Кураж

Глава 5

На телевидении меня встретили так, будто я был тем, кто в семье Финн называется ДВП – Довольно Важная Персона. Меня принял не последний чиновник, тем самым показав, что обо мне позаботились.

Моя мать прекрасно разбиралась во всех различиях между Особо Важной Персоной и Довольно Важной Персоной и неизменно замечала каждую деталь в поведении чиновников, сопровождавших ее. Ее стремление быть всегда Особо Важной Персоной я чувствовал с самого раннего детства, и, когда я вырос, эта игра немало забавляла меня. И поскольку я долгие годы был СНВП (Совсем Не Важная Персона), то восприятие во мне обострилось. Через вертящуюся стеклянную дверь я вошел в большой вестибюль и спросил девушку, сидевшую за справочным столом, куда мне идти. Она любезно улыбнулась, показывая на стоявший рядом диван – мол, не присяду ли я. Я сел.

– Мистер Финн здесь, Гордон, – сообщила она по телефону.

Через десять секунд плотный молодой человек с веснушками, весь облик которого говорил о преуспеянии, стремительно появился в одном из коридоров.

– Мистер Финн? – радостно воскликнул он, протягивая руку, которая высовывалась из белоснежной с золотыми запонками манжеты.

– Да. – Я встал и пожал руку.

– Рад видеть вас здесь. Я Гордон Килдэйр, помощник продюсера. Морис в студии, улаживает последние детали. Я предлагаю сначала немного выпить и съесть по сэндвичу. – Он повел меня по коридору, и мы вошли в маленькую безликую приемную. На столе стояли бутылки, бокалы и четыре блюда со свежими сэндвичами, выглядевшими весьма аппетитно.

– Что вы будете? – гостеприимно спросил он, и его рука потянулась к бутылкам.

– Спасибо, ничего.

– Тогда, возможно, потом. – Он налил немного виски, добавил содовой, поднял бокал и, улыбаясь, проговорил: – Удачи вам. Вы первый раз на телевидении?

Я кивнул.

– Самое важное быть естественным. – Он выбрал сэндвич с лососиной и принялся жевать.

Двери открылись, и вошли еще двое мужчин. Они представились как Дан такой-то и Пол такой-то. Они были одеты чуть менее тщательно, чем Гордон Килдэйр, которому явно уступали по значению. Они тоже взяли по сэндвичу, наполнили бокалы виски с содовой, пожелали мне удачи и посоветовали быть естественным.

Затем стремительно вошел Морис Кемп-Лоур в сопровождении пары помощников в спортивных куртках.

– Привет, старина! – воскликнул он и тепло пожал мне руку. – Рад видеть вас здесь вовремя. Гордон позаботился о вас? Все в порядке? Как насчет того, чтобы выпить?

– Сейчас не стоит, – отказался я.

– О? Ну хорошо. Может, потом? Вы получили лист с вопросами, вам все ясно?

Я кивнул.

Помощники Кемп-Лоура принялись за еду. Меня вдруг осенило, что закуска, предназначенная для участников передач, вероятно, заменяет им ужин.

Раздался телефонный звонок. Гордон поднял трубку, выслушал и кратко сообщил своему шефу:

– Он здесь, Морис.

Кемп-Лоур вышел первым, за ним последовали Гордон и то ли Дан, то ли Пол, они выглядели почти одинаково. Им предстояла более важная встреча Я улыбнулся, подумав, что бы сказала моя мать.

Я лениво размышлял, кто бы мог быть другой гость и знаю ли я его. На пороге появилась почтительная спина Кемп-Лоура, который держал дверь, чтобы гость вошел первым. Вперед двинулись живот и очки. Мистер Джон Боллертон позволил ввести себя в комнату.

Кемп-Лоур представил ему всех своих помощников и добавил:

– Роб Финн, которого вы, наверное, знаете?

Боллертон холодно кивнул в мою сторону, стараясь не встретиться со мной глазами. Очевидно, ему было неприятно, что я видел, как его рвало возле трупа Арта, и, по-видимому, он знал, что я не скрыл этого от других жокеев.

– Думаю, пора идти в студию, – предложил Кемп-Лоур, вопросительно взглянув на Гордона. Тот кивнул.

Проходя мимо стола, я заметил, что на блюдах ничего не осталось, кроме крошек и мятых листьев салата.

В маленькой студии на небольшом, покрытом ковром возвышении стояли три низких кресла и чайный столик.

Кемп-Лоур подвел Боллертона и меня к возвышению.

– Нам надо выглядеть как можно естественнее, – ласково объяснил он. – Будто мы только что вместе пообедали и теперь беседуем за кофе, бренди и сигарами.

Он попросил Боллертона сесть в левое кресло, меня – в правое и сам занял место посредине. Впереди, чуть сбоку, стоял монитор с темным экраном, и полукругом выстроилась батарея камер с направленными в нашу сторону пугающими черными объективами.

Гордон и его помощники проверили свет, поначалу слепивший нас, затем звук. Когда Гордон удостоверился, что все в порядке, он обратился к нам:

– Вам всем нужен грим. Морис, вы, как всегда, справитесь сами? Мистер Боллертон и мистер Финн, я покажу вам, где гримерная, прошу за мной.

Он повел нас в маленькую комнату в другом конце студии, где нас встретили ослепительными улыбками две девушки в ярко-розовых комбинезонах.

– Это не займет много времени, – заверили они, втирая в наши лица темный крем. – Чуть затенить под глазами… вот так. Теперь припудрить… – Они окунули ватные тампоны в пудру, осторожно стряхнули лишнюю. – Вот и все.

Я посмотрел в зеркало. Грим смягчил и сгладил линии лица и неровности кожи. Меня это совсем не заботило.

– Грим нужен для того, чтобы выглядеть естественнее и здоровее, – убеждали нас девушки.

Боллертон нахмурился и пожаловался, что одна из них припудрила ему залысины. Девушка деликатно вставила:

– Иначе они бы чересчур блестели, понимаете? – И она слегка похлопала его по голове ватным тампоном.

Он поймал мой насмешливый взгляд и от ярости побагровел под гримом. Несомненно, он не разделял сочувственные шутки в свой адрес, о чем мне следовало бы знать. Я вздохнул. Оба раза, когда я видел его, он представал в невыгодном свете, и, хотя мне очень не хотелось вызвать его раздражение, казалось, будто я специализируюсь на этом.

Мы вернулись в студию, и Кемп-Лоур жестом показал, чтобы мы заняли свои места в креслах на возвышении.

– Я расскажу вам о порядке передачи. После музыкальной заставки я буду говорить с вами, Джон, о том, что мы обсудили. Потом Роб расскажет о жизни, которую приходится вести жокею. У нас есть несколько кадров, показывающих вас на скачках, мы их используем как иллюстрацию, и как раз тут я планирую начать наше интервью. Вы все увидите на этом экране. – Он показал на монитор. – В последние несколько минут, Джон, у вас есть возможность прокомментировать то, что скажет Роб. В заключение вы оба добавите несколько слов. Увидим, как все пойдет. Итак, самое главное – говорить естественно. Я всегда утверждаю, что слишком много репетиций портят программу, но это значит, что в следующие четверть часа большая доля успеха зависит от вас. Я уверен, что вы оба будете великолепны.

Он закончил речь ободряющей улыбкой, и я действительно чувствовал, как переливается в меня его уверенность.

Голос прокричал:

– Две минуты!

Ослепительно вспыхнули прожекторы. На мгновение монитор показал крупным планом кофейные чашки на столе, затем следующий кадр – мультипликационная картинка, рекламирующая бензин. Зазвучала музыка, мы были в прямом эфире.

Я посмотрел на монитор. На нем без слов шла реклама мыльных хлопьев. В студии царило гробовое молчание. Все ждали. Кемп-Лоур подготовил свою знаменитую улыбку и глядел прямо в темный объектив. На десять секунд улыбка застыла на лице без движения. На мониторе сверхкрупным планом галопировали лошади. Гордон резко бросил руку вниз. На камере перед Кемп-Лоуром зажегся красный глазок, и его приятный, задушевный голос зазвучал в миллионах гостиных.

– Добрый вечер… Сегодня я собираюсь представить вам двух человек. Они оба тесно связаны с национальными скачками, но видят их и говорят о них с противоположных полюсов. Один – мистер Джон Боллертон… – Кемп-Лоур в превосходной степени аттестовал Боллертона, хотя явно перестарался. В Национальном охотничьем комитете сорок девять других членов, включая отца Кемп-Лоура, и все они по крайней мере так же активны и так же преданы конному спорту, как толстый человек, который сейчас наслаждается лестной оценкой комментатора.

Искусно ведомый Кемп-Лоуром, он рассказывал о своих обязанностях распорядителя скачек.

Я наблюдал за ним в монитор и вынужден был признать, что на экране он выглядел солидным, рассудительным, ответственным человеком, чувствующим свою правоту. Агрессивная роговая оправа придавала ему на экране авторитетность, и его обычно мрачное лицо казалось скорее открытым и добродушным. Никто из тех, кто смотрел спектакль Кемп-Лоура, не заподозрил бы, что Боллертон надутый тупица, каким мы его знали по скачкам. И тут я вдруг понял, как телепередачи помогли ему собрать голоса на выборах в Национальный охотничий комитет.

Раньше, чем я ожидал, Кемп-Лоур повернулся ко мне. Я конвульсивно сглотнул. Он улыбался в камеру.

– А теперь, – начал он с видом человека, который готовит другому подарок, – я представлю вам Роба Финна, молодого жокея стипль-чеза, который пока находится на старте спортивной карьеры. Он никогда не побеждал на крупных скачках и не работал ни с одной знаменитой лошадью. Потому-то я и пригласил его сегодня на встречу с вами, чтобы он помог нам чуть-чуть понять, как выглядят попытки проложить себе дорогу в спорте с такой высокой конкуренцией.

Красный глазок зажегся на камере, направленной на меня. Я слабо улыбнулся. Язык прилип к нёбу.

– Сначала, – продолжал он, – мы посмотрим кадры, показывающие Финна в действии. Он в белой кепке, четвертый от конца.

Мы все уставились в монитор. Меня легко было заметить. Кадры показывали одну из первых моих скачек, и они жестоко раскрывали мою неопытность. В течение нескольких секунд, что продолжался фильм, белая кепка отодвинулась на два места назад. Лучшую иллюстрацию к теме жокея-неудачника трудно было бы подобрать.

Кадры исчезли с экрана, и Кемп-Лоур, улыбаясь, заговорил:

– Теперь расскажите нам, как вы начинали и как вы решили стать жокеем.

– Я знал трех фермеров, которые сами тренировали своих лошадей, и я попросил их дать мне шанс испытать себя на скачках.

– И они согласились?

– В конце концов да. – Я мог бы добавить, что пообещал им отдать гонорар и не просить никакого возмещения расходов, но метод, который я использовал для убеждения фермеров, владельцев лошадей, был прямым нарушением правил.

– Обычно, – прокомментировал Кемп-Лоур, поворачиваясь к камере, и красный глазок моментально зажегся на ней, – жокей на скачках начинает или как любитель в стипль-чезе, или как ученик на скачках без препятствий. Но как я понимаю, вы, Роб, не воспользовались ни одним из подобных путей?

– Нет, не воспользовался, – ответил я. – Я начинал слишком старым, чтобы быть учеником, и я не мог быть любителем, потому что, объезжая лошадей, зарабатывал на жизнь.

– Как конюх?

Слова прозвучали в форме вопроса, но интонация ясно показывала: он ждет, что я скажу «да». Между прочим, такое признание в королевстве скачек считалось унизительным.

– Нет, – возразил я.

Он ждал, пока я продолжу, брови у него поднялись и выражали удивление или даже опасение. «Ну, – подумал я, – вы не стали слушать меня, когда я сказал, что едва ли можно меня представить как типичный случай, и, если я отвечаю не так, как вы ожидали, это полностью ваша вина».

– Видите ли, я уезжал на несколько лет из Англии, бродил по свету. Главным образом в Австралии и Южной Америке. Чаще всего я нанимался пастухом. Но год провел в Новом Южном Уэльсе, работая помощником в странствующей труппе родео. Десять секунд на брыкающемся мустанге – это что-нибудь да значит! – усмехнулся я.

– О! – Брови поднялись еще, наступила заметная пауза, прежде чем он сказал: – Как интересно. – Слова прозвучали так, будто именно это он и предполагал. Он продолжал: – Я хотел бы, чтобы у нас было больше времени послушать о ваших приключениях, но я собирался представить зрителям финансовую сторону жизни жокея в вашем положении… Жокея, пытающегося заработать на одной или двух скачках в неделю. Ваш гонорар десять гиней за один раз, не так ли?

Он напирал на самое больное место. Мои финансовые дела выглядели не слишком хорошо: расходы на дорогу, плата служителям, замена экипировки и тому подобное. Выходило, что мой доход в последние два года был меньше, чем я мог бы заработать, например, как водитель почтового фургона, и будущее не обещало мне заметных улучшений. Я почти почувствовал, как у зрителей, глядевших на меня, появилась мысль: какой дурак.

Кемп-Лоур почтительно обратился к Боллертону:

– Джон, какие бы вы хотели сделать комментарии к тому, что мы услышали от Роба?

Злобное удовольствие явно проскользнуло во властолюбивой улыбке Боллертона.

– Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, – заговорил он хриплым голосом, совершенно забыв, что я вообще не жаловался. – Если они плохо выполняют свою работу, почему они рассчитывают, что им будут хорошо платить? Владельцы скаковых лошадей не хотят тратить деньги и лишать своих лошадей шанса, нанимая жокея, которому не доверяют. Я говорю так потому, что знаю, я сам владелец.

– Гм… конечно, – проговорил Кемп-Лоур. – Но ведь каждый жокей должен когда-то начать? И всегда есть довольно много людей, которые никогда не достигнут высшего уровня, но им тоже надо зарабатывать на жизнь и содержать семью.

– Им лучше пойти на фабрику и получать хорошую зарплату, стоя у конвейера, – грубовато пошутил Боллертон, но слова его звучали вполне благоразумно. – Если они не могут примириться с фактом, что они неудачники, и не плакаться, как они бедны, тогда им надо вообще оставить скачки. Но немногие бросили скачки, – добавил он с недоброй усмешкой, – потому что им нравится носить яркую шелковую форму. Когда они проходят, люди оглядываются на них, и это льстит их мелкому самолюбию.

Где-то в глубине студии пронесся вздох после такого неджентльменского удара ниже пояса, и уголком глаза я заметил, что на камере, направленной на меня, зажглось красное пятнышко. Какое выражение на моем лице схватила камера в первый момент, я не знаю, но я расплылся в улыбке, обращенной к мистеру Боллертону, в такой нежной, одобрительной и прощающей, что она заставила слегка улыбнуться даже его. Мне не так трудно было улыбаться, потому что я знал: яркая шелковая форма скорее стесняла меня, чем доставляла удовольствие.

Кемп-Лоур повернулся ко мне:

– И что вы скажете на это, Роб?

Я заговорил искренне и страстно:

– Дайте мне лошадь и возможность участвовать на ней в скачках, и мне совершенно все равно, шелковая форма на мне или… или… пижама. Мне совершенно все равно, есть зрители или нет. Мне совершенно все равно, заработаю ли я много денег, или сломаю себе шею, или буду голодать, чтобы сбросить вес. Меня интересуют только скачки… скачки и победа, если я смогу.

Наступило короткое молчание.

– Мне трудно это объяснить, – добавил я.

Они оба уставились на меня. Джон Боллертон выглядел так, будто раздавленная оса ожила и ужалила его, и прежняя враждебность перешла в явную озлобленность. А Кемп-Лоур? Выражение его лица я вообще не мог понять. Прошло несколько секунд, прежде чем он спокойно повернулся к камере и знакомая улыбка опять проскользнула на свое место, но я ощутил, как что-то важное зреет в них обоих, и испытал странное беспокойство, не имея ни малейшего понятия, что это такое.

Кемп-Лоур начал обычный обзор скачек следующей недели и быстро закончил программу традиционными словами:

– До встречи в пятницу в это же время…

Изображение на мониторе пропало вместе с улыбкой Кемп-Лоура и сменилось рекламой мыла.

Гордон, сияя, шагнул вперед:

– Очень хорошая программа. Все прошло прекрасно. Именно то, что они любят. Острый спор. Прекрасно, прекрасно, мистер Боллертон, мистер Финн. Великолепно. – Он пожал нам обоим руки.

Кемп-Лоур стоял, потягиваясь и улыбаясь.

– Прекрасно, Джон. Прекрасно, Роб. – Он нагнулся, взял бокал бренди и протянул мне. – Выпейте, – сказал он, – вы заслужили. – Он тепло улыбался, расслабившись и сбросив напряжение.

Я улыбался в ответ и пил бренди, все время думая о том, как искусен он в своем деле. Побудив Боллертона подколоть меня, он выудил крик души, который услышали несколько миллионов чужих людей, хотя я никогда бы не признался в этом даже самому близкому другу.

Несмотря на поздравления, щедро, хотя и незаслуженно обрушившиеся на Боллертона и на меня, я испытывал больше опасений, чем перед началом передачи. Почему – я так и не мог понять.