нас с ним к себе в кабинет.

Одна из бесед с ним произвела на меня огромное впечатление, заставила пересмотреть собственные узко инженерные взгляды на жизнь. Он говорил, расхаживая по своему кабинету:

— Задача создателей Города Надежды шире, чем просто инженерная. Техника даст нам все для существования человека, от энергии, жилища, воссозданной в ледяном гроте природы до искусственной пищи, но техника даст только технику. А кто даст нам Человека будущего? Чем больше я задумываюсь над задачей Города Надежды, тем яснее становится мне, что в грядущем все науки и вся техника отодвинутся на второй план.

— Как на второй план? — изумился я.

— На первый план неизбежно выдвинется воспитание человека. Наше время характерно приматом образования над воспитанием. У нас еще встречаются образованные, но невоспитанные люди. В грядущих тысячелетиях таких не будет. И в нашем Городе Надежды их не должно быть. И доказать, что это возможно, едва ли не более важно, чем утвердить выгоду пользования искусственной пищей, солнечной энергией и чистой средой обитания. Давайте порассуждаем. Новорожденные младенцы, которые появятся через тысячелетие, биологически будут отличаться от наших теперешних не больше, чем новорожденные в дни фараонов от современных младенцев. Человеческий вид меняется медленно. А вот как меняется нравственный облик людей?

— Думаю, что здесь следует ждать скачка, — предположил я, — скажутся коммунистические идеи.

— Вы правы. Люди будущего обретут нравственные качества, присущие лишь лучшим людям современности. Но, спрашивается, как сформируется этот человек будущего из того же самого „морального зародыша человека“, из которого вырастаем все мы, с нашими недостатками?

Я напомнил академику, что потерявшиеся в лесу дети, воспитанные дикими зверями, не становятся людьми, даже попав потом в человеческое общество.

— Вот видите! — подхватил академик. — Эрго — формирование в раннем возрасте происходит только под влиянием человека, и никто его в этом не заменит!

— Кто же должен это делать? Родители?

— А как вы считаете, Алексей Николаевич, можно ли поручить трепанацию черепа родителям? Вы в недоумении? Конечно же, нет! А воздействовать на детский мозг еще более глубоко, чем скальпелем, не умея этого делать? Это допустимо?

— Пожалуй, это несколько остраненно, но… остро.

— Я получил письмо из города Ефремова Тульской области от неравнодушного человека, знающего мои заботы, В. Д. Топырева. Я прочитаю вам отрывки, которые я использую для Города Надежды.

Он нашел лежащее на столе письмо и стал читать:

— „Школа будущего должна быть достаточно большой, обладать столярными и слесарными мастерскими, хлебопекарнями, собственной обсерваторией, библиотекой, школьным комплексом, оборудованным по кабинетной системе, зданием для кружковой работы, спортивным комплексом. И все это вынесено за черту города, поближе к природе. Извините, забыл о посевных площадях (ну, это не для нас!) для занятий садоводством, пчеловодством. Цивилизация должна дать подросткам все передовое — новейшая архитектура, научные достижения и т. д.“. Но главное, о чем пишет мой корреспондент и бесценный советчик, — это труд, труд и труд!

— Воспитание трудом наряду с приобретением знаний? — спросил я.

— Только труд делает человека человеком. Вот чему не могли научить ребенка дикие звери… и не умеют научить нерадивые родители. В огромном числе случаев они не в состоянии привить ребенку и кодекс высшей морали. История знает различные кодексы морали, служившие нуждам правящих классов. И характерно, что в былые времена часто эти кодексы (например, кодекс рыцарской чести наряду с представлением о собственном родовом превосходстве) внушались ребенку-аристократу в закрытых учебных заведениях, в монастырях или кадетских корпусах. Дети вырастали там не слишком образованными, но воспитанными в нужном для правящей аристократии духе. Родители видели детей лишь во время каникул. То же самое предлагает и мой корреспондент. Очень может быть, что школы грядущего будут воспитывать своих питомцев, взяв их из семей, ибо там не всегда могут так квалифицированно сформировать человека, как это окажется под силу подлинным специалистам этого дела.

И так это просто и убедительно прозвучало у академика, что буквально потрясло меня. Так неужели же я, всего себя отдававший техническим идеям, занимался чем-то второстепенным, а моя Мария, воспитавшая сына и дочь, делала нечто куда более значительное? Я не успел сразу всего этого проанализировать, но я согласился с Анисимовым, согласился! Я признал вопросы науки и техники второстепенными по сравнению с задачами формирования самосознания человека!

Но, может быть, и здесь найдется для меня поле деятельности? Может быть, возможно найти такое излучение, которое будет способствовать усвоению подрастающим человеком всех нравственных устоев, которые прежде (без особого успеха!) поддерживались в людях прошлого „страхом божьим“? Словом, есть над чем подумать. Идеи возникают и развиваются, когда в них нуждается человечество. А оно нуждается сейчас во всеобщей высокой нравственности.

— В нашем Городе Надежды мы создадим Школы жизни и труда, — решительно сказал академик, — чтобы не только жить так, как будут жить люди грядущего, но и воспитывать новое поколение подобно тому, как, вероятно, будут делать они».

Глава третья. ГУМАНОИД

«К академику однажды пришел какой-то профессор, и они долго беседовали.

Мы с инженерами вышли отдохнуть в коридор, а пес Бемс вертелся у нас под ногами, требуя, чтобы его чесали за ухом, гладили по спине.

Открылась дверь кабинета. Академик провожал гостя:

— Прошу вас действовать, Геннадий Александрович. И пусть в институте привыкают, что обязанности директора отныне исполняет профессор Ревич.

Что-то толкнуло меня. Далекие воспоминания. Геннадий Ревич? Полно! Просто совпадение.

С академиком прощался элегантно одетый человек, держащий себя с достоинством, с выправкой, как у военного. Лысеющая голова, золотые очки и золотые зубы, обнажавшиеся при улыбке.

Нелепая мысль пронзила меня. Генка Ревич, лейтенантик из штаба партизанского отряда! Веселый человек. Не может быть!

А профессор Ревич уставился на меня:

— Простите, боюсь, что это не однозначно, но… вы чрезвычайно напоминаете одного из моих соратников. Тем более что ваша внешность, я бы сказал, поддается идентификации.

— Напоминаю кого-то? Может быть, партизана? — спросил я, пытливо вглядываясь в глаза за золотыми очками.

— Алеха! — крикнул профессор, раскрывая объятия.

— Генка! — радостно ответил я.

Мы обнялись.

— Представьте себе, Николай Алексеевич! Это мой фронтовой друг, вместе партизанили. Алеха Толстовцев! Как он здесь оказался? Седой стал, чертяка! А помнишь, как оружие брали у фашистов? А помнишь?..

И он хлопал меня по спине, обнимал, тискал, беспричинно смеялся и даже говорил по-простецки, не по-научному.

— Проходите, проходите в кабинет, — предложил академик. — Вам ведь есть о чем поговорить.

Еще бы! У каждого прошла долгая жизнь.

Мы сидели с Генкой и наперебой рассказывали друг другу о прожитом. Он заставил меня перечислять все, что я изобрел, и не то хмурился, не то улыбался. Иногда качал головой:

— Поразительно! Поразительно! Сколько в тебе зарядов, говоря партизанским языком. Каков твой творческий потенциал, переводя на язык науки! Неповторимая индивидуальность! Ты должен отдать должное моей проницательности. Я и тогда угадывал в тебе нечто особенное. Сколько ты там напридумывал! Один перцовый пистолет из бумажного фунтика чего стоит! А теперь, говоришь, около шестидесяти авторских свидетельств? И в самых разных областях от ветроэнергетики до кибернетики! Да ты, брат, адекватен самому Леонардо да Винчи! Когда-нибудь станут разбираться, кто ты такой на самом деле, как сейчас толкуют о великом Леонардо, который, как известно, был подкидышем.

Мне было неловко. Хорошо, что мы хоть одни в комнате. Я не знал, что он имеет в виду, говоря о Леонардо да Винчи, равнять с которым меня просто смешно.

Но он и не думал смеяться, обуреваемый вздорной гипотезой, принесшей мне столько горечи!.. А ему? Несколько минут общего внимания?

Мне пришлось ненадолго слетать на Урал по старым делам. Вернулся прямо на квартиру академика.

Мария встретила меня сама не своя. Мы заперлись, как она пожелала, в отведенной нам комнате, и я услышал невероятное:

— Алеша! Я ничему не поверила. И дед Ваум не поверил бы. А он мудрый был, однако.

— О чем ты, Машенька?

— Будто ты не человек вовсе. А какой-то гуманоид. Худо!

Я слышал, конечно, россказни про летающие тарелки и о маленьких человечках, выходивших из них, гуманоидах, якобы прилетевших от другой звезды, чтобы исследовать нашу планету.

— Пришел в перерыв. Все собрались вокруг. И я была. А он говорит, будто сам видел над партизанским лесом огненный диск.

— Самолет наш сбитый мог он видеть, больше ничего!

— Не самолет, говорит, а диск с куполом вверху, с окошечками.

— С иллюминаторами?

— Да. Так сказал. И что из этого ненашенского корабля будто спрыгнул чужой житель, гуманоид. Какой такой?

— Это значит „человекоподобный“. На человека походит.

— На человека походит, — повторила она упавшим голосом. — Спрыгнул, чтобы жить среди людей, детей завести. — И она заплакала.

Я не знал, что делать, как утешить ее, как доказать, что я человек, а не чужезвездное животное, лишь похожее на человека? За всю нашу жизнь, не всегда легкую, впервые я видел, чтобы она так плакала.

— Но ведь ты же не поверила, — говорил я ей, поглаживая ее вздрагивающие плечи.

Она замотала головой и всхлипнула:

— Помнишь, удивлялась, что ты все знаешь? Зачем учиться надо?

— А гуманоиду, думаешь, не надо? — неосторожно сказал я.

— Какой гуманоид? Почему гуманоид? — возмутилась она и снова заплакала.

— Я с ним сам поговорю, — пообещал я. — Заставлю отказаться от своих слов.

— Слово не олень, арканом не поймаешь.

— Он откажется от своей гипотезы, потому что она ни на чем не основана. Я сейчас же потребую у него по телефону свидания.

Мария утерла слезы:

— А инженеры? Чертить будут?

— Они поймут, что все это неумная шутка.

Мария сквозь слезы улыбнулась. А я кипел от негодования.

По телефону женский голос ответил мне, что профессор Ревич занят, готовится к свиданию с академиком Анисимовым.

— С Анисимовым? Это мне и надо! — воскликнул я, удивив секретаршу.

Ревич действительно приехал к академику, который задержался в Совете Министров.

Я встретил Ревича и решительно провел его в кабинет академика, словно он уполномочил меня на это… Но я был так взбешен, что плохо отдавал себе отчет в своих действиях.

— А, Алеха! — расплылся он в златозубой улыбке. — Когда неофашистам зададим перца?

— Кажется, я задам перца тебе, — пообещал я.

— В чем дело? — недоуменно поднял он брови, уселся на диван и закинул ногу на ногу.

Я поместился на стуле напротив:

— Как ты мог, Геннадий, говорить обо мне черт знает что?

— Алеха, прости, но это мое убеждение. Согласись, что ученый вправе высказывать научные гипотезы. Мы с тобой здесь одни. Давай начистоту.

— О какой чистоте тут можно говорить, если ты грязнишь меня, подрывая мой авторитет?

Ревич замахал руками:

— Ни боже мой! Не подрывал! Никак не подрывал, а умножил твой авторитет, возвысил тебя до уровня неведомого пришельца, призванного поднять нашу культуру и технологию.

— Какой пришелец? Прыжок с парашютом с горящего самолета — это что? Инопланетное вторжение?

— Тише, тише. Сопоставим факты. Самолета никто не видел. Над лесом промелькнуло огненное тело. Согласен? Кое-кто утверждал, что над огнем возвышалась кабина с иллюминаторами.

— Это и была кабина убитого пилота. А турель моя в хвосте была.

— Знаю, знаю твою версию. Но придется тебе примириться с тем, что ты раскрыт. Ничего предосудительного в твоей инопланетной миссии нет. Но люди теперь вправе рассчитывать на твое посредничество в установлении связи со сверхцивилизацией. И я горжусь, что дружил с одним из ее представителей, к каким кое-кто относит и великого Леонардо.

Я молчал. Гнев лишил меня дара речи. Ревич по-нному истолковал мое молчание и продолжал, упиваясь собственной логикой:

— А как все тонко было разыграно! Человек как человек! Только уменьшенные пропорции. А после войны оказался не помнящим родства.

— Потерять из-за фашистов всех близких — это не помнить родства? — с горечью воскликнул я.

— Тихо, тихо! Пиано-пианиссимо! Конечно, это неадекватно, но… удобно для прикрытия твоего инкогнито. Люди должны были принять тебя за своего. Широко поставленный научный эксперимент! Преклоняюсь перед вашей цивилизацией. Жениться на землянке и доказать, что ты можешь иметь от нее детей — это тоже запланированные этапы эксперимента. А твой фейерверк изобретений — это ваш щедрый дар нашей отсталой технологии, которая, быть может, вызывает у вас там — не знаю где — жалость или сочувствие. Да, сочувствие, потому что вы гуманны. Это я уяснил, размышляя над твоей жизнью. Не подумай, что я повредил тебе как руководителю проекта Ветроцентрали. Наоборот! Проектанты будут задыхаться от счастья, что выполняют чужепланетную, проверенную близ Альфы Центавра идею. Слово „гуманоид“ они будут произносить с придыханием, преисполненные не только уважения, но и поклонения.

— Довольно, — оборвал я Генку Ревича. — Ты всегда был болтуном и останешься таким в любой научной мантии. Ты глуп, Генка, как многие подозревали в отряде. И не поумнел…

— Нет, почему же? Мои коллеги воздают мне должное. Даже твоя собственная дочь, работой которой я руковожу. Кстати, она мне всегда казалась неземной. Теперь я понимаю почему.

— Так как же она могла появиться на свет, если ее отец другого генетического происхождения? — в бешенстве закричал я. — Почему ни одна искусственно осемененная самка гориллы не дала потомства от человека? Почему?

— Стоп, стоп! Если это научная дискуссия, то позвольте ответить вам, заодно развив свою гипотезу. Почему? Да потому, что человек и обезьяна генетически не родственны! А вот мы с вами, пришельцами с Альфа Центавра или Тау Кита, мы с вами родня, одного генетического корня! Очевидно, в незапамятные времена твои предки — которые были и моими! — прилетели на Землю и остались на ней, дав начало человечеству, которое, увы, забыло, откуда оно родом! Они, а не дарвиновские обезьяны с отсутствующим промежуточным звеном дали начало нашему человечеству! А вы, на своей Альфе Центавра или 62-й Лебедя, более цивилизованные, чем мы, одичавшие потомки космических колонистов, заинтересовались, что стало теперь с их родичами, порожденными былыми космическими переселенцами. Вот почему у тебя дети от земной женщины! Вот почему ты неотличим от человека, если не считать такого второстепенного фактора, как несколько меньшие пропорции.

— Ты балаболка под научной маской. И если не я, то другие твои коллеги тебе это еще докажут.

— Нет, сперва докажи мне, что ты — человек.

— Что требуется для этого? Разбить твои золотые очки, вышибить твои золотые зубы? Это убедит тебя?

— Тебе никогда не сделать этого, ибо гуманоид гуманен и не способен решать спор насилием. Недаром ты фашиста перцем угощал, а не пулей. Теперь-то понятно. Объяснение однозначно.

Мы не заметили, как в оставленных открытыми дверях появились академик Анисимов и моя Аэль. Изумленные, они, может быть, уже давно слушали нашу перепалку.

Ревич увидел их и изменился в лице, расплылся в улыбке и, обращаясь к Николаю Алексеевичу, произнес:

— Надеюсь, академик простит мой чисто научный эксперимент. Это была шутка, Аэлита Алексеевна, научная шутка. Ведь вы сами участвовали в подобных мероприятиях. Помните „пир знатоков“? Мне хотелось показать, как рождаются научные сенсации, которыми потом оболванивают людей. Многого, ах, многого можно добиться научной логикой, каковой пользовались почтенные и непочтенные софисты. Я заканчиваю представление. Финита ля комедия! И я приношу искренние извинения как всем своим слушателям, так и тебе, Алексей Николаевич, бесценный мой человек и фронтовой друг.

Аэль то бледнела, то краснела. Я старался взять себя в руки.

Мне было очень тяжело разочароваться в старом друге. И я заставил себя многое понять в нем. Он изменился? Да, конечно, изменился, приобрел новые черты, стремления, но… Клянусь, где-то внутри он все-таки остался знакомым мне Генкой. Мне потом удалось еще раз поговорить с ним по душам.

— Зачем ты затеял этот балаган? — спросил я его.

— Слушай, Алеха! Ты был далек от таких проблем, которыми нам, ученым, заниматься считалось „неприличным“. Я имею в виду НЛО, неопознанные летающие объекты, попросту летающие тарелки. Все мы, ученые, отмахивались от них, а они существуют, понимаешь, Алеха, существуют. Я сам исследовал загадочное биофизическое поле, которое остается на месте их посадки. Кварцевый излучатель и морской хронометр с гарантированной ошибкой в 0,01 секунды в сутки на месте зафиксированной свидетелями посадки отстают за сутки на две секунды! Неслыханно для таких точных приборов! Отмечено излучение. Наконец, зафиксированы контакты, якобы имевшие место у людей с гуманоидами, похожими, черт возьми, на тебя! Дело дошло до того, что в 1978 году вопрос рассматривался на Генеральной Ассамблее ООН о возможной попытке вторжения инопланетян на Землю. Эта версия не была отвергнута на Высшем международном форуме. Всем странам, членам ООН, было предложено вести наблюдение своими национальными средствами и ставить ООН в известность о результатах. Понимаешь, Алеха! Это „неприлично“ для почтенного ученого, но я всерьез допустил, что открою в тебе гуманоида, и старался „взять тебя на пушку“, прости, говоря нашим старым „партизанским языком“, потом пришлось спустить все на тормозах. Допускаю, что я ошибся, ты не раскололся, но… пойми и меня. Разве не должен был я устроить тебе такое испытание? А вдруг ты оказался бы гуманоидом?

— Вот была бы тебе слава, — усмехнулся я.

— Жаль, не вышло, — обезоруживающе пожал плечами Ревич. — А все-таки я верю в инопланетный разум. И всякий истинный ученый должен быть начеку и не сбрасывать со счета возможности инопланетного контакта. Не все инопланетяне могут оказаться такими славными парнями, как ты, Алеха! Я-то тебя видел в деле в Беловежской Пуще. Ну прости. Пришлось укрыться за щит „ортодоксальности“, иначе не пробьешь себе пути. Вот так, друг.

Я старался понять бывшего Генку, ныне профессора. Неужели профессорское звание так обязывает?»

Глава четвертая. ЛЕДЯНОЙ РИФ

«И вот я снова среди льдов, как когда-то в дни своей юности в Карском море. Здесь в Южном Ледовитом океане они такие же плывущие навстречу заснеженные степи.

Развеялись тучи, и в лучах низкого солнца засверкало разбитое штормом поле. Развалившееся, все в промоинах, оно уже не напоминало белую степь, а шевелилось, тяжело дышало и даже рычало.

Мы со Спартаком и Остапом наблюдали, как отколовшиеся льдины подкрадывались к нашему лесовозу и ныряли под киль. Потом, словно задохнувшись, ошалело выскакивали на гребень волны в полынье, оставленной шедшим впереди ледоколом „Ильич“. По ней, как по проложенной реке, один за другим плыли корабли строительной армады ООН. Несколько десятков. Они растянулись от горизонта до горизонта, находясь на безопасном расстоянии один от другого.

Но вскоре и поле, и полынья, напоминавшая проспект, и шедшие по ней корабли строительной армады исчезли в налетевшем снежном заряде.

Как мне все это знакомо! Ребятам же — в новинку. Тщетно пытались они разглядеть в снежной сетке нагромождения льдов, не то торосы, не то надводные части коварных айсбергов.

— Как бы мордой о причал не чокнуться, — опасливо заметил Остап.

Корабль наш словно повис в снежной мути. Метель никак не кончалась. И будто раньше времени опустилась на нас полярная ночь, погрузив в серую темноту.

Жуткий вой сирены пронзил летящую мглу. Казалось, какое-то чудовище взревело диким голосом от боли и в предсмертной ярости тряхнуло корабль. Палуба „Титана“ накренилась. Мы со Спартаком ухватились друг за друга. Остап вцепился в реллинги. Мимо нас прокувыркалось ведро, потом, сам собой разматываясь, укатился сорвавшийся со щита круг пожарного рукава.

Зыбкая во время качки палуба сейчас как бы заклинилась, став покатой.

Пробежал, скользя по обледенелым доскам, худосочный Педро из какой-то латиноамериканской страны (Эквадора, Боливии или Парагвая), он истошно орал:

— Святая дева, спаси нас. Разве можно плыть на „Титане“? У него судьба „Титаника“!

— Заткнись, — кричал ему вдогонку его приятель Мигуэль. — Твои ребятишки получат страховку и хоть раз в жизни обожрутся.

Ребята мои поняли лишь слово „Титаник“ и сделали правильный вывод, что „Титан“, как и „Титаник“, налетел на айсберг.

А ведь этот голландский лесовоз, зафрахтованный для экспедиции ООН, был гружен моими трубами для ветростанций, бесценными роторами. Они должны дать энергию Антарктиде, и без них там ничего нельзя начать строить.

Мы грузили их со Спартаком и Остапом в ленинградском порту.

Так гибла надежда на Город Надежды.

Выла сирена, в летящей сетке метались тени. Косые лучи прожектора выхватывали то выпученные глаза, то разинутые рты.

Как легко люди теряют человеческий облик. Пробежавшие латиноамериканцы затеяли у шлюпки драку с неграми из Кейптауна, и только Мбимба, гордый африканец, исполненный спокойного достоинства, пытался разнять их.

Сцепившиеся люди покатились к переборкам, где и застряли, стараясь ударить друг друга.

— А руки все ищут работу, — с горькой иронией произнес Мбимба, как бы извиняясь за происходящее и намекая, почему все они оказались здесь.

Мы с ребятами поспешили к капитану. И нашли норвежца с неизменно торчащей в зубах трубкой. Это был сухопарый моряк со шкиперской бородкой, провалившимися щеками и ледяными глазами. Он докладывал в микрофон, поднесенный ему трясущимся от страха радистом в распахнутом кителе:

— К сожалению, командор, продержаться на плаву не сможем. Ваши трубы потянут на дно не хуже якорей. Нам бы плоты и шлюпки спустить. Что? Высылаете вертолет? Сесть ему некуда, разве что веревочная лестница…

Я представил себе академика Анисимова на капитанском мостике „Ильича“. Снег, наверное, запорошил его отрастающую бородку, которая делала его еще более похожим на былинного Добрыню Никитича. Но сейчас его богатырский подвиг, совершенный в ООН, где он добился решения создать под ледяным куполом Антарктиды Город-лабораторию — модель грядущего, мог оказаться напрасным. Природа встала у него на пути, топя наши трубы.

Айсберг вынырнул из мглы пугающе близко. Он загородил собой пробитую ледоколом полынью. И корабль врезался в него.

И тут снежную сетку раздернуло. Вдали появились остальные корабли флотилии ООН. С ледокола „Ильич“ взмыл вертолет.

Паника у нас на лесовозе могла бы утихнуть. Корабль не погружался в воду, не менял положения. Но покатая палуба страшила, напоминая о близком конце.

Несколько шлюпок удалось спустить на воду, и к веревочным трапам, крича и ругаясь, рвалась толпа.

Невозмутимый капитан Нордстрем, попыхивая трубкой, неторопливо стал спускаться с капитанского мостика.

Я нагнал его.

— Как грузы? — по-английски спросил я его. Пригодились мне мои занятия английским, который я изучал вместе с Аэль, когда она освоила японский.

Капитан раздраженно обернулся, но, узнав меня, ответил насколько мог вежливо:

— Прошу прощения, сэр. По морскому уставу: люди прежде грузов.

— Какова опасность? — постарался уточнить я как можно более спокойно, хотя понимал, что дело плохо.

Норвежец буркнул:

— С вашего позволения, сэр, мы сели… на ледяной риф.

— Можно осмотреть повреждение?

— Иду туда. И если вас не утомит…

Мы спустились в кормовой трюм. Обдало сыростью и запахло рыбой, как в тральщике, на котором мне привелось побывать еще в Арктике.

Электрические лампочки тускло отражались в мутной воде, наполовину скрывавшей огромные, уложенные штабелями трубы.

Потом, не поднимаясь наверх, по ставшему сейчас крутым соединительному коридору прошли мимо затихшего машинного отделения. Под ногами по железным рифленым плитам струился ручеек. Было скользко.

В носовом трюме мокрые трубы образовали завал, преградивший нам путь. Впереди в электрическом свете поблескивала зеленоватая ледяная глыба. Подводный выступ айсберга, протаранив судно, вдвинулся в трюм, разбросал штабеля. К счастью, он закрыл собой пробоину, подобно кинжалу, оставленному в ране. Но вода все же проникала между льдом и рваными краями пробитого отверстия.

Идти стало совсем скользко и трудно. Я бы не пробрался дальше, если бы не помощь Спартака.

Остановились перед пробоиной. Она ужасала. А наш Остап глубокомысленно изрек:

— Сама льдина проткнула, сама заделала.

И не было в его словах никакой рисовки. Просто таков был парень. Норвежец не понял его, но пришел к тому же выводу. Он обернулся к сопровождавшему нас помощнику, худому и длинному моряку:

— Дать малый вперед. И так держать, чтобы не сползти с ледяного бивня.

— Есть, сэр, — отозвался моряк и исчез.

— Кэптен, — возможно более спокойно и твердо обратился я к капитану, — результат экспедиции зависит от этих труб. Без них остальным судам нечего делать в Антарктиде.

Капитан по-бычьи наклонил голову и тупо уставился на меня, будто впервые увидел.

— Трубы надо выгрузить на айсберг. Все до единой, — посоветовал я.

Моряк выпустил в меня клуб дыма и презрительно произнес:

— Нет портальных кранов, сэр. Мы не в доках, с вашего позволения.

— К нам летят вертолеты. Они и станут кранами.

Норвежец словно подавился дымом:

— Если вы согласитесь, сэр, я послал бы за врачом.

Я пропустил мимо ушей его учтивую грубость:

— Лучше за третьим штурманом. Он отвечает за грузы.

— Здесь не только трубы, если вы припомните. Кроме труб, еще и части зданий, в которых установили бы ваши трубы.

— Выгружать надо трубы, только трубы и все трубы, — настаивал я.

— Куда, сэр? В море?

— Нет. На подвернувшийся нам остров.

— Остров? — поразился капитан.

— Да. Ледяной остров. Чем айсберг не остров? Имеет достаточную для размещения труб поверхность и не тонет.

— Ах, айсберг! — понял наконец капитан и наморщил лоб.

Должно быть, привык капитан находить острова на географических картах, а не сталкиваться с ними, плавающими в открытом океане.

— Есть, сэр, — буркнул он и отправился отдавать приказания.

Вместе с ребятами поднялись мы следом за ним на крутую палубу.

Лесовоз слегка содрогался. Винты работали, надвигая его на ледяной бивень, как назвал выступ айсберга капитан. Судно словно цеплялось за врага, поразившего его.

Зазвучала разноязычная команда. Матросы оставили шлюпки и бросились к крышкам трюмных люков.

Загрохотали судовые лебедки.

К величайшему изумлению сидящих в шлюпках людей, лесовоз готовился к разгрузке.

Остап, завладев рупором, кричал на смеси всех известных и неизвестных ему языков:

— Айсберг!.. Джаб!.. Работа!.. Арбейте!.. Принимайте на ледяной горе труба. Аллее! О'кэй! Сакраменто! Доннер веттер! Чертова перечница!

Думаю, что он не смог бы объяснить, в чем смысл последнего ругательства. Впрочем, как и предыдущих».

Глава пятая. НА АЙСБЕРГЕ

«Я перебрался на айсберг в одной из шлюпок вместе с латиноамериканцами и негром Мбимба.

Склон айсберга напомнил мне покатую палубу лесовоза. Волны набегали на него, слизывая снег. Мокрый лед был скользким.

Шлюпку вытащили на снег, и его сразу затоптали.

Мигуэль и Педро стали махать снятыми с себя куртками, сигналя вертолету с первой партией труб, что готовы к их приему.

С вертолета заметили, и скоро первый штабель труб повис над нашими головами.

К кромке льда приставали другие шлюпки.

К гибнущему кораблю подлетел еще один вертолет. И, пока первый опускал на айсберг свой груз, второй вытаскивал очередной штабель из трюма.

Люди, недавно паниковавшие на тонущем корабле, теперь, чувствуя твердую почву под ногами, забыли о пронизывающем ветре, освобождали трубы от цепей, укладывали на снег и махали пилоту вертолета, крича на разных языках: „Вира!“, „Майна!“, „Даун!“, „Ап!“, „Унтер!“, „Хох!“

Меня очень беспокоил ветер и крутая сторона айсберга, я настаивал, чтобы трубы клали вдоль ската. Но с этими людьми трудно было сладить. Они не признавали в столь невзрачной фигуре, как я, начальство и отмахивались от меня. Я слышал, как латиноамериканцы обменялись репликами, не подозревая, что я понимаю их.

— Ох уж эти боссы! — проворчал Мигуэль. — Не попался нам этот в Централь-парке. С ним бы мы справились.

Не знаю, что он имел в виду.

Педро резко оборвал его, опасливо глядя в мою сторону.

— А что мне! — отозвался Мигуэль. — У нас свобода слова. И все равно нас должны кормить, пока не доставят обратно. Никаких домов не будет! Тю-тю! Хлюп-хлюп! Нет крыш над головой.

— А дома под крышей нас с тобой никто кормить не станет, — напомнил Педро. — Да услышит меня пресвятая дева!

Грохот рухнувшего от резкого порыва ветра штабеля труб, положенных не так, как я требовал, заглушил голоса. Трубы будто нехотя покатились по склону. Снег замедлял движение, но ветер вражьей силой гнал их к воде.

Люди, отозвавшись на мой зов, бросились к трубам. А злобное, грохочущее железо, словно взбесившись, готово было сокрушить все на своем пути.

Но в нас проснулась злость против них, как у рыбаков, когда пойманные рыбы стремятся улизнуть в воду.

Не было здесь ни ломов, ни клиньев, ни другого инструмента. Нечего было вбить в лед или поставить на пути ожившего металла.

И тут случилось, казалось бы, невероятное. Щуплый, с виду трусливый Педро обогнал катящуюся трубу и бросился под нее. Притом не плашмя, а встав на четвереньки, чтобы через него трудно было перекатиться.

Не раз приходилось мне убеждаться, что хорошее пробуждается в людях в критическую минуту.

Труба придавила человека, казалось, расплющила его или вдавила в снег.

Педро истошно кричал.

Мы с Мигуэлем и Мбимбой бросились к нему. Негры из Кейптауна, недавно дравшиеся с ним на палубе, вытащили его и отнесли подальше.

Труба остановилась, другие трубы налетели на нее, громоздясь огромной кучей „хвороста“, где каждую „хворостинку“ вдвоем не обнимешь.

Я склонился над пострадавшим:

— Крепитесь, сеньор! Я сообщу командору о вашем подвиге и отправлю вас на вертолете в лазарет ледокола. Будете там как дома.

— Дома? О пресвятая Мария! Дома жена с ребятишками. Как вы думаете, сеньор, ей передали аванс? А за мое увечье она получит что-нибудь?

— Полно. У вас только ушиб, — утешил я его. — А ребятишки ваши, уж конечно, теперь сыты.

— Смотрите, смотрите! — послышалось со всех сторон.

Летающий кран нес очередную партию труб. Казалось бы, теперь в этом уже ничего особенного не было, но все же груз был необычен, потому что на обоих концах штабеля, свесив ноги в обледенелых на ветру ботинках сидели два человека.

Я обрадовался, узнав Спартака с Остапом. Значит, в трюмах уже не осталось больше труб.

Ребята спрыгнули ко мне на снег и обернулись к лесовозу „Титан“.

Он словно ожил, воспрянул. Освободившись от части груза, судно слегка всплыло и снялось с „ледяного рифа“, о котором говорил капитан Нордстрем.

Сам он стоял на капитанском мостике, по морской традиции намереваясь покинуть гибнущее судно последним.

Какое-то время „Титан“ перестал походить на тонущий корабль. Корма его без тяжелых труб всплыла, выровнялась. Но ледяной бивень, проткнувший корпус судна, очевидно, выдвинулся, и в пробоину хлынула вода.

Но пока что корабль еще гордо стоял на плаву, словно намереваясь „развести пары“ и отправиться в кругосветное плавание.

Дальше все произошло как-то сразу. Если в начале катастрофы нос корабля, вползшего на подводную часть айсберга, был задран, то теперь из-за пробоины он стал погружаться быстрее кормы.

К кораблю подлетел вертолет и сбросил веревочную лестницу.

Нам с айсберга было видно, как человеческая фигурка стала взбираться по ней с капитанского мостика. Но капитан Нордстрем не спешил скрыться в кабине вертолета, а раскачивался над своим кораблем, словно прощаясь с ним.

Еще несколько минут — и корма голландского лесовоза ушла под воду, обнажив на миг винты с намотавшимися на один из них водорослями. Вода забурлила, завертелась, вскипела пузырями.

Потом затихла, и волны равнодушно прокатились над недавней воронкой. Пенные их гривы зачеркнули все здесь происшедшее. Вертолет понес вцепившегося в веревочную лестницу капитана к ледяной горе. Сверху он, наверное, видел чернеющие на снегу, зачем-то спасенные трубы. Может быть, наш айсберг показался ему обитаемым островком с человеческими фигурками на льду?

Нордстрем, быстро перебирая планки лестницы, забрался в кабину вертолета.

Остап, с восхищением наблюдавший за ним, произнес:

— А ведь трубку-то, стиляга, так и не выпустил из зубов! Мастак, видать, по вантам лазить!

— Вот бы в школах для аттестата зрелости ввести обязательное плаванье ребят на парусных кораблях! Как ты думаешь? — обратился ко мне Спартак.

Думаю, что он прав. Что-то в этом роде нужно для ребят. Иначе в подобных условиях сдадут…»

Глава шестая. ДОЧЬ ДРУГА

«На айсберге, где продувало ветром со всех сторон, привелось мне впервые за время экспедиции увидеть ее, которую я знал еще крошкой с огромным бантом-бабочкой в черных вьющихся волосах.

Мы ждали катера с „Иоганна Вольфганга Гете“.

По радио дали общий „адмиральский вызов“. На Совет командора приглашались все капитаны кораблей и технические руководители стройки.

Моего Спартака тоже вызвали как молодежного вожака.

Остап, приплясывая на снегу и похлопывая себя рукавицами, говорил:

— Везет же парноногому, как в очко картежнику. Отогреешься в салоне. А мы тут без последних достижений культуры смерзнемся как цуцики. Ты хоть милосердную сестру с химическими грелками притащи. На ледоколе у японского доктора вымоли.

— Нет лучше химии, чем внутри нас! — крикнул Спартак и совсем по-мальчишески кинулся бороться с Остапом.

Но тот, ввиду явного преимущества противника, спасся бегством под общий хохот темнокожих и белозубых ледовых робинзонов.

Глядя на Спартака, я сразу понял, что она на катере. Он стал махать руками, приплясывать, смешно выкидывая ноги и скользя на мокром льду. Потом, разбрызгивая набежавшую волну, влетел в воду.

— Кому море по колено? Врут, что только под мухой! — заметил Остап.

С ним можно согласиться.

Я увидел ее. Она сидела вместе с двумя громоздкими мужчинами, чернобородым инженером Вальтером Шульцем и капитаном „Гете“ Денцлером, с виду добродушным, но на деле несносно придирчивым толстяком. На ней были куртка и брюки, как на мальчишке. И берет, из-под которого ветер старался вырвать черные волосы, развернуть их, как она шутила, пиратским флагом.

Я сел напротив нее. Спартак рядом. Он сказал ей странные слова:

— Стихов моих любимый томик…

Но она их поняла и засияла.

Я нашел ее еще в Москве. Ведь она была дочерью моего друга и другом сына со школьной скамьи. И мне хотелось узнать ее.

Спартак повел меня к ее тете, сестре Вахтанга. Она была замужем за известным академиком архитектуры, который не только предоставил девушке комнату в своей квартире, но и привил ей свою неистовую любовь к зодчеству.

„Покажи, что тебя окружает, и я скажу, кто ты“. Кажется, я переиначил известное изречение, но сейчас так можно было сказать.

Я вошел в ее комнату и огляделся. На стенах репродукции: затейливые, многоскульптурные храмы Древней Индии, величественно огромные и предельно простые египетские пирамиды, таинственно покинутые великолепные дворцы и храмы древних майя, причудливые восточные пагоды с загнутыми вверх краями крыш. Здесь и беломраморные шедевры эллинской архитектуры, венчающиеся божественным Парфеноном. И рядом островерхие, исступленно устремленные вверх готические церкви. И оттеняющие их сурово мрачные башни средневековых замков, олицетворение силы, страха и оскудения духа.

Да, Тамара любила свою архитектуру, она поклонялась ей, воздвигнув ей своеобразный маленький храм в своей комнате.

Я сказал ей о своем впечатлении.

— Это ведь голос эпох, — отозвалась она, гордо вскинув голову. — Цивилизации появлялись и исчезали. И оставались от них великолепные, порой загадочные здания, дворцы или храмы, изучая которые, люди пытаются понять, кто, зачем и как их строил, на каком уровне культуры находился, как жил и что думал.

— Так вот что напоминают репродукции!

— Мне не надо напоминать. Я поклоняюсь прекрасному и ненавижу „архитектуру скупых смет“.

— А почему здесь нет таких современных зданий, как американские небоскребы?

— Не говорите мне об этих чудовищных коробках стиля нищих духом богатеев.

— Вы решительны в своих взглядах и высказываниях, — заметил я, не решаясь называть ее по старинке на „ты“. Она мне казалась жрицей выдуманного ею храма. Пожалуй, она даже воображала себя в толпе молящихся под причудливыми сводами или царственной походкой поднималась по мраморной лестнице дворца, который должен удивлять великолепием и роскошью людей и тысячелетия спустя.

— Вы говорите о решительности моих высказываний? Я в суждениях всегда такая. Спартак знает. Даже природу воспринимаю с некоторым преувеличением. Покажу вам кое-какие этюды — и вы лучше поймете меня. Я пишу то, чем восхищаюсь, и прежде всего силой стихии. Потому, рисуя лес, я изображаю лесной пожар, а река у меня выходит из берегов, затопляя дома и дороги. А море не представляю себе иначе, чем в шторм с девятым валом, накрывающим корабль вместе с мачтами. Потому и ветерок, закручивающий листья на дорожке, представляется мне сокрушительным торнадо.

— Вы выдумщица! — рассмеялся я. — Но рыбак рыбака видит издалека. Недаром я к вам пришел.

Спартак сказал:

— У нее волшебная лупа. Вот и любуется через нее миром.

— Лупа романтики? Кто бы мне ее подарил?

Они оба рассмеялись.

— Она с твоей собственной лупы копию сняла, — пояснил Спартак.

Мы сразу стали добрыми друзьями. Я написал Вахтангу, что восхищен его дочерью.

Он прислал телеграмму: „Буду тамадой. Прошу вызвать“.

Он, конечно, имел в виду свадьбу…

Когда Тамара узнала, что Спартак вместе со мной отправляется в Антарктиду на стройку Города Надежды, она умудрилась перейти на работу в архитектурную мастерскую, занимавшуюся проектированием зданий Города Надежды. А там с чисто женской настойчивостью и лукавством (как она сама заявила) сделала так, что наблюдение за выполнением заказов на блоки зданий поручили ей. И пришлось ей отправиться в Гамбург. И так уж вела дела, что в Антарктиду отправить груз без нее оказалось невозможным.

В конце концов юная жрица богини Зодчества попала на корабль „Иоганн Вольфганг Гете“ и вот теперь вместе с инженером Вальтером Шульцем почему-то направлялась на Совет командора.

Я любовался ею и Спартаком.

В полынье, пробитой для судов ледоколом „Ильич“, на которую вышел катер, стало сильно качать.

Капитан с „Гете“ только посмеивался, отчего у него словно прибавлялось подбородков, второй же великан так согнулся, что спрятал свою разбойничью (по словам Тамары) бороду у себя в коленях. Сама же Тамара — Вахтанг мог гордиться ею — закусив губу, отодвинулась от борта, к которому ее, вероятно, потянуло. Она скорее умерла бы, чем позволила себе перегнуться через него.

Катер приближался к флагману экспедиции.

Я смотрел на Тамару, на ее лицо, напоминавшее древнюю камею, и думал, почему на Совет командора Анисимов вызвал архитектора, когда блоки зданий Города Надежды утонули. Ведь он не знал, с чем я еду к нему на ледокол».

Глава седьмая. ВОДА — ЧУДЕСНИЦА

Теперь надо вернуться к перерыву в моих записках, к двадцатилетней работе на металлургическом заводе, где удалось создать «лабораторию изобретательства». В бывшей кладовой машиностроительного цеха установили столы со множеством приборов и даже станки: токарный, сверлильный, фрезерный. Все сами делали на них для задуманных новшеств.

Помогло мое предложение избавить сталеваров от заглядывания в мартеновскую печь, когда лицо обдавало жаром. По пучку охлаждаемых стеклянных нитей цветное объемное изображение передавалось на всю длину жгута. Через простейшую оптику можно видеть внутренность печи, не приближаясь к ней. То, что это не ново, меня не обескуражило. Ведь сталеварам стало легче! И лабораторию мы получили для давно задуманных исканий.

— Зачем тебе вода? Простая вода? — удивился Вахтанг.

— Мы с тобой, друг, на восемьдесят процентов из воды, а земной шар на три четверти залит водой. А свойств ее как следует не знаем.

— Почему не знаем? Зачем так говоришь? Не сжимается, электричества не проводит, не намагничивается, замерзнет — твердой становится. И расширяется!

— Вот-вот! — воскликнул я. — Именно твердой! — и я рассказал Вахтангу, как Мария научила нас на северном острове отеплять дом снежными кирпичами.

— Ледяные стены хочешь? — догадался Вахтанг. — Не растают?

— Если по трубам, заложенным в стены, пропускать холодильный раствор, вода замерзнет.

— Слушай! Мы с тобой дома из воды отливать будем! Степан, — позвал он Порошенко. — Ты литейщик, слушай! Форму сделаем для целого дома с комнатами. Водой зальем. Потом заморозим. Форму разберем. Дом готов. С балконом. С сортиром. Ва!..

— Тьфу! Ну и воображение у тебя! — отозвался Степан.

— Почему так? В книжке прочитал:

— Это царица Анна Иоанновна для потехи ледяной дом на Неве приказала построить. А нам в тепле жить надо.

Я сказал, что в ледяных домах должны быть не только каналы для охлаждения, но и теплозащитные, отопляемые панели.

— Лед охлаждаем, комнаты греем! Вместо обоев теплоизоляция. Хорошо! — обрадовался Вахтанг.

— Лед — коварный материал, — предупредил я. — Ледники знаешь? Текут как речки. Медленно, но неизменно.

— А правда! Почему?

— Известное дело. Твердая жидкость — вот что такое лед, — солидно заметил Степан.

— Вот и нужно нам, друзья, придумать, как твердую жидкость в твердое тело превратить, — предложил я.

— Что делать будем? С какого конца?

— Начнем с воды. Пробовать по-всякому.

— Я ж говорю, что мы не яйца, не петухи, а человеки, воображала!

— Верно, Вахтанг. Воображение нам потребуется.

Так начались наши, может быть, и не вполне оригинальные исследования. Мы были упорны и искали десять лет.

Мы даже старались намагнитить воду, заведомо немагнитную. И обнаружили изменение ее свойств. Она активнее растворяла в себе вещества, не давала накипи. А это было уже кое-что! Узнали, что и в других местах добились подобных результатов. Потом установили, что чистая дистиллированная вода в закрытом сосуде выделяет газы по-разному в разное время суток и времен года. И разница в двадцать раз!

Но над лабораторией нависла угроза.

Однажды к нам вошел новый директор завода Аскаров, переведенный с юга Урала. По его обычно скованному лицу пробегала порой гримаса, которую он подавлял усилием воли. Ему особенно приходилось держать себя в руках, потому что его сопровождал знаменитый ученый, член-корреспондент Академии наук СССР, профессор и лауреат премий, человек высокий и по росту и по положению, с лицом по-орлиному строгим, с широко расставленными глазами и царственно-птичьим выражением.

— Какую вы тут воду из пустого в порожнее переливаете? — спросил директор и поморщился как от боли.

— Омагниченную, Садык Митхатович, — отрапортовал Неидзе.

— Что вы скажете? — обратился директор к ученому гостю.

Тот с презрительной усмешкой произнес:

— Вода диамагнитна, и потому магнитные поля ее свойств не изменят. Сомневаться в этом антинаучно.

Это был приговор. Мы с Вахтангом поникли головами.

— Понятно? — спросил новый директор.

— Понятно, но не до конца, Садык Митхатович.

— Конец будет в закрытии лаборатории, занимающейся посторонними для металлургии делами, — заключил директор и поморщился.

И они ушли.

— Жил-был царь, — начал Вахтанг. — Очень любил слушать советников и набирал их, чтоб говорили красиво, величаво…

Я махнул рукой, а он закончил:

— Так выпьем за советников чистую омагниченную воду. У нас на Кавказе большего оскорбления нанести нельзя. Мы потом ему скажем, как мы за него пили.

— Когда?

— Как только в котельную омагниченную воду пустим.

И мы дали в котельную для питания котлов омагниченную воду. Работали по ночам в лаборатории, которую «забыли» закрыть. Степан в этом помог, он как раз партийные дела сдавал прежде, чем отправиться директором совхоза, куда его перебрасывали.

— Знаешь, почему Аскаров морщился? — спросил меня Вахтанг. — Будто палец в двери защемил. Камни у него шли. Из мочевого пузыря. Я-то знаю. Потому омагниченную воду надо пить. Растворить камни должна. Ведь в котельной в трубах накипи больше нет!

Мы со страхом ждали нового прихода директора.

И он пришел, но уже без гостя, укатившего в Москву.

— Почему лаборатория не закрыта? — строго спросил Аскаров.

— На металлургию работала! — бодро отрапортовал Вахтанг.

— Домны намагниченной водой охлаждать собираетесь?

— Нет. Котлы ею питать. Посмотрите, пожалуйста. Результат в трубах есть, как у меня в мочевом пузыре. Ни накипи, ни камней. Все растворяется.

— Что? Что? — оживился директор, рассматривая приготовленные для него образцы труб из котельной и поднимая глаза на Вахтанга.

— Омагниченную воду пью, Садык Митхатович. Пью и приговариваю: «Будь здоров, кацо, потому что все можно купить, кроме здоровья».

— Это что? Заклинание?

— Это тост. Но можете и без него пить, Садык Митхатович. В котельную вода без тостов идет. Мы вам насадку с постоянными магнитами приготовили. На домашний водопроводный кран. Никогда болеть не будете. И не поморщитесь.

— Вы что? Хотите, чтобы я вас за знахарство под суд отдал? 121-я статья уголовного кодекса. Один год лишения свободы.

— Зачем лишать свободы? Там оговорка есть. Можно и общественное порицание. А хотите — административное взыскание. Возьмите, пожалуйста. Хотите «за выговор», хотите «за спасибо».

Директор ничего не сказал, а магнитную насадку на кран взял. Может быть, попробует?

Не знаю, что помогло: растворенные камни или растворенная накипь в трубах котельной, но директор приказ о ликвидации нашей лаборатории не подписал.

И принялись мы с Вахтангом за лед. Десять лет ушло на это, а вернее, двадцать, если считать еще и воду, которая убедила нас в неожиданных свойствах, появляющихся у нее под влиянием магнитного поля, смены ночи днем, весны летом или осени зимой. Мы верили, что сумеем превратить твердую жидкость в настоящее твердое тело.

Вдохновила нас работа известного ученого, у которого Вахтанг побывал в Москве (у него там сестра замужем за архитектором), заслуженного деятеля науки и техники, профессора Михаила Михайловича Протодьяконова. Автор новой теории электронных оболочек предсказал существование особого льда, в котором кристаллические решетки обыкновенного льда как бы вдавлены одна в другую: электроны, составляющие одну решетку, размещаются в пространстве между электронами другой. Такой лед должен тонуть в воде и плавиться при нескольких стах градусах. Но втиснуть одну решетку в другую можно лишь при высоком давлении. Но главное, такой лед не будет обладать текучестью, как мы мечтали! Замечательно, что спустя какое-то время этот лед был получен в Англии, как об этом сообщил в своей монографии Н. X. Флетчер, со всеми предсказанными Протодьяконовым свойствами. Для нас это было поощрением, но еще не решением. Нужно было иметь «лед Протодьяконова» при обычных условиях, перестроить кристаллическую решетку обычного льда под влиянием внешнего воздействия.

И нам удалось достигнуть этого столь же неожиданным путем, каким вода обретала новые свойства при омагничивании. Мы научились превращать простой лед в протодьяконовский на простом морозе, найдя необходимое излучение.

Мы с Вахтангом послали заявку на сделанное открытие в Комитет по изобретениям и открытиям, но получили отказ со ссылкой на рецензию высшего авторитета в этой области, каким оказался тот самый высокий гость, который посетил нашу заводскую лабораторию. Маститый ученый решительно отверг наше «открытие», поскольку его не может быть, ибо оно противоречит основным законам природы.

Нам с Вахтангом осталось только добавить к его заключению окончание фразы чеховского героя, писавшего письмо ученому соседу: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

Глава восьмая. СОВЕТ КОМАНДОРА

«Эти записки не обо мне, Тамаре Неидзе, рядовой участнице антарктической эпопеи, а о том удивительном, что ей привелось там повидать, научившись искать и находить.

Я начинаю их с памятного дня, когда командор экспедиции академик Николай Алексеевич Анисимов впервые вызвал меня на борт „Ильича“ для участия в Совете командора.

Надо ли говорить, как я волновалась? Но нельзя было выдать себя ни моим немецким спутникам, ни даже Спартаку, не говоря уже об его отце, который пристально изучал меня, пока катер шел к ледоколу.

Все мы, приглашенные на Совет, разместились в „адмиральской каюте“ (салоне капитана), сверкавшей белизной и червонным золотом начищенной меди. Сидели на вращающихся кожаных креслах под квадратными иллюминаторами.

Прекрасный интерьер! У моряков изысканный вкус!

Академик всегда поражал меня. Обычно я воображала его себе холодным изваянием, воплощением спокойствия и воли, а увидела былинного богатыря, озабоченного исходом предстоящей схватки, хмурого и взволнованного. Он нервно расхаживал по салону. И даже я почувствовала себя нужной ему…

Как бы хотелось написать портрет с него, с такого!..

Говорили капитаны на разных языках. Академик суммировал мысли:

— Итак, капитаны хотят плыть в Австралию и там в портах дожидаться кораблей, которые доставят утраченное оборудование. Авария с „Титаном“ признается не случайной. Прежде злоумышленники клали под компас магнит, теперь испортили радиолокатор, и айсберг остался незамеченным перед самым кораблем.

Как страшно это было слушать! Неужели даже в нашу высокогуманную экспедицию проникают подобные изверги!

Академик остановился посредине салона. На миг он показался мне разгневанным Зевсом. Я понимала его. Будь на его месте, я не знаю, что сделала бы. Но он знал.

— Первое: впредь ввести строжайшую охрану навигационных приборов. Второе: спасенные трубы разместить на палубах кораблей, поскольку трюмы заняты. Для перегрузки воспользоваться вертолетами как летающими кранами. Третье: прежде чем думать об Австралии, решить, сорвана ли наша экспедиция.

— Найн, найн, нихт! — поднялся грузный и бородатый Вальтер Шульц. — Экспедиция не есть сорвана, — начал он на неважном русском языке, который старательно изучал. — Я имею указать на запасный вариант „два-бис“, который имел быть разработанным еще на Германия. Без энергии — не есть работа. Электростанции есть на дне океана, но на воде остались корабли, мои господа. Немецкие специалисты всегда делают все по правилам. Я имею сказать, что теперь надо действовать без правил.

— Ай да Бармалей! — не удержалась я. Уж очень он, огромный, бородатый, напоминал мне великана из старой сказочки.

Спартак ухмыльнулся и шепнул:

— Поддержим.

Капитаны, услышав про свои корабли, зашумели.

— Общая мощность всех судовых двигателей есть весьма значительная величина…

— Остановитесь, герр Шульц, безумный инженер! — прервал его Денцлер. — Вы хотите вытащить наши суда на берег? — Он стоял перед Шульцем и был таким же огромным, только со многими подбородками вместо бороды, — два великана из разных сказок!

— Зачем на берег? — возразил по-немецки Шульц. — Суда останутся на рейде, но их двигатели будут вращать электрогенераторы, которые находятся в трюмах корабля почтенного капитана Денцлера.

— Не трогайте моего судна! Лучше ответьте, как вы передадите электрический ток с кораблей на сушу?

— Катушки с кабелем есть на вашей палубе, герр Денцлер. Кабель надо размотать и соединить им все корабли, протянув дальше на сушу…

— Вы забыли о плавучести! Кабель утонет.

— Зачем так забывать? — снова перешел на русский язык Шульц. — У меня есть намерение протянуть кабель на поплавках. Их надлежит сделать из деревянных барабанов, которые плавучие есть.

— Каков Кирджали! Разбойничий план! — прошептала я Спартаку, подталкивая его локтем, чтобы он выступил. Ведь академик был демократичен, хотел знать мнение и молодых рабочих.

Спартак засмущался, но вскочил.

— Ч-чертовски здорово! — начал он, слегка заикаясь. — Какова на земном шаре мощность всех двигателей автомобилей и тракторов? Оказывается, чуть ли не больше мощности всех электростанций мира. Разве не стоит использовать хотя бы наши судовые двигатели для энергетики? Молодежь поддержит.

И тут со своего кресла сполз, став от этого лишь чуть выше, отец Спартака, Алексей Николаевич, и сразу удивил всех:

— Нет нужды задерживать корабли. Им плавать надо.

Спартак смущенно посмотрел на меня: ему было неловко за отца, не понявшего дерзостного плана Шульца.

Толстовцев продолжал:

— Капитанов отпустим. Электрооборудование с их кораблей разгрузим. Оно понадобится для ветротруб.

— Имею просить прощения, коллега, — прервал Шульц. — Без стен и крыши — не есть дом. Без дома — не есть электростанция, а только шутка.

— Нет, не шутка. Ветротрубы установим над зданиями.

— Тогда будем иметь необходимость стены и крыши делать новые. Материал — камень, к сожалению, есть только под километровой толщей льда, мои господа.

— Зачем нам делать подледные каменоломни, когда можно воспользоваться просто льдом? Лед — тот же камень, в особенности, если его подвергнуть излучению, над которым мне привелось работать в течение двадцати лет. Уплотненный под влиянием излучения лед теряет свою опасную текучесть и смело может использоваться как строительный материал. Вся необходимая аппаратура для обработки льда имеется. Из льда легко вырубать кирпичи и блоки будущих зданий. Правда, их придется заново запроектировать. Но почему бы нашей зодчей не воплотить достижения своего отца?

Я встрепенулась, словно что-то сверкнуло передо мной, ослепило на миг. Еще в детстве я слышала о папиной мечте.

Академик с присущей ему ясностью уточнил мысль Алексея Николаевича.

— Инженер Толстовцев предлагает создать ледяной карьер на куполе ледника и, надо думать, использовать выемки для первых этажей зданий Ветроцентрали, сооружаемых из блоков вынутого льда.

— Благодарю вас, — поклонился Алексей Николаевич и сел.

— Что скажут архитекторы? — спросил академик, смотря на меня.

Наверное, я вспыхнула как еловая ветка в костре:

— Из архитекторов я одна! Вы простите меня, но строить здания для Ветроцентрали не из камня или железобетона, как всюду, а изо льда! Это же сказка!..

Не помню, что там я еще наговорила, кажется, размечталась вслух о прозрачном дворце, для которого нет лучшего материала, чем лед, подобный хрусталю, назвала лед самоцветным камнем полярных широт, прозрачным мрамором, и я не знаю что еще… Может быть, дядя Миша, мой первый учитель в зодчестве, был бы доволен…

Академик смотрел на меня, улыбался и внимательно слушал. Он понимал, что изо льда надо проектировать особые здания. А архитектор — самый захудаленький — всего один: это я! И дяди Миши нет рядом.

Но когда Анисимов закрывал заседание Совета, я чуть не умерла после его слов:

— Быть посему. От плавучей энергетической базы, предложенной инженером Шульцем, не отказываемся.

Но ведь если будет „плавучая энергетика“, то никакие ледяные здания не нужны, пропал весь мой запал!

Даже у Спартака и у того лицо вытянулось.

Академик невозмутимо продолжал:

— В такую базу мы превратим один наш ледокол „Ильич“, благо его атомная установка уже дает электрический ток, и вместо того, чтобы питать им двигатели винтов, мы передадим его по кабелю, как предложил Вальтер Шульц, на сушу, для работ в ледяной каменоломне Толстовцева. Ведь выплавлять лед легче, чем выламывать. Не так ли? А фактуру Хрустального Дворца Ветров, который нам спроектирует наш антарктический зодчий Тамара Неидзе, это не испортит. Энергетикам — ознакомиться с методом облучения строительного льда.

Когда мы выходили на палубу, я подошла к Алексею Николаевичу:

— Спасибо вам.

— За что спасибо? — поднял он на меня глаза.

— За все спасибо. За папу спасибо. За спасенные вами трубы спасибо. За желание создать Ветроцентраль на льду спасибо. За ледяные дворцы, которые вам надо спроектировать, спасибо. Можно, я вас поцелую?

— Можно, Вахтанговна, можно. Мы с твоим отцом лед двадцать лет строительным материалом делали.

Но я просто крепко пожала ему руку. На правах соратника…

Спартак смеялся. А я радовалась. И дядя Миша радовался бы, будь он здесь. Его ученица выходила на „оперативный простор“. Он любил приводить мне монгольскую пословицу: „Чтобы научиться плавать, надо войти в воду“.

Я „поплыла“…»

Глава девятая. ДУХ ОКИНАВЫ

В Японии лучше родиться без рук и без ног, чем без родственников.

Они и только они во главе с почтенным Матсубиси помогли Иесуке Танаге закончить медицинское образование.

Он рано остался без родителей. Они стали поствременными жертвами бомбардировки Нагасаки и умерли спустя двадцать лет после атомного взрыва, оставив юного Иесуке на попечение родственников.

Но когда почтенный Матсубиси-сан после возвращения Иесуке Танаги в Японию сообщил племяннику, что хочет видеть его, Танага заволновался. Ничего хорошего от этого свидания он не ждал.

Дядя пригласил его в свой офис на улице, примыкающей к Гинзе.

Обычный деловой небоскреб. Лифты, услужливые лифтеры с почтительными улыбками. Низкие поклоны входящим, пожелания удач выходящим.

Ослепительный паркет коридора. Отделанные пластиком стены, отраженные в них огни плафонов.

Секретарша, в больших очках, одетая, как и все в офисе, по-европейски — в белой кофточке и узкой макси-юбке, тотчас узнала Иесуке и закивала в знак того, что шеф ждет его.

У дяди все было толстым и тяжелым. Тучная фигура, заплывшее лицо с тремя подбородками, брови — две толстые запятые, поднятые к вискам, толстые усы, опущенные скобками по обе стороны толстогубого рта, очки с толстыми стеклами. Он снимал и клал их на тяжелый стол, щурясь близорукими глазами на неимоверной тяжести несгораемый сейф, который без подъемного крана не вытащить…

Матсубиси встретил племянника без особой радости, хотя вежливо справился о здоровье, подняв от деловых бумаг тяжелый взгляд и указав на тяжелый стул напротив, выразительно жесткий. «Посидел, сделал дело — уходи!»

— Иесуке, — начал дядя, — твои почтенные любящие родственники очень недовольны. Ты не оправдал возложенных на тебя надежд, извини. Ты должен перенять у европейцев их приемы, а ты вместо этого стал демонстрировать им свои, которые более уместно применить здесь, на родине. Это не бизнес, извини.

— Я не мог поступить иначе. Я старался спасти великого русского ученого.

— При помощи столь же великой русской женщины?

— Скорее молодой, самоотверженной.

— Я слышал, что ты занялся изучением русского языка?

— Да, дядя, извините. Это «метод погружения». Мы, изучающие, на долгий срок совершенно отключаемся от всего нам знакомого. Мы говорим только по-русски, пишем по-русски, читаем их книги, слушаем русскую музыку, поем русские песни, более того, мы думаем по-русски и даже видим русские сны. Я несколько раз видел Москву. Извините.

Дядя откинулся в кресле, взял в руки очки и, покусывая их дужку, задумался:

— А ты хотел бы увидеть ее не во сне?

— Разумеется, почтенный дядя.

Матсубиси опять погрузился в размышление. Потом вяло заговорил:

— Мои друзья по бизнесу, — Иесуке Танага знал, что дядя связан с военной базой американцев на Окинаве, — могли бы оценить твое знание русского языка. Я ведь угадываю твое тайное желание. Оно тоже может оказаться полезным. Поэтому ты примешь участие в конкурсе изучающих русский язык и получишь премию — поездку в Москву.

— Но если мне ее не присудят? — усомнился Танага.

Дядя выразительно хмыкнул и тяжело поднялся со своего места. Аудиенция закончилась, и оба низко кланялись друг другу. Дядя, тяжело ступая слоновьими ногами, проводил племянника до двери.

Иесуке понял, что на него делается ставка.

Лифтер, открывая перед ним дверцу, с почтительной улыбкой пожелал ему успеха.

«Языковое погружение» закончилось, и Танага принял участие в конкурсе, получил там словно заготовленную для него премию, хотя был не из самых лучших знатоков русского языка, и… приехал в Москву.

Он видел ее лишь во сне и совершенно не знал города. Тем более не представлял, как найти Анисимова и Аэлиту.

И как всегда принято считать, ему помог случай, который отнюдь не был случайностью. К столику японца в отеле «Метрополь» подсел американский журналист Генри Смит.

Они вместе любовались мраморным фонтаном в ресторанном зале, плавающими в нем «красными рыбами», которых услужливые официанты по заказу вылавливали сачками, наблюдали за пестрой разноязычной толпой туристов и разговаривали, по-английски.

Генри Смит восхитился знанием Танагой русского языка. Он побывал на Окинаве и общался там с японскими бизнесменами, но не выучил по-японски ни слова. А тут — свободное общение с русскими! Когда же Смит узнал об интересе Танаги к искусственной пище и ее создателям, восторгу его не было границ. Он готов был оказать Танаге любую помощь — он знал Москву и русских людей. Иесуке Танага, растерявшийся в чужой стране, рад был предложенной помощи расторопного американца.

Генри Смит поговорил по телефону со своим «русским другом», как он сказал, с которым познакомился в Риме, и узнал от него адрес института академика Анисимова. К сожалению, самого академика в СССР не оказалось, он уехал на Ассамблею ООН в Нью-Йорк, но его заменяет профессор Ревич, «русский друг» попросит его принять Иесуке Танагу. Но… американский приятель почему-то попросил Иесуке Танагу не выдавать в институте своего знания русского языка.

— Значительно удобнее слушать, что при вас будут говорить русские на своем родном языке, не подозревая, что вы их понимаете. Это может пригодиться и вам… и нам, — многозначительно добавил Генри Смит.

Японец, благодарный Генри Смиту за помощь, пообещал говорить в институте по-английски, мысленно решив, что русским языком он воспользуется, когда дойдет дело до осуществления сокровенной мечты.

Так Иесуке Танага попал в кабинет профессора Ревича, который временно замещал академика Анисимова.

Ревич вышел из-за стола, низко (совсем по-японски) кланяясь посетителю. Иесуке тоже кланялся, удивляясь, какими сходными оказываются обычаи в его стране и здесь.

Говорили по-английски. Японец интересовался миссией академика Анисимова в Нью-Йорке, и, поскольку она освещалась всей мировой печатью, профессор Ревич не делал из нее никакого секрета.

Геннадий Александрович Ревич любил внешние эффекты. Разговаривая с японцем по-английски, он вспомнил «пир знатоков» и Аэлиту, так поразившую всех своим знанием японского языка, и решил блеснуть перед японцем русским гостеприимством. Дама-референт по его просьбе тотчас пригласила младшую научную сотрудницу Толстовцеву. Танага не знал фамилии Аэлиты и, хотя и понял обращение профессора к референту, не догадался, кто появится в кабинете.

Когда вошла Аэлита, он онемел, не мог произнести ни слова ни на своем родном, ни на одном из знакомых ему языков.

Аэлита узнала Танагу и несказанно обрадовалась:

— Это же доктор Танага! Как я рада вам, Иесуке-сан! — сказала она на японском языке, по-европейски протягивая гостю обе руки, и, обернувшись к Ревичу, добавила по-русски: — Представьте, это тот самый доктор Танага, который спас от смерти нашего Николая Алексеевича в Германии!

— Ну что вы! Это сделали больше вы, нежели я, — на приличном русском языке произнес Танага и спохватился.

Но было уже поздно. Профессор Ревич пронзительно смотрел на него. Почему это он скрыл при посещении академического института свое знание русского языка?

Вызов Аэлиты, как решил Ревич, оказался несомненной его ошибкой. Он сразу утратил ведущее начало в разговоре с иностранным гостем. Танага и Аэлита оживленно болтали по-японски, и это представлялось Ревичу вопиюще нетактичным. Он не понимал ни слова и решительно не знал, как вновь овладеть положением.

— Господин Танага так хочет увидеть Николая Алексеевича, — объяснила Аэлита. — Надеется, что ООН примет решение о строительстве Города Надежды.

— Но у меня на это мало надежды, — буркнул Ревич. — Слишком рискованная трата огромных денег. И зачем это делать в таком труднодоступном месте? — Ревич сказал это и прикусил язык. Ведь японец, скрывавший свое знание русского языка, понял его.

Академика ждали на следующей неделе. Иесуке Танага успел съездить в Ленинград и снова появился в институте.

Академик Анисимов принял его в том же кабинете, что и Ревич, переводчиков ему, прилично знавшему японский, не требовалось, хотя гость и не скрывал от него своего умения говорить по-русски. Получилось, что в знак взаимного уважения каждый из собеседников говорил на языке другого. И все-таки Николай Алексеевич попросил даму-референта пригласить Толстовцеву.

Японец оживился. Он уже понял, кто придет.

Они вспоминали втроем особую палату, покойного академика Мишеля Саломака, неугомонного бородача Вальтера Шульца и даже напыщенного профессора Шварценберга. Не забыли и медицинских сестер, даже санитаров.

Когда на следующий день Ревич узнал о решении Анисимова взять доктора Танагу на флагманский ледокол в качестве врача, то пришел в ужас.

Он присутствовал в кабинете, когда академик убеждал по телефону морского министра включить японца в советский экипаж.

— Что вы делаете, Николай Алексеевич! — шипел Ревич. — У меня есть неопровержимые данные, что японец подослан к нам.

Анисимов высоко поднял брови, но продолжал разговор с морским министром, который очень неохотно уступал маститому ученому.

Лишь положив трубку красного телефона, Анисимов вопросительно взглянул на Ревича.

— Надо быть бдительным, Николай Алексеевич. Вы согреете змею у себя на груди.

— Не забудьте, Геннадий Александрович, что эмблема медицины: змея над чашей. Она символ фармакологии. А доктор Танага будет лишь лечить больных в нашей экспедиции.

— Но он скрыл свое знание русского языка, посетив меня!

Академик расхохотался:

— Только и всего?

Ревич уничтожающе посмотрел на своего шефа, но смолчал.

Академик продолжал смеяться. Но ведь он не знал, что Танага действительно выполнял совет своего американского знакомого и просто не сумел выдержать навязанной роли, едва увидел Аэлиту!

Аэлита же искренне радовалась тому, что Иесуке Танага поедет с академиком.

— Вы должны будете, Иесуке-сан, лично следить за здоровьем академика, всегда знать, как чувствует себя Анисимов-сан. Он ведь такой пожилой человек. И он так нужен нам… всем. Честное слово, — почему-то смутившись, добавила она по-русски.

По приезде в Японию Танага узнал о скоропостижной кончине своего почтенного дядюшки, и ему не пришлось ехать на Окинаву.

Глава десятая. ЛЕДОСТРОЙКА

Нет на земном шаре морозов страшнее, чем в Антарктиде. Водись там вороны, они ледяными камнями падали бы с неба, как в лютые зимы в Сибири. Но никто не летал над ледяными просторами замерзшего материка.

Едва гасли последние перед полярной ночью зори, небо становилось одновременно и черным и ярким. Так сияли на нем южные созвездия.

Когда еще луна не всходила, в одном и том же месте занималась заря, хотя солнце уже ушло за горизонт. Зарево рождено было прожекторами стройки.

Люди в легких комбинезонах и специальных шлемах со спущенным прозрачным забралом работали посменно круглые сутки споро и весело.

— Бери, бери, разноязычные! Оп, взяли! Сама пойдет, сама пойдет! Цепляй крюком за петлю штопора! Это тебе не бутылки раскупоривать! Вира! Вира! Эй, на вертолете! — слышался озорной голос Остапа, державшего перед собой микрофон.

— Черт бы побрал эту загородку перед глазами, — ворчал Мигуэль, — харкнуть некуда, не то что закурить.

И, приподняв на миг пластиковый щит, он сердито сплюнул себе под ноги. Кусочек смерзшегося льда ударился в выемку, откуда вертолет с помощью Остапа и его помощников поднял отделенную от монолита ледяную плиту.

— Моряки в море не плюют. И ты работу не оплевывай, — отозвался Педро, придерживая повисшую на крюке плиту за угол.

— Плевать мне на эту работу! — продолжал Мигуэль. — Нашли место, где делать эти проклятые электростанции!

— Лучше не делать? Лучше на панели сидеть? — рассердился всегда добродушный толстый Билл с чикагских боен, где он потерял работу из-за автоматизации убоя скота.

— Нет, отчего же не делать? Но почему не где-нибудь на Гавайских островах? А то выбрали для Города-лаборатории самое богом проклятое место. Тьфу! — И Мигуэль снова приподнял прозрачное забрало, откуда вырвалось облачко пара.

— Уж не замерз ли мсье Мигуэль? Или его комбинезон плохо греет из-за обрыва проводов? Что касается меня, то мне здесь нисколько не хуже, чем под парижским мостом через Сену, — заметил француз де Грот.

— Таким, как ты, маркизам все равно где мерзнуть, — огрызнулся Мигуэль.

— Чтобы не мерзнуть, лучше крепко работать, — заметил негр Мбимба.

— А ну, навались, ребятенки! — закричал Остап. — Бригадир наш Спартак идет. Мигом разберем, отчего тепло, отчего холодно!

Рабочие поняли только два его слова «бригадир Спартак». И сразу подтянулись, прекратив болтовню.

Они трудились в углубляющемся котловане, из которого вынимали ледяные плиты, ставя их по краям в виде будущих стен. Там за них принимался Алексей Николаевич Толстовцев, который, казалось, никогда не спал. Он поливал их водой и облучал специальными аппаратами, чтобы получить сверхтяжелый, нетекучий «лед Протодьяконова».

Подошел Спартак, крепкий, широкоплечий, одетый, как и все, в легкий комбинезон, прошитый металлическими нитями. Длинный провод от его костюма тянулся к щитовой палатке, где рядом с трансформаторами красовался мраморный распределительный щит. Оттуда-то и шел вниз, к бухте, высоковольтный кабель. Атомные установки вмерзшего в лед судна работали на полную мощность, посылая электрическую энергию на ледостройку. Потому горели здесь прожекторы, тепло было людям в рабочих нагреваемых комбинезонах, хотя температура воздуха опустилась ниже семидесяти градусов по Цельсию, потому и кипела в котловане работа, и волшебное излучение Толстовцева превращало лед в камень.

Нож-ледорез тоже нагревался электрическим током. Спартак включил электропитание. Вдвоем с Остапом они понесли от щитовой палатки нож-ледорез к очередной плите. Провод тянулся по незапорошенному льду.

С виртуозной ловкостью друзья обрезали будущую плиту по шаблону с четырех сторон. Другие рабочие тем временем ввернули в нее штопор с кольцом для подъемного крюка. Но прежде требовалось отделить плиту снизу от монолита.

Нагретый ледорез входил в лед с шипением, как раскаленный нож в масло. Нельзя было терять и секунды, чтобы не дать подрезанной снизу плите снова примерзнуть!

— А ну! Не спи, не храпи, не зевай. Вира! Эй, ангелы! На вертолете! — орал в микрофон Остап.

Плита легко отделилась от дна котлована и поплыла по воздуху. Порывистый ветер гнал тучи снега и раскачивал ее.

Но со следующей плитой приключилась беда. Почему-то погасли разом все прожекторы. С вертолета осветили котлован, и рабочим удалось зацепить крюком уже отделенную от дна плиту, но она не поднималась. Вертолет оказался на мертвом якоре.

Напрасно Остап сыпал проклятьями на всех языках:

— Доннер веттер! Гад дем! Сакраменто! Чертова перечница!

Плита примерзла.

И тут все запрыгали где кто стоял. Холод перехватывал дыхание. Тело, которое еще минуту назад согревалось комбинезоном, леденело.

— Я погибаю! — заорал Мигузль, — Глоток виски! Спасите!

— Авария, — тихо сказал Спартак Остапу. И закричал: — Всем к складу-палатке. Разобрать шубы, варежки, валенки!

Люди, не знавшие русского языка, все же поняли его и, толкая друг друга, побежали в кромешной тьме, прорезываемой лишь лучом прожектора с вертолета, к складу-палатке, где хранилась теплая одежда.

Зажглись карманные электрические фонарики.

Началась пурга. Летящие сугробы обрушивались на лед, насыпая снежные барханы, грозя занести только что сооруженные стены котлована.

И тут на нескольких языках послышалась команда маленького инженера Толстовцева:

— Всем работающим не выходить из склада-палатки. Прижмитесь друг к другу. Не бойтесь, что занесет снегом. И продолжайте работу.

— Как это продолжать работу? — возмутился Мигуэль. — Мы еще не спятили.

— Продолжайте работу мысленно. Напрягайте мышцы, ворочайте тяжести, не давайте себе замерзнуть! Только в этом спасение.

— Говорил, от работы тепло, — заметил негр Мбимба. Африканцу холод был особенно мучителен, но он переносил испытание стойко.

— Спартак, Остап! — скомандовал Толстовцев. — Берите лыжи. Вертолет лететь в такую пургу не сможет. Ждать восхода солнца долго. Придется самим освещать путь. Идите вдоль кабеля. Найдите повреждение. Скорее всего оно в соединительной муфте на крутом склоне. Смотрите не сорвитесь!

— Есть не сорваться! — отозвался Остап. — У нас никакое дело не срывается, даже окунек с крючка.

И двое друзей в неистовую пургу отправились в путь. Не будь у них такого указателя, как тянущийся по льду кабель, они заблудились бы на первых же шагах.

Спартак шел впереди, нащупывая лыжной палкой припорошенный кабель. Он круто повел вниз. Катиться на лыжах стало невозможно, пришлось переступать ими, как при подъеме, «ступеньками».

Все ниже, ниже. Ветер дул как бы сверху вниз, грозя ощутимой, плотной массой летящего снега сбросить в пропасть, к бухте, где стоит вмерзший в лед ледокол.

Неизвестно, в какой из соединительных муфт произошел разрыв. Но Спартак с Остапом сами прокладывали кабель и знали месторасположение муфт, хотя сейчас в этой адской пляске снега отыскать их нелегко.

Мороз не смягчился от ветра. Скорее напротив. Снежинки льда вполне могли бы быть твердой углекислотой, замерзающей при такой температуре.

Лица завернуты шарфами, собственное дыхание чуть согревает лицо. В ушах вой, руки и ноги деревенеют от холода.

Приходится спускаться все ниже и ниже. В первой соединительной муфте, которую удалось осмотреть, все в порядке. Неприятность где-то ниже, быть может, на самой опасной круче.

И они дошли до места где кабель свисал со скалы, кончаясь соединительной муфтой, вторая половина которой вместе со снежной лавиной и кабелем скатилась куда-то вниз.

Спартак приказал Остапу остаться здесь и взял разматывающуюся веревку, чтобы зацепить ее конец за полумуфту с оборванным кабелем.

Требовалось спуститься к подножию скалы, похожей на лыжный трамплин. Спартак прикинул, что здесь на лыжах не скатиться, и стал, борясь с толкающим вниз снежным вихрем, осторожно спускаться «ступеньками» к подножию скалы.

Если кабель не уполз дальше, будет большая удача! А если его утащило вниз — пиши пропало!

Но никогда не бывает так, чтобы решительно все оборачивалось против человека, иначе он не смог бы выжить в непрестанной борьбе с природой.

Сноровка дедов-оленеводов, обитателей тундр, проснулась в Спартаке и подсказала, как ему действовать в непроглядной тьме антарктической пурги. Его фонарик мог достать лучом лишь до конца лыж. Спартак находил путь с помощью неведомого чувства, не имеющего названия на обычном языке.

Но он умудрился, или с его помощью, или просто потому что ему повезло, найти конец оторвавшегося кабеля.

Закрепив за полумуфту конец веревки, Спартак стал осторожно взбираться по круче. Ориентиром служили собственные следы, которые почти занесло снегом.

Найти Остапа, приплясывавшего около оборванного кабеля в ожидании Спартака, было нелегко. Остап периодически издавал звуки, напоминавшие сигналы маяка в тумане. Голос его охрип и вместо гудения в вое пурги слышалось надсадное хрипение.

Но все-таки именно эти звуки помогли Спартаку найти Остапа.

Как ни прыгал Остап на месте, он отчаянно замерз. Но появление из тьмы фигуры Спартака заставило его забыть о морозе.

Вдвоем принялись они выбирать, а потом тянуть веревку.

Быть может, не так был тяжел кабель, как трудно было вытащить его из уже наметенных над ним сугробов.

Казалось, невозможно представить себе, что при семидесятиградусном морозе люди обливаются потом.

Однако напряжение всех сил Спартака и Остапа давало им даже больше жару, чем электронагрев рабочего комбинезона.

Все-таки они вытащили оборвавшийся кабель. Теперь надо было его присоединить.

Спартак по переносной радиостанции, предусмотрительно захваченной с собой, попросил отключить кабель и узнал, что его отец уже дал такое приказание.

Теперь можно было безбоязненно соединять разомкнувшиеся полумуфты.

Но беда не приходит одна. Все крепления, соединяющие полумуфты, сорвало снежной лавиной. Пришлось заменять их той самой веревкой, с помощью которой друзья вытащили оторвавшуюся часть кабеля.

— Веревки и палки — оружие смекалки! — озябшими губами шутил Остап.

Когда друзья возвращались, ориентиром им служило зарево над котлованом, где работа уже кипела вовсю.

Очередная вынутая из выемки ледяная плита плыла по воздуху, чтобы занять свое место в стене.

Глава одиннадцатая. ХРУСТАЛЬНЫЕ ДВОРЦЫ

Снег угнетал беспредельной белизной. Бледное солнце чуть прореживало на севере плотный облачный покров.

И земля и небо были одинаково белы и безмолвны. Лыжня тянулась исчезающей жалкой ниточкой. Снежный простор до самого горизонта выглядел удручающе ровным: ни холмика, ни впадины, ни тени. Земля как бы отражала унылое белесое небо.

Тамара, подняв голову, оглянулась на Шульца.

Этот добрый великан вызвался проводить Тамару до ее Хрустальных Дворцов, никогда не упуская возможности побыть с нею.

Она уже много знала о нем. Во время войны его отец в каком-то военном чине работал главным механиком химического завода под Франкфуртом-на-Майне. Мальчику помнились зарева пожаров над городом после американских бомбежек. Но их пригород был тихим оазисом в адской пустыне пепелищ и руин. Ни одна бомба не упала сюда. Ведь часть акций химического концерна принадлежала американцам! В пригороде размещался госпиталь. По тенистым улицам бродили на костылях несчастные калеки. Мальчик жалел их, в особенности одного — без обеих ног. Инвалид ездил в кресле-коляске на велосипедных колесах, соединенных с обрезиненным обручем, который надо было крутить руками. Тогда-то Вальтер и сделал свое первое изобретение: стащил из отцовского гаража запасные стартер и аккумулятор и приладил их к креслу так, что ведущая шестеренка стартера прижималась к резиновому ободу и могла вертеть его. И кресло так помчалось по аллее, что мальчик даже бегом не смог его догнать. Инвалид растерялся, не повернул как надо и «попал в аварию». Кресло сломалось. Проказа мальчика возмутила медицинское начальство. Отец Вальтера имел неприятности. Он строго наказал сына, но его склонность к изобретательству взял на заметку. И это определило судьбу Вальтера. Вместо того чтобы посвятить себя поэзии, как мечтала восхищенная его детскими стишками мать, он поступил в Высшую техническую школу. Заканчивая ее, он рассчитывал помогать отцу в деле очистки водных отходов химического производства. Но на старости лет старший Шульц, ответственный за загрязнение рек рейнского бассейна, угодил в тюрьму, не сумев заплатить крупного штрафа. Вальтер так возненавидел эти сточные воды, что решил уничтожить их в прямом смысле этого слова. Он предложил превращать их электрическим током в газы, из которых потом снова получать уже химически чистую воду в водородных элементах с одновременным возвратом затраченной энергии. Пришло время, и академик Анисимов вспомнил об его схеме как о прекрасном способе аккумулирования энергии для Антарктической Ветроцентрали. И Вальтер Шульц попал в экспедицию ООН, где встретился с Тамарой Неидзе.

Оттаивая сейчас льдинки в черной бороде, он улыбался:

— Где же мы есть, фрейлейн?

— На глади озера, герр Шульц, неоглядного, как материк. И которое по прихоти злого волшебника замерзло вдруг.

— О нет, то не есть волшебник, фрейлейн! — полушутливо отозвался Шульц. — Перемещение земной оси. Похолодание.

— А на дне этого озера — загадочная страна, когда-то существовавшая без льдов. Добраться бы до нее!

— Я имею сказать, фрейлейн, что ваша фантазия необыкновенна есть! И вам весьма легко иметь покорение меня.

— Ну что вы! Я против покорности.

И она оттолкнулась лыжными палками, пускаясь снова в путь.

Они делали огромный крюк, чтобы добраться до Энергоцентрали по пологой трассе. Прямой путь на купол ледника из бухты, где зимовал на рейде ледокол «Ильич», был недоступно крут.

Наконец они остановились перед выросшими среди снежной пустыни зданиями Энергоцентрали.

Тамара не уставала любоваться своей воплощенной в лед мечтой. Она помнила, как принялась за проект в мучительную качку, и сразу перестала ее замечать. Радость самостоятельного творчества без указок и ограничений, всеобщее внимание, наконец, вера в нее командора призвали вдохновение. И оно понесло Тамару ввысь, сравнимое лишь с полетом во сне. Во сне она увидела впервые эти колоннады из вращающихся труб, стоящие на уступах драгоценного пьедестала, каким представился ей лед. И она стала воплощать сновидение в проект. На чертеже впервые появлялась невиданная конструкция.

И когда раздался на корабле крик «Земля!» и Тамара выбежала на палубу, едва ли не впервые с памятного Совета командора, то проект к этому времени уже был готов.

Перед нею простирался таинственный Антарктический материк, поднимаясь вдали ледяным куполом, На берегу меж обнажившихся утесов сползали в море ледники. У подножия скал кипел белой пеной прибой.

И вдруг, словно отмечая радостный для Тамары день, у нее на глазах произошло нечто невероятное. К берегу будто подкралась невидимая подводная лодка и салютовала Тамариной победе залпом торпед.

Но что это были за торпеды! Их вылетали десятки, если не сотни, одна за другой, через равные промежутки времени, как бы выпущенные скорострельной пушкой с непостижимо емким зарядным устройством. Снаряды на лету сверкали в лучах солнца вороненой сталью. На скале же, пролетев десяток метров, они, вместо того чтобы взорваться, оживали и превращались в местных аборигенов, одетых в черные фрачные пары с белой манишкой. Смешные и важные пингвины вперевалку шагали в глубь суши, не обращая никакого внимания на корабли.

Но люди не собирались тревожить этих мирных жителей шестого континента. Они ушли в глубь материка и вверху, на ледяной его шапке, воздвигли рукотворные сооружения, которыми не уставала любоваться молодая зодчая.

Колоннад на хрустальных ступенчатых пьедесталах виднелось несколько. Все они вырабатывали электрический ток, направляемый в центральное здание ледяного ансамбля. В штиль здесь, в хрустальном храме энергии, происходило таинство превращения жидкого водорода, накопленного при работе Ветростанции, в воду с подачей в сеть электрического тока.

Загадочность этого процесса подсказала юной зодчей стиль, в котором сочетались прелесть полупрозрачного материала неожиданно наклоненных стен с целесообразностью и красотой. Крутая ледяная крыша напоминала срез айсберга, завершала замысел, где необычное, рациональное и прекрасное сочетались с чертами неумирающих шедевров прошлого.

Это великолепное сооружение составляло вместе с группой колоннад единый архитектурный ансамбль.

Шульц, понимая чувства своей спутницы, долго в молчании любовался хрустальным оазисом в мертвой снежной пустыне.

Потом он снял меховую шапку и низко поклонился Тамаре:

— Как жаль, что только немногие счастливицы есть, которые, подобно мне, видят эти несравненные творения неповторимого зодчества, — торжественно сказал он. — Я имею сказать, что сюда будут стекаться толпы туристов, чтобы отдать дань восхищения таланту.

— Восхищения достойны люди, создавшие это в пургу, на морозе, не щадя себя.

— О да! Энтузиазм работников. И в их числе есть бригадир Спартак. Я знаю, — с некоторой обидой сказал Шульц.

— И Спартак, конечно!

Спартак встретил лыжников при подходе к Энергоцентрали.

— Я уже волновался, моя Тамань, — сказал Спартак. — Спасибо товарищу Шульцу.

— Не стоит благодарственных чувств, — буркнул Шульц и заторопился к Храму Энергии, будто вспомнил, что там назначено сегодня испытание аккумулирующих устройств.

Наиболее смышленым из выбранных им помощников оказался некий Мигуэль Мурильо, когда-то имевший собственную техническую контору. Его и привлек к испытаниям Вальтер Шульц.

Предстояло подать к водородным элементам струи жидкого водорода и кислорода, накопленных и сжиженных турбодетонаторами за время работы Ветроцентрали. Хранились газы в баллонах высокого давления, похожих на гигантские самовары синего и красного цвета. Если бы газы сжигались, то образовали бы взрывоопасную смесь, но здесь горения в обычном понимании не происходило. Шел обратимый электролитический процесс.

— Почему ты не прилетела с командором на вертолете? — с плохо скрываемым недовольством опросил Спартак.

— Люблю лыжные прогулки, а не попутный транспорт, — отрезала Тамара.

— Особенно, когда провожают, — с горечью добавил Спартак.

Тамара ожгла его возмущенным взглядом. Он отвел глаза.

Шульц в сопровождении вышедшего ему навстречу Мигуэля скрылся в причудливом портале Храма Энергии.

— Ну вот и командор на вертолете, — примирительно сказал Спартак, беря Тамару за руку. — Немного же ты обогнала его.

Вертолет завис над Храмом Энергии, словно любуясь им сверху.

И вдруг огненный смерч вырвался из разверзшейся крыши, сверкающий кинжал метнулся к небу и вонзился в вертолет. Машина круто пошла вниз, как подбитая птица.

Оглушительный взрыв потряс все вокруг. Шквальный ветер опалил Тамаре и Спартаку лица, бросил наземь. Ледяное здание разваливалось на глазах, как бы распираемое изнутри черным дымом.

Вертолет коснулся земли за ближним зданием. Горизонтальный винт его еще некоторое время вращался.

Глава двенадцатая. СПУСК

Конечно, поворот судьбы Мигуэля Мурильо трудно было назвать спуском. В былое время он знал удачу. Имел и собственное дело, и неограниченный кредит, и поющую под гавайскую гитару красавицу жену с бриллиантовым колье на лебединой шее, и рычащий, как ягуар, спорткар цвета вечерней зари на Гавайских островах, где на берегу лазоревого моря красовалась его чудо-вилла в мавританском стиле, и, наконец, состоял членом в клубе избранных. Все было. И не стало ничего. Дело лопнуло, как подрезанная гангстером автомобильная шина на треке, красавица жена переехала в его же автомобиле к другому, более удачливому члену «Клуба бизнеса», который вернее назвать волчьим клубком, где волк волку — волк, а виллу «снесло за долги банковским ураганом». Вот что значит в годы инфляции сыграть на бирже!..

Если человек балансирует в нетрезвом виде на краю обрыва, то может и сорваться. А когда беднягу по-волчьи еще и толкнут в бок, то нетрудно представить, каков его спуск по обрыву на дно оврага, а то и каньона. Так и случилось с Мигуэлем Мурильо. Он был цепок, хватался за все камни и выступы и, несмотря на ушибы, все-таки встал на ноги, отряхнул свой еще элегантный костюм и хотел снова карабкаться наверх. Но… крутыми оказались склоны у оврага дела. Элегантный костюм скоро превратился в отрепья, модные ботинки разлезлись, предназначенные лишь для паркетных полов и автомобильных ковриков, ослепительно белые рубашки стали землистыми, а кричащие, пестрые галстуки были проданы суетливым туристам за бесценок, потому что никому не требовалась ни сила мускулов, ни сметка былого бизнесмена. Тогда-то Мигуэль Мурильо, голодный как шакал, проходил по улочке хибарок. И остановился, ошеломленный. Вместо обычной вони на него пахнуло умопомрачительным ароматом кушаний, которые подносил ему когда-то в клубе вышколенный лакей. У Мигуэля Мурильо закружилась голова, и он рухнул на фанерные ступеньки, потеряв сознание.

Очнулся он у хлипкого ящика, заменяющего стол, окруженный чавкающими чумазыми ребятишками, на которых покрикивали Мария и Педро. Они-то и накормили Мигуэля поразительными яствами, о которых он и понятия не имел, пока был богат. Какой-то дуралей-волшебник задарма снабдил их небывалой едой, сразу по достоинству оцененной бывшим бизнесменом Мигуэлем Мурильо!

Так началась дружба Мигуэля и Педро, дружба двух бедолаг, один из которых всегда обретался на дне «оврага жизни», а другой лишь недавно свалился в него. Но обоим одинаково редко перепадали случайная работенка или иной способ добыть денег. Тогда-то Мигуэль и подбил Педро отправиться в Нью-Йорк на «заработки». Два пистолета были единственным наследием былой благопристойной жизни Мигуэля Мурильо, с которыми он ни за что не хотел расставаться.

А потом две бумажки по десять долларов, бесплатный совет джентльмена, который не дал себя ограбить и сказал о Городе Надежды, и, наконец, вербовочный пункт «Антарктической строительной экспедиции ООН».

Пока этот дурак Педро, подставив собственную спину взбесившимся на айсберге трубам, отлеживался в судовом лазарете, Мигуэль Мурильо не дремал. После спуска надо было вновь подняться.

Он представился толстому немцу-инженеру как бывший владелец технической конторы, и это освободило его от черной работы. Немцу требовались понимающие в технике люди.

И когда перед испытанием водородных элементов Мигуэлю Мурильо удалось одному побыть в Храме Энергии, он хорошо знал, что ему надлежит делать. Правда, времени было мало…

Когда, подготовив все к приходу шефа, он вышел навстречу Шульцу, то заметил девушку в куртке и брюках. Она вполне могла бы сойти за латиноамериканку, черноглазая, черноволосая, с гордо посаженной головой и заносчивым взглядом. С такой можно бы съездить хоть на Гавайские острова, если, разумеется, все закончится, как задумано, и Мигуэль снова «пойдет в гору».

Но потом произошло нечто ужасное. Он вошел следом за Шульцем и вдруг…

— Командор! Шульц! — отчаянно закричала Тамара.

Спартак уже вскочил на ноги и ринулся к месту катастрофы.

— Вы ранены, сеньорита? Помочь? О, пресвятая дева! — склонился кто-то над Тамарой. С его помощью она поднялась.

Из ледяного портала разрушенного здания показался Спартак, неся на руках что-то огромное, Тамара побежала.

На снегу лежал Шульц с запрокинутой головой. Черная борода торчала вверх. Остап вытащил второго пострадавшего.

— Жив! Жив мой Мигуэль! Да поможет ему пресвятая дева! — запричитал Педро.

— Почему не несут командора? — прошептала Тамара и взглянула в сторону вертолета.

Она думала, что увидит его обломки, но машина стояла на снегу лишь чуть покосившись, так, что одна лопасть горизонтального винта зарылась в снег.

От вертолета крупными шагами двигалась громоздкая фигура командора, одетого в меха.

— Кислороду! — еще издали скомандовал Анисимов. — Нацедить из резервуара. И маску противогаза с электроподогревом сюда! Живо. Спартак — за шлемом, Остап — за кислородом!

— Есть, командор! — отозвался Остап. — Без холостого хода — мигом!

Анисимов был жив, и невредим! Тамара заплакала от радости.

— А ну! — прикрикнул на нее Анисимов. — Как твоя бабка под обстрелом раненых выносила? Припомни!

Тамара устыдилась слабости и склонилась над Шульцем. Кровь хлестала из горнолыжного ботинка. Она сняла его, потом сделала из пояса Шульца жгут и перетянула поврежденную ногу.

В ледяном разрушенном здании нечему было гореть. Остап проник туда и вернулся с маской, наполненной жидким кислородом. Спартак появился с противогазом.

Тамара надела на бородатую голову маску противогаза, хобот которого и дыхательный фильтр обогревались нагретыми электрическими проводами. Остап поднес к фильтру каску, где с поверхности испарялся кислород. И Шульц пришел в себя.

А рядом стонал Мигуэль:

— Рука моя, рука. Спасите мою руку!

— Теперь все зависит от того, как скоро мы доставим их в лазарет, — сказал командор.

— Вертолет? — спросил Спартак.

— Поврежден, не взлетит. Другой в ремонте.

— Как же тогда? — в отчаянии спросила Тамара.

— Есть способ, — отрубил Анисимов. — А ну-ка! Подать мне горные лыжи Шульца. И второй ботинок с него снимите. Первый я уже примерил.

— Что вы задумали? — ужаснулась Тамара.

— Горнолыжный спорт — моя стихия, — усмехнулся академик.

— А пострадавшие?

— Шульца возьму себе на плечи. Было время — бычков таскал.

— Ну нет!:— запротестовал Спартак. — Я помоложе. И горные лыжи у меня есть.

— Тогда бери второго.

— О, пресвятая дева! Он же еще и хочет спасти Мигуэля!..

Анисимов действовал быстро и решительно. Поменялся с Шульцем обувью и стал надевать его горные лыжи. Остап притащил лыжи с ботинками Спартаку.

Анисимову привязали на спину «рюкзак» со стонущим Мигуэлем Мурильо. На могучие плечи Спартака взгромоздили повергнутого чернобородого великана.

Тамара, затаив дыхание, смотрела на готовящихся к спуску лыжников. Ей было даже страшно подумать, что с огромной высоты, откуда стоящий в бухте ледокол казался игрушечным корабликом, можно спуститься.

Остап обратился к ней как ни в чем не бывало:

— И ты готовься. Вспомни Бакуриани. Покатимся следом. Понадобится — подхватим. Усекаешь?

Тамара молча кивнула, сама не понимая, как решилась.

— Делай, как я! — скомандовал Анисимов и оттолкнулся лыжными палками, выходя на крутогор.

В отличие от пологой трассы, по которой поднимались сюда Шульц с Тамарой, спуск непостижимой крутизны начинался сразу же за крайней колоннадой Ветроцентрали.

Лыжни не было. Никто прежде не рисковал спускаться здесь.

Но Анисимов не задумывался об этом. Многолетний опыт выдающегося горнолыжника и понимание, что иного выхода нет, руководили им.

Снежные струи, сливаясь в полосы, летели мимо, ветер бил в лицо, порошил отросшую бороду. Что сказала бы Аэлита, увидев сейчас его?.. Он мчится вниз по крутогору без лыжни, совсем как тогда, в Терсколе. Правда, заплечного груза не было. Теперь он прижимает к земле. Трудно стоять на полусогнутых, управлять лыжами, из-под которых взмывают буруны снега, как у катера на предельной скорости. Что ж, скорость горнолыжника на спуске больше, чем у катера, превышает сто километров в час. Как там Спартак? Идет ли по лыжне? Груз у него вдвое больше!..

Ветер выл в ушах, заглушая стоны Мигуэля Мурильо. Анисимов изнемогал. Оставалось еще больше половины спуска, а силы, казалось, оставляли его. И он застонал, как бы вторя Мигуэлю. Тот даже смолк, услышав сторонний звук. Анисимов сжал зубы. Если он упадет, на него налетит Спартак с умирающим Шульцем. Не для того Шульц выжил в особой палате немецкого госпиталя, чтобы погибнуть теперь! Как воет ветер в ушах, как быстро несутся снежные полосы и как медленно приближается бухта! И кораблик все такой же, словно смотришь на него в перевернутый бинокль. Как-то там Шульц? Такой здоровяк! Но выдержит ли его вес Спартак? Сколько минут понадобится, чтобы доставить их в лазарет?

Но кто это стоит там, внизу, на берегу? Успели сообщить с Ветроцентрали по радио о случившемся? Тогда в Терсколе в конце спуска его встретила «японочка» с именем марсианки. А что, если и сейчас это она? А он бороду отпустил, совсем седую!

Стоны Мигуэля не вызывали теперь ответного стона. Анисимов приободрился и мчался, выбирая самые крутые склоны, местами пролетая птицей по воздуху, как на лыжном трамплине. Когда-то он проделывал все это с полной «военной выкладкой». Теперь пригодилось.

Только виртуозное мастерство горнолыжника могло одолеть этот «сумасшедший слалом». Анисимов одолел. Он мчался уже по прямой к ожидавшей его на берегу фигурке. Тормозя лыжами так, что снег взмывал фонтанами, заслоняя встречающего.

— Аэлита! — сам не зная почему, крикнул Анисимов и остановился, тяжело дыша.

Перед ним стояла не «японка», а японец. Доктор Иесуке Танага.

— Принимайте пациентов, — прохрипел Анисимов, чувствуя, что не устоит на ногах. Но все-таки устоял, пока подоспевшие матросы снимали с его спины стонущего Мигуэля Мурильо.

И тут, вздымая фонтаны снега, по проложенной лыжне подкатил Спартак. Но лыжня не выдерживала двойного груза, лыжи его провалились, едва он остановился.

— Шульц! Как вы там? — через силу крикнул Анисимов.

— Без сознания, извините, — пояснил японец.

От берега к ледоколу по льду бухты вела горная дорожка. По ней ездил маленький электромобильчик с аккумуляторами, заменяя катерок.

Доктор с пациентами уехал, пообещав тотчас же прислать электромобиль обратно.

Анисимов дождался Остапа с Тамарой.

— Я думала, что умру со страху, и только потому, что вы уже прокатились по лыжне, заставляла себя мчаться следом, — призналась Тамара.

— Женьшень — человек! В тайге искать — не найдешь такую, — заявил Остап.

— Где Шульц? — спросила Тамара.

— На ледоколе. Сейчас за нами вернется электромобиль.

— Я побегу на лыжах. Так будет скорее! Могу понадобиться.

— Вместе, — решил Спартак.

Анисимов ничего не сказал. У него не хватило бы сил добежать до ледокола.

Две фигурки удалялись по льду бухты.

Глава первая. КАТАКОМБЫ МОРЛОКОВ

«И снова я берусь писать о Совете командора после всего, что случилось…

Я уже забыла, когда солнце восходило здесь над горизонтом, забыла нежно-оранжевые зори, которые — я так старалась запечатлеть их в красках! — гасят на севере звезды. Уже давно все придавила тяжелая антарктическая ночь.

Утром, выйдя на палубу, я задохнулась от ветра. Южный, холодный, он нес снежные потоки, темные и колючие. Они напомнили мне пургу в начале ледостройки, оборвавшую кабель. Сколько героизма нужно было проявить, чтобы все-таки соорудить Хрустальные Дворцы, которые мне посчастливилось проектировать, чтобы потом я рыдала над руинами центрального здания…

Пора в „адмиральскую каюту“.

В светлом теплом салоне не хотелось думать о вьюжной ночи, бушевавшей за темными квадратами иллюминаторов.

В креслах вдоль стен сидели руководители стройки и среди них и я, „незадачливый зодчий разбитых дворцов“…

Анисимов расхаживал по салону, заложив руки за спину:

— Итак, все выступавшие советуют отложить работы на год. Грот не протаивать, поскольку Энергоцентраль вышла из строя, а мощность судовой атомной установки недостаточна.

Я уже смирилась с этой мыслью, когда еще шла сюда. Но Алексей Николаевич Толстовцев возразил:

— Зачем же откладывать на год? Ветроцентрали в обычную пургу, такую, как сегодня, дадут достаточную мощность. Можно обойтись и без аккумулирующих устройств. Временно. Кто нам помешает работать в ветреные дни, а в безветрие отдыхать?

И так просто у него это прозвучало. Я насторожилась. Неужели в заброшенных ледяных дворцах завертятся турбины? Неужели стройка продолжится и запроектированные в нашей архитектурной мастерской здания, детали которых нам доставят в следующую навигацию, будут воздвигнуты под ледяным куполом грота?

Академик оживился:

— Подсказана верная мысль. Работать под надутыми парусами, как плавали встарь моряки. И дрейфовать в штиль, — и он улыбнулся своему сравнению.

— Начинать надо немедленно, — убеждал Алексей Николаевич. Но затем ошеломил меня, сказав: — И нет никакой нужды протаивать грот с огромным пролетом. Не проще ли отказаться от идеи „подледного царства“, имитирующего поверхность Земли? — и он посмотрел на меня.

А я не поверила ушам. Что он предлагает? Отказаться от мечты о ледяном куполе, от города под ним?

А он невозмутимо, обидно буднично продолжал:

— Город подо льдом надо сооружать не как земной, а как подледный, на других принципах. И протаивать проще не исполинский грот, а туннели, которые станут улицами города. В стенках туннелей можно разместить жилые комфортабельные пещеры и промышленные предприятия. Пусть ледяные туннели, наподобие земных метрополитенов, пронзят ледяной монолит.

И это говорил отец Спартака! Я похолодела, хотя кровь бросилась мне в лицо. Папа считал его своим другом, изобретателем, мечтателем, а он… он сулит нам…

— Ледяной муравейник! — это я уже выкрикнула, не сдержалась.

Он зло посмотрел на меня — я никогда не думала, что его лицо может стать таким неприятным, — и замолчал, словно не желая мне отвечать. Это окончательно взорвало меня, и я вскочила с места:

— Что предлагают нам под видом новаторства? Самую бескрылую, консервативную в своей сущности идею. — Я чувствовала на себе тяжелый взгляд Толстовцева, но уже не могла остановиться. — Неужели это закон природы, по которому вчерашний новатор становится консерватором, тормозящим свежие, но чужие идеи? Во имя вульгарной простоты отбрасывается основной замысел Города Надежды, где люди должны жить так, как на всем земном шаре в грядущем. А им предлагают сейчас в опытном порядке прозябать в пещерах, в подземельях, напоминающих метрополитен! Или, что еще хуже — в колодцах и норах фантастических морлоков, загнанных туда элоями, выродившейся расой господ, как рассказывал в „Машине времени“ Уэллс.

— О, это очень мрачно есть, — услышала я голос Вальтера Шульца.

Я не помню, конечно, в точности, что я говорила, и скорее воспроизвожу свой гнев и возмущение, чем смысл сказанного. Я вспомнила о своей беседе с Шульцем и заговорила о материке Антарктиды:

— Людям, которые решаются моделировать жизнь грядущих поколений, нужно дать все условия радостного и красивого существования. Однако для Города Надежды выбран не остров Тихого океана, а Антарктида, которая когда-то была цветущим материком.

— О да! Имело так быть! — поддержал меня Шульц.

— Он покрылся льдом, этот материк. Так выплавим же такой грот, который обнажит былую почву, откроет прелесть неведомых пейзажей, где меж причудливых скал пролегают русла прежних рек!

— Во дает! — услышала я голос Остапа, который толкал в бок сидевшего со мной рядом Спартака.

— Наполним эти русла водой тающих льдов, а по берегам посадим деревья. Они вырастут на земле Антарктиды, и мы разобьем на ней сады и бульвары. И среди них поднимутся — слышите? — обернулась я к Толстовцеву, который напоминал сейчас „злобного карла“, — поднимутся, а не пройдут в глубине ходами дождевых червей, поднимутся к невидимому в высоте своду радующие глаз дома, от которых не отвернутся и наши потомки. Город в исполинском гроте должен быть Городом Надежды, а не „Катакомбами Безнадежности“! — закончила я и, торжествующая, села, оглядывая присутствующих.

Академик смотрел на меня с ободряющей улыбкой (это главное!). Толстовцев, конечно, был вне себя от ярости. Еще папа говорил мне, каким колючим он может быть, когда затрагивают его самолюбие. Спартак смотрел себе под ноги. Остап поднял большой палец вверх.

Академик предложил Алексею Николаевичу ответить.

— Стоит ли решать вопрос, что красивее: ледник, напоминающий голландский сыр, в дырочках которого живут люди-морлоки, или подледный град Китеж, рожденный воображением, пренебрегающим такой мелочью, как тяжелый ледяной свод? Что понимать под красотой? Может быть, она — выражение рациональности? Какие животные восхищают нас? Чьи формы лучше приспособлены для жизненных функций. Даже эталоны женской красоты древних греков, увековечивших их в статуях богинь, характерны широкими бедрами и высокой грудью — символами материнства, которыми наградила женщину Природа. Потому же прекрасны и такие творения Природы, как лошади — воплощение быстроты и выносливости, леопарды — синтез ловкости и силы, и даже змеи, хотя все они совсем непохожи друг на друга. И я не боюсь сказать, что в целесообразности — красота!

— Ах как прекрасны жабы! — воскликнула я, возмущенная его сопоставлениями и профанацией красоты.

Смерив меня презрительным взглядом, он даже не ответил и с холодной, убивающей сухостью продолжал:

— Так рационален ли гигантский свод? Стоит проверить его расчет. В опасном сечении возникают наиболее разрушающие усилия. От сил сжатия понижается точка плавления льда! Вспомните, почему скользят коньки и лыжи в мороз? Снег и лед тают под давлением полоза, смазывая поверхность скольжения. Если это учесть, то твердое небо над подледным городом Китежем начнет плавиться и рухнет.

— Какой ужас! — с иронией воскликнула я. — Запугивать людей и тащить их в катакомбы морлоков! Запрещенный прием.

— В технике запрещено лишь злоупотребление риском, а не сомнение в прочности конструкции, — обдал меня холодом жестких слов Алексей Николаевич.

Мне стало не по себе. Я не рассчитывала ледяной свод. Мы, архитекторы, принимали его существующим и намеревались строить под ним дома. Я хотела, но не могла спорить с Толстовцевым и не знала, куда деть глаза. Посмотрела на Шульца. Он поднялся.

— Уважаемые коллеги, — начал он. — Расчет есть фундамент инженерной мысли. И всегда полезно его проверять, особенно если иметь идею о возможном плавлении льда под нагрузкой.

Не передать, как горько стало мне. Я так надеялась на него, ведь мы с ним говорили о подледных пейзажах!

— Я имею намерение спасать опасное сечение от расплавления.

Я едва не захлопала в ладоши, с надеждой смотря на своего великана-разбойника. А он с немецкой педантичностью продолжал:

— Надо сверлить сверху, с ледникового купола, буровые скважины там, где опасное сечение есть. А потом по ним, имея артерии, пропускать холодильный раствор. Я имею намерение так предохранить лед от плавления при большой нагрузке.

Я была счастлива. Ай да Бармалей! Какой выдумщик!

И тут встал Спартак. Он больше не смотрел в пол. Что он скажет? Не за отцом же пойдет, если я ему дорога! Впрочем, я сама не знаю, что говорю, вернее, думаю! Но правильнее сказать, что в ту минуту я не говорила, не думала, а только чувствовала.

— Я т-так размышляю, — смущенно начал Спартак с обычной своей искренностью. — По мне тот путь правилен, который в гору ведет. А на перестраховочные дорожки, как бы они ни петляли, меня не 'тянет. Мы с ребятами за подледный простор. — И, стараясь не смотреть в сторону отца, сел.

Наступила тишина. Через иллюминаторы доносился свист ветра. Анисимов мерно расхаживал по салону в глубокой задумчивости. Неужели я была не права?»

На этом записки Тамары Неидзе обрываются.

Глава вторая. ЗАКОН ПРИРОДЫ

«Я ознакомился с тем, как Тамара описала наш спор о Городе Надежды. Не скрою, мне было горько читать некоторые ее замечания, в особенности о „злобном карле“.

Я знал за собой этот недостаток — злиться, когда мне перечат, но со времен полярной станции в Усть-Каре так и не справился, должно быть, с собой.

Тамара не дописала своего отчета о Совете командора. Попробую сделать это за нее.

Задумавшийся академик стоял боком ко мне, склонил большую голову и уперся в кулак отросшей бородой.

Ему предстояло сделать вывод, хотя он не был техником. Как химику, ему далеки понятия опасного сечения, но близки проблемы таяния льда под давлением. Как оценить непересекающиеся пути? Кто-то из великих ученых говорил, что та идея верна, которая открывает новые горизонты. Открывают ли эти горизонты мои „катакомбы морлоков“?

И академик твердо и ясно сказал:

— Проект менять не будем. Но поручим на Большой земле сделать поверочный расчет на компьютерах. И в США и в СССР. Кроме того, здесь, в Антарктиде, смоделируем в леднике ледяной грот меньшего размера, но с тем же соотношением толщины свода и его пролета.

Совет закончился. Все расходились.

Что чувствовал я, „бывший новатор“, оказавшийся противником дерзкого, нового? Как она сказала? Закон природы? А то, что воспитанный мною Спартак выступил против меня, — это тоже закон природы?

Я вышел на палубу.

Нет, она не убедила меня! С инженерной точки зрения туннели строить выгоднее и надежнее, чем большой грот. Но… только ли одна инженерная точка зрения должна здесь учитываться? Ведь инженерам выгоднее строить Город Надежды под земным небом, а не под ледяным куполом. Почему не выбрали какой-нибудь островок? Или не создали искусственный?

Да потому, что для чистоты задуманного эксперимента намеренно отказались от всех природных благ, даже от голубого неба над головой. Человек может искусственно создать все ему необходимое даже в лишенном всех даров природы месте. И, может быть, я не прав со своими расчетами, толкая жителей будущего города в туннели? Ведь сюда будут приезжать миллионы людей, чтобы убедиться, как может жить человек, чтобы потом переделать жизнь на своих материках по этому образцу.

Я размышлял, стоя у реллингов, и, не оборачиваясь, невольно слушал болтовню в толпе рабочих.

— Обрадуйте, сеньорита! — обратился один из них, очевидно, к вышедшей на палубу Тамаре. Я заставил себя не обернуться. Я знал ее девчушкой на Уральском заводе: огромный бант и вишенки глазенок. А какой королевой выросла! И какой горячей! Что бы сказал Вахтанг, какой бы тост вспомнил? — Обрадуйте, сеньорита! Получим ли мы здесь заслуженный годовой отдых с полным питанием и оплатой за простой?

Продолжая стоять спиной, я представил себе этого рыхлого латиноамериканца с сальными глазами и тонкой полоской усиков.

— Наш неисправимый Мигуэль, мадемуазель, считает, что коль скоро его завезли на юг, то здесь ему должны создать курортные условия, как у нас на Лазурном берегу или у них на Гавайях.

Я знал этого чернявого остряка-француза, которого все звали маркизом де Гротом и который, по его словам, „попал сюда сооружать ГРОТ только из-за своей фамилии и фамильных драгоценностей, растраченных предками“.

— Я думаю, что отдых вы заслужите, соорудив Малый Грот, — услышал я низкий голос Тамары, и она стала объяснять столпившимся около нее людям, что это за Малый Грот и зачем его строить.

Обидно, что ко мне никто не обратился с таким вопросом!

Рабочие зашумели. Мигуэль визгливо кричал:

— Это лишняя работа! Мало им одного грота, придумали еще и дополнительный. Если они хотят выжать из нас дополнительный пот, то мы знаем, чем ответить.

— Если ты имеешь в виду язык забастовок, то лучше прикуси язык. — Это, конечно, говорил добродушный Билл с чикагских боен.

А француз обратился к хорошо известному мне еще по айсбергу негру из Кейптауна:

— Слушай, Мбимба! Разве ты поддержишь забастовку, чтобы не делать того, ради чего мы сюда приплыли?

— Очень холодно, — ответил африканец. — Работа согревает.

— Вот вам ответ мудреца! — восхитился француз.

Шумя и болтая с Тамарой, рабочие отошли от меня. Я не позволил себе обернуться.

Но, и не оборачиваясь, я знал, кто стоит у меня за спиной.

Конечно, мой сын, Спартак, в которого я вложил всю свою любовь к исканиям, которого старался воспитать и, видимо, не сумел.

Какими глазами он посмотрит на меня сейчас, после своего выступления против отца и его „перестраховочных дорожек“?

Да, это оказался Спартак. Я все-таки обернулся.

Он стоял смущенный и даже робкий. Я помню милого потешного мальчонку — „Карапузяку“. Он округлял черные удивленные глазенки и без всякого повода смешно и тоже удивленно поднимал плечики. А сейчас в плечах он — косая сажень.

Метель улеглась. Заря погасла и не скоро зажжется вновь. Небо сверкало мириадами звезд, собранных в чужие созвездия. Мы со Спартаком как-то признались друг другу, что знаем только Южный Крест.

— Никак не привыкну к этим созвездиям, — сказал он.

— Что созвездия! — усмехнулся я. — Привыкать к другому приходится.

— Разве ты еще не привык? — сказал Спартак и замолчал, не решился напомнить, как часто отвергались мои идеи.

А он прав, хоть и промолчал! Часто, ох, часто уходил я, если не осмеянный, то непонятый.

— К этому нельзя привыкнуть, — сказал я, но имел в виду совсем другое, имел в виду, что нельзя привыкпуть к тому, что твой собственный сын идет против тебя.

— Так это ж закон природы! — воскликнул он.

Неужели он понял скрытый смысл моих слов и ответил тому, что не сказано?

Если бы Ревич присутствовал при нашем разговоре, он с еще большей убежденностью стал бы доказывать, что я гуманоид, а Спартак сын гуманоида, умеющие общаться друг с другом и без помощи слов.

Но мы пользовались словами, пользовались!

— Модель — это хорошо, — сказал я. — А романтика прекрасна! Но, как и все прекрасное, способна ослеплять.

— Разве я ослеп? — почти обиделся Спартак. — Я все в ней вижу. Молода она еще.

Конечно, молода! Но это не случайно, что он совмещает понятие романтики с ней, со своей Тамарой, которая еще молода. Да и он сам еще молод.

— Я не хотел задеть тебя, отец. Насчет работы в дни ветров — это у тебя здорово получилось! Так нам и жить. И вообще… ты же знаешь, как я верю в тебя.

— Я увидел это сегодня, — горько усмехнулся я.

— Ты сердишься на меня? Я попросил бы тебя простить меня, если бы…

— Если бы?

— Если бы ты в самом деле признал мою вину.

Что ответить ему? Что он читает мои мысли? Что я не виню его и только делаю вид, будто обижен?

Может быть, это понимание и есть закон природы и не в том, что отцы против детей, а в единстве их цели его смысл? Иначе как осуществлять эстафету поколений?

Я молча пожал Спартаку руку выше локтя».

Глава третья. ЗЛОРЕВИЧ

Как говорили институтские остряки, и. о. директора профессор Ревич правил в институте не железной рукой, а золотой улыбкой, обнажавшей его искусственные зубы.

При Анисимове не было у академика более рьяного последователя, чем Ревич. Этим наряду с несомненными организаторскими способностями и военными заслугами Геннадия Александровича и объяснялась передача ему руководства институтом.

Со времени перехода из лаборатории «вкуса и запаха» наверх, в директорский кабинет, Ревич заметно охладел к диссертации Аэлиты «Использование биологических систем для определения состава ароматических веществ».

Статья под двумя именами Толстовцевой и Ревича, вернее Ревича и Толстовцевой, была опубликована, кандидатский минимум Аэлитой блестяще сдан, но Геннадий Александрович оттягивал защиту. Возможно, что руководство диссертантом для нового директора выглядело мелковато наряду с задуманной им перестройкой института, переводом его на рельсы чистой науки, что, как он говорил, определялось академическими целями.

Ревич осуществлял свой замысел так решительно, словно не временно замещал директорский пост, а пришел в институт выводить его из прорыва.

Многие научные сотрудники, которых Анисимов считал перспективными учеными, ушли «по собственному желанию», вняв недвусмысленному совету Ревича, сдобренному золотой улыбкой.

За эту улыбку его прозвали сперва Зол-Ревичем, а потом, как бы оценивая результаты его деятельности, переиначили прозвище в ЗЛОРЕВИЧ.

Аэлита потеряла надежду на его поддержку, но усердно работала в библиотеке над списком авторитетов, на которых следовало ссылаться. Ревич был крайне щепетильным. Боже упаси допустить ссылку на кого-нибудь недостаточно признанного в научных кругах, желательно западных!

Библиотекарша, рыхлая пожилая дама, питавшая к Аэлите особую симпатию, с трудом протискивалась между стульями научных сотрудников вдоль длинных столов, заваленных книгами. Аэлита подумала, что она несет что-нибудь найденное специально для нее, но седая женщина, наклонившись к Аэлите, чтобы не нарушить оберегаемой здесь тишины, шепнула:

— Вас вызывает секретарь парткома товарищ Окунева.

— Нина Ивановна? — обрадовалась Аэлита. — Честное слово?.

Нина Ивановна по требованию нового директора уже не занималась лабораторией, как и полагалась освобожденному секретарю парткома. Поэтому если она вызывает Аэлиту, то, наверное, есть что-нибудь от Николая Алексеевича.

В партком Аэлита вбежала, взлетев перед тем по лестнице через две ступеньки.

У Окуневой было строгое выражение обычно добродушного лица с двойным подбородком.

— Запыхалась, словно знаешь о случившемся, — недовольно сказала Нина Ивановна.

Аэлита побледнела.

— Николай Алексеевич? — только и могла спросить она.

— Да, о нем речь. Садись и слушай, — властно начала Окунева. — Помнишь, как я тебя в Западную Германию посылала спасать Анисимова? Так вот… и теперь спасать надо…

— Как? — ужаснулась Аэлита. — Он болен, катастрофа?

— Да, можно сказать, и катастрофа. Беда, словом.

— Не мучьте, Нина Ивановна. Что я должна делать?

— Готовься лететь к нему. Попутным рейсом. Через космос.

— Спасать его?

— Спасать его дело. В прошлый раз все из-за слез Лорелеи приключилось. На этот раз не из-за слез, а из-за улыбки Злоревича. Чем не Лорелея? — И Нина Ивановна горько усмехнулась.

А пока в парткоме начался этот разговор, Геннадий Александрович Ревич в кабинете Анисимова ждал гостя.

Дама-референт почтительно ввела элегантно одетого щеголя. Он улыбался, как голивудский киногерой.

— Садитесь, прошу вас, Юрий Сергеевич, — радушно встретил его Ревич, одарив золотой улыбкой. — Я пригласил вас как руководителя нового производства, чтобы обсудить один важный вопрос.

— Я весь внимание, профессор, — расшаркался Мелхов, уже предупрежденный референтом, как следует обращаться к директору, меньше года назад получившему научное звание.

— Вам поручено изготовление искусственной пищи.

— Совершенно верно, профессор. Это первый завод такого профиля.

— Ваше дело заботиться о том, чтобы искусственная пища не отличалась от обычной. Ну, по вкусу и запаху, скажем.

Мелхов насторожился. К чему клонит Ревич?

— Допустим, — осторожно оказал он.

— Не допустим, а сделаем допущение. Завод инициативен, если, разумеется, таковы его руководители. Что это означает? Что он борется за вкус и запах своей продукции, за ее качество, как принято говорить в просторечье.

— Я понимаю, — угодливо согласился Мелхов, хотя еще ничего не понимал.

— Дело в том, Юрий Сергеевич, — доверительно продолжал Ревич, — что мне приходится бороться за чистоту науки. Какова задача науки в отношении синтетической пищи? Синтезировать ее из первоэлементов! Понимаете? Так говорил Тимирязев. А мы — его последователи и ученики. К сожалению, до сих пор искания в области искусственной пищи были направлены на использование биомассы, а не на чистый синтез белков из элементов. Белок, когда он будет синтезирован из воздуха, окажется бесцветным и безвкусным, но питательным. Вот в этом надо видеть главное достижение науки, определяющее нашу научную стратегию. Что же касается имитации пищевых продуктов, чем занималась одна из наших горе-лабораторий, то это дело не академического института. Это ваше дело, товарищи инженеры! Завод сам должен искать формы своей продукции.

— Но без вашей помощи… — встревожился Мелхов, продолжая нащупывать почву.

— Будьте уверены. Помощь окажем. Я готов передать вам всю лабораторию «вкуса и запаха» в полном составе. Сделайте ее заводской, чтобы она служила вашим конкретным интересам, а не псевдоакадемическим целям, связанным с защитами всяких там диссертаций. Назовите ее кулинарной, гастрономической, как хотите.

— Я понимаю. Думаю, что это прогрессивно. На Западе, например, в Америке, фирмы, выпускающие искусственную пищу на основе сои, имеют собственные лаборатории, а не зависят от достижений университетов или специальных исследовательских институтов…

— Словом, академических учреждений, переводя на научный язык. Я рад, что наши взгляды сходятся. Следовательно, я заручился вашей поддержкой в той кампании, которую я намерен развернуть. Чистый белок — достижение чистой науки! Неплохо! Не правда ли?

— Совершенно с вами согласен, профессор.

Аэлита едва не столкнулась с Юрием Сергеевичем, когда сбегала по лестнице, ничего не видя кругом. Он посторонился, не обратив внимания на торопящуюся женщину в лабораторном халате. Столько тут их бегает без толку! Бездельники от чистой науки! Нет, у него на заводе в «лаборатории гурманологии» — да, да! именно так он ее назовет, — там им придется трудиться, а не писать диссертации, которые нужны только им самим. «Лаборатория гурманологии»! Адекватно научности. И недурно звучит. И вообще неплохо иметь в руках важный рычаг для влияния на развитие производства, как вещает несравненный мудрец Генри Смит. Надо позвонить ему.

Нина Ивановна проинструктировала Аэлиту и вручила ей письмо академику от имени партийного комитета института.

Воспользоваться радиосвязью с Антарктидой Нина Ивановна не решалась, ей казалось невозможным обратиться с такой просьбой к самому президенту Академии наук СССР, вторгнуться к нему в кабинет, откуда была налажена связь с Антарктидой, и в его присутствии обвинять профессора Ревича, который под видом «чистой науки» разрушает созданный Анисимовым институт.

— Кому нужна эта псевдочистая наука? — горячилась раскрасневшаяся от возмущения Нина Ивановна. — Эта чистота — синоним никчемности. Надменный отказ от практических результатов во имя чисто теоретических — маскировка интеллектуальной импотентности! Ты все это должна передать Николаю Алексеевичу, — продолжала свои напутствия Окунева. — А полет в Антарктиду я тебе уже обеспечила. Лети, как летела в немецкий госпиталь, хоть наш академик, к счастью, жив и здоров.

На сборы Аэлите требовалось мало времени. Сказывалась кровь оленеводов-кочевников. Мать помогала ей. На нее она спокойно оставляла Алешу с Бемсом. Однако свои лучшие платья она не забыла…

Улетать предстояло с нового подмосковного космодрома, оборудованного для будущих трансконтинентальных космических рейсов.

Нина Ивановна сама доставила туда Аэлиту на черной «Волге» академика. Одетая как оленеводка, Аэлита изнывала от жары.

В Антарктиду предстояло лететь через космос.

Трансконтинентальная ракета, достигнув первой космической скорости, выйдет на орбиту спутника Земли, на которой и останется, а перед прохождением над Антарктидой отделит от себя грузовой посадочный аппарат. Его поведет всемирно известный летчик-космонавт, знакомый Аэлите по фотографиям.

Он встретил Аэлиту с Окуневой бодрый, собранный и чрезвычайно простой, хоть и был в генеральской форме.

— Времена меняются, — шутил он. — Раньше я за каждый полет в космос по Золотой Звезде Героя получал, а сейчас, когда спущусь со сверхсрочным грузом в Антарктиде, попутно и вас доставив, рассчитываю прежде всего на ваше спасибо, моя единственная пассажирка.

— Вас там и кроме меня сердечно поблагодарят. Честное слово!

— Спасибо-то скажут, но назад не отпустят. Антарктическое гостеприимство мне обеспечено.

— Почему не отпустят?

— Трансконтинентальный космический экспресс многократного использования еще испытаний не прошел, да и для его посадки, как самолета, такой вот космодром требуется. В Антарктиде ничего этого нет. А грузы, сами знаете, никак не ждут. Вот мы и скомбинировали уже существующее для разовой доставки.

— Значит, и я там останусь? — обрадованно повернулась Аэлита к Нине Ивановне.

— А это уж как Николай Алексеевич распорядится. Корабли к нему придут.

— Ну, это еще не скоро! — с едва сдержанной радостью воскликнула Аэлита.

— В том-то и дело, что не скоро, — вздохнул космонавт.

— А что за посадочный аппарат вы поведете? — обратилась к нему Аэлита.

— Надежнейший! Гибрид планера с вертолетом. Отделяемся от ракеты в космосе, салютуем ей собственным ракетным залпом для снижения скорости. Входим в атмосферу, как планер. Тормозим по старинке — парашютами. И, наконец, превращаемся в вертолет. А на нем, будьте уверены, опущу вас на любой пятачок, хоть на капитанский мостик ледокола «Ильич».

— Вас послушаешь, вы предлагаете мне небольшую велосипедную прогулку. Право-право!

— Ну что вы! Велосипед под автомашину попасть может. А у нас трасса свободная! И никаких регулировщиков. Я даже водительские права с собой не беру. Но вот комбинезон надеть придется, а то вы уже «облачились». Да и лампасы там тоже ни к чему. — И он с улыбкой похлопал себя по ноге.

Глава четвертая. СИГНАЛ БЕДСТВИЯ

Аэлита не раз смотрела по телевидению запуск космических кораблей. Но когда она увидела перед собой решетчатую башню чуть не до неба, куда ей предстояло подняться вместе с космонавтом в лифте, ей стало страшно.

Нине Ивановне тоже было не по себе. Она мысленно упрекала себя, что отправляет Аэлиту в опасное путешествие, признавая этим собственное бессилие. Разве не стремится она вместо обращения в высшие партийные инстанции попросту спрятаться за спину Анисимова?

— Может быть, зря я тебя посылаю? — нерешительно сказала она. — Уж рискнуть бы самой выйти на связь у президента?

— Ну уж нет! — замотала головой Аэлита.

Нина Ивановна пристально посмотрела на нее, потом укоризненно покачала головой:

— Ой, баба! Смотри не обожгись!

— Там же холодно, Нина Ивановна! Честное слово! — засмеялась Аэлита.

По направлению к Аэлите и Окуневой по космодрому, прихрамывая, бежала полная молодая женщина.

— Подумайте только, — еще издали услышали они. — Сломала каблук. Думала, не успею.

Через минуту перед ними стояла дочь Николая Алексеевича, Софья Николаевна, и смотрела на них, чуть расширив один глаз больше другого:

— Аэлита, милая! Вы отвезите папе. Специально пекла…

И она протянула узелок, в котором ощущались края тарелки.

— Ему будет так приятно попробовать домашнего пирога с капустой. Вы уж простите меня.

Аэлита растроганно смотрела на красивую женщину, угадывая в ней черты Николая Алексеевича.

— Спасибо. Непременно передам.

— Я так торопилась. На репетицию не поехала. Спасибо, Нина Ивановна позвонила. Тут еще рисунки внучат. Старались. И потом у меня к вам важное дело.

Софья Николаевна отвела Аэлиту в сторонку:

— Вы уж последите там за ним. Ладно? Он ведь такой беспомощный, как всякий настоящий мужчина. Я на вас надеюсь. Я здесь вас обниму, дорогая, а вы идите. У меня каблук сломался.

Аэлита почему-то смутилась, попрощалась с Софьей Николаевной и невольно припомнила лес, по которому они шли с Николаем Алексеевичем ночью, взявшись за руки…

— Пойдем, пойдем, — заторопила Нина Ивановна. — Видишь, космонавт к нам спешит. Успел переодеться.

Женщины обнялись и расцеловались.

— Берегите его, — шепнула Софья Николаевна и вытерла платочком слезы.

Аэлита несколько раз обернулась. Софья Николаевна, стараясь приладить каблук, виновато смотрела ей вслед.

Вместе с космонавтом вошла Аэлита в лифт. Он поднял их на неимоверную высоту, откуда Нина Ивановна внизу казалась крохотной фигуркой. Все же Аэлита рассмотрела, что она утирает платочком глаза.

На космодроме не было обычных для отправки прежних космических кораблей проводов. Все здесь казалось деловитым и будничным. Определенные лица находились в определенных местах и в определенное время четко делали определенные операции.

Космическая ракета казалась огромной. В ней вмещался грузовой вертолет размером с железнодорожный вагон. Космонавт повел Аэлиту не через дверь в грузовой отсек вертолета, а помог ей проникнуть в кабину пилота через спущенное лобовое стекло. Дело в том, что вертолет, спешно приспособленный к новым целям, был поставлен на попа, то есть вертикально, и Аэлита, если бы вошла в оказавшуюся теперь внизу дверь вертолета, не смогла бы пробраться к пилоту между заполнившими машину ящиками с водородными элементами. Их доставка и была целью рейса.

Аэлита храбрилась, хотя страх все больше овладевал ею. По существу говоря, она не отдавала себе отчета, на что идет, когда согласилась лететь в Антарктиду.

Федор Иванович, как отрекомендовался космонавт, вел себя радушным хозяином.

— Я, наверное, оставила вас без необходимого вам помощника, — говорила Аэлита, укладываясь на спину в откинутом кресле рядом с таким же креслом пилота. — Заняла его место.

— А вы и будете моей помощницей, когда мы полетим к вам на Марс.

— Да что я могу! — усмехнулась Аэлита.

— Пока что, как принято у нас на Руси, посидеть молча перед дорогой, — опять пошутил Федор Иванович.

Потом был взлет. Федор Иванович держал связь с командным пунктом. Аэлите казалось, что на нее устремлено множество глаз. Надо держаться достойно!

Она боялась, что при взлете из-за перегрузки может сплоховать. Но перенесла все сравнительно легко. Ее мягко вдавило в подушки кресла. Сразу ей стало худо, но это длилось не так уж долго. А потом пришла необычайная легкость во все клеточки тела, ощущение воздушности.

— Невесомость, — объявил космонавт. — Отпустить вас полетать по кабине?

— Я боюсь, — призналась Аэлита.

— Давно вижу, что боитесь. Но вы молодец баба! К кому летите? Родственники у вас там?

— Да. Отец, брат.

— Целое семейство! А я думал… — и он оборвал себя. — Впрочем, меня предупредили. Задание у вас серьезное.

— Да. Серьезное.

— Вы на дачу под Москвой сколько времени едете?

— Около часу.

— Ну, у нас времени меньше. Освободите-ка ремень, чуть приподнимитесь над креслом, полетайте. А то всю жизнь себя упрекать станете — побывали в космосе, а невесомостью не воспользовались. Во сне летали?

— Представьте, раньше летала.

— Вот и сейчас будет как во сне. Поначалу, прямо сказать, здорово. Правда, ежели долго, тогда другое дело…

Аэлита отстегнула ремень и почувствовала, как приподнялась над креслом. Ее больше ничто не удерживало. Ощущение было именно таким, как в детских снах. Летишь, не делая никаких движений, как облачко над землей, а кто-то там бежит внизу и показывает на тебя рукой. И чтобы подняться еще выше, не требуется никаких усилий. Ненужными оказались они и сейчас.

Аэлита парила в воздухе, чуть-чуть приподнявшись над креслом. И она забыла про страх, всецело отдаваясь радости свободного полета.

— Отделяемся, — предупредил космонавт. — Пристегнитесь крепче ремнями. Автомат сам нас сбросит. Смотрите в окно. Полюбуйтесь.

До сих пор переднее стекло кабины загораживалось стенкой ракеты.

Все произошло удивительно просто. Перегородка, заслонявшая мир, куда-то ушла, и перед Аэлитой открылся черный, усеянный звездами небосвод.

«Разве уже ночь?» — подумала она и тотчас увидела солнце. Оно светило рядом со звездами и не гасило их. На него можно было смотреть, потому что лобовое стекло кабины затянуло светофильтром. Над солнцем щупальцами спрута поднимались языки пламени и свивались причудливой короной.

Потом впереди появилось темное тело, на мгновение погасившее солнце.

— Солнечное микрозатмение, — усмехнулся Федор Иванович. — Это наша ракета вперед пошла и закрыла нам на миг солнце. Мы уже притормаживаем.

Аэлита и сама почувствовала это. Ее снова вдавило в спинку повернувшегося назад кресла.

Она пожалела, что не видит неба. Вот космонавт, тот оставил свое кресло в прежнем положении, привычно перенося перегрузку торможения. Ему помогали ремни безопасности, вроде автомобильных. Ей хотелось повернуться, посмотреть вперед на звездное небо. Но голова вдруг налилась ртутью, веки сами собой закрылись. Виски сжало чужими жесткими ладонями. Сознание помутилось.

Потом все прошло. Аэлита открыла глаза и увидела перед собой не черное, а темно-фиолетовое небо с солнцем, но уже без звезд.

— Идем в планирующем спуске, — пояснил Федор Иванович. — Пока полная автоматика. Я на положении безработного. Вы вполне могли бы и без меня полететь.

— А сесть на палубу ледокола? — напомнила Аэлита. — Вы обещали.

— Разве что! — рассмеялся космонавт. — Водительские права я все-таки захватил. Вертолетные. А то, говорят, академик там серьезный.

И они рассмеялись.

Аэлиту захватило новое зрелище, уже не небо — оно стало привычным, земным, — а сама Земля. Горизонт поднялся непостижимо высоко. Так бывает, когда смотришь на море с горы. Оно словно вздымается у горизонта на заоблачную высоту. Так же и сейчас! Они летели над морем, вернее, над вогнутым океаном. Впереди на высоком, как края чаши, горизонте белело пятно.

— Антарктида, — пояснил космонавт.

— Если бы у меня даже не было никакого дела, я все равно полетела бы с вами, — призналась Аэлита.

Космонавт усмехнулся:

— Храбрый не тот, кто страха не знает, — это вроде нездоровья. Страх ведь как боль — сигнал организма, запрограммированный самосохранением. Мужественный страданье переживет. Отважный страх пересилит.

Потом над головой зажужжал выдвинутый горизонтальный винт. В надвинувшемся ночном небе внезапно рассыпались звезды.

Космонавт вел аппарат по радиопеленгу и вышел точно на бухту, в которой сверху в лунном свете едва различим был крохотный кораблик — гигантский ледокол «Ильич».

Сердце у Аэлиты заторопилось, словно она уже бежала. Сейчас увидит Николая Алексеевича. Как он примет ее? Во всяком случае, назад не отправит. Не на чем! И Аэлита рассмеялась.

— Вот это уже хорошо! — одобрил космонавт.

Это был мастер высшего класса. Он посадил вертолет, если не на палубу ледокола, занятую судовыми, поставленными, видимо, в ремонт вертолетами без горизонтальных винтов, то на лед бухты недалеко от корабля, у подножия вмерзшего в лед айсберга.

По трапу сбегали какие-то люди в меховых куртках с капюшонами. Прожектор с ледокола слепил. Не разобрать кто…

— Ну что ж, выходить тем же макаром будем, — сказал Федор Иванович, включая механизм поднятия лобового стекла.

Морозный воздух ударил Аэлите в лицо, перехватил дыхание, которое у нее и без того зашлось от волнения. Она нахмурилась. Не ей, внучке оленевода, бояться холода.

Федор Иванович помог ей выбраться из кабины.

Через минуту они уже притопывали на снегу. Космонавт взял ее чемодан, Аэлита сжимала в руке сумочку, обыкновенную дамскую сумочку, с какой ходила по московским улицам, в которой хранился сигнал бедствия, письмо академику от парткома его института. В другой — узелок с домашним пирогом. Пальцы в перчатках мерзли.

Но где же академик? В толпе бегущих нет его крупной фигуры.

— Э! Да тут и мальчик есть, — заметил космонавт. — Братишка?

— Папа! — закричала Аэлита, бросаясь навстречу Алексею Николаевичу.

Но, рассмотрев в свете прожектора выражение его строго-печального лица, она с размаху остановилась.

— Что случилось? — через силу произнесла она.

— Мужайся, девочка, — задыхаясь от бега, сказал Алексей Николаевич. — Я знал, что ты летишь. Остановить не успел.

— Что случилось? — прошептала Аэлита.

— Понимаешь. Возник технический спор: обвалится ледяной свод в Большом Гроте или нет. Академик разумно решил моделировать сооружение. Все последнее время протаивался Малый Грот с тем же соотношением пролета и толщины свода.

— И что же, что же? — крикнула Аэлита хриплым, но вернувшимся к ней голосом.

Одновременно она увидела грузную фигуру человека, отставшего от спешащих к вертолету людей. Вот он, академик! А она уже невесть что подумала. Паникерша! И Аэлита облегченно вздохнула.

— Это Вальтер Шульц, — словно прочел ее мысли отец. — А Николай Алексеевич, он там — в Малом Гроте. Их завалило льдом. Свод рухнул… И они там…

Ноги подкосились у Аэлиты, и, если бы не поддержавший ее космонавт, она упала бы в снег.

Прихрамывая, подошел Вальтер Шульц.

— Будет возможным для вас сейчас же взлететь, товарищ пилот? — обратился он к космонавту. — Скорее, как только можно есть!

— Могу. Куда?

— Туда, где есть провалившийся свод, — ответил Шульц.

— Мужайтесь, моя госпожа, извините, — по-японски произнес невысокий полярник в комбинезоне. И добавил по-русски: — Мы полетим на вашей машине и, быть может, снова окажем совместную помощь пострадавшим.

Аэлита с трудом поняла, что это японский доктор Танага. Ах, да! Его взял с собой Николай Алексеевич.

— Выгружайте часть ящиков на лед, — командовал космонавт. — Садитесь в машину на их место.

— И я тоже, — решительно заявила Аэлита.

— Со мной, — прозвучал знакомый низкий голос. Аэлита едва узнала Тамару, так осунулось ее лицо, таким лихорадочным блеском горели ее глаза.

Глава пятая. КОЛОДЕЦ ПОМОЩИ

Тамара сидела в вертолете на одном из оставшихся там ящиков. Голова ее поникла, плечи поднялись, стали острыми, глаза смотрели вниз.

— Связь сразу оборвалась, — упавшим голосом говорила она Аэлите. — С купола сообщили, что произошел провал. Вальтер предложил прорыть сверху колодец. Есть надежда проникнуть под рухнувший свод, спасти кого-нибудь.

— Но почему академик там?

— Всегда был впереди. Лично проверял. А всему виной я. Мечтала о подземном просторе с непомерным пролетом.

— Неверно есть так винить себя, фрейлейн, — вмешался Шульц. — Я приобрел теперь понятие, отчего произошло несчастье.

Аэлита через окно видела, как вертолет словно взбирается по почти отвесной круче. Она не подозревала, что здесь не так давно мчался на лыжах Анисимов с раненым латиноамериканцем за плечами.

Казалось, космонавт отлично знает трассу. Но все объяснялось просто. В кабине с ним сидел Толстовцев.

— Да, вина есть моя, — вздыхал Шульц. — Я обязан им жизнью. Ведь Спартак вынес меня на плечах, — объяснил он Аэлите.

— Спартак не отходил от академика, — добавила Тамара. — Лучше бы я…

— Не вы, фрейлейн, а я погубил их. Господь накажет меня. Я имел желание укрепить опасное сечение свода, чтобы избежать плавления льда из-за сдавливания, — продолжал Шульц, обращаясь к Аэлите. Его широкое лицо с правильными чертами было багрово и, несмотря на холод, покрыто капельками пота. На нем застыло такое выражение отчаяния, что Аэлите захотелось поддержать его.

На склоне громоздились глыбы, похожие на россыпь скал. Очевидно, удаленные из Малого Грота, они застряли здесь и не скатились к бухте.

Черным пятном на серебристом лунном снегу обозначился вход в грот.

Аэлита поежилась, представив, что творится там, в глубине.

— Это есть правильно, — повторил Шульц и, бичуя себя, продолжал: — Но это есть нехорошо сейчас. Я сам имел намерение проверить свою методу в экспериментальном гроте и приказал бурить лед сверху, чтобы заложить скважины для будущих каналов с холодильным раствором.

— И что же? — полуобернулась к нему Аэлита.

Шульц снова глубоко вздохнул:

— Прежде чем холодильный раствор попал туда, свод оказался ослабленным этими каналами. И как раз там, где есть опасное сечение. И произошло разрушение. По инженерной вине. Бог осудит меня, и я не имею прощения. — Шульц охватил голову обеими руками и стал раскачиваться из стороны в сторону.

— О каком прощении можно говорить? — вмешалась Тамара. — Я никогда не прощу себе фантасмагории с подземным небосводом. — И она вдруг заплакала, чего никак нельзя было от нее ожидать.

Вертолет спускался на снежную равнину. Тени кромки провала обрисовывали кратер. Будто здесь разорвалась крупная бомба или упал огромный метеорит.

В лунном освещении все вокруг выглядело неземным; сооружения на осевшем льду неестественно наклонились.

Вертолет приземлился.

Аэлита с Тамарой и Шульцем сошли на лед. Покосившиеся буровые вышки, казалось, сейчас упадут. Около них толпились растерянные люди. Они не оправились еще от испуга, когда «сама земля» под ними пошла вниз, и они вместе с вышками опустились на изрядную глубину.

Шульц хотел принять на себя руководство спасательными работами, зашагал было, припадая на больную ногу, согнувшийся, подавленный. Но Остап опередил его:

— А ну, клецки, галушки, вареники! Все ко мне! — скомандовал он.

И странное дело! Остапа, которого из-за своеобразной его манеры говорить порой и русские не понимали, разноязычные строители не только поняли, но и признали вожаком. Только Мигуэль Мурильо проворчал что-то насчет самозванца без технического образования. Но дружеский тумак Билла вполне убедил латиноамериканца.

Строители устремились за Остапом. Маленького инженера не было — он остался в кабине пилота, намереваясь, очевидно, как-то использовать машину.

Шульц, видя, что Остап повел за собой людей, улыбнулся ему и махнул рукой, как бы передавая команду.

Еще перед отлетом Толстовцев подсказал Остапу, который вместе со Спартаком сооружал Хрустальные Дворцы изо льда, как прокладывать «Колодец помощи» — так же, как и строили ледяные здания. Их трубы-колонны виднелись неподалеку.

По замыслу Толстовцева нож-ледорез нужно было «вонзить» в лед наклонно под углом в сорок пять градусов.

— Давай, давай, трудолюбы! Вонзай меч глубже! — кричал Остап, увлекая всех примером. — Забыли, как пятна на яблоках вырезают? Усекаете? Ковырк — и конус прочь! Чего балдеете? Не бери в голову, рубай!

Не все понимали его слова, но все подчинялись. И дело спорилось. Нагретый электрическим током длинный ледорез, похожий на меч, вошел наклонно в лед, как раскаленный нож в масло. Потом, сохраняя тот же угол наклона, «рукоятку меча» перемещали по очерченному на снегу кругу. В центр же круга, по совету Толстовцева, заблаговременно ввернули нагретый штопор с кольцом.

За это кольцо, когда ледяной меч отделил конус от ледника, летающий кран, каким стал вертолет, вытащил первый конус.

В дальнейшем ледовым мечом вырезались уже пустотелые конуса. Космонавт, управляя вертолетом, извлекал их из колодца, который становился все глубже и глубже.

— А ну, племя вавилонское, разноязычное, навались, как на башню! Разом! — командовал Остап.

И как ни странно, его понимали.

Последний конус не пришлось вырезать. На дне колодца чернела дыра в половину его диаметра.

Остап сам «подчистил» стенки колодца. Подвешенный на свисающей с вертолета веревочной лестнице, он, орудуя нагретым мечом, обрезал последнее кольцо по внешнему ободу, и оно провалилось. Снизу донесся грохот. Остап остался без опоры и повис на тросе.

Вертолет поднялся и вытащил его на поверхность ледника.

— Ну теперь, братья-эскулапы — в полный рост! — закричал он. — В темпе вальса — в кабину лифта.

Толстовцев распорядился снова спустить с вертолета веревочную лестницу. Она должна была заменить собою кабину лифта.

Два пассажира вцепились в перекладины один выше другого, и вертолет стал спускать их в колодец. Ледяные его стенки так опасно приблизились, что Танага стал отпихиваться от них ногами и как бы шел по вертикальной плоскости. Аэлита тоже старалась помочь ему.

Наконец стенки исчезли. Спуск продолжался в пустоту.

Еще через мгновение Танага ощутил ногами дно Малого Грота.

Он просигналил, и вертолет прекратил спуск.

Аэлита, нащупывая ногами ступеньки, тоже спустилась на ледяное дно грота.

Слабые лучики фонариков тонули во мгле.

Танага посмотрел на звезды, различимые в створе колодца, и определил направление к устью Малого Грота.

Аэлита стояла зажмурившись. Воображение рисовало ей жуткие картины: раздавленные тела, навалившиеся на людей глыбы.

Потом она тоже посмотрела наверх и увидела звезды. Они говорили о жизни, а все вокруг — о гробовой тишине и смерти.

Она пошла следом за Танагой. Фонарики едва разрезали густую тьму, словно весь грот был залит черной жидкостью. Аэлита поправила перекинутую через плечо сумку. В руке у Танаги чемоданчик. Они первыми должны оказать помощь.

Стали попадаться льдины обвала.

Время от времени кричали в расчете, что люди лишь отрезаны обвалившимся сводом.

Но никто не отзывался на их призывы.

Наконец в лучах фонариков сверкнули свежие изломы льда.

Обвал!

«Николай Алексеевич! Родной мой! Неужели погиб? Погиб за светлое грядущее, стремясь подсказать, как существовать человечеству. Бедный Спартак! Он еще ничего не успел сделать, но был готов на все ради людей!»

Слезы текли по лицу Аэлиты. Танага шел впереди и не видел этой ее слабости.

До слуха Аэлиты донесся глухой звук.

Она остановила Танагу. Оба прислушались.

— Люди! Люди, — слышался сдавленный голос.

По веревочной лестнице с вертолета, готового в любую минуту поднять спасателей и пострадавших, с ловкостью обезьяны спустился, вернее, соскользнул, Остап.

Он побежал догонять доктора и Аэлиту. Увидел ее силуэт, понял, что она замахала руками. Остановился, замер.

— Люди! Люди! — слышалось и ему.

Он подбежал к Аэлите и Танаге.

— Я обалдел совсем. Взрывать хотел. Да гуманоид запретил. Велел растаскивать глыбы канатом. Вертолет их нормально вытянет.

Аэлита сразу все поняла.

Втроем они стали закреплять за выступ ближайшей ледяной глыбы петлю на конце ослабевшего троса, который по сигналу Остапа вытравили с вертолета.

Потом вертолет стал подниматься. Трос натянулся и, перегибаясь через край нижнего отверстия колодца, потянул за собой глыбу. Она отвалилась.

— Люди! Люди! — послышалось яснее.

— Это Спартак, его голос, — воскликнула Аэлита. — Жив! Жив!

Сзади слышался топот ног. Это спустились по канату Тамара и Алексей Николаевич.

Он сразу стал с удивительной точностью определять, что и в какой последовательности нужно оттаскивать.

Глыба отодвигалась за глыбой.

Фонариков было теперь больше, и все они светили в одно место. Действовали спешно, но осторожно. Малейшее неудачное движение могло вывести из неустойчивого равновесия глыбы, быть может, нависшие над чудом уцелевшими людьми.

Отодвинулась еще одна глыба, и глазам спасателей предстала необычайная картина. Во весь свой могучий рост, лишь чуть пригнув голову, упершись плечами в тяжелую льдину, стоял Спартак. Живой Антей могучей своей силой удерживал готовый рухнуть «подземный небосвод», не давал глыбе повернуться на ребре и придавить того, кто был под нею.

Так восприняла в зыбком свете фонариков внутренность этого ледяного шатра Тамара.

Аэлита же лишь видела, что у ног Спартака лежит академик Анисимов.

Остап крякнул, а Танага всплеснул руками.

Вместе они перенесли Николая Алексеевича в сторону. Аэлита склонилась, стараясь уловить его дыхание.

И только сейчас подледный Антей опустил свою ношу. Льдина тяжело упала на то место, где лежал прежде Анисимов.

Тамара восхищенно смотрела на Спартака, который расправлял плечи, покачиваясь из стороны в сторону. Сколько часов простоял он так, сдерживая грозящую выйти из неустойчивого равновесия глыбу? Следом за глыбой рухнул и державший ее богатырь. Перенапряжение сказалось.

Тамара, став около него на колени, старалась привести его в чувство с помощью самых ласковых слов на грузинском языке.

Танага присоединился к Аэлите, склоненной над академиком.

— Дышит, — прошептала она. — Какое счастье, милый доктор, он дышит! — и она заплакала.

— Извините, Аэри-тян, но русские люди — удивительные люди. Они способны выдерживать небывалые перенапряжения… Кроме того, как врач, я убеждаюсь, что срок жизни человека — сто пятьдесят лет, возраст же академика — средний для мужчины. Дополнительные доказательства едва ли потребуются.

Глава шестая. ПРОБУЖДЕНИЕ

Сознание постепенно возвращалось к Николаю Алексеевичу Анисимову. Сначала он воспринял запах лекарств. Не открывая глаз, прислушался. Знакомый голос произнес немецкую фразу. Ах, это милый Шульц. Его койка — на расстоянии вытянутой руки. А кто это говорит по-японски? Танага! Доктор Танага, их лечащий врач, и Аэлита! Ну конечно! Это любимый ее голос!

Анисимов крепче зажмурился. Не хотелось открывать глаза, просыпаться. Значит, все привиделось ему — и Ассамблея ООН, и строительная армада, идущая среди айсбергов, и начатые в Антарктиде работы! Все это игра больного воображения, которым он пытался лечить себя в этой окаянной особой палате немецкого госпиталя. Сейчас послышится каркающий голос профессора Шварценберга, но уже не прозвучит веселый голос бедняги Саломака. А может быть, он еще не умер, и смерть его тоже плод больного воображения? Аэлита прилетела к нему, чтобы выходить, поставить на ноги. Чем отплатить за эту дочернюю заботу?

Ну конечно, он еще болен. Отравление слезами Лорелеи, как придумал неповторимый остряк Мишель. Сейчас он скажет:

— Николя! Вспомните парижские фонари и двух подвыпивших молодых ученых! Я никого не ем. А Лорелея плачет ядовитыми слезами…

Когда это было? В прошлой жизни? В предыдущем перевоплощении, как считают буддийцы? Как хорошо, что все так: Мишель жив и все видения были лишь игрой воображения, осуществлявшей проект. Ах, это еще впереди! Но Аэлита! Чудесная девочка! А то, что она рассталась с мужем, тоже воображение?

Однако какой это странный, глубокий и такой жизненный сон? И сколько в нем технических находок, сколько подводных камней, которые надо будет обойти! Такие сны прежде называли вещими. Обвал в Малом Гроте. Прав оказался этот маленький гуманоид. И с чего только он привиделся ему, отец Аэлиты, о котором она лишь рассказывала ему? Во сне пришлось пойти на риск сооружения Малого Грота. Какое ценное предупреждение! В реальном проекте, не во сне, все это придется учесть.

О чем говорит милая Аэлита с японцем? Почему они перешли на русский язык? Разве доктор знает его?

Впрочем, все это не имеет значения, важно, что она рядом! Как мило было с ее стороны прилететь сюда, в Западную Германию, оставить ребенка, мужа… Нет! Мужа она оставила раньше, до «пира знатоков». Он еще написал президенту гнусное письмо! И все это было, конечно, до поездки на симпозиум к берегам Рейна. А ведь хотел взять ее с собой, оформил на нее все документы. Возражение секретаря парткома… А она — здесь!

Хорошо, что Мишель жив. Но почему не слышно его голоса? Шульц всегда переговаривался с ним, и это вселяло бодрость, Мишель излучал ее… Аэлита ухаживает и за Мишелем, к нему никто не приехал из Парижа. Замечательная женщина. Раньше говорили, что с такой можно пойти в разведку. Только ли в разведку, если быть откровенным с самим собой?

Анисимов заворочался на койке, хотел вытянуться. Что это? С чего это так болит все тело, словно его били цепами и не оставили живого места. Цепами молотили пшеницу в родной деревне, если пшеница уродилась, а не щетиной поросла бороздка. Какое же это странное последствие отравления! Надо поговорить с доктором Танагой и профессором Шварценбергом.

— Почтенный академик! Извините. Как вы поживаете, каково самочувствие?

Это по-английски спрашивает доктор Танага. Почему по-английски? Или он забыл, что Анисимов понял бы и по-японски?

— Аэлита, — прошептал Анисимов. — Вы здесь?

Он хотел, но не мог открыть глаза.

— Я здесь, Николай Алексеевич. Я ждала этого мгновения, я не знаю, сколько времени ждала! Честнее слово! Ах, как я счастлива!

— Мишель? Как Мишель?

— Николай Алексеевич, родной… да что вы!

— А Шульц?

— Вальтер здесь. Он вышел.

— Разве он уже ходит?

Аэлита с ужасом посмотрела на Танагу, она даже по-японски не решалась сказать, что Николай Алексеевич не видит! И у него амнезия! Полная потеря памяти, вычеркнувшая все события последних лет. Жестокие последствия травмы, повреждение черепа…

Анисимов открыл глаза.

Нет! Он видел…

Он лежал в знакомой больничной палате, ее называют в госпитале особой. Около него Аэлита… его Аэлита. И это главное! Все остальное второстепенно! К ней склонился Танага, он его узнает! Все привычно. Сейчас войдет со своей почтительной свитой профессор Шварценберг, важный и надутый как индюк. Так прозвал его неистощимый Мишель. Но как он будет смеяться, если ему рассказать о его мнимой смерти в чужом сне!

— Николай Алексеевич, родной, закройте глаза. Вам еще рано. Постарайтесь уснуть.

— Уснуть? И снова видеть продолжение фантастического сна? Нет! Я должен и вам, и Мишелю, и Шульцу — всем рассказать, что увидел… Это весьма поучительно. Представьте себе (как вы любите говорить) оживший проект! Мне приснилось, что я вместе с энтузиастами осуществляю наш замысел. Честное слово! — И он рассмеялся.

У Аэлиты полились слезы из глаз. Видеть перед собой бессилие титана, каким ей представлялся всегда Анисимов.

Это было выше ее сил.

— Вы прилетели? — спросил Анисимов, отыскивая руку Аэлиты.

— Да. Прилетела, — пролепетала Аэлита, вспоминая космос.

— Как хорошо. Теперь мы не расстанемся.

— Никогда, Николай Алексеевич! Теперь — никогда!

— Ну вот. А я во сне видел невесть что. Будто вы и впрямь марсианка и отец у вас гуманоид. И будто мы расстались навсегда.

— Это было бы ужасно, Николай Алексеевич. Я не смогла бы! Честное слово!

— Узнаю вас, узнаю, родная. Как хорошо, что вы здесь. Но почему Мишель так храпит? Раньше этого с ним не бывало.

— Это… это… — Аэлита не смогла выговорить, что рядом с Анисимовым в богатырском сне спит Спартак, подледный Антей, как назвала его Тамара. Его поместили сюда, к командору, потому что судовой лазарет был переполнен пострадавшими при обвале.

— Я вас должна обрадовать, Николай Алексеевич, ведь никто не погиб. Так счастливо все обернулось, — нашлась Аэлита.

— Никто? И даже бразильский профессор? Значит, все это обычные больничные слухи. Вы обрадовали меня, девочка. Когда я поднимусь, то непременно расцелую вас.

— А я-то как вас расцелую, когда вы встанете, Николай Алексеевич.

— Ну, если все так радостно, моя девочка, то хочу взять с вас слово.

— Какое слово, Николай Алексеевич?

— Вы не боитесь моей дряхлости?

— Да что вы, смеетесь? Вы полны сил и надежд!

— Да, да, надежд! И мы хотели назвать наш подледный город Городом Надежды. Но у меня есть еще одна надежда.

— Николай Алексеевич, знайте, я на все, на все согласна, но сейчас вы должны уснуть.

— Не раньше, чем вы скажете, на что вы согласны.

Аэлита наклонилась к самому уху Анисимова и прошептала так, что только он один мог слышать:

— Стать вашей женой.

— Спасибо, родная. Вот теперь я спокойно усну, несмотря на храп Мишеля.

И Анисимов снова забылся.

Заглянул выходивший доктор Танага:

— О чем он говорил, Аэри-тян?

— О-о! О счастье, милый доктор, — улыбнулась ему в ответ Аэлита.

— О счастье? — озабоченно нахмурился врач. — Это хорошо.

И они замолчали. Оба знали, что еще ничего не известно: вернутся ли к академику память, здоровье и его способности?

Но Аэлита твердо решила, что, как бы ни повернулось дело, она останется с Николаем Алексеевичем навсегда. Ведь «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь»! Она шепнула эти слова засыпающему Анисимову. Он ответил слабой улыбкой и ровно задышал. И своим выздоровлением он докажет всему миру правоту доктора Танаги, решившего, что он достиг всего лишь среднего возраста мужчины. Да! Мужчины!.. И Аэлита покраснела… хотя никто не мог услышать этих ее мыслей.

Глава седьмая. ПРОЗРЕНИЕ

В маленькой палате судового лазарета смолк богатырский храп. Спартак отоспался. Ему хватило двадцати шести часов непробудного сна. Тамара нервничала и все настаивала, чтобы доктор Танага спас его от гибели, привел бы в чувство.

Низенький японец улыбался, обнажая редкие зубы, и говорил:

— Поверьте, Тома-тян, извините, но нет ничего более ласкающего слух врача, чем храп спящего больного.

— Больного? Вот видите, вы сами так сказали!

— Больной — это тот, кто лежит на койке в судовом лазарете.

— И когда он проснется, он встанет с койки?

— Не раньше, чем проснется, Тома-тян, извините.

Едва Спартак открыл глаза, чихнул и стал потягиваться так, что хрустнули кости, доктор появился в проеме двери и, приложив палец к губам, призывая не разбудить спящего академика, поманил его в коридор.

Спартак встал и, прежде чем выйти, долгим взглядом посмотрел на спокойное, лицо Анисимова с обострившимися иконописными чертами. Потом вышел в коридор. Там Тамара, не стесняясь врача и Аэлиты, бросилась ему на шею. Спартак поднял ее в воздух и стал кружить.

— Русские — удивительные люди, извините, — тихо сказал Танага Аэлите. — Они способны вынести небывалые напряжения.

Аэлита подумала, что доктор говорит это уже во второй раз.

Анисимов остался в палате один. Аэлита то и дело заглядывала через дверное окошечко, боясь войти и разбудить.

Когда академик открыл глаза, то обнаружил, что лежит в незнакомой тесной палате. Вместо окна в парк немецкого госпиталя, где гуляли выздоравливающие, здесь виднелся квадратный иллюминатор с винтами для его задраивания наглухо.

Где же недавние видения? Аэлита, Танага, Шварценберг? Впрочем, профессор, кажется, не появлялся. Но где Шульц, Мишель?

Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова…

Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума — и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола!

Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось?

Дверь открылась, и Анисимов увидел Аэлиту в ладно обтягивающей ее фигурку меховой одежде. И совсем не привидение, а живую, ласковую. Какой необычный разрез глаз, какое чудесное лицо! Она, милая, родная!

И сразу, как от толчка, он вспомнил все.

Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента — свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора.

И вдруг электрический свет погас…

Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда — полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба.

И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала.

«Рушится свод, — успел подумать Анисимов. — Грот нельзя строить под единым сводом!»

Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание.

Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище — подобие шатра, образованного льдинами.

Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились:

— Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала!

— Я долго спал?

— Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали.

— Я видел вас во сне.

— Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово!

— Я допускал это. Гипотетически, — и он замолчал.

Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась, что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом… потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома.

— Я помню все, — сказал Анисимов как бы после раздумья.

— Все? Все? Честное слово?

— И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии.

— Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас.

— Значит, не забыли?

— Я? Никогда!

— Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда.

— И я хочу всегда, всегда… с вами.

— Значит — не утешение умирающему?

— Нет! Это планы живущих!

— Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так.

— Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива!

— Что же мне тогда говорить? — ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса.

А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова.

И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что «чрезвычайно доволен его судьбой», Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя.

— Ну что еще? — сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой.

— Я должна признаться вам…

— Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, — и он сделал движение, но Аэлита удержала его:

— Вы шутите, а я серьезно. Вот, — и она протянула письмо.

— Что это?

— Письмо от партийного комитета вашего института.

— Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное?

— Да. Почта — через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный.

— Нарочный? Нарочная? — повторял Анисимов, вертя письмо. — Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя.

Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой.

Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак.

— Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, — вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев.

— Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась.

— А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс!

— Нет. Я про себя. Вы могли на меня… Честное слово!

— Это за что же? — строго спросил Анисимов.

— За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением.

— Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого.

— Я могу их повторить: «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь»!

— Так разве это не моя жизнь! — потряс письмом академик. — Ваш поступок для меня лучшее доказательство осуществимости моих несуразных мечтаний.

— Да? — робко прошептала Аэлита.

— Можно понять юных влюбленных, готовых на все, чтобы свидеться. Но насколько ценнее, значительнее готовность подняться хоть к звездам, чтобы защитить дело близкого человека. Я не ошибся?

— Нет, Николай Алексеевич, нет, милый, не ошиблись! Нет у меня никого ближе вас.

Они сидели друг против друга и зачем-то передавали из рук в руки письмо из Москвы.

Глава восьмая. ПОВЫШЕНИЕ

Дама-референт, сидевшая в приемной директора института, позвонила в партком Нине Ивановне Окуневой и передала, что профессор Ревич просит, если у нее нет более важных дел, заглянуть в кабинет директора.

Нина Ивановна давно ждала этого разговора, от которого Ревич под всякими предлогами уклонялся. После радиограммы Аэлиты из Антарктиды о случившемся там несчастье она не могла найти себе места, мысленно упрекая себя за бездеятельность, за то, что не использует прав партийного руководителя, не оправдывает занимаемого ею поста. Теперь сам Ревич приглашает ее. И она выскажет ему все напрямик и заверит, что Анисимов, как бы далеко он ни находился, не останется равнодушным к его бесчинствам, к разгону сотрудников, закрытию лабораторий, изменению тематики института во имя схоластической чистой науки. Она признается ему, что они с заместителем директора в отсутствие Ревича отправили Аэлиту в Антарктику к Анисимову. Ее не вернуть!

Приняв таблетку успокоительного лекарства, Нина Ивановна решительным шагом направилась к директору.

Ревич торопливо вышел к ней из-за стола, очаровывая золотой улыбкой:

— Простите, что потревожил вас, товарищ комиссар. Но… главковерх требует. И нас обоих: начдива вместе с Фурмановым.

Нина Ивановна поморщилась.

— Я имею в виду президента Академии наук СССР, Нина Ивановна, — быстро переменил тон Ревич. — Машина ждет внизу.

«Если у вас нет более важных дел!» — с усмешкой вспомнила Нина Ивановна формулу приглашения. Какой чисто английский оборот речи!

— Нужны какие-нибудь материалы? — спросила она.

— Не думаю. Мне об этом неизвестно.

— Я готова, — сказала Нина Ивановна, пожалев, что так и не успела высказать Ревичу свое негодование. Но после приема у президента, а может быть, даже во время приема, она скажет все, что требует ее партийная совесть. Однако не в пути, не в машине.

Ехали до Академии наук молча.

Ревич ежился. Он затылком чувствовал недоброе настроение секретаря парткома, но, сидя впереди, рядом с шофером, не оборачивался. И это было символичным. Ревич уже не оглядывался, идя намеченным путем. Он возлагал на встречу с президентом большие надежды и давно добивался приема. Неприятной помехой было лишь приглашение секретаря парткома, у которой ни докторского, ни профессорского звания нет. Рядовой кандидат наук!

А то, что Ревич как ученый всем был обязан Нине Ивановне, создавшей лабораторию «вкуса и запаха», которую теперь он передавал на завод, Ревич из памяти вычеркнул.

Автомобиль свернул между двумя многоэтажными зданиями и оказался перед каменными столбами ворот Академии наук. Старомодный особняк с колоннами стоял в глубине на фоне деревьев Нескучного сада, спускавшегося круто к невидимой отсюда реке.

Президент Академии наук обладал редким тактом: принимая у себя ученых, он умел превращать прием в свидание равных коллег.

Так и сейчас, когда Ревич и Окунева вошли в его небольшой, отделанный дубом кабинет (для заседаний существовал конференц-зал, где собирался президиум академии), он радушно вышел из-за стола, поцеловал Нине Ивановне руку и обменялся крепким рукопожатием с Ревичем, которого уважал как одаренного ученого.

— Я прошу извинить меня, Геннадий Александрович, за то, что встреча наша все откладывалась. Мне даже хотелось самому приехать к вам, если бы это не выглядело инспекционной поездкой.

— Что вы! Что вы! Вы были бы желанным гостем, — расшаркался Ревич.

Все уселись. Ревич старался угадать в манере обращения с ним президента признание своей правоты в перестройке института. Не зря же он пригласил сюда и Окуневу. Надо думать «для вразумления».

— Осведомлен о ваших смелых начинаниях, Геннадий Александрович, — начал президент.

Ревич удовлетворенно кивнул.

— Понимаю, как вам нелегко возглавлять институт, где под вашим началом работает не один академик.

— Вот именно! Не хватает авторитета нашего замечательного корифея науки Николая Алексеевича Анисимова.

— К сожалению, Николая Алексеевича с нами нет. Так что придется авторитет создавать оставшимся на месте.

Ревич внутренне торжествовал: несомненно, речь идет об академическом звании ему, пусть временному, но директору института.

Президент, словно прочтя его мысли, продолжал:

— Думаю, что руководителю института не повредит избрание его членом-корреспондентом Академии наук СССР. Разумеется, не в связи с занимаемой должностью, а в признание его научных заслуг, которых не занимать стать.

«Вот оно! Каково почтенной Нине Ивановне с ее партийной оппозицией его начинаниям слушать это?» — И Ревич не удержался, чтобы не бросить на Окуневу победный взгляд.

— Правда, всякий процесс избрания связан с досадной затратой нервной энергии, — продолжал президент.

— Ради чистой науки готов на все! — заверил Ревич.

— Собственно, от вас, Геннадий Александрович, потребуется не так уж много. Некоторая перемена обстановки.

— Это совпадает с моими принципами, — признался Ревич. — Потому я и сделал некоторые перемены обстановки во вверенном мне институте.

— Мы, я имею в виду президиум академии, хотели бы вам всемерно помочь в перемене обстановки.

— Ценю признание моих усилий. Заранее согласен на любую помощь.

— Тем лучше. Значит, я могу расценить ваш ответ как предварительное согласие с нашим предложением возглавить вам, уже не временно, академический институт синтетической пищи — так назовем его — с задачей непосредственного получения ее из первоэлементов по Тимирязеву.

— Всегда был его последователем. И ценю ваше понимание.

— Мы предполагаем создать такой институт в Якутии, — невозмутимо продолжал президент.

Ревич едва сохранил на лице внимательное выражение, которым он маскировал до сих пор рвущееся наружу торжество.

— Для Дальнего Севера, где нет развитого сельского хозяйства, такой научный центр будет иметь особое значение. И чистая наука, о которой вы радеете, окажется там необыкновенно практической.

Ревич почувствовал, что остатки волос зашевелились у него на голове. Он снял очки в золотой оправе и стал старательно протирать стекла. Он был ошеломлен, не зная, как реагировать на почетную ссылку. Склонный к выгодным для себя оценкам и выводам, он готов был допустить, что это его начинания произвели такое впечатление, что ему теперь предлагают институт. А раз так, то можно и поторговаться. Если уж уйти с занимаемого места, то получив достаточную компенсацию, побольше, чем звание членкора, о котором он мечтал и которое президент только что посулил ему.

— Нет слов, чтобы выразить мою радость за оказанное мне доверие и признание выбранного мной научного пути, но… достоин ли я столь лестного предложения? Не кажется ли вам, что возглавить новый академический институт приличествует заслуженному академику, а не какому-то там профессору или даже членкору?

Президент прекрасно понял Ревича и сокрушенно вздохнул:

— Мало, ах, мало у нас молодых и энергичных академиков, которым под силу создать крупный научный центр на голом месте. В принципе вы, конечно, правы, Геннадий Александрович. Но думаю, что первые же работы нового центра под руководством его директора дадут ему основания (и немалые!) на избрание действительным членом академии.

Ревич был умным человеком. Он быстро оценил ситуацию, поняв, что. ему предлагают шанс, который может и не повториться в жизни.

— Я считаю предложение президиума за высокую честь для себя. Меня тревожит лишь один вопрос. На кого оставить институт во время отсутствия почтеннейшего Николая Алексеевича, чтобы достойно продолжать начатое им дело?

— Мы рассчитываем на ваш совет, Геннадий Александрович, а также на совет партийного руководства института, — и он посмотрел в сторону Нины Ивановны.

Озорная мысль сверкнула в мозгу Ревича и тотчас отразилась его золотой улыбкой:

— Хотя Нина Ивановна присутствует здесь как секретарь партийной организации, я решусь заверить вас, что она лишь по недоразумению, принимая во внимание ее заслуги в деле научного обоснования имитации вкуса и запаха, до сих пор не удостоена заслуженных ею званий доктора наук и профессора. Не будь этого препятствия, я, не задумываясь, указал бы на нее, как на достойного заместителя Николая Алексеевича. Ее административный талант и проявленное ныне партийное чутье, — Нина Ивановна опустила голову, но Ревич и глазом не моргнул, продолжая, — подтверждают мое убеждение в обоснованности такой кандидатуры, если бы…

— Я знаю о многолетнем сотрудничестве Нины Ивановны с Николаем Алексеевичем, — сказал президент. — Мы в президиуме вспомнили об этом, когда обсуждали ваше выдвижение, Геннадий Александрович…

«Ах вот как!» — зло подумал Ревич и расплылся в улыбке.

— Насколько я понял вас, Геннадий Александрович, вы выдвигаете на пост и. о. директора института кандидата химических наук Окуневу?

— Да… — промямлил Ревич. — Но не раньше, я полагаю, чем будут оформлены заслуженные ею звания, о которых я говорил. Все-таки такой институт должен возглавляться формально признанным авторитетом.

Говоря это, Ревич прикидывал, что на всякий случай полезно потянуть время. Он еще не знал, как будет реагировать его модная «от парика до туфель на платформе» супруга на переезд из столицы в Якутск. От одной мысли об этом он поежился.

— Словом, — принужденно продолжал он, — мне кажется целесообразным решиться на эти перестановки не раньше, чем пройдут выборы. Ведь Нина Ивановна человек выборный.

— Вы имеете в виду партийные выборы?

— Ну, вероятно, не только партийные, но и академические.

Ревич ловко поставил свои условия. Не раньше, чем он пройдет в Академию наук членкором или даже академиком! Что же касается отдаленного Якутска, то при современной авиации его можно рассматривать почти как Подмосковье. Предполагаемый научный центр будет «удален» (по времени!) от Москвы не более, чем скажем, институт ядерных исследований в Дубне. Оттуда ехать поездом до Москвы почти столько же времени, сколько из Якутска лететь на сверхзвуковом лайнере, не говоря уже о готовящемся регулярном сообщении через космос. Кроме того, прежде чем открыть в Якутии институт, надо его построить, как и академический городок, типа новосибирского.

— Ну что ж, Геннадий Александрович, мы обсудим ваше предложение, но прежде надо спросить, как сама Нина Ивановна относится к этому? — заключил президент, обращаясь теперь к Окуневой.

Нина Ивановна, в продолжении всего разговора не проронившая ни слова, теперь густо покраснела:

— Я все-таки занимаю партийный пост, пусть и незначительный…

— По партийной линии мы сумеем договориться, — заверил президент.

Ревич насторожился. Почему президент говорит так уверенно, словно уже беседовал обо всем этом где следовало?

— Так как, Нина Ивановна? Или страшновато? — дружелюбно спросил президент.

— Конечно, страшусь, — призналась Нина Ивановна. — Но будет ли согласен Николай Алексеевич?

— Понимать ли это как ваше согласие в случае такой просьбы со стороны академика Анисимова? Кстати, он уже вне опасности.

«Ах вот как!» — снова пронеслось в мыслях Ревича.

— Я соглашусь выполнить любое партийное поручение, если такое будет, — выдохнула одним духом Ника Ивановна.

— Вы, конечно, понимаете, Нина Ивановна, что я не решился бы обратиться к вам с подобным вопросом, если бы не заручился поддержкой.

Ревич забеспокоился. Как так? Он только что надоумил президента рассмотреть кандидатуру Окуневой, которая, конечно же, как кандидат наук не имела никаких шансов пройти на столь высокий пост, а президент говорит о какой-то поддержке. И он уже готов был упрекнуть себя за слишком поспешное согласие. Впрочем, академическое звание, маячившее впереди, определяло многое. А вот то, что он выдвинул кандидатуру Окуневой, выставляет его, Ревича, в выгодном свете. Нет лучшего способа угодить начальству, чем, высказать его собственное мнение.

— Итак, прошу вас, Геннадий Александрович, обсудить с Ниной Ивановной вопрос о незамедлительной передаче дел в институте Анисимова. Что же касается Якутского научного центра, то жду вас в понедельник с утра, когда нас посетят по этому вопросу партийные руководители Якутии. Вам теперь придется работать с ними. Поймите, я верю в вас прежде всего как в незаурядного ученого.

Ревич поднялся. Нина Ивановна тоже встала, но президент снова усадил ее, любезно провожая Ревича до дверей кабинета.

Идя к своей автомашине, где вышколенный шофер открывал перед ним дверцу, чего никогда не делал при Анисимове, Ревич внушал себе, что возвращается с признанием своих заслуг и уже близкими теперь академическими званиями, за которые, правда, придется заплатить работой на периферии. «Но по счетам надо платить! Однако ничего! Аэрофлот выручит».

И ехал в институт Ревич вполне успокоенный, не позаботясь о том, как доберется из Академии наук Нина Ивановна. Важно иметь в жизни единую стратегическую линию, а тактика… тактика может быть различной в зависимости от обстоятельств.

Но блаженная золотая улыбка с лица Геннадия Александровича слетела бы, знай он, что все детали сегодняшнего разговора с президентом были обсуждены им по радио с академиком Анисимовым, находящимся в Антарктиде на ледоколе «Ильич».

Глава девятая. ДАР СЧАСТЬЯ

В полярную полночь, в «ясный лунный день», когда в середине антарктической зимы полная луна всходила в дневные часы, академик Николай Алексеевич Анисимов женился на Аэлите.

На ледоколе отпраздновали это событие шумно. Гремело радио, лучи прожекторов отплясывали в небе так же, как участники экспедиции на палубе. Космонавт Федор Иванович запустил запасную ракету торможения, которую не использовал в космосе. И она умчалась на огненном хвосте к звездам, на время став одной из них.

Аэлита светилась счастьем. Ей трудно было представить себе, что этот былинный богатырь с лицом мыслителя, сбривший себе бороду и помолодевший лет на двадцать, — ее муж!..

Анисимов же, кроме юношеской радости, ощущал и безмерную благодарность к той, которая дважды самоотверженно прилетала к нему, чтобы спасти его, и теперь стала его женой. Анисимов был твердо убежден, что любовь возникает у человека помимо воли и расчета, она зарождается как бы в подсознании, а потому неуправляема и необъяснима. И должно быть, верно будет сказать, что «любят не на шутку лишь без помощи рассудка». И он любил именно так.

Рассудок, вмешиваясь в его любовь, до сих пор сковывал и угнетал. И только теперь, когда все «разумные оковы» были отброшены, Николай Алексеевич ощутил в себе рядом с Аэлитой неизведанную внутреннюю свободу и небывалый взлет всех своих способностей, какого не знал и в молодые годы. И он был счастлив.

Оставаясь наедине, они с Аэлитой любили вспоминать все то, что сблизило их.

— Ты помнишь мои стихи о памяти сердца? — как-то спросил Николай Алексеевич.

— Из-за которых я плакала, когда ты ушел? — И она прочитала:

— и они кончались:

Но ты со мной, всегда со мной.

— Теперь ты всегда со мной.

— Да. Но тогда это было не обо мне.

— Тени исчезают в темноте, — задумчиво сказал Николай Алексеевич. И через некоторое время добавил: — А ты знаешь, перед самым отъездом в Антарктику мне привелось выступить в устном журнале перед ленинградцами, в Доме культуры на Васильевском. Звал добровольцев в Город Надежды. Были еще музыканты, поэты. И я услышал стихи, перекликавшиеся с моими…

— Что это за стихи?

— «Озеро памяти». Я помню несколько строк:

— Как хорошо! — прошептала Аэлита.

— Лилии удивительно пахнут. Осень? Кто написал это?

— Одна поэтесса. Я познакомился с нею.

— Поэтесса? — Аэлита отодвинулась. — Я так и думала. Честное слово!

— Она подарила мне свою книжечку под названием «От мира сего». Я прочитал и не удержался от каламбура:

— Очень мило, — поджала Аэлита губы.

Она представила себе, как ее Николай Алексеевич дарит эффектной блондинке (почему-то она такой вообразила себе поэтессу) свой каламбур, а та нежно целует его за это. И неожиданно для себя она всхлипнула.

Анисимов подскочил в кресле.

— Что ты, девочка моя! Да за этот каламбур я наверняка пал в ее глазах!

Аэлита хотела и не могла справиться с собой. Да, она ревновала Анисимова. Ревновала без какого-либо повода и без всякого здравого смысла, ревновала к его прошлой жизни, ко всему, что было без нее.

Говорят, ревность рождена собственническим чувством. У Аэлиты это чувство не имело ничего общего с какими-то правами на Николая Алексеевича. Она просто казалась себе полным ничтожеством по сравнению с ним, а женское начало в ней бунтовало, ревнуя. Кто она рядом с той же Тамарой Неидзе? Какая она «героиня»?! Какая там «личность»?! «В науку въезжает на собачьей упряжке», как сострил Геннадий Александрович Ревич, подписывая подготовленную ею статью об опытах с Бемсом. Тамара — это творчество, фантазия, воображение! И темперамент! Вот и сейчас, после всего случившегося в Малом Гроте, она предложила делать Большой Грот многосводчатым, с колоннами или столбами как в Грановитой палате Московского Кремля. А теперь еще эта поэтесса «не от мира сего»! Аэлита же поистине «от мира сего»! «Обыкновенная обыкновенность», — как сказал все тот же Ревич, в очередной раз перенося защиту ее диссертации.

И все-таки Аэлита была счастлива с Николаем Алексеевичем и совсем не ощущала возрастной преграды, которая так пугала Анисимова.

Однажды Аэлита сказала:

— А помнишь утро после нашей встречи в горах? Я нашла тебя и… свой портрет, сделанный из снега.

— Еще бы! — рассмеялся Анисимов.

— У тебя это не просто «хобби»! Ты мог бы обогатить искусство.

— Если бы отдал этому жизнь. Мало одной жизни человеку. Вот ты и дала мне новую.

— А ты сделаешь еще одну скульптуру? Новую.

— Здесь? — удивился Николай Алексеевич.

— Надо же отвлечься. Доктор Танага советовал.

— Опять из снега?

— Можно и изо льда, — рассмеялась Аэлита. — Даже лучше!

— Изо льда? — академик сразу стал серьезным. — Как ты сказала? Изо льда?

И он стал совершать по предписанию врача обязательные прогулки к ближнему, вмерзшему в лед бухты айсбергу. Там академик задерживался часа на два, потом возвращался на ледокол — и закипало все вокруг. Развернулась подготовка к началу главных работ по протаиванию Большого Грота.

Но только Аэлита знала, чем он занимается во время отдыха.

Однажды доктор Танага пригласил ее к себе в лазарет. Аэлита, несколько удивленная, уселась на жесткий табурет перед белым столом, за которым сидел врач. Зачем он позвал ее?

— Аэри-тян, извините. Я должен называть вас госпожа Анисимова?

— Пусть останется Аэри-тян, как там… в госпитале.

— Аэри-тян, извините. Я очень обеспокоен. На корабле ползут скверные слухи. Бывший, бизнесмен Мигуэль Мурильо убеждает людей, что в результате травмы головы у командора опухоль мозга и он теряет рассудок.

— Опухоль мозга? — испугалась Аэлита.

— У них нет рентгеновских снимков, как у меня, — усмехнулся Танага. — Они судят только по тому, что видят. А наблюдают они, как почитаемый ученый, забравшись на айсберг, при свете луны дает волю своей ненависти против льда — бьет киркой по ледяной горе, словно хочет уничтожить ее. Извините. Любопытный для медицины синдром.

— Как это гадко! — поморщилась Аэлита.

— Мне хотелось бы открыть вам, Аэри-тян, что сеньор Мурильо, распространяющий сейчас эти слухи, навел меня на мысль, что взрывоопасными могут быть не только смеси газов, но и сборища людей. Сеньор Мурильо внушает мне подозрения.

— Как это низко! Я думала, что уж сюда-то идут лучшие люди.

— Люди есть люди, не гуманоиды, которых мы себе воображаем, наделяя их, быть может неоправданно, замечательными чертами, редкими и на других планетах. Сеньора Мурильо было бы ошибкой отнести к их числу. Кстати, он был единственным человеком, находившимся в Храме Энергии перед взрывом смеси водорода и кислорода, смешение которых там исключалось. И невольно размышляешь над тем, почему вышел из строя радар «Титана»? Почему исчезли запасные части вертолетов и они не могли взлететь, когда были особенно нужны? Если бы вы не прилетели и космонавт не помог нам, не удалось бы спасти пострадавших.

— Не говорите больше! Я холодею, честное слово!

— И вот теперь эти речи об опухоли мозга и безумии командора.

— Доктор! — решительно сказала Аэлита, уловив в интонации японца нечто глубоко ее задевшее. — Вам надо самому посмотреть на «безумства» вашего, пациента.

— Будет ли доволен командор, Аэри-тян?

— Мы пойдем вместе с Тамарой и Спартаком. Для всех важно!

Глава десятая. ПОДЛЕДНЫЙ ГРАД КИТЕЖ

В лунном свете снег казался старинным потемневшим серебром. Аэлита вела всех по знакомой тропке, по которой провожала Николая Алексеевича и ходила за ним.

Сейчас он не ждал ее. Мерно вскидывал и опускал кайло, стоя на вершине айсберга. От каждого удара разлетались ледяные осколки. Некоторые на миг вспыхивали в лунном свете. Аэлита подумала, что раньше загадывали желания: при виде падающих звезд. Можно ли загадывать желания, когда разлетаются искры, и даже такие?

Впереди взбиралась Аэлита, за ней Тамара. Замыкал шествие, страхуя всех, Спартак.

Тамара увидела первая и крикнула:

— Да что это такое? Чур меня, чур!

Аэлита торжествующе рассмеялась.

— Что там, извините? — забеспокоился японец.

— Спартак, Спартак! Скорее влезай, посмотрись в зеркало, — звала Тамара.

— Какое зеркало? — удивился Спартак, карабкаюсь по льду.

Анисимов только сейчас увидел подошедших и прекратил работу.

— Это же Антей! Подледный Антей! — продолжала Тамара. — Смотрите, он держит на плечах ледяной свод. И сам он изо льда. А лицо знакомое. Не правда ли, Спартак? Будто смотришься в зеркало. Видишь?

— Вижу. Статуя.

— Чья?

— Неужели на меня смахивает? Вот чудо! — смущенно пробормотал он.

— Чудо, — подтвердил Танага и, обратившись к Аэлите, добавил: — Извините меня за мои сомнения.

Аэлита ликовала. Брат смотрел на свое изображение совсем так, как она когда-то на снежную головку, сделанную Анисимовым близ Эльбруса. И она гордилась своим Николаем Алексеевичем.

— Жаль, такую прелесть унесет летом в океан, — сокрушалась Тамара.

Анисимов спустился к своим нежданным гостям:

— Вот, подсказали мне, что лед отличный материал для ваятеля.

— Отличен не только материал, но и само изваяние, — заметила Тамара.

— Спасибо, — отозвался академик. — Но знаете ли вы, моя дорогая зодчая, что, делая эту скульптуру, я думал о вас?

— Обо мне?

— Вы видели мысленно грот в виде исполинской Грановитой палаты со столбами, поддерживающими своды. Так почему бы эти столбы не высечь сразу изо льда в виде вот таких вот Антеев, как вы сказали?

— Памятники Спартаку? — воскликнула Тамара.

— Можно и не одному Спартаку, но и другим энтузиастам.

Все вместе они стали спускаться с айсберга. Статуя скрылась из виду.

Анисимов объяснял:

— Я высекал «атланта» изо льда и думал. И о своем спасителе, удержавшем надо мной льдину, и о том, как постепенно возникают из ледяной глыбы могучие плечи, наклоненная голова моего Антея появляется по мере удаления ненужных кусков льда. И я вспомнил слова великого скульптора, кажется, Родена.

— Любой шедевр скрыт в бесформенной глыбе. Надо лишь убрать все лишнее, что скрывает его от наших взоров! — воскликнула Тамара.

— А ведь как точно! Убрать все лишнее — и ледяной Антей покажется из айсберга.

Аэлита, идя рядом с Николаем Алексеевичем, взяла его за руку.

— А если вдуматься в эти слова? — продолжал Анисимов. — Если поговорить сегодня об этом в нашей с Аэлитой каюте, вместе с Шульцем и Алексеем Николаевичем?

Иесуке Танага шел в каюту командора и его жены в глубокой задумчивости. Чем больше узнавал он своего старого пациента, русского академика, тем более загадочной казалась ему его натура. Может ли так щедро одарять природа человека? Причем не одними только способностями, талантами, но и глубокой человечностью, заботой, чуткостью, проявляемыми Анисимовым в отношениях с людьми, которых другой на его месте мог бы считать лишь подчиненными, а для него они были прежде всего соратниками.

Вот и сейчас людей, усомнившихся в душевном здоровье академика (и первым из таких был сам Танага, врач!), он собирал в своей каюте прежде всего как соратников. Танага еще не знал, ради чего состоится предполагаемая беседа, но интуитивно предвидел нечто значительное, что должно сыграть важную роль во всей дальнейшей судьбе антарктической строительной экспедиции ООН.

В каюте стало тесно.

— Я не такой уж любитель загадок, — начал академик, — и совсем не случайно вспомнил слова великого ваятеля. Они применимы к нам. Мы уже обсудили, что ледяные столбы, поддерживающие свод грота, можно высечь в виде статуй изо льда, как и сам свод.

— Ну разумеется! — подхватила Тамара. — Построили же мы на куполе ледника ледяные здания.

— Ледяные здания, — задумчиво повторил Анисимов. — Если внутри грота его столбы будут ледяными скульптурами, то нашим инженерам нужно позаботиться о сохранении их в твердом состоянии. Вальтер Шульц уже предлагал для этого пронизать ледяной массив каналами для холодильного раствора. Очевидно, так же надо поступить не только в отношении свода, но и поддерживающих его столбов. А может быть, и не только столбов? Алексей Николаевич Толстовцев хотел пробить в ледяной толще комфортабельные пещеры, теплоизолируя их ледяные стены, чтобы лед не таял. Стоит сочетать, пожалуй, и теплоизолирующие панели и сеть каналов с холодильным раствором.

— Все-таки хотите вернуться к туннелям ненавистных морлоков? — запальчиво перебила Тамара.

— Отнюдь нет, — улыбнулся Анисимов. — В вашей исполинской Грановитой палате свод над городом будет исчезать в вышине.

— Так где же размещать ледяные пещеры? В стенах палаты? Я не поняла.

Маленький инженер был сосредоточен. Он никак не мог угадать идеи командора, к которой тот старательно подводил своих слушателей, чтобы они сами назвали ее. И Толстовцев сердился на себя. Притупилась острота мысли? Или надо быть таким счастливым, как Николай Алексеевич сейчас или он сам когда-то на далеком острове, где не осталось топлива? Какое состояние человека способствует тому, чтобы открылись «тайны неуловимой простоты решения», вроде бочки, превращенной в грохочущую вертушку, давшей энергию для спасения новорожденной Аэлиты?

Вальтер Шульц прикидывал на карманной электронной машине параметры требуемой холодильной установки, но главной идеи Анисимова и он не уловил.

А идея была рядом, лежала на поверхности. И все же никто не увидел ее. И слова академика ошеломили:

— Если признать лед неплохим строительным материалом, то зачем нам каменные карьеры на дне грота?

— Как? Вы не хотите обнажать былую почву Антарктиды? — встревожилась Тамара.

— Нет, почему же? Мы непременно доберемся до этой почвы, засеем ее травами, вырастим на ней цветы и деревья. Ведь были же они в утонувшем граде Китеже?

— Это лишь сказочный образ, Николай Алексеевич.

— А если не только образ? Если в самом деле представить себе, что утонувший город Китеж существует и поглотившая его вода превратилась в лед? И стоит сейчас Город Надежды в ледяной толще, как роденовская статуя внутри мраморной глыбы?

— Град Китеж изо льда? — удивилась теперь и Аэлита.

— Да, как ледяная статуя, которую я высекал из айсберга.

— Вы предлагаете, Николай Алексеевич, — догадался маленький инженер, — вырубить из ледяного монолита все блоки будущих зданий Города Надежды? И очистить от ненужного льда улицы и площади, а в оставленных ледяных блоках пробить необходимые для жилья и производства помещения?

— А блоки пронизать, как я имел сказать об опасном сечении, каналами для холодильного раствора, — добавил Шульц.

— Да, с помощью нашего воображения нам предстоит найти город на дне исполинского грота, мысленно увидеть его улицы, его дворцы и здания, подобные групповой скульптуре.

— А какие они должны быть, эти здания без железобетона? — спросила Тамара, загоревшись новой идеей. — Я уже пытаюсь представить себе ледяные Кижи, или ледяной город Паленке с дворцами древних майя, или причудливые контуры индийских храмов, перенявших что-то от окружающих джунглей.

— Вы сами подсказываете, что окружающая среда, да и сам материал должны помочь зодчему найти стиль сооружений. Недаром ваши Дворцы Энергии, сделанные изо льда, называют хрустальными. Лед напоминает горный хрусталь. А каков он, горный хрусталь, в первозданном виде?

— Кристаллы! — воскликнула Тамара. — Гармония кристаллов! Я уже вижу контуры необычных зданий.

— Вот этого я и хотел, — заключил академик. — Вам, как никому другому, дано увидеть причудливый узор кристаллов, созданных непревзойденным художником — самой природой. Нам предстоит бережно откопать их на дне нашего ледяного грота. И эти откопанные ледяные кубы, призмы и тетраэдры мы превратим в дома и дворцы. Впрочем, — поднял он руку, — все не так просто. Надо помнить, что лед коварен. Он обладает двумя неприятными свойствами: возгонкой, то есть превращением в газы при любой низкой температуре, и текучестью. Можно поставить на льдину гирю и убедиться, что, несмотря на мороз, эта гиря через какое-то время окажется внутри льдины, даже пройдет ее когда-нибудь насквозь. Поэтому и наши столбы-статуи, и наши ледяные колонны, и свод, во-первых, должны быть изолированы покрытием от окружающего воздуха, чтобы исключить возгонку льда и его разрушение с поверхности, во-вторых, дома защищены не только покрытием, но и теплоизоляционными панелями, которые сохранят нам лед. Чтобы победить текучесть льда, нашим инженером Толстовцевым найден способ превращения льда в подлинный камень. Из этого нового камня и будет сооружен подледный град Китеж.

Все встали.

Аэлита торжествующе посмотрела на доктора Танагу. Тот понял ее без слов и сложил руки со сжатыми ладонями:

— Извините.

— Я не решаюсь расцеловать Николая Алексеевича, — сказала Тамара. — Я расцелую тебя, Аэлита.

И, обняв подругу, она шепнула ей на ухо:

— Вот теперь я знаю, кого ты любишь.

Когда гости командора вышли на палубу, в лицо им ударил южный полярный ветер, неся холод полюса. Тучи скрыли луну, и непроглядная ночь слилась с летящими снежными струями. Но неистовая пурга крутила ветротрубы, давая людям энергию.