Куриловы острова

ГЛАВА ПЕРВАЯ,из которой мы узнаем, как на земном шаре исчезают острова

За день до Нового года на школьном дворе, так же как и в самом обширном зале школы, появилась высокая пушистая елка. Под елкой поселились дед Мороз со своей внучкой Снегурочкой, расселась целая стая зайцев, в зелени ветвей замаскировались лисицы — словом, сделано было все как полагается. На ветках покачивались разноцветные игрушки, вечером загорелись яркие огни. Замечательно красивой была елка.

И все-таки выглядела она как-то не совсем естественно.

Наступила пора метелей и вьюг, а снега не было и в помине. С усов деда Мороза капало, а Снегурка, будто в сказке, таяла и никак не могла растаять. Зайцы от дождя разбухли, а лисы из рыжих, сделались черно-бурыми.

Минувшая осень была необычной. Каким непостоянным было лето, такой же несуразной выдалась и осень. Все лето до самого августа, чуть не ежедневно лил дождь — вот уж помучились колхозники с сеном и силосом. В августе, правда, дней на десять распогодилось, природа вроде бы смилостивилась над людьми — убирайте, мол, поскорее, не мешкайте. Кто поспешил, не поверил в устойчивую солнечную погоду, тот выгадал, а кто успокоился — будет, мол, время, успеем, уж тому пришлось потом в затылке поскрести. С середины августа дожди стали снова лить через день и земля до того пропиталась влагой, что лежала, как говорится, и сыта и пьяна, зеленея озимыми всходами, дожидаясь осени.

Осень не заставила себя долго ждать. Она нависла над землей едкими непроглядными туманами, ежедневно кропила надоедливым мелким дождем. Дороги раскисли, поля почернели, деревья приуныли и, будто жалуясь на кого-то, плакали мелкими холодными каплями. Неделями напролет стояло ненастье, веяло холодом, только раз или два за всю осень землю украсили белые заморозки, но и они были так слабы, что даже грязь не затвердела.

Моросил дождь, но школьники все равно высыпали на улицу.

Миколка был с ними. Он сильно переменился после того, как ранней осенью собрался было бежать из интерната. Заметно подрос, повеселел, на мир глядел теперь спокойно, уверенно.

На заседании школьного совета, где развенчали Конопельского, Миколку выбрали старостой спальни. Он и сам не заметил, как все это получилось. Едва только «разжаловали» Конопельского, сразу же встал вопрос: кому быть старостой. Тут все закричали: «Северинова старостой!..»

Но Андрей не принял этого высокого поста. Он настойчиво рекомендовал выбрать Миколку Курилу. Помолчали, подумали — и согласились.

Хотели тогда же выселить из спальни Конопельского с Масловым. Зюзин с Трояцким сразу, как только почувствовали, что у главаря почва уходит из-под ног, поспешили обвинить Валентина во всех тех грехах, в которых сами ему помогали. Даже Маслов и тот было перепугался. Он начал бубнить: мол, и не такие люди, как он, ошибаются... Один Конопельский ни о чем не просил и не признавал никаких ошибок. Только когда все сообща прижали его к стенке и потребовали ответа, он процедил сквозь зубы:

— Мне казалось, что нашим порядком все довольны. Случалось, шутили... Неужели и пошутить нельзя?

Андрей, вопреки ожиданиям, выступил в защиту Конопельского. Никуда, мол, переводить никого не следует, исключать из школы тем более, коллектив сам с ними справится. Сами допустили ошибку, сами и исправим. С ним все согласились. Даже Леонид Максимович. Правда, директор сделал свои выводы: воспитателем восьмого стала Марина Ивановна. Лукию Авдеевну отстранили. Никто не жалел о ней.

Однако рано торжествовал Леонид Максимович, зря ликовали воспитанники. Лукия Авдеевна подала жалобу не то в профсоюз, не то в райнаробраз — ученики в таких тонкостях не разбирались, — даже, может, в само министерство. И вот в школу стали наезжать одна за другой разного рода комиссии, начались беспрерывные обследования; всех расспрашивали, вызывали для беседы и Конопельского и Андрея. Андрей ничего сказать не мог о своей бывшей воспитательнице, так как не знал ее, а Конопельский, почувствовав, что директору не так-то легко побороть Лукию Авдеевну, рассказал про нее только хорошее, намекая, что с нею, да и с самим Конопельским, расправились неизвестно за что.

Дело кончилось тем, что Лукию Авдеевну вернули в школу. Она стала воспитательницей в другом — пятом классе. На директора она смотрела свысока, словно человек, знающий себе цену, способный укротить кого только пожелает. Когда встречалась с Миколкой и Андреем — отворачивалась от них, помнила из-за кого натерпелась бед.

Конопельский повел себя иначе. Сразу же после собрания он подошел к Андрею, заглянул ему в глаза, крепко пожал руку:

— А ты битый жук. Я сперва не разобрал. Ну и чудак ты! Надо было сразу откровенно сказать. Думаешь, мы тебя обидели бы?

Андрей с удивлением посмотрел на Конопельского:

— Ты что? Думаешь — к власти рвусь?

Конопельский замялся:

— Да уж вижу — Курилу выдвинул. Ну ничего, поживем — увидим. А все же свинью ты здоровую мне подложил, с поросятами.

Андрей широко улыбнулся:

— Не будем помнить старое. Мир!

Конопельский еще раз пожал руку Северинову:

— И дружба!

С этого дня в их спальне никто не курил, в карты не играл и не устраивал «бани» спящим. Даже Конопельский и Маслов не жили больше аристократами: никто за них пол не подметал и не мыл, да и ничего за них не делали — сами они трудились, хоть и без всякой охоты.

И все же Миколка чувствовал, что Конопельский с Масловым затаили на них злобу, что они внимательно следят за каждым их шагом, готовые в любую минуту подстеречь и взять реванш за свое поражение.

Миколку и Андрея все считали хорошими друзьями. Причиной тому было не собрание. И это лучше всех понимал Курило. Андрей старался дружить и относиться ко всем в спальне и в классе — и к мальчикам и к девочкам — одинаково. С Миколкой его тесно связывала школьная мастерская, в которой они всегда с увлечением что-нибудь мастерили даже в неурочное время, а кроме мастерской — самодеятельность. Курило охотно участвовал в школьном хоре. В интернате он на первых порах даже позабыл, что существует на свете самодеятельность. И вот Андрей Северинов все поставил на место.

Перед Новым годом вся школа напряженно готовилась к празднику. Разучивали новые песни, к балу-маскараду шили костюмы, придумывали позатейливее.

И никто, видимо, не обращал внимания на то, что происходит вне школы. Во всяком случае Миколка эти изменения заметил первый.

Новогодняя елка приковала к себе все внимание, заслонила и покрытое тучами небо, и горизонт в тумане, и почерневшую гору, отгородившую школу-интернат от города.

Плыли низкие серые тучи, сиротливо стоял по соседству лес, черный, невзрачный, притихший. Холод забирался под одежду, руки быстро коченели, школьники подолгу не засматривались на елку — одни прибегали, другие убегали в школу.

Собирался бежать с неприветливого двора и Миколка. Тем более что у него нынче было немало дел. Сегодня он жил, охваченный какими-то тревожными, противоречивыми настроениями. Все время ждал: вот-вот явится мама. Скучал по ней, ему хотелось, чтобы она приехала хоть на часок, хоть бы только взглянуть на нее... А потом пусть уезжает домой, не мешает готовиться к концерту. Но что если она приедет не на короткое время и скажет ему: ну-ка давай собирайся домой, там будешь встречать Новый год? Ведь многих родители уже взяли...

И Миколка решил просить маму встретить с ним Новый год в школе, посмотреть их концерт, а потом и домой можно съездить.

Направляясь в школу, он снова вспомнил про возможный приезд матери и невольно бросил взгляд в сторону города. Глянул и в изумлении остановился. На пустынном холме, там, где раньше только ветер свистел да шумела сухая трава, вырос лес. Он даже вроде покачивался в осеннем тумане, выглядел каким-то сказочным: казалось, будто росли в нем журавли деревенских колодцев, точь-в-точь такие, как он видел в бабушкином селе. Приглядевшись внимательнее, Миколка понял, что это строительные краны взобрались на косогор, перешагнули его и направились прямо к их школе. Некоторые стоят неподвижно, как аисты на одной ноге, другие двигаются, суетятся, хлопочут, работают. Под ними виднеются стены новых построек. С какой-то непостижимой не то радостью, не то тревогой смотрел Миколка на этот новый ландшафт. Радостно было оттого, что город двигается сюда, к его острову. И в то же время немного обидно... Он уже успел полюбить свою школу, мысленно сравнивал ее с островом, сроднился с этим островом, и вот — на тебе — остров сливался с материком! С материком...

Миколка улыбнулся собственным мыслям.

Из школы выбежала Карина. В одном платье с белым воротничком, без платка.

— Миколка! — позвала она.

Это была единственная на свете девчонка, не вызывавшая у него раздражения. Он хотя до сих пор и не разговаривал с ней, делая вид, что не замечает ее соседства, но в то же время переживал бы, если б она вздумала пересесть от него на другое место.

Он слышал, что она зовет, но не откликнулся.

— Миколка! — громче крикнула Карина. — Скорей к телефону, тебя мама зовет.

У Миколки радостно дрогнуло сердце, и он, забыв обо всем, побежал в школу.

ГЛАВА ВТОРАЯ,в которой рассказывается о том, как Миколка стал рыцарем

Телефон — в канцелярии школы. Его установили совсем недавно. Тогда же, когда началось массовое строительство и проложили шоссейку к самой школе. По сторонам шоссе и росли новые здания.

Но ни Миколка, ни кто-либо другой из школьников об этом не знали — всем казалось, что связисты сделали это специально для них, чтобы они не были отрезаны от всего мира, — уложили кабель и поставили на маленький столик черный звенящий ящичек. Посмотреть телефон приходили все — даже те, кто ниоткуда не ждал звонка, да и сам не собирался ни с кем разговаривать. Миколке тоже не снилось, что его позовут к телефону.

Звонили часто Леониду Максимовичу, но ведь он директор. А тут — подумать только! — Микола Курило, пожалуйте к телефону. Уж не пошутил ли кто над Миколкой? Да нет, может, кто другой и пошутил бы, а Каринка ведь не такая, она серьезная. И к тому же, сегодня дежурная по школе.

Карина действительно не шутила. Она шагала рядом с Миколкой и рассказывала:

— Сижу в канцелярии, дежурю, одна: секретарша домой убежала, Новый год ведь, а у Леонида Максимовича дел тьма! А тут — динь-динь! Я трубку схватила — алло, алло, кто говорит? А в трубке: «Это мама Курилы. Позовите его, пожалуйста, мне с ним необходимо поговорить». Ну я и бросилась тебя разыскивать, а тебя нигде нет. Потом уж в окно увидела...

Миколка ускорил шаги. Он боялся, что маме надоест ждать и она положит трубку. Волновался — может, папа приехал или письмо прислал.

Карина еле поспевала за ним.

— А у тебя, видно, мама хорошая, ласковая, — вздохнув, сказала она.

Миколка обеими руками схватил телефонную трубку, поднес к уху и смущенно посмотрел на Карину: провода гудели, но больше ничего не было слышно.

— Ничего нет, — сказал он.

Карина испуганно стрельнула глазами, выхватила у него из рук трубку. И сразу положила ее на рычаг.

— Разъединили, — виновато сказала она.

Они стояли у телефона и ждали. А телефон молчал. Молчал минуту, другую, потом вдруг весело залился звонком, словно обрадовался, что научился звонить.

Миколка схватил трубку:

— Алло! Кто? Это ты, мама? Здравствуй, мама!..

У него живой радостью засветились глаза, лицо зарделось румянцем, ямочки на щеках дрожали. Карина не сводила с Миколки глаз. И тоже вся вспыхнула счастьем, будто это звонили не Миколке, а ей.

Мамин голос был едва слышен, но Миколка понял все, что она ему говорила. И у него сразу понизилось настроение.

— Колюшок, сынуля, ты меня сегодня не жди, Новый год встречай без меня, потому что меня, видишь ли, пригласили... Отказывалась, но ничего не вышло, так что ты не скучай... Не будешь скучать?

— Нн-е-ет...

— Кстати, как у тебя успехи? Табель уже выдали?

— Выдали.

— Хорошо, хорошо, я, может, завтра к тебе загляну, распишусь.

Миколка молчал. Какая разница — распишется или не распишется. Здесь не школа. Не все родители расписываются в табелях. У многих вообще нет родителей.

В трубке уныло гудели провода, виновато звучал голос мамы:

— Ну, ладно, ты не беспокойся, все хорошо... все хорошо... бабушка уехала в деревню. Дождь у вас тоже идет? И у нас хлещет. Ах, чуть не забыла, поздравляю тебя с наступающим Новым годом...

— Спасибо. Папа не писал?

— Нет. Ничего не пишет.

Миколка совсем расстроился. Попрощался, положил трубку. Минуты две смотрел на телефонный аппарат, будто ждал, что он зазвонит еще раз, что мама скажет ему совсем другое.

Карина, видимо, не угадывала душевного состояния Миколки.

— А мне никто никогда не позвонит, — с грустью сказала она.

Миколке его собственная обида сразу показалась мелочью. И он сам не заметил, как заговорил с девочкой. Впервые за все время, как они познакомились, обратился к ней с вопросом:

— У тебя что, нет родных?

— Нет, — протянула Карина. И сразу же запнулась, покраснела. — Они, собственно, есть... Нет, папы нет, он умер, еще когда я была в пятом классе, а мама жива...

Она отвернулась к окну и глухо продолжала:

— Мой папа на железной дороге служил. В милиции. Такая милиция есть: на транспорте. За порядком следит, спекулянтов и разный уголовный элемент вылавливает. Папа до лейтенанта уже дослужился. Он часто куда-нибудь уезжал, а мы с мамой оставались дома. Помню, мы все его ждали и очень скучали. Мама часто вздыхала и все чего-то боялась, все просила отца, чтобы он бросил службу в милиции. А он смеялся. «Не накликай беды», — говорил. Смеялся, а беда все же случилась.

Карина повернулась, из-под длинных ресниц глянула на Миколку большими черными глазами:

— Неужели можно накликать беду? Ведь это неправда, да?

— Ясное дело, неправда, — согласился Миколка.

— И вот однажды папу бандиты ранили. Его привезли в больницу. Мы с мамой всё ходили к нему, а он был без памяти и не узнавал нас. Так и умер, не приходя в сознание. Очень опасного преступника он задержал, а тот его ножом в грудь ударил. Папа успел его тоже из пистолета ранить, но и сам погиб...

Каринка как-то по-старушечьи вздохнула и жалостно посмотрела на Миколку. Тот смотрел на нее с уважением — так вот какая она! Отец у нее герой, а он и не знал...

— А мой папа геолог, на Курилах работает, — как-то невольно вырвалось у него.

— Геолог? О, это хорошо! Я тоже хочу стать геологом. Замечательное дело! — И тут же продолжила свою историю: — Когда мы остались без папы, то переехали из нашего города к бабушке, маминой маме. А у бабушки была очень тесная комнатка, и сама она совсем старенькая. Трудно нам жилось. И тут маме захотелось свою личную жизнь устроить...

Миколка только моргал глазами. Уж слишком по-взрослому говорит эта Каринка: «личную жизнь»... Он-то знал, что это значит, его мама не раз проклинала свою «личную жизнь».

— Но ей очень не повезло. Человек тот оказался ограниченным, просто недостойным... Он сразу же невзлюбил меня и моего младшего братишку... Маме из-за нас прямо житья не стало. Тогда она братишку оставила у бабушки, а мы втроем переехали сюда, он здесь на работу устроился. Бабушка вскоре умерла, мама хотела братишку к себе взять, так отчим ни в какую. «Нужны, — говорит, — они мне! Я тебя брал, мне жена нужна, а не твои дети».

У Миколки зло поблескивали глаза. Он уже успел возненавидеть этого неизвестного ему человека, так издевавшегося над беспомощной Каринкой и ее маленьким братом...

— Так мама и не взяла Михайлика, его в детский дом забрали, сейчас уже во втором классе учится. Такие письма забавные пишет... Хочешь, когда-нибудь почитаю?

Миколка в знак согласия кивнул головой.

— А потом он принялся меня выживать: «Отдай да отдай ее в интернат». Ну и отдали. Я сюда с радостью пошла, пусть хоть мама на свою личную жизнь не жалуется.

Каринка вздохнула. Миколка поинтересовался:

— А почему же ты говоришь, что у тебя никого нет? Мама к тебе ведь приходит?

— Нет, не приходит... Вскоре после того, как меня отдали в интернат, он куда-то уехал. И маму увез с собой. Я долго об этом не знала и все удивлялась: почему она не приходит, ничего не пишет. А потом как-то поехала сама в город, зашла на квартиру, говорят: уехали. И как в воду канули. Вот уже второй год ни слуху, ни духу...

Миколке очень жалко стало Карину.

— Может, еще напишут...

— Нет. Он такой... такой скверный человек... Он не любит детей.

Миколка согласен был, что Каринкин отчим мерзавец, но мать... Неужели и она такая?

— Нет, мама моя хорошая, добрая... ласковая. Только она очень несчастная, очень-очень! Не повезло ей в жизни.

Каринка отвернулась к стене и закрыла лицо руками. Узенькие плечи ее вздрагивали, из-под поношенного кремового платьица остро торчали лопатки. Миколке сделалось больно за нее.

Хотелось как-то утешить, но он не знал как. Помолчав, сказал:

— Не горюй, Карина... И вообще, если тебя кто обидит, скажи мне... Я не позволю... Никому... никогда... Вот честное пионерское.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,новогодняя

Несмотря на то что с усов у деда Мороза, который терпеливо мок на школьном дворе под елкой, капало, несмотря на то что все время вовсе не по-новогоднему поливал дождь, в стенах школы царила новогодняя атмосфера. Никто не был обеспокоен тем, что земля мокрая и голая, всех вполне устраивал тот снежок, что в виде клочков ваты висел на сучках высокой зеленой елки посреди просторного зала, а разные блестки и мишура казались всамделишным инеем.

Деда Мороза под елкой не было, зато по залу расхаживал живой дед Мороз, водивший за руку маленькую Снегурочку, и всех поздравлял с Новым годом, желал доброго здоровья и счастья, обещая вознаградить из своего объемистого мешка всякого, кто заслужит, щедрым подарком и за веселую песню, и за искрометный танец, и за мастерски прочитанное стихотворение, и за оригинальный костюм для бала-маскарада.

Первыми на школьную елку прибыли малыши. Разве утерпишь? Тот в матросском костюмчике, та в кисейном платьице, а та цветной бантик в косу вплела — вот и нарядилась, готова хоть целый вечер прыгать и веселиться — ведь наступал Новый год!

Еще год жизни прожит. Еще на год повзрослели. А как хочется стать хотя бы на год постарше!

Малыши успели уже наиграться с длинноухими зайцами и хвостатыми лисами, когда возле пышной, роскошно убранной елки стали появляться и старшеклассники.

О! Тут было на что посмотреть! Было отчего не только разинуть рот, но и пальцы в него засунуть!

Вон-вон, взгляните, с какой важностью и достоинством вступили в зал три мушкетера. Точь-в-точь со страниц романа Дюма. Правда, если уж очень придирчиво к ним присмотреться, то в их одежде можно распознать немало вещей, которые каждый день носят современные школьники и которые никак не походят на атрибуты далекого прошлого. Но разве кто станет разглядывать на мушкетерах штаны да башмаки? Главное, что к этим самым обыкновенным штанам пришиты диковинные заплаты, на ботинках позвякивают какие-то немыслимые шпоры, а через плечо висит на портупее взаправдашняя шпага. А еще — шляпы!.. Усы! Бородки клинышком!..

Мушкетеры небрежной походкой, вразвалку расхаживали по залу и прилегавшим к нему коридорам, а малыши ходили за ними по пятам, забегали вперед, заглядывали в глаза, осторожно притрагивались пальчиками к холодным шпагам, торжествовали:

— Настоящие!

— Такой кольнет, так ого!

— Сразу наповал!..

А там новое диво! Нет, уж это наверно не старшеклассники переоделись, а настоящие гости из далекой Африки к ним в школу приехали. Круглолицые, плотные и черные-черные, только белками глаз ворочают, хитро улыбаются. И одеты как настоящие негры — не в костюмы, которые носят у нас, а завернулись в какие-то цветастые балахоны. Присмотришься к ним — и ноги тоже черные, только ступни с пятками розовые. Похаживают себе вдвоем да английскими словечками перекидываются. Малыши даже мушкетеров оставили, к «африканцам» перекинулись, видно, и впрямь поверили, что к ним в школу такие желанные гости приехали. Никто и думать не хочет, что это Миколка Курило с Андреем Севериновым во имя великого чувства дружбы ни на что не посмотрели: лицо, руки и ноги чем-то черным вымазали.

А вот вступил в зал Гаврош. Настоящий парижский маленький коммунар. Отчаянный в любом деле, со смелым взглядом. Заложив руки в карманы штанов, небрежно похаживает среди возбужденных жителей интерната, ни на кого не обращая внимания. Только неграм он подмигнул как-то загадочно, словно давно знакомым, но это, возможно, лишь потому, что и все остальные восторженно приветствовали земляков храброго Патриса Лумумбы.

За окнами стояла непроглядная тьма. В мерцающем свете крошечных разноцветных лампочек на елке и красных огоньков на вершинах застывших строительных кранов поблескивали капли дождя. Но на них никто не обращал внимания. Школьники забыли обо всем. И каждый из облаченных до неузнаваемости в какой-нибудь маскарадный костюм, и те, кто поленился перевоплотиться во что-нибудь сказочное, а сейчас завистливо таращил глаза на других, — все были охвачены радостным новогодним настроением. Зал быстро наполнялся, появлялись все новые и новые маски.

Медведь равнодушно смотрел на всех маленькими глазками, волк хищно скалил свои грозные клыки, лисичка-сестричка лукаво щурилась на петуха с мясистым бордовым гребнем, а кролик с зайкой кружились вокруг елки. Да что там звери привычные, когда сюда забрели из джунглей львы, тигры и гордо, даже немного пренебрежительно поглядывают на ребячий праздник, а возле них вертятся толстые початки кукурузы, круглые арбузы и краснобокие яблоки, на которые представители джунглей не обращают никакого внимания, — сразу видно, не привыкли они к такой пище.

Затем появились школьные музыканты. Это были обыкновенные музыканты, никого не изображавшие, кроме самих себя. Они деловито уселись, приготовились.

И вот зал наполнила грустная мелодия вальса. Закружился с лисицей волк, закачались в танце зайцы и кролики. Только три мушкетера с безразличным видом обходят танцующих, будто не слышат музыки. Они ищут опасных приключений, каждый из них готов в любую минуту взяться за шпагу. Остановились в сторонке и негры — очевидно, им незнаком этот танец, они привыкли к другому, более энергичному, живому. Возле них, тут как тут, очутился Гаврош, заговорщицки подмигнул негру Миколке, схватил за густо намазанные руки, потащил танцевать. Негр неумело переставлял ноги — разве сразу сумеешь танцевать по-иноземному? Но старался изо всех сил. И с каждой минутой все больше увлекался. И все поглядывал на Гавроша. Что-то больно знаком мальчишка. Из какого он класса? Так запомнились ему эти насмешливые, глубоко сидящие глаза, но где он их видел — никак не припомнит.

А Гаврош отплясывает, вертит как хочет покорным негром Миколкой, а посмотреть прямо в глаза не желает — не то стесняется, не то интригует.

Затем появился учитель пения. В черном вечернем костюме, в белой рубашке с галстуком-бабочкой. В руках длинная тоненькая палочка, как у настоящего дирижера. Он громко постучал этой палочкой, и перед ним выстроился совсем необычный хор. В нем были не только люди, но и звери, вперед протискались три мушкетера, стали в общий кружок и негры, не остался в стороне и Гаврош. Взметнулась вверх палочка. Все замерло в зале. Хористы не сводили глаз с дирижера. Палочка мелькнула над его головой, и в зал ворвалась стройная песня. Она славила старый год, тот год, который, сделав все, не забыв ни одного дела, сдавал сейчас вахту новому, юному году.

И как только стихла мелодия, в зал вступили: убеленный почетными сединами Старый год, а с ним совсем еще мальчик — Новый год. Все знали этого карапуза. Он был самым маленьким из всех в первом классе. Но сейчас никто не хотел и думать, что это интернатовец-первоклассник. Нет, это Новый год. Он совсем еще ребенок, чуть только стал на ноги. А пока Земля обернется вокруг Солнца, этот карапуз превратится вот в такого же седовласого старца...

Только поздоровались оба года с дедом Морозом и стали под елкой, как ожил репродуктор. Ожил неожиданно, захрипел (что же вы хотите, ведь это активисты радиотехнического кружка постарались), потом опомнился и на всю школу, на весь школьный двор, на весь мир послал свои позывные. Такие родные, знакомые: «Дилинь-дилинь-дилинь...»

Бом!

— Раз! — Это хор.

Бом!

— Два!

Бом!

— Три!

Бом!

— Четыре!

Бом!

— Пять!

Бом!

— Шесть!

Бом!

— Семь!

Бом!

— Восемь!

Бом!

— Девять!

Бом!

— Десять!

Бом!

— Одиннадцать!

Бом!

— Ура!

— С Новым годом!

— С новым счастьем!

Старый год крепко пожал Новому году руку, поклонился во все стороны и, под одобрительные возгласы, усталой походкой с достоинством вышел из зала. Новый год по-хозяйски обошел вокруг елки, не спеша поднялся на помост, поклонился; приблизился к дирижеру, взял у него палочку, поднял вверх. И снова все замерло, стихли и гости, и хор. Палочка взметнулась — и полилась веселая новогодняя песня.

В разгар праздника в зал вошел письмоносец.

Никто не знает: настоящий он или карнавальный, но на нем были почтовая сумка и форменная фуражка. Он принес поздравительные письма и телеграммы.

Почтальон вынимал из сумки белые листки и называл фамилии интернатовцев.

— Николай Курило!

Еще негр Миколка не успел сообразить — разыгрывают его или в самом деле на его имя пришла телеграмма, как ею уже завладел неугомонный Гаврош.

Миколка, позабыв, что он солидный представитель африканского континента, бросился разыскивать храброго парижского коммунара. А тот, видимо, и не думал куда-нибудь далеко скрываться. Он был здесь, совсем близко, но к себе не подпускал. Сперва шнырял в толпе собравшихся, а потом выбежал в коридор и давай носиться с этажа на этаж.

Миколка все же поймал озорника:

— Отдай!

— Не отдам!

— Ну и надеру уши...

— А я пожалуюсь...

— Кому?

— Миколке Куриле. Он обещал...

— Каринка!

Миколка и сам не знает, как выкрикнул ее имя. С удивлением. С радостью. С дружеской нежностью.

— А я тебя не узнал.

— А я тебя сразу узнала.

Она отдала ему бумажку. Это была настоящая, самая настоящая телеграмма.

«Поздравляю Новым годом верю твое счастье дорогой сын Папа».

Миколка читал и перечитывал эти слова. Он держал телеграмму так, чтоб и Карине было видно.

— Хороший у тебя папа, — с завистью проговорила она.

— Геолог.

Миколка весь вечер так и не вспомнил про мать. Он был счастлив здесь, среди новых друзей. Папина телеграмма довершала его новогоднее счастье.

Но вот лампочки трижды мигнули. Предупреждали — Новый год властно вступал в свои права, расходись, интернатская братия, ложись спать.

Это будет в Новом году первый сон.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,в которой ребята открывают для себя новый мир

Мать не напомнила о себе ни первого, ни второго января. Будто и не обещала взять сына домой.

Первого Миколка еще ждал ее. С самого рассвета полоскался в теплой воде. Оказывается, не так-то просто стать белым после того, как побыл негром.

Весь день потом бродил по коридорам, заглядывал в окна. На холме застыли мощные строительные краны. Новый год — всем праздник, даже этим неутомимым стальным работягам.

Дорога, ведущая в город, редко когда оживала, казалось, все позабыли путь к Миколкиному острову. Те, о ком побеспокоились родители, давно уже дома, а те, кому некого ждать в гости, нашли себе дело в школе: кто читает, кто в спортзале, а кто на дворе возле деда Мороза игры затеял...

Миколка напряженно прислушивался к каждому постороннему звуку.

Повстречался случайно с Кариной. Она удивилась:

— Курило, ты разве не уехал домой?

Миколка покраснел, промолчал.

Карина, видимо, догадалась, что сделала ему больно, и сразу же перешла на другое:

— Ой, Миколка, это хорошо, что ты не уехал! Мы собираемся в лес, пойдем с нами.

— У меня дела... — пробормотал он под нос, невежливо отвернулся и побрел к себе на этаж.

Каринка смотрела ему в след и никак не могла понять, что за человек этот Курило? То кажется совсем на других не похожим, то выкинет номер, который даже Конопельскому не снился...

На следующий день Миколка в столовую пришел позже всех: не хотелось ни с кем встречаться.

В столовой почти никого уже не было, пришел бы чуть позже — остался б без завтрака. Не реагировал даже на замечание дежурного: что ж, виноват. Но лучше было бы остаться без завтрака, чем еще раз отвечать на вопрос Карины, почему он не с мамой.

Только вышел из столовой — навстречу Андрейка:

— О, а я тебя разыскиваю! Айда со мной.

— Куда?

— Туда. — Андрей указал рукой на окно.

Миколка взглянул на возвышенность и все понял.

Строительные краны ожили и медленно передвигали свои длинные хоботы, словно вынюхивая и что-то сосредоточенно выискивая на земле.

Миколка сразу согласился.

Быстро оделись и выбежали на улицу. Дождь перестал. Земля затвердела, на деревьях появился снежный мох. С усов у деда Мороза свисали ледяные сосульки, а в воротнике у Снегурочки сверкали такие яркие алмазы — восхищение!

Облака поднялись выше, они уже не плыли, как раньше, чуть ли не над самой землей, а, казалось, пристыли к небу и стояли на месте. Дышалось легко, свободно. Земля глухо стучала под ногами, похрустывали серебристые льдинки.

Не задерживаясь у игравших возле елки ребят, Миколка с Андреем направились в конец школьной усадьбы. Там они быстро нашли лазейку и очутились в поле.

К самой школе уже подступал молодой город. Его, собственно, еще не было, но он уже обозначился, контуры были нанесены пунктирами неповоротливых кранов, этих дирижеров большой стройки. Ведь в наше время каждый воспитанник детских яслей знает, что означает появление такого крана на голом месте.

Чем ближе они подходили к кранам, тем сильнее нарастали шум и скрежет землеройных машин. Уже чуть ли не у самого школьного огорода рылись в земле экскаваторы, наваливая горы песку, чадили едким отработанным газом.

— Для фундамента роют, — с видом знатока пояснил Андрей.

— Роют... — согласился Миколка.

Миколка с Андреем подолгу стояли возле каждой строительной площадки, молча переглядывались, качали от удивления головами, одними глазами выражая восторг. А восторгаться, действительно, было чем. Здесь только еще дно котлована выстилали прочными серыми плитами, а там вон уже зияет глубокий подвал будущего дома, рядом с ним выложен фундамент, а еще чуть дальше неутомимый кран подымает огромные квадратные плиты и ставит их на ребро на этот фундамент, подгоняя одну к другой. Прямо у всех на глазах поднималась все выше стена, распахивались широченные окна, звали к себе двери — рос новый дом. Сотня шагов — и новое чудо: первый этаж перекрыт, по нему бегают монтажники.

Ребята взобрались на самую вершину холма, отделявшего их школу от города. Сколько мог охватить глаз, до самого того места, где приветливо поблескивали стеклами беленькие и розово-голубые городские здания, тянулись в небо журавли кранов, ровными рядами выстроились еще недостроенные и уже, видимо, совсем готовые, даже заселенные, похожие друг на друга, будто братья-близнецы, новенькие, словно вымытые дома. Когда они выросли? Кто их возвел до самого неба?

— Видишь?..

— Умгу...

— Техника!

— А то что же.

На строительных площадках будто не было людей. Кто-то поворачивал хобот крана, кто-то кричал на стене, где устанавливались бетонные плиты, кто-то копошился с кельмой. Ни обычной рабочей суеты, ни шума. Дом рос, как в сказке, словно по мановенью волшебной палочки. Зато по дороге, вымощенной серым булыжником и покрытой густым слоем глины и чернозема, беспрерывным потоком двигались мощные автомашины. Ревели, фыркали перегаром солярки, тревожно сигналили. Сердито перекликались шоферы. Все эти машины спешили и никак не могли накормить ненасытные краны. Словно голодные аисты, хватали они в клювы плиту за плитой, балку за балкой, нагибали свои сухие шеи над гнездами, щедро кормя «аистят».

— Сила!..

— Да-а...

— И не сорвется...

— Видал, какими зубищами уцепился.

— Подымает...

— Он еще больше подымет!

Теперешних, не то что школьников, даже ясельников ничем не удивишь. Подумаешь, кран несет плиту весом в четыре тонны! Мог бы в десять тонн поднять. Повез вон тягач двадцать тонн на своих ребрах... Великое дело, двадцать тонн! Уже и по тридцать и по пятьдесят тонн возят... А все же смотрят — насмотреться не могут ребята.

Рев моторов, поскрипывание кранов, стук пневматических молотков, перекличка людских голосов — все это и есть строительство. Беспрерывное, мощное, красивое...

На ребят никто не обращал внимания. Попробовали подойти поближе, туда, где кран поднимает на стену тяжелые плиты. Их сразу заметили.

— Эй, там! Чего лазите! Места другого вам нет!..

Стало неловко. В ответ ни гу-гу. Пошли дальше.

Остановились у одного из кранов. Возле него не было ни одной машины, и крану наверное нечего было делать. Вон и крановщик покинул свое рабочее место и стал по узенькой лесенке спускаться вниз. Как на сказочного героя, смотрели на него ребята.

Да это же... Кесарь!.. Кир-Кирикович!

У Миколки даже дух захватило, стоит, смотрит, слова сказать не может. А Кесарь даже не глянул в их сторону. К какому-то дядьке усатому привязался:

— Товарищ бригадир! До каких же пор такое безобразие будет твориться? Разве это работа? Какое это строительство? В час по чайной ложке...

— Ша! Тихо! Дорогой товарищ! Ваше какое дело? Вы кто — начальник строительства? Управляющий? Управляйте вон своим краном, мне некогда! Будут тут указывать все...

Бригадир нырнул в один из дверных проемов, а Кесарь беспомощно оглянулся и встретился глазами с Миколкой. Сперва по лицу его пробежало удивление, потом он сердито насупился, но тут же не выдержал — глаза засветились радостью:

— Привет, старина! Ты откуда тут взялся? Работаешь?

— Нет, я в интернате.

Кир-Кирикович приблизился, небрежно сунул руку в карман, достал папиросы и, явно рисуясь перед своим бывшим спутником по путешествию, закурил.

— Тебе не разрешают?

— Нн-ет...

— Правильно делают. В детском возрасте курить вредно.

Миколка не знал, с чего начать разговор.

— А ты здесь?.. На кране?..

— Да, кручу...

Не поймешь — не то с гордостью, не то с пренебрежением смотрел на свой кран Кесарь.

— А школа?

— В вечерней учусь...

— Интересно? — Это уже Андрей подал голос.

Очевидно, Кесарь до сих пор не избавился от скептицизма во взглядах на жизнь.

— Что тут интересного? Разве это работа? Разве это темпы? Жди, как у моря погоды, пока тебе подадут материал.

— Почему?

— Почему? Разве мало их, этих «почему»? Завод блоки не успевает изготавливать в достаточном количестве, автотранспорт лениво поворачивается, а ты стой, жди. Кругом неувязка! Вон, видишь, стены возвели, а окон нету. Не то рамы людям лень сделать, не то привезти некому, не то начальство ворон ловит, не смотрит, чтобы вовремя привезли. О, если бы все было, если б всего хватало... Да я за одну смену такую коробочку бы сложил...

Он говорил так, будто один он видел здесь все недостатки, будто один он болел за строительство.

Вдруг Кесарь забеспокоился. Не попрощавшись, направился к своему крану, только и сказал:

— Ну, наконец-то!..

И, уже перебирая руками и ногами по перекладинам лестницы, крикнул:

— А вы тикайте, сейчас тралить стану.

Под кран с шумом и ревом подкатила груженая автомашина. Не успела остановиться, как Кесарь уже опустил на нее лапу крана. Минута, другая — и неуклюжая панель повисла в воздухе, взлетев легко, словно перышко.

Ребята ждали, пока Кесарь разгрузит машину. Думали, он снова спустится к ним, поговорит. Не вышло. Отошла одна, подошла другая, а там и третья машина разворачивается.

В школу возвращались молча. Каждый думал о своем. Уже когда прошли ворота, Андрей сказал:

— А мы строгаем, строгаем... Рамочки да игрушечки разные...

— Материал только портим, — согласился Миколка.

— А думаешь, таких рам не сумели бы? Еще какие сделали бы...

— Что ж... Не святые горшки лепят...

— Надо с Маратом Ниловичем посоветоваться.

— Нужно бы замерить... Главное, знать размеры окон.

— Замерим.

В вестибюле Миколку ждала мать:

— Где это ты болтаешься? Полчаса уже жду!

Хорошо, что всего полчаса, а то попало бы Миколке.

— Собирайся, домой поедем.

Миколка жалобно посмотрел на Андрея.

— Так ведь Леонида Максимовича надо спросить...

— Я уже взяла разрешение.

Ничего не поделаешь, придется ехать.

— Вот вернусь — обязательно попробуем, — обещает Миколка.

— Возвращайся. А я с Маратом Ниловичем поговорю...

ГЛАВА ПЯТАЯ,из которой видно, что человек не способен жить в бездействии

В родной дом вошел будто впервые. Огляделся. Комнатки какие-то крохотные. Будто здесь никогда и не жил. Чужим стал ему дом. А почему — не понять никак.

— Ну, как тебе, Колюшок, ремонт нравится? — спросила мать. В голосе ее звучит гордость за свою инициативу. Так вот почему родной дом стал чужим и неузнаваемым! Не те стены, не тот потолок. И кроме того, исчезла Миколкина мебель; не стало в доме школьника — не стало и его столика, стула, кровати. Некому мастерить, сорить.

— Снимай ботинки, а то наследишь. Убирать теперь некому, бабушка на рождество в деревню уехала.

Миколка потупился. Мать, сама того не подозревая, с первой же минуты испортила его настроение.

Бродил из комнаты в комнату, не находя себе дела.

Вопросы матери настигали его в каждом углу:

— А кормят вас как?

— Хорошо.

— Наедаетесь?

— Конечно...

— И вкусно готовят?

— Есть можно.

— Лучше, чем дома?

Миколка на секунду задумался. Как тут ответить, чтобы и школу не опорочить и не обидеть мать?

— Всякое бывает. Бывает лучше, а бывает и хуже.

Мать вздыхает:

— Где уж там, чтобы в общем котле да лучше готовили! Уж бабушка наша готовить умеет...

Миколка не спорит. Его меньше всего интересует кулинария. Он очень нетребователен к еде.

У матери, видно, все вопросы насчет питания сына были исчерпаны, и она принялась за учебу:

— Нравится тебе в интернате?

— Я ведь там не один. Всем нравится.

— А где лучше учиться, в школе или в интернате?

— Наш интернат тоже школа.

— Как будто я не знаю! Я о другом спрашиваю.

— Там не прогуляешь. Там организованно...

Мать снова вздыхает. Разве она отдала бы своего ребенка чужим людям, если бы у нее был муж как муж?! Где это видано, чтобы у чужих ребенку жилось лучше, чем дома? Ни повеселиться, ни отдохнуть, все занимайся да занимайся...

— Тебя там не обижают?

— Кто меня там будет обижать? — пожал плечами Миколка.

— И не бьют вас?

— Хм! А почему должны бить?

— Но ведь там разные дети. Есть и совсем беспризорные — ни отца, ни матери.

У Миколки перед глазами Каринка. У нее нет папы, у нее мать... Словом, Каринка осталась одна-одинешенька на белом свете. Но значит ли это, что ее кто-то должен бить или обижать? Да Миколка собственными руками голову оторвал бы такому негодяю!

— А уроки готовить вам не мешают?

Эти расспросы начинали надоедать Миколке. К счастью, кто-то позвонил, оказалось, соседка в гости пожаловала.

— А, кого вижу! Колюшок прибыл! Да как же ты вырос, каким красавцем стал, прямо молодой человек, да и все! Ну, как ты живешь, как ученье, какие отметки?

Хорошо, что мать и соседка вскоре переключились на другую тему, сразу забыв про гостя.

Мать, оставив сына в покое, взялась за отца:

— Если бы у нас был отец как у людей, ребенку бы не пришлось по чужим углам мыкаться. Думала, друга себе на всю жизнь выбираю, а оказалось, злейшего врага выбрала. Что это, думаю, наполовину уменьшились переводы! Ломала, ломала голову, писала, писала, на работу вынуждена была устроиться, а он, выходит... Ну не дурак ли, не дубовая ли башка — половину денег на интернат переводит? Будто бы их Колюшке там выдадут, будто бы государство ребенка ни прокормить, ни одеть не сумеет. Что ты сделаешь с таким человеком?!

Муж соседки тоже оказался не лучше, ему также перепало на орехи.

Затем разговор перешел на то, как встретили Новый год.

— Уж такая, такая компания собралась, ну просто до невозможности, все веселые, разлюбезные! До того разгулялись, что и вчера весь день и весь вечер гуляли, еле домой спать добрались. Думала Колюшку домой взять, да куда там... Еле сегодня после работы вырвалась.

У соседки тоже собиралась «разлюбезная компания», тоже было очень весело, тоже разгулялись на всю ночь и день, только к вечеру разошлись.

Миколке хоть уши затыкай — все одно и то же, одно и то же...

Снова звонок. Фред. Миколка сдержанно поздоровался, хотя прежней ненависти уже не было. Просто смотрел на него, как на человека низшего сорта, с которым, однако, нужно быть осторожным, не класть пальца в рот.

— Отпустили?

Спрашивает, будто Миколка из далекой ссылки вернулся, будто он в школе-интернате отбывал наказание. Миколка не считал нужным отвечать на такой глупый вопрос. Он раздумывал о другом — бывают же на свете такие нахальные люди: подставят ножку, наделают гадостей, а потом с бессовестными глазами к тебе же в гости прутся. Другой на месте Фреда стыдился бы ему на глаза показаться, а этому хоть бы что, пришел, да еще и подмаргивает:

— Смотаем?

— Куда?

В голосе у Миколки слышится зимний холодок.

— Можно в кино. Я, брат, знаю — в одном месте такой мировой фильм прокручивают, закачаешься! Американский! До шестнадцати лет вход воспрещен. А хочешь — давай во Дворец спорта, там у меня один дяденька есть знакомый, в дверях стоит, безо всяких пропустит.

Миколка был не против фильма, не против Дворца. Но только не с Фредом.

— Нет, я дома побуду.

— Зажим самокритики? Я от своей запросто сматываюсь. «Иду в библиотеку», «Иду на тренировку», «Иду на репетицию» — верит. С ними, брат, иначе нельзя, отсталый народ. Хочешь, я закину за тебя слово.

— Не надо. Хочу побыть дома.

Фред понимающе прищурил глаз. От этого прищуривания у Миколки невольно сжались кулаки.

— Ну, как хочешь. Я пошел. Может, встречу... Знаешь, я недавно познакомился... из музыкальной школы. Такие, брат, бабочки, — закачаешься. Одна на виолончели пиликает, другая — дочка профессора. На именины приглашали. Ты до какого, до десятого?

— Как в каждой школе.

— Жаль, жаль... Именины пятнадцатого. Приударили бы вместе. Ты представляешь — дочь профессора!..

Миколка смотрел в пол, краснел и угрожающе посапывал.

— Ну, я пошел. Завтра загляну... Кстати, наша Маричка такие, брат, реформы, такие новшества завела... Школу в образцовые хочет вывести, собрания каждый день, все накачивает, все воспитывает, воспитывает... Только слушай. Ну, будь здоров. Акклиматизируйся. Адью!

Фред скрылся за дверью. В комнате сразу посветлело, стало просторнее. Вспомнился Конопельский. Свести бы их с Фредом, вот была бы пара — два сапога на одну ногу. Фред, наверное, почувствовал настроение Курилы и больше к нему не показывался.

Встретились на другой день случайно, на улице. Поздоровавшись, Фред поспешил сообщить о Кесаре.

— Ах да, я вчера позабыл тебе рассказать про Кира. Понимаешь?.. Вылетел, брат, из школы, как пробка. А за что, думаешь? Нет, нет, не за то. За то, думаешь, Маричка его исключила бы? Захотел бы — учился, парень он с головой, все время в отличниках числился бы. Отец у него — раз! — и помер. Приехал с курорта, а там, видно, его залечили: как лег спать, так больше и не проснулся. А Кесарь — вот чудило — взял да на курсы крановщиков подался, вертит теперь стрелу в небе... Кончилась коту масленица...

— Так ведь он в вечерней школе учится.

— День краном ворочай, а вечер в школе потей... Ни кино, ни других развлечений.

Миколка со всей откровенностью посмотрел на Фреда. В его взгляде были и осуждение, и ненависть. Фред заметил это и сразу же заспешил:

— Ну, я побежал. У меня тренировка. Будь здоров! Заходи.

И юркнул за угол дома. У Миколки стало легче на душе.

Мать была на работе, а он сидел дома. Читал, бродил по комнатам, от нечего делать перелистывал альбомы. А в мыслях то и дело возвращался к своему интернату.

Наверное, Андрей договорился с учителем, уже замерил окна в доме и теперь стоит у станка, строгает. И, может, вспоминает его, Миколку, может, ему помощь нужна. Одному тяжело оконную раму смастерить, такую, чтобы ее в новый дом поставили, а вот вдвоем... вдвоем они обязательно сделали бы!

Миколка отыскал на антресолях свой инструмент. Пилка, рубанок, стамеска, топорик, струг. Это все папа когда-то ему приобрел. Вместе с ним мастерили. Правда, им попадало за мусор.

Раздобыл и сухую смолистую доску. Принялся небольшую игрушечную оконную раму делать. Пристроился кое-как на кухне — зашикала пила, зашаркал рубанок, застучал молоток. Пошло дело.

Не успел оглянуться — пришла мать с работы.

— Опять уже насорил всюду, мастер-ломастер. Нет чтобы почитать что-нибудь, полежать, отдохнуть спокойно, — он сразу строгать, пилить, сорить...

— Я уберу...

Убирал молча, сжав зубы. Мать обидела не только его — обоих. Его и папу. Ведь это папа приучил Миколку к работе, открыл ему прелесть необычных запахов сухого соснового дерева, красоту пения рубанка и пилы.

Спать лег в девять часов, долго ворочался. А наутро, когда мать стала собираться на работу, Миколка тоже схватил пальто.

— А ты куда так рано?

— В школу, мама.

— В школу?

— Мне нужно...

— Но у меня нет времени тебя отвозить...

— Разве я маленький? Не найду?..

Мать оценивающе посмотрела на сына. Да, он уже и в самом деле не маленький.

— Смотри не заблудись...

ГЛАВА ШЕСТАЯ,трудовая

Андрея Миколка застал в мастерской. Он догадался, что Северинов там.

А то кого ни спрашивал — никто не знал, куда он девался.

Андрей очень обрадовался товарищу:

— Я знал, что ты не выдержишь. Все время ждал, вот-вот заявишься.

Глаза у Миколки весело сияли:

— Я тоже сразу сюда.

В мастерской терпко и вкусно пахло сосновыми стружками, столярным клеем, было светло, уютно.

— Разрешил?

— Разрешил. Марат Нилыч вообще на высоте. Ты бы видел, как он обрадовался, когда я сказал, что рамы будем делать. Ключ от мастерской дал. И на строительство пошел со мной. Измерять помог...

Андрей положил перед Миколкой кусок ватмана, на котором была вычерчена оконная рама — в собранном виде и подетально.

— Очень даже простая работа, — самоуверенно объяснял он товарищу. — Но одному, знаешь, несподручно. Вдвоем лучше.

Миколка взглядом благодарил друга. Но тот, видно, не дожидался никаких благодарностей. Думал о деле.

— Ну, становись к станку. Построгай немного. А я пилу включу, надо вон те доски разрезать.

— Идет.

— Ты знаешь, мы сперва сделаем одну раму, а когда дело пойдет, создадим бригаду. Попросим на стройке досок и будем рамы делать в свободное время. Хоть один дом обеспечим, и то хорошо. Ведь верно? Чтобы твой знакомый не жаловался.

Миколка не возражал.

— Может, Конопельскому предложить? — сказал он.

Андрей усмехнулся:

— Я уже предлагал.

— Ну и что?

Андрей махнул рукой:

— Конопельский, может, и согласился бы, так Маслов ни в какую.

— Маслов не согласится.

— Маслов работать не привык. Он даже на уроках ничего не делает. Ни одного задания не выполнил.

— Странные ребята.

— Странные...

Оба вздохнули, как сговорились. Помолчали.

— А вообще, они кое в чем уже перевоспитались. Ведь верно, Миколка?

Миколка некоторое время подумал, как бы взвешивая.

— Разве перевоспитаться сразу легко? Тем более что у них, знаешь, какие родители были? У Конопельского — воры, все воровали да проматывали, а у Маслова — отец пьяница. Разве ж они могли вырасти хорошими ребятами?

Андрей согласился:

— С такими родителями, безусловно, сознательности не наберешься.

— Поэтому они ввели тут свои законы.

— Но скоро от них отказались.

— Заставили отказаться.

Ребята опять некоторое время раздумывали.

— Конопельский — он вообще способный...

— О, он еще как бы учился!

— А Зюзин?

— Скажи, если бы он учился, разве бы из него не вышел настоящий художник?

— А почему же...

— Если б не Маслов, Зюзин тоже был бы другим.

И опять помолчали.

— Им нелегко исправиться.

— Привыкли жить как попало. Но ничего. Исправятся. Вот увидишь...

Миколка не спорил. Ему тоже хотелось, чтобы из этих ребят вышли настоящие люди. Он понимает: нелегко человеку перевоспитаться, ой, не легко... Но надо.

Так думали Миколка с Андреем. Но совсем иначе думали о собственном перевоспитании Маслов и Конопельский. Зюзин — тот уже поотстал от них, рисованием увлекся. Трояцкий не вылезал из библиотеки — все читал.

Маслов молчал. Только сердито моргал глазами из-под насупленных бровей на окружающий мир, да презрительно улыбался, брезгливо скривив губы. Не трогайте, мол, меня, а я уж, так и быть, и вас никого не трону, потому что с вами лучше не связываться.

Конопельский смотрел ясным взглядом своих синих глаз на все, что его окружало, и в этом взгляде трудно было прочитать его подлинные думы и настроения.

Они ждали случая.

Как-то раз, когда Миколка с Андреем в поте лица трудились, забыв об ужине, Конопельский с Масловым, насытившись до отвала, выбежали на улицу подышать свежим воздухом.

Дышать свежим воздухом у Конопельского с Масловым означало — тайком покурить. Сейчас они боялись курить в стенах школы и прятались по темным закоулкам. Удобной с этой точки зрения была задняя каменная стена мастерской, прилегавшая к высокому забору, идущему к темному лесу: тут никто не увидит и не заподозрит. А если кто станет подходить, то его еще издали можно заметить и скрыться. Стоит только пролезть через дыру в заборе, и уже в лесу.

Перебегая с места на место, будто играя, ребята нырнули за мастерскую. И сразу бросились назад: думали, растворятся в темноте, а попали под сноп яркого света.

Осторожно подобрались к окну, заглянули внутрь. Неужели Марат Нилович работает? Нет, его не видно. Только Северинов с Курилой что-то долбят и строгают — так что щепки летят. Оба озабочены, словно боятся, что вовремя нормы не выполнят, работают, будто бог весть какую плату за это получают.

— Одни? — спрашивает Конопельский.

— Наверно.

У Конопельского зловеще блеснули глаза. Вот когда подвернулся случай отомстить этим зазнайкам, этим активистам и святошам! Но чтобы такое придумать?

— Камень, что ли, фугануть?

Маслов готов на все. Камень так камень.

— Нет, не стоит, — сам себе возразил Конопельский. — Еще в герои вылезут. Как же, пострадали от покушения... Лучше знаешь что?..

Маслов не подгонял. Он знал, что если друг думает, то придумает.

— Давай подкрадемся к двери и запрем их там в мастерской. Пусть переночуют мистеры, пусть поработают.

— А ты уверен, что там нет Марата?

— Нету...

Тогда Маслов дополнил его идею:

— Да еще отопление перекрыть. Чтобы в ледяные сосульки превратились.

Конопельского даже передернуло — всегда у этого Маслова что-нибудь гадкое на уме. Но не отказался.

— Ну, так пошли. Только осторожно!

Незаметно пробрались в мастерскую. Она оказалась незапертой. По длинному коридору, где не было ничего лишнего и где оба они довольно хорошо ориентировались, Конопельский с Масловым подошли к столярке. В коридоре темно, хоть глаз коли. Маслов, не предупредив Конопельского, чиркнул спичкой. Вспыхнувший огонек на миг вырвал из темноты дверь. В двери ключ. Видимо, мастера не догадались замкнуть себя изнутри, не предвидя опасности.

Маслову только это и надо было. Взявшись обеими руками за ключ, он прислушался.

В мастерской шикала пила, энергично шаркал рубанок, работа кипела.

Никто не слышал, как замок щелкнул раз и другой. Для уверенности Маслов даже за ручку подергал — не открывается. Вынул из замка ключ и не спеша, уже не крадучись, направился к выходу:

— Айда, Конопля! — И ядовито захихикал: — Пускай теперь посидят, поработают.

Вышли из мастерской, немного постояли у двери, прислушались.

— А ключик в воду, — глухо хохотнул Маслов и запустил им в ночь. Нырнув в темноту, спрятались за стеной мастерской, закурили. Курили долго, молча. Оба были довольны своей выходкой. А для того, чтобы выразить удовольствие, слова для них были вовсе необязательны.

Накурившись, побрели к школе. Шум в мастерской не стихал.

— Стараются дружки!

— Ничего, мы им еще не такое устроим. Пусть не зазнаются, не думают много о себе...

Конопельский от удовольствия щурил в темноте глаза, пренебрежительно кривил тонкие губы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,в которой Миколка еще больше узнаёт Андрея

Никогда еще в жизни Миколка не работал с таким удовольствием и увлечением. Рубанок, казалось, сам шмыгал по ровным гранистым брусьям, а золотая стружка, как бы играя, кудрявясь причудливыми завитушками, выскальзывала из-под рук и падала к ногам.

Стоя по колено в стружках, он время от времени сдвигал их рукой или ногой в угол, где набралась уже целая куча, а они все вились и вились под рубанком, рубанок все пел и пел, а вместе с ним пела и душа у Миколки.

Андрей то молча отчеркивал что-то плотницким карандашом на доске, то включал пилу и подставлял под ее острые зубья уже расчерченные доски. С пронзительного свиста пила переходила на звенящий крик, медленно вгрызаясь в дерево по карандашной черте, оставляя за собой узкую щель.

Секунда, другая — и широкая доска распадалась надвое.

За все время работы друзья ни разу не перекинулись ни одним словом. Не потому что не о чем было говорить. Тем для разговоров нашлось бы немало. Как-никак, чуть ли не целых два дня не виделись. Но на разговоры надо свободное время, а сейчас некогда.

И только когда все доски, предназначенные для рамы, были распилены на заготовки нужного размера, когда рубанок снял с них все лишнее и можно было приступить к сборке самой рамы, ребята решили отдохнуть.

Миколка, правда, так разохотился, что всю ночь готов был работать.

— Наверное, еще совсем мало времени, — сказал он, позёвывая.

— На сегодня достаточно, — рассудительно, совсем по-рабочему ответил ему Андрей. — Прежде чем собрать рамы, нужно материал хорошенько высушить.

Миколка с ним согласился: поскольку перерыв в работе вызван технологической необходимостью, возражать не приходится. Тем более что действительно уже поздно, рот то и дело чуть ли не разрывается от зевоты.

И отчего это так получается: работаешь — рот плотно закрыт, чуть сел, расслабил мускулы — все зеваешь и зеваешь?..

Не спеша, как заправские мастера, положили на место инструменты, подмели в мастерской, сложили у батареи заготовленный материал — пусть, мол, сушится — и только после этого решили одеваться.

Тут-то и обнаружилось, что они заперты. Сперва не верилось — все думали, ключ как-нибудь повернулся или дверь набухла... Толкали, толкали дверь — и поодиночке и вдвоем, — никак не открыть.

— Это дело рук Конопельского, — зловеще сверкнули глаза у Миколки.

— Почему ты решил, что Конопельского? — более рассудительно произнес Андрей. — А может, завхоз или сторож замкнул. Подумал, что никого нет, ну и запер, забрал с собой ключ и отправился спать.

Может и так. Но как же он не услышал рубанка, пилы? Это загадка. Однако сколько ее ни разгадывай, дверь сама не откроется. Сколько ни кричи — все равно никто не услышит. Ведь мастерская находится от школы далеко, в самом дальнем углу усадьбы. И в окно не выбраться — двойные рамы, да еще с металлической решеткой между ними.

Постояли в нерешительности у двери.

— Не умрем, если здесь переночуем, — махнул рукой Андрей.

— Не слиняем, — согласился с ним Миколка.

Устроились в углу на мягком ворохе стружек — постелили пальто, накрываться не стали, во-первых, одеты в теплые комбинезоны, а во-вторых, в мастерской тепло. С удовольствием вытянулись во весь рост.

— Красота-а! — произнес нараспев Андрей.

— Лучше, чем на кровати! — согласился Миколка.

Погасили свет. В окна хлынула с улицы непроглядная тьма. Только бы спать. Но как раз в такой темноте, да когда еще есть о чем поговорить — человеку и не спится.

Сперва разговаривали о работе. Говорили уверенно, убежденно, что если за дело взялись, то оно обязательно должно у них получиться. Чтобы из-за каких-то рам да строительство дома задерживалось! Безусловно, лучше в свободное время рубанком орудовать, чем в школьных коридорах валять дурака. Им казалось, стоит подать пример, сделать одну только раму, и все, даже малыши, подхватят их инициативу, и школа возьмет шефство над соседней стройкой.

Потом незаметно перешли на воспоминания. Рассказывал больше Андрей. Миколка все слушал, только иногда вопросом направлял и подталкивал рассказ товарища.

— Люблю, когда строят. Мне кажется, что и школа какой-то другой сделалась, когда возле нее стал вырастать этот массив. То было поле голое, скучно смотреть и вдруг — целый лес кранов, на глазах стали расти новые здания.

— Теперь строят быстро, — добавляет Миколка.

— О! Если б ты знал, сколько на моем веку ожило вот таких вот мертвых холмов. Только построят один завод, задымит, загудит он — как папа с мамой уже в другое место переезжать собираются. Приедем — жить негде, голая степь, скучища неимоверная! Папа с мамой бегают, бегают — детский сад или школу для меня ищут. Ищут-ищут и обязательно где-нибудь да найдут. Я хожу в этот сад, а они в поле ездят. День ездят, два, неделю — смотришь, закипела работа в степи...

Миколка не моргая смотрел в темноту. Он отчетливо видел перед собой и бескрайнюю степь, дикую, безлюдную, нетронутую, и далекие холмы, постепенно оживающие с появлением людей и мощных строительных кранов... Все это движется, шумит, растет, громоздится в высоту... И вот уже огромные здания поблескивает веселыми окнами, из окон доносятся оживленные голоса, льется тихая вечерняя музыка. Нет, не музыка, это тихо, задумчиво льется Андрейкина речь:

— Мой папа и мама очень любят строить. Они металлургические заводы строят. Они и учились вместе. Вместе и первый завод проектировали. Папа у меня, говорят, очень талантливый, а мама еще талантливее...

Мама. С какой нежностью произносит Андрейка это слово! С какой гордостью говорит он о том, что она талантливее даже самого папы!

Миколка вспоминает свою маму. Талантлива ли она? Ничего он не может на это ответить. Он только спросил:

— А тебя мать часто лупила?

Наступило молчание. Видимо, вопрос застал Андрея врасплох.

— Лупила? Это как же? Ремнем?

— Да и ремнем...

— Нне-ет. Что ты! Меня никогда ни папа, ни мама не били. Даже тогда, когда следовало бы. Я маленький здорово вредный был. То бумаги их разорву, то тушь разолью. Один раз так измазался, что меня с месяц отмыть нельзя было. Смеялись все, долго забыть не могли.

— И не били?

— Это у нас было не в моде. Даже никогда не ругали. Если что-нибудь выкину такое, мама всего только и спросит: «Разве хорошо ты сделал, Андрейка?» А я и сам уже вижу, что нехорошо. «Больше не буду», — говорю. И мама — ничего, она у меня очень-очень хорошая.

Андрейка вздыхает. Видно, он здорово скучает по маме, поэтому и вспоминает так редко, сегодня при Миколке впервые завел разговор о родных.

Миколка тоже вздыхает. Ему тоже хочется, чтобы у него была хорошая и способная мама, которая не хватала бы всякий раз, когда надо и не надо, ремень, а чтобы по ней скучать, думать... И тут Миколка вспомнил: ведь и у него есть о ком думать — отец!

— А у меня папа... Он геолог. Он тоже не бьет. Что бы ни сделал — никогда бить не станет. Или совсем ничего не скажет, или засмеется.

— Это хорошо, когда смеется, — соглашается с ним Андрейка.

Давно уже пора спать, но они не спят. Ведь когда на человека нахлынут воспоминания, они любой сон отгонят.

— А красиво, когда завод в строй вступает. Смотришь и удивляешься — было голое поле, вётлы кое-где на дороге торчали, бурьяном все заросло, а строители пришли — все перевернули: разрыли землю, поставили корпуса, вывели в небо высоченные трубы... Такие, что даже качаются, удивляешься, как они не повалятся. А там, глядь, и дым из труб заклубился, заработал завод... Было безлюдье, и вдруг столько народу вокруг завода собралось. Не успеешь оглянуться — уже и город стоит... Мои папа и мама много их понастроили. Даже не помню сколько.

— И в Китае строили?

— Разве только в Китае? Мы и в Польше строили. Чуть задымили трубы — мы сразу же в Китай переехали.

Миколку конфетами не корми, только бы про дальние неведомые страны послушать!

Вот с таким, как Андрейка, куда-нибудь в путешествие бы отправиться — с таким не застрял бы на этом проклятом острове, который хотя и был назван Куриловым, но вовсе не оправдал надежды Миколки.

— В Индию мне сильно хочется съездить, хоть не надолго. Мама с папой обещали на следующее лето с собой взять. На каникулы... Они у меня такие. Если пообещают, то сделают.

У Миколки даже сердце замерло. А что если бы... Нет, нет, это невозможно!

И вдруг... Миколка даже ушам не поверил:

— Хочешь, поедем вдвоем?

Сердце забилось тревожно, испуганно:

— Да я... Я куда хочешь...

Уснули перед самым рассветом. Миколке приснилось, что они в Индии и что вовсе он не Миколка, а житель непроходимых джунглей, и не рубанком управляет в школьной столярке, а огромным слоном. Слон очень упрямый, а ему надо перенести на строительство много-много досок. Миколка приказывает слону идти туда, где стоит целый лес строительных кранов, а слон знай тянет в противоположную сторону. И он начинает изо всех сил бить слона тяжелым деревянным молотком по голове: стук-стук, стук-стук...

Да это же в дверь стучат. Слышится знакомый голос Марата Ниловича:

— Эй, ребята! Северинов! Курило! Вы здесь?

— Здесь.

Их появление школьники встретили по-разному. Кто со смешком и свистом, кто сочувственным взглядом. Среди тех, кто встретил Миколку с Андреем во дворе школы, были и Конопельский с Масловым.

Миколка подозрительно глянул на Маслова, глухо спросил:

— Твоя работа?

Маслов заорал на весь двор:

— Начинается! Маслов что, в борщ тебе плюнул? На другого кого свали.

А Конопельский, подойдя к Андрею, вполне искренне заглянул ему в глаза и заявил:

— Ты, может, думаешь, что это я? Пожалуйста, не думай. Конопельский до этого еще не дошел. Я все же примат из приматов...

— Я ничего не думаю, — холодно прервал его Андрей.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,в которой горячие надежды разбиваются о холодное безразличие

Об этом смешном приключении поговорили, поговорили, да и забыли. Оно всегда так: что одному во вред, то другим на потеху. Идет человек по дороге, поскользнется, шлепнется «всем прикладом», а те, кто увидит, хохочут, заливаются. Так и Миколке с Андреем: им пришлось ночью в холоде на стружках дрожать, а Конопельскому смешочки.

— Крысы вас там не загрызли? — все допытывался он.

А когда на другой день ребята шли в мастерскую, он посоветовал им:

— Вы теперь изнутри запритесь, а то опять тараканов кормить будете.

Шутил, посмеивался, будто не он устроил такую подлость.

Андрей на это не обращал никакого внимания, а Миколка, когда остались одни, разошелся:

— Смеется, гад, а кроме него с Масловым замкнуть некому. Думает, я не понимаю, не вижу...

— А может, и не они.

— Они! Бегали за мастерскую курить, вот и увидели. Даже ключ закинули. Хорошо, что у Марата Ниловича другой нашелся.

Марат Нилович охотно консультировал ребят, что и как делать, разрешил продолжать работать в мастерской.

Ребята только советовались с учителем, но все делали сами. Уж больно хотелось им смастерить настоящую раму, которая, на зависть всем остальным, будет вставлена в новом доме.

Многие интересовались их работой. Но друзья неохотно об этом говорили, а то и вовсе отшучивались, приглашали вступить к ним в кружок: приходи, мол, увидишь. Были такие, что приходили. Их не впускали. Надо будет, позовем. Чем они там в мастерской занимались, стало чуть не для всех тайной, кое-кто даже слушок пустил, будто они всамделишную ракету строят, на Луну лететь собираются.

Как-то вечером повстречал Миколка Карину. Хотя было уже поздно, но в мастерской работали, отдыхать не собирались. Им что-то понадобилось, и Миколка прибежал в свою спальню. Карина как раз в это время возвращалась из кухни, там они засиделись, составляя завтрашнее меню.

Девочка была рада встрече:

— Привет, Миколка! Что это тебя нигде не видно?

— Почему не видно? — удивился Миколка. — Я в школе.

— А верно говорят, что вы ракету строите?

— Строим.

— И на Луну собираетесь?

— Собираемся.

— А меня не забудете взять?

— Ты же не помогала ракету строить.

— Ведь вы не позвали.

Миколке было бы приятно, если б и Карина с ними работала, но он ее все же не пригласил. Не девичье это дело — рубанком да фуганком орудовать.

— Поздно, поздно уже. Мы совсем уж заканчиваем. К чужой славе примазаться хочешь?

Нет, совсем неузнаваемым стал Миколка за одну эту осень. Даже постригся по-человечески и с девчонками, гляньте, шутит, где-то вычитанные фразы в ход пускает.

Каринке, видимо, нравится такой разговор.

— Но я надеюсь, вы хоть покажете, что там сделали?

— Покажем.

И они действительно не скрыли того, что сделали. В последний день каникул рама была готова. А на следующий — открылась школьная выставка работ, выполненных учениками за время зимнего перерыва. Экспонатов набралось немало: вышитые девочками носовые платки, аппликации, вылепленные малышами из пластилина слоники и другие животные, рисунки, среди которых, конечно, выделялись работы Зюзина, и много-много другого.

Рама, сделанная Курилой и Севериновым, стала центром внимания и вызвала массу толков и споров. Как-никак, это была не игрушка, а настоящая оконная рама — вещь, годная к применению. Остеклите ее, и, пожалуй, никто не подумает, что она изготовлена учениками, а не квалифицированным столяром.

У входа на выставку, которая разместилась в пионерской комнате, на доске висело объявление, приглашавшее записываться в столярный кружок. Миколка записывал всех желающих. Их набралось порядочно, хотя, на Миколкин взгляд, настоящих ревнителей столярного ремесла было не так уж много.

Спустя несколько дней, когда на их раму все насмотрелись, да и к самой выставке интерес понизился, Андрей предложил Миколке отдать раму строителям. И именно на тот участок, где работает Кесарь.

Несли раму торжественно, в сопровождении многих болельщиков. Однако, когда перешли школьную территорию, попросили лишних остаться — неудобно такой ватагой явиться на стройку: сделали на копейку, а явились всей школой, еще засмеют.

И все остались. Никто не решился примазаться к чужой славе.

Важно, с достоинством, как некую священную реликвию, несли они раму по улице пока еще не существующего городка. Строители с удивлением посматривали на них, а шоферы мощных самосвалов предусмотрительно объезжали. Возможно, все видели в них настоящих тружеников.

Рама изрядно оттянула и плечи и руки ребятам, пока они донесли ее до нужного дома.

Но что это? Как будто совсем другое место, и дом не тот. Раньше здесь был всего один этаж выложен, а сейчас до четвертого добрались. И в стеклянном гнезде крана сидел человек, совсем не похожий на Кесаря.

Растерянно оглянулись. Присмотрелись.

Нет, ведь здесь, на этом кране, работал Кесарь, этот дом возводил. Из дома вынырнул человек. Ребята сразу узнали его — это с ним прошлый раз ссорился Кесарь. Только было хотели обратиться к нему с вопросом: так и так, мол, где тут у вас работает крановщик Кир-Кирикович, как он сам опередил их:

— Вам кого, хлопцы?

— Кир-Кириковича.

— Выходной. Что передать?

— Да мы вот... Мы из школы-интерната. Раму сделали...

— Раму?!

Бригадир мигом ощупал глазами ребячье изделие. А потом и руками к нему потянулся:

— Вы? Сами?

— Ну да. В школьной мастерской.

Он ощупал и осмотрел раму со всех сторон:

— Молодцы! Чистая работа.

— Мы это для вас. Вот примерьте.

Бригадир быстро окинул с ног до головы ребят, сперва одного, потом другого: уж не разыгрывают ли его эти «мастера», затем перевел взгляд на пустые проемы окон.

— Рамы, ребята, требуют точных размеров.

— А мы мерили.

— У нас?

— Угу...

Бригадир в изумлении повертел головой, легко поднял раму и, к большой радости ребят, зашагал с ней к оконному проему.

Рама точно вошла в проем. Не зря снимал размеры Марат Нилович. Бригадир осмотрел, как она подошла со всех сторон, бурча что-то себе под нос, и с недоверием бросил взгляд на ребят:

— А вы что — не того?.. Не стащили ее где-нибудь? Продаете, что ль, или как?

Ребята сперва растерялись, а потом, поняв, в чем их обвиняют, покраснели.

Долго, заикаясь и перебивая друг друга, объясняли, что они самодеятельные мастера и очень хотят помочь строителям, были бы только материалы, и они всё их строительство рамами обеспечат.

Бригадир, вероятно, им поверил, потому что сказал:

— Ну, в таком случае пошли к главному.

Снова ребята несли раму, словно большую икону, а впереди, перепрыгивая через камни и груды замерзшей земли, их вел бригадир к какому-то «главному».

Главный сидел в теплом бараке у телефонов в обществе секретарши за пишущей машинкой.

Он был, очевидно, из тех людей, которые уже давно уверовали в свои собственные неисчерпаемые возможности и силы, а также и в то, что если они и могут кем-либо быть, так только главными, если на свете и есть что-нибудь достойное внимания, так это они, и если кто должен кому-либо подчиняться, то это тоже только им, если и может кто отдавать единственно разумные и правильные приказы и распоряжения, так это только они — главные.

Раскрасневшись, немилосердно ероша уже не слишком пышную шевелюру, главный кого-то разносил в пух и в прах по телефону:

— Я вам не нянька, не воспитательница детского сада! Я найду пути... дам по кумполу... Я заставлю! Вот так-то лучше. Давай, брат, жми на все педали и никаких разговоров.

Не успел он поговорить по одному телефону, как секретарша уже сунула ему трубку другого.

— А? Кто? Чего? Ну? А я вам кто?! Я вам — нянька? Получим — дам. Не солим, не маринуем...

Не скоро еще главный взглянул на ребят. А когда взглянул — насупился: детей ему здесь еще не хватало! Кто их сюда пустил?

— Вы чего тут торчите, Танцюро? У вас что, на объекте нечего делать? Греться сюда пришли?

Бригадир, к которому обращался главный, даже как бы виновато склонился, начал:

— Мальчики тут пришли, товарищ главный, из интерната...

— Вижу.

— Раму вот смастерили...

— Вижу.

— Аккуратная работа, товарищ главный.

— Вы что, Танцюро, в арбитры затесались? Или преподавателем в школу собрались? Идите, я не задерживаю. Таких работничков...

— Ребята берутся для нас рамы делать.

Главный на какой-то момент замолчал. Видать, не часто ему приходилось встречаться с вопросами, на которые нет готовых ответов.

— Для нас? Рамы?

Бригадир, очевидно, не заметил скепсиса, прозвучавшего в голосе главного, и стал горячо доказывать:

— Школа у них политехническая, ребятишкам надо практиковаться, а нам они, рамы-то, ну как вода рыбе, выкинутой на берег.

Главный нервно барабанил пальцами по столу.

— А рама — первый сорт, в оконный проем так и влипла, вот хоть взгляните...

— Я верю вашему глазу, Танцюро. Верю и удивляюсь — с каких это пор наши бригадиры стали являться на работу под «мухой».

Бригадир замигал глазами, не знал, что на это ответить:

— Чего-чего? Как вы сказали?

— Вместо того чтобы руководить строительством — вы возитесь с ребятишками, носитесь с утопическими идеями, Танцюро! Ну какой дурак примет на себя ответственность за использование детского труда на стройке? А кто вам даст лесоматериалы? А кто на себя возьмет ответственность за все это дело?

Зазвонил телефон. Рука главного потянулась к трубке:

— Идите, дети, домой, занимайтесь своими делами. Вам это еще рано... Даже слишком еще рано. А вам, Танцюро, делаю еще одно серьезное предупреждение. Привет!

Ребята сами не свои вышли из барака и вынесли раму.

Бригадир побежал впереди них, сердито бормоча что-то себе под нос.

— Дяденька, постойте! Дяденька...

— Да ну вас, племяннички, к бесу, и так из-за вас попало!..

— Да ведь мы-то не виноваты! Куда же нам обратиться?

— Ой, ребята, куда же вам обратиться? В управление надо, а до него не близко. Несите свою раму домой, ребята, не морочьте людям головы...

Он побежал, а ребята остановились. Переглянулись. Вот так постарались! — делали дело, а вышло... И сами накраснелись и человека подвели. Хорошо еще, что хоть Кесаря не было...

Рама сделалась намного тяжелее, какой-то лишней, ненужной. Просто не знали, как от нее избавиться. Прошли несколько зданий, выбрали удобное место за одним из домов и сунули за ним свою раму в какой-то хлам. Облегченно вздохнули. Не возвращаться же с нею в школу! — засмеют.

Домой шли хмурые, удрученные.

— Взяли? — встретила их первой Каринка.

— Взяли, — неохотно буркнул Микола.

— Вот хорошо, вот хорошо! — радостно захлопала в ладоши Каринка.

И от ее радости ребятам стало еще грустнее.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,в которой перед ребятами предстала новая цель

Казалось, что зима в этом году только в календаре обозначена. До половины января совсем не было похоже на зиму — глубокая осень, и только. Лишь числа шестнадцатого, не то семнадцатого в одну ночь просохла земля, покрылись тонкой ледовой пленкой лужи, небо стало выше, очистилось от опротивевших серых туч. Подул северный ветер, нагнал холодного воздуха, ударили морозы, сковали озеро прозрачным зеленоватым льдом. Приунывший лес покрылся инеем, сделался совершенно неузнаваемым, красивым, празднично торжественным.

Заядлые конькобежцы рвались на озеро. Леонид Максимович строго-настрого запретил кататься на льду. То ли пугали учеников или в самом деле озеро было слишком коварным — замерзало неравномерно, потому что в нем были какие-то теплые ключи, расплавлявшие лед снизу. Как бы там ни было, приказ директора был законом для интернатовцев: старшие наблюдали за младшими, младшие тем же отплачивали старшим, поэтому на таком соблазнительном катке стояла невероятная для зимы тишина.

Директор школы не оставлял своих питомцев без дела. Школьный день был до предела уплотнен, каждому работы хватало — начинали затемно и кончали затемно. Утренняя зарядка, уроки, завтрак, обед, ужин, внеклассные задания, кружковая работа, пионерские и комсомольские собрания, работа в мастерских, библиотека, читальня — да мало ли у школьника дел? А еще частенько и кинофильмы показывались, проводились торжественные вечера, концерты самодеятельности. Да если все это перечислить, то и всех двадцати четырех часов в сутки не хватит.

И все же были ребята, которые скучали, бродили из угла в угол, не встречая себе дела по нраву. И не то чтобы какие-нибудь лодыри или сорвиголовы, но даже хорошие, инициативные ученики иной раз оказывались на бездорожье.

Почти то же было и у Миколки с Андреем. Задания они выполняли быстро, много читали и все же тянуло к любимому делу, у обоих руки зудели повозиться в столярной мастерской. Так разохотились поработать, а тут неприятности. К тому же кто-то прослышал о том, как их приняли с рамой, пошли насмешки, подковырки. Особенно Конопельский старался:

— Так что, мистер Северинов, может, и меня примите в свое акционерное общество? Говорят, у вас с Курилой выгодный бизнес? Будто цена ваших акций идет в гору?

Маслов без обиняков говорил гадости:

— Напрасно выслуживались, голубчики! Ждали славы, а получили шиш в нос.

Ребята терпеливо молчали. Что им ответишь, этим нахалам? Верно, вылезла им рама эта боком. Вот и думали теперь, чем бы заняться интересным, полезным? Придумать ничего не могли. Ну и опустились руки у хлопцев.

Неожиданно их вызвал Леонид Максимович. Шли с неохотой, чай, давно известно, что вызывают к директору чаще по неприятным делам, чем по хорошим. Шли и думали: за что же это их? Как ни раздумывали, все выходило — за раму. Скорее всего, тот главный написал директору. Но что? А может, он передумал, решил дать согласие?

— Так мы ему теперь и согласились, — насупился Миколка, припомнив недавнюю обиду.

— Но это же не для него лично, — колебался Андрей.

— Все равно лучше с каким-нибудь другим строительством связаться, — уперся Миколка, будто их и в самом деле просили сделать рамы.

Леонид Максимович встретил ребят приветливо. И у них немного отлегло от сердца — значит «по-хорошему» вызвали.

Леонид Максимович расспросил, как им живется. Не обижает ли кто. Спросил про Конопельского, про Маслова. Миколка промолчал, а Андрей обоих взял под защиту:

— Ребята они неплохие, исправляются, но человек ведь не может стать сразу хорошим. Постепенно преодолевают свои недочеты.

Леонид Максимович улыбался одними глазами. Не то знал больше, чем предполагали ребята, не то тешили его уж слишком серьезные рассуждения Андрея Северинова.

Затем он спросил, почему Миколке не сиделось в каникулы дома, почему быстро вернулся в школу.

Миколка краснел, моргал глазами — и правды не хотелось говорить, и директора обмануть не мог. Ответил как-то неуверенно:

— Дома делать нечего... И вообще... Мама на работе, а здесь... веселее и ...

— Одним словом, ты привык, Николай, к школе?

Миколка кивнул головой.

— Убегать не собираешься?

Ну, это уже шутка. Хотя Миколка и глядел в пол, но тон, которым спросил Леонид Максимович, до него дошел, и он только ниже склонил голову.

Андрей — тот улыбается, обменивается с директором весьма красноречивым взглядом: теперь, мол, Миколка не побежит ни на какие острова.

Леонид Максимович согнал с губ улыбку и вполне серьезно:

— А раму вы смастерили хорошую, на совесть...

Тут уж и Андрей потупился. Догадался, что из-за рамы-то их и вызвали. Только кто знает, куда разговор пойдет.

— Вы и раньше столярничали?

Ребята облегченно вздохнули.

— Мы с папой частенько мастерили, рамки, табуретки, полочки разные делали, — охотно пояснял Андрей.

— И мы с папой, — добавил в свою очередь и Миколка.

— Это хорошо, что дерево любите. Я сам очень люблю и пилить и строгать, только у меня что-то не клеится, — сознался директор.

Ребята понимающе улыбнулись: ценим, мол, вашу скромность, Леонид Максимович.

Директор перешел на деловой тон:

— Я вас пригласил, друзья, по такому делу. Подходит весна, а у нас нет ни оранжереи, ни даже обычного парника. Скоро надо уже цветы высевать. Знаете, чтобы и на клумбах, и по сторонам дорожек, и на грядках — всюду росли бы цветы. Ведь это не школа, если она не утопает в цветах... Ведь правда, ребята?

Правда, разве это школа, если она не утопает в цветах — в синих, розовых, красных, белых, ну, одним словом, в разных-разных цветах? Разве же это школа, если она не имеет собственной оранжереи или хотя бы плохонького парника? Но неужели Леонид Максимович их для того и вызвал, чтобы предложить заняться цветоводством? Возиться с цветами... Слишком уж несолидно, во всяком случае, не мальчишечье это дело.

Но директор имел в виду другое:

— А потом уж наши девочки позаботятся. Говорят: «А где мы рассаду возьмем?» Да и в самом деле: не покупать же нам рассаду... Это дорого, а наша школа не миллионер. Да и неудобно как-то на всякую мелочь у государства просить.

Ребята не понимали, чем они тут могут помочь. И тут Леонид Максимович наконец сказал, зачем вызвал друзей:

— Так вот, мы решили просить вас, наших столяров, изготовить для парника рамы. Стекло у нас есть, купим алмаз, застеклим рамы, выкопаем парник и будем иметь собственную рассаду. Ну, как ваше мнение?

— Да мы... У нас уже целый кружок... а делать нечего...

— С Маратом Нилычем посоветуемся...

— Вот-вот, с учителем посоветуйтесь, обсудите все хорошенько, взвесьте, прикиньте все это и приходите, составим план строительства.

Ребятам уже не сиделось на месте. Ведь это ж подумать только: «наше строительство»! Шутка ли — парникй! Собственными руками сделанные. Не надо кланяться какому-то «главному». Подумаешь, за доски испугался — как будто их в школе съедят или разворуют...

— Хорошо, Леонид Максимович!

— Сделаем!

Сначала рамы для парников, а там... В воображении ребят заблестели частые переплеты оранжерейных рам, а за ними — живые цветущие деревья, нежные яркие цветы. Кругом бело, трещит мороз, а в их школьной оранжерее все цветет, живет, улыбается, тешит взгляд...

— И оранжерею устроим.

— А чего ж, все можно сделать!

Директор остался очень доволен таким разговором.

— К профессору в гости зайдите, неудобно же чураться добрых людей...

Снова ребята потупились. Действительно, неудобно получилось, занялись, замотались с этой рамой, забыли старичка профессора.

— А у профессора есть свой парник, небольшой, правда, но нам хотя бы такой на первое время. Вот вы посмотрите его, да и смастерите такой же.

— Ладно.

Выйдя от директора, остановились у двери кабинета, заглянули друг другу в глаза:

— Ну?

— То-то...

— Живем?

— Еще как!

И зашагали по коридору. Коридор сразу стал шире и выше, и окна светились сегодня как-то веселее.

А тут и Каринка навстречу. Идет, усмехается. Будто уже знает тайну. И они не выдержали, похвастались:

— Парники будем делать.

— Что, что?

— Не покупать же весной рассаду. А знаешь, сколько цветов нужно?

— А в парниках высеем заранее...

— Всю школу обсадим.

— Ой!

Поняла, в чем дело, захлопала в ладоши. Вся засияла:

— Вы сами и сделаете?

— Пустяки.

— Ой, мальчишки! Какие же вы хорошие! Умницы!

Ребятам очень приятны все эти эпитеты. Но они для порядка хмурятся, отмахиваются:

— Ну, заговорила!

— Как будто и вправду что-то особенное...

— Обыкновенные парники.

Возле них собрались школьники. Вскоре про эту новость узнал весь интернат.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,в которой случилось непоправимое

Школа-интернат — это вовсе не крепость. В нее входят и из нее выходят совершенно свободно. Даже школьники.

Однако интернатовцы не всегда выходят за пределы школьной усадьбы одной и той же дорогой.

Вот хотя бы и сегодня. Андрейка с Миколкой вышли за школьные ворота не спеша, с серьезным видом, даже постояли у калитки немного, заспорив, как лучше пойти: возле озера или лесом? И так и так можно было добраться до усадьбы профессора.

— Увидим, замерзло ли озеро, — доказывал Миколка преимущества тропки, проходившей вдоль берега.

— А так разве не видно, что оно замерзло? — возражал Андрей. — Мороз ударил, ну и замерзло.

— А-а! Уж и мороз! Разве это зима?

— В лесу, может, зайца вспугнем.

Миколка колебался. Заяц — это совсем другое дело. Вспугнуть длинноухого, крикнуть, свистнуть на него, пробежать за ним хотя бы с полкилометра — для этой потехи можно и озером поступиться.

И они дружно шагают лесной тропой.

Вышли бы ребята пораньше, минут на двадцать, обязательно встретили бы здесь, на этой тропе, Конопельского с Масловым. А так подзадержались, и те успели свернуть на другую дорогу.

У Конопельского с Масловым тоже были дела за пределами школы. Только они на эти дела ни у кого разрешения не спрашивали, попросту говоря, удрали из школы. Вышли не через калитку, не спорили, какую дорогу выбрать, — потихоньку пробрались за мастерские, а там, воровато оглядываясь, юркнули за глухую стену. Здесь постояли, прислушались к тому, что творилось на школьном дворе. Отравили холодный зимний воздух табачным дымом и, не дотянув папирос до конца, старательно затоптали окурки в песок, чтоб и следов не осталось, и только после этого, настороженно оглядевшись, подошли к забору, отодвинули доску, державшуюся только на верхнем гвозде, и сразу очутились в зимнем лесу.

Здесь уже можно не оглядываться. Голые дубы и березы сонно клонили к земле свои ветви. Желтая поникшая трава выгибала лисью рыжую спину. Только сосны задумчиво шумели зелеными вершинами.

Мерзлая, твердая, как камень, земля глухо стонала под ногами.

Конопельский с Масловым не спеша зашли в густой дубняк, порылись в коричневой опавшей листве, достали из нее две пары коньков.

Перекинув через плечо коньки, направились напрямик лесом к озеру.

— Надо подальше от школы уйти, — советовал опытный в таких делах Конопельский.

— Ничего, и здесь никого черти не носят, — буркнул Маслов.

Однако все же пошел следом за Конопельским.

Некоторое время шли молча. И, только почувствовав, что им не грозит никакая опасность, развеселились.

— Ох, и покатаемся же! — торжествовал Конопельский. — Сколько дожидаться пришлось.

— Зима нынче какая-то идиотская, — бросил Маслов.

— Теперь каждый день кататься будем.

— А что ж. Кто нам укажет?

Конопельский презрительно сощурил глаза:

— Тем более, что начальство наше занято. Теперь и дневать и ночевать будут в мастерской. То всё раму строгали, теперь парники...

— Подлизы!

Конопельский был согласен с заключением Маслова:

— Как же! Так бы Леонид Максимович им и предложил делать парники. Сами набились! На стройке ничего не вышло, теперь за парники уцепились.

— Ненавижу выскочек!

— Есть такие типы. Им лишь бы перед учителями и директором себя показать, чтобы внимание на них обратили...

— Морды б таким бить!..

— Чтобы у всех на виду, да в газету бы про них написали, похвалили...

— Из-за таких и честному человеку житья нет...

— Ну, ничего, пусть подлизываются, стараются. Мы им что-нибудь такое... Что-нибудь такое придумаем! Будут им парнички...

За разговорами не заметили, как пересекли лесную тропинку, и перед ними широко раскинулось зеленоватой гладью притихшее озеро.

Не сговариваясь, начали прикреплять коньки.

А Миколка с Андреем в это время шли по тропинке, внимательно всматриваясь в лесную чащу, отыскивая таинственные лесные следы. Трудно на земле, еще не покрытой снегом, что-либо заметить. Поэтому неудивительно, что они не заметили следов Маслова и Конопельского.

В лесу тенькали синицы. Так же, как и летом, они перелетали стайками, обшаривали каждое деревцо, заглядывали в каждую щель промерзлой коры, громко посвистывая, перекликаясь. Заметив ребят, птички улетели так же быстро и неожиданно, как и появились.

Потом заприметили белок. Рыженькие и пушистые, со снеговой накипью по бокам и на спинках, они беспечно играли на стволе огромной сосны. С писком и урчанием гоняясь друг за другом, зверьки бегали вокруг по стволу так быстро, что начинало казаться, будто большой рыжий шарф обвился вокруг дерева.

Ребята долго наблюдали лесных шалуний, переглядывались и восторженно качали головами: вот, мол, фокусницы, вот спортсменки!

Зайцы были осмотрительнее синиц и белок. Они не спали вблизи дороги, а может, и совсем не дневали в лесу, потому что сколько ни присматривались к кустам ребята — ни одного зайчишки нигде не заметили.

А вот и лесу конец, вон уже хаты виднеются, дымком от жилищ потянуло.

Бросили зайцев. Повели разговор о более будничных вещах.

— Ух ты! Сосна как вымахала! — задрал кверху голову Миколка.

— Корабельная, — знающе оценил Андрей.

— Вот из такой досок бы напилить — первый сорт.

— А мне жаль деревья рубить. Пусть бы росли, — вздохнул Андрей.

— И мне жаль, — признался Миколка. — Я очень люблю сажать деревца.

Они долго смотрели вверх, меряя взглядом от корней до верхушки красавицу сосну. Такие сосны должны расти вечно. Вечно шуметь ветвями. Нашептывать чудесные легенды о прошлом, заглядывать в будущее.

— Я, может, когда окончу школу, в лесной институт пойду, — задумчиво произнес Миколка. — А ты?

— Я?

Андрейка, видно, никак не мог избавиться от какой-то назойливой мысли.

— Я? В металлургический. Заводы строить хочу. Как папа с мамой.

Миколка одобрительно кивнул головой. Что ж, мол, дело стоит внимания.

— А столярничать? — все же спросил он.

— Это так. Интересно, вот и столярничаю. Я все люблю делать. Потому что в жизни нужно уметь и знать все. А взрослый человек должен одно дело знать. Но как? Так знать, как таблицу умножения, как свои пять пальцев.

— Строить заводы трудно. Столярничать легче.

— Столярничать легче, — согласился Андрей. — Ты знаешь, Микола, что такое металлургический завод? Это — чудо. Ух, и красиво же, когда сталь льется! Как солнце расплавленное, так и тянет ладони подставить. Даже не верится, что она в один миг испепелить тебя может.

Миколка жадно смотрит в лицо Андрею.

— А потом сталь остывать начнет... То ослепительно белая, а то сразу черными пятнами покрывается, становится красной, как солнце, когда оно заходит. А дальше малиновой сделается, потом и синеет, и зеленеет, и в серый цвет бросится — ну, все, все цвета радуги... Всех цветов насмотришься, пока сталь застынет.

Вот и сошлись две тропки — та, что шла возле озера, и та, что вилась прямиком через лес. Озеро — рукой подать: ровное, синеватое, так и манит. Вот бы по такому ледку на коньках покататься или хоть просто так, на подошвах!

Но ни Миколка, ни Андрей и не подумали приблизиться к озеру: во-первых, приказ директора, а во-вторых, — к профессору надо спешить.

Лед на озере затрещал, зазвенели коньки. Ребята насторожились. Кто же это катается, не боится, что лед еще молодой, провалиться можно?

Ага, двое мчатся. Впереди длинный, согнулся чуть не до самого льда, ловко выписывает ногами, размахивая зажатой в руках палкой.

Да это же Конопельский!

А следом за ним, неуклюже, лениво режет блестящую поверхность Маслов.

Переглянулись друзья, свернули с тропинки, направились к озеру — нужно прогнать нарушителей дисциплины.

Но не успели. Конопельский с ними поравнялся и... провалился в полынью. Ушел с головой под воду. Только палка зацепилась за лед. Это и спасло. Через секунду его голова показалась над водой:

— Спа... спасите!!

Маслов растерялся. С минуту он стоял, с диким ужасом глядя на тонувшего товарища, потом повернул назад, сбросил на ходу с ног коньки и исчез в лесу.

К Конопельскому не раздумывая бросился Андрей. За ним Миколка.

— Держись, Валентин! — крикнул Северинов. — Мы сейчас! — И Миколке: — Найди в лесу палку!

А сам уже был на льду. Лед трещал, от берега к полынье побежали темные линии. Андрей в нерешительности остановился. Затем быстро скинул с себя пальто, бросил его перед собою на лед, лег на него животом и по-пластунски пополз к Конопельскому.

— З-замерзаю... помогите!.. — Валентин стучал зубами.

— Держись, держись! Мы сейчас...

Посиневшими руками Конопельский сжимал палку. Он перебирал ногами, и они все больше и больше у него дубенели, делались непослушными.

В таком лесу непросто найти не только жердь, а даже подходящую палку. Здесь все подберут, вплоть до хвои и шишек. Поэтому Миколка метался туда и сюда, но тщетно. Он подбежал к молодой сосенке и остервенело набросился на нее, навалившись всей тяжестью, гнул к земле. И сосна поддалась, повалилась на землю. Миколка вырвал ее из земли с корнем и, вскинув на плечо, побежал с ней к озеру.

Андрей был уже возле полыньи. Протянув руку, он схватил Конопельского за голову. Но в руке осталась только шапка. Андрей выбросил ее на лед.

— Андрей! Вот палка...

Андрей обернулся:

— Давай! Да не беги, а ползи, ползи, говорю!..

Толкая перед собой сосну, Миколка пополз к полынье.

Им удалось пододвинуть комлем сосенку к Конопельскому. Тот судорожно ухватился за нее:

— Тяни-и-те!..

Дернули, но вытащить не смогли. Андрей на момент задумался. Потом приказал:

— Перебирай руками. Давай, положим сосну над полыньей.

Деревцо легло через полынью. Конопельский, напрягая все силы, ухватился за нее. Вот показались его плечи, а тут и Андреева рука до него дотянулась.

— Миколка, держи меня за ноги!

Миколка уцепился обеими руками за Андреевы ботинки, а тот сперва схватил Конопельского за волосы, потом за ворот и изо всех сил тянул к себе.

Лед трещал и обламывался, но Конопельский все же постепенно выбрался из полыньи. Его, мокрого, посиневшего и дрожащего, ребята тащили подальше от воды.

На берегу перевели дух. Андрей посмотрел на полынью. Возле нее лежала Валентинова шапка. Андрей лег на лед и пополз за ней. Шапка — школьное имущество. Конопельскому придется отвечать за нее, да и холодно...

Конопельский сел и, кряхтя, стал снимать с задеревеневших ног коньки. Миколка принялся ему помогать.

Они не видели того, что произошло на льду. Послышался треск, крик. Когда оба они обернулись, то только и увидели острый край зеленоватой льдины, накрывшей голову Андрея.

— Андрей!!! — в отчаянье крикнул Миколка.

Лед закачался, свет померк...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,самая грустная

Андрейкина кровать так и стояла с того дня нетронутая. Аккуратно заправленная, она ждала — не могла дождаться своего хозяина. На тумбочке стопкой лежали его книги, тетради. На стене — фото. Круглолицый загорелый мужчина с орденом Ленина на лацкане легкого летнего пиджака, рядом с ним — женщина. Спокойное, умное лицо, по глазам видно, очень добрая. Это отец и мать Андрея. Они далеко. В жаркой Индии. Там, где никогда не бывает зимы. А здесь все, наконец, забрала зима под свою власть. Запеленала в снежное одеяло землю, нарядила в пушистый иней деревья и краны на стройплощадке, сковала морозом озера и реки, разгулялась, зашумела ветрами и вьюгами...

Не замечали ни снега, ни зимней красы интернатовцы. Ходили все как в воду опущенные. Заглядывали друг другу в глаза, словно спрашивали: а может, это неправда? А может, просто на какое-то время ушел из школы Андрей? Завтра или через два дня, пусть даже через неделю — широко распахнется дверь и войдет он, поздоровается, улыбнется, пройдет гулкими коридорами, заглянет во все классные комнаты, зайдет в спальню, остановится у своей белоснежной кровати. Постоит, подумает, затем обернется и скажет мечтательно: ах, как я давно всех вас не видел!

Миколка плохо слышал то, о чем говорилось на уроках. Сидел, склонив голову, заставлял себя слушать, а слышал другой голос, жил воспоминаниями. Вспоминал каждый жест, каждое слово, выражение глаз, улыбку своего друга. Часто забывал даже, что рядом сидит Каринка. Казалось, что это вовсе не она. Тогда он бросал на девушку долгий, полный тоски взгляд. Вздыхал, отворачивался...

Девочка понимала его переживания. Сама переживала. Весь класс переживал. Как-то у всех на глазах изменились Зюзин и Трояцкий. Присмирели, посерьезнели. Неузнаваемым возвратился из медпункта и Конопельский. Зимнее купанье не прошло ему даром — провалялся с неделю в больнице. С товарищами избегал встречаться взглядом, и куда подевались те лукавые бесенята, жившие прежде в непроницаемой глубине его глаз. Впервые за все время своего пребывания в интернате на уроках молчал, только иногда как-то удивленно поднимал голову, затуманенным взглядом обводил класс, будто ищет кого-то. И не находил. Опускал голову, опять погружался в свои думы.

Маслов бесследно исчез.

Ребячья спальня восьмого как бы вымерла. От подъема и до сна в ней никто почти не бывал. Разве что зайдет кто-нибудь переодеться, взять книги или еще какую вещь. Заходили все больше поодиночке, не задерживаясь. Тот сидел в классе, занимался своим делом, тот в мастерской, тот в библиотеке... Не раздавался здесь больше смех, не подымалось веселой возни, не летали с койки на койку подушки, никто не нарушал порядка и никто никого не призывал к порядку.

Редко в их спальню наведывалась и Марина Ивановна. Она была молода и, как все молодые, непоколебимо верила в жизнь, в человеческое бессмертие. И вот впервые столкнулась с неумолимым законом действительности. Чуть только переступала порог спальни и ей на глаза попадалась белоснежная пустая кровать, взгляд учительницы сразу же становился туманным. Восьмиклассники это видели и оценивали по-своему, по-ребячьи. Они как-то сразу привязались всем сердцем к новой воспитательнице, увидев в ней не только учительницу, но и мать, человека близкого и родного.

Долго никто не решался заглянуть в Андрейкину тумбочку.

Андрей несколько раз показывал Миколке фотокарточки — свое самое дорогое и сокровенное. Миколка сам, пожалуй, и не осмелился бы достать их из тумбочки, если б не пообещал дать посмотреть одному человеку. Он осторожно взял фотокарточки, спрятал их за пазуху и поспешил из спальни. Школьными коридорами пришел в класс, где занимались первачки. Ребята уже выполнили домашние задания, пообедали, поиграли в снежки и легли отдохнуть.

Здесь его и поджидал человек, интересовавшийся Андрейкиными фотокарточками. То, безусловно, была Каринка.

— Принес? — взволнованно спросила она.

— Да.

Карина осторожно, с какой-то нежностью, стала просматривать фотографии. Они были разных размеров, но сложены в строгом порядке.

С одной им улыбался круглощекий малыш в белом трикотажном костюмчике, — тут, наверно, Андрейке и году не было. С другой на них смотрела счастливыми глазами молодая красивая женщина, к которой доверчиво прижался мальчик в коротких плисовых штанишках на белых помочах. А вот он, все тот же Андрейка, на плече у отца, — оба смеются, оба счастливы.

А на этой — Андрейка-школьник, пожалуй, еще первоклассник. Стоит серьезный, чем-то озабочен, прямо шелохнуться боится.

А тут — с мальчиками и девочками китайцами. Взялись за руки и что-то кричат, наверное: мир — дружба, мир — дружба!..

А вот и недавнее фото. Уже не ребенок, не мальчуган, широко раскрытыми серыми глазами удивленно смотрит на мир. Будто бы удивляется: какой же ты, мир, широкий, неоглядный, красивый! Как бы говорит: никогда не перестану любоваться, изумляться, думать, трудиться и любить все то, что вижу, все то, что мне дорого.

— Как живой! — шепчет Каринка. Задумчиво склонила голову, тихо заговорила: — Как-то стояла одна у окна, смотрела вдаль. Дождь, туман, горизонт какой-то холодный. И тяжело стало на сердце. Вдруг подошел он. Заговорил. Не так, как все другие. У нас привыкли осмеять, подразнить, а он — нет. Он совсем как большой поинтересовался: «Тоскуешь, Карина? Не тоскуй! Человеку больше к лицу радости, чем вздохи». И сразу же обо всем забылось. И тоска и горе. Я засмеялась. Действительно, почему я должна горевать, когда жизнь так прекрасна, а люди, среди которых ты живешь, такие хорошие...

Она не договорила. Всхлипнула, склонилась Миколке на плечо:

— Ой, Миколка... Я не верю... не хочу верить...

Миколка не отстранился. Он вообще забыл о том, что когда-то ненавидел и преследовал девчонок. Он и сам готов был заплакать. Но держался, еще успокаивал девочку:

— Ну что ж... Всяко бывает... дикий случай...

Он где-то слышал эти слова и теперь ими успокаивал Карину.

Каринка взяла себя в руки. Вытерла украдкой слезы, поправила прическу.

— Прости, Коля. Так тяжело...

Заговорила спокойнее:

— А не сделать ли нам, Миколка, такой стенд? На лист бумаги наклеить все эти фотографии, написать красивым почерком Андрейкину биографию. Взять и повесить все это в пионерской комнате. На память. Мы уйдем из школы, другие придут, а Андрейка всегда будет. И все его будут помнить.

Миколка широко открытыми глазами смотрел на Карину. Он был готов ее расцеловать за это предложение!.. Да он и сам думал. В газету написать собирался. Разве ж его друг не совершил подвиг, разве он не достоин того, чтобы его чтили, брали в пример? Ведь это только в дни войны юные пионеры, не жалея жизни, погибали в борьбе с врагом, защищая Родину, спасали советских людей. А Андрейка разве не спас товарища, не пожертвовал жизнью во имя других?

— Да мы не только плакат. Мы уголок Андрейкин устроим! Либо в нашей спальне, либо в пионерской комнате. Надо с Мариной Ивановной посоветоваться.

— Так пошли!

В ребячьей спальне они застали Конопельского, Трояцкого и Зюзина. Сконфузились и те и другие.

Зюзин держал в руках портрет в новой рамке.

— Северинов... — одними губами прошептала Каринка.

— Это Зюзин, — необычно мягко отозвался Трояцкий.

— А рамку вон они смастерили, — кивнул головой в сторону ребят Зюзин.

И как-то незаметно, словно они никогда не были противниками, ребята разговорились, доверяя друг другу. Миколка им изложил Каринкино предложение, и те сразу же присоединились к нему, обещая охотно во всем помогать.

У Зюзина нашелся большой лист ватманской бумаги — он покрыл чуть не весь стол. Каринка стала на свой вкус раскладывать на этом листе фотографии. Зюзин заспорил с ней. Одни поддерживали Каринку, другие Зюзина. Ожила молчаливая, приунывшая спальня.

И никто не услышал, как тихонечко отворилась дверь и в нее заглянул не кто иной, как бывшая их воспитательница Лукия Авдеевна. Все сразу смолкли, выжидающе глядя на нее.

— Конопельский! — позвала она.

Конопельский не тронулся с места.

— Можно тебя на минуточку?

И исчезла за дверью.

Пожав плечами, Конопельский вышел из комнаты.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,из которой можно увидеть, что правда и кривда ходят рядом

Конопельский не знал, зачем его вызывает Лукия Авдеевна. Последние месяцы они виделись очень редко. Если когда и встречались где-нибудь в коридоре или на общешкольном собрании, то Лукия Авдеевна не замечала своих прежних воспитанников. Особенно Конопельского.

Он не обижался. Ведь это они подставили ножку учительнице. Еще бы — Лукия Авдеевна все время считалась передовой воспитательницей, хвасталась образцовым порядком в спальне, примерным поведением своих воспитанников, и вдруг открылось такое... Тут уже не до славы, еле на работе удержалась, а выговор все же записали. Ученикам об этом хоть и не сказали, да разве от них скроешь?

Конопельский понимал, что выговор и тот позор, который пережила учительница, лежат на его совести. Ведь не кто иной, как он, завел такие порядки в спальне. От скуки и скрытого протеста против «несправедливостей» по отношению к нему и к родителям, против тех, кто покарал отца и мать, в результате чего его спокойная домашняя жизнь была внезапно сломлена.

Впрочем, Конопельского совесть не мучила. Просто он сожалел, что так получилось. Ведь ему неплохо жилось под опекой Лукии Авдеевны. Случай на озере перевернул ему всю душу, все его помыслы. У него было время подумать, лежа в больнице. Ему все время мерещилось, что он хватается руками за льдину, и выплыть не может, и не тонет. Только вода не холодная, а горячая, как кипяток. Он отгонял от себя эти кошмары и не мог отогнать. Он сам не верил, что еще жив. Что лежит в кровати, теплой и чистой, а возле него хлопочут врачи, что ему с каждым днем легче и лучше, что он будет жить, ходить по коридорам школы. Смеяться. Видеть солнечное утро, думать. Ходить в кино, спорить с товарищами. Подставлять ножку учителям...

А ведь его давно могло и не быть. Он мог навсегда погрузиться во мрак. Ничего и никогда не видеть. Солнца, неба, леса, облаков... Даже не чувствовать этих тяжелых кошмарных видений, ибо даже кошмары куда лучше, нежели ничто, вечный мрак.

Он спасен от мрака, он остался жить. И лишь потому, что другой человек, который мог бы остаться спокойным свидетелем его гибели, не задумываясь, отдал свою жизнь ради того, чтобы он жил. Способен ли поступить так же он, Валентин Конопельский? Бросился бы он спасать другого, зная, что может погибнуть сам? Или, быть может, подобно Маслову, тому самому Маслову, который всегда кичился, что ничего на свете не боится, но позорно убежал, увидев, что его товарищ попал в смертельную опасность? И сколько ни старался себя убедить, что и он сделал бы то же самое, что и Андрей Северинов, однако в глубине души чувствовал — удрал бы...

Сжимая руками голову, он беззвучно хрипел:

— Мерзавец! Мерзавец! Скотина!

Эти сомнения и угрызения совести не покидали его и сейчас, когда он выздоровел и вернулся к товарищам.

Неужели в душе воспитательницы творится то же, неужели и она осознала всю ту неправду, которой жила, и хочет с ним объясниться, сказать ему доброе человеческое слово?

К сожалению, Конопельский не знал Лукии Авдеевны.

— Ужас! Ужас! — возмущалась она, как только оказывалась среди учителей. — Ведь это неслыханно!! Ни в одной школе не встретишь такого!

— От несчастья никто не гарантирован.

— Случайность не есть необходимость, — философски отстаивала свои взгляды она. — Ведь всякую случайность можно предвидеть, избежать ее.

Все понимали: Лукия Авдеевна целит в директора. Никто ее не поддерживал, ибо все знали: не виноват в том Леонид Максимович.

Не найдя поддержки среди учителей, Лукия Авдеевна просидела два долгих вечера не над ученическими тетрадями, а над заявлением, в котором так ярко и убедительно описывала все пороки директора школы, что, прочитав его, нетрудно было поверить в то, что именно он, Леонид Максимович, умышленно послал ребят на озеро. А если и не умышленно, то вся эта трагедия разыгралась благодаря абсолютному его безразличию, равнодушию к жизни школы, вследствие неверия в силы ребячьего коллектива.

И уж, безусловно, если бы она, Лукия Авдеевна, не была отстранена от своих прежних обязанностей, то всего этого могло бы и не случиться.

Несколько дней про заявление не было ни слуху, ни духу. Лукия Авдеевна даже засомневалась: а попало ли оно в гороно, не перехватил ли его как-нибудь директор? Не выдержав, отпросилась у завуча и поехала в город.

В гороно разыскала кого-то из старых знакомых: когда-то где-то учились вместе — то ли в институте, то ли на курсах усовершенствования. К ее удовольствию, оказалось, что заявление находится в надежных руках и ему придают серьезное значение. Уже создана авторитетная комиссия. Ждут только материал от милиции, которая вела детальный разбор дела, так сказать, со своей профессиональной точки зрения. А гороно сделает свои выводы.

Лукия Авдеевна, пожалуй, за всю жизнь не встречала такого внимания к своей персоне. Ее водили от одного ответственного лица к другому, ее выслушивали, ей верили, то удивляясь, то возмущаясь.

Как раз в это время подвернулась и Мария Африкановна. Выслушав Лукию Авдеевну, она в свою очередь подлила масла в огонь:

— У Леонида Максимовича вообще какие-то странные взгляды на воспитание, на школу как таковую. Для меня это происшествие, во всяком случае, не является неожиданностью.

Повторяя свой рассказ, Лукия Авдеевна каждый раз высказывала все новые, одно другого мрачнее, предположения. Она не сомневалась в том, что директор школы разрешил пойти на озеро Конопельскому и Маслову. Хотел, видите ли, проверить, крепок ли лед, чтобы всю школу на коньки поставить. А Конопельского и Маслова послал потому, что не любил этих учеников, прямо-таки преследовал. И вот результат: Конопельский чуть было не утонул, а Маслов...

Поначалу в рассказах Лукии Авдеевны Маслову отводилась роль изгнанника, который, кто знает, где находится, и кто знает, под чье влияние попал. Затем предположения бывшей воспитательницы пошли значительно дальше: она уверяла своих собеседников, что если Маслов пока не покончил с собой, то... одним словом... всякое могло случиться.

Лукия Авдеевна предостерегала, она предчувствовала, что так получится, она критиковала... Однако критика ее оказалась неугодной. Молодой самоуверенный директор не прислушался к советам опытной учительницы, педагога, знающего школу, который видит насквозь детский коллектив, который мог бы по-настоящему поставить педпроцесс. Больше того, директор пошел на поводу у людей нечестных, изолировал опытного, авторитетного педагога от своих воспитанников, назначил к ним воспитательницей девчонку... Ну, конечно, зеленую девчонку, только что со школьной скамьи. И еще следует присмотреться, хорошенько присмотреться: по каким таким мотивам эта девчонка попала в воспитательницы, это следует изучить...

Слушали Лукию Авдеевну и покачивали головами:

— Да, это была ошибка. Человек без достаточного стажа, без опыта... Рано было ее назначать!

— Определенно, рано...

Потом стали вспоминать, кто первый предложил самого Леонида Максимовича на должность директора. Вспоминали-вспоминали, да так и не могли вспомнить.

Одним словом, Лукия Авдеевна не зря побывала в городе.

На другой день она появилась в школе в бодром настроении, среди учителей держала себя надменно, с печатью некоей таинственности на лице, старалась заинтриговать коллег: знаю, мол, кое-что, да не скажу. Придет время — сами узнаете.

Комиссия должна была приехать с часу на час. И Лукия Авдеевна решила восстановить добрые отношения с «мальчиками». Ведь все клонилось к тому, что несправедливость, которая была допущена по отношению к ней, будет исправлена, она снова станет воспитывать восьмиклассников, а может еще и... кто знает, как развернутся события — не придется ли ей, Лукии Авдеевне, вообще исправлять положение в школе.

Некоторое время Лукия Авдеевна и Конопельский смотрели друг другу в глаза. Взгляд Конопельского ничего ей не говорил — за синевой его глаз всегда надежно скрывались подлинные чувства и мысли.

Лукия Авдеевна встретила своего питомца приветливой улыбкой:

— Ну, как поживаете, мальчики?

— Живем.

— Бедненький! Как ты осунулся, похудел...

Конопельский промолчал.

— Про Маслова ничего не слышно?

— Ничего.

— Может, погиб где, сердешный.

Конопельский опять промолчал.

— Как Марина Ивановна? Не обижает вас?

— Нет.

Лукия Авдеевна проникновенно всматривалась в лицо своего бывшего воспитанника. Ей казалось, что она глубоко постигла натуру этого паренька, и вместе с тем, боясь самой себе признаться, чувствовала, что он для нее — полнейшая загадка.

— Привыкли?

— Не все равно, к кому привыкать?

В конце коридора появились ученики. Нужно было заканчивать разговор. И Лукия Авдеевна заговорила почти шепотом, как заговорщик:

— Не сегодня-завтра комиссия в школу нагрянет. Тебя вызовут, Валя. Мне очень тебя жаль. Леонид Максимович и Марина Ивановна все на тебя сваливают. Они хотят из интерната тебя выжить. Ну, а я... ты ведь знаешь, как я за вас стояла, как доверяла вам... Решила предупредить. Будь осторожен, мальчик! Не признавайся. Не сами пошли на озеро, сохрани бог, не сами. Директор, мол, разрешил, слышишь — директор. Тогда никто не подкопается, никакой бес...

Конопельский глядел на нее широко раскрытыми глазами. В них застыл испуг. Это, пожалуй, впервые, сколько она знает Конопельского, в глазах его можно было прочесть душевное состояние. Лукия Авдеевна была довольна. Значит, страх сделает свое дело. Страх и зайца гонит под выстрел охотника.

— Смотри ж, не подкачай!

Подошли школьники, поздоровались. Лукия Авдеевна не ждала ответа от Конопельского. Она видела — ответ написан у него на лице. Попрощалась и, довольная, застучала подковками по коридору.

Конопельский мрачно посмотрел ей вслед.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,из которой видно, что жизнь всесильна

С того времени, когда в пионерской комнате в уголке, посвященном Андрею, появился его портрет, в школе все стало на свои места. Как будто он сам после непродолжительного отсутствия вернулся к товарищам.

Дня два ученики всех классов шли в пионерскую комнату с одной целью — повидаться с Андреем. Он глядел с портрета, словно живой, глубоким, умным взглядом рассматривал каждого, будто стараясь узнать — кто же это вошел в комнату? Пришедшие подолгу простаивали у портрета, рассматривали фотокарточки, читали текст Указа о награждении Андрея Северинова медалью за спасение утопающих. И говорили о нем, как о живом.

Вновь зазвучал в школе смех.

Раздались песни.

Иной раз поднимался неимоверный шум.

Спорили.

Ссорились и мирились.

Шутили.

Даже комиссия, незаметно для учеников появившись в школе, не нарушила установившегося порядка.

Миколка снова увлекся рамами для парников. Он понимал: должен их сделать. Школа должна иметь и свой парник, и свою оранжерею. Это было мечтою Андрея. И это сделает он, Миколка Курило. Тем более что друзей, помощников ему в этом нашлось немало.

Энтузиастами столярного кружка и строительства школьного парника сделались даже те, кто прежде про них и не думал.

Миколка все же побывал у профессора, пригляделся к тому, как делаются парниковые рамы. И не только пригляделся, но и вымерил все, потрогал, пощупал. Все записал на бумажку. А когда поведал учителю по труду, как они будут осуществлять свой замысел, тот целиком одобрил его план. Хотя, правда, посоветовал кое-что и такое, о чем Миколка даже не подозревал.

И вот кружок начал работу. В первую очередь отобрали подходящие доски — ровные, без сучков, сухие, смолистые. Миколка здесь проявил такие познания и такую придирчивость, что все сразу признали его за мастера своего дела, стали повиноваться каждому его слову.

Отобранные доски затем распилили на куски нужных размеров.

Завизжала пила, вгрызаясь зубьями в дерево, посыпались на пол опилки, закипела работа.

Установилась настоящая зима. Деревья вырядились в иней, лес как будто брел по пояс в глубоком снегу. И только холма не коснулась своею рукой чародейка-зима. Снег с него не то ветром сдуло, не то растоптали ногами и колесами автомашин, не видно там было снегу — белели лишь стены новых зданий, чернели пустые проемы окон, да неуклюже ворочались хоботы посеревших от мороза кранов.

Валентину Конопельскому казалось, что он впервые увидел этот пейзаж новостройки. Долго моргал он глазами, щурился. Как же так получилось? Чем он жил, что его волновало? Ведь ему попадались на глаза и эти остроклювые журавли строительных кранов, и возводившиеся с их помощью стены, — все видел, и как будто не видел, был ко всему безразличен.

Что-то новое, доселе неведомое, вошло к нему в душу. Он ощутил, впервые увидел, что живет на белом свете не один, и все то, что существует с ним рядом, может существовать и без него, что не он является центром жизни.

Он только что побывал в комиссии. Первым из учеников. До него комиссия разговаривала лишь с учителями, работниками школы.

Их было трое. Старичок в очках, без бороды, без усов, с серой, беспорядочно перепутанной шевелюрой; женщина средних лет, тоже в очках, с блокнотом в руке и беспокойный, непоседливый мужчина, все время шагавший по комнате — и тогда, когда Валентин вошел в нее, и все время, пока он в ней находился.

Их интересовало немногое. И совсем не то, почему Конопельский вопреки приказу пошел на лед. И не то, о чем он думал после трагического события.

— Вас зовут Валентин Конопельский?

Это сразу же, едва он переступил порог, спросил тот, что не мог усидеть на одном месте.

— Да.

— Хорошо! Очень хорошо. — Он потирал руки, видимо, довольный.

— А не скажите ли вы нам, где сейчас пребывает Андрон Маслов?

— Откуда же я это знаю?

— Но ведь тогда он был с вами.

— Был.

— Он тоже провалился?

— Нет. Он убежал.

Неугомонный на какой-то миг остановился посреди комнаты. Красноречиво переглянулся с другими членами комиссии.

Затем они поочередно, ставя разные вопросы и подходя к делу с различных сторон, допытывались: как же так получилось, что Маслов убежал в лес, а не попал вместе с Конопельским под лед.

И только убедившись, что Андрона Маслова следует искать не в царстве Нептуна, а где-то в другом месте, перешли к основному:

— Вам был известен приказ директора — не ходить на озеро?

— Да.

— И все же вы пошли?

Конопельский замялся. Вот тут-то и мог пригодиться ему совет Лукии Авдеевны. Знал: скажет правду — и завтра же, а может даже сегодня, его выпрут из школы. И кто знает, где он найдет для себя приют. Он же не первоклассник. И по возрасту — не желторотый птенец. Можно было уже и в вечерней учиться. И работать, да так, чтобы пот лил градом. Однако добровольно на такую жизнь не решался. Больше того, он боялся, не желал ее, а люди добрые не торопили, да еще так тепло все время заботились о нем. И вот решалась его судьба...

— Пошел... — Он сказал это тихо, чуть слышным голосом.

— Вам директор школы разрешил?

— Никто не разрешал.

— А воспитательница? Возможно...

Женщина в очках заглянула в блокнот:

— Возможно, Марина Ивановна разрешила?

— Не разрешала. Мы ее не видели.

Старичок нетерпеливо заерзал на своем месте, улыбнулся одними глазами, как-то по-другому взглянул на Конопельского:

— Значит, Леонид Максимович не знал о том, что вы пошли на озеро?

— Откуда же ему было знать? Мы сбежали через дыру в заборе...

Не оправдал он надежды Лукии Авдеевны.

И сейчас, когда вышел на улицу и увидел оживший холм, ощутил его пульс, понял и свое поведение. Да, сегодня, пожалуй, впервые за всю свою жизнь, он поступил, как порядочные люди, как должен поступить всякий честный человек, так, как делал Андрейка, — погиб сам, но спас ему, Валентину, жизнь. И пусть его теперь выгоняют из школы, будь что будет, а от сказанного он не отступится.

Не погибнет! Вон там, на взгорке, степенно движутся краны, растут стены новых домов. Там, где все движется, живет, найдется место и ему, Валентину Конопельскому.

Но это будет завтра, послезавтра. Об этом сейчас можно не думать. Сейчас надо идти к ним, к друзьям, рассказать им все, пусть и они встанут за Леонида Максимовича. Потому что его надо защищать. Его хотят очернить. Справедливого, доброго. Ведь если вдуматься, если взвесить все честно, то разве желал Леонид Максимович ему, Валентину Конопельскому, зла? Разве не предостерегал от нехороших поступков? Разве он оттолкнул его, стал преследовать, отделять от других? Таким же, как и все другие ученики, был для него и он, Валентин Конопельский.

Можно ли допустить, чтобы из-за него, Конопельского, пострадал такой человек, чтоб на его голову пала неправда?

Увидев Конопельского, все удивились. Да и было отчего — еще на уроках труда можно было встретить его в мастерской, но чтобы в другое время... Тут что-то не то!

Он постоял немного у двери, потом не спеша подошел к Миколке. Долго смотрел, как тот распиливал доски.

— Острая? — кивнул он головой на пилу.

— Берет, — сдержанно произнес Миколка.

Конопельский не собирался уходить из мастерской, это поняли Миколкины подручные и снова принялись за работу.

— А в школе комиссия, — сообщил Валентин.

Никто на это не реагировал. Комиссия, ну и пусть комиссия, — какое им до этого дело?

— Под Леонида Максимовича подкапываются...

— Как это — подкапываются?

Все так и застыли на месте, кто где стоял: один с веником в руках, другой с планкой, третий с нераспиленной доской. Миколка выключил пускатель — пила засвистела потише, облегченно вздохнула и стихла.

— Тот же Маслов, как последняя тварь, смылся, а теперь, видно, думают, что он утонул, или еще что с ним случилось. И во всем обвиняют Леонида Максимовича. Могут и с работы...

— Да при чем же здесь Леонид Максимович? — не мог в толк взять Миколка.

— Он же не виноват!

— Мало ли кому захочется драла дать...

— А директор отвечай!

— Дрянь он, этот Маслов.

В мастерской поднялся такой шум, что слышен был даже снаружи, — так возмутила всех эта новость.

— Так чего же мы стоим? Пошли. Все комиссии скажем.

— Пошли!

— Леонид Максимович у нас мировой!

— Пусть убирается вон эта комиссия!

В одну минуту мастерская опустела. Возбужденные, встревоженные интернатовцы бросились в школу. Миколка остался один, ему нужно было уложить инструмент, выключить свет. Рядом топтался Конопельский.

— Парники?

— Умгу.

Конопельский, видимо, никак не мог решиться спросить.

— Настоящие?

— Ну да.

И уже когда Миколка стал запирать дверь, спросил:

— А мне можно?

— Что? — не понял Миколка.

— Ну, вместе с тобой... в мастерской... столярничать и вообще...

Курило некоторое время подумал:

— Почему нельзя? Можно...

Конопельский просиял. Его синие глаза затеплились как-то по-новому, улыбнулись совсем по-детски.

— И вообще, Микола... давай забудем про старое.

— Я никогда про это не поминаю.

— Если хочешь... я заменю тебе Андрея...

Курило, как взрослый, нахмурил лоб:

— Заменить Андрея нельзя...

Конопельский почувствовал себя неловко и постарался поправиться:

— Да, такие, как он, встречаются редко.

Когда они вышли из мастерской, ребята уже добежали до школы.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,предпоследняя

Чем ближе подходили к комнате, где заседала комиссия, тем медленнее становились ребячьи шаги. А когда свернули в тот коридор, то и вовсе остановились.

— Вот так все и ввалимся? — спросил кто-то нерешительно.

Идти такой оравой и в самом деле неловко. Еще, чего доброго, вместо помощи только делу навредишь.

— Так, может, кому-нибудь поручить?

— Пусть Курило идет!

— И Баранчук.

— Пусть Конопельский расскажет...

— Я уже исповедовался.

— Эх, если б сам Маслов пояснил.

— Как раз, он тебе пояснит.

— Есть же на свете люди...

Никто и не подозревал, что Андрон Маслов не только знал обо всем этом, но и спешил на разбор дела.

Он и сам тогда не успел опомниться, как ноги вынесли его на берег. Перепугался насмерть, — показалось, что лед и под ним проваливается. Он был уверен, что Конопельскому ни за что не выбраться из этой полыньи. В голове даже мысли не промелькнуло — вернись, помоги, спаси.

Не видел он и того, как на помощь Конопельскому бросились Северинов и Курило, не слышал их голосов, звавших на помощь.

В ушах у него стояло одно: «Спасите!» — и он отгонял от себя этот крик, бежал от этого проклятого места как можно подальше.

Коньки оставил в лесу, а сам поспешил в школу. Он стремился поскорее добраться домой, смешаться с учениками, промолчать, что ему известно что-либо о судьбе Конопельского. Конопельскому теперь все равно, а ему, Маслову, не все равно.

До забора он добежал вовремя. Однако сразу найти доску, которая отодвигалась, не мог. Дергал каждую по очереди, и ни одна из них не поддавалась. А время шло.

Наконец нашел он эту доску, выругался и вздохнул облегченно. Оставалось незаметно миновать мастерскую и слиться с игравшей вокруг новогодней елки детворой. Уже высунулся было из-за угла, приняв надлежащий вид, и готов был зашагать к школе, но вовремя заметил, что у парадного входа поднялась какая-то суета, туда заспешили игравшие на дворе дети, побежали учителя. Посмотрел и увидел... стоявшего без шапки Конопельского. Даже вздрогнул. Может, это ему показалось? Нет, Конопельского он узнал бы за километр. Грубо выругался и нырнул за угол мастерской.

До полуночи бродил возле школы. Его тянули яркий свет, уют теплой спальни.

Ночевать устроился на чердаке мастерской. Взобрался туда по лестнице, как будто нарочно приставленной к крыше, точнее — забытой хозяйственниками.

Отыскал бак с горячей водой от системы водяного отопления и улегся возле него, как у печки. Жить можно. Во всяком случае проспал до утра. Когда утренняя побудка подняла в школе учеников, встал и он. Покинув поспешно чердак, прошмыгнул к дыре в заборе и скрылся в лесу.

Так и жил все эти дни. На день шел в город или в ближайшие села, добывал там себе пропитание, а когда на землю спускалась тяжелая зимняя ночь — залезал на чердак.

Свободного времени было с избытком. В таких случаях одолевают раздумья. Чаще всего думал о том, чтобы его поскорей тут нашли. Хотя бы замерзшего или изнемогшего от голода и болезни. Тогда бы у них проснулось чувство жалости к нему, забылось его предательство и он вновь возвратился бы в школьную семью. Он бы теперь жил иначе, не лез бы в такие истории.

Когда в мастерской работали ученики, Маслов, прислушиваясь к знакомому нестройному шуму, забывал о своем положении. Каким бы дурным он ни был, но все же и он был учеником, сыном школы, и это Андрон понимал, особенно сейчас, когда обстоятельства отлучили его от нее.

Маслов по голосу узнал Конопельского. Миколка как раз выключил циркульную пилу, и он слышал весь их разговор. Он даже побледнел, услышав по своему адресу грозные проклятия Конопельского, и встревожился, поняв, что за события сейчас происходят в школе. Когда же опустела мастерская, в голове горячечно заработала мысль — что же ему, больше всех виновному в этой истории, теперь делать?

Маслов, несмотря на свой юный возраст, был человеком довольно практичным. Сама жизнь приучила его к этому. Пьяница отец никогда не заботился о семье. Что зарабатывал — все шло на водку. Поэтому еда в доме была явлением непостоянным. Маленький Андрон жил по принципу: волка ноги кормят. Он очень рано научился кормиться вне дома. Его выручали товарищи в школе, соседи по квартире. Сызмальства приучился Андрон и к экономии. Он не растранжиривал тех копеек, что попадали случайно к нему в руки, а, надежно пряча, бережливо копил их, так как хорошо усвоил теорию своей матери: прячь все от отца, береги про черный день. Случалось, парнишка прибирал к рукам и то, что легко в них попадало, но вором все же не стал: какой-то внутренний голос предостерегал его, и он зачастую проходил мимо того, что плохо лежало. Однако без запасов Андрон никогда не жил. Вот и теперь, в эти по-настоящему черные для него дни, так пригодились ему тщательно сбереженные раньше копейки — на них покупался хлеб и еще кое-что. Так и жил он на чердаке.

Он давно уже научился отличать выгоду от убытка.

И вот услышав, что директора снимают с работы, начал взвешивать, на чью сторону ему встать. Безусловно, если он поддержит Лукию Авдеевну, то выгоду будет иметь большую, чем от Леонида Максимовича. Останется директором Леонид Максимович, кто знает, как он посмотрит на Андронов поступок. Еще чего доброго «отблагодарит» за оказанную услугу тем, что выгонит из школы. А Лукия Авдеевна этого никогда не сделает. Эта за помощь в борьбе со своим противником не только не выгонит из школы, а, наоборот, оправдает его перед учениками, пригреет...

Не зря же он столько дней и ночей мучился на этом проклятом чердаке... Мучился, но школы не бросил, не изменил товарищам!

План для него стал ясным. Маслов начал действовать. Выколотил пыль из своего пиджака, стер тряпкой грязь с ботинок и решительно направился к выходу, ведущему с чердака на волю.

А в это время у двери комнаты, где заседала комиссия, собралась целая толпа учеников. В спальни, в классы, в которых ребята готовили домашние задания, просочилась весть: от них хотят забрать Леонида Максимовича.

— Не отдадим нашего директора!

С этими словами, не обращая внимания на уговоры учителей, они побежали по коридорам к комнате, где заседала таинственная комиссия.

Миколка с Конопельским стояли уже у самой двери, а Баранчук даже за алюминиевую ручку держался.

— Да чего вы боитесь?

— Открывайте!

Это задние подбадривали передних.

— А чего спешить?

— Успеем...

Миколка все же решился. Постучал в дверь. Постучал так тихо, что сам едва слышал. Но там, за дверью, услышали.

Дверь вдруг широко распахнулась, и на пороге встал уже знакомый Конопельскому мужчина, тот самый, что все бегал по комнате.

— В чем дело? Вас кто вызывал, дети?

Наступило гнетущее молчание. К двери подошли старичок и женщина с неразлучным блокнотом в руках.

— А-а-а, у вас какое-нибудь дело к комиссии? — догадался старичок.

— Мы... насчет Леонида Максимовича... — первым осмелился Миколка.

И сразу все зашумели, закричали:

— Не забирайте у нас Леонида Максимовича!

— Леонид Максимович хороший!

— Нам никого другого не надо!

— Не отдадим нашего директора!

Неугомонный человек махал руками, что-то старался сказать, но его голос тонул в ребячьем шуме.

Наконец кто-то пронзительно крикнул:

— Тише!

И толпа постепенно стихла. Теперь можно было расслышать голоса членов комиссии.

— Дети! Спокойно, дети! Мы вас сюда не звали! Никто от вас Леонида Максимовича не забирает. И разойдитесь сейчас же, это с нехорошей стороны характеризует вашу школу.

Учителя и воспитатели, успевшие подойти, начали наводить порядок.

— Маслов! — испуганно выкрикнул кто-то.

И все стихло, замерло.

Молча смотрели ученики на исхудавшего, почти неузнаваемого, в грязи и пыли парня, который несмело, как-то механически, словно заведенный, приближался к толпе собравшихся.

— Маслов? Тот самый Маслов? — засуетился беспокойный член комиссии.

Андрону дали дорогу. Ни на кого не глядя, шел он прямо к комиссии. И, не дойдя нескольких шагов, остановился как вкопанный. Встретился глазами с ничего не выражающим взглядом Конопельского. Но это только для других его взгляд был пустым, ничего не выражающим, Маслов же безошибочно читал в глазах Конопельского укор и ненависть.

— Маслов? — нетерпеливо подступил к нему член комиссии.

И только тогда, как бы очнувшись, Маслов взглянул на того, кто к нему обращался.

— Леонид Максимович не виноват... — в напряженной тишине пробасил Андрон. — Виноват во всем я...

— Правильно!

— Молодец, Маслов!

— Молодчина! — дружно загалдели ученики. Уже облегченно, восторженно. У Маслова отлегло от сердца, он понял: товарищи приняли его в свою семью.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,которой суждено стать эпилогом

Все это было словно во сне.

Подумать только — Миколка на стадионе следит за игрой любимой команды.

А рядом — сидит отец.

Миколка не сводит глаз с поля и все же не может хоть одним глазом не взглянуть на отца. Наконец они встретились, наконец можно на него насмотреться, чувствовать сильную отцовскую руку на своем плече.

Отец как будто помолодел, возмужал, поплотнел, загорел. Правда, в густых волосах у него появилась седина.

Игра принесла первый успех команде, за которую болел Миколка. Не прошло и пятнадцати минут, а вратарь соперников, понурив голову, уже вынул из сетки мяч и сердито швырнул его на футбольное поле. Стадион ревел, свистел, бил в ладоши. Но футбольная радость полна неожиданностей. Зрители не успели опомниться, как вратарь хозяев поля проделал ту же манипуляцию. Стадион вздохнул богатырской грудью.

Но минут за десять до конца первого тайма мяч снова побывал в сетке противника. Вот тут уж и поднялось!

— Молодцы! Так их! Еще один дайте им!!!

И дали. Только уже не свои, а противники.

Мяч бешено мчался то к одним, то к другим воротам, то летел вдруг куда-то в сторону, долетая иной раз до самых трибун. Один раз чуть было не угодил в голову Миколкиному отцу, так как сидели они во втором ряду, у самого поля. Попал в какую-то бабушку. Смеху было! А к мячу уже мчался долговязый парнишка, один из тех, что днюют и ночуют на стадионе, подают игрокам мячи, в надежде, что придет время и им вот так же старательно будут другие мальчишки подавать мячи.

— Фред!

Квач хотя ничего и не видел на стадионе, кроме мяча, но оклик услышал:

— А, Курило!

Только усмехнулся, только кивнул головой и побежал с мячом. И вот уже любимая команда включила его в игру. Наверное, в счастливую минуту подал Фред мяч игравшим, потому что сразу же «прилип» он к ногам нашей команды, его гнали, то и дело внезапно передавая друг другу, до самого углового флажка, а там обошли защитника, приблизились вплотную к штрафной площадке, мяч повис, как шар, над игроками, кто-то поддал его головой, и вот он забился в сетке пойманной птицей. И снова дико взревел стадион, подзадоривая свою команду.

В перерыв между таймами Фред протискался к Миколе:

— Здорово! А? Видал удар?

— Сногсшибательно!

— Ну! Это ж мастер! Погоди, что в другой половине игры еще будет!

— Набьют?

— Что за вопрос!

Фред все выпячивал пред Миколкой грудь, открыто гордясь своей чудесной спортивной майкой, с заглавной буквой спортивного общества.

— Я ведь теперь в команде!

В голосе Фреда столько зазнайства и спеси, что можно подумать — он не мяч подает, укатившийся с поля, а самолично забивает голы в чужие ворота.

— А школа?

— В вечернюю перейду. Сколько ни учись, все равно дураком помрешь. А здесь у меня перспектива...

Миколка пожал плечами, но промолчал. Что-то не видел он тут никаких перспектив для Фреда.

— Матушка, конечно, психует, льет слезы, да стоит ли обращать внимания на нее! Все решено: иду в большой футбол.

Фред воинственно выпятил узкую сухощавую грудь. Покровительственно кивнул Миколке:

— Ну, будь здоров, спешу. Теперь можешь на все соревнования приходить. Только заранее звякни — контрамаркой всегда обеспечу.

И важно зашагал к кружку таких же, как он, загольников. Видимо, был очень доволен и встречей, и разговором со своим прежним другом. Еще бы — удалось похвастаться своей вымышленной ролью.

Матч закончился победой хозяев поля, и болельщики расходились в приподнятом настроении. Миколка хоть и вырос уже с отца, а все же, как маленький, взял его за руку и не выпускал всю дорогу. Оживленно обсуждали ситуации при каждом забитом голе. Наконец выбрались из толпы и свернули в тихую зеленую улицу. Замолчали. Знали — впереди важный, решающий для обоих разговор.

Начал отец:

— Ну вот, и окончился мой отпуск...

У Миколки каникулы тоже идут к концу. Через три дня — первое сентября. Сказал об этом отцу. Тот крепче сжал сыновью руку:

— Что ж, Миколка, я не забыл твоей просьбы. Только тогда не мог тебя взять к себе, не было поблизости школы. А теперь есть — едем. На Курилах закончишь свою науку.

Миколку будто что-то в грудь толкнуло. Да, было время, когда он вприпрыжку побежал бы за отцом. А сейчас... Перед глазами вдруг встала школа — светлые окна, просторные коридоры, уютные классы, мастерские, только что отстроенная оранжерея, в которой столько Миколкиного труда. В ней постоянно цветут цветы и всю зиму растут зеленые деревца. Послышались голоса друзей, на него смотрели десятки пытливо настороженных глаз. И в особенности одни глаза: «Поедешь?»

— Не поеду.

Кто знает, кому ответил — отцу или Каринке.

Отец понял, тепло улыбнулся:

— На материке остаешься?

Это у них, островных жителей, так принято говорить. Отцовы слова напомнили Миколке недавние ребячьи мечты, оживили те мысли, которые он никогда не высказывал вслух. Перед глазами вновь появилась родная школа, этот Миколкин «кирпичный остров», что в одну зиму как-то нежданно слился с «материком». Теперь к интернату тянулась веселая широкая улица, уже давно заселенная, обжитая, светлая и даже озелененная. Строительные краны разбрелись с холма в стороны — массив расширялся, рос на глазах. У Миколки было радостно на душе, — выходит, отец знал про его ребячьи мечты, даже на расстоянии чувствовал, что Миколка болезненно пережил шаткую пору сказочных островов, навсегда прирос к материку.

— Да, я остаюсь на материке!

Над городом плыл погожий вечер, высокое, по-осеннему чистое небо подпирали могучие деревья. С них осыпались пожелтевшие листья и, на радость школьникам, падали гладенькие холодные каштаны.

Впервые в эту осень Миколка не обращал на них внимания. По-взрослому переступал через них, задумчиво глядя вперед, и его взгляду открывались таинственные и такие заманчивые горизонты...

Ворзель, 1962