Курсом зюйд

Глава 16 По местам стоять

— Молодёжь… А ведь вы правы, щеглы. Мы не знаем, что именно они задумали, но примерно догадываемся, кто может стать целью. Значит, нужно прикрывать цели, — Артём хоть и изрядно поседел, обучая курсантов, но полезные инициативы своих воспитанников старался поддерживать.

— Швед наш, — Меркулов потеребил эфес своего палаша, с которым не расставался почти никогда. — Мы с Катей станем его опекать, чтобы сбежать не вдохновился.

— Катька — ещё одна цель, — напомнил Юрий.

— Тем паче. Уж на две-то цели кряду могут и соблазниться. А мы их уже встретим как полагается.

— Сложнее будет вам, молодая поросль, — невесело хмыкнула Катя, обращаясь к неразлучной троице — Гришке, Алёшке и Ксюхе. — Потому что именно вам придётся прикрывать наше самое слабое место…

Тяга Петра Алексеевича к морю, проявившаяся ещё во время строительства Петербурга, здесь, в Тавриде, явила себя во всю мощь. Он уже грезил новыми прибрежными городами, где скоро поднимутся верфи и станут строить корабли Черноморского флота. Извёл гору бумаги, делая наброски проектов и заметки. С дотошностью педанта подсчитывал, сколько потребуется камня, кирпича и дерева для будущего строительства, и где оные материалы можно поблизости добыть, чтоб не тащить через всю страну. Но главное — уже сейчас он делал всё, чтобы превратить Тавриду в неприступную крепость. Пока не поздно.

— Городу с портом быть здесь, — государь череном курительной трубки указал на карте окрестности Ахтиарской бухты. — И стоянка для флота будет знатная, и форты есть где возвести.

— Как прозываться сие место будет, мин херц? Не Ахтиаром же.

— Прозвания вернём эллинские, какие до ордынцев бытовали. Быть снова Херсонесу.

Окончательно стало ясно, что готовился Пётр Алексеич к этому походу достаточно давно, когда на вопрос Голицына, откуда сии названия брать, государь велел денщику принести и выложить на стол кучку старых бумаг. Оказалось — древние карты и описания Тавриды, составленные до монгольского нашествия. Разумеется, почти всё не оригиналы, а более поздние копии, но там хотя бы можно было разобрать, что да как называлось в те летописные времена.

Казаки ещё ловили по полуострову и в приазовских степях разбежавшихся недобитых татар и ногаев, сбивавшихся в отряды, а по Чёрному Шляху в сопровождении воинских команд уже потянулись на юг обозы. Провиант, боеприпасы, оружие, инструменты, запасы железа… Только сейчас стало понятно, что огромные запасы, сделанные государем под предлогом войны со шведами, завершившейся в прошлом году, по большей части предназначались для Крымского похода. А война с Карлом послужила великолепным прикрытием для переброски всего вот этого на юг. И ведь удалось: никто в Европе или Османской империи даже в страшном сне не мог представить, что именно готовится на самом деле… Но главным ресурсом, на который была сделана ставка, оказались люди. Вместе с теми обозами ехали специалисты — инженеры, строители, корабельщики, оружейники, суконщики, шорники, портные… Добрая половина из этих людей — пленные шведы, оказавшиеся очень кстати. А в будущем году планировалось переселить сюда некоторое количество государевых крестьян, чтобы землю пахали. А там, глядишь, и Дикое Поле станет более-менее безопасным…

Словом, государь ясно дал понять, что уходить отсюда Россия не собирается, даже ценой войны с османами. Татарам и прочим лицам магометанского исповедания уже объявили, что им в российской Тавриде не особенно рады. Мол, Крымское ханство отныне упраздняется, вы вольны исповедовать ислам сколько душе угодно, но только не здесь. Либо, если хотите остаться при своей земле и стадах, принимайте христианство. Сменить веру решились немногие — в основном, потомки местных греков и армян, некогда обращённых в ислам. Татар, принявших крест, и вовсе можно было пересчитать по пальцам. Остальным организовали маршрут вокруг Азовского моря и сообщили, что казаки их пропустят — если, конечно, путешествие обойдётся без эксцессов. К слову, имущество принцев и мурз было благополучно реквизировано в казну. Разрешили взять с собой в путь только то, что люди смогли унести на себе. Дали на дорожку парочку стад овец, чтобы совсем с голоду не перемерли, и через Арабат вывели в Приазовье, пожелав более сюда не возвращаться. А ещё лучше — провалиться в преисподнюю ко всем чертям. Татар провожали ругательствами: никакой жалости к тем, кто веками жил за счёт чужого горя, русские солдаты не испытывали. Офицеры, что показательно, тому не препятствовали.

Девлет, Мехмед и Каплан из рода Гераев благополучно сидели у русского государя в плену. Конечно, это большая семья, Гераев много, а значит, обязательно объявится какой-то самозванный хан. Но, предвидя это, хитрый, как змей, Пётр собирался сделать султану Ахмеду весьма заманчивое предложение. И немаловажную роль в том должен был сыграть сераскир Али-паша, который сидел в Кафе, словно сыч, и не спешил отплывать в Царьград со своими аскерами… В Крыму складывалась парадоксальная ситуация: всем полуостровом и прилегающими к нему землями безраздельно владел Пётр, но в ключевых крепостях — Кафе, Еникале, Суджук-кале — засели турки. Выбивать их оттуда — казус белли. Государю вовсе не в радость было бы спровоцировать разворот лучшей османской армии из Польши в Россию. Но и терпеть такое положение было нельзя.

Для начала туркам запретили брать воду из некоторых речушек, где они обычно ею затаривались. Османские аскеры хмуро бурчали, но подчинились: им тоже не улыбалось нарушить приказ падишаха. Затем, когда подошли русские галеры, дискомфорт стали ощущать уже турецкие моряки на кораблях, стоявших на рейде. Само собой, ни о какой торговле не могло быть и речи, тем более — о работорговле. Потому в крымских портах сейчас не было ни одного иностранного судна. С подвозом продовольствия в города тоже возникли проблемы: мало кто рискнёт возить зерно и гнать скотину туда, где воздух буквально звенел от предчувствия большой войны. В городах, привыкших к роскошной, на восточный манер, жизни резко поползли вверх цены на еду, а местные христиане заперлись по домам, чувствуя волну негатива в свою сторону.

Всё это не могло не сказываться на психологическом состоянии османских гарнизонов. О содержании письма, которое посланник царя вручил месяц назад сераскиру Али-паше, мало кто знал, но все догадывались, что так продолжаться уже не может. Рано или поздно кто-то должен был покинуть Крым. И поскольку русские войска этого делать не собирались… Словом, Али-паша ждал следующего посланца с письмом.

Точнее, с ультиматумом. У русского царя тяжёлый характер.

Али-паша ждал посланца, а под стены Кафы явился сам царь. Конечно же, не один, а с войском, которое расположилось лагерем в виду города. При этом солдаты не сидели без дела, а занялись рытьём траншей с апрошами и начали не спеша возводить редуты. Такие приготовления всполошили осман не на шутку, и из города выехал переговорщик. Турку сообщили, что русская армия явилась сюда ради произведения воинских манёвров, посему волнение почтенного сераскира непонятно. Ведь между Россией и Блистательной Портой нет войны.

Августовский воздух здесь, на побережье, был на удивление чистым и свежим, совсем не то, что буквально в одном дневном переходе отсюда — где трава на корню выгорала от жары. Видимость прекрасная, потому турки имели возможность наблюдать со стен не только за тем, как русские солдаты, скинув кафтаны, орудовали шанцевым инструментом, но и могли понаблюдать, как в строящиеся редуты вкатывают пушки и обращают их жерла в сторону крепости. Несмотря на самые миролюбивые заверения русских офицеров, османы продолжали нервничать: ничего себе — манёвры! Потому они и сами привели в полную боеготовность артиллерию на стенах, и решили на всякий случай послать ещё одного переговорщика. Турецкий ага вернулся в город ещё более обескураженным, чем его предшественник. Сказал, что русский царь приглашает почтеннейшего Али-пашу быть его гостем. Мол, за доброй трапезой и побеседовать можно…о том, о сём.

Надо ли говорить, что сераскир не ждал ничего хорошего? Но куда денешься — пока нет войны между державами, такие приглашения не игнорируют. Пришлось, соблюдая все возможные в данной ситуации меры приличия и предосторожности, с самым торжественным видом явиться по приглашению в русский лагерь.

Турецкого военачальника встретил парадный строй четырёх рот гвардии — преображенцев и семёновцев — среди которых выделялись шеренги егерей в их однотонных, без намёка на цветные вставки и отвороты, диковинных мундирах. Али-паша разглядывал этих воинов не без интереса, так как после Полтавской баталии о них ходили самые разнообразные слухи. Впрочем, глазеть на это диво дивное он долго не стал, от греха подальше. Спешился со своими сопровождающими в сорока шагах от палатки, над которой вяло полоскался на лёгком ветерке личный штандарт Петра, и степенно направился туда. Долговязую фигуру царя было видно издалека, и штандарт без надобности.

— Приветствую великого государя, — сказал Али-паша, почтительно склонившись перед Петром, а один из воинов, хорошо знавший русский язык, переводил.

— Рад тебя видеть, сераскир, — государь, к некоторому удивлению османа, ответил на хорошем турецком языке. — Времени у нас немного, потому станем сразу говорить о деле. Твоих воинов угостят за одним столом с моими офицерами, а мы с тобою обсудим насущные дела с глазу на глаз.

Али-паша насторожился, но пока никаких поводов для тревоги не наблюдалось. Потому он проследовал в палатку, где спешно накрывали стол двое молодых греков. Он и раньше слышал, что местные христиане охотно шли на службу к русскому царю. Говорили, что не только проводниками или в обозники, но и в войско записывались. Для османского военачальника не было новостью, что христианские подданные не слишком-то счастливы под властью повелителя правоверных, но были и нюансы. «Лучше турок с саблей, чем немец с пером», — так говорили жители городов и селений на Балканах, в областях, что отошли к Османской империи по итогам последней войны. Но то шла речь об австрийцах. А русские? Кроме Азова, им пока ещё не отходили османские земли, и Али-паша не ведал, каково там сейчас устроена жизнь. А теперь имел возможность наблюдать сие воочию. И радостные лица греков, смотревших на него, османского сераскира, с нескрываемой насмешкой, совершенно ему не нравились.

Стол был убран по местному, крымскому обычаю — блюдами из баранины, свежими лепёшками, фруктами и сладким щербетом. Ни капли вина: русский царь знал о запрете, что наложил пророк на хмельное питьё для правоверных, и не предлагал его гостю. А сам стол и посуда — совершенно европейские, явно из походного набора. Царя почему-то не привлекали восточные кувшины и блюда, пусть даже сделанные из драгоценных металлов и украшенные самоцветами.

— Садись, сераскир, разговор будет долгим и не самым приятным, — сразу предупредил царь. — Мне ведомо о приказе, что отдал тебе султан Ахмед.

— Должен сознаться, великий государь, я не обрадовался, получив его, — честно ответил Али-паша. — Разумом я понимаю, что повелитель правоверных не желает войны с тем, кто одолел северного льва, но не гневайся на меня, ничтожного, за то, что душою я желал иного приказа.

— Я тебя понимаю, сераскир, как никто иной, — последовал ответ. — Однако твой султан куда мудрее тебя. Ему ведомо не только то, что моя армия сильна и готова сражаться, но и то, что его собственные армии оказались не в лучшем положении.

— Откуда мне, простому воину, знать о замыслах великих государей, — Али-паша скромно потупился и воздал должное обеду. — Очевидно, вашему величеству ведомо нечто такое, что ещё не дошло в наши отдалённые края, — добавил сераскир по-немецки — этот язык он в свое время недурно изучил, когда воевал на Балканах с австрийцами.

— Чума, — русский царь не стал дипломатничать и сразу выложил главное. — Крайне неприятная вещь, скажу я вам. Армия визиря Балтаджи Мехмеда-паши вторглась в пределы Речи Посполитой, а там уже не первый год боролись со вспышками этой болезни. Ранее удавалось хотя бы не выпустить её за пределы поражённых волостей, но сейчас, когда армия султана Ахмеда превратила беспорядки в полный хаос, толпы людей хлынули во все стороны. А среди оных немало больных.

— На всё воля Аллаха, — только и смог сказать Али-паша, когда представил последствия.

— «Привяжи своего верблюда и затем уповай на Аллаха», — царь ответил ему словами пророка. — Христиане в таком случае советуют, надеясь на Бога, порох всё же держать сухим. Представь, сераскир, что будет, если я, как ожидает султан, прикажу возвращаться на зимние квартиры и оставлю тебя здесь одного. Без прикрытия ханским войском, без припасов, без надежды рабами поторговать. Куда, по-твоему, придут ослабленные от болезни османские воины, чтобы защитить ханство?

— Если я исполню приказ падишаха, в том же положении окажешься ты, великий государь, — вкрадчиво начал Али-паша. — Янычары так или иначе явятся сюда, и…

— …и произойдёт сие не ранее будущего года, — недобро усмехнулся царь. — Не надо играть со мной в такие игры, не владея полными сведениями, сераскир.

Али-паша с сожалением вздохнул.

— Что же ты хотел мне, в таком случае, сказать, великий государь?

— Чтобы ты исполнил приказ султана по-хорошему, — негромко, но очень убедительно произнёс царь. — Не то придётся тебе убираться по-плохому. Кто-то выставит тебя отсюда — либо я, либо чума. В обоих случаях ты потеряешь куда больше, чем приобретёшь. А надежды на тех, кто желает немедленной войны с нами, не имей. Султан Ахмед сделал всё, чтобы вся их сила оказалась развеяна в нынешнем походе против поляков и цесарцев.

— Иной раз страх бывает сильнее надежды, великий государь. Но твои слова принесли облегчение моему измученному сердцу, — неожиданно улыбнулся Али-паша. — Ты совершенно прав: нет никаких причин подвергать сомнению мудрость повелителя правоверных. Я исполню его приказание в точности… Однако у меня нет уверенности, что мы не встретимся вскоре на полях сражений.

— В нашей будущей встрече я уверен так же, как и в том, что ты исполнишь нынче приказ султана, — лицо царя перекосила странная, очень недобрая усмешка. — Угощайся, сераскир, не в моём обычае отпускать от себя гостя голодным. Ешь и пей без страха: у меня нет привычки толочь алмазы в пыль. Деньги на иное трачу.

Али-паша невольно вздрогнул: что ещё знает этот неверный? Виду, впрочем, не подал, и разговор тут же свернул с текущей ситуации на восточные яды, традиция использования которых насчитывала многие века.

В город он вернулся в полнейшей уверенности, что не ведает чего-то крайне важного. Того самого, что заставило повелителя правоверных пусть на время, но уйти из Кырыма. Русский царь предложил османскому султану поделить бывшие владения ханов из рода Гераев и желает, чтобы скромный сераскир донёс эту весть до ушей падишаха. Пусть так, но Али-пашу не отпускало подозрение, что это не более, чем прикрытие чего-то более существенного. В политике христианских стран происходило нечто, чему почти никто не мог дать разумного объяснения.

А падишах тоже играет в эту игру. На своей стороне. Но против кого?

Окончательно запутавшись в своих мыслях, сераскир собрал подчинённых и огласил фирман султана. Приказ был ясен как день: воины повелителя правоверных должны покинуть Кырым, поскольку Аллах отвернулся от недостойного Девлета из рода Гераев. Встретили его, разумеется, хмурым молчанием, но ослушаться не посмели. Тут же в Суджук-кале и Еникале выехали гонцы с соответствующими письмами.

Неделю спустя османы, невзирая на истерику местных купцов, покинули три приморские крепости. Кого-то из купчишек за немалый бакшиш приняли на борт, не без того. Примечательно, что среди оных были и богатые греки. Али-паша точно знал: работорговцы, не гнушавшиеся продажей своих единоверцев. Почему они не пожелали остаться и служить русскому царю, было понятно без разъяснений.

— Никак не могу сообразить, какой город мне напоминает то, что я вижу. Амстердам? Копенгаген? Но точно не мой родной Стокгольм. Вероятно, это оттого, что брат Петер там никогда не бывал.

Прогулки по Петропавловской крепости, её стенам и окрестностям давно вошли у пленного короля в обычай. От трости он уже отказался, ходил, почти не прихрамывая. Шпагу после подписания договора вернули, но пока все публичные и тайные условия не исполнены, Карл так и оставался пленником Петербурга. Это называлось «почетный гость». Швед мог идти куда пожелает, но не далее пределов города. Потому он предпочитал привычную крепость, которая ему, кстати, очень понравилась, хотя пускали его здесь далеко не во всякое помещение, да и в одиночку гулять ещё ни разу не позволили, от греха подальше. Вот и сейчас он прогуливался по стенам крепости в сопровождении супругов Меркуловых.

— Признаться, я был оскорблён тем, что брат Петер затеял строительство нового города именно здесь, — продолжал свой монолог король шведов. — Хоть я и был принуждён уступить Ингерманландию ещё шесть лет назад, но считал сие временным явлением. Потому был неприятно удивлён известиями о начавшемся строительстве на месте Ниеншанца. Всё-таки коронные земли…

— Советую вашему величеству вспомнить, как давно эти земли стали коронными, — не без иронии ответила ему госпожа Меркулова. — А заодно освежить в памяти обстоятельства, которые привели к этому. Так кто же должен был чувствовать себя оскорблённым?

— Сложно спорить с человеком, который столь многое знает об истории, — рассмеялся Карл, заменив этой учтивой фразой короткое: «Уела». — Но упомянутые вам события случились столь давно…

— Не столь уж и давно, при жизни деда нынешнего государя. Внук просто пришёл забрать то, что было отнято у его предка… Или ваше величество полагает, что если над какой-то территорией хоть один час развевался шведский флаг, то это уже неотъемлемая часть Швеции?

— Спор за эти земли идёт, если я не ошибаюсь, лет шестьсот, — Карл уже догадался, что историческими отсылками он только помогает оппоненту в споре. — Они переходили из рук в руки, но… Должен признать вашу правоту: Шведское королевство воспользовалось слабостью Русского царства и взяло под своё покровительство то, чем Россия тогда не могла управлять. Мы сберегли эти земли.

— Ну, если под термином «сберегли» вы подразумеваете истребление и изгнание их православного населения и замену его финнами… — Катя как обычно «залепила в лоб»: с Карлом иначе было нельзя разговаривать. — За девяносто лет такого «сбережения» русских здесь не осталось совсем, а последних ижор мы едва успели спасти от поголовной резни… Кстати, вы вполне разумно услали Рудольфа Горна подальше. Если бы мне довелось встретиться с ним ещё раз, и без всех этих переговорных условностей… Иными словами, я таких вещей не прощаю никому.

Карл угрюмо смолчал: последние слова явно были адресованы не только бывшему коменданту Нарвы, но и ему самому.

— Мы с вами старые враги, сударыня, — сказал он, оценив откровенность госпожи Меркуловой. — Таких врагов ценят никак не менее, нежели друзей: по крайней мере хоть какая-то определённость в отношениях. Но сейчас ситуация изменилась.

— Да, я знаю, что у нас есть общий враг, — кивнула Катя. — А вы знаете, что они здесь?

— «Здесь» — значит, в Петербурге? — новость для Карла была ещё менее приятной, чем разговор с этой дамой. — Да, подобные известия меня радовать не могут.

— Мы потому сейчас с вами, ваше величество, — почтительным тоном, но достаточно твёрдо произнес господин Меркулов, до того молча слушавший острые пикировки короля и его дражайшей половины. — Всё дело в том, что их намерения нам ведомы совершенно точно. Вы им ещё за каким-то чёртом надобны, а моя жена — нет.

— Похоже, полковник, вы восприняли от супруги манеру общения со мной, — недовольно заметил Карл.

— Уж какая есть, ваше величество. Я долго служил в провинции, политесам не обучен, — Алексей не остался в долгу, ответив шведскому королю в стиле «Я старый солдат и не знаю слов любви»[43]. — Мне надобно уберечь и вас, и жену, и делать сие я стану так, как разумею.

— Есть ли у меня выбор? Вопрос, пожалуй, риторический, — едко заметил Карл, переведя взгляд на новостройки за набережной. — В прошлый раз они хотели убить меня.

— И, если вы помните, им это не удалось, — сказала Катя, опираясь на руку супруга. — Мужу я доверяю в полной мере: когда у вашего величества возникло желание взять меня в плен в Полтаве, вам это тоже не удалось. Во многом — благодаря его усилиям. Посему давайте оба доверимся его умениям и продолжим разговор на более насущные темы… Мы получили известие, что государь взял Крым под полный контроль. Хан и несколько его родственников пленены, остальные татары либо рассеяны по степи, либо изгнаны на Кубань к черкесам… Вы догадываетесь, что это означает?

— Войну, конечно же, — кивнул Карл. — Возможно, уже в будущем году.

— А вы догадываетесь, что означают турецкие армии, разоряющие Польшу и коронные земли императора?

— Тому придётся направить принца Савойского против турок, что поможет французам завершить кампанию этого года с оптимизмом, — рассмеялся швед. — Ловко придумано, притом наверняка не вами — здесь чувствуется восточное коварство. Ведь уже весной Евгений Савойский снова примется за подданных короля Луи Пятнадцатого, султан займётся вами, и помочь французам смогут только…да, несомненно, наверняка уже идут сепаратные переговоры между Версалем и Лондоном о выходе Англии из войны. Не могут не идти, в такой-то весёлой обстановке.

— Вот вы это понимаете, а прочие монархи Европы — нет, — вздохнула Катя. — Я отчаялась до них достучаться. И если Август Саксонский ещё готов идти нам навстречу — ради Польши — то Фредерик Датский завёл такие амуры с английским посланником, что я стала сомневаться в его репутации дамского угодника… Как вам такой расклад?

— Ничего не имею против ещё разок наведаться в гости к брату Фредерику[44], — Карл сходу понял намёк. — Но понадобится предлог, который позволит обойти статьи договора, подписанного вами же в Копенгагене. Вы ведь наверняка что-то эдакое предусмотрели, не так ли?

— Мы не сможем вмешаться в конфликт, если Дания атакует Швецию первой. Та же статья может удержать от вмешательства и Саксонию. Фредерик Датский это прекрасно знает, но если на него надавят, либо соблазнят ложной надеждой, то всё может быть. Вы же знаете, как англичане любят воевать чужими руками.

— Вы ещё больший солдат, нежели я, — швед с какой-то странной весёлостью посмотрел на неё. — Ведь таким договором вы сделали новую войну на севере Европы практически неизбежной!

— При этом Россия в ней участвовать не станет… во всяком случае, на первых порах, — холодно усмехнулась госпожа Меркулова. — Пока не обезопасим свой южный фланг. Но я не думаю, что вашему величеству понадобятся помощники в датском вопросе. В прошлый раз вы и в одиночку справились блестяще. Вот когда английские союзники будут разбиты, тогда настанет наш черёд…

— Я бы советовал вашему величеству спуститься в комнаты, — напомнил Меркулов, возвращая обоих подопечных на грешную землю. — Ветер поднимается.

— Мне безразличен ветер, полковник, — отмахнулся Карл.

— Зато дама может простудиться.

— О, я не настолько жесток, чтобы подвергать даму такой опасности, — насмешливо согласился швед. — Продолжим разговор под крышей.

Катя намеренно не рассказала королю о письме Петра Алексеевича, которое лежало у неё в кармане. Государь писал ей лично, и сведения, содержащиеся в послании, были из разряда «совершенно секретно». Знать о том, что в Молдавии разгулялась чума, занесенная туда заболевшими турецкими аскерами, пока полагалось лишь считанным людям. Шутка ли: государь нынче в Тавриде и собирается отправляться в обратный путь, притом ради скорости — с малым сопровождением. Тут либо чума достанет, либо неприкаянные ногаи из числа недобитков ханского воинства подсуетятся. Потому чем меньше народу будет о том знать, тем лучше. Катя шепнула только двоим — мужу и сестре, и то только после данного ими слова молчать об услышанном.

А кого государь в Крыму на хозяйстве оставит, ему виднее. Не Алексашку точно: тут пусти козла в огород. Светлейший ему ещё в Петербурге сгодится.

— Всё ли готово?

— Да, Старший Брат. Исполнитель вхож во дворец.

— Его не остановило даже то, что целью…акции являются женщина и дети?

— Старший царевич однажды зло высмеял его, там личная обида. Вот младшие… Могут возникнуть затруднения.

— Не знаю, хватит ли у него духу поднять руку на безвинных младенцев, но их тоже быть не должно.

— А он?..

— Он должен претерпеть воистину адские мучения, хороня тех, кто ему дороже жизни. Следует указать ему его место.

— Что ж, следует позаботиться, чтобы всё прошло гладко.

— Все следы должны указывать на прежнюю супругу царя. Ведь именно она уже устраивала покушение на молодую царицу и детей.

— А об этом я уже позаботился…

— Дурак ты, Лёха, и шутки у тебя дурацкие, — хмуро буркнула Ксения, когда царевич с замогильным воплем «Ууу!» неожиданно выскочил из-за угла, а затем расхохотался. — Всё с детством не расстанешься.

— Ладно дуться, я просто повеселить тебя хотел, — сказал Алёша. — Ходишь мрачная, будто твой Антоха тебе не пишет.

— Пишет, — вздохнула ижорка. — Мол, когда ещё вернётся, скучает. А тебе, если опять меня пугать станешь, я точно в лоб двину, не погляжу, что царевич.

— Хватит ворчать, пошли кренделя есть, матушка стол накрыла.

Гриша должен был подойти только через час — у него образовались какие-то дела в городе. Ходили слухи, будто сердечные, но сам он загадочно отмалчивался, обещал сюрприз.

Чаёвничанье снова удалось на славу. Трое молодых людей теперь исполняли обязанности круглосуточной охраны при государыне Дарье Васильевне и младших царевичах. Обязанности распределили так, чтобы Ксения ночевала в её покоях. Отсыпалась днём, а ночью бодрствовала. Иногда читала книгу, но чаще просто дежурила, погасив свечу и погрузившись в раздумья. Никакое занятие не могло отвлечь её от несения караула: егерская наука, которую сержант Артемий Сергеевич вколачивал в своих воспитанников «до коленного рефлекса». И этот день, 30 сентября, исключением не стал. Парни разошлись отдыхать, им ночью в комнате государыни было нечего делать, а Ксения осталась.

Новой книжки не нашлось, потому она задула свечку, села в кресло так, чтобы видеть и окно, и дверь, и принялась по обыкновению думать о том, о сём. Обычно приходили мысли о будущем — как вернётся из похода её жених, как они обвенчаются и заживут счастливо. Но сегодня почему-то на ум лезли только воспоминания, притом далеко не самые приятные. Ксения привычным усилием воли пыталась перебить их, думая о недавно прочитанной книге, но получалось откровенно плохо: то и дело перед мысленным взором возникала навсегда врезавшаяся в память картина, которую она застала в родной деревне после визита шведского карательного отряда.

Память о родной семье следует беречь, это она знала твёрдо, но предпочла бы вспоминать отца с матерью, братьев и сестер живыми. А картинка последствий кровавой расправы так и застила ей глаза, мешая сосредоточиться на чём-то другом… Гриша как-то говорил, что на такие вещи стоит обращать внимание. Мол, это подсознание каким-то образом чувствует тревогу и подаёт сигналы. Что ж, Ксения решила на всякий случай проверить весь этаж. Бережёного Бог бережёт.

Тётя Катя для несения этих караулов выдала им многозарядные пистолеты. Мол, эти почти не дают осечек и вообще «wunderwaffe» — «чудо-оружие» по нынешним временам. Пары обойм хватит, чтобы поднять тревогу и отстреливаться от супостата, пока подоспеют солдаты, а большего и не требуется. Ксения по примеру старшей «солдат-девицы» пристегнула кобуру к бедру, чтобы оружие всегда было в буквальном смысле под рукой. И сейчас, когда до её чуткого слуха донёсся тихий, едва различимый глухой скрежет металла по дереву, ладонь машинально легла на петлю застёжки.

Мышь? Или кто-то куда-то решил залезть? Ксения не стала гадать на кофейной гуще, а пригнулась и, скрываясь среди теней, выскользнула в коридор — туда, откуда доносился звук.

Коридор, в который выходили все двери жилых помещений этажа, заканчивалась тупичком, где находились комнатка нянек и маленькая кладовка. И как раз со стороны кладовки шорох и раздавался… Мышь там, или кто покрупнее, а Ксения решила не уходить, пока не убедится, что опасности нет. Затаилась в тени под окном, и холодная рифлёная рукоять пистолета словно сама скользнула ей в руку.

Когда шорох прекратился и всё стихло на добрых четверть часа, она уже было собралась облегчённо вздохнуть и вернуться в кресло, как вдруг дверь кладовки… начала открываться. И оттуда показалась нога — судя по едва видимым в темноте очертаниям, мужская, в чулке и башмаке с пряжкой. Сочтя это достаточным поводом поднять тревогу, Ксения щёлкнула снимаемым предохранителем и гаркнула «по-военному».

— А ну стоять!!!

Это мог быть слуга, решивший поживиться каким-нибудь добром. Это мог быть любовник фрейлины из Дарьиной свиты, дожидавшийся момента, чтобы проскользнуть к своей даме сердца. Это мог быть банальный вор с улицы — куда Девиер смотрит, непонятно. Но это мог быть и убийца. А значит, тревога. Привычка изгнала страх.

Обладатель ноги, услышав крик, не замер, не начал отговариваться и просить пощады. Он выкатился из кладовки весь, целиком, и в руке у него было нечто продолговатое.

Типа пистолета.

Недолго думая, Ксения открыла огонь. Она ещё успела услышать, как сдавленно вскрикнул незнакомец: видимо, одна из пуль его достала. Но одновременно с его криком раздался оглушительный в тесных стенах коридора грохот пистолетного выстрела.

Мир на мгновение вспыхнул алым протуберанцем боли, а затем рассыпался на куски и померк…

— Вон он, в окошко сиганул!

— Держи его! Хватай!

— Живым взять!

Последнее — это был приказ царевича Алексея, который тоже, как и все, выскочил из своей комнаты на поднявшийся шум. В одной руке шпага, в другой — пистолет. Нарушитель спокойствия, понимая, что ничего не выгорит, бросился к ближайшему окну и, разбив стекло, выпрыгнул со второго этажа. Хлопнули несколько выстрелов.

— Не стрелять!

Внизу тоже треснула и зазвенела битым стеклом оконная рама: кто-то на первом этаже тоже решил сократить маршрут и бросился следом за прытким убийцей… Алексей велел зажигать свет, где только можно. В коридор выскочили Дарья и две статс-дамы, ночевавшие непосредственно в её комнате — сёстры Арсеньевы. Варвара несла наспех зажжённый масляный фонарик. И даже его скудного желтоватого света хватило, чтобы государыня в ужасе застыла на пороге, зажимая себе рот, а женщины завопили во всё горло.

Ксюша была мертва. Пуля, выпущенная почти в упор, вошла в глазницу и вышла из затылка, разнеся его в клочья. Стена и пол рядом с ней оказались залиты кровью так, что тело в ней едва не плавало. А в руке так и был зажат пистолет.

Опомнившись первой, Дарья схватила визжащих от ужаса дам за шиворот и втащила обратно в комнаты, а сама, выхватив фонарь, бросилась к убитой. Всё-таки ещё теплилась надежда, что это всего лишь тяжелая рана и получится спасти… Но опытный взгляд медика не оставил никаких вариантов. Ксения погибла, притом мгновенно, не успев толком ничего осознать.

Холодное ожесточение — вот что почувствовал Алёша, так и застывший на месте. Не было смысла звать ту, которую он с детских лет почитал за сестру: и так всё ясно.

— Я ж его разорву… — только и смог сказать он, нервно сглотнув комок, ставший поперёк горла.

Он не сомневался: поймают. Он видел дальше по коридору пятна крови на полу: значит, Ксюша успела-таки его зацепить. А раз убийца ранен, то далеко не уйдёт. Не дадут.

Так, собственно, и произошло. Видимо, изловили его буквально в нескольких шагах от Летнего дворца, в парке. И скорее всего сделал это Гриша лично: он ночевал в караулке на первом этаже и имел возможность пуститься в погоню одним из первых. А поскольку бегал Григорий отменно быстро, то и исход этого спринта можно было предугадать заранее. Он и привёл свою добротно одетую добычу, зверски заломив тому руку за спину. Вторая висела плетью: пуля перебила плечевую кость.

Алексей видел, как быстро и страшно изменилось лицо друга, едва в поле его зрения попала мертвая Ксюша. Того аж затрясло. Было заметно, что он лишь титаническим усилием воли удержался от соблазна свернуть пленнику шею.

— Покажи его рожу, — страшным, свистящим шёпотом проговорил Алёша, который, сам того не зная, в этот момент стал удивительно похож на отца.

Гриша одним движением ухватил пойманного свободной рукой за волосы и дёрнул вверх.

— Кикин[45]! — в ярости воскликнул царевич, тыкнув в его сторону пистолетом. — Ах ты ж сука! Тебе же Адмиралтейство батюшка доверил!

— Теперь-то понятно, как могли спокойно вербовать работников лесопилки, а никто о том не знал, — Гриша зло пнул пленника мыском сапога в пяточное сухожилие. Кикин заорал. — Кто тебя сюда послал? Кого приказали убить?.. А ну колись, сука, не то я тебя за сестрёнку своими руками на части разомкну!!!

Свой яростный крик он сопроводил таким ударом по ране, что пойманный завыл от нестерпимой боли.

— Государыню! — прокричал тот, обливаясь слезами. — И царевичей! Велели погубить!

— Кто велел⁈ Что обещал⁈ Говори, тварь!!!

— Не знаю его! Иноземец! Обещал расписки мои вернуть!..

— В крепость его, к Юрию Николаевичу, — распорядился Алёша, и стволом пистолета поддел Кикина за подбородок. — Там пыток не будет. Но и промолчать у тебя, сволочь, не получится.

На миг он пожалел, что должен сейчас остаться здесь: видел, что нужно отдавать распоряжения — вызвать следователей, чтобы восстановили картину преступления, приказать домочадцам сидеть по комнатам, не то все следы затопчут, велеть никого не выпускать из города и гавани, и увести отсюда мачеху, которую тоже начало трясти.

Из души будто изрядный кусок вырвали. Большой и кровоточащий.

Они всегда имеют жалкий вид — пойманные убийцы. Кто-то сознательно пытался разжалобить, кто-то делал это помимо воли, но Катя не знала ни одного исключения из этого правила. Хотя Кикина можно было понять: ему крепко досталось во время заварухи и немного — после оной. Но всё равно взрослый мужчина в слезах и соплях представлял собой жалкое зрелище.

— Ты ведь был сегодня днём на приёме у государыни, — ровным, ничего не выражающим голосом говорила госпожа Меркулова. — И вчера. И третьего дня. И каждый раз в разное время — утром, днём и вечером. Дела адмиралтейские, всё такое… Ты изучал время дежурства охраны.

Она не спрашивала — утверждала.

— Хотел знать, кто из троих ночью у опочивальни будет, и пришёл к выводу, что девочка, — продолжала Катя. — Затем после приёма ты заморочил головы прислуге и спрятался в кладовке, где и отсиделся до позднего часа, когда все легли спать. А Ксения услышала твою возню… Следователи считают, что она не сразу начала стрелять, как ты утверждаешь. Следы твоей крови почти на середине коридора, там же на стене следы от пуль. Значит, она тебя сперва окликнула. Возможно, приказала остановиться… По глазам вижу: так и было.

— Тебе не интересно, зачем я это сделал? — обречённо спросил Кикин.

— Это интересно следователю, а мне — нет. Меня интересует иноземец, — Катя выложила на стол папку с выглядывавшими из неё листами бумаги. — Погляди, нет ли его на этих портретах.

— А ежели скажу, что никого не узнал?

— Ты ведь так и сделал, когда Юрий Николаевич недавно предъявлял тебе один портрет для опознания, верно? — единственная Катина усмешка, которую она себе позволила, была мимолётной и такой ледяной, что арестованный поёжился. — Даю вторую и последнюю попытку показать себя человеком, а не мразью.

— А не то?

— А не то… — женщина вздохнула. — Только что сюда приехал царевич Алексей Петрович. Он сейчас там, за дверью, со своим другом Гришей Ачкасовым. Они ведь с детства дружат. И Ксению Иванову они с детства знали, считали её сестрой. И Юрий Николаевич Ксюшу ребёнком помнит. Мы девочку в Ингерманландии подобрали, когда шведы всю её семью вырезали… Я ведь знаю того, чей портрет ты не опознал тогда. Потому мне твои откровения особо не нужны… Ты спрашивал: «А то что?» А вот что: если ты снова поведёшь себя как мразь, я просто встану и выйду отсюда. А Алексей Петрович и Григорий Артемьевич войдут. И одному Богу ведомо, что они втроём с Юрием Николаевичем с тобой сотворят в отместку за сестрёнку. Как тебе перспектива? А ведь этот тип, который тебя в такое втянул — он же уйдёт. Тебя растерзают — а он будет радоваться жизни… Может, у следователя руки коротки добраться до иноземца. Меня же ничто не остановит. Разница лишь в том, что будет с тобой. Подумай об этом.

— Я опознаю его, — неведомо, какой именно аргумент стал решающим, но арестованный наконец перестал шмыгать носом. — Этот, — он кивнул на один из нескольких рисунков. — Он являлся ко мне той осенью, показал мои расписки и велел ждать распоряжений. Он же явился и намедни… с распоряжениями… Я знаю, государь мне вовек не простит. Но уж лучше я взойду на помост своими ногами. Там-то р-раз — и готово. А к заплечным не хочу.

Подозрения подтвердились: это был тот, кого называли Гийомом, один из двух швейцарцев…или «швейцарцев», прибывших в Петербург на шхуне «Артемис». «Следаки» уже вышли на него, наблюдая за шевалье де Сен-Жерменом, а оттуда уже не ниточка — толстенный канал потянулся ко второму швейцарцу, который по легенде прибыл поглядеть на перспективный порт и прикинуть, куда вложить деньги, чтобы приносило прибыль. Вот теперь картинка сложилась.

Покушение на супругу государя и его детей — это объявление войны. То есть они-то могут считать, что просто указывают «холопу» его место, казня его семью. Но у Кати было иное и совершенно определённое мнение.

Что ж, кто хочет войны, тот её получит. Только потом пусть не жалуется.

…Менее всего на свете они ожидали увидеть здесь эту даму.

Маленький, но недешёвый и уютный гостиный дом сейчас был почти пуст: шторма на Балтике распугали купцов, от который в иное время года — после завершения войны — было не протолпиться. Но Старший Брат и Гийом всё ещё квартировали здесь. Дескать, «Артемис» пока не может отплыть, мы переждём.

Они не спали этой ночью, предполагая, что придётся спешно уносить ноги, если исполнитель попадётся живым. Даже попытались сунуться в порт, но вокруг гостиницы шастало столько солдат городового полка, что Старший Брат решил не искушать судьбу. Точно так же решил не испытывать свою удачу шевалье де Сен-Жермен, который благополучно оставался в снятой им комнате в доме на набережной. А когда настал день, и суматоха в городе улеглась, они решили наконец покинуть Петербург. И узнали, что царевич Алексей приказал не выпускать из города ни людей, ни корабли.

Но едва они успели осознать, в какую скверную историю влипли, как выяснилось, что всё куда хуже. И намного. Ведь появление в гостинице этой дамы могло означать только одно.

Их «вели». С самого начала, едва ли не с первых шагов по русской земле. И кто! Беременная женщина…

— Рад вас видеть, мадам, — начало было Старший Брат, но пустой, не выражающий никаких эмоций взгляд женщины остановил его на первых же словах.

— Давайте без увёрток и недомолвок, — таким же ровным, не искажённым ни одной эмоцией голосом сказала дама, прятавшая руки в бархатной муфте с меховой оторочкой. — Мне известно достаточно, чтобы отправить на тот свет вас обоих без суда и следствия. Ибо ваши действия иначе, как объявлением войны, расценить невозможно.

— Мы хотели добиться, чтобы государь всего лишь прислушался к нам, — Старший Брат тоже сменил тон с любезного на предельно деловой.

— Убив его жену и детей? Странные у вас методы принуждения к переговорам.

— Мы хотели показать, что может быть и хуже, намного хуже.

— Не сомневаюсь, — тон женщины сделался ледяным, отчего её акцент стал отдавать металлом. — У меня будет личная просьба к вам, Гийом, — она посмотрела на сопровождающего, за всё это время ни разу не шелохнувшегося.

— К вашим услугам, мадам, — ответил тот, слегка недоумевая.

— Передайте вашим…коллегам одно послание.

— Какое же?

Вместо ответа дама высвободила руку из муфты. Блеснул тусклый металл, показалась какая-то странная насадка на стволе не менее странного пистолета. Тихо, немыслимо тихо хлопнул выстрел — и Старший Брат с аккуратной дырой вместо левого глаза повалился на пол. Его затылок разнесло в кровавые клочья.

— Вот это, — негромко произнесла женщина, направив пистолет на оторопевшего Гийома: ничего подобного случившемуся он не ждал, даже в страшном сне представить не мог. — Без глупостей: там ещё одиннадцать зарядов. Опишете всё, чему сейчас стали свидетелем, только без отсебятины вроде десятка головорезов за моей спиной. Ваши коллеги поймут всё, что я хотела им…передать.

— Не уверен, что они поймут вас так, как вы рассчитываете, — ледяным тоном проговорил Гийом.

— Я надеюсь, они поймут меня правильно, — дама сделала акцент на последнем слове. — Прощайте.

И, даже не думая дождаться ответа, спрятала пистолет в муфту, развернулась и ушла. Словно её здесь и не бывало.

Во второй раз в жизни Гийом был напуган по-настоящему. Первый раз это случилось, когда ему продемонстрировали истинные возможности его нынешних, скажем так, соратников. А сейчас эта женщина в широком платье, с раздувшимся животом, показала, что и она готова идти до конца. Что для неё не существует неприкосновенных особ, каким бы огромным влиянием те ни обладали… Равный соперник: что могло быть хуже?

И теперь, оставшись наедине с остывающим трупом Старшего Брата, Гийом понял, что выбираться из города придётся, имея на хвосте местную полицию. Ведь наверняка эта ужасная дама позаботилась, чтобы на неё не пала даже тень подозрения.

Это не страна. Это стенка, о которую расшибаются даже самые крепкие лбы.

Лишь две недели спустя в Петербург явился курьер, который привёз весть о скором приезде государя. Мол, он уже в Москве, явится через десять дней, в последних числах октября. А чума — она где-то под Киевом, в польских владениях.

Для Дарьи этот неполный месяц ожидания превратился в ад. Они перебрались в едва достроенный, ещё не обжитый Зимний дворец, почти сразу после покушения. Вместе с Алёшкой исполнили крайне тяжёлые обязанности по похоронам. Затем готовили город к возвращению Петра Алексеевича — пришлось изрядно попинать нерадивых начальничков, чтобы скорее поворачивались.

И наконец после трёх недель нервотрёпки он приехал. Ворвался в город — иным словом и не скажешь — верхом на взмыленной лошади, грязный, плохо выбритый и пропахший потом, в сопровождении только Алексашки и четверых гвардейцев. Сходу направился к Зимнему дворцу. Это произошло вскоре после полудня, когда Дарья по обыкновению хозяйки дома проверяла состояние дворцового хозяйства и отдавала распоряжения прислуге.

«Матушка государыня! Радость-то какая! Государь батюшка приехал, уже на дворе!» В такую солнечную радость кастелянши Дарья не особо верила, но в то, что он приехал… вернулся… Сердце словно оборвалось, ухнуло в пятки. А когда такое случалось, старшая Черкасова ставила рекорды по бегу на короткие дистанции. Подхватив юбки, она помчалась вниз по лестнице, рискуя поскользнуться и свернуть шею на мраморных ступеньках, пусть даже выстеленных ковровой дорожкой.

Она слышала внизу его голос, шаги — а сердце, как почти семь лет назад давало сбой за сбоем. А когда сбежала вниз по лестнице и увидела его — грязного, плохо выбритого, уставшего… живого… когда он подхватил её на руки…

Она плакала и смеялась — от радости и пережитой боли. Но он вернулся к ней, как и обещал.

— Здравствуй, брат.

— Здравствуй, сестрица.

И обнялись — как брат и сестра.

— Я тебе войну привёз, готовься.

— А я тебе — мир. Недолгий, правда, но уж какой был…

— Ладно, рассказывай.