Часть пятая. ВСЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ.


1

Первым весну почуял Киндер. Долго пахло только морозом. Мороз глушил все остальные запахи. Даже собаками не пахло. Те, что остались в живых, сидели в своих дворах. Холод гнал с улицы.

И вдруг подул влажный ветер и запахи оттаяли. Киндер забеспокоился, стал обнюхивать стенки домов, углы, столбы. Ах, как прекрасен оживший мир! Воробьи, которые всю долгую зиму куда-то прятались, вдруг высыпали на улицы, закопошились в сладко пахнущем конском навозе. Воздух по утрам звенит от их чириканья! Киндер коротко тявкал и бросался на стайку воробьев. Нет, он не хотел их обидеть, просто поиграть, поразмяться в прыжках.

С каждым днем ветер становился влажнее. Снег потемнел и осел. Из водосточных труб с грохотом вылетали зеленоватые цилиндры льда. Киндер поджимал хвост и отпрыгивал в сторону.

Пожалуй, одновременно с Киндером почуял весну и доктор Эрих-Иоганн Доппель. Берлин требовал зерно, мясо, лес, лен… Много чего требовал Берлин.

Ближние села и городки вычищены так, что мелким гарнизонам, расквартированным там, есть нечего. Приходится посылать из Гронска. А это небезопасно. Часть грузов не доходит. Всюду орудуют партизаны, возникают там, где их не ждешь. И исчезают из тех мест, где их ищешь. Этот их "дядя Вася" хитер и изворотлив. Везде у него свои люди. Он, Доппель, не поручится, что где-нибудь в его канцелярии, среди его проверенных и перепроверенных людей, нет человека "дяди Васи". Иначе откуда партизаны узнают даже то, что знает только узкий круг людей?

Штурмбанфюрер Гравес все время ударяет в пустоту. "Дядя Вася" предупреждает каждый его шаг.

Полковник Фриц фон Альтенграбов, конечно, солдат решительный, но прямолинеен. Ему все кажется, что немецкая армия всесокрушающая машина. Стоит только дать команду, и партизаны будут уничтожены. А ведь у "дяди Васи", судя по всему, организация помобильней, и если он, не дай бог, даст команду, туго придется полковнику.

Иногда, конечно, удается кое-что вывезти из дальних поселков. Иногда. А чаще партизаны успевают предупредить селян, и те спокойно угоняют скот в лесные дебри, разбирают тракторы на части, прячут зерно. А то могут встретить и пулями.

Сожгли несколько сел. Перестреляли нескольких старух. А вывозить-то все равно нечего.

И вот-вот начнется распутица. Если не вывезти товары по санному пути, сам увязнешь в русской грязи. Он-то помнит, какие дороги были осенью!

Почуяв весну, доктор Доппель заторопился. Грузовики и санные обозы с конвоем носились по области, но натыкались на пустые, брошенные хаты, на нищие голые деревеньки, где от скота и птицы оставались только кучи навоза.

Мобилизовали местное население на лесозаготовки. Валили лес под дулами автоматов. В Берлин пошла депеша: столько-то тысяч кубометров первосортной древесины заготовлено и отгружается. А в конце концов выяснилось: так валили лес, что к нему не только машине, пешему не добраться. На танке не подойти. Вот тебе и кубометры!

Расстреляли несколько саботажников. А леса-то все равно нет!

Это - рука "дяди Васи". Надо бы настоять на том, чтобы полковник не распылял сил. Малыми отрядами ничего не сделаешь. Надо обложить партизанскую базу. Надо взять "дядю Васю". Впрочем, даже эта мера не кардинальна, вместо "дяди Васи" найдется какой-нибудь другой "дядя".

А Берлин требует. И вообще надо поторапливаться. Не засиделся ли он здесь? Ленинград не взят. Москва не разрушена. Стабилизация фронта. Что-то она таит? Блиц-криг… Смешно!

И надо будет завезти продукты в гостиницу Гертруде. Скоро не из чего будет варить полковнику манную кашу.

Поездили бы там, в Берлине, по здешним поселкам!

И Филимонычу весна дала о себе весточку. Что болела на перемену погоды культя - это полбеды. А вот что он работы лишился - беда. Всю зиму, такую-то лютую, продежурил возле того казенного имущества и - на тебе! Утром понаехали грузовики с солдатами и собаками. Замки сбили. Под брезентовым куполом и в конюшне привязали собак. В вагончиках расселились солдаты. Задымили походные кухни. Себе варево, собакам варево. А Филимонычу от ворот поворот. Чеши, дед, отсюда, пока собаки тобой не закусили, очень они стариковские кости обожают.

Обидно даже! Сторожил, сторожил и - на тебе!

Пошел к хозяйке, фрау Копф, жаловаться. Та только плечами пожимает, мол, личное распоряжение коменданта господина полковника Фрица. Специальная команда для обнаружения и ловли партизан. Как же, поймаешь! Что они тебе, вошь на аркане?

– А как же насчет жалованья, фрау? - спросил Филимоныч. - Происходит простой по причине внешней причины. При старой-то власти по бюллетню платили, ежели заболеешь. А тут из-за ихних собак человек страдай! Да еще и сожрать обещались.

Полжалованья оставила, хоть и стерва.

Серые, коротконогие, широкогрудые овчарки целыми днями лаялись друг с другом на площадке возле цирка, хрипели, рвались с длинных поводков. Проводники-солдаты подначивали их криками. Собак выводили на занятия по нескольку штук. Они садились, бегали, ложились и снова вставали, огрызались на хозяев. Потом появлялся человек в специальном балахоне с длинными рукавами. Собак спускали с поводков, и они яростно набрасывались на него. Как он умудрялся прикрыть лицо, непонятно.

Жуткое зрелище. Много любопытствующих приходило посмотреть, но никто не останавливался возле ограды, а шли мимо, косясь на собак и их проводников. И те и другие орали в азарте, и непонятно было, кто из них свирепее.

Пришел и Толик, собаки - его страсть. Остановился возле ограды, рассматривая оскаленные пасти и острые торчащие уши.

Один из солдат приметил за прутьями мальчишку, что-то приказал своему псу, и тот бросился, свирепо рыча, к тому месту, где стоял Толик.

Солдат осклабился, предвкушая, как мальчишка начнет улепетывать, напуганный.

Но Толик не двинулся с места. Экая невидаль овчарка! Не зря его знали все собаки в городе.

– Ты что? - сказал он тихо. - На своих кидаешься? Не узнаешь? Ай-яй-яй!… А еще ученый.

Пес с налета остановился у самой ограды. Он не понимал русского языка, но что-то в интонации удивило его, он склонил голову набок, посмотрел на человека за оградой и вильнул хвостом.

– Цурюк! - крикнул солдат.

Пес нехотя пошел обратно и все оглядывался на человека у железных прутьев, который вел себя не так, как все. Пес привык, что от него шарахаются, а этот что-то сказал, и в ушах застрял его негромкий голос.

А Толик смотрел на удаляющегося пса и думал, что эти овчарки злы, потому что выращены злыми людьми. Сама по себе собака не бывает злой. Она похожа на своих хозяев. Когда у него будет пес…

Солдат приподнял подошедшего пса за ошейник и сильно хлестнул поводком. Пес дернулся.

Толик нахмурился и пошел прочь.

Утреннее солнце перетапливало ночной ледок в прозрачные лужи. Толик обходил их или перепрыгивал. Башмаки прохудились, и как он ни старался, холодная вода проникала в них.

Вдоль панелей текли ручьи. В них крутились щепки, солома, мусор. Раньше, до войны, по ручьям плыли парусники, вырезанные из сосновой коры, маленькие бумажные кораблики. По лужам бродили ребята в резиновых сапогах. Теперь кто ж будет заниматься весенней веселой ерундой? Война!…

Вон шагают завоеватели в черных мундирах, щурятся на солнце, словно из тьмы вышли, поглядывают по сторонам, видно впервые в городе.

Артиллерия…

На фронт?… Не похоже. На станцию шли бы, а эти, наоборот, со станции.

Толик дошагал до моста и свернул на Речную. Лед в реке был серым, в длинной полынье кипела неуемная вода, обсасывая его хрупкие края. Еще день-два - и порушится лед, и черная вода пойдет куролесить по городскому берегу. А потом спадет, оставив в больших лужах зазевавшихся рыбешек. Лужи подсохнут, и рыбешек можно будет брать руками - щурят, окуньков, плотвичек.

Над домом Пантелея Романовича из кирпичной трубы с замысловатым жестяным колпаком вился тонкий дымок.

Пантелей Романович возился на кухне, пахло гнилыми яблоками, спиртом. В рядок под окном стояла пустая винная посуда.

– Ну что, помога?… Яблок нету… Закрываем комбинат, - сказал он, покосившись на входящего Толика.

Толик снял шапку, сел на табурет, помолчал. Где еще можно добыть подгнившие яблоки? Вроде всю округу очистил, выменивал мороженый товар на самогон в четушках. Нету больше ни у кого.

– Может, еще из чего можно эту гадость гнать?

– Из буряка. В деревню бы. Может, у кого в буртах осталось?

Конечно, может, в деревне и можно что достать, может, даже яблоки. Хотя все знают, как там немцы почистили. Кур пожрали, а яиц требуют. Только пропуск нужен на выход из города. Да и много ли на себе принесешь? За так не дадут, менять надо на самогон. Так разве солдаты у шлагбаума свое упустят? Отберут. А за так кто ж даст?

– Надо посоветоваться, - сказал Толик.

– Иди, - откликнулся Пантелей Романович обиженно, - советуйся.

– Так я пойду, дед?

Пантелей Романович не ответил. Толик надел шапку и вышел. Надо посоветоваться с Ржавым, а тот еще с кем надо.

Толик, насвистывая, дошел до мастерской, спустился в подвал.

Василь старательно работал напильником. В тисках была зажата болванка ключа. Напильник скрипел, на стол, обитый потертой жестью, сыпалась мелкая металлическая мука. Щека Василя была перепачкана чем-то темным. В руки въелся металл, спецовка с чужого плеча блестела.

Хозяин мастерской Захаренок, в неизменной фетровой шляпе, возился неподалеку с паяльником, что-то запаивал в корпусе помятого примуса. Он глянул на Толика неприязненно. Толик снял шапку.

– Здравствуйте.

Захаренок что-то промычал в ответ.

– Ну и овчарок в цирке! И все злющие, - сказал Толик. - И эсэсовцев понаехало с артиллерией. Со станции шли.

– Стало быть, надо, - снизошел Захаренок до реплики.

– Ты по делу или так? - спросил Василь.

– Да есть дельце…

Василь положил напильник.

– Хозяин, я отлучусь на минутку?

– Господин хозяин… Ходят тут… - проворчал Захаренок. - А работать дядя будет?

– Я только на минутку.

Захаренок махнул рукой.

Василь вышел с Толиком во двор. В углу двора чернела у стены нерастаявшая куча снега, посыпанная мелкой угольной гарью. Ребята отошли к ней.

– Ну и тип твой хозяин, - сказал Толик.

– Я привык. Это он от важности. Буржуй, понимаешь… Что за дело?

Толик коротко поведал другу о том, что больше гнать самогон не из чего. Яблок нет, а буряк достать негде. Только в деревне.

– Подожди меня, - сказал Василь. - Пойду у хозяина отпрошусь.

Он спустился в мастерскую, подошел к Захаренку вплотную.

– Такое дело. Деду больше самогон гнать не из чего. Буряк нужен.

Захаренок продолжал медленно водить паяльником по запаянному месту. Наконец поставил примус на стол.

– Гнать обязательно надо. Деньги нужны. Может, деду к фрау сходить? Или к немцу этому, к повару? Так, мол, и так. Доставайте материал, останавливается производство.

– Может, Толик к немцу сходит? Они знакомые.

– Пусть Толик. Только аккуратненько.

Василь выбежал во двор.

– Не отпускает. Работы много. Знаешь, Толик, сходи-ка ты к немцу-повару. Пусть он своей фрау скажет. Ведь для них самогон! Им буряку достать - плевое дело. Только аккуратненько.

– Ясно. Тогда я пошел? - сказал Толик и кивнул другу.

Во дворе гостиницы топтался часовой. На кухню Толика не пустил.

– Зер, зер… - Толик, умоляюще глядя на часового, проводил ребром ладони по шее, показывая, как ему очень, позарез надо видеть шеф-повара.

Немец попался тупой.

Что делать? Попробовать с главного хода вызвать фрау Копф? Толик вышел из ворот на улицу. Там, у главного, не один, а целых два часовых.

Тогда он решил ждать. Может быть, выйдет фрау, или повар, или еще кто? Он подумал о близнецах. Злата говорила, что они ничего, какими были, не онемечились. Трудно им, наверно, с такой мамашей, если они сами не онемечились. А отец в Красной Армии. Мамаша фашистам прислуживает, а папаша фашистов бьет. Бывает же!…

Толик достал из кармана свой поломанный перочинный ножик. Огляделся кругом в поисках какой-нибудь щепочки, построгать. Панель возле гостиницы была как вылизанная. Он прислонился к стене. Мимо проходили два бобика, полицаи.

– Ты что тут околачиваешься? - спросил один.

– Жду.

– Кого?

– Фрау Копф.

– Кого-о?!.

– Фрау Ко-опф, - в тон ответил Толик и тут на свое счастье увидел идущего по панели одного из близнецов и крикнул: - Петя! Павлик!

– Павлик, - сказал близнец, улыбаясь. - Здравствуй, Толик. - Увидев стоящих рядом полицаев, он обратился к ним по-немецки с длиннющей фразой.

Полицаи только глазами захлопали.

А Павел обнял Толика за плечи и повел к входу в гостиницу.

– Чего они?

– А зачем стою… Уж и стоять нельзя!

Павел показал часовому пропуск и что-то сказал по-немецки. Часовой подозрительно посмотрел на Толика. Вид не ах какой! Старое пальтишко, зимняя ушанка, башмаки-развалюхи.

Толик вывернул карманы, чтобы часовой не подумал чего.

Его пропустили. Павел провел Толика через вестибюль на лестницу на второй этаж, по коридору.

– Заходи. Петя дома. Ангина у него. А я бегал собак смотреть. Ну и злющие! Как в "Хижине дяди Тома". Там собак на негров натаскивали.

– А тут на нас, - сказал жестко Толик.

– На нас, - подтвердил Павел.

– Ну, вас-то они не тронут!

Павел пропустил эти обидные слова мимо ушей. Толик же ничего не знает!

– Заходи, не тушуйся.

– Я не тушуюсь.

Киндер взвизгнул, бросился к Толику, норовил лизнуть в лицо.

Толик подставил ему ухо и зажмурился от удовольствия.

Петр лежал на раскладушке в спальне, шея его была замотана белым пуховым платком.

– Привет! - обрадовался он. - Пришел все-таки.

– Я к фрау, то есть к вашей маме. По делу.

– Мама скоро придет. Она где-то здесь, - сказал Петр. - Садись. Как там Ржавый?

– Слесарничает в мастерской.

– Работает? - удивился Петр.

– Кушать-то надо!… Но он не на немцев, на частника, - ехидно добавил Толик, явно имея в виду Лужиных.

Разговор принимал ненужный оборот. Так и поссориться не долго.

– А помнишь наш "вигвам"? - спросил Павел. - Вот время было!

Толик пожал плечами. Еще бы ему не помнить "вигвам". Знали бы братцы, как они выхаживали там раненого Каруселина.

– Сухари в ящике под потолком, - улыбнулся Петр.

И вдруг скрестил руки.

И Павел скрестил руки.

– Помните еще… Детство все это, - сказал Толик и рук не скрестил.

– Ты что, думаешь, мы - за фашистов? - внезапно спросил Петр прямо и требовательно.

Толик обвел взглядом комнату: яркие шторы, кровать с красивым покрывалом, тройное зеркало у туалетного столика, пуфик возле, фотографии на стене.

– Красиво тут.

– Все это не наше, - зло сказал Петр.

– Ладно, - примирительно произнес Толик. - Вы мне скажите, вы у деда Пантелея жили?

Петр и Павел переглянулись.

– Я его голос за забором слышал, - Толик погладил свернувшегося у ног Киндера. Киндер поднял голову и посмотрел на друга влажными карими глазами. - Вот он подтверждает. А дед не признается.

Павел засмеялся.

– И мы не признаемся.

– Понятно, - улыбнулся Толик. - Я ж понимаю, что вы не виноваты, что так вот живете, - и он кивнул на тройное зеркало.

Киндер поднял голову, насторожился и выскочил из спальни.

– Мама пришла, - почему-то шепотом сказал Павел, словно у них тут было тайное собрание.

Вошла Гертруда Иоганновна в строгом черном платье со стоячим воротником, волосы аккуратно уложены. Как не похожа она на городских, измученных заботами женщин!

Толик встал.

– Здравствуй, малтшик. Мы ведь знакомы?

– Здравствуйте. Вот, зашел навестить. - Толик чувствовал себя неловко.

– Карашо. Больных товаришей нельзя бросать. Как, Петер?

– Да ерунда у меня. Я встану, мама.

– Завтра, если не послезавтра, - сказала Гертруда Иоганновна, как отрезала. - Вы догадались накормить гостя?

– Нет, мама, - ответил Павел.

– Некарашо.

– Спасибо. Я ничего не хочу. Я сыт, - пробормотал Толик.

– Сейшас все сыт, - кивнула Гертруда Иоганновна. - Есть хлеб, масло, котлета.

– Масло? - неожиданно вырвалось у Толика.

– Сейшас ты будешь кушать и пить шай.

Она вышла из комнаты.

– Вот так, будешь пить шай, - повторил Павел голосом Гертруды Иоганновны.

– Неловко как-то…

– Ты с нашей мамой лучше не спорь! - предупредил Петр. - Киндер, скажи Толику, чтобы он пил чай.

Киндер тявкнул.

Толик засмеялся.

– Гертруда Иоганновна, - обратился он к возвратившейся хозяйке, не чувствуя никакого смущения: атмосфера дружелюбия в доме успокоила его. - Я ведь к вам шел. Из-за самогона. Дед больше не может гнать.

– Как это?

– Не из чего. Мы все погреба вычистили в округе. Нет больше яблок.

– Как же быть? - встревоженно спросила Гертруда Иоганновна.

– Буряк доставать.

– Бурак?… Что есть - бурак?

– Свекла.

– Свекла. Борш, - уточнила Гертруда Иоганновна.

– Во-во… Борщ из нее делают.

– И надо много этот бурак?

– Чем больше, тем лучше. Ведь вам самогон нужен?

– Ошень.

– И деду заработок нужен.

– А где можно доставать этот бурак?

– В деревне. Где ж еще!…

– Понимаю. Мне надо подумать. - Тонкие брови ее сдвинулись, она устало потерла переносицу.

– У нас Роза есть, - сказал Петр.

– Будет лутше, если ты будешь помолшать.

Что-то решив, она вышла в кабинет и позвонила доктору Доппелю. Объяснила ему ситуацию.

– Ах, как не вовремя, Гертруда, - голос Доппеля звучал глухо. - Прибыли войска СС. Назревают крупные события. И потом, просто небезопасно ехать в деревню за какой-то свеклой.

– А я и не собираюсь ехать, Эрих. Мы дадим этому старику лошадь и пропуск. Пусть едет за своей свеклой сам. Пусть стреляют друг в друга.

– Гм… - Доппель посопел в трубку. - Вы неутомимы, Гертруда. Пусть стреляют друг в друга? Неплохая идея. Хорошо. Пропуск выдаст рейхскомиссариат "Остланд". В конце концов мы с вами стараемся для рейха, - он засмеялся.

– К вам послать кого-нибудь за пропуском?

– Это так срочно?

– Вы же сами говорите, что назревают события. Значит, понадобится много шнапса.

– До событий еще три дня.

– Тем более, пусть старик едет не откладывая. Я пришлю к вам Пауля. Петер лежит с ангиной.

– Бедный мальчик! Может быть, нужны какие-нибудь лекарства?

– Спасибо, Эрих, вы очень добры. Кудесник Шанце делает ему какой-то особый отвар. Так Пауль будет у вас через полчаса.

– Ну и напор! - хохотнул Доппель. - Сдаюсь. Пусть приходит.

Через полчаса Павел подымался по лестнице в отделение рейхскомиссариата. А навстречу спускался полковник Фриц фон Альтенграбов и с ним несколько офицеров СС. Павел встал к стене, вытянулся, поднял вверх руку ладонью наружу в фашистском приветствии и отчетливо выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

Полковник остановился, ткнул пальцем в грудь Павла.

– Петер.

– Пауль, господин полковник.

Комендант улыбнулся.

– Наше будущее, господа. Станут настоящими солдатами фюрера! - он кивнул и засеменил дальше. Эсэсовцы, тоже кивнув мальчику, последовали за полковником.

– Хайль Гитлер! - крикнул Павел вдогонку.

Полковник в хорошем настроении, видимо, рад появлению эсэсовцев. Что-нибудь затевают. Надо сказать маме.

Пройдя коридором, он постучал в дверь приемной. Никто не ответил. Он вошел. Отто на месте не было. На столе лежало несколько бумаг. Павлу хотелось взглянуть на них: а вдруг что-нибудь важное? Но он сдержался. Нельзя. Мама будет очень недовольна. Он поцарапался в дверь Доппеля.

– Войдите. А-а, Пауль. Заходи, заходи. Присаживайся.

– Хайль Гитлер, - поздоровался Павел.

– Придется подождать. Отто оформляет пропуск.

В кабинете как всегда было жарко и влажно. Зеленели кактусы. У одного между колючек пламенел цветок.

– Зацвел, - сказал удовлетворенно Доппель. - Нравится?

– Очень, господин доктор.

– Давно хочу поговорить с тобой, мой мальчик, - сказал ласково Доппель. - Тебе и брату пора получать настоящее немецкое образование. Закончить школу и - в университет. Или в военное училище?

– Я не думал, господин доктор.

– Напрасно. Германии очень понадобятся толковые люди. Скоро жизненное пространство раскинется до Урала. С твоим знанием русского языка ты можешь далеко пойти!

– А что будет за Уралом? - наивно спросил Павел.

– Полагаю, Россия. Только не большевистская, а нормальная. После этой войны ей уже не подняться.

– Но сначала надо взять Москву, - так же наивно возразил Павел.

– А зачем ее брать? Она падет сама, как только фюрер на втором этапе войны перережет артерии, питающие ее кровью - хлебом, углем, бакинской нефтью. Ты ведь учил в русской школе географию?

– Конечно, господин доктор. Кроме Донбасса есть еще Кузбасс, Сибирь, Дальний Восток, Средняя Азия.

Доктор Доппель не понял или не хотел понять Павла.

– Вот видишь, сколько еще нам предстоит работы, - сказал он. - Надо будет подумать о вашем будущем. У вас прекрасная мама!

– Есть еще папа! - Павел понимал, что говорит дерзость. Доктор Доппель знает, что Иван Лужин воюет с фашистами. Наверно, не надо было этого говорить. Мама будет недовольна. Дернуло же его!

– Да… Папа… - доктор Доппель испытующе посмотрел на Павла. - Ты мужчина. Я не хотел говорить фрау Гертруде. Ваш папа погиб.

– Неправда! - вырвалось у Павла.

– Как это ни печально, но он погиб. Он не понимал ни свою жену, ни своих сыновей. Если бы он был с вами, он бы остался жив. Он воевал против великой Германии и пал как храбрец. Даже я, его противник, отдаю ему дань уважения. - Доппель выдвинул ящик стола и достал оттуда серый продолговатый конверт. - Вот вырезка из газеты. Это Указ о присвоении младшему лейтенанту Лужину звания Героя Советского Союза. Посмертно.

Он протянул конверт Павлу. Тот достал из него газетную вырезку.

"Указ Президиума Верховного Совета СССР. О присвоении звания Героя Советского Союза. За проявленные в боях против немецко-фашистских захватчиков мужество и героизм присвоить звание Героя Советского Союза…"

Буквы становились рябыми, расползались…

"Капитану Степанову Ивану Петровичу… Майору Герасимовичу… Младшему лейтенанту Лужину Ивану Александровичу… посмертно". Откуда-то издалека донесся голос Доппеля:

– Ну-ну, мой мальчик. Конечно, это большое горе. Но надо быть мужчиной. Мы, немцы, настоящие мужчины…

– Вы… немцы… - с трудом произнес Павел, и кто-то в нем, кто не имел права плакать, а должен был выдержать, выстоять, заставил его замолчать.

Павел сдержал рыдания. Зеленые пятна кактусов расплывались, размазывались по стене.

Доппель смотрел на него с любопытством. Пусть поплачет. Они думали об отце. И Гертруда думала о муже. Боль освободит их от этих мыслей. Великая Германия заменит им отца.


2

Гертруда Иоганновна сидела в кресле, обхватив голову руками. Плечи ее вздрагивали, внезапно постаревшее, осунувшееся лицо было мокрым от слез. Она их не утирала, слезы стекали по щекам и подбородку и капали на конверт, лежавший на коленях. Из этого длинного серого конверта извлекла она страшную газетную вырезку.

Мальчики молча стояли рядом, хмурые, насупившиеся. Флич присел на корточки напротив Гертруды Иоганновны, старался заглянуть ей в глаза. Сердце его разрывалось от жалости, он сам готов был заплакать.

– Гертруда, - сказал он тихо. - Это может, быть ошибкой. Ивана могут считать убитым, а на самом деле он жив.

– По… посмертно… - выдохнула Гертруда Иоганновна сквозь рыдания.

– Мало ли, а вы не верьте. Это ж война. Такая кругом путаница! Вот меня в Москве, в Управлении цирками очень даже свободно могут считать убитым. И приказ такой напишут, мол Жака Флича считать погибшим. А я вот он, живой пока! - воскликнул Флич. - И Иван, может быть, живой. Только пропал без вести. Вот как мы. Ведь мы для них пропавшие без вести. Но мы же есть!

Он понимал, утешить Гертруду в горе ее невозможно. В газете написано: посмертно. Газету не опровергнешь! Но ведь есть же надежда на ошибку. А вдруг?… И надо беречь в себе эту искорку надежды, не давать угаснуть.

– Возьмите себя в руки, Гертруда. Не доставляйте им удовольствия, вашему Доппелю и этому лупоглазому штурмбанфюреру.

При чем тут Доппель?… Иван погиб. Иван - Герой Советского Союза. Погиб… Ну да, эту вырезку из газеты дал Доппель. Зачем? Доппель ничего не делает просто так. Вырезка лежала, наверно, в конверте до подходящего момента. Какая это газета? От какого числа?

Она пощупала конверт, словно на нем могло быть оттиснуто число.

Доппель отдал вырезку неспроста. Именно сейчас он пытается разорвать ее связь с прошлым… Лишить надежды. Сломать. Зачем?

– Гертруда, вы же сильный человек! - воскликнул Флич и, вскинув кустики бровей, беспомощно посмотрел на близнецов.

– Мама, не надо так, мамочка, - тихо вымолвил Павел.

– Наш папа - Герой. Мы должны быть, как он, - сказал Петр.

– Да, дети, да… Трудно сразу… Надо привыкать к мысли, что папа… - Гертруда Иоганновна задохнулась, прижала руки к груди, обратила мокрое от слез лицо к Фличу. - Спасибо, Флиш… Я постараюсь… идите… Я приводить себя в порядок.

– Пойдемте, поможете мне зарядить аппаратуру, - сказал Флич близнецам, и все трое тихонько вышли из комнаты.

Гертруда Иоганновна некоторое время сидела в кресле неподвижно, глядя прямо перед собой и прислушиваясь к своему сердцу. Последнее время оно странно ведет себя: то сжимается, замирает, то начинает биться, словно норовит выскочить из груди. Это, наверно, от нервного перенапряжения. Столько всего сразу навалилось! И вот Иван… Надо бы попить какие-нибудь капли. Только какие? Она никогда не принимала сердечных. Зеленка, йод, риваноль. Ссадины да ушибы. А чем лечить ссадины и ушибы души?…

Надо будет спросить у Доппеля, из какой газеты эта вырезка.

Иван - Герой Советского Союза. Что ж удивительного? Он смел и самоотвержен. Он и на манеже такой. И в жизни. Он видит цель и идет к ней прямой дорогой. Он не станет перекладывать свой труд на чужие плечи. Он коммунист. Если воюет с фашистами, то уж без оглядки, без страха, как работает на манеже. Она и полюбила его за эту прямоту, открытость, мужество.

Гертруда Иоганновна думала об Иване, как о живом. Представить себе его мертвым она не хотела и не могла. Наверно, она всегда, до конца дней своих будет думать о муже, как о живом.

Зря старались, господин доктор. Вы умны и хитры, но строй мыслей у вас примитивен. Вы мерите людей своей меркой. А мы здесь, в России, другие. Вам этого не дано понять, доктор. В нас живучи понятия добра и зла, чести. Для нас человек - ценность. И даже память о нем движет сердцем и укрепляет душу.

Что-то еще связано с Доппелем?… Что-то важное… Мысли путаются… Да… В городе появились эсэсовцы… В брезентовом цирке собаки… Три дня… При чем здесь три дня?… Почему три дня?… Голова болит… Это от слез… Как же это, Ваня?… Три дня… Доппель сказал: три дня. В перегруженном мозгу медленно стали складываться эсэсовцы, разговор с Доппелем насчет пропусков. Он сказал: есть еще три дня до событий. До каких событий? Что они затевают? Облавы в городе? Тогда почему опасно ехать в деревню за свеклой? Значит, вне города. В лесу? Скорее всего в лесу… Войска СС. Куча овчарок, которых натаскали на людей. Гертруда Иоганновна прошла в ванную комнату, умылась холодной водой. Чуть подкрасила губы. Ловко завернула волосы в валик надо лбом. Руки все делали сами. Голова была занята перебором мелочей, которые как бы прошли мимо сознания, не тревожили, не мешали. Но отложились в мозгу до поры. Пришла пора, и мелочи эти всплывают со дна памяти. Ищут каждая свое место. Так дети строятся в детском садике перед прогулкой.

Эсэсовцы. С минометами. Офицеры держатся особняком, словно приехали сюда ненадолго. Стало быть, для определенного дела. Ужинают за комендантским столом.

Доппель как-то обмолвился, что новый комендант наконец-то примется за партизан. Поклялся извести это племя бандитов.

Собачья команда. Растащили из вагончиков все, что оставалось. Всю площадку загадили. Гоняют своих овчарок с утра до вечера. А в город ни разу не выходили. Ни в караульную службу, ни в патрульную. Почему? Значит, собак привезли для чего-то другого.

Над городом, над лесом несколько раз появлялся самолет, "рама". Зачем? Искал лесной лагерь?

Из Германии пришел груз, ящики со шнапсом. Обычно Доппель часть шнапса каким-то способом переправлял в подвал ресторана для торговли. На этот раз, вероятно, что-то не сработало. Все ящики попали в распоряжение коменданта.

Они любят выдавать шнапс солдатам перед какой-нибудь операцией, считают, что спиртное "раскрепощает" солдата от излишних раздумий, делает его храбрее, ожесточеннее.

На душе у Гертруды Иоганновны становилось все тревожней, и тревога эта оттеснила на второй план даже мысли об Иване.

Надо предупредить лес. Да. Предупредить лес.

Может быть, старик-самогонщик еще не уехал?

Гертруда Иоганновна понимала, что идет на риск, связываясь с Пантелеем Романовичем. Но у старика пропуск. Он может покинуть город. И потом, у него жили мальчики, когда им пришлось туго. Не зря же их устроили именно к нему…

Риск, конечно, есть, но она считала его оправданным. Оставалось три дня. Пусть даже она ошиблась в своих предположениях. В конце концов она не стратег, она всего-навсего артистка цирка. Но если немцы и в самом деле нападут на лесной лагерь… Нет, она обязана предупредить лес. Риск оправдан.

Гертруда Иоганновна присела за стол, написала на листке бумаги несколько слов. Плохо, что записка написана ее рукой. Ну, да бог не выдаст, свинья не съест.

Она спустилась в комнатку возле ресторана, где Флич и мальчики заряжали аппаратуру фокусника, готовя ее к вечернему представлению.

– Петер, Пауль, надо дойти до деда. За самогоном.

– Он же не гонит, - удивился Пауль.

Гертруда Иоганновна посмотрела на него внимательно:

– Может, что-нибудь осталось из старого запаса. Надо сходить к деду. И с деньгами передать вот это, - она протянула Павлу записку. - Этого никто не должен видеть.

– Ясно. А если его нет дома?

– Быстро возвращайтесь. Петер, оденься потеплее и подними воротник. Помни про свою ангину.

– Ладно.

Братья ушли одеваться.

– Флиш, - сказала Гертруда Иоганновна, присаживаясь на стул. - Мне страшно. Такое ощущений, что вокруг стягивают петлю.

– Каждый день стягивают петлю, Гертруда. Вы просто очень устали и расстроены.

– Да… - она неуверенно покачала головой. Глаза ее лихорадочно блестели и глядели на Флича тревожно и вопросительно. Словно Флич знал что-то такое, чего не знает она, Гертруда. И очень важно, чтобы он сказал ей это.

Деда дома не оказалось. На калитке висел замок. Возле забора четко отпечатались в подсыхающей грязи две колеи от тележных колес. Толик приезжал за дедом на Розе.

Павел и Петр поспешили домой. Возле входа в гостиницу остановилась черная машина штурмбанфюрера Гравеса. Штурмбанфюрер вышел из нее, захлопнул дверцу и увидел братьев.

– А-а… Наш гитлерюгенд!… Где ж это вы бегаете?

– Ходили за самогоном, господин штурмбанфюрер.

– Вот как? - Гравес ласково улыбнулся. - А разве вы не знаете, что самогонный мастер получил пропуск и лошадь?

– Как же, господин штурмбанфюрер, я сам за этим пропуском ходил, - сказал Павел.

– Так зачем же вы к нему? Что-нибудь срочное?

– Кто же знал, что он такой быстрый? - сказал Петр. - Зря через весь город ходили.

– Да еще с ангиной, - покачал головой Гравес. - И деньги с собой брали?

– А как же. Он без денег ничего не даст, - ответил Павел.

– И не потеряли?

– Что вы, господин штурмбанфюрер!

– А ну, проверь.

Павел достал из кармана деньги.

– Вот. Чего проверять? Мы никогда ничего не теряем. Верно, Петер?

– Мы дисциплинированные, - подтвердил Петр.

– Ну, молодцы. - Гравес задумчиво посмотрел на братьев

Гертруда ждала сыновей в комнате, где Флич все еще заряжал аппаратуру. Пальцы ее ловко сворачивали длинные шелковые ленты, а лицо было спокойным.

Флич возился с "волшебным" кубиком.

Оба молчали.

Флич думал о погибшем Иване, о Гертруде и мальчиках. Доброе сердце его болело. Он понимал, что сам находится под постоянной угрозой. Евреев из гетто вывозили большими группами в какие-то лагеря. В какие - никто не знал. Ходили упорные слухи, что их просто расстреливают где-то в лесу. Заставили выкопать глубокий ров и сбрасывают в него расстрелянных.

Сначала он не верил, даже представить себе не мог, как это можно ни в чем не повинных людей… Ведь там женщины, дети, старики… В конце концов немцы - цивилизованная Европа, народ древней культуры - Бетховен, Гете, Шиллер, Маркс… Конечно, среди солдат могут попасться недоумки, злобные твари. Так и у нас такие попадаются! Иначе откуда немцы набирают полицаев? А когда повесили Мимозу, все в душе Флича перевернулось, все пришло в смятение. Он понял, что эти, в серо-зеленых и черных мундирах, одной породы с лавочником, зарубившим его отца в девятьсот пятом, во время погрома. Одной породы. И дело здесь не в национальности. Гертруда тоже немка. Дело в воспитании, в понимании жизни. Фашизм он всегда фашизм. Всякое стремление подняться над себе подобными - преступно!

А Гертруда Иоганновна думала об опасности, нависшей над партизанским лагерем в лесу. Ощущение этой опасности стало таким острым, что все, даже личное горе, отодвинулось на второй план.

Когда вернулись мальчики, она только взглянула на их лица и все поняла:

– Уехал.

Оба кивнули.

Гертруда Иоганновна отложила шелковую ленту, поднялась со стула, подошла к окну. Солнце освещало каменную стену ограды напротив. У стены на табуретке пристроилась одна из поварих, чистила картофель. Шанце без шинели, в расстегнутом мундире что-то сердито выговаривал ей.

Что же предпринять?

– Штурмбанфюрер потребовал деньги показать. Думал, мы врем, - донесся до нее голос Павла.

Она повернулась.

– Он здесь?

Гертруда Иоганновна нетерпеливым взглядом оглядела аппаратуру.

– Флиш, голубшик, какой аппарат трудно шинить самому?

– Гм… У меня вся аппаратура в порядке.

– Ну а если поломается?

Флич вспомнил, как мучался с вазой.

– Ну, если поломается, труднее всего чинить вазу, в которой вода превращается в цветы. Я возился с ней две недели.

– Пауль, Петер, быстро ломать эту вазу, - скомандовала Гертруда Иоганновна.

– Зачем, Гертруда? Вы с ума сошли!

– Надо. Надо быстро ломать.

– Хо-ро-шо, - удивленно согласился Флич.

Братья взяли вазу и держали ее на весу.

– Как? - спросил Петр.

– А вот так, - Флич выбил у них вазу из рук. Она отлетела в угол, что-то в ней хрустнуло и из горловины выскочила пружина. Как тогда, в вагончике, когда готовились к эвакуации.

– Сколько работы зря! - вздохнул Флич.

– Ругайте этих растяпов, громче ругайте. Это они по своей неосторожности уронили дорогой аппаратур. - И Гертруда Иоганновна приоткрыла дверь. Пусть вся гостиница слышит шум. Гравес непременно заинтересуется и придет. Она хорошо его изучила.

Флич смотрел на Гертруду Иоганновну во все глаза, наконец сообразил, что от него требуется, и заорал:

– Что вы натворили, негодники! С чем я буду выступать перед господами офицерами? Это ваши дети, фрау Гертруда! Руки и ноги им обломать!

– Как же это вы, мальчики? - повысила голос Гертруда Иоганновна. - У вас не руки, а деревяшки какие-то!

Дверь открылась шире, и в ней появился штурмбанфюрер Гравес, оглядел всю компанию, шевельнул светлыми усиками, улыбнулся.

– Впервые вижу вас такой сердитой, фрау Гертруда. Что случилось?

– Дети сломали вазу.

– Вазу? - удивился Гравес.

– Да, вот эту.

– Мы не нарочно, - плаксиво произнес Павел.

– Она почти что сама упала, - подхватил Петр.

Флич уже поднял злополучную вазу с пола и рассматривал ее, сокрушенно покачивая головой.

– Наверно, ее можно починить, - сказал Гравес.

– Господин штурмбанфюрер сшитает, что ее мошно пошинить, - перевела Гертруда Иоганновна.

– Как же!… Я уже один раз ее чинил. Две недели. А вечером представление.

Гертруда Иоганновна повторила по-немецки.

– Пусть отнесет в мастерскую, - посоветовал Гравес. - К господину Захаренку.

У Гертруды Иоганновны замерло сердце: он что, читает мысли, Гравес? Ведь именно для того, чтобы отнести вазу в мастерскую Захаренка, затеяла она всю эту катавасию. Она сказала как могла равнодушнее:

– Представления не имею, где это?

– На Гитлерштрассе. Там имеется вывеска.

Она перевела. Флич пожал плечами.

– Он прекрасный мастер, - добавил Гравес, чрезвычайно довольный собственной осведомленностью. - Он мне реставрировал старинные часы. За них не всякий бы взялся. Пусть господин фокусник скажет, что его прислал я. Он починит.

– Может быть, послать для верности еще кого-нибудь. Хотя бы фельдфебеля Шанце, - сказала озабоченно Гертруда Иоганновна.

– Пошлите.

– Пауль, позови сюда Шанце.

Павел щелкнул каблуками, как настоящий солдат, и выскочил из комнаты.

Штурмбанфюрер тронул пальцем торчащую пружину. Она закачалась. Он усмехнулся.

– Извините за вторжение, Гертруда. Услышал громкие голоса.

– Боже мой, господин Гравес, всегда рады вас видеть! И спасибо за совет.

Вернулся Павел в сопровождении Шанце.

– Шанце, пойдете с фокусником на Гитлерштрассе, в мастерскую господина Захаренка, - приказал Гравес. - Скажете, что вас послал штурмбанфюрер Гравес. Чтобы ваза была починена к вечеру.

– Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.

Гравес кивнул Гертруде Иоганновне и вышел.

– Флиш, - сказала Гертруда Иоганновна тихо по-русски. - Отнесете вазу и спросите у мастера, не найдется ли у него три спицы для дамский велосипед.

– Спицы? - удивился Флич.

– Запоминайте тошно. Если он спросит, для какой марки велосипед, скажете: пензенский завод и отдадите эту записку. - Она сунула в руку Флича записку, возвращенную Павлом. - Чтобы никто…

Она посмотрела Фличу в глаза. Флич просиял, взял вазу под мышку.

– Все будет сделано в точности, Гертруда. Пошли, Гуго?

– Пошли, пошли, - весело повторил Шанце.

В мастерской на столе, за которым Захаренок принимал заказы, стоял пузатый двухведерный самовар. Худая, изможденная женщина с серым узким лицом и угасшими глазами держалась за его ручки, будто боялась упасть, и слабым голосом уговаривала Захаренка:

– Его выменять можно хоть на картошку. Дети у меня, сами знаете. А он текет. Уж очень вас прошу, товарищ заведующий.

– Господин хозяин, - строго произнес Захаренок, поправил на шее полосатый галстук и недовольно покосился на вошедших Флича и Шанце.

– Господин хозяин, - покорно повторила женщина и вздохнула, - уж очень вас прошу, век бога за вас молить буду. Дети, сами знаете, господин хозяин. А выменяю - уплачу. Уж будьте человеком, господин хозяин. Христом богом молю.

Шанце решительно отодвинул самовар, давая Фличу место для диковинной вазы. Тот поставил ее на стол.

Шанце постучал пальцем по вазе, сказал грозно:

– Герр штурмбанфюрер Гравес!

– Гут-гут… - закивал Захаренок, торопливо снял со стола самовар и поставил его в угол на пол.

– Завтра зайдешь, тетка. К вечеру. Запаяем.

– Спасибо вам, господин хозяин. Выменяю - заплачу.

Она ушла, пятясь и кланяясь. Флич смотрел на нее с состраданием.

– Так что надо господину штурмбанфюреру? - спросил Захаренок.

– Видите ли, я - фокусник. Ваза с секретом. Но мальчишки уронили ее и что-то внутри треснуло. Господин штурмбанфюрер сказал, что вы можете починить все, - объяснил Флич.

– Гм… Такую штуку не доводилось, - Захаренок повернул вазу, рассматривая ее.

Шанце стоял рядом и тоже рассматривал вазу. При нем Флич не считал возможным говорить о самом главном, ради которого, как он понимал, Гертруда и велела разбить вазу.

– Присаживайтесь, господин Шанце, - сказал он повару по-немецки.

Тот кивнул и сел на деревянный диван возле стенки.

Захаренок внимательно осматривал вазу, задавал Фличу вопросы об ее устройстве. Флич отвечал обстоятельно и неторопливо.

Василь на своем рабочем месте чистил какую-то железяку. Он узнал фокусника, его разбирало любопытство: не каждый день приносят в мастерскую "волшебные" вазы. Но он не подходил и с Фличем не заговаривал. Так заведено в мастерской: каждый делает свое дело, в чужие не суется.

– Ладно, попробую, - сказал наконец Захаренок.

– Сколько будет стоить? - спросил Флич.

– Уж и не знаю. Не примус. Не дороже денег. Сделаю - скажу. Может, и не выйдет ничего. Берусь только для господина штурмбанфюрера. Симпатичный человек.

– Спасибо, - произнес Флич и добавил ничего не значащим тоном: - Кстати, не найдется ли у вас трех спиц для дамского велосипеда?

Захаренок быстро взглянул на фокусника и усмехнулся:

– Смотря, какой марки велосипед.

Флич вздохнул с облегчением, он так боялся, что хозяин мастерской ответит как-нибудь не так.

– Пензенского завода.

– Найдется.

– Уж задаточек позвольте оставить. Так оно вернее, - Флич достал из кармана несколько мелких купюр и сунул вместе с ними записку Гертруды прямо в руку Захаренка.

– Покорнейше благодарю, - поклонился Захаренок. - Постараюсь все сделать в лучшем виде. Заходите вечером. Милости прошу. Ауфвидерзеен, герр офицер. - Он проводил гостей до ворот, вернулся в мастерскую, внимательно прочел записку, прикусил губу. Сел, забарабанил пальцами по столу.

– Василь.

– Что, господин хозяин? - Василь подошел, уловил тревогу в глазах Захаренка.

– Ты в Дубравкинском лесу бывал?

– Бывал.

– Охотничью сторожку знаешь?

– Слыхать про нее слыхал. Примерно где - знаю. А бывать не приходилось.

– Я бы сам пошел, да штурмбанфюрер работу прислал. Нам с ним ссориться не с руки.

– Случилось что? - осторожно спросил Василь.

– Слушай внимательно. Связи сегодня нет и завтра не будет. Да и поздно завтра. Пойдешь в лес. Найдешь сторожку. Кровь из носа, а надо найти. Там застава. Скажешь, лукошко здесь осенью оставил. Усек?

– Усек.

– Скажи, что срочное дело до "дяди Васи". Пусть быстро проводят в лагерь. "Дяде Васе" скажешь: есть сведения, что через три дня каратели пойдут в лес. Торопятся они, видать, пока болота не расклякли. Специальные части СС. Собаки у них. Минометы. Пусть принимает меры. Усек?

– Усек. Только из города без пропуска не выйдешь. Кругом вышки с пулеметами понаставлены у фрицев. И "бобики" на окраины оттянуты. Может, до ночи подождать?

– Нельзя. И рисковать зря нельзя. Дело видишь какое - жизни товарищей от нас, от тебя зависят.

– Понимаю, господин хозяин. Постараюсь.

Сначала Василь направился к Злате попросить, чтобы присмотрела за Катериной. Златы дома не оказалось. Пришлось идти в гостиницу. Сунулся со двора - и там часовой. Не пускает.

Тогда Василь вышел на середину двора, сунул в рот четыре пальца и пронзительно свистнул трижды.

Часовой у дверей оторопел, растерялся: стрелять, кричать, подымать тревогу?

А Василь стоял, заложив руки за спину, и тревожно оглядывал выходящие во двор окна: не мелькнет ли знакомое лицо.

И тут в дверях появилась Злата, волосы прихвачены белой косынкой, через плечо сырое серое полотенце, фартук в мокрых пятнах.

– Ржавый! - воскликнула она удивленно. - То-то слышу знакомый свист. Ты чего?

– Здорово. Я к тебе. Крольчиха, пригляди за Катериной. Ладно?

– Ладно. А ты далеко?

– Отсюда не видать. Привет! - он кивнул и зашагал за ворота. На улице нос к носу столкнулся с близнецами. У одного шея была обмотана толстым шарфом.

– Здорово, Ржавый! - радостно улыбнулся Павел. - Давно не виделись.

– Давно. До вас и не доберешься, - укоризненно сказал Василь. - Кругом стража.

– А ну их, - прохрипел Петр. - Как живешь?

– Да вот работаю в мастерской, - Василь протянул руки ладошками вверх, чтобы близнецы увидели темные трудовые мозоли и въевшиеся в кожу следы металла.

– На фашистов работаешь? - спросил Павел.

– А вы? - Василь прищурился. - Чья бы корова мычала…

– Мы не работаем. Мы с мамой.

– А я маму похоронил, - Василь вздохнул. - Между прочим, сестренку вырастить надо.

– А у нас папа погиб, Герой Советского Союза, - так же грустно произнес Павел.

– Ну да?… Герой?

– Мы газету видели с Указом Президиума Верховного Совета. Посмертно присвоили.

Василь покивал, посмотрел на братьев и сказал с упреком:

– Вот видите!…

И они поняли, что Ржавый не считает их достойными отца. Это было обидно. Очень обидно.

– У меня дядька в деревне при смерти, - неожиданно сказал Василь. - Не знаю, как из города выбраться, - взглянул на братьев и добавил: - Позарез надо, ребята.

– Слушай, - повернулся Петр к брату, - а может, Кляйнфингер дежурит?

– Что еще за фингер? - спросил настороженно Василь.

– Ефрейтор. Он за самогон полгорода выпустит.

– Ну…

– Подождите меня. Я сейчас, - сказал Павел и направился в гостиницу.

– Маме не говори, что я на улице, - крикнул ему Петр по-немецки.

Павел вернулся с подозрительно оттопыривающимся карманом куртки.

– Пошли.

У шлагбаума еще издали приметили они Кляйнфингера. Он стоял, прислонясь к стенке будки, со скучающим лицом. Никто из города не выезжал, никто не въезжал. Поживиться было нечем. Единственная приятность - солнышко. Греет почти как в Баварии. Кляйнфингер щурил глаза по-кошачьи. За зиму он изрядно вымерз, но не до конца, слава богу! Теперь бы подхарчиться, и снова войдешь в тело. Не везти же домой Эльзе кожу да кости.

Возле будки построили вышку, на ней поставили пулемет, а возле пулемета дремал пулеметчик.

Ганс топил в будке печурку. На солнышке чай не сваришь.

– Здравствуйте, господин Кляйнфингер.

– А-а-а… - Кляйнфингер лениво улыбнулся. - Кто к нам пожаловал. Родные сынки своей мамы. Надеюсь, вы не пустые?

– Кое-что есть, - Павел подмигнул немцу и похлопал по карману куртки.

Кляйнфингер оживился, выражение скуки сбежало с его лица, глазки алчно сверкнули.

– Добро пожаловать, мои юные друзья! Ганс, готовь стаканы! А это что за чучело? - Кляйнфингер кивнул на Василя.

– Приставлен к нам для охраны. Кличка Ржавый. - Он сморщил нос. - Но мы от него все равно сбежим. И потом, он по-немецки ни слова. Вот смотрите, - Павел повернулся к Василю, весело подмигнул ему и сказал: - Ржавый, ты большой дурак, мы тебя оставим с носом, когда захотим. Вот заведем тебя в лес и выбирайся оттуда сам. Что?

Естественно, Василь не понял ни слова, уставился на Павла и захлопал глазами, глупо улыбаясь.

Кляйнфингер захохотал, и высунувшийся из будки Ганс тоже засмеялся. И Петр с Павлом смеялись. И только пулеметчик на вышке ничего не расслышал, кроме смеха, и свесил голову вниз, стараясь понять, над чем там, внизу, так весело смеются.

Павел по-свойски зашел в будку, достал из кармана бутылку, откупорил ее. Кляйнфингер и Ганс подняли наполненные стаканы и чокнулись.

– Чтоб все у всех было хорошо! - произнес торжественно Кляйнфингер.

– А тому? - спросил Павел и ткнул пальцем вверх, имея в виду пулеметчика.

– Он не из нашей роты, - махнул рукой Кляйнфингер, доставая ножом из открытой жестяной банки какую-то дрянь в томате. - Ах, что мне в вас нравится, мальчики, так это то, что вы непьющие. Нам больше достанется! - Он захохотал и хлопнул Павла по плечу.

– Пейте на здоровье, - сказал Петр.

– Именно на здоровье, мой мальчик. Чем отплатить?

– Мы угощаем, господин Кляйнфингер. Сегодня у нашей мамы день рождения. Мы идем за подснежниками для нашей мамы.

– О-о-о… Поздравляю. Подснежники - это прекрасно! У нас в Баварии уже цветут тюльпаны. Вот бы вашей маме тюльпанов! А в Индии, - Кляйнфингер многозначительно поднял указательный палец, - розы, розы, розы. Это я вам говорю!

– Вы большой знаток, господин Кляйнфингер, - почтительно произнес Петр.

– Кое-что соображаю.

– Но придется ограничиться подснежниками. Вы пока тут допивайте. - Павел решительно нырнул под шлагбаум и добавил по-русски: - Ржавый, за мной.

– Захватите подснежников и от моего имени! - крикнул им вслед Кляйнфингер.

Ребята свернули в лес. Кое-где под елками еще лежал снег, и от него тянуло зимней прохладой. На открытых местах голубоватыми пятнышками цвели подснежники и белыми - ветренницы.

– Ну, ловко вы, - Василь остановился. - Спасибо, ребята.

Павел скрестил руки на груди:

– Великие Вожди находчивы.

И Петр скрестил руки и Василь. Так они постояли мгновение.

– Если что надо, приходи, - сказал Петр.

– Приду. - Василь пожал братьям руки и торопливо исчез в еловой гуще.

А Петр и Павел молча стали собирать цветы. Они не спешили. Чем дольше, тем лучше.

А когда, наконец, вернулись к шлагбауму с огромными охапками цветов, долго и весело смеялись над незадачливым рыжим охранником, пусть-ка поплутает, русская свинья! Волки не съедят, вернется.


3

Василь долго плутал по лесу, но наконец набрел на охотничью избушку. Его окликнули:

– Кто идет?

– Я иду, - ответил Василь.

– Вижу, что ты. И далеко идешь? - Из кустов вышел парнишка, перепоясанный поверх черного пальто широким коричневым ремнем с кобурой. В руке он держал пистолет.

– Да вот лукошко потерял здесь в прошлом году. Не видал? - откликнулся Василь, с завистью глядя на пистолет.

Парень картинно поиграл пистолетом и сунул его в кобуру. Протянул руку:

– Здорово. Семен.

– Василь. Срочно надо к "дяде Васе". Очень срочно.

Семен посмотрел во встревоженные глаза рыжего паренька.

– Это можно. Сергеич! Один остаешься. Я провожу.

Из избушки вышел бородатый дядька с винтовкой в руках.

– Валяй.

Семен молча двинулся по едва приметной тропке. Василь последовал за ним. Прошли не больше километра, как показалась просторная лесная поляна, на которой паслись две оседланные лошади.

– Верхами умеешь?

– Приходилось, - солидно соврал Василь, сунул ногу в стремя, взялся за луку седла, попрыгал на одной ноге, теряя равновесие. Подумал: "Сюда бы Петьку или Павла…"

– Поводья шибко не натягивай. Она этого не любит, - предупредил Семен. - А вообще-то она смирная.

Он почмокал губами, и лошадь его побежала мерной рысью по лесной тропе, а следом побежала и лошадь Василя, подбрасывая седока в седле. То и дело приходилось пригибаться, ветви деревьев глухо смыкались над тропой. Седло, показавшееся сначала таким удобным, мягким, становилось все жестче и жестче, словно сунули в него чугунную плиту. Стремена норовили ускользнуть от ног.

Натянуть поводья, чтобы лошадь шла потише, Василь не решался. И вообще, поводья ему мешали, он опустил их на шею лошади и обеими руками ухватился за седло. Ему казалось, что так скакать легче, так он чувствовал себя на лошади уверенней.

Дважды их останавливали заставы, но Семен что-то говорил на скаку партизанам, и их пропускали. Наконец лошади стали.

Перед Василем открылась целая улица землянок, чисто подметенная. Над одной из землянок подымался легкий дымок. Пахло подгорелой кашей. По улице сновали озабоченные люди. Видно было, что не гуляют, а спешат по каким-то неотложным делам.

Вслед за Семеном Василь с трудом слез с седла. Ноги еле держали, были чужими, хотелось лечь и вытянуть их. Спина ныла, а ниже спины… Словно мозоль набило огромную, на весь зад.

Семен проворно спустился в ближайшую землянку и тотчас позвал Василя. Тот пошел на негнущихся ногах.

Полковник Фриц фон Альтенграбов разрешил курить, даже предложил офицерам сигары, возил с собой несколько коробок, еще с французской кампании.

Струйки голубого пахучего дыма медленно вздымались к потолку и там плавали фантастической прозрачной кисеей. Слушая офицеров, полковник посматривал вверх.

Офицеры докладывали о готовности своих солдат, о боеприпасах и оружии. Каждый имел свой план разгрома партизан и выкладывал его, поскольку полковник слушал с благодушным выражением лица. И каждый втайне хотел, чтобы именно его план был одобрен.

Но полковник слушал невнимательно. Причудливый дымок под потолком складывался в картины будущего боя. Боя, который задумал он, полковник Фриц фон Альтенграбов. Никто, ни одна живая душа не знает, что он задумал. Сейчас они выговорятся, он их выслушает и тогда выскажется сам. И это будет приказ. Боевой приказ.

Ползет дым под потолком, складывается в три бесшумные колонны. Подковы лошадей обернуты ветошью. Колеса смазаны, чтобы ни скрипа! Все, что может брякнуть или звякнуть, - обмотано. Никто не курит, не разговаривает.

Вот они ползут, три бесшумные, бесплотные колонны его войск. Подобно этому дыму, неприметно обволакивают лагерь.

Партизаны спят в своих землянках, спят у своих костров. Если они выставили боевое охранение, его снимут без звука. Если не выставлено охранение, пусть пеняют на себя. С партизанами будет покончено. В плен брать только командиров и комиссаров. Чтобы повесить. Остальных уничтожать на месте.

Хорошо, что он пригласил на совещание доктора Доппеля. Пусть расскажет в Берлине, каков полковник Фриц фон Альтенграбов! Доктор, кажется, намекал, что скоро его переведут.

Когда последний из офицеров высказался, полковник для торжественности встал. Офицеры тоже вскочили.

– Сидите, сидите, - полковник торопливо махнул ручкой: когда собеседники сидят, он может смотреть на них сверху вниз. - Благодарю вас, господа, вы высказали много интересных мыслей. Теперь слушайте мой план разгрома партизанского логова.

Василь с удовольствием не вернулся бы в город, остался бы в партизанском лагере. Ему бы дали оружие, и вместе с новым приятелем Семеном он пошел бы на задание громить фашистов. Но в городе осталась Катерина, он за нее в ответе. И задание, которое он там выполняет, ничуть не легче и не безопасней, чем те, что выполняют здесь Семен и его товарищи. Не зря же сам "дядя Вася" объявил ему благодарность. И все в штабной землянке встали, когда "дядя Вася" пожимал его руку. Из уважения встали. А у лейтенанта Каруселина было счастливое лицо: так он был рад за него, за Василя.

Забираться в седло и трястись на лошади - мука. Только виду нельзя подавать, засмеют. Партизан, называется, задницу в седле отбил!

Ехали молча, разговаривать на рыси совсем невозможно. Только за седло держись. Остановились возле лесной дороги, где когда-то Семен распрощался с близнецами и задержал лейтенанта Каруселина.

– Все. Будь здоров, Ржавый. Давай-ка повод. Тут недалеко. Добредешь. Фрицам привет от красного партизана Семена. Скажи, скоро заявлюсь собственной персоной, тогда поговорим.

Семен взял повод из рук Василя, и обе лошади исчезли в лесной чаще.

Когда Василь добрел до шлагбаума, ему не надо было притворяться усталым. Ноги еле передвигались.

Немец, который "фингер", долго с удовольствием рассматривал его, потом сплюнул и, осклабясь, махнул рукой в сторону города.

Как он добрел до мастерской, Василь не помнил. Он спустился вниз, дверь была открыта. Захаренок колдовал над вазой. Он поднял голову, посмотрел на Василя тревожно.

– Не дошел?

– Дошел.

– Так быстро? - недоверчиво спросил Захаренок.

– Я теперь неделю сидеть не смогу. Я ж никогда на лошади не скакал. - Василь хотел добавить, что никогда больше и не поскачет, но только молча навалился животом на стол.


4

Роза тащила телегу медленно, как ее ни понукали Толик и Пантелей Романович. Ей бы торбу овса! Оголодала скотина, ребра торчат.

В первой деревне, в Вольке, жителей не было: то ли сами ушли, то ли немцы угнали. В незапертых хатах хоть шаром покати! Только у хлевов небольшие кучи перепревшего навоза. Видать, на весну копили.

Вторая деревня, Куриха, и вовсе выжжена дотла. И куда жители подевались - неизвестно. Не иначе, лютовали здесь немцы. Одни печи остались, черные от копоти.

Пантелей Романович свернул на лесную дорогу к знакомому хутору. Может, там кто живой есть?

Ехали молча, подавленные виденным. Знали, что лютуют оккупанты, но чтобы целые деревни под корень!…

На скулах Пантелея Романовича ходили злые желваки. Толик сидел на телеге съежившись, будто побили.

Вокруг стояла тишина, сквозь еще голые вершины деревьев легко просачивались солнечные лучи, грели землю, топили снег. Тишина казалась Толику зловещей, мерещились меж деревьев голые кирпичные трубы, и запах гари словно прилип, щекотал в носу, жег глаза.

Хутор будто сам выскочил навстречу из-за стволов. У расчищенных лесных полян с краю стояли три дома, огороженные плетнями. На жердях плетней висели глиняные горшки и блестящий солдатский котелок с темным донышком.

Пантелей Романович остановил Розу. Бросил вожжи. Роза опустила голову и шумно обнюхала землю с прелой прошлогодней травой, тронула пожухшую траву губами.

Возле первой избы немолодой мужик тесал топором бревно.

– Здорово, Микола.

– Вот на… Пантелей Романович. А я гадаю: кого несет?

Микола воткнул топор в бревно, распрямился.

– Заходи в хату, погостюй. Потчевать, правда, нечем особо, сами перебиваемся с мороженой бульбы на колодезную воду.

– Живы-здоровы? - степенно спросил Пантелей Романович.

– Бог миловал.

– Я думал, ты на дороге. К женке твоей ехал.

– Нема дурных. Как стали мобилизовывать, так я и ушел. Хай на них бес работает.

– Куриху начисто сожгли, - нахмурился Пантелей Романович.

– С людями пожгли, кто не убег. А кто убег, здесь осел, на хуторе. Голым голые. И скотину не успели увести.

– Сюда не заглядывают.

– Лесу боятся.

– А заглянут?

– Встретим. Гранатами. Нам терять нечего.

Микола говорил не таясь, Пантелей Романович свой, рабочий, чего от него таиться?

– Дело какое? Или так, в гости?

– Теперича только и гостевать… - сердито ответил Пантелей Романович. - Буряка ищем. Меняем на самогон.

– Вона!…

– Жить как-то надо. Вот и парнишечка ко мне приблудился, - Пантелей Романович кивнул на Толика, гладившего вздрагивающую Розу.

– А лошадь откуда?

– Немцы дали.

– Ну?

– Баранки гну. Самогон мы, стало быть, им… А на те деньги соль, дрожжи, еще какую продукцию… - Пантелей Романович хитро прищурился. - Вот нам уважение от них, лошадь, язви их!… Буряк нужен, Микола.

– Много?

– Сколь увезем. Поговори с соседами. Оченно нужен буряк.

– Почекай.

Микола ушел к соседнему дому. Ребятишки, крутившиеся во дворе, высыпали за плетень, окружили незнакомых. Будто ждали от них чего-то. Бледными были ребятишки, худенькими, заморенными. Видать, давно досыта не ели. Сердце Пантелея Романовича сжалось. Эх, дать им какого гостинца! Он даже пошарил по пустым карманам и вздохнул.

Вернулся Микола, следом шел обросший бородой до самых глаз мужик в расшитой холщовой рубахе поверх штанов, в валенках с калошами. Маленькие голубые глаза мужика светились из-под копны спутанных темных волос. Он был похож на сказочного разбойника.

Поздоровавшись, мужик подошел к Розе, похлопал ее по шее. Лошадь повернула к нему голову, ткнулась губами в плечо.

– Самогон нам ни к чему, - произнес мужик сиплым голосом. - Самогон расслабляет волю. А буряку дадим полную телегу. Правда, мороженого.

– Оно для гонки лучше, - кивнул Пантелей Романович. - Вам виднее…

– А в плату - лошадь.

– Чего? - не понял Пантелей Романович.

– Лошадь, говорю, дадите.

Пантелей Романович посмотрел на мужика озадаченно, потом усмехнулся:

– А кто ж телегу буряку потащит?

– Она ж и потащит. Только завтра. Поймите, товарищ, у нас посевная, а тягла нема.

– Посевная?

– А як же?… Или вы думаете: фашист пришел, сеять не надо? Надо. Партия так и сказала: сеять. Хлеб растить. Кормить народ, народных мстителей. Опять же армия наша придет. Придет, не сомневайтесь. Чем армию будем кормить? Раз есть решение - давай выполнение. В Куриху они больше не придут, - лицо мужика помрачнело. - Пусто. А мы поля наши, курихинские, колхоза "Путь Ильича" вспашем, - он поднял руку и потряс над головой кулаком. - Вспашем! Фашист смерть сеет, а мы жизнь сеять будем! Жизнь живее смерти. Жизнь не порешишь! Как ваше фамилие?

– Гудков.

– Как, товарищ Гудков, даешь нам лошадь на сутки?

– А вы кто будете?

– Бригадир колхоза "Путь Ильича". Теперь, считай, за председателя. Я и сам бы в лес ушел, да нутро гнилое.

– Здоровое у тебя нутро, товарищ.

Мужик улыбнулся скупо.

– Я не про сердце. Про живот. Даешь лошадь?

– Дам. И пособим мы вот с Толиком.

– Добре. Собирай баб, Микола. Пойдем пахать.

Только на другой день Пантелей Романович и Толик тронулись в обратный путь. На телеге лежали четыре мешка подмороженной свеклы, целое богатство по нынешним временам. Роза шла медленно, иногда даже останавливалась и стояла опустив голову. Ее не понукали. Устала лошадь. Наработалась. Не выдержать ей того, что человек выдерживает.

Позади, за сожженной Курихой, осталось черное, вспаханное поле, и раскрасневшиеся лица женщин, и зацветшие от работы молодые глаза.

И все вспоминался заросший бородой до глаз бригадир в рубахе навыпуск, одной рукой навалившийся на рукоятку плуга вместе с женой, а другой придерживающий живот.

Какие люди!

Телегу встряхивало, мягкая свекла в мешках давилась, и сквозь рогожу проступал алый сок. Будто кровь.


5

Ефрейтор Кляйнфингер старался не дышать. Неподалеку стоял сам комендант города, маленький полковник. От него пахло одеколоном, на тщательно выбритом лице глаза были закрыты и только усики, как у фюрера, чуть подрагивали.

А мимо шли эсэсовцы в черных шинелях, в касках. Потом лошади бесшумно потянули зачехленные минометы, ящики с минами. Копыта были обмотаны тряпками. Полковник стоял, не шевелясь, с закрытыми глазами.

Потом мимо провели собак на коротких поводках. Собаки шли рядом с проводниками и не огрызались, не тявкали: видать, тоже боялись полковника.

За первой колонной двигалась вторая, за ней третья.

"Ишь сколько! - подумал Кляйнфингер. - Будет дело. Партизанам капут".

Полковник Фриц фон Альтенграбов пропустил мимо все три колонны. Солдаты подготовлены отменно. Он удовлетворен. Теперь главное - марш-бросок.

Полковник взглянул на часы: девятнадцать десять. Начал накрапывать мелкий холодный дождь.

Да. Утром партизанского отряда не будет существовать. Только так. Утром он доложит в ставку, что в районе Гронска бандитов больше нет.

А в партизанском лагере разжигали костры. Пахло дымком. Двое бородачей, Сергеич да Михайло, и Семен метались от костра к костру, подбрасывая мокрые ветки. Дымить так дымить.

Играла гармонь, и женский голос выводил: "Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…" Это возле штабной землянки на пне стоял патефон. И была всего одна пластинка. На одной стороне "Синий платочек", на другой "Катюша".

Горели костры, лилась песня, и только не было у землянок людей. Отряд поднялся по тревоге и ушел еще прошлой ночью. В лагере остались только бородачи и Семен. Поддерживать видимость жизни. Подходы к лагерю заминировали. У Семена и его товарищей автоматы и по три гранаты на человека. На всякий случай. А вообще-то есть строгий приказ: пошуметь и тихо отваливать.

Начал накрапывать дождь. Семену стало жаль патефона. Он соорудил над ним навес из старого ватника на палках. Подкрутил пружину в который раз.

"Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…" Лес вокруг стал черным, отдельные стволы не различались. Навалилась ночь.

Поспела каша, нетерпеливо пыхала в котелке. Партизаны присели у костра, молча поели, прислушиваясь к ночной лесной тишине, такой необычной здесь, где и по ночам кипела жизнь: приходили и уходили на задания группы, чистили и чинили оружие, подковывали лошадей, переговаривались вполголоса, пели песни задушевно.

Теперь только ветки в кострах потрескивают, запасли на всю ночь.

Семен покрутил пружину, перевернул пластинку.

"Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…"

По расчетам полковника, колонны должны уже выйти на заданный рубеж и развернуться. Он движется с первой колонной. Порядок образцовый. Тишина и бесплотность. Черные шинели сливаются с ночью.

"Демоны тьмы", - не без гордости подумал полковник.

Несколько "демонов" возникло рядом.

– Господин полковник, - он узнал голос цугфюрера разведки штурмфюрера Шульца, - у партизан спокойно. Слышна музыка. Гармонь или баян. Женщина поет.

– Прекрасно. Пойдете со своими людьми в первой линии. Если обнаружите боевое охранение, снять без шума.

– Слушаюсь. "Демоны" растаяли в ночи.

Полковник присел на складной стульчик. Все складывается как задумано. Даже слишком хорошо. Слишком. В лагере поют. Песня - признак беспечности. В конце концов это не организованная воинская часть, а кучка бандитов!

Полковник посмотрел на часы: мертво-голубым светились стрелки. Без минуты четыре. Пора.

Тотчас глухо рвануло впереди, там, где располагался лагерь.

Полковник отчетливо представил себе выскакивающих из землянок полуголых обезумевших людей. Крики. Команды. Паника… Густые цепи "демонов ночи" возникают из деревьев, из кустов, из дождя. Вперед, вперед! За фюрера! За великую Германию!

– Лейтенант, чаю, - голос полковника спокоен и ровен. Нет основания волноваться, по сути дела, все уже решено.

Адъютант возник рядом с термосом в руках, отвинтил крышку, налил в фаянсовую чашку горячий чай.

– Благодарю.

Полковник отхлебнул сладкой ароматной жидкости. Хорошо. О здоровье надо помнить всегда. Если ты бодрствуешь, надо есть понемногу, но часто.

Первые мины провыли внезапно где-то неподалеку, смяв лесную тишину, надавив на барабанные перепонки до глухоты.

– Началось, - сказал один из бородачей, Михайло.

– Заткни патефон, - посоветовал Сергеич Семену. - Неестественно петь в такой, можно сказать, ситуации.

Семен снял иголку с охрипшей за ночь пластинки, аккуратно уложил звукосниматель на место, закрыл крышку. Все. Отслужила свое машина. Что ж это выходит? Фрицы будут теперь ею пользоваться?

Рядом разорвалась мина. Дыхнуло в лицо горячим, запахло порохом, дробью рассыпались комья земли, щепа, срезанные осколками ветки.

Ну уж нет!… Семен взял в руки патефон, поднял над головой, чтобы бросить в костер. И вдруг стало жалко расставаться с этим чудо-ящиком. В ушах возникла ласковая мелодия: "Синенький скромный платочек…" Эх!… Он взял патефон за ручку, чемоданчик и чемоданчик.

Снова грохнуло. Теперь где-то у болота.

– Во дают!

– Да брось ты патефон! - сказал Сергеич.

– Ну уж нет!… Мы еще заведем "Синий платочек".

Черноту леса разорвали короткие вспышки. Они были и справа, и слева, и впереди. Только там, у болота, где рвались густо немецкие мины, вспышек не было.

– Ну что, добавим шуму? - Михайло лег за накат землянки и дал очередь из автомата по мелькающим во тьме вспышкам.

Рядом примостились Сергеич и Семен.

– Если они мне патефон попортят, я с них шкуры спущу! - крикнул Семен, нажимая на спуск автомата.

– Теперь давай туда, - Михайло метнулся мимо костра, лег за дерево, дал очередь в другую сторону.

Семен и Сергеич пробежали пригнувшись, легли рядом.

Семен сменил диск.

Сергеич застонал.

– Ты что? - наклонился к нему Семен.

– Кажись, в плечо, - Сергеич попытался приподняться, но вторая пуля царапнула ему ухо. Глаза залило кровью.

Семен оттащил его к землянке.

Сергеич ругался громко. Сел, прислонился к бревенчатому накату, нашарил в карманах гранаты, положил рядом.

– К Михайле иди, Семка, черт! Такая ситуация! Отходите в болото. Я их тут малость придержу.

– Все уйдем, Сергеич! - Семен стал подымать товарища.

– Не надо. У меня и в боку чего-то сидит. Не уйти. Ну, да тех, что ко мне сунутся, переживу.

Семен отпустил Сергеича. Посидел мгновение возле на корточках. Потом внезапно метнулся в сторону, вернулся с патефоном. Поставил его на землю. Открыл крышку. Сунул ручку на место, стал крутить.

– Ты чего?

– Пускай поет.

В треск стрельбы, в свист пуль и грохот разрывов вплелась нежная мелодия, женский, чуть с хрипотцой голос выводил: "Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч. Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч…"

Подполз Михайло.

– Отходим к болоту?

– Идите, други, - сказал Сергеич.

– Тебя не бросим, - Михайло обхватил его туловище.

Сергеич застонал.

– Оставь. Все одно не донесешь. Видать, ситуация моя такая. Уходите, други, уходите. Не уйдете, кто про мою геройскую жизнь людям расскажет? - Сергеич закашлялся.

Михайло снял шапку.

– Прощай, Сергеич… - Он вскинул автомат, дал длинную очередь по возникшим в деревьях теням, побежал к болоту.

Семен, отстреливаясь, побежал за ним.

Они вошли в черное болото, запрыгали по невидимым кочкам.

Кочки уходили из-под ног.

Позади грохнули один за другим три разрыва.

– Сергеич, - прошептал Семен, вскинул автомат, обернулся.

– Не стрелять, - жестко приказал Михайло. - Нету нас здесь. Нету.

Тяжело дыша и всхлипывая, он двинулся дальше, к тому месту, где загодя были приготовлены жерди.

А позади у костров метались фигуры в касках, трещали автоматы. Лаяли собаки.

Полковник Фриц фон Альтенграбов, услышав треск автоматов и разрывы гранат, решил немного пересидеть на своем складном стульчике. Пули в темноте не разбирают. Он не сомневался, что лагерь уже усеян трупами партизан. Кольцо сомкнулось.

Взрывы и стрельба стали быстро стихать. Только все еще ухали за спиной тяжелые минометы, которые, как и предусматривалось планом, перенесли огонь на болото, единственный ненадежный путь отхода партизан. Они потонут там все до одного. Все до одного!

Внезапно стало совсем тихо. Все. С партизанами покончено!

Полковник Фриц фон Альтенграбов произнес патетически:

– Идемте, лейтенант, на поле боя.

И зашагал в темноту, в тишину, меж угрюмых стволов, сквозь кусты, как никогда ощутив себя крохотным. И от ощущения этого портилось настроение. Он шел, спотыкаясь о корни, как слепой, натыкался на стволы деревьев и тихо чертыхался про себя. Шел на неистовый собачий лай.

Наконец впереди показались огоньки, тлели костры, пахло дымом и порохом, кто-то светил фонариком. И было тихо. Удивительно тихо.

Полковник чуть не наткнулся на цугфюрера разведки Шульца.

– Ну!…

Шульц молчал, смотрел куда-то в сторону.

– Покончили?

Так точно, господин полковник.

Полковник Фриц фон Альтенграбов прошел мимо землянок. На площадке возле костра рядком были положены трупы.

– Это все? - спросил он.

– Ищут, господин полковник.

– Прекрасно…

И вдруг осекся, увидев знакомые каски и черные шинели.

– А партизаны? - резко спросил он.

– Один. Подорвался на гранате, - произнес кто-то в темноте.

Полковник постоял оторопело, повернулся и зашагал в лес, к дороге, к машине, прочь отсюда. Ослы! Упустили всю банду! Предатели!

Тишина в лесу была такой гнетущей, что захотелось завыть по-волчьи.


6

Доктор Доппель пригласил Гертруду Иоганновну к себе. В кабинете стояла тропическая влажная духота. Блестели мясистые листья кактусов. Пахло свежезаваренным кофе.

– Меня отзывают, Гертруда. Очевидно, я нужен буду фюреру где-либо в другом месте. Поговорим о вас. - Он посмотрел на нее печально, словно видел в последний раз.

– Да, Эрих…

– Фирму закрывать не стоит. Дело налажено. Офицеры довольны. А вот мальчиков жалко.

Гертруда Иоганновна взглянула на него вопросительно, не сразу поняла, каких мальчиков он имеет в виду.

– Петер и Пауль обречены на прозябание. Не учатся. Надо вводить их в большую жизнь. Я беру Пауля с собой. Я покажу ему его истинную родину - Германию. Я выращу из него настоящего немца. Нет-нет, не благодарите меня, это мой долг и перед вами и перед Германией!

Она растерялась. Она ждала чего угодно: обвинения в краже рейхсмарок, ареста, провала, смерти, наконец… Но забрать мальчика, увезти Павлика в Германию, на чужбину, оторвать от семьи?…

– Эрих… - Она с трудом разжала помертвевшие губы. - Эрих…

– Нет-нет, не говорите ничего. Я понимаю, вы взволнованы. Решение мое несколько неожиданно для вас. Понимаю. Но я шел к нему долго. Все обдумал, поверьте. Я привязался к Паулю.

– Но я тоже привязана к Паулю! Я - мать…

– Да. И именно потому, что вы - мать, вы не станете обеднять жизнь сыну, не станете препятствовать его возвышению. А я из него сделаю высокого немца!

Гертруда Иоганновна задыхалась, не находила ответа.

А доктор Доппель принял это за столь естественное материнское волнение. Ведь решается судьба сына. И какая судьба! Кто знает, может быть, придет день, когда не он будет подымать Пауля, а Пауль его. У молодости своя сила, надо только направить ее в нужную сторону твердой рукой.

И потом, если Пауль будет с ним, Гертруда не пошатнется, не предаст. Дело будет процветать.

Доппель снова взглянул на Гертруду печально. Ему было немного жаль ее. Ах, как мы немцы все-таки сентиментальны! Какие у нее белые губы и лицо без кровинки. Ничего, дорогая, через это надо пройти. Так будет лучше.

– Не… не сегодня, - шевельнула она губами.

– Что?… - он засмеялся. - О, нет. У вас еще будет время подготовить Пауля к отъезду. Представляю, как мальчик будет рад, горд и счастлив! Мне хотелось бы, Гертруда, чтобы днями, когда вам будет удобнее, Пауль переселился ко мне. Пусть привыкает. Не смею больше вас задерживать, дел, наверно, по горло.

– Да… - она поднялась и двинулась к двери как неживая.

– До свиданья, Гертруда, - сказал Доппель.

Она обернулась. Фигура Доппеля задрожала и стала расплываться. "Сейчас я расплачусь. Нельзя. Нельзя".

– До свиданья.

Гертруда Иоганновна вышла за дверь, прошла через комнату Отто, молча кивнув унтер-офицеру, оказалась в коридоре, сделала несколько шагов и опустилась на деревянную скамейку. Сил больше не было. Слезы потекли сами. Она только старалась не всхлипывать и не потерять сознания, потому что голова внезапно стала тяжелой, под тяжестью ее никло тело, и потребовалось огромное усилие, чтобы удержать его, не дать упасть.

Она посидела так какое-то время. Потом в конце коридора послышались шаги. Она выпрямила спину и стерла ладонью слезы со щек. Шедший мимо офицер остановился.

– Вам плохо?

– Нет. Спасибо. Прошло. - Она заставила себя улыбнуться, поднялась со скамейки и двинулась коридором к лестнице. Стены расползлись в стороны, и коридор казался широким, как поле.

Потом она вышла на улицу. Над городом висело солнце. В трещинах асфальта пробивалась тоненькая бледная травка. А она ничего не видела и шла как слепая.

Хорошо, что мальчиков дома не оказалось. Она села в кресло, не снимая пальто. Ей надо было думать, думать, искать выход.

Такой, с горестным заплаканным лицом и напряженным взглядом припухших глаз, ее и застал Шанце.

– Что вам, Гуго?

– Я зайду потом, фрау Копф.

– Давайте меню…

Она взяла у Шанце листок, взглянула на него, но ничего прочесть не могла.

– Что-нибудь случилось, фрау Копф? - тихо спросил Шанце.

– У меня убили мужа, - сказала она, с ненавистью глядя на серый мундир фельдфебеля.

Он поежился под этим взглядом, опустил глаза, вздохнул.

– Я слышал. - Шанце хотел сказать фрау какие-то очень душевные значительные слова, но понимал, что не имеет на это права, что мужа ее убил кто-то в таком же мундире. Теперь и он в ответе, все они в ответе. За все.

– Простите, Гуго, вы ни при чем, - сказала Гертруда Иоганновна глухо.

– При чем, - ответил он мрачно, и длинный нос его совсем опустился на подбородок. - Я тоже пришел сюда вместе со всеми.

Она взглянула на него странным, напряженным взглядом, словно старалась и не могла понять.

Теперь он увозит мальчика, Пауля.

– Кто?

– Доктор Доппель.

– Увозит? Куда?

– В Германию…

– Не отпускайте! - воскликнул Шанце.

– Вы же знаете эту машину, - сказала Гертруда Иоганновна.

– Пусть Пауль убежит.

– Куда?

– Не знаю. К партизанам, - выпалил Шанце и прикусил язык.

Она усмехнулась.

– Есть еще Петер.

– И Петер с ним.

– А что же будет со мной? - Ей вдруг стало легче от того, что этот глупый хромой повар в мундире фельдфебеля начал строить невероятные, неосуществимые планы.

– И вы бегите, - запальчиво сказал Шанце.

– А что же тогда будет с Фличем? С вами?…

– И мы убежим!

– К партизанам?

– Хоть к черту! Вы думаете, я могу глядеть спокойно на всю эту мерзость? Немцам пора образумиться, фрау Копф. Если мы останемся скотами, мы кончимся как нация. Нельзя жить в угаре, нельзя каждое поколение посылать на смерть. Нельзя жить ненавистью к другим. Чем синеглазая девочка Злата хуже любой Грехтен, фрау? Чем? Мы считаем себя великой нацией. Великое должно быть прекрасным, великодушным, добрым. Зло не может быть великим.

– Гуго, по вам плачет петля.

Шанце повернул голову и посмотрел на нее сбоку, став похожим на птицу.

– Если узнают, о чем я думаю. Но вы ж не донесете.

– Нет, Гуго, не донесу. И бежать мне некуда. Я - немка. Слишком большой узел. Вдруг не развяжешь.

– Большие узлы надо рубить.

– Спасибо за совет. - Не могла ж она ему сказать, что здесь она не случайно, что ей поручено важное дело и дело это нельзя предать никакой ценой. Нет этому делу цены.

Шанце ушел на кухню расстроенный.

Гертруда Иоганновна еще немного посидела не шевелясь, потом поднялась с кресла, сняла пальто, повесила на вешалку. Прошла в спальню, рассмотрела себя в зеркале, припудрилась.

Когда пришли мальчики, она сидела за письменным столом и просматривала какие-то бумаги. Строго спросила:

– Где вы были?

– Ходили к цирку, смотрели собак, - ответил Петр.

– Прошу вас никуда не уходить, не предупредив меня.

– Хорошо, мама, - согласился Павел.

– У нас неприятные новости. Доктор Доппель уезжает и намерен забрать Павла с собой.

– Надолго? - спросил Петр.

– Навсегда.

– Как это навсегда? - удивился Павел.

– Будет воспитывать тебя.

– Ты шутишь!… - воскликнул Павел и хотел засмеяться, но смех застрял в горле, такие у матери были глаза. - Но я не хочу!

– Он не хочет! - повторил Петр.

– И я не хочу, но наши желания для него ничто. Он решил. Положение трудное, мальчики. Я не знаю, как поступить, что предпринять. И посоветоваться не с кем.

– А Флич? - наивно спросил Павел.

– Флич может только посочувствовать. Вот что, мальчики, прежде всего Доппель и вообще никто не должен догадаться, что Павел не хочет уезжать. Наоборот. Сейчас ты, Павел, пойдешь к Доппелю и поблагодаришь его. Да повеселей! Скажи, что это твоя мечта. А на днях переберешься жить к нему.

– Я не смогу, мама…

– Сможешь, - сказала Гертруда Иоганновна мягко. - Ты сможешь. Ты артист, сын артистов. Главное, не терять кураж.

Киндер сидел посередине комнаты и тревожно смотрел то на одного, то на другого. Он не понимал, о чем речь, но общая тревога передалась ему. Казалось, сам воздух в комнате сгущается и дрожит.

Павел погладил Киндера, шерсть на собачьей холке стояла дыбом.

– Хорошо, мама. Я пойду. Сейчас?…

– Иди сейчас.

– Возьму Киндера?

– Возьми.

Павел надел пальто.

– Идем, Киня.

– Будь очень внимательным, Павка, - сказала Гертруда Иоганновна.

Павел улыбнулся, хорошо, что мама назвала его Павкой.

Внизу, у входной двери, он встретил штурмбанфюрера Гравеса и посмотрел ему в глаза так смело и открыто, что тот удивился.

– Ты что?

– Я - Пауль, - информировал он Гравеса. - Я еду в Германию. Меня берет с собой доктор Доппель. Я буду учиться в Берлине!

– Вот как? - штурмбанфюрер был озадачен.

И тогда Павел сказал очень важным значительным голосом:

– Я тоже стану штурмбанфюрером, а может быть, и бригаденфюрером. Хайль Гитлер!

Павел вышел на улицу и зашагал к комендатуре. Рядом бежал Киндер.

Несколько рассерженный штурмбанфюрер Гравес, - как это он узнает новости последним! - прямо от портье позвонил Доппелю.

– Здравствуйте, доктор. Вы собираетесь в Германию?

– Да. Меня, видимо, переведут на юг. Вы ведь знаете, там вот-вот начнется.

– И берете с собой Пауля?

– А вы как всегда все знаете? Мальчишка не хочет расставаться с мамой? - жестко спросил Доппель.

– Наоборот. Он в телячьем восторге. Заявил мне, что будет бригаденфюрером.

– Прекрасно. Благодарю за информацию.

– И Гертруда отпускает его?

– Гертруда - немка до мозга костей. Я это всегда утверждал! - не без гордости ответил Доппель.

Через два дня Павел переселился. В огромной квартире, где до войны, наверно, размещалось несколько семей, он оставался один. Ему выделили комнату, поставили туда солдатскую койку, застеленную колючим солдатским одеялом, большой платяной шкаф с резными дверцами, секретер из красного дерева с перламутровой инкрустацией. Передняя стенка его опускалась, открывая множество ящиков и ящичков, хранивших слабый запах духов. Видимо, секретер раньше принадлежал женщине. Возле стояло затейливое неудобное кресло с деревянными завитушками. Над секретером висел портрет Гитлера.

Павлу комната не нравилась, она была чужой: ни брата, ни мамы, ни Киндера!

Шкаф стоял пустым, вещи Павел так и не вытащил из старого чемодана.

Доктор Доппель дал ему несколько книг на немецком языке и грамматику. Они лежали на подоконнике. Толик отдал "Отверженных" Гюго и "Железный поток" Серафимовича. Толиковы книжки Павел прятал в одном из ящиков секретера.

Двери комнаты выходили в коридор, как все двери в квартире, а коридор упирался в большую мрачную кухню.

По утрам дважды в неделю приходила крупная круглолицая женщина убирать квартиру. Звали ее Олена.

Убирала она неторопливо. Руки у нее были полными, белыми, пальцы наманикюрены. Плотные круглые щеки подрумянены, губы ярко накрашены. Она заговаривала с Павлом о том о сем грудным, каким-то воркующим голосом, рассказывала городские новости и ругала немцев и их новый порядок. Иногда расспрашивала про доктора Доппеля.

Павел разговора не поддерживал. Все следят друг за другом. Однажды он даже пригрозил, что расскажет доктору про ее разговорчики.

Олена обиженно поджала губы и заявила, что больше не произнесет ни слова, раз он такой. Она-то думала, что он артист советского цирка, а он немецкий прихвостень!

– Я не прихвостень. Я - немец! - ответил Павел гордо. Он понимал, что каждое его слово будет передано или штурмбанфюреру, или коменданту, или доктору Доппелю. А может, и еще кому.

После ухода Олены он начинал слоняться по комнатам. Делать было решительно нечего. Немецкая грамматика осточертела. Читать не хотелось. Пробовал играть в шахматы с самим собой - скучно!

Он садился в гостиной около телефона, долго рассматривал трубку. Телефонные разговоры тоже могут подслушивать. Потом звонил своим. Если у телефона оказывался Петр, Павел произносил голосом доктора Доппеля:

– Доброе утро, Петер. Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?

– Спасибо, господин доктор, вы очень добры, - сладким голосом отвечал Петр.

– Твой брат не звонил?

– Нет, господин доктор. По утрам он зубрит грамматику.

– Похвально, - удовлетворенно произносил Павел голосом доктора Доппеля и спрашивал: - Мама дома?

– Она где-то в гостинице. Ее позвать?

– Спасибо, не надо, мой мальчик, я разыщу ее сам.

– Хорошо, господин доктор, - соглашался Петр.

Павел клал трубку и улыбался. Ни разу Петр не узнал его. Очень хотелось крикнуть:

– Петька, дуралей, это же я!…

Но если открыться, другой раз не позвонишь, сразу узнает.

Он мог бы поговорить и голосом коменданта, и голосом Флича, и как Пантелей Романович, даже маминым голосом. Он мог лаять, как Киндер, и мяукать, и свистеть по-птичьи. Он любил прислушиваться и подражать.

Ах, как скучно сидеть одному в огромной чужой квартире!

Доктор Доппель собрал чемоданы. Упаковано все, кроме кактусов. Кактусам надо дышать, а отъезд пока откладывается. Берлин требует рабочую силу.

Биржа труда не может удовлетворить даже местные потребности. От добровольной мобилизации жители уклоняются: прячутся, уходят в леса, притворяются больными. Придется прибегнуть к древнему способу. Когда-то отлавливали и вывозили рабов. Отловим и вывезем. Победителей не судят.

Облава началась днем. Эсэсовцы перекрыли улицы. Солдаты с собаками и полицаи обходили дома, стучали во все двери, выгоняли жителей из квартир. Тут же фильтровали: стариков и старух отпускали, а пригодных для работы мелкими партиями уводили на станцию, сгоняли за колючую проволоку на товарном дворе.

Крик стоял на улицах. Плакали дети. Люди предъявляли документы, что-то доказывали. На них науськивали собак, гнали прикладами.

У оккупантов остекленели глаза. "Шнеллер! Шнеллер!" Приказано брать всех. Там разберутся.

Попал в облаву и Толик. Он шел к Пантелею Романовичу, когда эсэсовцы перекрыли улицы. Почуяв неладное, Толик юркнул в ближайшую парадную, побежал вверх по щербатой лестнице, добрался до последнего этажа, попытался укрыться на чердаке, но деревянная, обитая железом дверь, ведущая на чердак, оказалась на запоре. Он ударил по ней несколько раз ногой - безрезультатно. Внизу послышались голоса, стук, треск, собачий лай.

Толик сел на ступеньку и затих. Может, пронесет?

Солдатские сапоги топали все ближе и ближе. Толик поджал под себя ноги, свернулся клубком.

Может быть, и пронесло бы, да овчарка учуяла его, зарычала, натянула поводок.

– Ну чего ты, глупая, - тихо сказал Толик.

Рядом с овчаркой появились сапоги, решительные пальцы ухватили ворот пальто.

– Руссише швайн! Шнелль!

Куда денешься? Он спустился вниз, вышел на улицу, двинулся рядом с незнакомой плачущей девушкой. Впереди и позади шли люди, спотыкаясь на ровном асфальте, не понимая, куда и зачем их гонят. А по бокам скалились крепкими клыками овчарки и лениво покрикивали солдаты.

Толик шел и озирался по сторонам: как бы дать знать друзьям, что он попал в облаву? Но панели были пусты, окна домов наглухо закрыты. Внезапно он увидел знакомую фигуру, тощую, нескладно-длинную в серо-зеленой шинели. Да это же Шанце, повар!…

– Господин Шанце!… Господин повар! - закричал Толик и замахал обеими руками, чтобы привлечь внимание немца.

Шанце завертел птичьей головой с длинным носом.

– Это я… Я здесь!… Скажите нашим… Злате… - он совсем забыл, что повар не понимает по-русски.

Шанце заметил Толика, шагнул к краю панели, но солдат с собакой жестом велел отойти.

– Заген зи Злате!… Гут?… - крикнул Толик, оборачиваясь.

Девушка, шедшая рядом, посмотрела на него неприязненно и отстранилась.

– Это повар, - сказал Толик.

На станции за колючей проволокой в несколько рядов собралась большая притихшая толпа. Кто-то сказал, что всех расстреляют как заложников. Кто-то, что отправят в лагерь. У обмотанных той же новенькой проволокой ворот стояли часовые, ефрейтор подсчитывал пригоняемых людей по головам, как скот.

Толик устроился поближе к воротам. А вдруг Шанце понял его и скажет Злате, тогда его непременно постараются выручить.

Но Шанце ничего не мог сказать Злате, потому что девочки не было, она приходила к трем часам. Он закрылся в своей каморке, достал из шкафчика бутылку самогона и стакан, собрался было выпить, да раздумал. Нужно держать голову трезвой и соображать. Раз людей согнали на станцию, - значит, их собираются куда-то везти. Куда?

Шанце вышел на кухню, сердито погремел крышками котлов, обругал поварих и, надев шинель, захромал на улицу.

Возле входа в гостиницу стояло несколько офицеров, рассматривая группы жителей, которых вели по улице. Шанце остановился возле с безразличным видом.

– У доктора Доппеля размах, - сказал один из офицеров. - Эдак он вывезет в Германию весь город.

– Это было бы неплохо. Только зачем он увозит девушек? - подхватил другой.

И все засмеялись.

"Вот оно что", - нахмурился Шанце. Он и раньше слышал, что русских вывозят в Германию и там распределяют на работы. Но был уверен, что русские едут добровольно, чтобы заработать. Как плохо он знает своих соотечественников!

Он вернулся к себе и, не снимая шинели, поднялся на второй этаж к фрау Копф.

Гертруда Иоганновна стояла у окна и смотрела на улицу. Мимо проводили людей. Куда? Зачем?

– Что вам, Гуго?

– Их ведут на станцию. Повезут в Германию.

– Откуда вы знаете?

– Слышал. Это доктор Доппель. И того мальчика забрали, который с дедом варит самогон.

– Толика? - спросил Петр, появившийся из спальни.

– И когда их отправляют?

Шанце пожал плечами, этого он не знал. Гертруда Иоганновна все глядела в окно.

– Мама, они забрали Толика, - сказал Петр.

– Помолчи. - У нее разболелась голова. Каждый раз, когда возникали трудности, у нее начинала болеть голова, очевидно от нервного напряжения.

Она решила позвонить Доппелю, узнать, нет ли среди отправляемых поваров или артистов, так нужных ей. Прекрасный предлог. Но Отто сказал, что доктор на вокзале и вернется не скоро. Тогда Гертруда Иоганновна объяснила ему, по какому поводу она звонит, и спросила, когда отправят эшелон, успеет ли она решить с доктором свои вопросы.

– Думаю, успеете. Вряд ли эшелон отправят раньше завтрашнего утра. Еще предстоит сортировка, - пояснил Отто.

– Петер, - положив трубку и немного помолчав, сказала Гертруда Иоганновна по-русски. - Быстро иди к Флишу. Возьми пропуска, на улице говори только по-немецки… Пусть Флиш поторопится к мастеру. Пусть скажет: эшелон отправят завтра. Возможно утром. В Германию.

– Хорошо, мама. А как же Толик?

– Твой Толик тоже не уедет раньше завтра. Иди. - Когда Петр ушел, она повернулась к Шанце. - Спасибо, Гуго. Жаль, что мы ничего не можем сделать для этих несчастных, - она кивнула на окно.

Шанце стоял мрачный, нос свисал на подбородок.

– Надо всеми силами приближать конец фашизму. Это, как угар, как отрава. Разве мы, немцы, такие? - спросил он с болью.

Гертруда Иоганновна взглянула на него внимательно, но ничего не ответила. Не имела права.

Шанце пошел на станцию. Всех он не может выручать из беды, но для знакомого мальчишки сделает все, тем более что тот обратился к нему на улице, значит, считает за человека.

– Ефрейтор, - строго сказал он подойдя к колючим воротам. - Как ваше имя?

– Ефрейтор Кляйнфингер, господин фельдфебель.

– Я фельдфебель Гуго Шанце, главный повар ресторана в гостинице. Вы представляете себе, что такое главный повар? Шнапс, закуски, веселая жизнь! - многозначительно произнес Шанце, шевельнул кончиком носа и неожиданно громко позвал: - Тольик!

По ту сторону ворот появился мальчишка.

– Это мой мальчик. - сказал Шанце. - Он варит самогон!

Кляйнфингер все понял.

– Ничего не сделать, господин фельдфебель, с меня спросят поголовье, - он показал тетрадочку, куда записывал количество пригнанных людей. - Если не хватит, я буду отвечать. Простите, господин фельдфебель. Один, два, три, четыре… - начал он считать вновь прибывших. - Двадцать восемь.

– Двадцать семь, - поправил Шанце.

– Двадцать восемь. Я не мог ошибиться.

– Ефрейтор Кляйнфингер, вы просто утомились на этом ответственном посту. Я пришлю вам подкрепление, которое прочищает мозги.

– Ну, конечно двадцать семь, господин фельдфебель!

Шанце поманил Толика пальцем.

– А этого отдадите мне. Сумма сойдется.

Кляйнфингер воровато огляделся: нет ли рядом офицера, и махнул рукой:

– Чего не сделаешь для хорошего человека!

Шанце схватил Толика за шиворот, выволок из-за проволоки и так повел по улице, держа за воротник и приговаривая:

– Я тебе побегаю от работы. Я тебя посажу на цепь, как собаку! Жрать не дам неделю!

Голова Толика моталась из стороны в сторону, он не понимал ни слова из того, что бормотал Шанце, он только понимал, что повар каким-то способом выручил его, вытащил из-за колючей проволоки.


7

Вечером, как обычно перед началом представления, Гертруда Иоганновна вышла в зал. Зал был полон. Офицеры прибывали из госпиталей, являлись в здание бывшей седьмой школы, на какое-то время поселялись в гостинице, получали назначение и уезжали. Последний месяц уезжали главным образом на юг. Гертруда Иоганновна обратила на это внимание и сообщила в лес.

Возле столика штурмбанфюрера Гравеса собралось несколько офицеров. Они громко смеялись. И зубы штурмбанфюрера обнажены в улыбке. Видимо, кто-то рассказывал что-то забавное. Один из офицеров наклонился, она увидела рассказчика и сердце ее на мгновение остановилось, а потом застучало, как после быстрого бега. За столом штурмбанфюрера сидел обер-лейтенант Фридрих фон Ленц.

Чтобы не выдать внезапного волнения, она отвернулась и пошла мимо столиков по другому проходу. Фон Ленц, фон Ленц здесь!

Потом она услышала голос Гравеса.

– Фрау Гертруда, - он подошел к ней. - Почему вы проходите наш столик стороной?

– У вас так весело, подозреваю, что речь идет о том, что не для моих ушей, - улыбнулась она.

– О нет, это ваш старый друг рассказывает парижские новости.

– Мой старый друг? - удивилась Гертруда Иоганновна.

– Да. Обер-лейтенант фон Ленц.

Гертруда Иоганновна недоуменно подняла тонкие брови.

– О, женщины, женщины! А он-то дарил вам цветы, - засмеялся Гравес.

Он подвел Гертруду Иоганновну к столику, но она уже овладела собой, улыбнулась:

– Вот кто к нам пожаловал. Вас еще не подстрелили русские, господин фон Ленц?

Обер-лейтенант поднялся, широкая ответная улыбка осветила его лицо.

– Хорошенький вопросик!

– У меня подавляющее большинство жильцов меченые. Шрамы - знаки храбрости!

Офицеры одобрительно закивали.

– У меня шрам на сердце, фрау Гертруда, - сказал фон Ленц. - И, увы, неизгладимый. А остальные шрамы впереди, ведь я еду на фронт! - Он достал из кармана мундира маленькую коробочку. - Это я вез вам, фрау Гертруда. Прямо из Парижа. "Коти".

– Спасибо, господин обер-лейтенант, но не знаю, чем заслужила, - она посмотрела на штурмбанфюрера.

Гравес улыбался.

– Красотой! - патетически произнес фон Ленц.

Гравес хлопнул в ладоши:

– Браво, фон Ленц! Истинный рыцарь.

Она взяла из рук обер-лейтенанта коробочку, достала оттуда маленький синий флакончик, понюхала возле пробки.

– Фрау Копф, у меня завтра пустой день, не согласитесь ли вы прогуляться за город? У меня "оппель-капитан".

– А как же партизаны?

– О, полковник фон Альтенграбов и штурмбанфюрер отогнали их так далеко, что вряд ли они будут помехой.

– Не знаю, господин обер-лейтенант, у меня так много дел…

– Ерунда, Гертруда, составьте компанию фон Ленцу, - улыбнулся Гравес. - А мы все будем завидовать счастливчику.

– Так я вызову машину, скажем, на десять утра, - настойчиво сказал фон Ленц.

– Хорошо. Но мне хотелось бы взять на прогулку моих мальчиков.

– Бедняга обер-лейтенант! - воскликнул кто-то из офицеров.

И все засмеялись.

– Что поделать, - вздохнул фон Ленц. - В нашем роду не принято отказывать дамам.

На следующее утро, ровно в десять, Фридрих фон Ленц постучал в номер фрау Копф. Она ждала. Рядом стояли Петр и Павел. Киндер насторожился и сердито тявкнул.

Они спустились вниз, сели в машину. Гертруда Иоганновна с сыновьями и Киндер сзади, фон Ленц рядом с шофером, молчаливым обер-ефрейтором с сумрачным, настороженным лицом.

– Поехали, Вилли.

Машина быстро проехала под шлагбаумом на мосту. Побежали навстречу темно-зеленые ели вперемежку с белыми березами. Светлела молодая радостная листва. Легкие тени пересекали дорогу. Потом промелькнула разоренная пустая деревня, нераспаханные поля. Шоссе было пустынным, только однажды навстречу прогрохотал одинокий танк, будто заблудившийся в лесу огромный жук.

Можно подумать, что обер-лейтенант знал дорогу, все время он презабавно рассказывал о Париже, хвалил французское вино, вспоминал лошадей в своем имении, куда он так и не успел заехать. А внезапно велел свернуть в лес. Проехали тряской дорогой несколько километров, и машина остановилась.

Рядом текла речка, наверно та же, что течет в городе. Только здесь она была уже и спокойнее, берега желтели одуванчиками.

Фон Ленц помог Гертруде Иоганновне выйти из машины, мальчики побежали к речке. Киндер весело лаял.

– Прогуляемся? - пригласил фон Ленц.

Гертруда Иоганновна кивнула.

– Вилли, присмотрите за мальчиками. Мальчики, мы с вашей мамой пройдемся по берегу, с вашего разрешения, конечно.

– Эх, удочек нет! - воскликнул Павел.

– Есть, - обронил мрачный Вилли. - Господин обер-лейтенант тоже любитель. Только надо срезать удилища.

Фон Ленц и Гертруда Иоганновна молча пошли по берегу. Журчала вода на повороте, обтекая иву. Рядом стеной стоял лес. Мальчики и Вилли скрылись за стволами, потом затих собачий лай, а они все шли молча дальше и дальше. Наконец фон Ленц остановился, дружески взял руки Гертруды Иоганновны в свои, сказал по-русски:

– Ну, здравствуйте, Гертруда Иоганновна.

– Здравствуйте… - Она запнулась, не зная, как его назвать. - Здравствуйте, товарищ Ленц.

Он осмотрелся, снял мундир, постелил на берегу.

– Присядем. Рассказывайте, как живете, какие новости?

Она стала рассказывать ему о новом коменданте, о гибели Мимозы, о налете на лес. О том, как она послала Флича на связь, не было другого выхода. О том, что сегодня увозят жителей силой в Германию, что доктор Доппель отнимает у нее Павла. И о том, как Шанце, спасая девочку, случайно убил адъютанта. Шанце - хороший человек, ведь не все же немцы фашисты!

Фон Ленц слушал внимательно, не перебивая.

И наконец она рассказала ему о своем горе, о гибели Ивана. Достала из сумочки длинный серый конверт, протянула его фон Ленцу.

Тот прочел внимательно газетную вырезку, усмехнулся.

– Я знаю о вашем муже. Партизаны наводили справки. В Москве. Вы только не волнуйтесь, Гертруда Иоганновна. Эта заметка - липа. Ваш муж жив.

– Жив? - Она обмерла, берег начал медленно растворяться и ползти.

– Ну что вы, Гертруда Иоганновна, - мягко сказал фон Ленц. - Вы его смерть перенесли, а теперь… Указ правильный. Герой ваш муж. Только одно слово и допечатали - "посмертно".

Она заплакала, уткнув лицо в ладони. Он не мешал ей, пусть выплачется.

Наконец Гертруда Иоганновна воскликнула:

– Ах, какой подлец! Какой подлец!

– Они подделали вырезку, чтобы лишить вас надежды. Но вы с ним квиты. Если бы Доппель знал, сколько вы сделали для него, он бы разорвал вас на части! - фон Ленц засмеялся.

– Боже мой, - прошептала она, - Иван жив! Какое счастье!

– Только, пожалуйста, не делитесь им ни с кем. Даже с сыновьями. Все должно оставаться как есть. Скоро они сами узнают.

Рядом раздался всплеск. Гертруда Иоганновна вздрогнула от неожиданности, быстро утерла слезы и прижалась к обер-лейтенанту.

– Воркуете, голубки, - произнес мужской голос, и из-за прибрежных кустов выскользнула странная лодка из двух долбленых бревен с набитыми поперек досками. На досках сидели двое мужчин, третий, молодой, орудовал веслом на корме.

Мужчины спрыгнули на берег. Бородатый был незнакомым, в другом Гертруда Иоганновна узнала Алексея Павловича.

– Здравствуйте, Гертруда Иоганновна, - сказал Алексей Павлович, протягивая ей руку, видно было, что он рад встрече. - Знакомьтесь, товарищ командир, это и есть товарищ Лужина.

Бородатый улыбнулся.

– Как же, видел в цирке. Здравствуйте, товарищ Лужина. - Он долго держал ее ладонь в своей, не отпускал, рассматривал с удовольствием ее лицо со следами слез, тоненькую фигуру. - А почему слезы? Случилось что? - спросил он участливо.

– Муж нашелся, - улыбнулась в ответ Гертруда Иоганновна.

– Знаю. Нашелся, не потерялся, - бородатый рассмеялся весело. - Давайте знакомиться поближе. А то воюем вместе, а ни разу не поговорили. "Дядя Вася".

– Тот самый? Командир отряда?

– Бригады. Войска у нас прибавилось. Спасибо вам, Гертруда Иоганновна, за своевременное предупреждение. Успели мы уйти.

– Да, знаю. Полковник фон Альтенграбов был ошень сердит.

– Да ну! - "Дядя Вася" захохотал. - Сердит, значит. Славно! Спасибо, дорогой наш товарищ. И мальчишкам вашим спасибо. Я и в Москве о вас доложил. Правительство наградило вас орденом Красной Звезды. От имени командования поздравляю. Ну конечно, указ не печатали. Сами понимаете.

– Меня… Орденом… Майн гот! - Гертруда Иоганновна не хотела плакать, но слезы сами потекли из глаз.

– А по-моему, в речке достаточно воды, - снова улыбнулся "дядя Вася". - Все. К делу. - Он повернулся к фон Ленцу. - Успели рассказать?

– Нет.

– Сядем. Докладывайте.

– В городе намечается большое совещание. Кто-то прилетает из Берлина. Собирают представителей гебитскомиссариатов, городских комиссариатов, службы безопасности, полиции безопасности. Вероятно, еще кого-то. На юге фашисты взяли Харьков, вышли на Северный Кавказ. Там идут очень тяжелые бои. Наши войска вынуждены отходить. Немцев это взбодрило, активизировало. Вот такие дела, - сказал фон Ленц.

– Есть решение обкома партии и нам подготовиться к совещанию. Взорвать их к чертовой матери! Простите, - сказал в сердцах "дядя Вася". - А объектом выбрали ваш ресторан.

– Доктор Доппель будет на этот совещаний? - спросила Гертруда Иоганновна.

– Вероятнее всего, - сказал Алексей Павлович.

– Первую бомбу кладите на его стол.

Фон Ленц засмеялся.

– С удовольствием. Но до бомбы еще далеко. Еще предстоит много опасной работы.

– Что я должна делать?

– В городе будет опытный подрывник, - сказал Алексей Павлович. - Хорошо бы его устроить на работу в гостиницу. Ну там, кухонным рабочим, швейцаром…

– Трудно. Всех людей проверяет сам штурмбанфюрер Гравес.

– Плохо, - помрачнел "дядя Вася".

Гертруда Иоганновна подумала немного.

– Он водопровод понимает? В канализация?

– Разберется.

– Тогда надо устраивать его в мастерскую к Захаренок. Штурмбанфюрер ошень любит Захаренок. Он чинил ему часы. Мы сделаем, как это… поломка…

– Аварию, - подсказал Алексей Павлович.

– Вот-вот… Аварию. И я посылаю за мастер Захаренок. А он посылает этот шеловек.

– Лейтенант Каруселин. Он у вас цирк строил.

– О-о… Каруселин!… Жив?

– Разумеется, вы его увидите в первый раз, - предупредил Алексей Павлович.

– Разумеется. Что надо еще делать?

– Как-то доставить взрывчатку, - сказал "дядя Вася", - и схоронить ее.

– Схоронить?

– Спрятать, - пояснил Алексей Павлович.

– Понимаю. Это можно у фельдфебель Шанце. Как картошка, как макароны.

– Не опасно?

– Нет. Гуго Шанце я верю. И туда не заглядывают люди Гравеса. Ключ только у Шанце. Он принимает продукты и выдавает на кухню.

Мужчины переглянулись. Фон Ленц кивнул.

– Хорошо, рискнем, - сказал "дядя Вася" и спросил: - А откуда вы привозите продукты?

– Из разных мест. Из немецких складов. И прямо со станции, когда приходит вагон.

– На станции у нас есть люди, - сказал Алексей Павлович. - Упакуют взрывчатку на манер продуктов.

– Риск, конечно, велик. Ну, да без риска ни одно дело не обходится, - "дядя Вася" вздохнул. - - Каруселин определит и подготовит места для зарядов. Надо так ахнуть, чтоб в Берлине слышно было!

– А как же Шанце? Злата? Малтшики? Ведь это ошень опасно - взрыв. Потом есть Флиш, дьякон Федорович, это хорошие люди.

– Всех придется увести в последний момент. В лес.

– А кто же останется здесь? Работать? - спросила Гертруда Иоганновна.

– Найдутся люди. И вам у нас дело найдется. Впрочем, не будем загадывать прежде времени. Как скажет Москва. Еще раз спасибо вам за все, товарищ Лужина. И за сыновей ваших. Прекрасные растут парни.

– В отца! - с гордостью ответила Гертруда Иоганновна.

Они распрощались. "Дядя Вася" и Алексей Павлович забрались на свою странную лодку. Молодой парень на корме оттолкнулся веслом, и лодка исчезла за кустами.

А Фридрих фон Ленц и Гертруда Иоганновна постояли еще немного, прислушиваясь к затухающему плеску.

– Боже мой, сколько всего сразу! - тихо сказала Гертруда Иоганновна, - Откуда только берутся у людей силы, чтобы все это вынести!

– Да-а… Кончается первый год войны. Очень трудно, еще не переломлен хребет у фашизма. Они еще ох сила! Я-то знаю. Я - в их шкуре. Когда мне бывает совсем уж невмоготу, я представляю себе трубачей, как они начищают свои медные трубы.

– Трубы?

– Да. Еще далеко до победы, но она придет в конце концов. Вот зачем трубачи начищают трубы.

– Понимаю, - серьезно откликнулась Гертруда Иоганновна. - Пусть начищают. Это хорошо.

Они двинулись по берегу, а рядом журчала светлая вода, отражая синь неба и зеленую гущу леса. Дышалось легко, будто нет войны, а вечером - представление в цирке. Дублон покорно побежит за Мальвой. Из форганга выйдет нескладный Мимоза и крикнет весело:

– А вот и я!




This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
12/14/2007
ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги