Куст ежевики

Глава I

Несколько мгновений он лежал неподвижно, вспоминая кошмар, от которого его до сих пор трясло. Заскулил, потом залаял Цезарь. Оказывается, звонил телефон. Он тряхнул головой, пытаясь отогнать сон, тяжело поднялся с постели, спотыкаясь, спустился по узкой винтовой лестнице в холл и, пройдя через маленькую гостиную с огромным кирпичным камином, голландкой и балочным потолком, добрался, наконец, до своего кабинета — современно обставленного, сверкающего белизной и абсолютно не похожего на остальную часть дома.

Он торопливо снял трубку настенного телефона:

— Доктор Монфорд слушает.

Возбужденный женский голос затрещал что-то о раздробленном пальце в португальском квартале, в районе нижнего порта. Он сказал:

— Сейчас приеду.

Снова поднялся наверх, зашел в ванную, умылся холодной водой, пристально посмотрел на себя в зеркало, висящее над умывальником. Глаза были усталые, а под ними четко, как два полумесяца, обозначились круги. Похоже, скоро они перестанут быть временным явлением. Морщинки разбегались от уголков рта по квадратному подбородку. А кончик носа был красновато-лиловый от неудачного загара в первые жаркие месяцы. Он решил, что слишком много работает и что надо бы почаще выходить в море на веслах, затем оделся, снова спустился по лестнице и через кабинет и приемную под ним вышел в темноту, где моросил дождь, от которого блестели мостовая и тротуары.

Рыбак, пока ему перевязывали палец, ругался по-португальски. Его жена, в цветастом кимоно, суетилась возле и с беспокойством поминутно повторяла:

— Ума не приложу, как с вами рассчитаться, доктор Монфорд… Мы ведь еще за последнего ребенка должны.

— Об этом не беспокойтесь. И надеюсь, что вы не остановитесь на достигнутом. — Он улыбнулся, глядя в ее темные глаза, закрыл свой чемоданчик и добавил: — Только больше не позволяйте мужу, без особой нужды, выходить в залив ни свет ни заря.

Он попрощался. Вернувшись домой, приготовил себе большой завтрак из яичницы, канадской грудинки, тоста[1] и черного кофе.

Было еще очень рано, всего двадцать минут седьмого. Он посмотрел из окна кухни на дождь и пробормотал: «Сегодня приезжает Лэрри».

Он испугался собственного голоса и потом, когда мыл посуду, заставлял себя думать о другом: вспоминал другие руки, занятые тем же делом, — руки добродушной индианки из Машпи, которая служила кухаркой в доме его матери. Она прекрасно говорила по-английски и пекла по пятницам пышные пироги. Давно это было. Тогда он жил в окружении трехцветных плетеных ковриков, диванов, набитых конским волосом, комода, заваленного морскими раковинами и причудливыми кусками кораллов, привезенными из кругосветного плавания его дедом-моряком.

Телефон зазвонил снова, и он устало поднялся, думая о том, что все-таки не обойтись без постоянной домработницы. В доме никакого порядка. А так, по крайней мере, будет кому приготовить утром яичницу, убрать, наконец, старые журналы из его приемной, оплатить просроченные счета и вообще упорядочить быт молодого вдовца.

Гай снял трубку.

— Доктор Монфорд слушает, — сказал он, облокотившись на белую оштукатуренную стену.

Голос в трубке был резким, даже грубым, и заговорил сразу о деле:

— Гай… Это Келси… Тут пожар был на Фаламутском канале. Боллз занят, и я не могу уйти из больницы. Ты бы не выехал сейчас туда?

— Где это?

— Мотель «Робинз нест». Увидишь — полиция, наверняка, уже там.

— Хорошо. — Помолчав, спросил: — Лэрри сегодня приезжает?

— Не беспокойся об этом.

— Но Сэм надеется на мою помощь.

— К черту Сэма! Там людей надо спасать, так что выезжай, не валяй дурака!

На другом конце бросили трубку.

Гай чертыхнулся и стал натягивать плащ. Подхватив свой черный чемоданчик, сказал: «Все отлично», обращаясь к шоколадного цвета дворняжке, которая ждала его у двери, направился в гараж и затем повел машину по извилистой дороге вниз под не прекращающимся ни на минуту мелким дождем мимо ресторана Пата, парикмахерской и винного магазина, мимо чайной и дешевой закусочной, галантереи Кастнера и магазина сувениров с розовыми раковинами в витрине, мимо антикварного магазина, редакции «Кроникл» и нового супермаркета с предметами гордости его владельцев — завернутым в целлофан мясом и проволочными корзинками на колесах.

В это раннее сентябрьское утро улицы города были безлюдны. Тишина, прохлада, ни единого звука. Потом он услышал чихание мотора в поле за больницей. Свернув на Фалмаут-роуд, увидел вертолет, который только что приземлился и винт которого перестал вращаться как раз в то время, когда он подъехал. Дверца кабины вертолета распахнулась, из нее выпрыгнул пилот. Молчаливая толпа зашаркала ногами, с любопытством подалась вперед.

Среди присутствующих он увидел Чета Белкнапа с лодочной станции, Нэнси Месснер из «Кроникл», молочника Билла Уоттса, шерифа Ларсона Уитта, а также Стюарта Шеффера, городского пьяницу, которого уже больше двадцати лет не называли по имени, для всех он был просто Шеффер-пьяница. Доктор Келси все же приехал, его седые волосы были мокрыми от дождя. Сэм Макфай нервно расхаживал между Солом Келси и одной из медсестер, стоявшей неподалеку.

Не двигаясь, Гай ждал, облизывая пересохшие губы. Пилот протянул руку женщине, и она легко спрыгнула на землю. Это была брюнетка в сером габардиновом костюме и прозрачном пластиковом плаще. Волосы ее в каплях дождя отливали черным. Она повернулась к доктору Келси и Сэму Макфаю. Сэм замахал руками, как подбитая птица крыльями, потом он, доктор Келси и пилот поднялись в кабину вертолета. Спустя минуту они появились с белыми носилками, на которых лежал мужчина. Сэм держал над ним плащ, чтобы защитить от дождя его лицо. Также молча, толпа придвинулась ближе, обступила их тесным полукругом. Гай тоже подался вперед, нечаянно задел локтем рычаг переключения скоростей, и неожиданный хлопок в тишине утра прозвучал как выстрел.

Толпа сразу пришла в движение. Все, как один, повернулись и посмотрели прямо на него. Чет Белкнап и Билл Уоттс, Нэнси Месснер и Ларсон Уитт, и даже едва державшийся на ногах Шеффер-пьяница. Повернулась и брюнетка. Даже на таком расстоянии было видно, что глаза у нее черные и какие-то безучастные. Он подумал, что ему следует подать знак о своем присутствии и сказать о пожаре в «Робинз нест». «Ну хватит, — произнес он вслух. — Там людей надо спасать, а ты торчишь тут и валяешь дурака». Он резко надавил на газ. Шины завизжали на мокром тротуаре. В зеркало заднего обзора он увидел, что толпа снова повернулась к мужчине на носилках. Его быстро несли через поле к больнице. Сэм Макфай бежал, спотыкаясь, по-прежнему защищая голову больного своим плащом. Брюнетка медленно шла сзади, цепляясь ногами за мокрую траву.

— Мистер Роберт Брискин с женой.

— Ты уверен?

— Так записано. Супружеская чета из шестого номера.

— Повезло.

— Можно сказать. Доктор будет здесь с минуты на минуту, как только осмотрит компанию из пятого номера.

— Их четверо.

— Осталось двое. Обе девушки обгорели до неузнаваемости. Не позавидуешь родным… даже то, что они вообще оказались здесь, ты понимаешь… Пьяные, в этой грязной постели с двумя бездельниками. Эти типы вечно торчали в баре Фалмаута.

Фрэн Уолкер лежала и слушала голоса, не открывая глаз. Не может быть, думала она, чтобы это говорили о ней, ведь они были вдвоем с Бертом, и не в шестом номере, а в пятом, потому, конечно, это не она обгорела до неузнаваемости. Ведь слышит же она голоса… А что, если это все, на что она теперь способна, — обгорела до неузнаваемости, остались одни уши, все остальное превратилось в уголь и умерло, и только уши… два обнаженных уха… слушают… слушают…

Она вскрикнула и открыла глаза.

Над ней склонился полицейский, загорелый парень в ковбойской коричневой шляпе.

— Все хорошо, не волнуйтесь, миссис Брискин.

— Берт… Берт.

— Боб? Ваш муж? С ним тоже все в порядке. Он здесь… Смотрите, рядом с вами.

Фрэн медленно повернула голову. Она лежала на односпальной кровати в какой-то другой комнате, не в шестом номере, но очень похожем на него. На соседней кровати неподвижно, закрыв ладонями лицо, сидел Берт. На нем были только брюки, и, несмотря на широкие плечи и налитые мускулы, он выглядел несчастным — маленьким несчастным мальчиком с дрожащими большими руками.

Полицейский снова отошел к двери, где стал шепотом переговариваться со своим старшим товарищем. Потом опять взглянул на нее.

— Порядок, — сказал он и посторонился, чтобы пропустить Гая Монфорда.

В это мгновение Фрэн Уолкер умерла во второй раз. Она крепко зажмурилась и услышала, как полицейский сказал:

— Мистер и миссис Брискин, доктор. С мужем, кажется, все в порядке, а вот миссис Брискин стонала и жаловалась на боль в боку… Не могли бы вы посмотреть ее?

— Конечно, — сказал Гай Монфорд.

Фрэн снова открыла глаза. Она увидела, что высокая фигура Гая склонилась над Бертом.

— Как вы себя чувствуете, мистер Брискин? — Берт, узнав доктора, в ужасе пролепетал что-то, а Гай невозмутимо продолжал: — В таком случае, если вы в состоянии вести машину, можете сами поехать в больницу Ист-Нортона[2]. Это прямо по дороге. Только не проскочите мимо. Там вас осмотрят, а я пока взгляну на вашу жену, а потом сам довезу ее.

Полицейские вышли из комнаты. Гай стиснул голый локоть Берта и сказал совершенно другим голосом:

— Давай, Берт, давай, дружище. С тобой все в порядке. Все хорошо.

Берт кивнул головой и засмеялся странным, бессмысленным смехом:

— Послушай, Гай… Понимаешь, Гай…

— Брось, Берт, сейчас не время думать о задетом самолюбии. — Он помог ему надеть рубашку, пиджак, носки и туфли. Похлопав его по плечу, снова сказал:

— Давай, парень, — и Берт закивал: — Хорошо, хорошо. — Продолжая глупо смеяться, он повернулся к Фрэн, хотел что-то сказать, но не нашел слов, махнул рукой и, ссутулившись, поплелся к выходу.

Гай закрыл за ним дверь. Затем повернулся и посмотрел на нее.

— Как ты себя чувствуешь, Фрэн?

— Гай… Послушай, Гай…

— Я уже сказал Берту — оставь, ради бога, эти глупости.

— Прошу тебя, Гай…

— Ты, видимо, упала и ушибла бок.

Она молча кивнула, не отрывая глаз от его лица. Осуждения в нем не было. Перед ней был врач, готовый помочь, и друг, пытающийся ее утешить. Она видела склонившееся к ней загорелое лицо, чувствовала, как его ловкие пальцы расстегивали до пояса ее платье, как потом осторожно и легко скользила его бесстрастная рука, иногда надавливая на бок.

— Так больно, Фрэн?… А так? Здесь?

— Нет… Да, немного…

Когда она заплакала, он погладил ее по плечу, потом отвернулся и стал собирать свой чемоданчик.

Она села на кровати.

— Мое белье… туфли и чулки…

— Тебе помочь?

— Нет, я сама.

— Мы сделаем рентген ребра в больнице. — Он отвернулся к окну и простоял так неподвижно, пока она снимала платье, снова надевала его на бюстгальтер и трусики, натягивала чулки и обувала туфли.

Молчание становилось невыносимым.

— Люди, — начала она, засовывая ногу в туфлю, — другие люди… пострадали?

— Две девушки. Обе были пьяны. Пожар начался в пятом номере. Кто-то из них уронил в постель сигарету.

— Ужасно.

— Да.

— Ужасно, — повторила она, представив себя на месте этих девушек из пятого номера.

— Ну, я готова.

Пошатываясь, она пошла к выходу.

Он взял ее за руку, посмотрел ей прямо в глаза и сказал тихим, проникновенным голосом:

— Фрэн… я понимаю, что ты сейчас чувствуешь… Но ведь, в конце концов, тебе повезло. Вам обоим очень повезло. Сейчас именно об этом ты должна думать.

— Да, наверное.

— Кроме того, в полицейском рапорте вы значитесь, как мистер и миссис Брискин. И в моем тоже…

— Гай…

— Забудь об этом.

Он направился к двери, открыл ее, пропустил вперед Фрэн, и они вышли на покрытую гравием подъездную аллею.

Не переставая, моросил дождь. Она увидела две полицейские машины и одну пожарную старой модели, возле которой возились два пожарника-добровольца, подавая воду насосом в окно длинного прямоугольного здания. Теперь, при дневном свете, под дождем, мотель выглядел таким уродливым, обшарпанным и грязным, что ей стало невыносимо противно и захотелось броситься прочь от этого места, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Она машинально свернула к машине Гая и вдруг увидела двух закопченных, явно не в себе, мужчин, ошеломленно и тупо стоящих у накрытых тел двух мертвых девушек. Из-под одеял были видны ноги погибших. У одной с левой ноги слетела туфля, у другой вообще не было ступней.

— Где же, черт побери, «Скорая помощь»? Где, черт побери? — непрерывно повторял один из них. Наконец, пожилой грузноватый полицейский взял его за рукав и сказал:

— Да какая теперь разница? Какая разница, черт побери!

Гай открыл дверцу и помог ей сесть в машину. Потом, зайдя с другой стороны, сел за руль, запустил двигатель, и в это время на гравий влетел, пронзительно взвизгнув тормозами, зеленый седан, из которого через открытое окно уставился на них Паркер Уэлк.

Он был небрит, нечесаные волосы торчали клочьями, на лице выделялись седые усы грязно-серого цвета; и, как всегда, глаза его ощупали ее всю, и она подумала, что он, может быть, даже знает, почему она здесь, и прикидывает в уме, какую из этого можно извлечь выгоду.

Она отвернулась и стала смотреть в противоположное окно. Паркер спросил:

— Пожар, что ли, был, Гай?… Кстати, как это ты умудрился так быстро добраться сюда?

Гай ответил, что ему позвонили из больницы. Он встретил Фрэн недалеко от автобусной остановки и привез ее сюда, так как могла потребоваться ее помощь. Хорошая медсестра незаменима в таких случаях.

— Да, — сказал Паркер. И после паузы спросил: — Гостила в Фалмауте[3], Фрэн?

Она с усилием повернула голову в его сторону и заставила себя твердо посмотреть ему в глаза.

— Да… У знакомой медсестры… Когда доктор Монфорд увидел меня, я только что вышла из автобуса.

— Да, — сказал Паркер полуутвердительно, полувопросительно. — Повезло.

— Повезло, — подтвердил Гай. Он кивнул на прощанье и выехал на шоссе.

Некоторое время они молчали. Фрэн украдкой посмотрела в зеркало на лицо Гая. Он выглядел озабоченным, погруженным в свои мысли. Она отвела взгляд и стала смотреть вперед, на скользкую дорогу. По обеим сторонам ее росли чахлые сосны. Потом они миновали пруд, крошечный огородик, хлебное поле. Промелькнула ветряная мельница странных очертаний. Наперерез им выскочил заяц, пробежал несколько метров впереди машины и прыгнул в кусты. Шуршали шины. Гай, не отрываясь, смотрел на дорогу, а ей хотелось кричать — так невыносима была эта жуткая тишина.

— Фрэн, — сказал он наконец, — абсолютно ни к чему вести себя согласно официальной версии. И если я солгал Паркеру Уэлку, то лишь потому, что, как ты, наверное, сама понимаешь, он может напечатать в «Кроникл» все, что угодно. Даже если это кого-то больно заденет.

— Именно этого он и добивается. Напакостить человеку — самое большое для него удовольствие.

— Но он не узнает. Нет никакого повода для беспокойства.

Гай протянул ей сигарету, щелкнул зажигалкой. У Фрэн так дрожали руки, что ей пришлось ухватиться за него. Его рука была большая и теплая, и ей понравилось, как он сжал ее пальцы, чтобы успокоить. Надо было сейчас же сказать, объяснить ему, почему она оказалась в «Робинз нест» с Бертом Мосли, почему и в других местах тоже была с ним. Это чрезвычайно важно для нее. Если бы он знал… если бы он действительно знал, что происходит в ее душе…

Но почему-то вместо этого она начала рассказывать о своем детстве.

— Ты знаешь, я родилась в Индиане. В городе Сагаморе. Он еще меньше Ист-Нортона. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я уехала оттуда учиться на медсестру. Я помню это так ясно, хотя… хотя, конечно, восемь лет не такой уж и долгий срок. Но я помню, как будто это было вчера, и воскресную школу, и мое розовое платье, и собаку по кличке Альфред. Это был громадный ирландский сеттер, даже больше твоего Цезаря. Помню моего первого друга… Мне было тогда четырнадцать лет, и он был еще ребенок… Совершенный ребенок, хотя и старше меня на два года… Я хочу сказать, что мне приходилось делать вид, что я влюблена в него. Конечно, он мне нравился, но не более… Видишь ли, с Бертом то же самое. Он очень способный адвокат, к тому же честолюбив… привлекательный и сильный мужчина, но в некотором смысле это почти ребенок, и…

Она говорила и говорила, все быстрее и быстрее, слова лихорадочно наскакивали одно на другое, она пыталась объяснить, какие, почти материнские чувства она испытывает к Берту, как жалеет его. Она говорила такие вещи об их отношениях, о которых никогда никому не рассказывала раньше и о которых не должна была говорить и теперь.

— Уверен, что ты иногда скучаешь по своему городку.

Шуршали шины. Щелкали «дворники». А она думала, какой он хороший, сильный, красивый и как тонко он все понимает.

Вертолет поднялся над кромкой леса и завис над ними, как огромная стрекоза.

— Лэрри Макфай? — спросила она.

Гай кивнул, и они в молчании продолжали свой путь сквозь дождь.

Глава II

Больница «Миллз мемориал» находилась рядом с библиотекой, у единственного светофора на развилке, где Главная улица отделялась от шоссе с щебеночным покрытием и тянулась восемь миль до Гианниса[4]. Название свое она получила по имени вдовы одного нью-йоркского миллионера, некоей миссис Сайрес Миллз, которая завещала большую часть состояния на перестройку своего огромного летнего дома под больницу, так необходимую городу. И хотя ее завещанием распорядились мудро, все же больница не удовлетворяла нужд города. Серое, громоздкое здание в викторианском стиле возвышалось над библиотекой, его мансарды выходили на все стороны, а над шиферной крышей торчали красные трубы. Портик нависал над извилистой, покрытой гравием аллеей, стены здания обвивал плющ, к ним устало льнули и кусты рододендронов, стараясь выжить в песчаной почве.

Это была больница на тридцать восемь коек с плохо укомплектованным штатом. Девять постоянных медсестер жили в переоборудованной конюшне. Лифты, правда, установили, но операционная и рентгеновский кабинет были расположены очень неудобно.

Ист-Нортон, однако, был благодарен и за такую больницу. Жители города вверили ее заботам старейшего и самого опытного врача — доктора Сола Келси, который, установив свои правила, вел дело твердо, хотя порой и экспромтом.

Б это дождливое раннее сентябрьское утро Сэм Макфай нервно кружил по зеленому линолеуму комнаты 2«Б», расположенной на третьем этаже больницы. Это была лучшая комната в здании (ванная, например, имелась еще только в одном помещении). К приезду Лэрри ее вычистили, покрасили, отполировали и заново отделали под умелым руководством медсестры Фрэн Уолкер. Большое окно выходило на залив.

Сэм оторвал лепесток от розы «американская красавица», которая стояла среди множества цветов в одной из шести ваз. Он прочитал надпись на крошечной белой открытке: «Выздоравливай, Лэрри! Выпускники 1938 года». Тут были открытки с пожеланием здоровья от индепендентской церкви, клуба «Ротари», служащих ресторана Пата, пожарных-добровольцев, преподавателей средней школы и персонала больницы. Сэм прочитал все открытки и повернулся к сыну.

— Все помнят тебя, — сказал он. — Все желают выздоровления.

Потом он быстро подошел к окну и посмотрел вниз на покрытую гравием аллею.

— Где же Гай?… Где, черт побери, Гай?… Обещал быть здесь, но этот проклятый пожар и…

Он отошел от окна и сел на складной металлический стул у кровати. Сэм был нервным человеком, выглядевшим почти мальчишкой, несмотря на редкие рыжеватые волосы и устало опущенные плечи. Он носил спортивные пиджаки из ворсовой ткани, серые фланелевые брюки и мокасины — и никогда полный костюм, кроме особых случаев и воскресного посещения церкви. Руки его находились в постоянном движении: он тер их друг о дружку, касался ими лица, разглаживал выгоревшие брови, теребил простыни. Он весь дрожал, неистово ругался, вскакивал, снова садился. Наконец в дверях показался Гай Монфорд, и Сэм успокоился.

— Гай… Где, черт побери… какого черта…

— Извини, Сэм. Срочное дело.

— А это, по-твоему, не срочное?

Гай промолчал. Он медленно повернулся к лежащему на белой металлической кровати Лэрри Макфаю, которого поглотила болезнь, оставив вместо него странного человека под свежими белыми простынями. Лицо его было морщинистым и исхудавшим, сейчас он очень походил на отца и казался почти одного с ним возраста. Его светлые волосы поседели, черты заострились, страдальческие морщины уже не сходили со лба. Ему было тридцать шесть, а выглядел он на все пятьдесят. Когда-то он был кутилой, пылким любовником, солдатом, спортсменом, а теперь не мог поднять голову от подушки. Но улыбнуться приблизившемуся к нему Гаю он все-таки смог. С усилием приподнял костлявую руку.

— Привет, Гай. Привет, старина.

Гай взял когтеобразную ладонь и тихонько пожал ее.

— Хорошо, что ты вернулся, Лэрри.

— Я сам рад.

— Чувствуешь себя усталым после дороги?

— Мне сделали укол перед полетом, и я только что проснулся.

— Выглядишь ты ужасно, старик.

Он решил взять именно этот тон. Говорить небрежно, якобы в открытую, лгать, играя в откровенность.

— Прежде всего ты должен поправиться.

Он сел на складной стул и снова повторил:

— Надо поправиться. — И добавил: — Скоро будешь, как новенький.

— Перестань, — сказал Лэрри и отвернулся. — А комната мне нравится. Все очень мило.

Он обвел взглядом репродукции на стене, веселенькие шторы в рогожку, настольное радио, переносной телевизор, шкаф с книгами и журналами.

— Старались специально для тебя. И даже вид на гавань.

Гай встал, осторожно приподнял изголовье кровати, чтобы Лэрри мог видеть в окно залив.

— Вон там белая «Джулия». Моя. Помнишь?

— Да… когда я последний раз приезжал домой. Вы с Джулией только что дали ей название… глупое такое.

— «Медный колокол». Шесть лет назад я поменял его на «Джулию».

— Да, конечно. — Он помолчал немного. — Прости, Гай, я тогда писал тебе. Ты не ответил…

— Да не о чем было писать. Знаешь, иногда что-то происходит, но сказать об этом совершенно нечего.

Он подошел к окну и стал смотреть на залив. Взгляд его выхватил маяк на мысе Кивера, крышу консервного завода Сэма, золотой крест церкви Святого Иосифа и зубчатую полосу гор, где шесть лет назад разбилась на своей машине Джулия. Он был тогда на вызове в бухте Пиратов и, заехав по пути домой в больницу, заметил в неотложке доктора Келси и двух медсестер. Он спросил: «Что случилось?» — подошел и увидел ее. Джулия лежала навзничь, между ее красивых грудей зияла огромная рана. Она умерла через двадцать минут, так и не придя в сознание.

За его спиной Сэм жалобно произнес:

— Мы так надеемся на тебя, Гай…

— Носится со мной, как курица с яйцом, — сказал Лэрри, — а сам еще не ел.

Гай спросил:

— Почему ты ничего не ешь, Сэм?

— Не хочется…

— Давай, отец. Прошу тебя, сходи пообедай.

Сэм попрощался дрожащим голосом. Его мокасины зашаркали к двери, потом остановились. Он извинился:

— Я быстро. Сейчас.

Снова послышалось шарканье тяжелых подошв на полу, замершее на резиновом покрытии коридора.

— Как тут отец? — спросил Лэрри.

— Хорошо. Отлично.

— Никаких срывов? Все прошло?

— Да.

— Я рад.

— Я тоже.

Гай прижался лбом к холодному стеклу. Перед глазами у него простирался залив, виднелся на холме его дом — маленький дом со старой кровлей, 16-стекольными окнами и торчащей над крышей неказистой трубой причудливой формы, старый дом, построенный в конце восемнадцатого века выходцами с юга Англии и поэтому напоминающий корноуллские коттеджи. На якоре стояла «Джулия» — белая, грациозно округлая тридцатидвухфутовая яхта[5] — бывшая «Дружба» из бухты Каско. Как и все яхты Мусконгусской бухты, она не могла швартоваться грузовой балкой и укорачивать бушприт.

— Будь у нее меньше парусов, — сказал он вслух, — она бы, пожалуй, не могла ходить на такой скорости и так легко менять курс.

— О чем ты? — спросил Лэрри.

— Я говорю о «Джулии».

— Хорошая яхта.

— Да, хорошая яхта. — Он смотрел на свою хорошую яхту и свой хороший дом, а у него за спиной корчилась в муках живая трепетная душа, тоскующая по прошлому, потому что впереди была пустота.

Лэрри говорил об их юности, вспоминая рыбалки на открытых плоскодонках, охоту на уток в рассветный час, когда серые облака плыли над топями Кейп-Кода, а они, прицеливаясь, легко вскидывали дробовики.

— Боже, какое это было время!.. Помнишь, как мы плавали к мысу Кивера?

— Помню.

— Только я не смог доплыть, тебе пришлось тащить меня на буксире. Фактически ты спас мне жизнь. А помнишь лодки, на которых мы наперегонки переплывали залив? Так себе, лодчонки, но тогда нам казалось, что они летят, как птицы… А когда мы решили первый раз закурить? А когда у нас было всего по глотку на брата, а мы воображали себя пьяными в доску? Помнишь девушек-сестер, с которыми мы познакомились летом? Обе оказались девственницами. Мы, впрочем, тоже были неопытны, по крайней мере вначале, а потом в одно утро, не зная, кому отдать предпочтение, ты дважды признался в любви…

Он вспоминал то одно, то другое, и голос его был полон воодушевления, а Гай слушал, кивал и поражался мужеству этого обреченного человека.

— Прекрасное было время, — согласился он. Потом ему стало невыносимо больно слышать восторженный голос Лэрри, и он вспомнил, что в то «прекрасное время» Лэрри зависел от него буквально во всем. Он был старше и всегда оказывался заводилой и неофициальным лидером в их совместных проделках, а Лэрри полностью доверял ему, не задавая лишних вопросов.

Теперь Лэрри вспоминал. И вновь доверял ему, ведь Гай Монфорд был лидером и никогда не ошибался. Рукой, сжатой в кулак, Гай коснулся окна, заметил, как побелели костяшки пальцев, и ему захотелось изо всей силы ударить кулаком по стеклу.

Голос за его спиной изменился. Теперь он был серьезным.

— Послушай меня, Гай… Послушай меня…

— Конечно, я помню, — сказал Гай, медленно поворачиваясь к нему.

— Ты не слушаешь меня.

— Ты говорил о двух сестрах.

— Да… и о другом тоже.

Лэрри нервно засмеялся и неожиданно вздрогнул от боли, когда же его отпустило, заговорил конкретно и настойчиво:

— Маргрет — моя жена, Гай. Вышла ненадолго, чтобы я смог побыть наедине с отцом. Я бы хотел, чтобы ты… как бы это лучше сказать, ну, позаботился о ней, что ли. Она — замечательный человек, Гай. Все сделала для меня. Ночей не спала. Все… сейчас она совершенно измотана… ну, ты знаешь отца… По отношению к ней это будет несправедливо и…

Боль вернулась. Лэрри снова сморщился и замер.

Гай взглянул на его измученное лицо.

— Я дам тебе успокоительное.

— Обещай, что ты…

— Я все сделаю, Лэрри… Все!

— Возьми ее покататься на яхте. Ей понравится.

— Конечно, возьму. Конечно.

Он поднялся, вызвал медсестру и велел ей срочно принести морфий. Делая укол, он подумал, как сильно сдал Лэрри. Ему уже не помогал кодеин и аспирин. От димедрола он перешел к четверти грана морфия. Гай сидел и ждал, и пот струйками стекал у него по спине. Он успокоился только тогда, когда лицо Лэрри разгладилось, не выражая больше страдания.

Гай еще смотрел на умиротворенное лицо Лэрри, когда услышал за своей спиной легкий шорох одежды. Он медленно повернул голову и увидел женщину в сером габардиновом костюме и пластиковом плаще, которые он сразу узнал. Жена Лэрри была стройной, почти хрупкой и довольно высокой, с блестящими черными волосами, гладко зачесанными назад и стянутыми на затылке в тугой узел. Лицо у него было белое, с нежным овалом, черными глазами и красиво очерченным ртом. Усталая, но не согнувшаяся под бременем горя женщина, спрятавшая глубоко в душе свою неизбывную печаль. Она улыбнулась уголками губ.

— Привет. Я Маргрет.

— Привет. — Он подал стул. — Привет, Маргрет. — Осторожно пожав протянутую ему маленькую руку, посмотрел в ее темные глаза, затем перевел взгляд на спокойное лицо Лэрри. — Я дал ему успокоительное. Он будет спать.

— Вы с ним… разговаривали?

— Да.

— Как он? Не унывает? Все в порядке?

Она говорила негромким, хрипловатым голосом, который, однако, звучал гулко, словно отражаясь от стен, в нем чувствовался южный акцент, правда, без типичного растягивания слов.

— Все в порядке, — сказал он.

— Тогда…

Она замолчала, и он понял почему, и почувствовал, что серьезного разговора не избежать. Но в этой комнате, где в двух шагах от них спал Лэрри, трудно было найти нужные слова. Здесь слишком пахло больницей, слишком тихо ходила по коридору медсестра, и их голоса были слишком тихи.

— Нет смысла ждать, — сказал он наконец. — Если хочешь, я отвезу тебя к Сэму. А по пути покажу город.

— Лэрри…

— Он еще долго будет спать.

Она повернулась и направилась к двери, потом остановилась, вернулась назад, приблизилась к кровати, посмотрела на бледное исхудавшее лицо мужа и, наклонившись, легко коснулась губами его лба.

— Спи, — прошептала она. — Спи. — Выпрямилась и пошла к выходу.

Гай шел за ней. Он заметил, как прямо она держится. Ее стройные ноги ступали твердо, а стук высоких каблуков по ковру был ритмичным, как биение сердца. Он видел черный узел ее волос и думал, какая она ухоженная, несмотря на только что проделанное путешествие, неразбериху и бессонные ночи.

Когда они приблизились к лифту, из кабины вышла Фрэн Уолкер, аккуратная и подтянутая, в накрахмаленном белом халате. Но глаза у нее были усталыми, а улыбка вымученной. Гай дотронулся до ее руки.

— Фрэн… Это миссис Макфай…

Потом, обращаясь к Маргрет:

— Фрэн Уолкер, наша лучшая медсестра. Она будет ухаживать за Лэрри. Это под ее руководством готовили для него комнату.

Маргрет кивнула и сказала:

— Спасибо, мисс Уолкер. Комната замечательная.

— Всегда рада помочь вам, миссис Макфай.

— Ну, как ваш бок? — спросил Гай, — Рентген сделали?

— Да, обычный ушиб.

— Хотите уже приступить к работе?

— Да.

— Ну что ж, прекрасно. — Он повернулся к Маргрет. — Меня здесь не было, когда прилетел Лэрри. Мы с Фрэн ездили на место пожара. Она немного ушиблась, когда помогала пострадавшим.

Он вошел в лифт, поддерживая Маргрет, надеясь в душе, что сказал все, как нужно. Да, ничего лишнего, только то, что нужно.

Выйдя на покрытую гравием дорожку, они увидели Сэма, который спешил им навстречу.

— Вы уходите?… Куда?… Наверное, кто-то должен находиться там… с ним.

— Он спит, — сказал Гай.

— Все равно…

— Он еще не скоро проснется, Сэм.

— Все равно, я… я хотел бы побыть с ним, Просто посидеть там, понимаешь? Просто посидеть. — Сэм взглянул на Маргрет. — Ты, наверно, устала. Хочешь распаковать вещи, отдохнуть.

Гай сказал:

— Я довезу ее сам.

— Если тебе нетрудно. — Затем, обращаясь к Маргрет, добавил: — Домработница миссис О’Хара позаботится о тебе.

Он все еще продолжал стоять, шевеля губами. Потом резко повернулся и зашагал прочь.

Гай посмотрел ему вслед и произнес:

— Как тяжело ему приходится. И так всю жизнь. Но бизнесмен он хороший. Жесткий, умный. Построил свой консервный завод буквально из ничего. Пережил банкротство, выкарабкался во времена Великой депрессии[6].

Он быстро провел ее к машине под моросящим дождем. Когда Цезарь лизнул ее плащ, она засмеялась и сказала:

— Привет, мальчик, привет, дружок.

Гай проворчал:

— Ну, хватит, оставь ее в покое, Цезарь. — И добавил: — Он всегда со мной, не пропускает ни одного вызова.

Потом они сели в машину, и он попытался расслабиться. Но «дворники» щелкали неритмично, закуренная сигарета была безвкусной, он задыхался от едкого голубого дыма, который обволакивал лицо.

— Хочешь посмотреть город? — спросил он.

— Пожалуй.

— Но если ты предпочитаешь сразу поехать к Сэму…

— Нет, я не против немного покататься.

Гай медленно вел машину по мокрой дороге.

— Вон там, — показывал он, — здание суда, лужайка, пушка времен гражданской войны, памятник погибшим воинам, а дальше — железнодорожная станция… впрочем, всего два поезда в день, остановка между Фалмаутом и Провинстауном[7]… А все магазины находятся здесь, на Главной улице… Видишь, их довольно много, но большинство закрывается после Дня труда. Ведь мы считаемся курортным городом, хотя, когда я был ребенком, Ист-Нортон еще не «открыли». Летом здесь было мало отдыхающих, а зимой вообще нельзя было встретить «чужих»… Сейчас у нас много приезжих… художники, пара отошедших от дел бизнесменов… Берт Мосли — один из двух наших адвокатов… Он родом из Бостона, попал сюда случайно, начал практиковать, а теперь, я думаю, и рад бы вернуться, да, видно, застрял здесь… А вон там, дальше по боковой улице, — старая часть города… Считают, что эта мастерская по изготовлению парусов была построена в 1660 году. В те времена многие занимались рыбной ловлей, хотя первые поселенцы были большей частью фермерами. Теперь фермеров почти не осталось, а рыболовство по-прежнему процветает, только занимаются этим в основном португальцы… А справа от тебя — редакция «Кроникл»… Владелец ее — Паркер Уэлк… Возможно, ты скоро познакомишься с ним… «Кроникл» выходит всего раз в неделю, ведь зимой в городе живет меньше тысячи человек… Летом же впятеро больше, поэтому в июле и августе издается еще одна газета, выпускают ее несколько домовладельцев. В основном, светская хроника… Вон там — консервный завод Сэма и яхт-клуб, а там, высоко на холме, — мой дом…

— Очень милый, — сказала Маргрет. — Прелестный.

— Когда живешь в доме долго, перестаешь понимать, красив он или нет. — Так они ехали, разговаривая. Он показал ей индепендентскую, пресвитерианскую, лютеранскую и методистскую церкви. — Даже церкви закрыты в зимнее время, кроме индепендентской и Святого Иосифа. Около шестидесяти процентов городского населения посещают индепендентскую церковь, около тридцати процентов — католики, включая и португальцев, остальные десять процентов — неверующие.

— А ты?

— Я вхожу в самую малочисленную группу, — ответил он.

Потом сбавил скорость и помахал рукой Шефферу-пьянице, который в полубессознательном состоянии двигался по направлению к ресторану Пата. Как всегда, на нем был кричащий костюм моды двадцатых годов — яркий жилет с золотой цепочкой для часов, твердый жесткий воротничок с галстуком-шнурком, узкие брюки и короткие гетры. Одежда Шеффера была чистой, хотя и сильно потертой, и на лице его было написано странное мрачноватое достоинство, когда он повернулся и посмотрел на них мутными глазами.

— Как дела? — обратился к нему Гай, выдавливая из себя слова, надеясь, что однажды исчезнет существующая между ними неловкость. Когда-нибудь не будет этой стены между ним и Шеффером.

Они въехали в маленький район, где жили португальские рыбаки, и тут он заметил в зеркале внимательный взгляд темных глаз Маргрет.

— Ну, вот, кажется, и все.

— Ты пользуешься большой популярностью, верно?

— Да, я знаю здесь всех, если ты это имеешь в виду.

— Нет, не это. Твое особое отношение к этому пьяному старику… как будто когда-то вы были друзьями или что-то связывало вас.

— Мы никогда не были друзьями. — Он засмеялся. — Это смешно.

— Смешно?

— Да, это очень смешно.

Они подъехали к церкви Святого Иосифа. Отец Серрано, итальянский священник, шел от своего дома к церкви, которая находилась по соседству. Гай окликнул его, и старик повернулся и направился к ним, слегка прихрамывая, тяжело опираясь на изогнутую трость, и волосы его казались совершенно белыми на черной одежде.

— Гай, — сказал он. — Гай…

— Здравствуй, святой отец. — Он представил Маргрет, и живые глаза священника оглядели ее с нескрываемым любопытством, затем он снова повернулся к Гаю: — Мы отделали все заново, — сказал он.

— Да, я заметил, окна новые.

— Привезли из Италии. Но ты должен посмотреть и внутри.

— Возможно, когда-нибудь и посмотрю. — Он усмехнулся. — Чего только не бывает, святой отец.

— Да, чего только не бывает.

Священник кивнул и пошел прихрамывая прочь.

Они поехали дальше. Гай чувствовал себя не в своей тарелке от этих почти одновременных встреч с Шеффером-пьяницей и отцом Серрано. Кое-что, связанное с ними, ему не хотелось бы вспоминать, и, понимая, что Маргрет наблюдает за ним, он гнал от себя непрошеные мысли. Кстати, они никак не решаются заговорить о главном, болтают о том о сем и не говорят о главном.

— О чем ты думаешь? — спросил он наконец.

— Что когда-то ты был католиком, да в сущности и сейчас им остаешься, хотя и не ходишь уже в церковь.

— Может быть.

— Я была пресвитерианкой до встречи с Лэрри. Когда мы поженились, стала посещать индепендентскую церковь.

— Да? — И, помолчав, сказал: — Вот и весь Ист-Нортон.

— А что это там за большое здание?

— А, это старый отель «Линкольн». Открыт круглый год, но после Дня труда посетители его не балуют. Там несколько комнат, есть столовая и бар. — Он посмотрел на старое строение и вдруг понял, о чем она думает.

— Хочешь зайти?… Ты голодна?… Или по чашечке кофе? — спросил он.

— Нет, я…

— Ну, смелее.

— Честно сказать, я бы не отказалась от мартини. Ты не подумай, с утра я обычно не пью. Просто сейчас у меня все нервы натянуты. Но, если это неприлично, я имею в виду…

— Нет нужды беспокоиться о приличиях. — Хотя, конечно, сам-то он всегда беспокоился и будет снова беспокоиться, когда жизнь войдет в нормальную колею. Он поставил машину у отеля и провел Маргрет через деревянную веранду в крошечный коктейль-бар. Обедать он предпочитал у Пата, а поскольку редко пил что-нибудь, кроме кофе и кока-колы, ему незачем было заходить в «Линкольн». Он делал это лишь в тех редких случаях, когда должен был выступать на заседаниях клуба «Ротари».

С тех пор как он заходил сюда в последний раз, а это было несколько месяцев назад, коктейль-бар заново покрасили, поставили здесь также патефон-автомат, старые столики со скрещенными ножками заменили новыми, тоже металлическими, но с покрытием под сосну, а пепельницами служили теперь раскрашенные раковины. Все было безвкусно, даже уродливо. Но Маргрет не обратила на интерьер никакого внимания. Она устроилась в пластиковой кабинке, облокотилась на стол обеими руками и взяла сигарету из протянутой им измятой пачки.

— Наверное, тебя ждут больные. — Она постучала сигаретой по столику.

— У меня есть время.

— До чего ты любезен.

— Нет, я просто хочу помочь жене Лэрри.

— Ты считаешь, что мне нужна помощь?

— В твоем положении некоторая депрессия — естественна.

— И ты так стараешься быть доктором — только доктором.

— Это заметно?

— Очень.

— Прости. — Он был в замешательстве.

Когда к ним подошла Бетси, Гай заказал сухое мартини для Маргрет и бутылку пива для себя. Бетси, принимая заказ, с любопытством посматривала на Маргрет. Худая, темноволосая, она походила на шлюху. Бетси училась вместе с Гаем в школе, и когда-то, давным-давно, он переспал с ней. Это произошло случайно, оставило скорее неприятный осадок, но почему-то до сих пор в ее присутствии он чувствовал себя неловко.

Бетси ушла, и Гай сказал:

— Я обещал взять тебя покататься на яхте, подышать соленым воздухом.

— Он умрет, да?

— Мы все умрем.

— Врачи всегда говорят туманно. Пожалуйста, забудь на минуту, что ты доктор, и скажи правду.

— Маргрет, у него болезнь Ходжкина[8], это разумеется, очень серьезно, иногда врачи перестают верить в благополучный исход. Но я считаю, что надежда должна умирать последней.

— Однажды мне все очень хорошо объяснили Опухоль в горле, воспаление лимфоузлов Они увеличиваются, они растут и растут. Их лечат рентгеновскими лучами, мазями Видишь, я все знаю об этой болезни.

— Никто о ней всего не знает.

Его рука снова сжалась в кулак, и только когда Бетси принесла спиртное, он расслабился, налил себе пива, совсем немного, чтобы не ударило в голову. Пить он не хотел, но понимал, что Маргрет так будет спокойнее Он поставил бутылку, поднял бокал и сказал: — Твое здоровье.

Она подняла свой, осторожно, стараясь не расплескать Но рука у нее задрожала, и жидкость закапала с ножки бокала на стол. У нее были длинные пальцы с красными ногтями и чувствительный алый рот.

— Твое здоровье, — сказала она. — Главное — удержать бокал. Просто удержать А теперь скажи мне прямо, когда он умрет?

— Прошу тебя, Маргрет… прошу тебя…

— Я хочу знать. Когда он умрет?

— Маргрет… ты встречалась с другими врачами, и я уверен, тебе сказали все, что ты должна знать.

— Когда это случится?

— Ну, до ста он, может, и не дотянет.

— Ты такой же, как все. Правды из вас, докторов, клещами не вытянешь.

— Послушай, Маргрет, ты несправедлива.

Она сделала большой глоток Черные глаза ее были широко раскрыты.

— Я пытаюсь радоваться тому, что Лэрри приехал сюда Я стараюсь поверить, что это оптимальный вариант для него.

— Это хороший городок Он здесь родился.

— Это его и твой город. Но никак не мой.

Он не совсем понял, что она имела в виду, поэтому ничего не сказал в ответ на ее слова и заговорил о другом:

— С отцом Лэрри нелегко будет ужиться.

— Но все же я надеюсь, мы найдем что-нибудь общее — все трое, — ведь мы любим одного и того же человека. — Она допила мартини, осторожно затушила окурок в зеленой раковине, затем встала и решительно пошла к выходу. Они молча поехали через мокрый город, повернули налево, потом направо и оказались на улице Вязов, которая шла параллельно Главной улице.

У Сэма Макфая был большой белый двухэтажный дом эпохи короля Георга с коньком на крыше, двумя громадными трубами, красивой старой дверью с коринфскими пилястрами и веерообразными окнами на фасаде и сбоку, украшенными деревянной резьбой. Стоящий в стороне от дороги, он, через сто пятьдесят лет после того, как его построил один богатый капитан, был почти не виден за вязами и высокими рододендронами, норвежской елью, сиренью и кустами роз, жмущимися к нему со всех сторон. Гай свернул на подъездную аллею и выключил мотор.

— За домом — чудная терраса, — сказал он. — Еще несколько недель ты сможешь любоваться этой красотой.

— Несколько недель?

— Бабье лето, — сказал он осторожно. — Ради бога… я говорил о погоде.

— Я знаю. Извини. — Она посмотрела через стекло на большой белый дом. — Вот здесь Лэрри родился… прожил двадцать лет.

— Да. — Он помолчал. — А твой багаж?

— Я его отправила раньше, на такси.

— Миссис О’Хара позаботится обо всем.

— Да… А я, пожалуй, приму ванну и немного посплю.

— Тебе это не помешает.

— Я знаю. — Она вышла из машины, помедлила, потом вернулась и погладила Цезаря. По лбу ее стекала капелька дождя, а глаза были темными и отрешенными, как будто она видела что-то, неведомое ему. — Не знаешь, сколько это продлится?

— Пока не опадут листья.

— Я имею в виду Лэрри. Сколько ему осталось?

Он не ответил. Она сказала:

— Я и так знаю, — улыбнулась вымученно, резко повернулась и пошла к дому. Он посмотрел вслед — черные волосы блестели от дождя.

Глава III

Сон Маргрет был странный, почти жуткий.

Из-за угла больницы неожиданно появилась лошадь. Гай нажал на тормоза, но было слишком поздно. Лошадь испуганно попятилась, потом ее передние копыта с оглушительным треском пробили лобовое стекло, а сидевший у нее на спине маленький мальчик с громким плачем упал на землю. Гай повернулся к Маргрет: «Жива?» Она молча кивнула Выйдя из машины, он поднял малыша, отряхнул его и стал успокаивать. Лошадь, с зияющей в боку огромной раной, жалобно стонала Гай вернулся к машине, вытащил из ящичка для перчаток револьвер и выстрелил ей в голову Маргрет видела страдальческий взгляд карих глаз, слышала выстрел, потом на лбу лошади расплылось темное пятно, а глаза остекленели. Маргрет закричала и бросилась прочь Она, спотыкаясь, падая, снова поднимаясь, бежала к небольшому пригорку, на котором по соседству с больницей стоял необычный старинный дом. Гай окликнул ее, но она не оглянулась. Это, однако, было вроде бега на месте, потому что, хотя она и напрягала все силы, дом доктора Монфорда по-прежнему маячил далеко впереди Наконец, она, измученная, упала на обочину дороги, открыла глаза, закрыла их и снова очень медленно разомкнула веки Она лежала на помпезной кровати под высоким балдахином, в необычно большой спальне, обставленной в колониальном стиле и увешанной коврами ручной работы За окном было темно Шел дождь. Откуда-то издали доносились душераздирающие стоны раненой лошади и отчаянный голос Гая А она ничком лежала на пыльной обочине.

Отгоняя кошмар, Маргрет яростно помотала головой, села в постели, увидела на себе только нижнее белье и снова откинулась на подушку. Она вспомнила, что купила эту комбинацию в магазине Бекфилда в Атланте. Это было незадолго до их с Лэрри отъезда в его родной городок Ист-Нортон, расположенный где-то на юге полуострова Кейп-Код. Все хорошо, сказала она, это был просто кошмар, в действительности же она находится в спальне, на втором этаже дома мистера Самюэла Макфая. Служанка-португалка с нелепым именем О’Хара проводила ее в комнату, где она разделась и легла в постель в полном изнеможении Время тогда близилось к полудню. Теперь же часы показывали начало восьмого.

Маргрет лежала тихо, разглаживая шелковую комбинацию. Она еще много ночей будет спать в этой постели, увидит здесь много лихорадочных снов. Много ночей и много снов или всего несколько снов, пока все не будет кончено навсегда «И смерть нас разлучит». Она была в состоянии думать об этом, уже не обманывая себя, уже без былого ужаса, хотя не могла до конца поверить своему новому душевному состоянию, своему смирению.

Теперь ей нельзя думать о будущем. Она не должна думать «следующим летом» или «когда ты поправишься», или «когда мы состаримся» Ей придется оставить мысль о поездке в Италию, о которой они мечтали целых пять лет, о ребенке, которого собирались завести все четырнадцать лет Ее уже не должно интересовать, как будет выглядеть Лэрри в шестьдесят, станет ли он вице-президентом фирмы «Деккре и Лоуб» и закончит ли когда-нибудь самодельный шкаф для книг, который мастерил в подвале Теперь она должна думать только в прошедшем времени, помнить прошлое, в котором было и хорошее и плохое: веселое мальчишеское лицо Лэрри, когда они впервые встретились на танцах четырнадцать лет назад, стремительное, сумасшедшее ухаживание, женитьбу, несмотря на протесты ее матери, которая считала, что истинные южанки не выходят замуж за мужчин с севера штата Вашингтон. Год без Лэрри чтобы отвлечься от грустных мыслей, она занималась садоводством, участвовала в работе Красного Креста и часто посещала пресвитерианскую церковь Однажды холодным февральским днем, когда даже в Джорджии шел снег и канавы были полны слякоти, он вернулся и опять овладел ею, как безумный, — и это было почти неприлично, поскольку случилось в очень непристойном месте — гостиной добропорядочного дома ее матери.

С тех пор прошло уже двенадцать лет, а десять лет назад внезапно пришла болезнь, и смех уступил место боли, которая искривила страданием его губы, страсть — бессилию Ненасытный, еще молодой, еще ясноглазый мужчина постепенно превращался в призрак, и удивительное чувство между ними тоже угасало Нет, любовь не ушла, наоборот, она любила его сильнее, чем когда бы то ни было, но страдания все больше разъедали его душу и тело, и уже исчезло то единство, когда стоило ей протянуть руку, и она могла дотронуться до самой его сути Если бы он был здоров, а она больна, возможно, они вновь были бы близки, как прежде или как-нибудь по-другому Душа ее плакала, она слепо тянулась к нему. А он все ближе подходил к тому месту, куда она не могла за ним следовать.

Она села, потом быстро встала с постели и выглянула в темное окно, за которым на кирпичную террасу тихо лил дождь.

Машина мистера Макфая стояла на дорожке. Надо вставать. Среди одежды, аккуратно развешенной в шкафу миссис О’Хара, она выбрала строгое темное платье, быстро надела его через голову, потом села перед зеркалом и провела помадой по верхней губе. Туалетный столик явно не вязался с безликой обстановкой комнаты. С фотографии в золотой рамке ей улыбалась молодая девушка с коротко подстриженными волосами в платье моды двадцатых годов. Это, конечно, мать Лэрри, умершая в родах. Красивая и очень похожа на Лэрри, каким он был до болезни.

В дверь постучали, и голос миссис О’Хара позвал:

— Миссис Макфай!

— Да, я не сплю.

— Обед будет через несколько минут.

— Спасибо, сейчас приду.

Она несколько раз сжала губы, чтобы помада легла ровно, потом пристально посмотрела на себя в зеркало. Лэрри утверждал, что у нее красивое лицо. Лицо Лэрри тоже когда-то было красивым.

«Прекрати сейчас же!»

Она рывком встала, расчесала волосы, натянула чулки, надела туфли. Еще раз посмотрела в окно на дождь, потом открыла дверь и вышла в коридор. Снизу доносилось тяжелое, неровное хлопанье ночных туфель Сэма Макфая по плетеным коврикам, лежащим на сосновом полу гостиной. Если он не перестанет ходить, подумала Маргрет, то она закричит. А если она закричит, у него, возможно, начнется истерика. Лэрри предупреждал ее, что у отца была глубокая депрессия и что у него может резко меняться настроение. Однажды, много лет назад, он провел несколько месяцев в лечебнице. Но теперь он совершенно здоров. Пока не пьет, пока держит себя в руках — он здоров.

— Не беспокойтесь, мистер Макфай, — произнесла она вслух, распрямила плечи и стала решительно спускаться вниз.

Гостиная была большая, с белой панельной обшивкой под окнами и вокруг камина, с мебелью и светильниками в колониальном стиле. Вся дальняя стена была завешана японским шелком. Среди английского фарфора и фамильного серебра стояла расписанная золотом черная лаковая шкатулка из Китая, на полочке над камином лежали безделушки из слоновой кости и две большие розовые морские раковины, привезенные из Вест-Индии. Зеленый попугай сидел на жердочке у окна. Миссис О’Хара сказала, что его зовут Питер. Когда-то Питера подарила мистеру Макфаю его секретарша. Все остальное в этой комнате принадлежало родственникам мистера Самюэла Макфая и передавалось из поколения в поколение капитанами дальнего плавания, столярами, рыбаками и фермерами, пока не дошло, наконец, до хозяина этого дома, применявшего современные методы консервирования той самой рыбы, которую ловили когда-то его предки.

Сэм повернулся к ней от превращенной в бар старой водопроводной раковины. В руке он держал виски.

— Выпьешь?

— Нет спасибо. — Она посмотрела на виски, на его дрожащие руки, худое тело, скрученные, как стальная пружина.

— Сейчас принесут обед.

— Чудесно, — сказала она. — Я как раз очень хочу есть.

В прихожей зазвонил телефон В дверях появилось смуглое лицо миссис О’Хара.

— Это мистер Паркер Уэлк из «Кроникл».

Сэм вышел. Миссис О’Хара бросила взгляд на открытый бар и печально нахмурилась Она хотела что-то сказать, потом передумала и вернулась на кухню Голос Сэма произнес: «Да, Лэрри прекрасно себя чувствует да, миссис Макфай уже приехала… да, Гай осмотрел Лэрри и настроен оптимистично» Трубка щелкнула и в дверях появился Сэм.

— Местная газета, — сказал он и опять подошел к бару.

Маргрет наблюдала, как он дрожащими руками приготовил себе выпивку Она подумала, что ему не надо пить и не следовало бы сообщать местной газете, что доктор Монфорд настроен оптимистично.

— Сходим сегодня вечером в больницу, — сказал Сэм. — Гай будет там, возможно, у него появились новые идеи.

— Идеи?

— Что делать дальше.

— Мистер Макфай Лэрри уже лечился в двух больницах Доктор Монфорд в курсе всего и знает, что делать.

Сэм отвернулся и отпил большой глоток.

— Все равно, — пробормотал он. И, помолчав, добавил: — Он хороший доктор. — Казалось, он пытается убедить не столько ее, сколько себя. — И к тому же мировой парень.

— Я знаю.

— Многие в городе думают, что я настроен против него. Но это не так. Я всегда стараюсь быть справедливым и в делах, и в частной жизни. Гай был лучшим другом Лэрри — все школьные годы вместе, и я никогда не пытался разлучить их.

— Что вы хотите этим сказать, мистер Макфай?

— Да, не нравится мне, когда сын идет в делах по стопам отца.

Маргрет посмотрела на него с любопытством. Лэрри говорил ей, что отец Гая был замечательным врачом и пользовался в Ист-Нортоне большой популярностью. Он хотел тогда сказать что-то еще. Но потом замолчал и заговорил совсем о другом.

Теперь вот и Сэм сменил тему разговора.

— Пойдем в воскресенье в церковь. Познакомишься со священником — доктором Треливеном — и нашими женщинами. Они все тебе покажут, найдут какое-нибудь занятие…

— Да… Это было бы прекрасно.

Сэм посмотрел в окно, хотел что-то сказать, но передумал, потом вяло заметил:

— А Гай… он вообще не ходит в церковь.

— Я знаю.

— Да?

— Он мне говорил.

— Ясно. — Он еще глотнул виски — А вот его отец ходил, — произнес он с горечью, почти зло. — Он был католиком… Он был католиком, и он убил мою жену…

Миссис О’Хара сказала, что обед подан. Сэм поставил свой пустой стакан, повернулся и пошел в столовую.

В глубине типографии, в своем заваленном бумагами кабинете, сидел за шведским бюро Паркер Уэлк. Он старательно писал: «Миссис Макфай, в девичестве Маргрет Слоан, уроженка Атланты, штат ДжордЖия, приехала вместе с мужем, вернувшимся в Ист-Нортон…» Его мясистая рука медленно двигалась по бумаге. Закончив, он поставил жирную точку.

К вечеру Паркер управился со всеми делами. Это был тяжелый день, почти такой же, как дни в разгар курортного сезона, когда ему приходилось работать по восемнадцать часов в сутки. Два крупных события сразу — это было слишком для «Кроникл». Но тем не менее, Нэнси Месснер сделала хороший очерк о прибытии вертолета, а о пожаре в «Робинз нест» он написал сам. «Двое, оставшиеся в живых, мистер и миссис Брискин». Он вытащил очерк из-под груды оттисков и смотрел на него некоторое время не мигая.

Внезапно он рассмеялся: «Бог мой! — сказал он, — попалась голубушка!» Продолжая смеяться, он дотянулся до телефона на маленьком столике рядом с бюро и набрал номер.

— Больница «Миллз мемориал»… Общежитие медсестер.

— Здравствуйте, это Паркер Уэлк из «Кроникл».

— А, здравствуйте, мистер Уэлк. Это Ида Приммер.

— Я хотел бы узнать, мисс Приммер… Фрэн Уолкер, случайно, не дома?

— Дома, мистер Уэлк. Позвать ее?

— Да, будьте добры. — И добавил: — Кстати, насчет этого пожара в «Робинз нест». Я узнал, что Фрэн была там с доктором Монфордом. Может быть, она вспомнит какие-то детали.

— Я уверена, что она с удовольствием поможет вам. Подождите минутку.

Конец фразы мисс Приммер говорила уже на ходу.

Паркер сидел неподвижно. Он чувствовал, как у него взмокла на спине рубашка. Рука, которой он правил очерк о вертолете, тоже вспотела. Он чертыхнулся, отложил очерк в сторону, вытащил носовой платок и вытер лицо. Несколько раз откашлялся, стараясь спрятать волнение. И когда, наконец, Фрэн подошла к телефону, голос его звучал тихо, спокойно, почти равнодушно.

— Привет, Фрэн, — сказал он, — это Паркер. Сегодня утром ты была на пожаре. Я подумал, что ты, как свидетель, сможешь рассказать что-нибудь интересное.

— Я… — Фрэн явно занервничала. — Может быть, вы спросите доктора Монфорда…

— Я предпочел бы услышать детали от тебя.

— Но я уверена, что доктор Монфорд…

— А я уверен, что тебе самой хотелось бы рассказать об этом, не так ли, Фрэн?

Последовала долгая пауза. Она попалась. Чтобы еще раз убедиться в этом, он добавил:

— Кстати, насчет этой пары Брискин. Я поинтересовался у полицейских… знаешь, кажется, весьма занятная парочка. Жене около двадцати пяти, была одета в белое хлопчатобумажное платье… Мужу около тридцати восьми, высокого роста, со светлыми вьющимися волосами… Да… Интересная пара.

Фрэн молчала.

— Ты слышишь меня, Фрэн?

— Да, я слышу.

— Мне продолжать? Ты ведь знаешь, я хороший журналист.

— Можно не продолжать.

— В таком случае в воскресенье вечером?

— В воскресенье?

— Здесь, в моем кабинете. Мы поговорим об этом.

Фрэн так долго не отвечала, что на мгновение его охватил страх. Его влажные ладони похолодели, и он заговорил в самую трубку: — Фрэн… Фрэн… я не трону тебя… Обещаю… Пальцем к тебе не притронусь…

— Я тебе верю. — В ее голосе он почувствовал презрение к себе. На другом конце провода положили трубку, и Паркер процедил сквозь зубы: «Сука! Сука проклятая! Думаешь, я насиловать тебя буду, что ли?!» Он в бешенстве вскочил, ненавидел себя и ее. Но, когда вспомнил о воскресном вечере, ненависть улетучилась. Он был даже доволен собой. Напевая под нос какой-то мотивчик, надел пиджак, выключил свет и прошел через большую, пропахшую чернилами комнату, где в полутьме, освещенные единственной тусклой лампочкой без абажура, праздно стояли печатные станки. Он закрыл наружную дверь, запер ее на ключ, поднял воротник пальто и медленно зашагал в темноту.

Много лет назад, в молодости, Паркер был шумным, веселым парнем, набитым скабрезными шутками и непомерными амбициями Он перекрутил почти со всеми девушками Ист-Нортона и, в конце концов, уехал бы в Нью-Хавен или Хартфорд, или в Бостон, а может быть, даже в Нью-Йорк, увозя с собой приятные воспоминания, если бы не Полли Уэрнер. Он изнасиловал ее, во всяком случае, она так говорила. Полли забеременела, и после бесконечных горьких упреков и истерических обвинений он женился на ней, ровно за шесть с половиной месяцев до появления на свет Алисы.

Первую ночь после свадьбы Паркер провел в баре Гианниса, надуваясь пивом. Утром он заявил Полли, что сделал это намеренно и намеренно будет избегать ее и впредь. Обещание свое он выполнил. После свадьбы они ни разу не спали вместе. И хотя Паркер гордился тем, что держит слово, фактически, через два-три месяца, это ему уже ничего не стоило. Сначала Полли ходила с огромным животом, и вид у нее был крайне непривлекательный. Потом, после рождения Алисы, она непомерно растолстела, такой и осталась.

В возрасте пятидесяти одного года эта туша весила триста двадцать фунтов и могла подниматься и спускаться по лестнице не иначе, как крепко держась за перила.

Паркер жил отдельно. В одном доме, но отдельно. Полли отказалась дать ему развод, и, хотя поначалу Паркер время от времени встречался с другими женщинами, в постели он неизменно оказывался совершенно беспомощным. Он стал смешон в своих собственных глазах. Он перестал лелеять честолюбивые замыслы, возненавидел этот город и Полли, и Алису, и себя, и самого Бога. Постепенно возненавидел и секс, научился обходиться без плотской любви, став наполовину романтиком, наполовину извращенцем.

Сейчас, шагая под дождем, Паркер думал о Фрэн Уолкер. Нравились ему до нее и другие женщины, в основном курортницы. Некоторые бывали довольны, другие шокированы, третьи взволнованы его ухаживанием, как, например, официантка Бетси из гостиницы «Линкольн». Фрэн не походила ни на одну из них. Он осмелился подойти к ней два года назад. Она сразу раскусила его и презрительно рассмеялась ему прямо в лицо. Теперь она не смеялась. Смеялся он — ликование переполняло его, пока он шагал по улице Вязов мимо дома Сэма Макфая к своему уродливому викторианскому особняку на углу.

Когда он вошел, Полли была в гостиной. Она сказала:

— Вытри ноги, Паркер.

— Иди к черту, — ответил Паркер. Он посмотрел на ее громадное тело и подумал, что ненавидит толстух. Неожиданно он громко заржал.

— Что с тобой? — спросила Полли.

— Как будто тебе не все равно!

— Действительно, все равно.

Он измерил ее взглядом, не скрывая отвращения. С тех пор как Алиса стала взрослой, вышла замуж и уехала в Питтсбург, Паркер не считал нужным сдерживаться и соблюдать приличия. Он сел на стул посреди комнаты и стал смотреть в темное окно. Полли спросила, не голоден ли он. Он ответил, что нет. Она сказала, что в воскресенье вечером они приглашены на ужин к судье Маннингу. Он ответил, что в воскресенье вечером будет занят, и улыбнулся затаенно в мокрую темень.

Глава IV

Наконец Берт Мосли встретился с Фрэн Уолкер у аптеки. Он тронул ее за руку, она посмотрела на него и молча пошла дальше.

— Фрэн, — умоляюще сказал он. — Ради бога, Фрэн!

Только тогда Фрэн остановилась. Она шла в церковь и была, по мнению Берта, очень хорошенькой в розовом платьице и шляпке, украшенной цветами. Ее алые губы влажно блестели под полуденным солнцем, светлые волосы мягко обрамляли лицо. Он помнил, что всего несколько дней назад она не выглядела такой юной и невинной. Она, конечно, тоже помнила, и он должен был сейчас что-то сказать.

— Нам надо поговорить, Фрэн. Зайдем куда-нибудь. — Фрэн пожала плечами и повернула в аптеку, часть которой занимал кафетерий. Она села в кабинку в глубине зала. Берт устроился напротив.

— Кофе? — спросил он.

— Да. — Она сняла белые перчатки, расправила их и положила на облицованный мрамором столик. — Послушай, Берт… — Она говорила, тщательно подбирая слова: — Ты не виноват… Все лето на дюнах… И в другое время, и в других местах… Мы оба виноваты.

У Берта было красивое волевое лицо, светлые кудрявые волосы, широкие плечи, мускулистые длинные руки, находящиеся в постоянном движении. Ими он беспокойно шарил по столу, без конца переставляя то сахарницу, то кувшинчик со сливками, то горчицу и кетчуп, передвигая с места на место стаканчик с бумажными салфетками. Подали кофе, и он стал тщательно размешивать черную жидкость, хотя не добавлял ни сливок, ни сахара.

— Гай, — спросил он, наконец, — он отвез тебя, да?

— Да, он был очень любезен.

— Он ничего не сказал?

— А что он должен был сказать?

— Не знаю. Что-нибудь.

— Он сказал, что это его не касается. Он не внес наши имена в свой рапорт. Надо просто забыть об этом.

— Значит, никто не знает.

— Да… — Она взяла со стола перчатки, снова надела их. — Вот только Паркер Уэлк заявился туда, как раз когда мы собирались уезжать. Гай сказал ему, что я приехала с ним, чтобы помочь.

— Паркер ничего не заподозрил?

— Нет.

— Что если он заподозрил… Ты же знаешь этого сукиного сына.

— Еще бы.

Берт отхлебнул кофе. Фрэн вела себя странно, как-то отчужденно, думала о своем.

— Ты уверена? — переспросил он. — Ты уверена, что Гай ничего не сказал и что ты сама не сказала ему ничего лишнего?

— Ему-то что я могла сказать?

— Учитывая, как ты к нему относишься…

— Что ты имеешь в виду?

— Перестань, Фрэн! Перестань, пожалуйста!

— Нет, я хочу знать, что ты имеешь в виду.

— Сам не знаю. — И он, правда, не знал. Но Фрэн иногда так смотрела на Гая и так говорила о нем… Гай ведь знает себе цену. Однажды он взял Фрэн покататься на яхте. Она клялась, что между ними ничего не было. Конечно, Берт верил ей. Но все равно…

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Ты свободна сегодня вечером? Я заеду за тобой около восьми.

— Нет, Берт, не нужно.

— Но ты же свободна, верно?

— Да, но… — Она поднесла ко рту чашку. Он заметил, как рука у нее дрожит и спросил:

— Это как-то связано с прошлой ночью? Тебе неприятно вспоминать об этом? Если бы не пожар, тебе не было бы неприятно. Но пожар был, и Гай видел нас, и это каким-то образом все изменило. Получается, как будто, я виноват. Как будто, я устроил пожар. После него ты стала избегать меня, Фрэн.

— Нет, Берт, это неправда.

— Правда.

— Нет! Пожалуйста, оставим этот разговор! Прошу тебя! Перестань! — Она со стуком поставила чашку на блюдечко. Кофе пролился на белый мрамор. — Прости… прости, Берт… прости. — Ее глаза наполнились слезами. Закрыв лицо руками, она быстро встала и пошла к выходу.

Берт проводил ее взглядом, потом оплатил счет, вышел на улицу и зашагал к себе домой, в маленькую квартирку над антикварным магазином, что на окраине города. Минуя дорогу, которая вела к порту, он заметил яхту Гая, медленно переплывавшую залив. Берт долго смотрел на нее, поджав губы и рассеянно почесывая за ухом. Ему всегда нравился Гай Монфорд. Гая любили все. Его нельзя было не любить. Но Фрэн принадлежала ему, Берту, она — собственность Берта Мосли, а не Гая Монфорда и никого другого. А такая девушка, как Фрэн, такая раскованная, страстная, всегда готовая угодить — редкость в Ист-Нортоне. Он нашел Фрэн, и он ее не отдаст, потому что эта женщина нужна ему. Когда-нибудь, если его чувство к ней не изменится и если он станет, наконец, зарабатывать приличные деньги, а не жалкие гроши, и сумеет вернуться в Бостон, — тогда, возможно, он женится на ней.

После дождя было тепло. Маргрет оставила жакет в каюте и теперь сидела одетая в коричневые шерстяные брюки и клетчатую спортивную рубашку, вытянув перед собой ноги, облокотившись на планшир. Ворот рубашки у нее был расстегнут, брызги блестели на гладких волосах. Она почти все время молчала, порой Гай даже забывал о ее присутствии. Мельком взглянув на ее лицо, подставленное встречному ветру, он понимал ее молчание. Хотя это была ее первая прогулка на яхте, она испытывала трепет, который чувствует бывалый моряк, глядя на бескрайний водный простор и белый парус над головой. Маргрет действительно отдыхала, но при этом она еще и управляла яхтой, наклоняясь вместе с ней и напрягаясь вместе с тугими парусами, — часть этого суденышка и этого сентябрьского дня.

— Я много ездила на лошадях, — сказала она. — Порода — теннессийские иноходцы. Это было почти то же самое.

— Я слышал о них.

— Яхта идет медленнее, а кажется, что быстрее. Я думаю, это из-за ветра.

— Да, из-за встречного ветра.

— И дорога никогда не кончается. Не надо спешиваться, объезжать ямы или остерегаться проезжающих машин…

— Да…

— Ты сразу даешь ей волю. — Она снова замолчала и не произносила ни слова до тех пор, пока они, обогнув маяк Кивера, не вышли в открытое море. Когда город пропал из вида, она сказала:

— Исчезла. Ее уже не видно.

— О чем ты?

— О больнице. До сих пор она была видна.

— Да, я заметил.

— Даже окно Лэрри.

— И это я тоже заметил.

Он, помолчав, сказал:

— Боюсь, я мало о тебе знаю.

— Я родилась не в Атланте, мой отец был преуспевающим страховым агентом, в школу я ходила в Суитбриаре.

— Довольно краткое описание.

— Когда-то я была совсем другой. Но это было так давно.

— Твои родные живы?

— Только сестра и мама. Отец умер.

— Мой тоже.

— Я знаю.

— Да? — он быстро и внимательно взглянул на нее.

— Лэрри рассказывал мне. О твоих родителях. — Она помолчала, провожая глазами крошечный парус на горизонте. — Если бы у нас с Лэрри был ребенок, тогда, возможно, во всем этом был бы смысл. — Она засмеялась, а потом снова молчала все время, пока он вел яхту по узкому протоку между песчаными отмелями. Он убрал паруса и стал запускать маленький мотор, который, как всегда, завелся не сразу, и Гай в очередной раз решил снять его совсем, чтобы зависеть только от ветра и своих собственных рук.

— Запомни на будущее, — сказал он, когда они повернули в извилистый фарватер, который через топи вел к морю. — После открытого моря хорошо пройтись вдоль берега. Это напоминает об оставленной земле. — Он выключил мотор и бросил на мелководье якорь. Они находились в маленькой лагуне, где река становилась шире и до моря было около четверти мили. Над дюнами и высокой травой топи кружили чайки, а вдали виднелась чахлая сосна и сиял на колокольне церкви Святого Иосифа золотой крест.

— Здесь, — сказала она, — это называется топь, а на юге — болото. Ваша топь холоднее, зато менее пугающая. — Она встала и спустилась по лестнице в крохотную каюту. Он последовал за ней, разжег печку, сел на кушетку, где, похрапывая, спал Цезарь, и стал наблюдать, как Маргрет выкладывает сосиски на чугунную сковородку. Ее изящные пальцы выглядели за этим занятием как-то несуразно. Она была слишком молодой и стройной для женщины за тридцать. Перевернув сосиски вилкой из нержавеющей стали, она, не отрывая глаз от шипящего жира, спросила:

— Какая она была?

— Джулия?

— Да.

— Небольшого роста, в веснушках и с рыжими волосами… Она много смеялась, любила ходить под парусами и ловить рыбу — вообще жить. У ее родителей был коттедж за тем мысом. Мы встретились летом. С тех пор прошло много лет. А прожили вместе всего два года.

— Вы любили друг друга?

— Да. Потом — после аварии — ее родители продали коттедж и уехали.

— А ты остался.

— Видишь ли, это мой город. Мне здесь нравится. Я здесь нужен. Ты представить себе не можешь, какое это благородное дело — быть врачом в маленьком городе.

— Ты хотел сказать, что так было. До сих пор. Пока не приехала я. Я имею в виду, все было бы для тебя гораздо проще, если бы меня здесь не было, если бы Лэрри никогда не женился. Вы могли бы вдвоем вспоминать прошлое, и я бы вам не мешала.

— Ты ошибаешься. — Он закурил и хотел объяснить почему. Но вдруг не нашел слов. Он старался не встречаться с ней взглядом и был рад, что сосиски готовы. Они сидели друг против друга на узких кушетках, жуя сосиски и запивая их кофе, который наливали из эмалированного котелка.

— Знаешь, — сказала Маргрет, скармливая Цезарю сосиску и пробуя кофе кончиком розового языка, — знаешь, мне кажется, я плохо понимаю тебя.

— Я простой парень.

— Живешь один в своем доме. Где ты питаешься? Кто ведет хозяйство?

— Три раза в неделю приходит убираться женщина, готовлю себе сам, иногда обедаю в ресторане Пата или в закусочной. Но мне, действительно, нужна домработница, и я уже думал об этом. — Он засмеялся. — Видишь, я простой парень.

— Теперь — может быть.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Мне кажется, у тебя страстная натура. Но однажды ты ее подавил.

— Может быть.

— И мне кажется, возвращение Лэрри подействовало на тебя. Ты становишься самим собой.

— Может быть.

— Наверно, я мелю вздор. Так иногда бывает в разговоре. Ты спрашиваешь о чем-то, отвечаешь и не знаешь, что скажешь в следующую минуту.

— Хорошо. — Он снова засмеялся. — В таком случае — мир?

— Мир.

— Пожмем друг другу руки?

— Давай.

Они торжественно обменялись рукопожатием, и Маргрет сказала:

— Я стараюсь полюбить этот город. И «Джулию» тоже.

Она провела ладонью по одеялу и в наступившем неловком молчании резко поднялась, чтобы поставить свою тарелку в крохотную металлическую раковину. Как раз в этот момент встал и Гай, и они оказались зажатыми в узком проходе, каждый с тарелкой в одной руке и оловянным стаканчиком в другой. Они стояли совсем близко, и в первый раз за все это время он заглянул ей в глаза. И увидел там страдание и безысходность, а в самой глубине — женщину. Она была южанкой и любила тепло. И могла легко замерзнуть в Новой Англии.

Она посторонилась. Руки их соприкоснулись — тарелка у нее выскользнула и разбилась. Цезарь спрыгнул с кушетки. Маргрет стала собирать осколки. Гай наклонился, чтобы помочь, и, когда они потянулись за одним и тем же осколком фарфора, пальцы их встретились. Выпрямившись, они снова оказались очень близко друг к другу, и он почувствовал, как пахнут солеными брызгами ее волосы и снова увидел в глубине ее глаз затаенную ласку. Он подумал, что жена Лэрри — очень красивая женщина. Лэрри любил красоту, поэтому и женился на ней.

— Извини, — сказала она спокойно, — за тарелку.

Он вздрогнул и засмеялся нервно:

— Ну, что ты…

— «Джулия», наверно, не простит мне этого, — произнесла Маргрет.

— Мне кажется, она уже полюбила тебя, а Цезарь так совершенно точно. Что касается меня, то можно я буду называть тебя Мар вместо Маргрет?

Он резко повернулся, поднялся по лестнице и закурил. Поставив одну ногу на поручень, он смотрел на топь и слушал доносившееся снизу журчание воды в металлической раковине.

Солнце уже садилось, когда яхта пыхтя вышла из залива, подняла паруса и снова обогнула скалы мыса Кивера. Потом неожиданно показалась больница, и они оба подумали о невидимых глазах, которые наблюдали за ними из окна комнаты 2«Б».

— В следующий раз, — .сказал Гай, — мы лучше будем понимать друг друга. Правда?

— Сначала не мешало бы понять самих себя.

— Мне кажется, я…

— Мне тоже так кажется. Может, поэтому я и не сержусь на тебя. Ты считаешь, что невозможно оставаться другом Лэрри, а ведь друг ему нужен не меньше, чем доктор.

— А жена еще больше.

— Ну вот, мы опять ссоримся.

Облокотившись на камин, она сильно закинула голову. Волосы ее развевались, освещенная солнцем шея казалась розовой, а груди упруго натягивали клетчатую рубашку. Она запела: «Плывем домой мы снова…»

Цезарь стал подвывать, а Маргрет засмеялась и продолжала петь до тех пор, пока они не достигли мола. Выпрямившись, она увидела его восхищенные глаза, которые скользили по изгибу ее шеи, ее стройному телу. Пробормотав: «Холодно, правда? Становится холодно», — она пошла вниз за своим жакетом. Вернулась уже одетой. Жакет был с высоким воротом и застегнут на все пуговицы.

— Вот так лучше, — сказала она.

Гай подогнал яхту к буйку и смотрел, как уверенно Мар взбиралась на нос и забрасывала швартовы. Он привязал яхту, спустился на палубу, позвал Цезаря, потом подал руку Мар. Рука у нее была тонкая, но крепкая, и он чувствовал силу ее напрягшихся мышц, когда она балансировала в качающейся яхте, пытаясь удержаться на ногах. Она собрала волосы в узел и села на корму, поставив обе ноги на шаткий настил, под которым совсем рядом плескалась вода.

— Прости меня, — сказала она, когда они в шлюпке гребли к пристани.

— За что?

— За разбитую тарелку.

— Я же сказал тебе — это пустяки.

— И за мои слова тоже. Наверно, все дело в том, что я очень беспомощна. Я знаю, и у тебя внутри все кипит, но ты способен держать себя в руках. Возможно, когда-нибудь мне придется опереться на тебя. Наверно поэтому я на тебя и злюсь — из-за своей собственной слабости.

— Я готов помогать тебе во всем.

— В следующий раз я постараюсь ничего не разбить. — Она засмеялась и, словно не замечая его руки, сама выбралась на пирс. — Теперь я знаю, что чувствует моряк, — сказала она. — Качается весь мир.

Ни к чему, решила Фрэн, надевать выходное белье. У нее будет возможность еще раз продемонстрировать свое полное пренебрежение, если она наденет старое хлопчатобумажное, для повседневной носки. И никаких духов, можно только самую малость подкраситься. Ей было абсолютно не стыдно, она не чувствовала бы даже особого отвращения, если бы это был кто-то другой, не Паркер — уродливый жалкий человечишка. Но все же она испытывала страх. Конечно, бояться было нечего, она была совершенно уверена, что Паркер — не садист и не сексуальный маньяк, в общем, ничего такого — просто свихнувшийся грязный старикашка, который, возможно, и не виноват, что стал таким. Стоит лишь вспомнить его жену, эту жирную неряху…

Нет, об этом лучше не думать. Есть другие, более приятные вещи. Она будет думать о них — сейчас, на темной улице, и даже потом, когда будет возвращаться домой.

Ида Приммер спросила:

— У тебя свидание, Фрэн?

— Да.

— С Бертом, наверное?

— Нет, не с Бертом.

— Берт очень приятный. Ведет себя непринужденно, всегда шутит. К тому же, я слышала, он прекрасный адвокат. Жаль только, что здесь негде показать себя. Вот если бы он выступил на суде против Колина Юстиса, чтобы окружной прокурор выглядел круглым дураком в каком-нибудь деле с ужасным убийством, если бы оно действительно произошло где-нибудь поблизости…

— Вот только оно не произойдет, — сказала Фрэн улыбаясь и вышла на темную улицу. Когда она шла по дорожке, покрытой гравием, к больнице подъехала машина. Сначала она увидела Гая, потом с другой стороны из машины вышла миссис Макфай. По одежде было видно, что они катались на лодке.

Гай кивнул:

— Добрый вечер, Фрэн.

— Здравствуйте, доктор… Добрый вечер, миссис Макфай.

— Как Лэрри? — спросил Гай.

— Прекрасно… Когда я сдавала дежурство.

— Ну, тогда… — Он заговорил с миссис Макфай, и они направились к зданию.

Фрэн медленно шла к центру города. Под ногами у нее шуршали сухие листья, и она вспоминала, как шла когда-то по сухой листве в другом городе, далеко на западе. Она спрашивала себя, почему так бывает: когда человек открыт, добр и готов помочь, когда он не лицемерит, а искренен в своих словах и поступках, он обязательно попадает в беду, и никто его не понимает. Хотя Гай Монфорд понял бы, если бы захотел ее выслушать. Но для Гая она — только медсестра Фрэн Уолкер, умелая, терпеливая, любимица стариков и детей, глупая девчонка, которая спит с Бертом Мосли, и ему нет никакого дела до того, как она проводит свое свободное время.

Однажды она каталась с Гаем на яхте. Это было прошлым летом. Она долго умоляла его об этом. И, наконец, он уступил — видит Бог, она делала все, чтобы он обратил на нее внимание. Старалась быть веселой и остроумной, ловко расстегнула блузку почти до пояса, чтобы продемонстрировать чудесную высокую грудь; Гай не остался равнодушным — еще бы! — но и внимания особого тоже не обратил, как и потом, в этом ужасном мотеле «Робинз нест», когда он осматривал ее бок. Он даже умудрился тогда каким-то непонятным образом отвергнуть ее, не задев ее самолюбия, так что она с большим смущением застегивала блузку, чем расстегивала ее.

Бедный!.. Бедный Гай… друг юности умирает здесь, в больнице, да еще надо утешать этого ненормального Сэма Макфая и без конца лгать жене Лэрри. Кстати, очень приятная женщина, может, только излишне худая. Но, как все южанки, сдержанна, не то, что она, Фрэн, — душа нараспашку. Ей было очень жаль Гая. Представься удобный случай, она бы доказала ему свою преданность, он бы узнал, что такое любовь настоящей женщины.

Но какой смысл думать об этом?! В досаде Фрэн пнула мертвую листву и вдруг заметила, что ей осталось идти всего два квартала. Она замедлила шаги, потом на мгновение замерла на тротуаре, почувствовав, как мурашки забегали у нее по спине. Стараясь взять себя в руки, повторяя, что ей нечего бояться Паркера Уэлка, она двинулась дальше, неожиданно пожалев, что не рассказала обо всем Берту. Конечно, он был бы в бешенстве, зато ей не пришлось бы идти сейчас к неумолимо приближающейся редакции «Кроникл».

Однако она ничего не рассказала Берту. Он устроил бы, без всяких на то оснований, сцену ревности: начал бы обличать Паркера, может быть, даже избил его, потом Паркер напечатал бы очерк о чете Брискин, разумеется, с настоящими именами, и они были бы бессильны что-либо изменить. Абсолютно бессильны. Поэтому пусть уж будет, как есть. В некотором смысле она чувствовала себя мученицей, принимающей страдания не только за себя, но и за Берта. Ее вновь охватило теплое материнское чувство — она испытывала его даже тогда, когда они занимались любовью. И опять подумала, что, возможно, когда-нибудь согласится выйти за него замуж, поможет сделать карьеру и научит быть в постели абсолютно свободным и раскованным, чтобы действительно наслаждаться сексом. Такие мысли утешали и скрашивали ее путь по безлюдной улице в этот воскресный вечер.

Шторы на стеклянном фасаде редакции «Кроникл» были опущены. Дверь заперта. Фрэн глубоко вздохнула и тихо постучала. Через некоторое время дверь открылась. На пороге в одной рубашке стоял Паркер. Пропустив ее вперед, он торопливо щелкнул замком.

— Фрэн… я рад, что ты пришла, Фрэн… — Он нервничал, чувствовал себя неловко и старательно делал вид, что она пришла сюда по своей воле.

Она бросила:

— Прекрати, Паркер.

Он осекся, а потом сказал сразу охрипшим голосом:

— Шлюха! Грязная шлюха!

Она засмеялась, а он шагнул к ней и занес руку как будто для удара. Ударить, однако, не посмел. Лысина у него вспотела, усы зашевелились, а глаза стали маленькими, как у поросенка. Он медленно опустил руку, отвернулся и посмотрел на тусклую лампу, которая горела в глубине помещения.

— Спишь с адвокатишкой, — пробормотал он. — Важная птица… большо-о-ой человек — не доплюнешь…

— Да уж лучше тебя.

Паркер промолчал. И теперь Фрэн была уверена, что он никогда ее не ударит. Она подумала, что Паркер в свои пятьдесят три года уже старый, больной человек и что с такими, как он, она ежедневно встречается в психиатрических и наркологических палатах.

И, поднимаясь по крутой деревянной лестнице в комнату над типографией, Фрэн почти жалела его. Странно, но она даже стала находить в этом мерзком деле что-то похожее на удовольствие.

Глава V

Листья шелестят по стеклу… Залив, освещенный октябрьским солнцем, нестерпимо синего цвета… Октябрь… Мар сказала, что сейчас октябрь… А боль еще сильнее, чем месяц назад… Пронзительная боль во всем теле, с ней уже не могут справиться облучения и мази и даже те дозы морфия, которые ему дают… Смерть медленно вползает в него, как змея… Часами он испытывает только боль, ничего, кроме боли… Иногда сквозь боль проступают пятнами чьи-то лица, склоняются к нему чьи-то смутно знакомые силуэты… Лица из прошлого… Лежать, пока они не приблизятся, потом быстро подняться и выстрелить… Утки над топью… Мужчины в шлемах, похожих на дамские шляпки моды двадцатых… У меня в заднице шрапнель, лейтенант… Какие могут быть шутки, лейтенант, это чертовски больно… Прекрати, говорю, этот дурацкий смех… Перестань смеяться, Мар… Я все делаю по схеме… три полки… 12, 10 и 8 дюймов… Когда же я закончу этот шкаф?… Когда?… А когда я подстригу кусты роз, и посажу тюльпаны, и покрашу ванную?… А когда мы снова будем спать вместе?… Твои прохладные ноги и прохладные груди, прохладные пальцы и губы, потом все становится теплым, как будто внутри пылает огонь… Затем медленно, медленно все опять остывает, становится прохладным… как раннее утро на топи… первое купание в заливе… нет, не прохладно, а холодно… ледяной холод в черной воде… Боже, холодно! Боже, Гай, ужасно холодно… Они не такие уж холодные, старик, эти двое… как они смотрели на нас весь день… Ты займись той, что пониже, а я буду соблазнять высокую. Клянусь, что побываю в раю раньше тебя… Да, теперь они уже не девственницы… Но ты думаешь, я кому-нибудь расскажу?… Хоть кому-нибудь?… А ты собираешься рассказать отцу Феррано?… Священнику?… Зайти прямо в кабину и все ему рассказать?… Как там внутри, Гай?… Жутковато?… Должно быть, жутковато… Нет, нет, я не боюсь… Давай попробуем… Болезнь Ходжкина… ужасная болезнь, хуже свинки или импетиго, хуже конъюнктивита или ангины… Иди домой и отдохни… Отец… Дорогой, старый, несчастный отец, которому всегда было наплевать на меня. Который хотел убить человека за то, что я остался жить… два года в лечебнице… Ему наплевать было на меня тогда… зато теперь он просто сходит с ума, теперь, когда я умираю и когда уже поздно проявлять отцовские чувства… слишком поздно для всего, кроме этой боли и неподвижности… медленно, медленно повернуть голову, совсем немного, широко открыть глаза и увидеть солнце и падающие листья, и белую яхту на глади залива… Он тебе понравится, Мар, старый друг… надеюсь, что он тебе понравится… будете кататься на яхте в открытом море… и может, однажды, после долгих морских прогулок, после того, как утихнет боль и все будет кончено… может быть, тебе не придется возвращаться в Атланту к своей ненавидящей янки благочестивой, старенькой маме… не придется возвращаться назад… потому что, может быть, ты и Гай… может быть… Почему бы нет?… И возможно, даже дети… у нас уже не будет детей… мой ребенок… твой ребенок… ребенок Гая… твой ребенок… Все мы — дети Божьи… Господи, помоги мне… Помоги Мар и отцу, и Гаю… Господи, спаси мою душу. «Когда я ложусь, я молюсь, чтобы Господь не оставил меня. Если мне суждено умереть во сне…»

— Он просыпается, — сказала Мар.

— Да. — Гай посмотрел на Лэрри. Лицо его было похоже на маску, но ресницы уже начали трепетать. Гай снова отвернулся к окну. Деревья стояли совершенно голые. Последние листья собрали и теперь сжигали в маленьких кострах по краям лужайки. Дым вился в холодном воздухе, почти скрывая далекие коттеджи на берегу, крошечные фигурки рыбаков во фланелевых рубашках и ветровках, мелькающие в неспокойном, в белых барашках, море.

— Больше не пойдете на яхте? — услышал он за спиной хриплый шепот Лэрри.

— Завтра Чет Белкнап ставит «Джулию» в свой ангар.

— Значит, сегодня не будете кататься?

— У меня еще несколько вызовов, да и холодновато сегодня, — ответил Гай. Хотя солнце еще хорошо грело через окно. Он снова повернулся к Мар, которая сидела, уставившись в пол. Надтреснутый голос Лэрри продолжал:

— Мар предстоит долгая зима, может, ты еще раз побалуешь ее, перед тем как поставишь «Джулию» на прикол?

— Я не против, если она хочет. — Он повернулся и быстро зашагал к лифту. Мар молча последовала за ним. Когда они ехали в машине, она вдруг усмехнулась:

— Тебе не хочется?

— Я просто немного занят.

— Но надеюсь, не слишком.

— Не слишком.

— Мы можем и не выходить в море.

— Лэрри будет смотреть в окно.

— Ему кажется, что он может заставить меня наслаждаться жизнью.

— А разве нет?

— Не таким образом.

А каким, хотелось ему спросить. Каким же? Но вместо этого он сказал:

— Уже нет времени переодеваться. Придется ехать так.

Он поставил машину у дока и молча зашагал рядом с ней по скрипучему настилу, и Цезарь тихонько затрусил сзади.

Солнце поднялось уже высоко, когда они миновали мол. На Мар было коричневое, под цвет ее загорелых ног, шерстяное платье, подол которого трепал ветер. Она замерзла, но не произносила ни слова, только щурилась от ветра, а Гай стоял сзади, курил трубку, смотрел на Мар и вспоминал свое детство. Однажды он с матерью был в гостях у своей двоюродной сестры в Гианнисе, и мать сказала: «А теперь иди поиграй с Кати», — и вытолкала его в сад, где играла маленькая девочка. Они сидели рядом и смотрели друг на друга, чувствуя взаимную неприязнь, хотя взрослые сказали им, что они отлично поладят, а может быть, именно поэтому. Он вспоминал прежние морские прогулки с Мар. Иногда она даже смеялась от души, ей было тепло в тонком свитере и брюках или шортах. Теперь на ней были теплое платье и куртка, и она не смеялась вовсе. Эта последняя прогулка на яхте казалась совершенно бессмысленной.

Они пробыли в море меньше двух часов. Ни разу не бросили якорь, все время находились на открытом мостике. Лишь один раз Мар спустилась погреться и один раз взяла штурвал, когда он спускался вниз, чтобы раскурить свою трубку, которую наверху без конца задувал ветер. В каюте было холодно и неуютно. Он посмотрел на кушетку, где когда-то сидела Мар и пила кофе, полуприкрыв свои черные глаза длинными ресницами, оттенявшими смуглые скулы.

Вернувшись на мостик, Гай взял штурвал и сказал:

— Странно, но мы так и не узнали друг друга.

— В этом нет ничего странного.

— Да, наверное. — Он провел яхту за мол и привязал ее к пирсу. Они вышли на пристань, подошли вместе к машине, и Гай, открыв дверцу, предложил: — Я отвезу тебя домой.

— Спасибо. Я пройдусь пешком. Хороший денек и вообще.

— И вообще тебе хочется пройтись.

— Да.

— Ну что же, — сказал Гай и закрыл дверцу. Он посмотрел на ее привычно печальное лицо. — Весной, может быть, будет лучше.

— Может быть.

— Спасибо тебе за компанию.

— Если бы не Лэрри, ты бы с удовольствием отказался от нее.

— Мар, послушай, Мар, — заговорил он вдруг с неожиданной горячностью. — Я знаю, как нужны были тебе эти прогулки на яхте, это бегство от самой себя. Но теперь надо придумать что-то еще. Ты можешь ходить в церковь, посещать женский клуб… что угодно… только не отчаивайся, иначе Лэрри будет совсем худо. Понимаешь? Понимаешь? Пока ты будешь держать себя в руках, будешь веселой, любящей, с ним тоже все будет в порядке. Поэтому ты не должна падать духом. Не должна, ведь…

— Ведь осталось совсем немного. Ты это хотел сказать. Именно это ты и хотел сказать. — Освещенное солнцем овальное лицо Мар выглядело несчастным. Под глазами залегли круги, еще резче обозначились тонкие морщинки у рта. Она гортанно рассмеялась.

— Я хотела опереться на тебя, Гай. И всегда злилась на тебя, потому что ты недостаточно тверд, слишком человечен, чтобы поддерживать всех нас и быть доктором, другом, нянькой… всем. Ты слишком человечен, чтобы не переживать за все и за всех нас…

— Мар… послушай, Мар…

— Весной, — сказала она. Потом добавила: — До свидания, Цезарь. Я люблю тебя, Цезарь.

Мгновение она помедлила, потом быстро помахала рукой и пошла по дороге, изрытой глубокими колеями. Она шла, наклонив голову от ветра.

Глава VI

Воскресные ужины индепендентской церкви Ист-Нортона штата Массачусетс женская половина города посещала с удовольствием, мужчины же принимали их с мрачной покорностью. Они устраивались в подвале церкви — большом голом помещении с низкими потолками, где деревянные столы были расставлены в виде буквы П, чтобы люди могли «поближе познакомиться». Все уже давно знали друг друга, да и друг о друге тоже. Так что под видом светского разговора они просто сплетничали, к тому же, кроме погоды и сбора пожертвований на новую колокольню, говорить было не о чем.

Миссис Фрэнсис Треливен, жена священника, была официальной устроительницей этих приемов. С годами, однако, эту честь присвоила себе Клара Коффин. Именно она завладела вниманием Мар в этот первый вечер, а Фрэнсис Треливен порхала возле них подбитой птичкой, выглядывая из-за мощной спины Клары и щебеча свои «здравствуйте, здравствуйте», перекрываемые громогласными сердечными приветствиями настоящей хозяйки.

— Я так мечтала поближе познакомиться с женой Лэрри. Я ведь знала Лэрри еще подростком. Никогда не забуду, как он и Гай Монфорд просили, да что там, буквально умоляли моего мужа покатать их на лодке.

— Мистер Коффин — рыбак, — любезно пояснила жена судьи Маннинга. Мар кивнула, а Клара бросила на миссис Маннинг свирепый взгляд.

Потом миссис Мейди Боллз сказала, что ее муж, доктор Боллз, просто в восторге от Гая и испытывает к нему огромное, огромное уважение, а жена доктора Келси одарила миссис Боллз сардонической улыбкой и добавила, что Гай, видимо, однажды возглавит больницу, после чего Мейди Боллз отвернулась и взяла еще один бутерброд с тунцом.

Наступило неловкое молчание. Полли Уэлк поправила пояс на необъятной талии и сказала, что Паркер не смог прийти сегодня, потому что ему снова пришлось задержаться на работе. Почти каждое воскресенье сидит в своей затхлой редакции и работает.

Нэнси Месснер удивилась:

— Он не заставляет меня работать по вечерам.

— Ты еще ребенок, дорогая, а Паркер детей не эксплуатирует.

— В позапрошлое воскресенье, — сказала Фрэнсис Треливен, — я видела свет на втором этаже.

— Это подсобное помещение, — объяснила Полли. — Он там хранит всякую всячину. Вы лучше меня не спрашивайте. Могу сказать только, что он дважды за последние три недели звонил в Филадельфию, а вчера получил письмо из какой-то тамошней газеты. Из него ведь слова не вытянешь. Возможно, серьезно болеет его старый друг, может быть, даже умирает. — Она замолчала, в замешательстве посмотрела на Мар и произнесла:

— Этот сыр очень хорош. Хоть и неудобно хвалить то, что сама принесла… — И пошла вперевалку в противоположный конец комнаты, опираясь на руку Нэнси.

Положение спасла Ида Приммер. Она сказала, что Фрэн Уолкер раньше всегда приходила. Но теперь она серьезно встречается с Бертом Мосли.

Иде исполнилось двадцать, у нее был длинный нос и выступающие вперед зубы, и она пока ни с кем серьезно не встречалась, но с удовольствием рассказывала о друге Фрэн. «В конце концов, я живу с ней в одной комнате, и если она вскоре не выскочит замуж за Берта Мосли, значит, я вообще ничего не понимаю». Ида сунула в рот маслину, показав свои выступающие зубы, и стала помогать Мейди Боллз разливать кофе.

— Ох уж, эти медсестры! — сказала Клара. — Терпеть их не могу. И как это медсестры и доктора могут принадлежать к одной профессии… А как доктор может жениться на медсестре?! Вы знаете, Мейди Боллз была медсестрой.

— Нет, — сказала Мар, — я не знала.

— Другое дело — судьи. Они ведь замешаны в политике, поэтому им приходится жениться по расчету: из-за денег или положения в обществе.

— Ну, что ты, Клара, — смеясь, защебетала Фрэнсис Треливен.

— Она действительно богата, — сказала Клара. — Уж поверьте мне. Ее дед владел здесь половиной недвижимости, и когда «иностранцы» начали скупать землю под коттеджи…

— Я не говорила, что она не богата, — не отступала Фрэнсис Треливен. — Я лишь хотела сказать, что судья Маннинг женился на ней совсем не поэтому.

— Ха! Он надеялся с ее помощью стать окружным судьей. Но этот номер у него не прошел. Все, на что он способен, — это оштрафовать мальчишку за превышение скорости или заставить Шеффера-пьяницу переночевать в каталажке, а вот Крофорд Страйк из Харпсуэлла занимается только солидными делами, он даже и живет-то не здесь.

Мар сказала:

— Мне кажется, судья Маннинг и его жена — очень приятные люди.

На это миссис Коффин заметила:

— Во всяком случае, Гай Монфорд не женился на медсестре и на деньгах тоже.

— Она была такая милая, — сказала Фрэнсис Треливен. — Джулия… ее звали Джулия, маленькая, жизнерадостная, с короткими рыжими волосами и веснушчатым носом. Гай тогда церковь не посещал, как впрочем и теперь, поэтому она приходила сюда одна и, поверите ли, от нее шел какой-то свет, и все становилось другим. Все.

— Пока это не случилось, — сказала Клара.

— Да.

— Это произошло на моих глазах.

— Клара…

— Да, да, да. И я никогда не забуду, как Ларсон Уитт вытаскивал ее тело из машины.

— Пожалуйста, Клара, не надо сейчас об этом.

— Он положил ее на траву, и все ее белое платье было запачкано кровью. Оно было разорвано, и на груди зияла огромная дыра, и…

Миссис Треливен ушла.

Клара засмеялась:

— Она не выносит, когда говорят о чем-нибудь печальном. Абсолютно не выносит.

Мар сказала, что она, пожалуй, тоже пойдет и попробует вытащить Сэма из этой кучки мужчин в углу.

— Не стоит, дорогая. — Миссис Коффин понимающе улыбнулась. — Ведь он не пьян?

— Нет, но…

— Все в городе знают, что Сэм Макфай пропускает иногда рюмочку-другую, хотя, конечно, ему нельзя ни капли, — потому что когда-то он пил ужасно, пока не свихнулся и его не отправили лечиться. Все это началось после смерти его жены… дело в том, что… — Впервые за этот вечер она заколебалась.

— Продолжайте, миссис Коффин, — сказала Мар.

Миссис Коффин, наконец, решилась и медленно, смакуя каждое слово, произнесла:

— Вы знаете, отец Гая, Пол Монфорд, был доктором.

— Да, миссис Коффин…

— И, кроме того, ближайшим другом Сэма. Они росли вместе в одном городе, как потом Гай с Лэрри.

— Да…

— Видите ли, отец Гая был католиком. И он принимал ребенка Сэма — Лэрри. Роды были тяжелые: жена Сэма истекала кровью, мальчик не дышал. Сорок лет прошло, а Сэм так и не забыл этого.

— Она умерла, — сказала Мар. — Лэрри мне говорил.

— А Сэм так и не простил Пола Монфорда.

— Но почему?

— Потому что Пол был католиком. И Сэм был убежден, что он позволил его жене умереть, чтобы спасти ребенка. Он называл его убийцей.

— Но это неразумно, миссис Коффин. Она бы, возможно, все равно умерла. Кроме того, в подобной ситуации у врача, как правило, нет выбора. Я хочу сказать, что любой доктор попытался бы спасти и мать и дитя. В общем ясно, что все это глупости, досужие сплетни.

— Да… — согласилась миссис Коффин. — Да, это глупо, конечно. Но Сэм был убежден, что это правда. Он начал пить и кричать об этом на каждом углу, пока однажды ночью не напился до чертиков. Схватил ружье, побежал к дому Пола Монфорда и стал стрелять по всем окнам. Сэм хотел убить доктора, но потом появился Джордж Поттс — он тогда был шерифом — и забрал Сэма. Затем его отправили в лечебницу, потому что доктор Монфорд не позволил завести на него уголовное дело. Вернувшись, он взял себе новую секретаршу, Руфь Кили, которая сделала для него больше, чем кто-либо, держала его в руках, ведь он мог снова сорваться, прийти в ярость… и знаете, даже сейчас… он так и не простил Пола Монфорда.

Мар молчала. Она представляла себе Сэма в гостиной, державшего свое неизменное виски или даже две наполненные до краев рюмки, думающего о чем-то. О чем?

— Наверное, я не должна была рассказывать вам об этом. Простите меня…

— Нет, нет, что вы… все в порядке.

В низкой комнате было слишком жарко. Потрескивали нагретые батареи, мужчины в углу смеялись, то громче, то тише звенели женские голоса, а миссис Коффин стала опять извиняться, поскольку это, действительно, был разговор, не очень подходящий для церковного ужина.

— Конечно, я не должна была об этом говорить. Может, вы попробуете мои бутерброды с тунцом?

Мар сказала:

— Пожалуй.

Миссис Коффин повернулась и направилась к длинным столам, а Мар подумала об этом тунце, и ее затошнило. Позади нее открытая дверь вела в раздевалку. Она попятилась, потом повернулась и выскользнула из комнаты, схватила свое пальто и бросилась вверх по лестнице на улицу.

Был октябрьский вечер. Ярко сияли звезды. С залива тянуло прохладой. Маргрет глубоко вздохнула и стремительно зашагала прочь. За спиной она услышала женский голос, окликнувший ее, но не оглянулась. Она шла очень быстро, не думая ни о чем, кроме того, как хорошо идти просто так, дышать свежим воздухом… и быть одной. И ей хотелось идти так вечно.

Рядом с ней остановилась машина. В открытое окно выглянул Гай.

— Привет, — произнес он.

— Привет. — Она остановилась, погладила Цезаря, высунувшегося в заднюю дверцу.

— Подвезти?

— Нет… Нет, спасибо.

— Я еду в больницу. Воскресный обход.

— Нет, я… не сегодня. Скажи Лэрри, я приду… я приду завтра.

— Что-нибудь случилось, Мар?

— Нет, все в порядке.

— Тогда… — Он хотел сказать что-то еще. Мар посмотрела ему в глаза, и впервые увидела в них страдание. — Тогда… — повторил он снова и поехал по темной улице. Задние огни исчезли за поворотом.

Она пришла в дом Сэма, где сказала миссис О’Хара, что почувствовала себя плохо, поэтому ушла из церкви пораньше. Ужинать не будет. «Нет, нет, не беспокойтесь, ничего не нужно. Спасибо, но действительно ничего не нужно».

Питер пронзительно закричал на своей жердочке: «Проклятие, проклятие!»

— Он невыносим, — сказала миссис О’Хара.

Мар поднялась в свою комнату, переодевшись в пижаму, пошла в ванную и принесла оттуда стакан холодной воды, который поставила на ночной столик. Подъехала машина Сэма. Она откинулась на подушки и, затаив дыхание, ждала. Наконец постучали, и голос Сэма спросил из коридора:

— Все в порядке, Мар?

— Да, прекрасно.

— Жаль, что ты не подождала меня.

— Хотелось пройтись пешком. Свежий воздух всегда поднимает настроение.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Послышались его удаляющиеся шаги по лестнице. Сейчас, наверное, он пойдет в гостиную и нальет себе виски. Выпьет одну или две рюмки, прежде чем позвонить в больницу и справиться насчет Лэрри. Потом поднимется наверх, ляжет в постель и будет думать, как тридцать шесть лет назад он обвинил Пола Монфорда в том, что тот пожертвовал жизнью его жены ради спасения ребенка, которого Сэм не хотел, как он помешался тогда и в беспамятстве чуть не убил доктора. Лэрри никогда не рассказывал ей об этом, но, наверное, ему было очень больно, ведь все детство, всю юность, всю жизнь он чувствовал себя виноватым. А теперь, когда он умирает, когда слишком поздно, Сэм хочет, чтобы Гай Монфорд спас Лэрри, хочет страстно, безрассудно, не желая ничего знать, хочет так, как когда-то хотел, чтобы Пол Монфорд не позволил умереть его жене.

Она встала, открыла окно. Подул ветерок, и ей стало прохладно в тонкой пижаме. Поежившись, скользнула под одеяло и пролежала какое-то время не шевелясь, думая, что больше никогда не пойдет на церковный ужин.

В ящике ночного столика была склянка с таблетками. Она взяла три штуки и запила стаканом воды. Может, сегодня ей не приснится этот повторяющийся сон… копыта, разбивающие лобовое стекло машины… плачущий в пыли маленький мальчик… лошадь, громко стонущая до тех пор, пока Гай не выстрелит из револьвера и не появится круглая дыра у нее на лбу… Может, она не будет снова бежать, крича и спотыкаясь, и Гай не будет ее догонять… Удивительное дело: она практически топчется на месте, а он всегда остается далеко позади.

Фрэн Уолкер сидела за столом дежурной сестры, когда Гай поднялся на второй этаж.

— Привет, Фрэн, — он кивнул и. улыбнулся, глядя ей прямо в глаза. — Как дела сегодня?

— Прекрасно, доктор.

— Ну, пойдем посмотрим. — И он двинулся по застеленному резиновым ковром коридору, стремительно заходя в открытые двери палат. Посмотрел суточную температуру маленькой девочки с коклюшем. Проверил швы на волосатом животе недавно прооперированного португальца — сборщика моллюсков. Кивал, улыбался, кого-то ощупывал, кого-то поглаживал по голове, не переставая разговаривать с больными ласковым, успокаивающим голосом, отчасти благодаря которому пользовался любовью и доверием всех без исключения пациентов.

Во время обхода его сопровождала Фрэн. Пока они шли по коридору, Фрэн хвалила его тихим голосом:

— Доктор Келси сказал, что миссис Тригви умерла бы, не распознай вы тризм челюсти. Подобного случая здесь так давно не было, что…

— Я встречался с этим во время войны.

Ему было жаль Фрэн, он понимал ее смущение, которое она старалась скрыть за словами, и вдруг почему-то пожалел, что туфли медсестер на резиновой подошве, и он совсем не слышит шагов у себя за спиной.

Зайдя в следующую комнату, Гай увидел, что кровать пуста. Он подошел к окну, выглянул в темноту:

— Я вижу, миссис Мактай ушла, — произнес он.

— Да, ребенок прекрасный, и она отлично с ним справляется.

— Она была трудной пациенткой, но ты замечательно с ней ладила. — Он повернулся и посмотрел на железную больничную кровать. Было холодно в этой комнате с безрадостными зелеными стенами и пришпиленными к ним отвратительными календарями. На тумбочке стояла ваза с увядшими розами. Он взял одну из застоявшейся воды, понюхал и осторожно поставил назад. — Все умирает.

— Гай…

— Знаешь, Фрэн, как бы я хотел, чтобы мы имели возможность все палаты сделать такими, как у Лэрри.

— Но он особенный больной.

— Нет, Фрэн, таковых не существует. Просто есть более или менее больные. — Он дотронулся до ее руки, улыбнулся открыто и доброжелательно. — Я думаю, на сегодня — все. Прости, что задержал тебя.

— Но сменная сестра еще не пришла.

— Все равно… — Он вышел в коридор. — До свидания, Фрэн.

— Вы не будете смотреть Лэрри Макфая?

— Буду, но… если ты не возражаешь, сегодня я зайду к нему один.

— Хорошо, доктор. — Ее голос гулко звучал среди оштукатуренных зеленых стен. — Я теперь делаю ему морфий через восемь часов, как вы сказали. Так и продолжать?

— Да.

— Он очень страдает.

— Я знаю.

Она не уходила. И он сказал:

— Пока оставь эту дозу. А потом я скажу.

— У него кровь шла из носа. И он плохо переносит назначенную мазь.

— Я знаю, Фрэн… Боже, я все знаю… — Он прислонился к зеленой стене. Фрэн коснулась его руки и пошла по коридору. Он проводил ее взглядом и подумал, что она душевнее и человечнее, чем другие медсестры, с которыми ему приходилось встречаться.

Глаза Лэрри были, как черные дыры на маске, которую надевают ряженые в канун Дня всех святых. Дышал он с присвистом, а его истощенное тело было похоже на обтянутый кожей скелет и напоминало Гаю его первый труп в медицинском училище. Это был старик, высохший настолько, что даже его половой член превратился в отвислую складку кожи. Кто-то назвал его «шимпанзе», и Гай рассердился. В первый день ему стала плохо, потребовалось огромное усилие воли, чтобы приступить к препарированию на следующее утро. Но не потому, что старик был мертв или уродлив, наоборот, он выглядел мудрым и умиротворенным, пожалуй, даже красивым, в своей смертной наготе. Но, касаясь его холодной сталью острого скальпеля, Гай как бы будил старика, чтобы заставить его умереть еще раз.

«Прекрати! Сейчас же прекрати!» Он повернулся к двери. Лэрри тяжело дышал у него за спиной. Он сказал: «Да хранит тебя Бог, Лэрри», — вышел в коридор и быстро зашагал к лифту, более чем когда-либо уверенный, что нет на свете никакого Бога.

Ночь была холодной. Тяжелые мысли стали отступать, и он заспешил к стоянке машин, которая находилась позади больницы. Ему надо взять себя в руки. Он врач или нет? Разве он не видел смерть? Его жена, его отец. А Германия? Мужчины, которых сотнями косил черный дождь. Дети, доверчиво смотрящие на мир широко раскрытыми глазами, верящие до самого конца в вечную и бесконечную жизнь, медленно умирали в боксах.

— Это потому, что ты его знаешь, — сказал он себе. — Просто потому, что он твой старый друг, часть тебя умирает вместе с ним… пусть так… пусть так…

Он открыл дверцу машины. В темноте мерцал огонек сигареты, и Фрэн сказала:

— Гай, я хочу поговорить с тобой… я должна поговорить с тобой.

— Фрэн… — Он был в замешательстве. — Не надо, Фрэн. Не тревожь себя. Я ведь не священник и даже не психиатр. Я — обыкновенный врач, Фрэн, и я уже говорил тебе… Ты добрая, Фрэн, и это главное, а личная жизнь человека никого не касается.

— Пожалуйста, — сказала она. — Пожалуйста, Гай…

— Хорошо. — Он сел на место водителя, закрыл дверь и, откинувшись на сиденье, почувствовал вдруг странную близость Фрэн, что-то вроде сочувствия, впрочем, совершенно бессмысленного в этой ситуации.

Фрэн сказала:

— Это не связано с той ночью в «Робинз нест». Я знаю, что ты все понимаешь. Я встречаюсь с Бертом уже почти два года. Поэтому, конечно, тебе не надо объяснять…

— Да, Фрэн… Да, конечно.

— Это касается… это касается нас.

— Нас?

— Я люблю тебя.

— Фрэн… Фрэн…

— Ничего не могу с собой поделать. Я думаю о тебе, не могу дождаться, когда ты придешь на работу… Понимаю, что ты просто старался развлечь миссис Макфай, и все же я ревновала тебя, когда ты брал ее в море, и… я не знаю… Я только хотела, чтобы ты знал… я хотела сказать тебе.

— Фрэн, прости меня, Фрэн.

— Ты ни в чем не виноват… Я просто хотела, чтобы ты знал. Я не такая уж хорошая. Гораздо хуже, чем ты думаешь… Но все равно… я хочу сказать, что я все понимаю насчет Лэрри, как это мучит тебя, и… я знаю, что пьешь ты немного, наркотики не употребляешь, и девушки у тебя нет… я имею в виду… близкого человека. Верно, Гай?

— Да, это так.

— Если бы это было не так, меня бы здесь не было, и ты бы никогда не узнал, что…

— Слушаю, Фрэн.

Он закрыл глаза и ждал. Он знал, что она скажет, и не хотел, чтобы она произнесла эти слова, но она их все-таки произнесла, и он был не в силах помешать ей.

— Если когда-нибудь тебе что-нибудь будет нужно — поддержка, понимание, если тебе будет плохо и покажется, что я как женщина смогу утешить тебя… понимаешь, я люблю тебя, поэтому мне не стыдно… если тебе это поможет… если ты захочешь меня…

Она замолчала, и наступившая тишина была почти осязаемой. Потом он услышал ее тихий плач, обнял ее и крепко прижал к себе. Она плакала, уткнувшись ему в грудь, а он тихо гладил ее по плечу и утешал, как ребенка, пока не почувствовал у себя под рубашкой ее ищущие руки. Неожиданно для него беспомощная девочка превратилась в женщину. Она лихорадочно шептала: — Прошу тебя, Гай, посмотри на меня, Гай. — Она высвободилась из его рук. Он повернул голову и увидел, как она расстегнула халат, спустила его с плеч, потом вниз соскользнул бюстгальтер и она, обнаженная по пояс, все еще всхлипывая, спросила: — Ты не хочешь меня, Гай? Неужели ты не хочешь меня, Гай?

— Конечно, конечно, — слова застревали у него в горле. — Но я не хочу ненавидеть себя и делать вид, что я не понимаю, как тебе больно.

— Мне не будет больно… Не будет…

— Фрэн, — повторял он. — Фрэн, — и не мог оторвать взгляда от ее тела, и его руки сами, казалось, помимо его воли, ласкали ее чудесные твердые груди, а когда она потянулась к нему, не смог оторваться от влажных раскрытых губ, чувствуя у себя во рту ее язык. Податливое тело Фрэн извивалось в его объятиях, и он понял, что хочет ее. Вдруг с заднего сиденья залаял на них Цезарь, и Гай, словно очнувшись, сказал: — О! Боже милостивый, Фрэн!.. Нет, Фрэн!.. Нет! — Он отодвинулся от нее, закурил и постарался взять себя в руки.

— Теперь ты знаешь, что неотразима… Ведь не станешь же ты этого отрицать, правда? — Он коснулся губами ее щеки и стал осторожно застегивать ей платье, все время смеясь и повторяя, что весной он возьмет ее кататься на яхте, а к тому времени она уже поймет, что нисколько не влюблена в него. Может, лишь немного беспокоится за него и сочувствует, ведь они, в конце концов, делают одно дело, но совсем не влюблена в него. И она обязательно это поймет. Она красивая, очаровательная, чудесная девушка, и он польщен, он благоговеет от одной мысли, что она обратила на него внимание, пусть даже ей только показалось, что она любит его.

Фрэн не отвечала. Она сидела неподвижно. Страстная женщина опять превратилась в ребенка и покорно ждала, когда он закончит застегивать ей платье. Потом она открыла дверцу и вышла.

— Извини, — сказала она.

— Фрэн…

— Извини. — Она бросилась бежать. Гай позвал ее, но она не остановилась.

— …Фрэн? — Паркер посмотрел на телефонную трубку так, как будто действительно мог увидеть ее. Письмо, лежало перед ним на столе. Он провел по нему толстым потным пальцем, оставив на бумаге чернильный след. — Фрэн… — он хмыкнул. — Давно не видел тебя, Фрэн.

— Ну и прекрасно.

— Послушай, Фрэн…

— Это была последняя встреча, мы же договорились.

— Да, Фрэн, конечно. — Что ж, он умеет держать слово. Будьте спокойны, свой кодекс чести есть и у него. — Но, понимаешь, тут кое-что выяснилось… я получил письмо из Филадельфии.

— Филадельфии? — переспросила Фрэн.

— Да, маленькое послание от одного моего приятеля из тамошней газеты.

— Не тяни, Паркер.

— Одна их тех заметок, которые крупным газетам не позволяет печатать какая-нибудь организация. Ты понимаешь, верно? Это может быть полиция, школа или, скажем, больница. — На другом конце провода молчали. Он представлял, как она стоит, приоткрыв рот, может быть, тяжело дышит, и грудь ее вздымается под накрахмаленным халатом. Он продолжал: — Так вот, там об одной медсестре, которую вышибли из больницы за то, что ее застала в постели с одним из пациентов его жена… да, представь себе. — Он засмеялся. — Кровать была изогнутая или плоская, Фрэн?

Молчание.

— Так что, начнем все сначала. Но в следующее воскресенье я сам занят. Через неделю. Договорились? — Так и не получив ответа, он повесил трубку и сидел не двигаясь, думая о том, что можно было назначить встречу и в следующее воскресенье, но он должен был, наконец, пойти к миссис Маннинг на цыпленка по-королевски, да и потом, все это время будет наполнено приятным ожиданием, и свидание станет еще желаннее. Паркер уже начал ждать его и представлял Фрэн в филадельфийской больнице полуобнаженную в постели с тем пациентом — кровать, это уж точно, была с поднятым изголовьем, потом вошла жена, и… Боже… Боже!

Паркер встал, выключил свет и пошел домой. Быстро шагая, он изо всех сил старался думать о чем-нибудь другом, например, о Полли, объедающейся на церковном ужине бутербродами с плавленым сыром. Он надеялся, что этот образ поможет заглушить мучительное чувство.

Глава VII

Доктор Сол Келси сидел за рабочим столом в своем кабинете, расположенном справа от приемной. Он откусил кончик сигары, встал, стремительно подошел к двери и распахнул ее настежь.

— Гай еще не освободился? — спросил он у. дежурной сестры.

— Он в родильном отделении, доктор.

— Ну, как только ребенок решит выйти на свет божий и закричит… — Он закрыл дверь и снова сел за стол. Закурил, глубоко затянулся и подумал, что этот Лэрри Макфай развалит ему всю больницу. Что творится с Гаем, черт побери? Такое может погубить даже самого лучшего врача. А ведь Гаю и впрямь нет равных. У него есть все, что необходимо врачу: мастерство, сострадание, преданность делу и странное благоговение перед смертью, он одновременно и ненавидит ее, и сражается с ней, и каждый раз умирает вместе с очередным несчастным.

Некоторые врачи настаивают на целесообразности хладнокровного отношения к работе. Боллз, например, черт его побери, настоящий садист, готов резать там, где, может быть, достаточно аспирина. Впрочем, к черту Боллза! Он прекрасно знает его, так же, как и Гая, как знал когда-то отца Гая. Хороший был человек. Начинал работать в «Тин Лиззи». Это еще и больницей-то нельзя было назвать. Большинство родов принимал в спальне на втором этаже, куда приходилось без конца таскать горячую воду. В этой спальне родился и Лэрри. Боже, что вытворял тогда Сэм — в точности так же он ведет себя и сейчас. Снова затянул старую песню… Вся эта чепуха о смерти его жены, вся эта религиозная чепуха, и потом эта дикая выходка — теперь все это повторяется с Лэрри. Если Сэм не возьмет себя в руки, и немедленно, он может опять напиться и, если ему ударит в голову, побить и даже убить кого-нибудь. Лэрри умирает, и чем скорее Сэм поймет это, тем лучше для него. Собственно говоря, чем скорее умрет Лэрри, тем лучше будет для всех. Благородной эту мысль не назовешь, тем более, если так думает врач. Но когда неизлечимая болезнь раскидывает свои щупальца, поражая метастазами всех вокруг, съедая и других людей…

Раздался негромкий стук.

— Войдите! — пророкотал он.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Гай.

— Ты звал меня, Сол? — Келси посмотрел на него усталыми припухшими глазами, привстав, стряхнул пепел с сигары и сказал:

— Черт побери, Гай, я думал, ты держишь под контролем это дело, я имею в виду Лэрри Макфая.

— Я… я делаю все возможное. — Гай сел в кожаное кресло напротив Сола. Он положил ногу на ногу, вытащил трубку, но потом передумал и закурил сигарету. — А что случилось, Сол?

— Много чего. — Сол задымил сигарой, посмотрел искоса и повернулся на кресле-качалке к окну. Затылок его от света настольной лампы казался серебристым. Широкие плечи ссутулились, когда он принялся рассматривать что-то во дворе. — Миссис Макфай надо отдохнуть, может быть, съездить куда-нибудь…

— Миссис Макфай?

— Я уже две недели даю ей успокоительное.

— Мар?

— Говорит, что не может спать, и я прописал ей транквилизаторы. Но одни она не переносит, другие ей не помогают. Тогда я решил опробовать нембутал. У нее прямо на лице было написано, что она ест таблетки, как хлеб. Я сначала увеличил дозу до трех четвертей грана, а потом отказался вообще давать ей лекарство до тех пор, пока она не пройдет осмотр. Осмотр проходить она не желает, так как не хочет, чтобы у нее что-нибудь обнаружили. Говорит, вокруг и без того достаточно больных. Но она так и не спит.

— Я понимаю, — сказал Гай. — Я понимаю.

— Просыпается ночью вся в жару, и сна как не бывало. Говорит, что это нервы, и, возможно, она права. Я порекомендовал ей съездить куда-нибудь. Может быть, на недельку в Атланту. Навестить мать. У нее где-то есть и сестра. Дело в том, что Сэм плохо на нее влияет, впрочем, он в той же мере вредит и себе. Надо что-то предпринять, а то она может совсем свалиться.

— Я поговорю с ней, — сказал Гай.

— Да… дело — дрянь!

— Я что-нибудь придумаю. — Гай направился к двери.

— Гай… — Сол облокотился на стол. — Ты тоже…

— Что?

— Возьми отпуск.

— Ну что ты, Сол…

— Необязательно сейчас. Через пару недель. В следующем месяце. В Бостоне будет съезд медиков. Один из нас должен поехать. Передай Боллзу своих больных и…

— Послушай, Сол…

— Я сказал в следующем месяце, Гай. Пастен тоже будет там.

— Пастен?

— В этой области он — бог.

— Я знаю. Но все равно…

— В следующем месяце. К тому времени, я думаю, все будет кончено. Едва ли он дотянет до Рождества.

В телефонной кабинке было жарко. Гай оставил дверь открытой и закрыл ее только тогда, когда услышал гудки. Миссис О’Хара сказала: «Здравствуйте», — а потом, наконец, он услышал голос Мар. Он был дрожащим и казался более хриплым, чем обычно.

Гай попытался превратить все в шутку.

— Говорят, ты не спишь. Принимаешь успокоительное.

— Ты разрешил мне опереться на тебя. Видимо, я перестаралась и потеряла равновесие.

— И попыталась опереться на кого-то другого.

На другом конце провода долго молчали. Он открыл дверь кабины, потом снова закрыл ее и сказал:

— Мар…

— После того как яхту поставили на прикол, я… мне кажется, я больше не должна злоупотреблять твоим вниманием.

— Но ведь я все время в городе.

— Я была уверена, что ты не дашь мне успокоительное, да и вообще… не хотелось, чтобы ты знал.

— Почему?

— У тебя и так забот хватает.

— Ради бога, Мар! — Он рассердился. Она его избегает. Обратилась к Солу за его спиной. Видно, вышел из доверия. Только и всего.

Сигарета, которую он закурил еще в кабинете Сола, догорела и обожгла ему пальцы. Гай открыл дверь кабины, бросил окурок на деревянный пол и затоптал его каблуком. Он почти полностью перешел на сигареты. Постоянно нервничает, поэтому трубку вытаскивает редко. Стал завзятым курильщиком. Проклятие! Захлопнув дверь, сказал:

— Тебе необходимо отдохнуть, Мар. — Он говорил быстро, сердясь и на себя и на нее. — Зайди в больницу в семь. Я буду ждать тебя. Надо поговорить. Возможно, тебе придется съездить на несколько дней в Атланту.

— Я никуда не поеду, Гай.

— Жду в семь, и мы обсудим это. — Гай быстро повесил трубку. Б кабинке было невыносимо душно. Пот струйками сбегал у него по спине. Выбравшись из кабины и проходя мимо телефонистки, он пробормотал: «Как душно», — и вышел на улицу.

Мар сидела у кровати Лэрри и, держа его за руку, тихо рассказывала, что она делала в последнее время, кого встречала сегодня на улице, и что Сэм говорил за завтраком. Когда вошел Гай, она подняла глаза и сказала: — Это Гай, Лэрри… это Гай, — и встала..

— Привет, — с трудом произнес Лэрри. — Ты нужен Мар, — добавил он хриплым шепотом. — Я чувствую это. Ей нужны эти прогулки на яхте… или что-то другое… что-нибудь…

— Да, я… я думаю, ей не помешает съездить в Атланту на несколько дней. Ей будет полезно.

— Она не хочет… не заставляй… она не хочет.

— Ну можно придумать что-то еще… пусть это будет другое место. Пожалуйста, не беспокойся об этом. Я позабочусь о Мар.

— Я знаю. — Костлявое лицо Лэрри исказилось от внезапного приступа боли, потом он опять заговорил, на этот раз более решительно и настойчиво, уцепившись за руку Гая: — Я же не дурак, Гай, я заметил, что ты увеличил дозу, морфий дают уже через восемь часов — прекрасно знаю, что это значит, Гай…

— Послушай, Лэрри…

— Я хочу сказать тебе… когда все кончится… — Лицо его снова исказила боль, он завращал глазами, и на тыльной стороне ладони Гая осталась глубокая царапина от его ногтей. Гай посмотрел на красную полоску с маленькой капелькой крови и услышал, как Лэрри сказал: — Когда это кончится?… Больше не могу… Когда?… Скорее бы… — Потом голос его замер, глаза закрылись, и дыхание снова стало ровным.

Мар оторвалась от стены, где стояла все это время, прижав ладони к штукатурке. Она направилась к кровати, и Гай впервые заметил тревогу в ее черных глазах, судорожные движения рук и неуверенность походки. Он видел, как она опустилась на колени, уткнулась в высохшее тело Лэрри и затряслась от рыданий. Гай подумал, что сейчас не время для разговоров о поездке в Атланту… Мар хочет побыть одна, ему лучше уехать. Когда он вышел на улицу, падал легкий ноябрьский снежок и таял, едва коснувшись земли.

…Бесполезно пытаться разделить его страдание… уже не установить контакт, не пробиться через стену, которую воздвигла между ними болезнь. Когда им еще легко было вместе и когда они еще могли смеяться, она сама вела любовную игру, целуя все его тело, лаская его до тех пор, пока он, наконец, глубоко вздохнув, не говорил: «Какое проклятие — не чувствовать себя мужчиной. Все знают, что у меня не может быть детей — я несу этот крест всю жизнь, — а теперь вот даже не могу переспать с собственной женой. Она вынуждена заниматься со мной любовью, как какая-нибудь развратная женщина с маленьким мальчиком…»

Маргрет успокаивала и целовала его. Она чувствовала, что и такие минуты близости продлятся недолго. И, если они приносят им радость, значит это хорошие минуты. В Атланте, когда он еще мог сидеть, она катала его в кресле по большому больничному саду, где цвели азалии. А иногда они сидели на освещенной солнцем бетонной террасе, она читала ему и говорила о том, что будет завтра, в следующем месяце и даже в следующем году, говорила даже о детях и старости. Бывало, он возбуждался, тогда она подсаживалась к нему поближе и утоляла его любовь. Однажды он попытался овладеть ею. Но не смог и заплакал жалобно, как ребенок. В первый раз он тогда заплакал, правда, тут же смущенно засмеялся и сказал: «Это, наверное, последнее, чего хотел бы лишиться мужчина… кроме жизни, конечно». Она вспомнила об этом сейчас. «Кроме жизни…» И вспомнила еще стихи Хосмана: «В жизни, конечно, нечего терять… Но молодые думают иначе… А мы были молодыми».

Они еще молоды, идет лишь четвертый десяток, конечно, им есть что терять в этой жизни, но она должна все понять и со всем смириться и не плакать так больше… не стоять здесь на коленях, уткнувшись лицом в больничное одеяло… Она должна поспать… Поехать в Атланту… Она не должна больше прислушиваться, как рвется ее исстрадавшаяся душа, как в голове у нее все кружится и разваливается на части… какой-то хаос, смятение… когда-нибудь все это вмиг оборвется, и она рассыплется на кусочки, которые уже никогда не собрать.

Она встала и пробормотала: «Спокойной ночи, дорогой. Я люблю тебя, дорогой», — вышла и направилась к лифту, неслышно ступая по резиновому ковру. Дежурила мисс Ида Приммер. Увидев Маргрет, она кивнула:

— До свидания, миссис Макфай. — И Мар ответила:

— До свидания, мисс Приммер, — спустилась в лифте в вестибюль и медленно зашагала по аллее.

Теперь снег падал крупными мягкими хлопьями, покрывая ее волосы и плечи, а она шла, никого и ничего не замечая, шла куда глаза глядят, лишь бы идти… лишь бы убежать в тот уголок своей памяти, где ей было легко и радостно встречать рассвет.

На лодочной станции было темно и тихо. Вода едва слышно плескалась о берег. При порывах ветра дверь то открывалась, то закрывалась. Повернувшись, она увидела яхты в деревянном эллинге. В глубине его виднелся едва различимый в темноте белый силуэт яхты Гая. Она вошла в эллинг, пробралась к яхте, провела ладонью по гладкой обшивке и прошептала: «Здравствуй, здравствуй, «Джулия». И вспомнила морские прогулки, когда она еще чувствовала себя совершенно свободной, когда еще могла управлять своими чувствами… Если бы и теперь выйти в море, чтобы глаза слезились от встречного свежего ветра, чтобы можно было опустить руку в бурлящую воду, посмотреть на раздутые паруса и облака, гонимые ветром, и яркое солнце… Но это тоже осталось в прошлом.

Она прижалась лбом к холодной обшивке. Тихо заплакала, потом отстранилась и поднялась по лестнице в кубрик. Она села на корму и услышала, как плещется о скалы вода и поет за открытым слуховым окном ветер. Потом спустилась в каюту, задела плечом раскачивающийся фонарь, нашарила в темноте спички, зажгла керосиновую лампу, села на узкую кушетку и почувствовала, что она, наконец, одна… вдали от всего. Снег таял у нее на волосах и лице… тихо качался фонарь… желтый свет его колебался на знакомых предметах… но этого она уже не видела, мысли ее были далеко-далеко.

В доме было тихо. Даже телефон молчал. Старые сосновые доски скрипели под ногами Гая, когда он поднимался по узкой лестнице к себе в спальню. Он разделся, принял душ. Пустил сначала горячую воду, потом холодную, сильно растерся полотенцем. Обернув его вокруг бедер, вернулся в спальню, сел на постель, затем лег и закурил сигарету, сосредоточенно рассматривая маленькое круглое отверстие, которое так и осталось с тех пор на треснувшей штукатурке потолка. Сами собой скрипели ступени лестницы, ветер стучал в окно. Он вспомнил себя, восьмилетнего, лежащего на этой кровати, когда окно вдруг точно взорвали, и он услышал с улицы пьяный голос, полный дикой ненависти: «Убийца… Ты убил ее!» Снова прогремели выстрелы — вдребезги разлетелись еще пять окон. Он лежал, замерев от ужаса, пока к нему не вошла мать. Потом он выглянул в разбитое окно и увидел мистера Поттса, шерифа, ведущего к своей машине отца Лэрри. Мистер Макфай все еще что-то выкрикивал, пока машина спускалась с холма.

— Он сумасшедший, — сказала мать. — Теперь все будет хорошо. Иди спать, все будет хорошо.

В тот вечер он не мог заснуть. Все смотрел на круглое отверстие от пули в оштукатуренном потолке. Теперь он тоже не может заснуть. Не может даже расслабиться. Он встал и надел свой старый костюм для морских прогулок, потом спустился в крошечную гостиную, закурил трубку и полистал медицинский журнал. Скрипела лестница, дребезжали от порывов холодного ветра оконные стекла. Он открыл входную дверь. Уже наступила ночь, морозило. Земля была покрыта снегом, который, он знал, долго не продержится, полежит одну ночь, как рассыпанный сахар, потом начнет таять, пока от него не останется лишь круглое мокрое пятно в тени за гаражом.

Лэрри был везде — часть этой темноты, и этой тишины, и этого падающего снега. Заскулил Цезарь, и Гай, вздрогнув, перевел взгляд на лодочную станцию — черную и замерзшую, с неподвижными лодками в стылом ангаре. Давно, когда его шлюп еще назывался «Медный колокол», они работали на нем с Джулией долгими зимними ночами: разводили огонь в керосиновой печке и красили рундук, потом переходили на корму… Покраска тогда заняла целую зиму, так как они устраивали себе слишком много перекуров: слишком часто пили кофе, целовались и занимались любовью, зато потом было так приятно лежать в теплой постели, застыв в объятиях друг друга, и шептать: «Я тебя люблю» и «К черту, на сегодня хватит».

Яхта была их личным убежищем — они прятались там, как прячутся в пещере дети, как уединяются где-нибудь в укромном месте молодые любовники. Случалось, что у него был поздний вызов и, вернувшись ночью, он находил дом пустым. Джулия никогда не оставляла записки, в этом просто не было необходимости. Он знал, где она, поэтому надевал кожаный пиджак и шел сквозь снег к лодочной станции. И неизменно находил ее там. Она сидела на кушетке и ждала, и он, смеясь, говорил: «Все работаешь…» В ответ Джулия лишь чуть-чуть улыбалась своими детскими губами, сморщив усыпанный веснушками нос. В такую ночь они могли так и не взяться за работу.

Он вернулся в комнату. На улице падал снег, слышно было, как опять заскулил Цезарь, и ему показалось, что Джулия ждет его на лодочной станции — давно уже ему не приходили в голову такие мысли. После случившегося несчастья она мерещилась ему везде. Десятки раз он приходил домой и звал ее, но ее нигде не было, и на яхте она его, конечно, тоже не ждала. Однажды он отправило туда, смутно надеясь встретиться с нею: с ее призраком ее нетленным духом, оставшимся витать в маленькой каюте.

Сегодня все неожиданно повторилось — этот странный холодок, гуляющий по спине, несмотря на то, что ему не было холодно, и эта неотступная мысль, что Джулия ждет его там, в темноте. Он знал об этом все время и когда принимал душ, и когда переодевался, и когда листал журнал, и когда выходил на улицу и смотрел на падающий снег. Он знал об этом все время.

Чтобы хоть чем-нибудь заняться, он подошел к проигрывателю, включил его, поставил наугад какую-то пластинку. Сначала послышался тихий скрип, затем он узнал вступительные таинственные аккорды «Праздника Победы» Шеллинга — нестройные отзвуки опустевшего поля боя, постепенно сменившиеся полонезом, потом мелодией, напоминающей танго, веселой музыкой веселой толпы, ликующей после битвы, смеющейся и танцующей в огромном зале. Неожиданно наступила тишина, и вдруг запел горн, рассыпалась барабанная дробь, и издали, неотвратимо приближаясь, послышалась мерная, четкая поступь погибших.

Танцоры кружились в вальсе, стараясь оттеснить марширующие призраки. Они танцевали и пили, и занимались любовью. Но все было напрасно, шаги мертвецов все приближались, и барабанная дробь становилась все громче, потом постепенно она смолкла, а где-то вдали горн заиграл погребение.

Проигрыватель щелкнул. Опять наступила тишина, и опять ему показалось, что Джулия ждет его в темноте. Он пробормотал: «Джулия… Джулия…» Надел кожаный пиджак, прошел через кабинет и приемную, вышел на улицу и стал спускаться с холма. Дверь станции была открыта. Он окинул взглядом неясные силуэты лодок и вдруг увидел свет — две круглые точки иллюминаторов «Джулии». Замерев, он стоял на опилках, не в силах отвести взгляд от светящихся кружков, потом стал осторожно пробираться к лодке, обходя разбросанные кругом доски, бочонки с гвоздями и банки с засохшей краской. С яхты не доносилось ни звука. Но свет в иллюминаторах мягко мигал, как будто в кабине тихо раскачивалась керосиновая лампа.

Он встал на ступеньки самодельной приставной лестницы, бесшумно поднялся по ней, прошел в кубрик и через открытый люк увидел Мар. Она сидела на кушетке, сжавшись и обхватив колени руками.

Мар медленно и равнодушно подняла глаза. На ней была красная шерстяная кофта и черные брюки. Она поежилась, и он сказал:

— Я разожгу печку. Сейчас будет тепло.

Спустившись вниз, Гай разжег маленькую керосиновую печку и произнес:

— Она ест кислород. Возможно, и вредно для здоровья, но все-таки лучше, чем мерзнуть.

— Что Лэрри имел в виду, когда говорил про морфий?

— А что он мог иметь в виду?

— Ты велел уменьшить интервал между уколами с двенадцати до восьми часов.

— Боли усилились. Человек постепенно привыкает к морфию.

— Поэтому интервал уменьшают до восьми часов, потом до шести, четырех…

— До этого еще далеко, Мар.

— Да, но в конце концов это убьет его.

— Послушай… Послушай… — Он стоял над ней и смотрел, как блестят в желтом свете ее черные волосы. — Тебе лучше уехать на некоторое время. Можно в Атланту. В общем, все равно куда.

— Не хочешь больше слушать мою болтовню? Верно? Не желаешь иметь дело с психопаткой! Ведь ты сам с трудом держишь себя в руках! Боишься, что придется сказать мне то, что я и так знаю и в чем ты не хочешь признаться даже себе? Он умрет теперь уже очень скоро, и я могу тебе сказать почему, если ты хочешь. Потому что в его организме скоро наступит дисбаланс. Чего-то окажется слишком много, а чего-то слишком мало. Морфий ослабит сопротивляемость организма, и он умрет от пневмонии или другой болезни. Да, лекарства спасают его от боли, но ведь доза должна все время расти, иначе они перестают действовать и уже не приносят облегчения. В конце концов это его убьет. — Мар истерически засмеялась. — Говорит доктор Маргрет Макфай. — Она оборвала смех, но все еще дрожала какое-то время, потом, когда в каюте стало теплее, постепенно расслабилась.

— Прости, — сказала она наконец.

— Ничего.

— Сам Бог здесь бессилен.

— Уезжай, Мар. Тебе надо уехать.

— О чем это Лэрри говорил? Он хочет умереть?

— Пожалуйста, перестань! Прошу тебя, перестань! — Теперь уже кричал он. Но это только подхлестнуло ее. Она вскочила на ноги и стояла, сжав кулаки, швыряя ему слова прямо в лицо.

— Ты же врач! Ты обязан объективно смотреть на вещи. Вместо этого ты увеличиваешь дозы морфия, а мне говоришь, что все будет отлично. А почему? Потому что ты не доверяешь мне, да и себе тоже!

— Мар…

— О, я знаю, как тяжело тебе. А мне? Я его жена. Тебе же я только мешаю. Поэтому ты на меня и злишься. Ты с самого начала злился на меня.

— Это неправда, Мар! — Он неожиданно успокоился. И заговорил ледяным тоном, почти ненавидя ее: — Ты вся на нервах, Мар. Не думай, что таким образом ты помогаешь Лэрри…

— Я не уеду! Не уеду, не уеду! — кричала она, наступая на него. Лицо ее было теперь так близко, что он увидел дикий блеск в ее черных глазах и понял, что у нее истерика и что сейчас будет взрыв, а потом все кончится. Он поднял руку, намереваясь ударить ее. Но она схватила его руку, вцепившись в нее пальцами.

— Пожалуйста, Гай… Помоги мне, Гай…

— Уезжай, Мар. Куда-нибудь, Мар…

— Куда? — прошептала она хрипло и умоляюще. Гай посмотрел ей в глаза и на исступленном лице увидел дрожащие губы, и вдруг что-то взорвалось в нем самом. Он впился в них своими губами, почувствовал, как изогнулось, прильнув к нему, ее тело, и у него потемнело в глазах… Потом, когда его дыхание стало ровным, а керосиновая лампа все мигала, и воздух был сухой от нагретой печки, и пахло свежей краской, словно откуда-то издалека донесся ее голос: «Вот я и уехала… меня здесь нет…» И она снова заплакала, теперь уже как ребенок, сжавшись в комочек в его объятиях, а он, успокаивая, касался ее гладкого обнаженного плеча, и они были одни на целом свете.

— Прости, — сказал он наконец, разговаривая как бы с самим собой. — Понимаешь, у тебя была истерика, и я… только хотел ударить тебя по щеке.

Глава VIII

Снежное покрывало пролежало недолго. К утру от него остались лишь редкие мокрые пятна, разбросанные по всему городу. Однако не прошло и недели, как снова пошел снег, и на этот раз он прочно лег на мерзлую землю, обдуваемый холодными морскими ветрами.

— Сорок лет не было такого раннего снега, — говорил Чет Белкнап всем, кто проходил мимо лодочной станции. — И потом, у берега обычно теплее. Но только не в этом году. Нет, сэр! — Он сокрушенно взмахивал перепачканными краской руками и заходил в ангар, прикрывая за собой скрипучую дверь.

Однако Ист-Нортон видел в свое время и не такие снегопады, и, хотя жители говорили о любом изменении погоды, как о конце света, все же воспринимали они капризы зимы с философским спокойствием, не теряя достоинства. Рыбаки расчищали палубы засыпанных снегом лодок, а их жены сметали снег со ступенек и жаловались на замерзшее белье, которое смешно топорщилось на веревках, натянутых во дворе. На лужайке младшие ребятишки сооружали из больших снежных ядер целые пирамиды, а их старшие братья уже волновались о подарках ко Дню благодарения, который вот-вот должен был наступить, и говорили о предстоящем рождественском матче между местной хоккейной командой и командой Харпсуэлла, результаты которого, наверняка, окажутся неутешительными, так как некому будет поддерживать дух спортсменов Ист-Нортона.

Задняя дверь ресторана Пата была плотно закрыта на зиму, и все щели тщательно заделаны. Постоянно горела железная печка, и мужчины, заходя с улицы, постукивали башмаками, отряхивая снег, смеялись и грели руки, а потом принимались за пиво, причмокивая губами и говоря: «Ужасный холод! Самый ранний снег на моей памяти. А ведь раньше вдоль побережья всегда было теплее, чем во внутренних районах».

Пьяница Шеффер на зиму тоже перебрался в помещение. Каждый божий день сидел он в ресторане Пата в своем потертом пиджаке, облокотившись на стойку, и подносил дрожащими руками один стакан пива за другим к своему обрюзгшему лицу, которое когда-то было очень красивым. Шеффера принимали, потому что предки его были одними из первых поселенцев Ист-Нортона. Хотя он всегда поклонялся Бахусу[9], но много лет назад это был добродушный, приятный молодой человек, который никогда не позволял себе выпрашивать на выпивку или спать в канаве. Когда-то он выглядел изысканно и элегантно, а теперь совершенно опустился, захватив с собой из прошлого лишь одежду да манеру говорить. Говорил он невнятно, потому что был постоянно пьян. Однако слова, произносившиеся с запинкой, принадлежали образованному человеку, у которого было что сказать. Кроме того, Шеффер ни от кого не зависел. Он жил в собственной комнате над бакалейной лавкой, купленной на деньги отца, владевшего стекольным заводом. Но самое главное, он в свое время был участником городского скандала и разыгравшейся вслед за этим трагедии, о которой даже теперь, спустя двадцать восемь лет, вспоминали кто с трепетом, кто с отвращением. До сих пор оставалась в этом деле какая-то тайна.

Берт Мосли имел лишь смутное представление о прошлом Шеффера, да и то основанное на слухах. Но ему было наплевать, он и этого-то не хотел знать. Он сидел рядом с Шеффером, ссутулив над стойкой бара мощный торс, и уныло жаловался на дрянную погоду и неизбежную скуку, которая каждый год наступает в Ист-Нортоне после курортного сезона.

— Что тебе надо сделать, — сказал Пат, — так это отправиться прямо к окружному прокурору и выкинуть вон этого умника Колина Юстиса.

— А что, и пойду, — согласился Берт, но подумал, что это его беспокоит не в такой степени, как Фрэн Уолкер, которая теперь избегает его, как чумного, так ничего толком и не объяснив. Решительно заявила, что к «Робинз нест» это не имеет никакого отношения. И он ей поверил. Может, тут замешан Гай Монфорд. Вообще, в последнее время Гай выглядит, пожалуй, несколько мрачновато. И кстати, не он один это заметил.

Миссис Клара Коффин была сегодня согласна с Бертом, хотя она объясняла такое настроение Гая тревогой за Лэрри Макфая. Ей показалось, что Маргрет тоже очень подавлена, и она пригласила ее на чай, где и пыталась отвлечь ее от грустных мыслей, однако безуспешно. Тогда она опять подумала, что и Гай мрачен, и миссис Макфай невесела, и Сэм Макфай не в себе, пьет без меры, и этим расстраивает сноху еще более, вместо того чтобы утешить ее.

В действительности Сэм и Маргрет виделись очень редко, хотя жили под одной крышей. Маргрет была замкнутой и необщительной. Сэм же большую часть дня проводил в больнице, кружа около комнаты Лэрри, а вечером садился за бумаги в своем кабинете, поэтому они не могли встречаться часто. В глубине души он злился на Маргрет, как всегда злился на Гая, не доверяя ему. Если бы Гай не был лучшим другом Лэрри, он давно бы настоял на другом лечащем враче. Если бы он не выпивал время от времени, когда у — него сдавали нервы, он давно бы высказал им, что о них думает. Сэм не понимал и не любил их. Иногда ему казалось, что он не понимает и себя самого.

А Нэнси Месснер не понимала Паркера Уэлка. Нэнси исполнилось восемнадцать. Это была честолюбивая, энергичная девушка, довольно хорошенькая и по-детски восторженная. Она начала работать у Паркера с шестнадцати лет, надеясь со временем стать известным репортером крупной газеты. Паркер учил ее писать. Замечания его были конструктивными. Платил он ей исправно. Но иногда смотрел на нее своими маленькими глазками так, что у, нее мурашки пробегали по спине. Как будто раздевает взглядом, думала она, хотя за все время работы он никогда не позволил себе больше, чем дотронуться до ее руки.

Впрочем, теперь Паркер уже не смотрел так на нее. В его глазах появилось что-то новое, какое-то скрытое презрение. Она могла объяснить это только тем, что раньше он считал ее привлекательной, а теперь не считает. Примерно также смотрел на нее ее друг — рассеянно и отчужденно — после того, как нашел другую, и они расстались.

С приходом в Ист-Нортон зимы Мейди Боллз приглашала миссис Келси на обед дважды в неделю, в последней отчаянной попытке предуготовить своему мужу место доктора Келси, когда тот, наконец, уйдет в отставку.

После восьми лет терпеливого обучения Питера миссис О’Хара уговорила-таки его сказать: «Давайте помолимся».

Теперь он говорил всем: «Давайте помолимся, черт вас подери!» А Билл Уоттс, молочник, приобрел новый грузовичок, правда, без капота, и стал вместе с молоком развозить яйца и масло. Он надеялся в конце концов создать настоящую молочную компанию с целым стадом коров и еще двумя грузовиками, чтобы иметь возможность спать утром сколько душе угодно.

Руфь Кили обнаружила полупустую бутылку виски в нижнем ящике рабочего стола Сэма, а Ларсон Уитт поймал автомобильного вора на дороге в Гианнис. У Иды Приммер было свидание с молодым человеком из Харпсуэлла, который, похоже, не пылал к ней любовью.

Бетси из гостиницы «Линкольн» подцепила редкого ночного гостя — торговца бельем, который попытался оплатить ей услуги и получил пощечину за свою невинную щедрость.

Снег падал и таял. В следующий раз он, конечно, ляжет надолго.

Ноябрьская луна заглянула в комнату, где за ширмой лежал в забытье Лэрри. Войдя, Гай увидел женщину и узнал в ней Мар. Она тихо сидела в темноте, сдвинув колени и крепко сцепив перед собой руки. Мар подняла голову, посмотрела на него, потом встала и бесшумно подошла к кровати. Лунный свет коснулся ее лица. Оно было спокойным и почти таинственным в своей печали.

— Здравствуй, — сказала она тихо. — Здравствуй, доктор Монфорд.

— Здравствуй, Мар… — Он постоял в нерешительности, потом подошел к окну и провел пальцем по замерзшему стеклу.

— Сестра разрешила мне побыть здесь. Я просто сидела… просто сидела.

— Как ты, Мар? Прошло уже больше недели.

— Девять дней.

— Да… ровно девять дней…

— Я… — Она замолчала, потом осторожно провела рукой по спинке кровати и наконец прошептала: — Морфий… Теперь уже через каждые шесть часов.

— Да. — Глядя на нее в темноте, Гай пытался найти слова, чтобы рассказать ей о своих девяти днях — о странном покое, сошедшем на него. Он хотел сказать о «Джулии» и о том свидании в каюте. Но эта встреча была очень странной, они чувствовали неловкость, как будто вовсе не знали друг друга и не было той ночи, хотя, конечно, она была, но, казалось, не оставила никаких следов, кроме его собственных трепетных воспоминаний и чувства, очень похожего на благодарность.

— О чем ты думаешь? — Ее лицо слабо осветилось пламенем зажженной спички. Он увидел губы с зажатой в них сигаретой и тени на высоких скулах. — Ты думаешь, как странно все это, как печально и странно.

— Я думал о том, как странно, что такое может случиться и исчезнуть без следа.

— Без следа?

— Да, не осталось ничего, о чем я мог бы сказать. А ты хотела бы услышать. Ты же сказала мне: «Забудь об этом». Рта не дала раскрыть в тот раз.

Она глубоко затянулась сигаретой, тщательно затушила ее в пепельнице на ночном столике. Взяла стакан, отпила немного и поставила обратно.

— Я весь вечер пью через соломинку имбирный эль. Почему в больницах всегда дают имбирный эль?

— Улучшает пищеварение.

— Помнишь, в день моего приезда ты повел меня в гостиницу «Линкольн»?

— Помню. Мне хотелось бы пойти туда еще раз. Иногда я мечтаю лишь об одном мартини — взять бокал, почувствовать, как он холодит ладонь, — просто сидеть и смотреть на него.

— Мы можем снова туда пойти.

— Нет, это ведь Новая Англия, и здесь холодно, и нельзя лишний раз зайти в гостиницу «Линкольн». — Сказав это, она снова села на стул у кровати, сложила руки, опустила голову и стала молча смотреть на лицо Лэрри. Спустя некоторое время Гай вышел из комнаты в морозную ночь и поехал домой.

Он поставил машину в открытый гараж, вошел в дом, снял пальто, снова надел его, поднялся на второй этаж, а потом по крошечной приставной лестнице — на галерею. Слуховое окно примерзло и только после надавливания плечом поддалось, захрустел лед, посыпалась снежная пыль ему за воротник. Гай выбрался на крышу и стал смотреть на скалы внизу и лодочную станцию, покрытую тяжелой шапкой снега. Перевесившись через перила, он, казалось, увидел самого себя под этой драночной кровлей, на покрытой брезентом палубе шлюпа. Неделю, нет, девять дней назад. До сих пор у него в ушах звучит странный смех Мар. Они спускались с палубы «Джулии» в кромешной темноте, ведь иллюминаторы были теперь погашены. Пробираясь по опилкам к выходу, они без конца спотыкались. Он шел совсем рядом с ней и думал, будет ли она хранить их тайну, и тайна ли это вообще, в том смысле, что все было не так и теперь уже ничего не поправишь.

— Не понимаю, как это могло случиться, — проговорила она, когда они выходили из эллинга. Первый мокрый снег падал ей на лицо, и голос ее впервые за много дней звучал спокойно. Его же больно ранила такая откровенность. — Это, конечно, из-за Лэрри. Ты не поймешь… Я думала в тот момент о Лэрри…

— Считай, что виноват я, если хочешь. Я уже говорил, что только хотел ударить тебя по щеке.

— Ну что ж, было — и прошло.

— Видишь ли, это началось уже давно. Я просто сам не знал.

— Гай… — Она была рядом, и в то же время далеко отсюда, а ему не давала покоя мысль, что не будь этой ночи, все бы в конце концов образовалось, и она бы не протягивала вот так руку, говоря: — Мне бы не хотелось, чтобы ты оправдывался. Думай, что хочешь, и оставим это. — Снег таял у нее на губах, она не слизывала его по обыкновению кончиком розового языка. Выдернув руку, сказала: — До свидания, Гай, — и зашагала прочь. А снег все падал, постепенно превращаясь в дождь.

Он еще сильнее наклонился вперед, опершись на перила, и сказал самому себе: «Я должен был это предвидеть», — потом посмотрел на скалы внизу и вспомнил, что было двадцать восемь лет назад — другой человек стоял здесь, на этом месте, на этой галерее. Он видел его издали — из укромного местечка в дюнах. Человек был очень похож на Чарли Чаплина и…

Он отошел от перил. Он дрожал, вспоминая, что было двадцать восемь лет назад — девять дней назад, — а может, он просто замерз. Гай быстро спустился в теплую гостиную. Но дрожь не унималась. Зазвонил телефон.

Это была Маргрет. Она говорила, всхлипывая. Что-то насчет Сэма. Он сильно напился после обеда. Обвинил ее в том, что она недостаточно внимательна к Лэрри, что не любит его. И все из-за того, что она старается держать себя в руках. Она пыталась его успокоить. Но он продолжал оскорблять ее. Даже угрожал.

— Он, правда, угрожал мне.

— Где он сейчас? — спросил Гай.

— Ушел на завод, а у миссис О’Хара сегодня выходной. Слава богу, что она этого не слышала, и… я не знаю… я одна во всем доме… да еще Питер кричит, как сумасшедший… И Сэм тут наговорил… про твоего отца…

— Он ненавидел моего отца.

— Нет, не то. Какие-то жуткие выдумки о том, как умер твой отец и почему…

— Это не выдумки, Мар. Это правда.

— Гай… Гай…

— Это случилось давно, а сейчас мы говорим о тебе.

— Я боюсь, Гай… Сама не знаю почему. С тех пор, как я вернулась из больницы и увидела его пьяным, — я боюсь.

— Ложись спать. Постарайся уснуть.

— Может, ты приедешь и побудешь здесь, пока не вернется Сэм? К тому времени он протрезвеет. Будет страшно раскаиваться и…

— Мар… я не могу приехать.

— Я подумала, что мы могли бы сыграть, например, в шахматы. Ты ведь играешь в шахматы?

— Да, но приехать я не могу.

— Почему? Я боюсь, Гай, мне очень плохо…

— Я не могу приехать! — крикнул он, резко повесил трубку, сел и стал гладить Цезаря, думая о том, как грубо он разговаривал с Мар. Это жестоко с его стороны. Ей нужна помощь, а он не в состоянии помочь. Ни Сэма, ни миссис О’Хара нет дома, он чувствовал, что случится с ним, когда он увидит ее, услышит ее голос и заглянет в бездну ее черных глаз.

— Ну, хорошо, — сказал он себе. — Хорошо. Ты старик — врач. Человеку нужна твоя помощь! Ты не имеешь права отказать в ней. Вот и все. И потом неизвестно, что может натворить Сэм. Подумай об этом. Ты ей нужен, значит, ты едешь. И будь, что будет.

Он все еще дрожал, когда одевался и выходил в темноту, дрожал, когда ехал по улице Вязов и останавливал машину на покрытой гравием подъездной дорожке. Дом был погружен в темноту, светилось одно окошко в спальне на втором этаже. Он посмотрел на свет и яростно сжал кулаки.

— Отправляйся домой, — сказал он себе. — Убирайся отсюда. Она в конце концов уснет. С ней все будет в порядке, убирайся отсюда, черт побери! — Но это были пустые слова. Он знал об этом, когда выходил из машины и поднимался по ступенькам к высокой входной двери, — он знал, почему был спокоен эти девять дней. Знал также и то, что домой он не уйдет…

…Мар тихо полулежала на большой кровати под балдахином. На ней была ночная хлопчатобумажная сорочка. Длинные черные волосы ниспадали на плечи. В руках она держала книгу. Но не читала. В доме стояла мертвая тишина. Лишь Питер выкрикивал что-то нечленораздельное со своей жердочки в гостиной. У нее неизвестно почему вдруг сильно забилось сердце. А ведь Сэм говорил правду о смерти отца Гая, подумала она. Страшную правду. И она сказала себе, что, хотя Гай и отказался прийти, бояться нечего. Сэм, конечно, заявится не раньше, чем протрезвеет. В таком случае — что с ней? Отчего так колотится сердце, так трепещет все ее тело?

К дому подъехала машина. Она прислушалась, замерев от страха. Прошло довольно много времени, потом хлопнула дверца. Но это не Сэм, пронеслось у нее в голове. По звуку — не его машина.

Она стала ждать. Внизу позвонили. Она вздрогнула, села в постели, покачала головой, закрыла дрожащими руками лицо. «Ну, иди же, открывай»: Вскочив на ноги, Мар накинула на плечи набивной халатик, надела шлепанцы и вышла в коридор. Через стеклянную дверь виднелся темный мужской силуэт. Она включила свет в коридоре и стала медленно спускаться по лестнице, держась за перила. Закричал Питер, и она сказала: «Ну, тихо, Питер, тихо». И узнала Гая Монфорда. Она открыла дверь и засмеялась:

— Я думала, ты не приедешь. Тебе должно быть все равно. Ты думаешь о другой ночи — девять дней назад — и презираешь меня.

— Послушай, Мар…

— Я уже говорила тебе… я уже говорила тебе, что мы должны забыть об этом. И ты мне сейчас не нужен. Я отлично себя чувствую. — Она попыталась закрыть дверь. Но Гай оттеснил ее, вошел, закрыл за собой дверь и щелкнул замком. — Я уже говорила тебе, что мы должны забыть об этом.

— Ты забыла об этом?

— Да, я забыла, — прошептала она и пошла в гостиную, пытаясь найти укрытие среди морских раковин, плетеных ковриков и россыпи заморских безделушек.

— Я забыла, Гай. Забыла. — У нее стучало в висках. Он приблизился к ней и обнял за талию, потом сильно притянул к себе, набивной халатик распахнулся и упал с плеч, а его прохладные руки заскользили по спине под сорочкой. Тело ее напряглось, она не могла пошевелиться, только хрипло и яростно шептала: «Не надо, не надо». Пытаясь вырваться, она вцепилась в его руки, потом вдруг перестала сопротивляться и, не помня себя, прижалась к нему, а он поднял ее и понес по скрипучей лестнице наверх, не отрывая взгляда от ее обнаженной груди. Она закрыла глаза и прошептала: «Пожалуйста, Гай, прошу тебя, Гай». Он положил ее на пуховую постель, и она почувствовала, как его руки бережно раздевают ее. Глаза ее стали влажными от слез, а потом было ужасное, чудесное падение — она ждала и желала его и ненавидела себя за это, пока все не исчезло: и этот дом, и этот мир — и она вдруг снова стала маленькой девочкой.

— Нет… Нет… — тихо говорила она, вытянувшись на вышитом покрывале, и ее распущенные черные волосы закрывали маленькую грудь. — Я не поэтому просила тебя приехать… Это все из-за Сэма, я испугалась, а когда он рассказал мне о смерти твоего отца, мне стало жалко тебя, и я подумала, что мы можем сыграть в шахматы или… — Она засмеялась и сказала: — Доктор заботится обо мне. Взяла и позвала своего доктора… доктор мне понадобился.

— Замолчи, Мар.

— Больше это не повторится.

— Я знаю. Поэтому и не хотел приходить. — У него прервался голос. Потом он добавил: — Ты хотела сыграть в шахматы. Ну, что ж, давай. Я очень хорошо играю в шахматы.

— Не сомневаюсь. — Она захихикала. — Белые или черные?… Чей ход? — Гай стоял отвернувшись, пока она надевала платье.

Он спустился по лестнице, поставил на карточный столик шахматную доску, пододвинул два складных стула. За все это время он ни разу не взглянул в ее сторону.

Они сыграли две партии, и он обе выиграл.

Пришел Сэм, почти трезвый и сильно смущенный.

— Ну и как? — спросил он.

— Он выиграл, — сказала Мар. — А я получила мат.

Глава IX

Первый сексуальный опыт Берта Мосли пришелся на четырнадцать лет. В то время, в период Великой депрессии, он жил с матерью, отцом и тремя сестрами в Белмонте, пригороде Бостона, где у отца была маленькая закусочная на углу, с проволочными стульями, кафельным полом и большим вентилятором, который медленно и бесполезно вращался душными летними ночами.

Предметом его первых вожделений была двенадцатилетняя сестра Джоани. Она спала одна в комнате на втором этаже их старого серого дома, стоявшего в тенистом переулке. Берт спал прямо над ней в мансарде. Почти под самым его окном была прикреплена самодельная пожарная лестница — толстая длинная веревка с сиденьем, которой можно было воспользоваться в чрезвычайных обстоятельствах. Но таковых не возникало. Однажды вечером, скучая и томясь, мечтая о приключениях, Берт, несмотря на строгий запрет отца, решил опробовать пожарную лестницу. Он подтянул веревку, устроился на деревянном сиденье и стал спускаться, пока не оказался вровень с окном Джоани. Он увидел ее через штору. Она, обнаженная, стояла перед зеркалом и любовалась собой. Увидев в зеркале отражение Берта, она ахнула и моментально натянула пижаму.

Берт засмеялся. «Попалась», — пошутил он. Но в горле у него появился странный комок и во рту пересохло.

Джоани сказала, чтобы он не подглядывал за ней, а Берт ответил, что он вовсе не подглядывает, а испытывает пожарную лестницу. Отодвинув штору, он спустился в ее комнату. Они сидели на кровати и строили догадки о реакции отца, когда тот узнает, что Берт нарушил его запрет, а потом Джоани принялась хихикать над проделкой Берта, а он стал ее щекотать. Когда он влез к ней под пижаму, она велела ему прекратить, отталкивая его руку, но продолжала хихикать, и через минуту они уже боролись на кровати, смеясь и шепотом переговариваясь. У Джоани расстегнулась кофточка, и рука Берта нечаянно коснулась ее еще неразвитой груди. Его словно током ударило. Он вдруг вспомнил, как увидел ее, обнаженную, перед зеркалом, и с той минуты возня на кровати имела единственную цель — дотронуться до груди Джоани, увидеть и коснуться ее, но так, чтобы сестра не догадалась, что он делает это намеренно.

Берт спускался по пожарной лестнице и на следующий вечер, и еще не один раз потом. Джоани опять смеялась. Если она и раскусила его, то никогда не подавала виду. Вечер за вечером они болтали, щекотали друг друга, боролись. Он учил ее стоять на голове и каждый раз ждал, когда ее пижама сползет к плечам, чтобы в полумраке посмотреть на ее грудь. Потом он помогал ей удерживать равновесие, скользил руками по ее телу, повторяя ничего не значащие слова вроде: «Держи ноги вместе» или «Не качайся так», или «Не бойся, я тебя держу… я держу тебя…»

Со временем мать обо всем догадалась. Встречаться стало труднее, но тем сильнее его тянуло туда. Мать ни разу ничего не сказала ему, но он был уверен, что она все знает, иначе зачем тогда каждый вечер, через десять минут после того, как он ляжет, приходить и проверять, на месте ли он. Когда ее шаги удалялись и замирали в гостиной, он в очередной раз спускался по веревке и перелезал через подоконник в комнату Джоани.

Он отдавал себе отчет, что все это нехорошо — безнравственно, грешно. Он ненавидел в себе чувство вины, которое не покидало его, но постепенно нашел способ сдерживать себя: сочинял записки, в которых божился, что впредь до Джоани пальцем не дотронется. Он запечатывал письма своей школьной печаткой, предварительно опущенной в мягкий воск свечи, и прятал письменные клятвы за рамами картин, под ковром, в ящиках стола. Потом садился на кровать и, испытывая ломоту во всем теле, хотел сделать то, что делали его товарищи, и чего, как предупредил отец, делать было нельзя, чтобы не стать потом слабым или вообще ненормальным, и поэтому он не смел этого делать. Но и сестру он решительно намеревался оставить в покое.

Дважды он нарушал данный себе обет. В первый раз это случилось, когда ему было пятнадцать лет, случилось как-то само собой в слякотный зимний день, когда Джоани демонстрировала перед ним свое вечернее платье. Второй раз он уступил пороку в жаркую летнюю ночь, когда ему уже исполнилось шестнадцать. Он пригласил Джоани искупаться при луне. Он уговорил ее войти в воду голой. Они немного поплавали, держась друг от друга на расстоянии, он болтал без умолку, сыпал шуточками и смеялся, чтобы она ни о чем не догадалась. И только на берегу, в машине отца, когда они уже одевались, он дотронулся до нее, как будто невзначай, а потом стал целовать, сильно прижав к своему обнаженному телу. Джоани шел пятнадцатый год, она уже оформилась как женщина, и тело у нее было холодным от воды и покрыто гусиной кожей. Рот у нее был влажным, она игриво сопротивлялась, смеялась и называла его глупым, пока он, наконец, не оставил ее и не пошел одеваться за машину. По дороге домой она все время болтала. А он не произнес ни слова, потому что знал, что в следующий раз он на этом не остановится. И новый, тяжкий грех уже никогда не будет прощен — ни ею, ни им самим, но Богом.

Следующего раза не было. Берт закончил в Белмонте среднюю школу и уехал учиться в Бостонский университет, где стал президентом дискуссионного клуба и защитником университетской футбольной команды, потом жил на Гилбертсовых и Маршалловых островах, в Манильском заливе, после чего вернулся в Бостонский университет, чтобы получить там ученую степень. За все это время, несмотря на многочисленные свидания и различные любовные приключения, он ни разу не испытал истинного физического удовлетворения. Часто он вспоминал Джоани. Иногда она снилась ему. Интересно, думал он, кто нашел его спрятанные письма. Ему хотелось знать, вспоминает ли его Джоани, о чем она думает и что чувствует теперь, когда у нее двое детей и хороший муж, который спит с ней дважды в неделю. Он так никогда и не узнал этого.

Б 1950 году, сразу после окончания школы адвокатов, он получил в одной фирме незначительную должность по специальности. Первое дело было неудачным, как и роман с очередной любовницей. Однажды он поехал отдохнуть в Ист-Нортон. Ему здесь понравилось. Летом можно неплохо зарабатывать, размышлял Берт, а со временем он, возможно, станет окружным прокурором, а может, и судьей. Он решил остаться. Начал практиковать, но вскоре его стало раздражать замедленное течение жизни маленького городка. Его честолюбию здесь было тесно. Он решил вернуться в Бостон, но, познакомившись с Фрэн Уолкер, передумал.

В их вторую встречу Фрэн все взяла на себя. Она помогла ему раздеться и сказала, что у него красивое тело. Она успокоила его и, казалось, почти поняла его. Впервые Берт испытал с женщиной истинное наслаждение. Так он остался в Ист-Нортоне.

— Почему, черт возьми, надо по воскресеньям отключать отопление? — Руки у него онемели от холода, он отшвырнул ручку, засунул деловые бумаги в верхний ящик письменного стола. С трех часов дня он сидел в своем крошечном, заваленном бумагами кабинете, расположенном над магазином скобяных товаров, и старался заставить себя думать о работе. Но что, спрашивается, может сделать человек в таком холоде, когда он вынужден трудиться в пальто. Ничего путного. Он снова чертыхнулся и решил, что у миссис Пинкни нет никаких аргументов. Это было старое спорное дело, и, как всегда, судья Маннинг решил все за защитника. Какой смысл стараться? На участке мистера Томаса Джоунза вырыт колодец, который находится ниже, чем колодец его соседки миссис Пинкни. Этой осенью колодец у миссис Пинкни высох, а у Джоунза переполнился. «Подземные воды… и все остальное, находящееся под землей, являющееся собственностью одного лица… оказавшееся естественным путем на земле другого лица…» К черту все!

Берт взглянул на себя в кривое зеркало, висевшее рядом с вешалкой: красивое лицо, посиневшее от холода, большие серые глаза и волевой подбородок. Светлые волосы курчавились. Поскольку головной убор портил прическу, он ходил с непокрытой головой даже в сильный мороз. Берт поправил свой твердый черный галстук, вытащил из-под рукавов пиджака французские манжеты, которые носил исключительно для того, чтобы продемонстрировать запонки Бостонского университета, запер кабинет, прошел по крашенному масляной краской коридору и спустился по узкой лестнице на улицу.

Здесь, под ноябрьским солнышком, он немного согрелся. Ресторан Пата открывался в пять. Надо еще убить час-другой, просто так катаясь по городу, а потом пару часов посидеть в баре, потягивая пиво, — только тогда можно позвонить Фрэн, и, даст бог, на этот раз она не будет «занята». Сегодня в церкви она снова сделала вид, что не замечает его, как, впрочем, и на прошлой, и на позапрошлой неделе. Это его ужасно возмутило. Как она может так поступать? Ведь именно из-за нее он остался в этом городе. Уже два года назад он понял, что это гиблое место. Колин Юстис вцепился в кресло окружного прокурора, как клещ, а старый Страйк, похоже, вечно будет судьей окружного суда. Даже судья Маннинг бессилен перед этой парочкой. Оставаться здесь не было никакого смысла, и, если бы он захотел уехать завтра, он бы мог это сделать — уехать в Бостон, например, чтобы заняться там чем-нибудь более интересным, чем вода в колодцах, налоговые реестры, закрытие банковских счетов и завещания людей, которым, собственно говоря, и завещать-то нечего. Да, он мог бы. Только вот он пока не решил, куда ему ехать. Ну, и понятно, что они с Фрэн расстанутся. Не то, чтобы она была уж очень ему нужна. Нет, черт возьми! Он мог бы уже давно жениться на ней. Он еще и сейчас может на ней жениться, если она перестанет его избегать.

Он сел в машину и поехал. «Ты мне не нужна, — сказал он в ветровое стекло. — Ты не нужна мне, Фрэн Уолкер».

Три дня назад он отправился развлечься с Бетси из гостиницы «Линкольн». Они выпили немного в придорожной закусочной Харпсуэлла, а потом Бетси пригласила его к себе — в маленькую комнатушку рядом с гостиничной кухней. Бетси была несколько худосочной, но, впрочем, вполне привлекательной тридцатипятилетней женщиной. И он мог бы поклясться, что она желала его. Но ничего не получилось.

— В чем дело? — спросила она. — На тебя спиртное, что ли, так действует?

— Нет, не в этом дело.

— Может, ты гомик?

— Нет… Нет…

— Тогда в чем, черт побери, дело?

Он так и не смог ей ничего объяснить, как не смог ничего объяснить и тем проституткам на Гавайях во время войны. Бетси, как и они, просто лежала и ждала, а он не мог заставить себя овладеть женщиной, даже когда она хотела его. Раньше он думал, что на первых порах с этим типом женщин ему будет легче всего, а со временем он обязательно встретит хорошую верную девушку. Но он ошибался. Когда он должен был начинать первым, его немедленно охватывало чувство вины. То самое чувство, которое он испытывал в юности, когда писал записки, запечатывал их воском и прятал по всем углам. И только с Фрэн все было иначе, потому что она каким-то образом брала эту вину на себя…

«Иди к черту! Ты мне не нужна, Фрэн Уолкер. Ты мне не нужна!»

На улицах было тихо и почти безлюдно. Тающий снег прихватило морозцем, и на обочине образовалась наледь. Он ехал медленно, не выбирая дороги, словно искал что-то, а может, кого-то, пока не оказался на окраине города у католического кладбища. Берт притормозил и окинул взглядом ряды памятников. Одни из них были старые, потемневшие, двухсотлетней давности или даже более древние, другие же совсем новые, белые, выглядевшие вполне респектабельно. «Боже, как ужасно быть захороненным здесь. На этом паршивом кладбище, в этом дрянном городишке». Он поехал дальше, но вдруг заметил Шеффера-пьяницу, лежащего на глыбе перед надгробием.

Берт остановил машину, вышел из нее и направился к Шефферу, обходя закоченевшие черные деревья. Он крикнул: «Шеффер!.. Ты жив, Шеффер?…»

Шеффер-пьяница попытался встать на ноги, но не смог, споткнулся, выкрикнул что-то и снова упал на увядший венок.

— Шеффер! — Берт, наконец, подошел и увидел, что Шеффер пьян в стельку. Старик пытался проползти по могиле и дотронуться до надгробия. Он все время повторял: «Послушай… послушай… Не проклинай меня… не я один виноват… прошу тебя, послушай… послушай».

Шеффер сопротивлялся, когда Берт поднимал его. У него был воспаленный, блуждающий взгляд. Давно нестриженные волосы падали на лицо. Изношенная, когда-то щегольская одежда была мокрой и грязной. «Послушай… Послушай».

— Ну, давай, — сказал Берт. — Пойдем, Шеффер, пойдем. — Он положил его руку себе на плечо и повел к машине. Проходя мимо надгробия, прочитал: «Пол Монфорд… Дорогому доктору… 1881–1929». Рядом лежал точно такой же камень: «Эстер Монфорд… 1894–1943».

Комната Шеффера над бакалейной лавкой была грязной, заставленной пустыми бутылками и немытой посудой. Постель не убрана, простыни серые и изорванные. И только его скудный, вышедший из моды гардероб, был чистым и аккуратно висел на крючке.

Берт раньше никогда сюда не заглядывал, да и впредь не собирался. Он слышал, что когда-то Шеффер был остроумным, обаятельным и красивым мужчиной. В это и теперь еще можно было поверить, несмотря на его красные глаза, обрюзгшую кожу и спотыкающуюся речь. Берта затошнило, когда он укладывал его в постель и накрывал одеялом.

— Спи, — сказал он. — Проспись хорошенько, Шеффер. — А потом, охваченный неожиданной жалостью к старику, добавил: — Стюарт… Поспи, Стюарт.

— Выпей, — пробормотал Шеффер.

— Спасибо, не хочется.

— Послушай… Послушай… — Шеффер продолжал бормотать, но Берта уже не было в комнате, он спускался по лестнице, чтобы побыстрее выйти на свежий воздух. Он чувствовал себя подавленным. Что, черт побери, со стариком, что это он спьяну распускал нюни на могилах доктора Монфорда и его жены? Это родители Гая. Да ведь они сто лет, как умерли. Непонятно, в чем тут дело.

Было пять часов. Он подъехал к ресторану Пата, прошел в бар и взял себе пива. Пат предложил ему виски, но он, подумав о Шеффере, отказался. Пришел Ларсон. Он сказал, что один подросток в португальском районе пырнул ножом своего собственного брата.

— Из-за девчонки, — пояснил он. — Ревность. Эта старая, как мир, ревность. Пришлось запереть его. Что делать дальше — не знаю, обвинения-то не будет… — Он пожал плечами и принялся за пиво.

«Эта старая, как мир, ревность». Фраза застряла у него в мозгу. В шесть часов он уже только о ней и думал. В шесть тридцать он съел жареных моллюсков в винном соусе, с жирными потрошками по-французски, вялыми листиками салата и раскисшим ломтиком помидора, и посетовал на то, что здесь с каждым разом кормят все хуже. Он приходил сюда дважды в день, а теперь официально заявляет, что, начиная с завтрашнего дня, будет питаться в гостинице «Линкольн».

— Денег не хватит, — сказал Пат.

— Вздор! — ответил Берт. «Эта старая, как мир, ревность».

Рядом с ним сел Чет Белкнап и забормотал что-то насчет двери своей станции. Надо бы сменить петли, поставить новый замок. А то дети безобразничают. Сломали дверь, и в ангаре всю ночь гулял ветер.

— Поймай ты мне этих чертенят, — сказал он Ларсону Уитту.

— Это ведь твоя станция.

— Шериф ты или нет?

— Ладно, я займусь этим, — сказал Ларсон.

«Эта старая, как мир, ревность». Берт выпил еще одну кружку пива, потом подошел к настенному телефону и позвонил Фрэн. Ответила Ида Приммер. Она сказала, что Фрэн принимает душ.

— Скажи ей, что я хочу с ней поговорить.

— Она в душе.

— Да хоть в сортире!

Ида негодующе ахнула и попросила минутку подождать. Потом он услышал голос Фрэн, тихий и успокаивающий:

— Прости, Берт, прости меня, пожалуйста, но сегодня я не смогу, встретимся на следующей неделе, как обычно. Обещаю тебе. На следующей неделе.

— А почему не сегодня?

— Прошу тебя, Берт…

— Я хочу знать, почему не сегодня.

В голосе Фрэн послышались слезы.

— На следующей неделе, Берт… Обещаю… На следующей неделе… — В трубке щелкнуло.

Берт взял еще две кружки пива. Он не был пьян, но все в нем клокотало от бешенства, он, как сумасшедший, ревновал Фрэн. Гай Монфорд. Уж такой всегда приятный, ну прямо любимец публики. Все обожают старину Гая Монфорда. Отличный парень… хороший человек. Гай… может быть, спит с Фрэн, а то и вообще с каждой второй медсестрой в больнице. Он не обвинял его, просто тайно завидовал. Но Фрэн принадлежала ему, Берту…

Он выругался вслух. Ларсон уставился на него.

— Что случилось, Берт?

— Ничего.

— Поссорился с Фрэн?

— Нет, я не ссорился с Фрэн. — Компания рыбаков засмеялась, вошел Билл Уоттс и сказал:

— Вы говорите о Фрэн? Я только что видел ее. Буквально десять секунд назад.

— Да? — сказал Берт. — Где?

— Шла в темноте вниз по улице. Я увидел ее лицо в свете фонаря. Посмотрел в зеркало заднего обзора — приобрел себе двойное зеркало на новый грузовик. Знаете, повернешь его немного и уже фары задней машины не слепят.

— Где? — снова спросил Берт.

— Я, конечно, не слишком хорошо ее видел. Но то, что она нырнула в редакцию «Кроникл», могу сказать с уверенностью.

Ларсон ухмыльнулся:

— Пошла сообщить Паркеру какую-нибудь гадость про тебя. А, Берт?

Все засмеялись.

А Берт сказал:

— Да, верно. Видите ли, Паркер пишет статью о несчастных случаях и правилах безопасности, а у нее есть кое-какие факты. Например, она выезжала на пожар в «Робинз нест»… — Он замолчал и снова принялся за пиво. Медленно тянул его, размышляя, что это могло значить. Наконец, он расплатился и попрощался: — До свидания, Пат… Ларсон… Чет… Билл… — И вышел из ресторана.

На улице было темно. Желтые фонари отбрасывали огромные тени на фасады магазинов. С залива дул пронизывающий холодный ветер. Ветер трепал кудрявые волосы Берта, и он подумал, что неплохо бы следующим летом сделать короткую стрижку типа «ежик». Как у Гая Монфорда.

Окна редакции «Кроникл» были темны. Только через ставни чердака пробивался свет. Берт дернул дверь. Заперто. Он медленно обошел вокруг здания, проверяя каждое окно. Все они были закрыты изнутри. Одно, правда, оказалось разбитым и затянутым черной бумагой. Он разрезал бумагу кусочком битого стекла, аккуратно сделал дыру, достаточно большую, чтобы в нее можно было пролезть. Внутри он долго стоял не двигаясь, привыкая к темноте.

Лестница на чердак была почти рядом. Он осторожно двинулся к ней, наткнулся на груду засаленных тряпок, беззвучно чертыхнулся, остановился, прислушался. Сверху не доносилось ни звука. Ни слова, ни шороха. Ничего. Он медленно подошел к лестнице, ухватился за нее обеими руками и стал осторожно подниматься на коленях, чтобы меньше шуметь. Дверь на чердак была закрыта, но не заперта. Она была тяжелой и открывалась одним сильным толчком. Но он поднимал ее медленно. Рукам было больно. Мощные плечи дрожали от напряжения. Наконец, дверь стала поддаваться, и глазам его открылась такая сцена, что он перестал чувствовать тяжесть. Поднялся с колен и уставился на лампочку без абажура, свисающую с затянутого паутиной потолка, и сидящую в позе фотомодели голую Фрэн на старом армейском одеяле.

Фрэн, видимо, было холодно. Соски резко обозначились, гусиная кожа была натянутой, почти синюшной. Она откинулась назад, обхватив себя руками. Глаза ее были закрыты, но не в страхе и ужасе, а скорее в какой-то спокойной решимости. Казалось, что мысли ее далеко отсюда.

Берт облизнул губы, зажмурился и в ту же секунду увидел Джоани, стоящую перед зеркалом и любующуюся своим еще не сформировавшимся телом, и себя, висящего на веревке за ее окном и глазеющего на нее. Он снова открыл глаза. Перед ним была не Джоани, а Фрэн с развитыми формами, высоким, невероятно твердым бюстом и довольно массивными округлыми бедрами. Он увидел это, а потом услышал дыхание — медленное, тяжелое, с присвистом — свое собственное — из того времени, когда он сочинял письма и запечатывал их кольцом, опущенным в воск, когда его терзало чувство вины, а он смеялся и болтал без умолку, стараясь не выдать своей бушующей страсти. Тот юноша был здесь. Здесь, в темном углу. Он тяжело дышал, испытывая чувство вины и стыда, рискуя стать слабым и ни на что не способным. Отец предупреждал его, и он никогда этого не Делал, никогда…

— Сукин ты сын! — Он бросился на ошарашенного человека в углу и стал молотить его по лицу своими большими кулаками. Сбив с ног, с остервенением пнул его в пах. Человек закричал. Из кучи поломанной мебели Берт выхватил ножку от стула и ударил человека по лицу. Слышно было, как хрустнула переносица. Следующий удар пришелся по лысине — ответом был тихий, жалобный стон. «Сукин сын, сукин ты сын!» Потом чьи-то руки схватили его за плечи, и он услышал голос Фрэн: «Берт… Берт…»

Он выпрямился, дрожа всем телом. Фрэн взяла из его руки ножку от стула и бросила на пол. Она была все еще голой и тихо повторяла плачущим голосом: «Берт… Берт…» Наконец, он пришел в себя, все понял и сказал: «Боже… Оденься… Боже мой… Боже мой!»

Фрэн быстро оделась под тусклой лампочкой. Паркер не шевелился. Лицо у него было залито кровью. Крышка, подумал Берт, крышка, правда, еще дышит. «Пошли… Пошли». Он подтолкнул Фрэн к лестнице. Крепко держа ее за руку, вылез из окна, потом помог выбраться ей. Быстро осмотревшись, он потащил Фрэн к тротуару, увлекая ее за собой, почти побежал к своей машине, которая стояла в трех кварталах от «Кроникл», напротив ресторана Пата.

— Хочешь выпить? — спросил он наконец.

— Нет… Нет… Мы должны вернуться. Ты избил его, Берт…

— Черт с ним!

— Ты же не можешь просто так оставить человека.

— Я пошлю кого-нибудь. А сейчас тебе надо выпить.

— Хорошо. Но не у Пата. Ты должен сейчас же послать туда кого-нибудь.

— Мы поедем в «Линкольн».

Когда Берт открывал дверцу машины, из ресторана вышел Ларсон Уитт.

— А… нашел ее? — спросил Ларсон.

— А то как же! — Он вспомнил, как Билл Уоттс рассказывал про двойное зеркало в своем новом молочном фургончике. — Ты был прав, Ларсон. — Он рассмеялся. — Сидела у Паркера и поливала меня грязью.

Ларсон тоже засмеялся. Потом Берт сел в машину, включил мотор и поехал в «Линкольн». Он вспомнил, что там будет Бетси. Они не виделись с той самой ночи, когда он хотел переспать с ней, но спасовал, и она смеялась над ним. Но теперь это не имело никакого значения. Он стал думать о Паркере Уэлке.

— Сукин сын, — сказал он.

— Берт… — Фрэн плакала. — Он даже не дотронулся до меня. Ни разу. Пальцем меня не тронул. Понимаешь, он знал, что это мы были в «Робинз нест», и грозился написать об этом в газете, но… он не трогал меня.

— Ну конечно, — сказал Берт. — Конечно.

— Пойми, Берт. Прошу тебя, постарайся понять.

— Я все понимаю, чего тут не понять. — И добавил: — Извращенный ублюдок. — Но в голосе его не было уверенности.

Глава X

После того как постучали во второй раз, Сэм очнулся от своих мыслей, быстро спрятал бутылку виски в нижний ящик, выбрался из-за стола и открыл дверь. Перед ним стояла мисс Кили. Она была на несколько лет моложе Сэма, седая, в очках с металлической оправой, такая же застенчивая, как и много лет назад, когда он предложил ей работу.

— У тебя горел свет, — сказала мисс Кили, — и я подумала, что сегодня воскресенье… и если у тебя не слишком много работы…

— Нет, — ответил Сэм. — Я как раз заканчивал.

— В таком случае… — Она заколебалась и уже хотела уйти.

— Я отвезу тебя домой, — сказал он.

— Не стоит из-за меня нарушать свои планы.

— А я и не нарушаю. — Сэм выключил свет и последовал за мисс Кили по пропахшему рыбой узкому коридору, вышел на улицу и направился к своей машине, стоявшей на пирсе у консервного завода. Он открыл перед ней дверцу, и она сказала: «Спасибо, мистер Макфай». Потом он сел за руль и медленно поехал к дому, где она снимала комнату.

Она неподвижно сидела, прислонившись к дверце, пока он вел машину по извилистым улицам. Теперь им, в общем-то, нечего сказать друг другу, хотя около тридцати лет назад у него с мисс Кили был бурный роман. Тогда его только что выпустили из лечебницы, и он решил забыть умершую жену и навсегда выбросить из головы прошлое, занявшись восстановлением завода. Он нанял мисс Кили в качестве личной секретарши, хотя в то время не мог позволить себе иметь личную секретаршу, да, собственно, она ему и не нужна была. Но мисс Кили (тогда он называл ее Руфь), казалось, угадывала, когда ему бывало особенно худо. В то время была она привлекательной и неутомимой. Не позволяла ему пить, не покидала во время кризиса и последующей Великой депрессии, поддерживала его, когда завод погибал и когда к нему пришло, наконец, второе дыхание.

Эти шесть или семь лет упорной работы, насколько мог припомнить Сэм, были самыми плодотворными и счастливыми, исключая, конечно, три года семейной жизни, стремительно промелькнувшие и неожиданно оборвавшиеся, когда этот проклятый католик доктор Монфорд пожертвовал жизнью его жены ради спасения ребенка, которого он не хотел.

Весь день он упорно работал, и всегда рядом с ним за рабочим столом сидела Руфь. А вечером они ехали в коттедж, окна которого выходили на залив, и занимались любовью. Он чувствовал, как к нему начинает возвращаться покой, как загорается слабая искорка надежды на то, что жить все-таки стоит.

Но, видно, всему на свете приходит конец. Он чувствовал, что должен жениться на Руфь. Однако каждый раз, начиная серьезно думать о женитьбе, вспоминал свою жену и знал наверняка, что Руфь ее не заменит, несмотря на все ее добродетели.

Руфь это понимала. И Сэм понимал, что она понимает, хотя они не говорили об этом. Поездки в коттедж становились все более редкими, потом прекратились совсем. С годами «Руфь» превратилась в «мисс Кили», а «Сэм» стал «мистером Макфаем». Преданная секретарша и благодарный патрон. Теперь они вели себя так, как будто между ними никогда ничего не было.

— Как Лэрри? — спросила мисс Кили, не поворачивая головы и глядя в окно.

— Так же. — Хотя Лэрри было хуже и все знали об этом.

— Хорошо, что не хуже.

Сэм остановился у дома, в котором мисс Кили снимала комнату почти всю жизнь. Когда-то он привозил ее сюда из коттеджа. Он сказал: «Ну, вот мы и приехали». — Она сказала: «Да», — и вышла.

Потом нерешительно начала:

— Мистер Макфай…

— Да?

— Я знаю, что не должна об этом говорить. Но на днях я убирала у вас в столе…

— Да, мисс Кили?

— Я нашла бутылку, Сэм. — Впервые за много лет она назвала его по имени. Поколебавшись, добавила: — Сэм… Не сердись… Вспомни, что с тобой было… Не доводи до этого.

— Ни за что, — сказал он.

— Ты не сердишься?

— Нет, нисколько.

— Если тебе нужна моя помощь…

— Нет, спасибо, Руфь, — он улыбнулся ей. — Руфь… спасибо. — Потом сказал: — Спокойной ночи. — И поехал домой. В зеркало заднего обзора он видел, как Руфь стояла на обочине, уже пожилая, потерявшая былую стройность, и смотрела ему вслед. Потом она повернулась и стала тяжело подниматься по деревянной лестнице.

Было девять часов. Сэм не знал, на что ему потратить остаток вечера. Проезжая мимо гостиницы «Линкольн», решил зайти выпить. Он пропустил пару рюмок у себя в кабинете, но хмель уже почти весь выветрился, и теперь его мучила жажда. Мисс Кили, между прочим, напрасно за него беспокоится. Конечно, с тех пор как вернулся Лэрри, он пьет несколько больше положенного. Однажды вечером здорово перебрал и сказал Маргрет то, чего не должен был говорить никогда. Но это был урок для него, и на следующий день он не выпил ни капли. Он уверен, что старое не повторится. Никаких запоев. С него хватит. Тогда он, идиот, чуть не убил Пола Монфорда. Боже! Эти бесконечные месяцы отупляющего сидения под замком в компании сумасшедших, — а ведь он был практически нормальным человеком, — и оцепенелого ожидания дней для свидания с родными, когда миссис О’Хара приводила к нему Лэрри. Он не испытывал к мальчику отцовских чувств, и иногда, глядя на него, думал, что, если бы Лэрри не родился, он, Сэм, никогда бы сюда не попал.

В этот воскресный вечер коктейль-бар «Линкольна» был почти пуст. В угловой кабинке сидели Берт Мосли и Фрэн Уолкер. Оба они казались расстроенными и озабоченными. Каждый раз, когда Бетси проходила мимо их кабины, Берт явно смущался. Сэм кивнул им и сел за столик в противоположном углу. Он заказал шотландское виски со льдом и стал медленно потягивать его, стараясь не думать ни о сегодняшнем дне, ни о том, что ждет его завтра.

Берт Мосли встал. Он наклонился к Фрэн, быстро и резко сказал ей что-то, подошел к музыкальному автомату и опустил монету. Потом направился к телефону. Песня называлась «Звездная пыль». Это была очень старая песня. «Иногда я сам удивляюсь, почему провожу эти ночи один…» Совершенно невозможно было расслышать, о чем говорил Берт по телефону. Однако, без сомнения, это был очень важный разговор, поскольку, когда Берт минуту спустя вернулся за столик, он выглядел гораздо спокойнее, как будто этот звонок был связан с принятием какого-то трудного решения, а теперь все было позади, и он чувствовал огромное облегчение.

«…Но это было так давно, а теперь я черпаю вдохновение в звездной россыпи песен…» Сэм заказал еще виски. Он вспомнил, как мисс Кили назвала его «Сэм», а он ее неожиданно — «Руфь», в первый раз за долгие годы. Он подумал об этих прошедших годах, но они слились в его сознании в один временный пласт, так что вспоминались лишь немногие события, да и то почему-то неприятные.

Однажды загорелся — завод, сгорел почти дотла. Потом Лэрри уехал учиться в колледж, оставив его одного с Питером и миссис О’Хара. Лэрри закончил учебу. Они пытались установить контакт друг с другом. Но, как и раньше, когда Лэрри был маленьким, они оставались почти чужими людьми. Он купил моторный катер и разбил его о скалы через два месяца. Лэрри ушел на войну и писал письма раз в три-четыре месяца. Тем самым он отдавал сыновний долг. Ответы Сэма были такими же безликими.

В одном из писем Лэрри упомянул о женитьбе на Маргрет Слоан из Атланты. По этому случаю он послал им открытку с поздравлением и превосходное шеффилдское серебро, принадлежавшее его покойной бабушке. В ответ Маргрет написала письмо, в котором благодарила его и приглашала погостить у них летом, когда Лэрри вернется из-за границы. Он поехал, жил у них в доме, ел их еду и чувствовал, что он им в тягость. В то лето стояла страшная жара, и ему нечего было делать у них. Даже разговора с молодоженами не получалось. Они были влюблены, и он им завидовал. Вскоре он уехал, затаив на них обиду. Один раз Лэрри приезжал домой — только на выходные — и без жены. Иногда приходили письма из Атланты. Однажды, два года назад, он получил письмо, в котором сообщалось, что Лэрри болен. Затем приходили другие письма, из которых было ясно, что Лэрри становится хуже, хотя об этом прямо и не говорилось. Он решил лететь. Но позвонила Маргрет и сказала: «Нет, сейчас он чувствует себя неплохо, если будет ухудшение, я сообщу».

Внезапно Лэрри стало гораздо хуже. Врачи были бессильны. Он возвращался в родной город, где хотел лечиться у своего старого друга.

Читая то последнее письмо от Маргрет, Сэм вдруг осознал, что Лэрри его сын. Впервые за тридцать шесть долгих лет.

— Нет… Нет, спасибо. — Он не стал больше пить. Положил счет на стол, попрощался с Бетси, кивнул Берту с Фрэн и вышел на темную улицу. В машине он подумал, что уже давно опоздал к обеду.

Сегодня у них индейка, которую миссис О’Хара готовит по собственному рецепту. Интересно, пообедала ли Маргрет. Он подумал о том, что в его жизни не было ничего хорошего. Он вспомнил Руфь Кили, и ему показалось, что хорошее могло однажды произойти, но он сам его проморгал, а теперь поздно сожалеть и сокрушаться.

Обед начался с охлажденного креветочного коктейля. Миссис О’Хара сказала, что свежие креветки были бы, конечно, лучше, но поскольку сейчас не сезон, да, собственно, и в сезон в этих местах нет креветок, то совсем неплохо начать добрый рыбный обед с креветочного коктейля, даже несмотря на то, что креветки в этих местах не водятся.

Все остальное, однако, водилось, и, сидя за столом напротив Сэма, глядя в тарелку с португальским супом, который подали за креветочным коктейлем и который представлял собой тяжелую смесь красных бобов, капусты, языковой колбасы и картофеля, Мар спрашивала себя, захочет ли она, когда уедет отсюда, еще хоть однажды съесть что-нибудь рыбное. Миссис О’Хара гордилась своей кухней. Сэму же, всю жизнь питавшемуся исключительно ее стряпней, казалось, что все должны есть рыбу, по крайней мере, три раза в неделю. За эти несколько недель, которые Мар провела в доме Сэма, им уже подавали моллюсков, сваренных на пару, похлебку из моллюсков, тушенку из моллюсков и пироги с моллюсками, жареных устриц в сметане, вареных омаров и жареных омаров; тресковые головы и тефтели из трески, разделанную и поджаренную молодую треску; икру и пикшу, а также жареных угрей, причем дважды, хотя она оба раза к ним не притронулась.

В это воскресенье миссис О’Хара затеяла свое фирменное блюдо — индейку под острым соусом. Весь день, пока Мар сидела в гостиной одна и читала, миссис О’Хара без конца заглядывала к ней из кухни, чтобы держать ее в курсе дела. «Берем четырехфунтовую треску, отрезаем голову и хвост, чистим, как для запекания. Тщательно вытираем сухой тряпкой и натираем приправами. После этого закладываем острую начинку, делаем несколько надрезов в спинке и кладем туда ломтики соленой свинины».

Мар вежливо кивала, тем самым невольно поощряя миссис О’Хара, заставляя ее рассказывать мельчайшие подробности, поэтому в свой следующий визит из кухни та сообщила, что острая начинка готовится из одной чашки хлебных крошек, половины чашки растопленного масла, половины чашки горячей воды, четверти чайной ложки шалфея, половинки измельченной луковицы и одной восьмой чайной ложки перца.

Убрав супные тарелки, миссис О’Хара гордо представила свое творение, украшенное петрушкой и ломтиками лимона, попутно пожаловавшись:

— Жаль, что вы задержались, мистер Макфай, — положено запекать один фунт в течение девяти минут при 400°. Но вас все не было, поэтому я решила снизить температуру до 300°. А вы ведь знаете, мистер Макфай, как важно не передержать рыбу.

— Знаю, — сказал Сэм. Глаза у него были мутные. Рука, державшая вилку, дрожала. Мар подумала, что его пристрастие к работе по ночам объясняется, видимо, не столько желанием освободить дни для посещения Лэрри, сколько возможностью иметь свободные вечера, чтобы запереться одному с бутылкой в своем кабинете.

— Нравится? — Миссис О’Хара стояла в дверях и наблюдала за ней своими темными глазами.

— Да, очень. — Маргрет откусила немного, почувствовала неожиданную тошноту, и ей пришлось собрать всю свою силу воли, чтобы улыбнуться и проглотить кусочек. — Чудесно.

Миссис О’Хара удовлетворенно кивнула и опять ушла на кухню. Сэм сказал:

— Прости, что я опоздал. — И Мар ответила: — Вы же были заняты.

Ее опять затошнило. Рыбий глаз был открыт. Он смотрел на нее с белого блюда. Он был холодный и мертвый, как черные ветки мертвых деревьев и пожухлая трава вдоль дюн, как мертвое прошлое многих и многих людей, которых она знала, как мертвое будущее многих других. Она вспомнила ржаной хлеб и жареных цыплят, и молодую репу, яичницу с салатом и свежей клубникой, цветущие магнолии и азалии, вспомнила, как разбухал пучок кресс-салата под струей холодной воды в летний день. Конечно, многое исчезло и из быта южан. Но это было все же не настолько реально и безнадежно, и всегда казалось, что жизнь может возродиться — загарцуют лошади перед изящными экипажами, заиграют в огромных залах музыканты и закружатся девушки в платьях из кринолина. И музыка была тоже другой — музыка южной ночи — банджо и козодой, и древесные лягушки, и куропатки, и негры, поющие свои песни. Призраки еще жили в замшелых особняках, а здесь, в Новой Англии, слишком суровые зимы, и призраки давно умерли и окаменели, и нет надежды, что они оживут.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Сэм.

— Я… я просто не голодна.

— На десерт будет пирог с брусникой. Конечно, брусника мороженая. Но отличная.

— Спасибо, я не хочу.

Сэм продолжал есть.

— Что-то случилось, — сказал он наконец. — Я вижу. Ты хочешь поехать в Атланту.

— Нет…

— Куда-нибудь еще?

— Да, я… собственно говоря, я собиралась в Нью-Хавен. У меня там подруга. Мы жили в Суитбриаре в одной комнате, и она уже давно просит меня приехать.

— Решай сама.

— Я ведь всего на день или два и, конечно, буду звонить в больницу…

— Ты уже сказала Гаю?

— Нет, но я разговаривала с доктором Келси. Он считает, что мне нужно уехать на несколько дней.

Сэм кивнул, вытащил застрявшую в зубах рыбью кость и сказал:

— Мне казалось, что все хотели, чтобы ты поехала, а ты не соглашалась. Значит, ты передумала.

— Да… я передумала. — Она отодвинулась от стола. — Извини, я неважно себя чувствую… Если поеду в Нью-Хавен, я бы хотела выехать в пятницу, а сейчас мне кажется, что я простудилась… Пойду прилягу… — Она еще раз пробормотала извинения, потом вышла и стала подниматься по лестнице в свою комнату. Она разделась, выключила свет и забралась в постель. Маргрет Лежала тихо, лениво думая о том, что была несправедлива, считая эти места вечно холодными, вечно суровыми и мертвыми. Если бы она всегда могла плыть на лодке навстречу ветру или сидеть в каюте «Джулии», обхватив руками колени, или лежать в этой теплой постели… Она нежно погладила вышитую простыню и вспомнила тепло сильного тела Гая, потом закрыла глаза и подумала о том, как теперь она встретится с Лэрри — даже если он будет без сознания, — как сможет сидеть у его постели, зная, что она сделала, чувствуя себя предательницей, презренной сукой, которая, казалось, только и ждала момента, когда ее муж будет слишком болен, чтобы отомстить ей, слишком слаб, чтобы можно было сказать ему об измене… Он никогда не узнает правду — всю правду — ничего, кроме правды…

В следующую пятницу она поедет в Нью-Хавен. Ее старая подруга знает там доктора, который за умеренную плату сделает что-нибудь с новой жизнью, которая зародилась в ней. Сука, думала она. Шлюха. А потом — убийца. Она открыла глаза и уставилась в безмолвную темноту.

Глава XI

В пять минут десятого в кабинете Гая зазвонил телефон. Человек говорил торопливо, явно стараясь не быть узнанным.

— Доктор Монфорд… Поезжайте сейчас же в редакцию «Кроникл»… С Паркером Уэлком только что произошел несчастный случай. — В трубке щелкнуло.

Гай позвонил Ларсону Уитту. Миссис Уитт сказала, что Ларсона нет дома. Гай попросил ее послать мужа в «Кроникл», как только тот появится. Потом взял свой чемоданчик, надел пальто и поехал. Дверь редакции оказалась запертой. Он постучал и, не получив ответа, стал обходить здание кругом, увидел разорванную бумагу, влез в окно, отыскал в темноте выключатель, прошел в печатный цех, потом в кабинет Паркера. Ничего особенного он не заметил. Только вот дверь, ведущая на чердак, была открыта.

Паркер лежал неподвижно, его расплющенное лицо было покрыто подсыхающей кровью. Нос был сломан, голова сильно разбита. Сотрясение, определил Гай, а может, и трещина. Он увидел старое коричневое армейское одеяло, аккуратно расстеленное под единственной лампочкой без абажура. Около Паркера валялся фотоаппарат «Поляроид». Здесь же, в пыли, Гай заметил золотую запонку с эмблемой Бостонского университета.

Он положил запонку в карман. Паркер застонал, и в это время послышался шум подъезжающей машины. Паркер замычал снова, а Гай открыл фотоаппарат и вынул автоматически отпечатанную фотографию совершенно голой Фрэн Уолкер, позирующей на армейском одеяле. Он положил фотографию в карман, где уже лежала запонка. Это был последний из восьми снимков кассеты. Гай пошарил в карманах Паркера и нашел остальные семь — на всех была обнаженная Фрэн Уолкер в различных позах.

— Гай!.. Где ты? — крикнул Ларсон снизу.

— Здесь, Ларсон!

Голова Ларсона просунулась в дверь.

— Что за черт! — сказал он. — Что случилось?

— Кто-то его избил.

— Здорово беднягу отделали, — Ларсон наклонился над стонущим Паркером. — Не умрет?

— Вызови лучше «Скорую».

Ларсон спустился вниз. Из кабинета Паркера донесся его голос. Гай соображал, что можно сделать до приезда «Скорой». Глядя на разбитое лицо Паркера, он вспомнил, как несколько недель назад перед мотелем «Робинз нест» тот хитро посматривал на него из окна своей машины. Тогда он был с Фрэн. Паркер так до конца и не поверил, что она сопровождала его на пожар в качестве медсестры. И еще он вспомнил, что Берт Мосли учился в Бостонском университете.

Вернулся Ларсон и осмотрел чердак, как настоящий профессионал. Нашел окровавленную ножку от стула.

— Орудие, — изрек он. Потом посмотрел на пустой фотоаппарат: — Паркер, наверно, единственный в. городе, у кого есть «Поляроид». Работа такая… Снимки, кажется, печатаются автоматически.

— Верно.

— А здесь-то он зачем?

— Тебе лучше спросить об этом у самого Паркера.

— Да… Можно подозревать кого угодно. Ведь Паркера хлебом не корми — дай раскопать о человеке какую-нибудь гадость, а потом напечатать в газете этакую поучительную статью, а ведь должен тебе сказать, он сам, черт побери, не святой.

Приехала «Скорая». Паркера по крутой лестнице понесли вниз. Потом послышалась сирена отъезжающей машины.

Гай последовал за «Скорой помощью», потом отъехал и Ларсон. В больнице пострадавшему сделали рентген головы, перевязали нос. Паркер пришел в себя и забормотал, что он, дескать, застал на чердаке хулигана и тот ударил его ножкой от стула. Он понятия не имеет, что мог искать тот человек, которого он никогда раньше не видел.

Гай попросил Ларсона оставить их вдвоем. Он прошелся по комнате, взглянул в окно и услышал за спиной шепот:

— Кто меня нашел? Кто меня нашел?

— Я.

— Гай… Послушай, Гай.

— Все в порядке, Паркер. Фотоаппарат нашел тоже я. Фотографии я сожгу.

— Почему? — Даже оглушенный болью, в полубессознательном состоянии, он не мог поверить, что кто-то может быть не таким подлым, как он. — Почему?… Почему?…

— Не ради тебя, Паркер.

— Ты спишь с Фрэн Уолкер?

— Нет.

— Тогда почему?

— Потому что она — жертва, Паркер. А я всегда на стороне жертвы.

— Ты уже спас ее однажды — у «Робинз нест».

— Мне больше не придется этого делать. В истории с тобой этого не потребуется. — Он наклонился над кроватью и с ненавистью посмотрел на изуродованное лицо. — Знаешь что, Паркер… Фотографии я жечь не буду. Я их сохраню. Пока в городе живет такой сукин сын, как ты, Фрэн, Берту и мне есть, в случае необходимости, что сказать. Однажды они могут здорово пригодиться.

Когда он уходил из больницы, за столом дежурной сестры сидела Ида Приммер.

— Ужасно, — сказала она. — И у кого это рука поднялась на бедного мистера Уэлка?

— Да, — сказал Гай, — ужасно. — Он спустился на лифте. В это время в коридор, отдуваясь, вошла Полли Уэлк. Она сказала, что «бедный Паркер» и мухи не обидит. «Бедный Паркер» последнее время работает даже по воскресеньям и отказывается из-за этого от церковных ужинов. И опять: «Бедный Паркер… Бедный Паркер». У Полли закапали слезы. Гай помог ей дойти до стула, она села и безутешно разрыдалась.

Доктор Келси вышел из своего кабинета и кивком пригласил Гая войти.

— Ну, — сказал он. — Что случилось?

— Разве шериф тебе не рассказал?

— Я спрашиваю тебя.

— Тут дело такое, Сол… Паркер поправится. И расскажет, что с ним случилось, но, если кто-то вмешается, он может рассказать другую историю. Если же запахнет жареным, тогда я расскажу свою. Только до этого не дойдет.

— Ты уверен?

— Уверен.

— Хорошо. — Сол закурил, устало откинулся на спинку кожаного кресла. — Врачебная этика! Господи! Боже мой, Гай, всему же есть предел! — Он замолчал, глубоко затянулся сигарой, кончик которой сразу же побелел. — А не исчезнуть ли тебе на несколько дней из города? Паркер немного придет в себя и даст свое объяснение, какое бы оно ни было. Может, кто-то еще что-нибудь добавит. По крайней мере, ты не будешь замешан в этом деле. А когда вернешься, все уже утихнет или, уж во всяком случае, история будет выглядеть вполне правдоподобной. Ты ведь знаешь, как все заинтересованы в том, чтобы история выглядела правдоподобной. У каждого есть, что скрывать. Копни поглубже — и столько тайного станет явным, что залихорадит весь этот чертов город.

— Знаю. Или ты забыл?

— Гай! Это было так давно.

— И все-таки… ты понимаешь, почему я все это ненавижу. Ты понимаешь, почему я покрываю людей, хотя иногда, может быть, и не следует этого делать.

— Ты плохо выглядишь, Гай.

— Я, правда, устал.

— Устал — это не то слово.

— Ну, хорошо, Сол, хорошо! — Он рассердился. Нервно зашагал из угла в угол, потом остановился и сказал: — Но я не могу уехать, и ты это знаешь, Сэм никогда не простил бы меня.

— К черту Сэма.

— И Маргрет…

— Она сама уезжает.

Гай повернулся и внимательно посмотрел на него:

— Ты не шутишь, Сол?

— Она сама мне сказала. Едет в Нью-Хавен навестить подругу по колледжу. Мы же оба советовали ей поехать куда-нибудь отдохнуть. Вот теперь она и едет.

— Ясно.

— Я сказал Сэму, что хочу послать тебя на медицинский съезд, который состоится на следующей неделе. Сначала он устроил скандал, напился. Тогда я сказал ему, что на съезде будет Пастен, а за Лэрри в твое отсутствие будет присматривать Боллз. Он опять поднял шум, и я сказал: «Хорошо, буду присматривать за ним сам». — Сол встал и вышел из-за стола. — Гай… не из-за съезда, не из-за этого дела с Паркером Уэлком, чем бы оно ни кончилось, даже не ради встречи с Пастеном — ради тебя самого, Гай. Оставь Лэрри, уезжай из города, хотя бы на несколько дней, иначе ты сам попадешь в больницу.

— Свободных мест нет.

— Я держу на всякий случай одно в психиатрическом отделении.

Гай сел, закурил сигарету и спросил:

— Неужели очень заметно, Сол?

— Да, заметно.

— Хорошо, я… я подумаю.

— Надо не думать, а делать, Гай. Цезаря можешь оставить мне.

— Я подумаю об этом. — Он направился к двери, обернулся и, улыбнувшись, сказал: — Спасибо, Сол.

— Я ведь тоже неплохой врач.

— Спасибо, что не задаешь лишних вопросов.

Когда Гай вышел из кабинета Сола, миссис Уэлк в приемной уже не было. Он направился к стоянке и рядом со своей машиной увидел машину Берта Мосли. Когда он подошел, Берт опустил стекло и окликнул его.

Он сказал:

— Привет, Берт.

— Я слышал, Паркера побили. Хулиганы, что ли?

— Да. — Рядом с Бертом, опустив голову, сидела Фрэн. Он сказал: «Привет, Фрэн». Но она не ответила.

— Как он? — спросил Берт.

— Досталось ему здорово, но жить будет.

— Слава богу. Он видел, кто на него напал?

— Ты, вроде, сам сказал — хулиган.

— Я только повторил, что сказал Ларсон. Видишь ли, Фрэн заходила в редакцию в тот вечер, только немного раньше. Она помогала Паркеру с одной из этих его нравоучительных статей. Ну, знаешь, точка зрения медсестры на несчастные случаи и технику безопасности… Билл Уоттс видел, как она входила. Я сам подвозил ее обратно. Как раз проезжал мимо. Где-то в четверть девятого… — Он говорил и говорил. Потом слова стали наскакивать друг на друга, наконец, их поток остановился, и Берт сказал: — Гай… Послушай… Гай.

Гай достал из кармана запонку, молча отдал ее Берту. Тот покрутил ее в пальцах, потом осторожно пристегнул к манжете.

— За дело, — выдавил он наконец.

— Я знаю.

— Фотоаппарат, — сказала вдруг Фрэн. — О боже, я совсем забыла!

— Я нашел его. Фотографии я сожгу. Но Паркер об этом не узнает.

Наступило молчание. Потом тихо заплакала Фрэн. Гай хотел сказать что-нибудь в утешение. Но у него не нашлось слов. Он кивнул на прощанье и поехал домой через погруженный в темноту город.

Гай неподвижно сидел в гостиной. Высокие стоячие часы в коридоре пробили одиннадцать. Он вытащил из кармана фотографии Фрэн Уолкер и стал их рассматривать одну за другой. Она была, конечно, девочка что надо, но вся эта история вызывала в нем чувство гадливости. Он швырнул фотографии в камин. Они быстро превратились в пепел, потрескивая и распространяя отвратительный запах.

Гай снова опустился на стул. Интересно, подумал он, что делает Мар — сейчас, в эту минуту, — и что она будет делать в следующие выходные в Нью-Хавене. Им полезно будет побыть несколько дней так далеко друг от друга. Цезарь потерся о его ноги, Гай потрепал его нежно и сказал: «Хороший, хороший». И вспомнил старую поговорку: «Если хочешь нажить себе врага — окажи кому-нибудь услугу».

Сегодня он даже перестарался.

Глава XII

Бостон был серым и мокрым, на улицах — каша из талого снега. Медицинский съезд, проходивший в танцевальном зале гостиницы «Статлер», длился три дня, с четверга по субботу. Доклады были длинные и очень подробные. Говорили о длительном экспериментировании с новыми лекарствами, новыми хирургическими методами и новыми подходами к лечению старых болезней. Помещение было большое, а усилитель работал плохо. Гай сидел сзади и слышал очень мало из того, что говорилось. Ему было жарко, от сигаретного дыма слезились глаза, время тянулось бесконечно. Даже из специальных бесед за круглым столом он не почерпнул для себя ничего нового, так как обо всем этом уже читал в различных медицинских журналах или слышал от Сола Келси, который знал о болезнях не меньше любого присутствующего здесь. Почти все они были узкими специалистами. А Сол практиковал и специализировался во всем сразу. Он был доктором в полном смысле этого слова.

Когда Гай еще учился в Гарвардской медицинской школе, которая находилась всего в двух милях отсюда, за рекой Чарлз, он испытывал благоговение перед всеми докторами. Они отличались от других людей — были ближе к смерти и к жизни. Еще раньше, совсем маленьким, он чувствовал то же самое, когда слышал, как поздней ночью в своем стареньком дребезжащем додже возвращался с вызова отец, как он обычно разговаривал в гостиной с матерью, пока пил перед сном кофе. «У миссис Поттер — девочка», или «Сын Скоупсов так и останется хромым», или «Старик Стюарт долго не протянет, ему уже ничем не поможешь». Рождался ребенок, мальчик оставался хромым, старик умирал — все это находилось в ведении доктора Пола Монфорда. Гай тогда испытывал трепет, а в медицинской школе это чувство только усилилось. Но потом, во время войны, он растерял это благоговение перед своей профессией. Раненые кричали, стонали, умирали. В те дни он много узнал о смерти, как и любой другой солдат. И чем чаще он с ней встречался, тем меньше чтил медицину как таковую, но, как ни странно, тем большее уважение испытывал к врачам. А дело было в том, что он, наконец, осознал и принадлежность к грешному человеческому роду. Они имели дело с жизнью и смертью. И все же они были только людьми — обыкновенными людьми, хорошими или плохими, забавными или скучными, простыми или напыщенными, нашедшими или не нашедшими себя — просто людьми. И в конечном счете, хотя они и видели, как рождаются дети и умирают старики, они так же мало знали о тайне жизни, как и самые неискушенные из их пациентов.

На съезде, не представляющем для него особого практического интереса, Гай вновь почувствовал духовное родство со своими коллегами, при этом у него появились, не только новые сомнения, но и новая, удивительная уверенность в себе. Он отыскал доктора Пастена, говорившего очень профессионально о методах лечения: эти, мол, эффективны, а те — нет. Он без конца употреблял слово «приостановить». Иногда развитие болезни Ходжкина может быть «приостановлено» на год, два года. В иных случаях на период до шести лет. Если у пациента сильные боли и длительные комы, облегчить его страдания нельзя, однако медицина в состоянии на какое-то время продлить ему жизнь, говорил он.

— Значит, мы должны поддерживать жизнь больного как можно дольше? — спросил Гай. — Продлевая, таким образом, его мучения?

— А вы можете предложить что-то другое? — Доктор Пастен пристально посмотрел на него через светлые стекла пенсне. — Это все-таки шаг к решению проблемы. Что еще можно сделать?

У Гая не было ответа. Доктор Пастен тоже был только человеком. Он знал много, но, конечно, не все.

В пятницу Гай позвонил Солу Келси. Тот сказал, что Лэрри чувствует себя также, что Цезарь не дает ему никакой жизни и что Маргрет уехала в Нью-Хавен сегодня рано утром. Он посоветовал Гаю не беспокоиться о работе. Тяжелобольными занимается Боллз, но он и сам при необходимости готов оказать любую помощь. Если Лэрри станет хуже, то он ему немедленно сообщит.

— Я говорил с Пастеном, — сказал Гай.

— Ну?

— Он сказал, что иногда ему удавалось приостановить развитие болезни.

— И все?

— Да. — Гай повесил трубку и нервно зашагал по комнате. После смерти Джулии он всегда наслаждался этими редкими отлучками из Ист-Нортона. Порой специально уезжал, чтобы предаться плотским удовольствиям, которых избегал дома, пил, встречался с женщинами. Гай сказал себе, что ничего не изменилось. Сегодня пятница. Завтра, в субботу, после нескольких заключительных речей, съезд закончится. «Поезжай, — напутствовал его Сол, — выпусти пар, расслабься».

Он честно старался. Коктейли и обед в «Лок Обер» с Майком Хеггеном, которого он знал еще по медицинской школе. Потом кордебалет в Латинском квартале, после чего они опять пили, теперь уже в баре «Топ Хэт» на площади Сколи. Майк здорово нагрузился и начал трепаться о своей жене. Он, мол, ее ненавидит. Готов развестись хоть завтра, если бы не трое детей и хорошее место в Манчестере. «Ты же знаешь, Гай, эти городки Новой Англии — не пачкай носа (чистый нос — хороший нос) и будешь кататься, как сыр в масле. Но попробуй сунуть нос в чужие дела или высморкаться в неположенном месте — и тебе немедленно перестанут доверять. Смотришь: больше уж не приходят за испытанным годами снотворным. А жена у меня, как мороженое на палочке: раз в месяц у нее не допросишься. Почему? Кто знает? Вот так и живу, и видит бог: врач — такой же простой смертный, как и все остальные.

— Я согласен с тобой.

— Я бы хоть сейчас с ней развелся. Слушай, старик, на этой площади Сколи есть девочки… Помнишь, в медицинской школе — снимали их в любом баре, и в этом тоже. Обрати внимание вон на ту в черном платье. Глаз с нас не спускает…

Гай отвез Майка обратно в «Статлер» на такси. Укладывая его в постель, подумал, что сам он почему-то совершенно трезвый, наверное, спиртное было разбавлено. Он отправился в гостиничный бар, чтобы пропустить еще стаканчик. В баре было шумно. Мысли у него путались. Он вернулся в комнату, захватив с собой бутылку виски. Он сидел в пижамных брюках на кровати, медленно потягивал виски и чувствовал, как ускользает сознание. Он редко напивался, но, когда это случалось, всегда испытывал жуткое наваждение, бывшее когда-то реальностью. Оно и теперь подбиралось к нему, пьяному, одиноко сидящему в гостиничном номере. Он опять был вынужден пережить все с самого начала.

Гай сопротивлялся, пытаясь отогнать видение, старался представить себе обнаженную Мар, лежащую рядом с ним на вышитой простыни. Но даже этот образ был неясным, а после очередного большого глотка совсем пропал, вытесненный незабываемым видением. Он лежал ничком, голова у него кружилась, кружилось и видение, а когда он зарылся лицом в подушку, кружение стало замедляться, картина становилась все более отчетливой… Гай знал, что она исчезнет не раньше, чем он забудется тяжелым сном.

Церковь Святого Иосифа имела всего одну исповедальню, и ждать ему в тот день пришлось долго, поэтому у него была масса времени, чтобы подумать о своих грехах, только вот он никак не мог определить их место среди прегрешений других людей.

Накануне он вернулся из школы рано, потому что в два часа у преподавателей было собрание. Он вошел в дом с заднего хода и через кухню прошел в гостиную. В доме было очень тихо. Он выглянул в окно, надеясь увидеть мать во дворе, куда она могла выйти развесить белье или вынести мусор. Но двор был пуст. Он решил, что она ушла к соседке, и поднялся на второй этаж, чтобы снять новые школьные брюки и надеть спортивные штаны. Спускаясь вниз, он услышал голос матери, доносившийся из спальни. Она тихонько смеялась сама с собой, в последнее время она часто так смеялась, и он постучал негромко, толкнул дверь и вошел.

Мать быстро села на постели, натягивая простыню на обнаженную грудь. Мужчина молчал. Челюсть у него отвисла, губы шевелились, руки машинально шарили по полу, подбирая сброшенную у кровати одежду.

Молчание казалось нескончаемым. «Ты должен был постучать… Почему ты не постучал?» — только и смогла сказать мать. Она произнесла это прерывающимся голосом, задыхаясь и всхлипывая, имея в виду совсем другое: «Боже, этого никогда бы не случилось… Ты бы никогда не увидел нас здесь… Если бы ты только постучал немного громче… Если бы только мы заперли дверь… Если бы ты вообще не пришел домой». Она снова тупо повторила: «Гай, почему ты не постучал?» И снова душераздирающе застонала. Но он уже бежал прочь, вниз по лестнице, вон из дома — бежал и бежал, сам не зная куда.

Вернулся он к ужину. Мать смеялась как ни в чем не бывало. Подали меч-рыбу, которую обычно готовили по пятницам. Отец сказал: «Почему ты не ешь, Гай?» А мать улыбнулась ему и разрезала рыбу на три равные части.

— Где ты был целый день, Гай?

— Так… гулял. — Он не поднимал глаз от тарелки. Мать для него всегда была красивой, с узлом черных волос, смеющимися темными глазами и голосом, в котором тоже, казалось, звенел смех. Но сегодня она казалась ему омерзительной, и он не хотел смотреть на нее.

Отец сказал:

— Гай, мать задала тебе вопрос.

— Ничего, — сказала мать. — Гай сегодня расстроен, а после обеда мы с ним обо всем поговорим. Правда, Гай? — Она потрепала его по затылку, а он передернулся от отвращения. Потом она повернулась к отцу, наклонилась и поцеловала его в щеку. Отец нежно коснулся ее руки. И тут внезапно на Гая что-то накатило: он пулей вылетел из-за стола.

Входя в темную исповедальню церкви Святого Иосифа, он не знал точно, в чем заключается его грех, хотя был абсолютно уверен, что согрешил, причем согрешил ужасно. Он думал об этом, произнося слова молитвы и каясь в мелких грехах… «Каюсь, что всуе употреблял имя Господне… лгал и думал не по-христиански о многих знакомых…» Он говорил невнятно, пока не вспомнил маленькое наставление христианского учения (урок двенадцатый, страница сорок вторая), которое гласило: «Говорить надо ясно и правдиво». И он стал говорить четко, но все равно не мог понять самого себя. Отец Серрано что-то внушал ему, но он не слышал ни слова. В наставлениях было сказано также, что следует покаяться в одном из своих прошлых грехов. И он сказал: «Каюсь также в моих прошлых грехах. Я украл авторучку». Это был старый грех, в котором и раскаяться-то было приятно. Он совершил его два года назад, еще в четвертом классе. О старых грехах вообще было легко говорить, потому что через какое-то время они казались просто жизненным опытом.

Отец Серрано отпустил ему грехи. И тут, вставая с Колен, он вспомнил «Покаяние апостолов», где говорилось: «Каяться надо сердцем». И неожиданно понял, в чем его вина, и сказал: «Я ненавижу свою мать… я ненавижу свою мать… я ненавижу свою мать». Он повторял это снова и снова, он знал теперь, что его грех почти так же велик, как и ее ужасный темный грех, хотя он не понимал его до конца…

В тот день они ели слоеный пирог со свининой, приготовленный домработницей — индианкой из Машпи. У него не было аппетита. Отец спросил: «Почему ты не ешь, Гай?» А мать улыбнулась ему и разрезала пирог на три равные части.

— Ты был на исповеди, Гай?

— Да. — Он снова не мог поднять глаз от тарелки. До вчерашнего дня его мать всегда была красивой, с черным узлом волос, смеющимися темными глазами и особым голосом, в котором, казалось, тоже звенел смех. Только теперь она была безобразной, и ему было противно смотреть на нее.

Отец сказал: «Гай, веди себя с матерью как следует».

— Ничего, — улыбнулась мать. — Гай сегодня расстроен. Мы собирались поговорить с ним вчера после обеда, но он плохо себя чувствовал, поэтому мы поговорим сегодня, правда, Гай?

Опять она дотронулась до его головы, и у него по спине пробежал мороз, и снова она повернулась к отцу и, наклонившись, поцеловала его в щеку, а отец очень нежно коснулся ее руки.

Гай опять внутренне содрогнулся и сказал:

— Да, я ходил на исповедь… Вы знаете, о чем я говорил?

— Гай… — В голосе матери послышались металлические нотки. Она вскочила из-за стола. — Гай… Гай…

— Я сказал, что ненавижу свою мать… Я ненавижу свою мать… Тебя… Я ненавижу тебя!

Отец резко и сильно ударил его по щеке. Но он не почувствовал боли. Он смеялся. Он смеялся, а из глаз у него текли слезы. «Я видел ее… вчера… я видел ее… прямо в спальне… Я видел!» Голос у него сорвался. Отец носил маленькие усы. Вдруг он стал похож на Чарли Чаплина. Вытаращил глаза — ну, копия маленький Чарли — и растерянно забормотал:

— Кто?… Что?… Кто?… Что?

— Стюарт Шеффер! Они были вместе в постели, голые… Она и Стюарт Шеффер! — И Гай выбежал из гостиной, хлопнув дверью. Он, тяжело дыша, стоял в коридоре и слушал приглушенный голос отца, усталый, почти плачущий. «Эстер… Эстер… Ты же обещала мне… Ты клялась мне… Десять лет назад… Ты молила меня о прощении, и я тебя простил и женился на тебе, потому что любил тебя, и все это время я относился к нему, как…»

Конец фразы Гай не расслышал, захлебнувшись судорожными рыданиями. Он побежал в свое тайное укрытие в дюнах. Высокие волны мерно накатывались на берег, и шум прибоя успокаивал его. Странно, но только уткнувшись в мокрый песок, он впервые спросил себя, что она делала со Стюартом Шеффером в постели и почему это был Стюарт Шеффер, а не его отец. Потому что Стюарт моложе? Или потому что у отца Стюарта стекольный завод? Может быть, потому что Стюарт красив, много пьет и постоянно весел, ходит щеголем и быстрее всех носится по городу на своем «бьюике»? Почему Стюарт Шеффер?… Почему?… Почему вообще кто бы то ни был?

Рыдания прекратились. Он покинул свое укрытие и выглянул из-за дюны, поросшей высокой травой. Он увидел крест на церкви Святого Иосифа и крышу собственного дома. На галерею через слуховое окно медленно выбрался человек. Он постоял немного, глядя в сторону моря. Потом повернулся и посмотрел на сияющий крест колокольни церкви Святого Иосифа. Снял пиджак и аккуратно повесил его на деревянные перила. Как Чарли Чаплин, подумал Гай. Потом человек поднял над головой руки — издали он казался игрушечным и все так же напоминал Чарли Чаплина, когда бросился через перила вниз, за линию колыхавшейся травы, на скалы.

Глава XIII

Стучали все громче. Гай с трудом стряхнул с себя сон. «Иду… иду», — пошатываясь и спотыкаясь, он пересек комнату, отпер дверь и распахнул ее.

— Ты ужасно выглядишь, доктор Монфорд. — Мар улыбалась, глядя на его голую грудь и спадающие пижамные штаны. Потом она прошла мимо него в комнату и стала осматриваться. Нахмурилась, увидев полупустую бутылку виски и груду окурков в стеклянной пепельнице. Ее черный шерстяной костюм был измят. Она двигалась машинально и выглядела совершенно измученной, как будто у нее уже не осталось ни сил, ни чувств, и все ей было безразлично.

Гай закрыл дверь. Он тряхнул головой и, прогоняя дремоту, заморгал мутными глазами.

— Мар, — запинаясь, сказал он, — какого черта, Мар!

Потом он пошел в ванную, умылся холодной водой и сказал себе, что Мар здесь, в его комнате, — именно здесь, в гостинице «Статлер» на Парковой площади, в Бостоне, штат Массачусетс. Он вернулся в спальню. Мар стояла у окна и барабанила пальцем по оконному стеклу. Вдруг засмеялась и сказала:

— Прием еще не начался? Слишком рано? Мне подождать?

— Мар…

— Ужасно, если женщина не может положиться на своего собственного доктора. Особенно, когда она находится в затруднительном положении.

— Как ты меня нашла?

— Это было совсем несложно. Ведь сейчас в этом городе проходит всего один съезд медиков. Видишь ли, я должна была найти своего доктора. Необыкновенно щекотливое положение. Сначала была у другого доктора в Нью-Хавене. Вчера. У меня в Нью-Хавене живет подруга по колледжу. Заехала к ней, а потом отыскала замечательного доктора. Но он оказался очень занятым человеком, и мне пришлось долго ждать в приемной. Это было вчера, там я прочла четыре географических журнала и почерпнула из них необыкновенно ценные сведения.

— Да? Какие? — Гай, как пришибленный, сидел на кровати. Голова у него раскалывалась, во рту пересохло. Он тупо смотрел, как Мар, устало облокотившись на подоконник, говорила, барабаня пальцами по стеклу.

— Например, я узнала, что мужчины некоторых африканских племен уродуют своих жен так, что другие мужчины их просто не хотят. Но хотят ли они их после этого сами, вот в чем вопрос. — Она усмехнулась, отошла от окна и стала расхаживать по комнате, дотрагиваясь до всего по очереди — до кровати, светильников, носовых платков на туалетном столике.

— Ну, что доктор? — напомнил ей Гай.

— Очень дорогой мужчина. Запросил пятьсот долларов. «Сложное дело, — сказал он. — И у вас прекрасный таз, миссис Макфай».

— Мар!.. Ради бога, Мар! — Он вскочил с кровати, потом сел, а она не обращала на него внимания, и все ходила туда и сюда, и все говорила, и говорила.

— Итак, мой чудесный таз должен быть, видимо, способствовать успеху дела, потому что у доктора было четверо собственных детей, а у его жены, наверно, был ужасный таз. В общем, появилась медсестра, которая привела меня в операционную и сказала, что это не займет много времени. Операционная была белая и чистая, и пахло в ней по-особому. Я сидела и думала о странном запахе и о том, что у доктора жиденькие усы и четверо детей, а у медсестры толстые ноги, а может быть, и ужасный таз. А потом я вспомнила, как мы с Лэрри все эти годы хотели ребенка и как врачи говорили нам, что у нас, видимо, никогда не будет детей; как маленький доктор с кучей детей и жидкими усами сказал, что после этой пустячной операции я уже, наверное, не смогу забеременеть, — я встала и вышла из операционной. Когда я вошла в кабинет, доктор как раз разговаривал с медсестрой насчет наркоза, а я сказала: «До свидания, доктор, до свидания, сестра, спасибо вам большое». Потом мне захотелось увидеть моего собственного доктора, я села на ночной поезд, и вот я здесь.

— Ребенок, — произнес Гай рассеянно. — Ребенок.

Он провел ладонью по простыни и представил себе, что это не кровать, а операционный стол в стерильной комнате со странным запахом. Он отдернул руку. Рассмеялся беспричинно, встал и принялся ходить из угла в угол, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, постичь суть случившегося.

Мар устало опустилась на стул у окна.

— Я правильно сделала, Гай? Ты бы мне посоветовал то же самое?

Он покачал головой, взял с туалетного столика свой платок и вытер им пот со лба. Посмотрел на измятую постель.

— Голова трещит, — сказал он, засмеялся и положил платок обратно на столик. Потом пошел в ванную, сполоснул стакан и налил туда немного виски.

— Я устала, Гай, — донесся ее голос через открытую дверь. — Я ведь ехала на товарняке, там негде было прилечь, мне необходимо было увидеть тебя, но я ужасно устала.

— Не надо волноваться. — После глотка виски ему сразу стало легче. Он откашлялся и вернулся в комнату. И вдруг очень ясно увидел Мар и понял, наконец, что произошло. Голова Мар в изнеможении клонилась на грудь, но она продолжала бормотать: «У меня будет ребенок… Как я посмотрю Лэрри в глаза?… Устала, Гай… помоги мне, Гай…» — Потом уронила голову и мгновенно уснула, подобно бегуну, который держится до последней секунды, до самого конца дистанции, а потом вдруг силы сразу покидают его.

Гай поднял ее со стула, бережно уложил в постель, осторожно снял с нее костюм, комбинацию, чулки и туфли. Потом сел на стул у окна и стал смотреть, как она погружается в сон. Он смотрел на полоску тела между ее бюстгальтером и трусиками. Под ней что-то шевелилось и росло. Это принадлежало ему и Мар. И не имело никакого отношения к Лэрри Макфаю.

Мар проснулась, когда время уже приближалось к полудню. Она лежала и смотрела в потолок. Потом глаза ее отыскали Гая. Все еще в пижамных штанах, он сидел на стуле у окна и смотрел на нее. Он выглядел очень серьезным и озабоченным — очень милым, подумала она, и очень привлекательным. У него было худое мускулистое тело, короткие жесткие волосы и прямая линия губ, всегда готовых на улыбку.

— Привет, — сказал он.

— Приветик.

— Как ты себя чувствуешь?

— Теперь хорошо. Прекрасно.

— Я знал, что так будет.

— Наверно, ты думал об этом.

— Да.

— О том, как это станет заметно. И для Лэрри тоже, в конце концов.

— Нет, — сказал он. — Я думал не об этом.

— А о чем же?

— Я думал о том, как я люблю тебя.

— Гай… Гай… — Она встала, медленно, избегая смотреть на него, оделась, подкрасила губы, завязала узлом на затылке свои черные волосы. Все это время его слова крутились у нее в голове, но смысл их как будто не доходил до нее, во всяком случае, она не знала, что ответить. Она повернулась и посмотрела ему в глаза.

— К Лэрри я не вернусь, об этом не может быть и речи. Разве что на неделю или на месяц. Не больше. Чтобы и мысли ни у кого не возникло. Ты видишь, я все оцениваю вполне трезво. Просто точно знаю, сколько еще смогу продержаться и когда свидания с ним станут невыносимыми для меня.

— Не думай об этом сейчас.

— Понимаешь, я люблю его. Я любила его безумно с самого начала, а потом он заболел, и его болезнь встала между нами, пытаясь уничтожить нашу любовь. Но она выжила и будет жить всегда.

— Я верю тебе.

— Я знаю, после всего, что мы сделали, глупо об этом говорить.

— Я сказал, что верю тебе.

— Уж слишком ты спокоен.

— Просто я думаю.

— О чем?

— Какое счастье быть любимым тобой.

— Гай… Какой ты хороший, Гай. — Она подошла к нему, опустилась на колени и обвила руками его голую талию. — Ты такой красивый и сильный, что, мне кажется, когда-нибудь я очень полюблю тебя, — сказала она, уткнувшись лицом в его колени.

Он провел рукой по ее волосам, и ей было приятно это прикосновение, и она знала, о чем он думает, потому что сама думала о том же.

— Когда-нибудь, — сказала она.

— Послушай, Мар… тебя ведь ждут только завтра.

— Да…

— Я звонил в больницу, когда ты спала. Там все без изменений, а Бостон — чудесный город.

— У меня вещи уже в камере хранения на Южном вокзале.

— Я заберу их.

— Я не хочу здесь спать. Именно здесь.

— Ну разумеется. Ты будешь спать в другой комнате.

— Хорошо. — Она встала и рассмеялась. — Когда-нибудь, Гай.

— Когда-нибудь. — Он тоже рассмеялся и пошел в ванную побриться и переодеться. Она слушала, как он чистит зубы. Это был странный, приятный и какой-то интимный звук, и ей было жаль, когда он оборвался.

Они ходили по топкому снегу к зданию Бостонского муниципалитета, кормили на площади озябших голубей и, завернув за угол Тремонта и Бойлстона — самый холодный угол Новой Англии, на улицы Стюарта и Джейка Уирта, ели ливерную колбасу с ржаным хлебом и пили черное немецкое пиво в больших стеклянных кружках, которые разносили лысые официанты в белых рубашках и черных брюках, перекинув полотенца через волосатые руки.

После обеда Гай вывел свою машину по извилистому скату гаража «Мотор март», и они поехали вдоль кривых улочек, где когда-то были пастбища, к Сигнальному холму, мимо златоглавого капителя, по набережной реки Чарлз к Кембриджу. Он показал ей студенческое общежитие, где провел годы учебы, лодочную станцию, где они хранили весла, которыми гребли каждое воскресенье. Он показал ей также угол, где когда-то стоял бар Макбрайда и Ильм Вашингтона, потом выехал к Лексингтону и таверне Фитча, где солдаты народной милиции собрались в ту апрельскую ночь семьдесят пятого… «Если они хотят войны, то пусть она начнется здесь». Свернул к «Конкорду» и показал ей мост, где прогремел на весь мир роковой выстрел.

Они пили чай в придорожной гостинице «Конкорд», потом вернулись в Чарлзтаун и подъехали к Угольному холму. «…Стреляйте не раньше, чем станут видны белки их глаз…» Оттуда к Старой Северной Церкви, где были вывешены фонари для Поля Ривера[10]. «Один — если придет по суше, и два — если морем».

— А тебе известно, — спросил Гай, — что Поль Ривер забыл дома свои шпоры?

Она засмеялась.

— Нет, правда. Его верный пес доставил домой записку, и жена прислала ему шпоры, привязав их к ошейнику. Потом он сел в лодку с двумя другими мужчинами, но тут ему показалось, что весла производят слишком много шума, и он решил обернуть их чем-нибудь. У одного из его спутников неподалеку жила подружка. Они добрались до ее дома и стали бросать камешки в окно ее спальни, и она открыла окно и выбросила им ночную сорочку, которая была еще теплой.

— Не верю ни одному слову.

— Все так и было. А потом, когда они, наконец, переправились на другой берег, ему пришлось украсть лошадь, чтобы предупредить всех о приближении «Красных рубашек». Но лошадь — это была, между прочим, кобыла — принадлежала дьякону, и мне кажется, она в конце концов вернулась к хозяину.

— Сочиняешь на ходу.

— Ничего подобного. А вот в школе я действительно однажды сочинил стихотворение «Бостонское чаепитие». Сейчас я уже ничего не помню, кроме последней строки Она была великолепна. В общем, мятежники переоделись индейцами и выбросили весь чай за борт, а дальше я процитирую свои бессмертные стихи:

— Какая рифма! — засмеялась она. И смеялась всю дорогу до гостиницы. Он взял комнату для нее на том же этаже, недалеко от своей. Она пошла к себе и переоделась, думая лишь о том, какой это был чудесный день. А Гай принял душ, еще раз побрился и подумал о ней. О том, что она совсем рядом с ним, надо только немного пройти по коридору, и о том, как он любит ее. И ни о чем больше.

Они ели фазана с диким рисом в ресторане гостиницы «Рид Карлетон», потом сходили на какую-то дрянную пьесу и наслаждались ею до последней минуты. Затем Гай выпил два бокала виски в баре «Статлера», и, наконец, они поднялись на свой этаж, и он проводил ее до дверей, сказав: «Я не буду заходить».

— Ну, разумеется…

— Видишь ли, я истинный северянин. Для нас характерна высокая нравственность.

— Надеюсь.

— И я очень люблю тебя. — Он осторожно поцеловал ее и пошел назад в свою комнату, и крепко уснул с уверенностью, что она будет спать также спокойно.

Перед отъездом на Кейп-Код они позавтракали в гостиничном кафе.

— Пока все в порядке? — спросил он ее, принимаясь за яичницу.

— Пока да. Наслаждаюсь жизнью. И рада, что ты со мной.

— Я довезу тебя до Фалмаута. А там ты сядешь на поезд. Так будет лучше.

— Хорошо, только не говори об этом сейчас, а то я начинаю чувствовать себя лгуньей. В конце концов, от этого все равно не уйти. Но не сейчас. Еще есть время.

Они ехали на юг по маршруту 128 под низким небом, затянутым серыми облаками. Гай включил радио, и они слушали музыку и, в основном, молчали. Но молчание это было тягостным. Один день они прожили вне времени и пространства, а теперь каждая минута приближала их к реальности, ведь их драгоценное вчера было сделано из стекла и к исходу дня обещало превратиться в острые, больно ранящие осколки.

Пообедать они остановились в большом придорожном ресторане: «Логовище Дракона» — настоящая китайская кухня». Мар сказала, что она никогда не ела ничего китайского, кроме китайского рагу «чопсуи», и Гай заметил, что считает себя очень интересным человеком, поскольку хранит в голове массу абсолютно ненужной информации.

— Взять хотя бы это рагу. Ты знаешь, почему оно так называется? Однажды один китайский наместник ел в Вашингтоне какое-то китайское кушанье, а толпа репортеров не сводила с него глаз и засыпала вопросами. А когда один из них додумался спросить наместника о том, что это он такое ест, тот раздраженно ответил: «Чопсуи».

— А какие еще интересные истории ты знаешь?

— Нет, ты послушай дальше. Дело в том, что дословно «чопсуи» переводится как «смесь всякой дряни». Однако репортеры этого не знали, и слово, попав в газеты, прижилось. А владельцы китайских ресторанов не сочли нужным выводить американцев из заблуждения и включили это название в свои меню.

— Очаровательно, — сказала Мар.

— Это я очаровательный. — Он поставил машину позади ресторана. — Очаровательный мужчина и к тому же влюбленный в тебя.

— И к тому же высоконравственный.

— И когда-нибудь ты меня полюбишь.

Она улыбнулась ему, и они вошли в огромный полупустой ресторан. Выпили по два мартини и сделали заказ из графы «Семейный обед на двоих» — суп «Вон Тон» и яичный рулет; из графы А — «Дон Джун Арп», тушеную утку, фаршированную орехами лотоса, белыми орехами и побегами бамбука, травами и грибами; а также из графы Б — «Чоу Йонг Йук Си», куски жареной баранины с китайскими овощами. Гай настоял, чтобы они заказали еще свинину в кисло-сладком соусе, и не позволил Мар положить в чай сахар, и заставил ее есть палочками, которые, когда их принесли завернутыми в китайскую бумагу, походили на соломинки.

— Ты знаешь, — сказал он, — в Бостоне есть настоящий Чайна-таун, я часто бывал там, когда учился в медицинской школе.

— А мне понравилось заказывать семейный обед. Что-то в этом есть очень интимное. — И, помолчав, спросила: — Ты когда-нибудь спал с китаянкой?

— Какой нескромный вопрос.

— А вообще женщины у тебя были? Кроме Джулии, конечно.

— Кроме Джулии? — Он долго думал, потом сказал: — Всех я, конечно, не помню, но во время войны, когда я служил в Африке, познакомился с одной убангийкой. Шея у нее была длинная, не меньше трех футов, ей-богу, и вся покрыта медными обручами, а чтобы меня поцеловать, ей приходилось каждый раз вытаскивать изо рта деревянные диски. Впечатление было такое, что целуешься с сенбернаром.

— А ребенок у тебя с кем-нибудь, кроме меня, получался?

— Нет… — Он посмотрел на нее, сразу вдруг посерьезнев. — Ни с кем, кроме тебя. — Потом рассмеялся и заговорил быстро: — Жаль, что сегодня в меню нет собачатины. Ты знаешь, необыкновенно вкусно. В Кантоне специально откармливают собак и… — И осекся.

Стекло разбилось. Превратилось в груду осколков. Им уже не хотелось есть. Они говорили: «Все было очень вкусно» и «Да», и «Слишком уж много всего подают здесь», и «А между прочим, через час уже снова хочется есть».

Они отправились в Фалмаут, намереваясь успеть к поезду, прибывающему в Ист-Нортон в 3.18. Они приехали на пятнадцать минут раньше, а поезд на пятнадцать минут опоздал. Они выпили кофе в закусочной напротив, а когда прибыл поезд, Гай помог ей подняться по ступенькам, как будто у нее уже была восьмимесячная беременность.

— Когда-нибудь, — сказал он и поцеловал ее.

Потом она заплакала. А он вышел и долго смотрел вслед уходящему составу.

«Пусть твоя дорога будет легче, чем моя»[11]. И он медленно поехал по направлению к Ист-Нортону.

Глава XIV

— Давайте помолимся, черт побери, давайте помолимся, черт побери!

— Замолчи! Ради бога, замолчи!

— Давайте помолимся, черт побери!

Когда-нибудь он свернет шею этому попугаю, задушит его собственными руками. И терпит-то он его только потому, что эту чертову птицу подарила ему на день рождения Руфь Кили в то время, когда их многое связывало. «Чудесно впишется в твою гостиную, — сказала она. — Раньше капитаны привозили их домой из дальних странствий. К тому же он может составить тебе компанию».

Питер так никогда и не составил ему компании.

Сэм взял из своего импровизированного бара бутылку виски и налил себе снова. Из кухни появилась миссис О’Хара. Она посмотрела на бокал в его руке.

— Мистер Макфай…

— Ты что, шпионишь за мной?

— Пора обедать. Сейчас четыре часа…

— К черту обед!

— Но вы же должны что-нибудь поесть, — сказала миссис О’Хара.

— Ничего я не должен.

— Но миссис Макфай…

— Если она захочет есть, когда вернется из больницы, она может приготовить себе что-нибудь сама. — Он допил виски и добавил: — Почему ты не навестишь свою двоюродную сестру в Харпсуэлле?

Миссис О’Хара обиженно поджала коричневые губы и ретировалась на кухню.

Не надо было с ней говорить в таком тоне. И виски второй раз не стоило пить. Но эти два дня после возвращения Маргрет из Нью-Хавена были какие-то странные. Что-то витало в воздухе. Что-то подозрительное. Какая-то тайна. Что-то такое, чего он не знал, но знала она. Точно, как тридцать пять лет назад, когда доктор Пол Монфорд пытался говорить с ним о состоянии здоровья его жены. Тогда он тоже чувствовал, что-то не так, задолго до того, как Поль положил ему на плечо руку и сказал: «Мальчик, Сэм, а… Мне очень жаль, Сэм».

Как же, жаль ему было. Может быть, сам же все и подстроил. Не мог спасти мать и ребенка и сделал выбор, даже не посоветовавшись с ним. Лишил жизни мать, потому что Пол был католиком, а у этих католиков свои правила, и никто его не убедит в том, что выбора не было и что католическая вера здесь совершенно ни при чем.

Тогда у него было предчувствие. Что-то похожее он испытывал и теперь. Гай только что вернулся из Бостона, Маргрет ведет себя странно, кажется расстроенной, но как-то иначе, чем раньше. Похоже на тихую истерику, за которой может последовать взрыв. В общем, затишье перед бурей.

— Давайте помолимся, черт побери!

— Сказал тебе — заткнись! — он стремительно вышел в коридор и позвонил Гаю домой. Линия была занята. Он налил себе еще и стал думать. Он думал о том, что в Гае продолжает жить религия его детства. Возможно, сейчас это не имеет какого-то значения и даже напротив, в случае с Лэрри, наверное, чем набожнее врач, тем лучше для дела. Он позвонил Гаю еще раз. Линия опять была занята. Он чертыхнулся, Питер, как эхо, повторил ругательство. Сэм вышел на улицу, сел в машину и в сумерках поехал к маленькому дому Гая на холме. Проезжая мимо ресторана Пата, он хотел было заскочить туда на минутку. Но в баре он мог встретиться с Шеффером-пьяницей и, вспомнив, что довело Шеффера до такой жизни и куда он сам попал, когда сорвался в очередной раз, решил, что не стоит. Решил он также с завтрашнего дня выпивать пореже и, в конце концов, завязать с этим делом совсем.

Проходя по тропинке, вдоль которой с обеих сторон тянулась самшитовая изгородь, он остановился и посмотрел вниз на зазубрины, у основания которых весной зацветали маргаритки — на костях Пола Монфорда, умершего много лет назад. Череп у него раскололся надвое об эти камни. С его женой, Эстер, была настоящая истерика, а отец Серрано причастил его прежде, чем понял, что это самоубийство и что человек уж минут двадцать как мертв.

— Так ему и надо, — пробормотал Сэм, но тут же пожалел о своих словах. Ведь ему тоже смотрели в глаза утрата и смерть, и если бы он оказался на этой галерее — в эту самую минуту…

Дверь кабинета Гая была закрыта. Изнутри доносились приглушенные голоса. Сэм сел в плетеное кресло и раскрыл «Лайф». Журнал был старый. Он швырнул его на столик и стал пристально разглядывать свои руки и ноги. Он подумал, что ботинки не мешало бы хорошенько почистить. Кстати, пора бы приобрести новые. На этот раз хотелось бы черные, с маленькими кисточками.

Миссис Колумбо, уборщица-португалка, вышла из гостиной. Она навела порядок на журнальном столике, сняла с вешалки в прихожей свое старое пальто и ушла. Интересно, подумал Сэм, почему Гай не возьмет постоянную домработницу? И почему он до сих пор не женат? Черт, да ведь уже шесть лет прошло с тех пор, как умерла Джулия. Что и говорить, огонь была женщина… А он-то сам сколько лет живет бобылем…

Гай вышел из кабинета. Рядом с ним, прихрамывая, шел подросток.

— Может быть, месяц, — говорил на ходу Гай. — Может, и больше. Ты там связку порвал, Фрэнки, и, конечно, потребуется время, чтобы она срослась.

— Я уже не смогу играть в баскетбол? — спросил Фрэнки.

— Боюсь, что нет, Фрэнки.

— А в бейсбол?

— Посмотрим. Во всяком случае, я делаю все, что в моих силах.

— Вечно мне не везет, — пожаловался Фрэнки и вышел.

Сэм вскочил на ноги.

— Я звонил тебе, Гай… Было занято… Позвонил еще раз. Все время занято.

— Что случилось, Сэм?

— Что-то происходит с Маргрет. Что-то странное. Но я, кажется, догадался.

— Да?

— Да… На этом съезде. Ты, наверное, спрашивал там… слушал доклады.

— Да, конечно.

— Узнал что-нибудь о болезни Лэрри?

— Да, я говорил с доктором Пастеном.

— И он сказал тебе, а ты — Маргрет, только мне вы ничего не говорите.

— Пастен сказал… он сказал, что во многих случаях болезнь можно приостановить.

— Приостановить?

— Именно так он и сказал.

— Ты приостанавливаешь?

— Я делаю все возможное, Сэм. И ты знаешь это. Большего никто бы не смог сделать.

— Остается только молиться, — сказал Сэм.

— Да, Сэм… Молиться.

— Да… Молиться — это мысль. Кстати, ты уже лет двадцать не ходишь в церковь.

Гай не ответил. Он отвернулся, потом снова взглянул на Сэма.

— Ты неважно выглядишь, Сэм. Если хочешь, я дам тебе успокоительное на несколько дней.

— Мне не нужны никакие таблетки. Если кто в них и нуждается, так это Маргрет. С тех пор, как она вернулась из Нью-Хавена… Что-то происходит… Что-то странное… — Он нетвердой походкой направился к двери, потом остановился и добавил:

— Ну, что ж, давайте помолимся. И весь этот проклятый город пусть помолится с нами. Я поговорю с Джоном Треливеном, всю церковь подниму на ноги. В следующее воскресенье — пусть отслужат большой молебен. — Он иронично засмеялся. — Ты, конечно, тоже придешь?

— Сэм…

— А почему бы тебе не прийти, в самом деле? Мне прекрасно известно, что католикам не положено посещать другие церкви. Но ведь ты не настоящий католик, да и вообще, насколько я понимаю, неверующий, так что вполне можешь там присутствовать.

— Я приду, — сказал Гай и отошел от Сэма, взял свой черный чемоданчик, надел шляпу и плащ.

— Ты в больницу?

— Да.

— Увидишь там Маргрет, скажи ей насчет следующего воскресенья.

— Хорошо.

— Ну… — Сэм наблюдал, как Гай застегивает плащ. Опять у него было это странное, жутковатое предчувствие. Но чего? Он вышел, сел в свою машину и поехал вниз по дороге, мимо ресторана Пата. Шеффер-пьяница все еще торчал там. Сэм вспомнил, что выпроводил миссис О’Хара из дома на несколько дней, значит, обед его дома не ждет. И он решил поесть чего-нибудь рыбного у Пата. А может, и выпить рюмку-другую, поскольку новую жизнь он собирался начать только с завтрашнего дня.

Между кроватью и дверью стояла белая ширма. В комнате было темно. Не включая свет, она опустилась у кровати на колени и прижалась лицом к белой простыне. Взяла его когтеобразную руку и стала целовать костлявые пальцы. Потом зашептала быстро, смятенно, хотя он был без сознания и не мог ее слышать. Но все же это было лучше, чем молчание. Впрочем, если бы он слышал, у нее не хватило бы смелости… это было бы даже неразумно… более того, она не имела бы права говорить эти слова.

— …Это было совсем непохоже на нашу с тобой любовь, дорогой. Я боролась с собой, но все было напрасно. Это случилось всего два раза, и оба раза я ничего не могла поделать, понимаешь? Если бы я только была в состоянии справиться с собой!

Но это все-таки произошло — прошу тебя, дорогой, умоляю! Я не брошу тебя. И в мыслях никогда не было этого. И то, что я сделала, — это грех, но ведь мы уже не можем любить друг друга, как раньше, а я так хотела тебя тогда, — но все было совсем не так, как с тобой, дорогой мой… совсем не так… Давно-давно, помнишь, дорогой, мы забывали обо всем на свете и лежали часами, слушая музыку и касаясь друг друга, и это была любовь, понимаешь, настоящая любовь, а то, что произошло, длилось минуту, и все было не так, как с тобой. Пожалуйста, прости меня, дорогой, прости, умоляю… умоляю.

Она плакала, уткнувшись в белые простыни. Рука его была мокрой от слез. Она бережно провела по ней своим носовым платком, потом насухо вытерла глаза, поднялась с колен и посмотрела на его освещенное луной лицо. И вспомнила прошлое, когда луна так же освещала его лицо, а она лежала с открытыми глазами и осторожно касалась пальцем его щеки, носа, губ, и он улыбался сонно и, еще не проснувшись, обнимал ее. Мар смотрела на Лэрри и вспоминала неразделимое единство душ, которым были отмечены те невозвратные дни.

— Спокойной ночи… спокойной ночи, дорогой, спокойной ночи. — Она поцеловала обтянутое кожей лицо и направилась к выходу.

В дверях молча стояла Фрэн Уолкер.

Она откашлялась:

— Время укола.

— Да, да…

— Пришел доктор Монфорд и сказал, что надо немедленно сделать укол. — Фрэн, казалось, была в замешательстве. Помолчав, она спросила: — Как вы себя чувствуете, миссис Макфай?

— Все в порядке. — Мар вышла в коридор, устало прислонилась к дверному косяку. Из комнаты в глубине коридора донесся недовольный голос: «Ах, замолчи, пожалуйста!»

— Паркер Уэлк, — сказала Фрэн. — Сегодня он выписывается, но состояние у него очень тяжелое.

— Да, я слышала — на него, кажется, напали.

— Какой-то хулиган, которого так и не нашли.

— О… — Она вздохнула и подумала, что надо взять себя в руки. Б жизни случается всякое, но мир от этого не рушится, и надо жить, хочется тебе этого или нет, жить, не думая, куда ведет твоя дорога и что будет завтра.

Послышался голос Полли Уэлк:

— Ты не сможешь вставать несколько дней, поэтому мне придется перенести телевизор в другое место, чтобы тебе удобно было смотреть. Я могу тебе и читать, если хочешь.

— О боже, — сказал Паркер, — ну, почему бы тебе не пойти домой и не съесть бутерброд, например? Почему ты, скажи на милость, не уберешься отсюда к чертовой матери?

— Я бы рассердилась на тебя, Паркер, но после того, что тебе пришлось перенести… В общем, ругайся на меня, сколько твоей душе угодно. Однако немного христианского милосердия…

— Немного христианского дерьма, — перебил Паркер. Полли ахнула и, переваливаясь, вышла в коридор. Она принялась было плакать, но сумела подавить рыдания и, обращаясь к Фрэн, сказала:

— Он очень расстроен. Не переносит бездействия. Ужасно нервничает из-за этого. Но, право же, он ягненок… настоящий ягненок.

Фрэн сказала:

— Я знаю.

Полли, с усилием переставляя ноги, потащилась по коридору, и Мар медленно пошла за ней.

Из комнаты в конце коридора вышел Гай. Он улыбнулся Полли.

— Ну что, Паркер, наконец, становится самим собой?

— Да, — сказала Полли таким тоном, словно это было величайшей трагедией, потом вошла в лифт и нажала кнопку. Она поехала вниз одна, впрочем, для второго человека места уже на оставалось.

Гай сказал, что закончил обход. Он дал Фрэн какие-то указания насчет женщины с воспалением легких из комнаты 6«Б», а потом повернулся к Мар.

— Я подвезу тебя, — сказал он.

— Спасибо. — Она посмотрела на него и подумала, что он, видимо, тоже, как и она, на грани нервного срыва. Она вспомнила, что было всего два дня назад. Они тогда смеялись. Интересно, подумала она, смогут ли они смеяться еще когда-нибудь.

Они поехали по темной улице, и Гай, не глядя на нее, произнес:

— Хочется посмотреть, как теперь выглядит каюта «Джулии»?

— Гай…

— Мы должны поговорить.

— Хорошо. — Она замолчала и молчала всю дорогу до лодочной станции, молчала, когда он открывал скрипучую дверь и, взяв ее за руку, вел через темный ангар, а затем вверх по лестнице на палубу «Джулии» и вниз — в каюту. Она помнила их последний визит сюда, но теперь все было по-другому. Она сидела на узкой кушетке, курила и смотрела, как Гай зажигает печку и керосиновую лампу, как тени ходят по его лицу. Она была уверена, что этой ночью с ними ничего не случится. Они оба вполне владеют собой. Из-за того, что она носит под сердцем его ребенка, нежность в ней преобладает над страстью, и он, похоже, чувствует то же самое.

— Так о чем будем говорить? — спросила она наконец.

— Не знаю, Мар. Но ты не должна больше затягиваться. Это вредно. Я что-нибудь придумаю.

— Если бы я его не любила.

— Я знаю.

— Если бы я не хотела этого ребенка… Если бы была хоть какая-то надежда на выздоровление Лэрри… если бы, если бы, если бы… И ты ничего не придумаешь, потому что выхода нет. Никакого. Я уже не могу там бывать. По крайней мере, когда он в сознании. Я разговаривала с ним. Я говорю ему все. Но только когда он не слышит меня, понимаешь? Скоро и это станет выше моих сил, ведь мы никогда не обманывали друг друга и… ему становится хуже, правда?

— Мар…

— Ты опять увеличил дозу морфия.

— Мар, Сэм заходил ко мне сегодня. Он говорил с доктором Треливеном. В следующее воскресенье в церкви будут служить молебен за Лэрри.

— Медицина бессильна, и мы уповаем на Бога. Я не знаю, чем Он может помочь. Какое Ему дело до нас?

— Он думает о нас.

— Ты и сам в это не веришь. Тебе, мне, Сэму — не все равно. А вот Богу — не знаю.

— Если достаточно усердно молиться…

— А ты помнишь, когда ты сам в последний раз просил о чем-нибудь Бога? — Мар чувствовала, что подступает истерика. Она начала смеяться, повторяя: «Именно ты, именно ты!» Когда она, наконец, успокоилась, он повез ее домой под черным, усыпанным мириадами звезд небом.

— Дай ему шанс, — сказал Гай, провожая ее до двери.

— Ему?

— Богу.

— Сколько можно…

— Мы оба помолимся — в воскресенье Оба Вместе со всем городом.

— Гай, — сказала она. — Гай, а ты не думал, что… если Бог поможет Лэрри, то мы с тобой можем оказаться в аду? — Она снова засмеялась и вошла в пустой дом. Когда она включила свет, зашевелился на своей жердочке Питер. Она сказала: «Давай помолимся, Питер, давай помолимся».

Но Питер спал, и она не дождалась ответа.

Молебен за здоровье Лэрри Макфая был в самом начале службы. Преподобный Джон Треливен сделал перерыв, протер стекла очков и обвел прихожан усталыми глазами человека, который постоянно просит у Бога свершения чуда, хотя в глубине души и не верит в силу молитвы Он подождал, пока стих последний шорох, замер последний шепот на деревянных скамейках. Затем, взмахнув рукавами ризы, воздел руки к небу и опустил голову на грудь, так что очки у него блеснули, и в них отразились голубые и красные витражи окон. «Давайте помолимся», — сказал он.

Гай сидел, подперев рукой подбородок, облокотившись на спинку передней скамьи. Потом он сильно, до боли, до красного тумана, надавил костяшками пальцев на глазные яблоки. Облизнув пересохшие губы, стал прислушиваться к тому, что говорит Джон Треливен: «Святой Отец… мы собрались здесь, чтобы просить Тебя не обделить своей бесконечной милостью человека, которого мы все любим и который ждет своего Спасителя в час тяжких испытаний… Лэрри Макфай… который ужасно болен… сражен болезнью, и одолеть… вылечить ее можешь только Ты, святой Отец, мы умоляем Тебя, о святой Отец, верни его нам… его жене, его отцу, его друзьям… мы умоляем Тебя, о святой Отец…» Молитва продолжалась, а Гай все крепче прижимал к глазам костяшки пальцев и так старался молиться, что у него взмок лоб и вспотели ладони, и ему казалось, что он и впрямь молится, впервые за все годы его взрослой жизни, завороженный этой тишиной и этим певучим голосом, и искренностью повторяющихся слов, — молится, действительно молится Наконец, его губы сами собой зашевелились и он, не веря собственным ушам, услышал свой тихий голос: «Позволь ему умереть, о Боже, Пошли ему смерть, умоляю Тебя».

Когда молитва закончилась, Гай продолжал сидеть, опустив голову на бледную руку, сжатую в кулак на спинке передней скамьи. Слово «Аминь» прокатилось по опущенным головам, и они поднялись. Люди зашаркали ногами, снова зазвучал орган. Доктор Треливен громко вздохнул и объявил, что сейчас они споют псалом 237. Прихожане встали, только Гай продолжал неподвижно сидеть, и холодный пот струился у него между сжатыми в кулак пальцами, каплями застывая на лбу. Сидевший рядом с ним человек, служащий из магазина скобяных изделий, наклонился к нему и прошептал: «Вам плохо, доктор?» До Гая не сразу дошел смысл слов. Он поднялся, словно в забытье, взял положенный перед ним псалтырь. Пропел монотонно, потом снова опустился на скамью, и его блуждающие глаза остановились на оконных витражах, и он подумал, что отец Серрано заменил окна в церкви Святого Иосифа и что служба идет в индепендентской церкви. Он стал рассматривать нарисованных на стекле рождественских ангелов с золотыми трубами, а в это время доктор Треливен говорил о значении веры, потом прозвучало последнее песнопение, и хористы, наконец, ушли.

Служба закончилась. Прихожане начали группами вставать со своих мест. Они выходили в проход и проталкивались к дверям мимо Гая, который сидел неподвижно с застывшей улыбкой, машинально кивая в ответ на приветствия.

У Клары Коффин была новая шляпка, украшенная желтыми цветами. Она наклонилась, сияя улыбкой. «Все было замечательно, правда?»

Прошел Берт Мосли с Фрэн, бережно поддерживая ее за локоть; Мейди и доктор Боллз; судья Маннинг со своей богатой женой; Фрэнсис Треливен; Нэнси Месснер; Руфь Кили; Полли Уэлк; Ида Приммер с четырьмя другими медсестрами больницы; Чет Белкнап с несколькими рыбаками из португальского квартала. Проходя, все они смотрели на него внимательно, как бы пригвождая его взглядом к скамье. Ведь этот человек никогда не ходил в церковь, этот славный парень, которого все знали и любили, сидит здесь с каплями пота на лбу, сжимая в руках псалтырь.

Доктор Келси, проходя, вопросительно взглянул на Гая, хотел что-то сказать, но передумал. За ним шел Сэм Макфай. А за Сэмом — Мар.

Гай поднялся, когда она поравнялась с ним. Она была очень бледна, и губы у нее дрожали, а в бездонных глазах застыл ужас человека, заглянувшего в собственную истерзанную душу, посмотревшего в лицо затаившемуся в ней смятенному демону. Он услышал свой голос: «Мар… Маргрет…» Но тут к нему повернулся Сэм, и Гай замолчал. Потом он вновь произнес «Мар», глядя ей прямо в черные, наполненные ужасом глаза. Она смотрела не мигая и не говоря ни слова. Но вдруг ее всю словно передернуло, она резко повернулась и пошла за Сэмом к выходу.

Гай поднялся. Церковь была пуста. Джон Треливен, проводив прихожан, подошел к Гаю и испытующе посмотрел на него через очки.

— Ну, как тебе служба, Гай?

— Прекрасно. Все было прекрасно.

— Понравилась молитва?

— Да, замечательная.

— Не веришь в молитвы, а, Гай?

— Смотря по обстоятельствам.

— Что ты имеешь в виду?

— Зависит от того, за что молишься.

Треливен сначала прищурил, а потом широко открыл глаза и внимательно посмотрел на Гая в полумраке церкви. Он было заговорил, но Гай молча прошел мимо него и оказался на церковном дворе, который был уже пуст. Он стал спускаться с холма, а священник провожал его взглядом, обиженно поджав губы.

Глава XV

— Она уезжает! Сейчас подойдет поезд. Она только что позвонила мне со станции, чтобы попрощаться. Я на заводе… машина дома… я пришел пешком…

— Я сейчас, Сэм! — Гай быстро повесил трубку, схватил пальто и бросился к машине. За милю до железнодорожной станции он услышал, как паровоз на повороте дал свисток, и понял, что поезд уже ушел. Он чертыхнулся, свернул на шоссе и проехал тринадцать миль до Фалмаута на предельной скорости.

Когда он подъехал к станции в Фалмауте, разгружали почтовый вагон. Старый паровоз шипел, выпуская в сумерки пар и угольную пыль, и свет в вагонах уже горел, хотя еще не стемнело. Он побежал по платформе, крикнул кондуктору, чтобы тот немного задержал отправление и поднялся в последний вагон. Он двинулся вперед, поворачивая голову из стороны в сторону, пока, наконец, в четвертом вагоне от хвоста не увидел знакомый узел волос, смоляно-черный в тусклом свете желтых светильников.

Мар медленно подняла глаза. Лицо ее было безжизненно. Казалось, она совершенно не удивилась и вообще была уже не способна испытывать какие-либо эмоции. Она сказала:

— Почему ты не оставишь меня в покое?

— Куда ты едешь?

— Никуда. Просто катаюсь.

— Чтобы убить себя — и не только себя. — Он снял с вешалки у нее над головой сумку. — Пойдем, — сказал он и зашагал по проходу. Он знал, что она идет следом, — сзади слышался стук ее каблучков. Но он не оглянулся, пока не подошел к машине и не поставил на заднее сиденье ее саквояж рядом со своим черным чемоданчиком. Потом он открыл дверцу и помог ей сесть. На Мар был коричневый шерстяной жакет. Тяжело опустившись на сиденье, она с обреченным видом смотрела на тяжело набирающий ход поезд, пока он, наконец, не покатился плавно и не исчез за поворотом.

Гай развернул машину и поехал в сторону Ист-Нортона. Мар смотрела через лобовое стекло на дорогу. Он наблюдал за ней в зеркало. Когда они проезжали клюквенное болото, он сказал:

— Их делают искусственно, наполняя топь или пруд песком. Потом роют траншеи, возводят плотины и поворачивают ручей, чтобы затопить болото.

— Вот как…

— Да, а вот эти домики по краю — для пернатых. Знаешь, для чего они? Заманивать птиц, чтобы они ловили бы насекомых.

Мар кивала, рассеянно глядя на густые заросли желтых клюквенников вдоль болота. Было холодно, и хотя сезон сбора уже закончился, несколько португальцев в ярких одеждах ползали по грязным бороздам, собирая последние ягоды специальными совками, и руки их были в грязи, как в перчатках.

— Хлопок, — пробормотала она немного погодя. — На жарком юге — негры и хлопок, на севере — португальцы и клюква.

— Когда-то на сбор клюквы выходили всем миром. Пока португальцы не открыли для себя эти места.

— Именно в этом и заключается разница между нами. Видишь ли, у нас на юге не было общественной работы, так таковой. Помощников всегда хватало. — Она замолчала. Через некоторое время они въехали в город, и Гай остановил машину перед старой гостиницей с названием «Линкольн», выведенным черными буквами на прикрепленной над крыльцом поблекшей вывеске.

— Я возьму тебе что-нибудь выпить, — сказал он. — И закажу обед. — Он придерживал ее за локоть, пока они шли по дорожке, потом пропустил вперед, и они поднялись по деревянным ступенькам в безвкусно оформленный бар. Они сидели за столиком друг против друга в той же кабинке, что и в прошлый раз, тогда лето уже было на исходе, но о зиме еще ничего не напоминало. Он заказал два мартини, подождал, пока уйдет Бетси, и чокнулся с Мар. «За твоего ребенка», — сказал он, думая о том, с какой неохотой он пил тогда с ней пиво, и о том, что это первое мартини с тех пор, как они заезжали в китайский ресторан по дороге из Бостона, и о том, что он не сказал: «За нашего ребенка», потому что, несмотря на свой истерзанный дух, она, тем не менее, взяла на себя всю ответственность за случившееся. От него она ничего не ждала, кроме понимания.

— Я думаю, — сказала она спокойно, — я думаю, нам следует быть откровенными друг с другом.

— Ты ехала в Нью-Хавен. К доктору.

— Да, я… вчера я была в церкви и молилась, как положено. Я молилась за Лэрри. Но не за его здоровье… я хочу сказать…

— Я тебя понял.

— Неужели?

— Да. Сначала ты молилась за его здоровье. Потом вдруг ты подумала, насколько проще и легче было бы для него, тебя, ребенка — насколько лучше было бы для всех, если бы он умер.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

— Ты тоже об этом думал?

— Я думаю об этом уже несколько недель, с тех пор как понял, что он все равно умрет, независимо от того, какая ему будет оказана помощь. Я не хотел думать об этом, я очень старался не думать… Но в церкви я неожиданно поймал себя на мысли, что молюсь о его смерти, и понял, что все это время бежал от правды, лгал тебе, лгал себе самому. Лэрри умрет, Мар, и если Господь был бы милостив, Он позволил бы ему умереть несколько месяцев назад, не заставляя его мучиться, а тебя — жить в страшном ожидании, когда нет никакой надежды, никакого выхода.

— Я нашла выход, — сказала она. — Я ехала в Нью-Хавен.

— Потом бы ты всю жизнь ненавидела себя. Может, другая женщина и не переживала бы, но только не ты.

— Но мне придется обо всем рассказать Лэрри. Когда он будет в сознании. Понимаешь, я… я не могу больше так жить, не могу снова желать ему смерти, как бы сильно я ни хотела ребенка. — Она отпила глоток, осторожно, дрожащей рукой поставила рюмку на стол. — Понимаешь, мне все-таки придется сказать ему.

— Не надо, Мар.

— В противном случае — поездка к доктору. — Мар подняла глаза, губы у нее дергались. Она проглотила маслину и теперь вертела между пальцами рюмку. — Да, он мог бы умереть два месяца назад или вчера… или завтра… Даже завтра. Я не знаю. Разве он не имеет права умереть быстро и достойно? И какова цена греха? Погубить любимого человека?… Погубить себя?… Не рожденного еще ребенка?

Гай смотрел, как она вертит в руках рюмку, видел ее губы, склоненную голову и понимал, что она на пределе. Висит на волоске.

— Лэрри, — сказал он. — Он ждет тебя сегодня?

— Да.

— И ты, конечно, пойдешь?

— Да, сегодня я пойду.

— И если он будет в сознании, ты ему скажешь.

— Да, я скажу ему, потому что я люблю его, и я слабая женщина. Если я ему не скажу, то уже никогда не смогу смотреть ему в глаза. А после того, как родится ребенок, — и ему тоже. — Она долго и испытующе смотрела на него. Потом пришла Бетси, Гай заказал омаров и кофе и еще по одному коктейлю. Когда принесли омаров, они принялись за еду, перекидываясь ничего не значащими фразами.

— До того как я приехала сюда, — говорила она, ковыряя вилкой белое мясо, — я почти не ела омаров. Крабы с мягким панцирем и эти флоридские омары очень похожи на раков, но совсем без клешней… А моллюски…

— В штате Мэн они лучше.

— Омары — конечно.

— И моллюски тоже. В Мэне они мельче.

— Я никогда не была там. Дальше Бостона я вообще не ездила. Да и там-то — всего один день и одну ночь с очаровательным молодым доктором… Ну, и в Нью-Хавене, конечно, где я встретилась с другим доктором, который был старше, с жидкими усами и четырьмя детьми. Он сказал, что у меня чудесный таз и что потом я, вероятно, уже никогда не смогу иметь детей…

— Мар!

— А у медсестры были толстые ноги, и я подумала…

— Я люблю тебя, Мар.

— И я вернулась. Если бы не ты, я бы сделала это. — Она положила вилку. — Но ты сказал мне. Ты меня действительно любишь? По-настоящему?

— Да.

— А я тебя не люблю.

— Я знаю.

— Я говорила тебе — когда-нибудь, если смогу себе это позволить…

— Не думай об этом. Просто позволь мне любить тебя и заботиться о тебе. — Он положил свою руку на ее ладонь, безвольно лежащую на столе. Пальцы ее были холодны, и он вдруг подумал, что этот жест — всего лишь жест, и не более того. Он любит ее, и она беременна от него. Однако помочь ей он не может ничем.

Гай продолжал сидеть так, и рука его все еще лежала на руке Мар, когда он почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Он убрал руку, медленно повернулся и встретился с настороженными глазами Фрэн Уолкер. Она была бледна, а ее полные губы превратились в тонкую белую линию. Она ничего не сказала. Вдруг краска стремительно залила ее щеки, она повернулась и пошла с Идой Приммер к угловому столику.

Мар посмотрела ей вслед.

— Это мисс Уолкер?

— Да.

— Держу пари, что она влюблена в тебя.

— Ей только кажется, что это любовь.

— А теперь она возненавидит тебя.

— Ну почему…

— Ты хорошо ее знаешь?

— Она немного запуталась в жизни. И все же хорошая девушка.

— Ты спал с ней?

— Нет.

— Тогда ты не можешь знать ее достаточно хорошо. — Она обхватила бокал с мартини обеими руками и, бережно держа его, смотрела на светлую жидкость, как в магический кристалл.

— Знаешь, мне снился один сон… уже давно. Без сомнения, это вещий сон, но раньше я не знала, что он значит. А теперь, кажется, знаю.

— Какой сон?

— Ребенок на спине лошади. Лошадь пятится и разбивает лобовое стекло твоей машины. Она тяжело ранена, но с ребенком все в порядке. И ты пристрелил лошадь.

— Я?

— Да. И я думаю, что лошадь — это, видимо, Лэрри.

Он не ответил. Во рту у него вдруг пересохло, а она продолжала говорить, не отрывая глаз от своего бокала.

— А мальчик — это мой ребенок — наш ребенок. В конце ты всегда бежишь за мной. Но не можешь догнать. И только в последнее время тебе это стало удаваться. — Она замолчала, крепко сжимая бокал. Потом взяла себя в руки, засмеялась и добавила: — Глупо верить в сны. — Поднялась и пошла впереди него на улицу.

Вечерело. Теплый ветерок дул с юга-запада. Кружился в желтом свете фонарей мокрый снег. По канавам бежали ручейки. Окна ресторана Пата и витрина магазина скобяных изделий Кастнера запотели. Затвердевшие комья снега летели из-под колес. Гай вырулил на улицу, покрытую промасленной грязью, потом подъехал к больнице, остановил машину, но в последний момент передумал и поехал к стоянке, расположенной за зданием. Он заглушил мотор, выключил фары и нервно забарабанил пальцами по рулю, глядя на освещенные окна.

— Ты нормально себя чувствуешь, Мар?

— Да.

— Обещай мне одну вещь. Ничего не говори Лэрри сегодня.

— А когда?

— Только не сегодня.

— Я не могу этого обещать. Если он будет в сознании, и я опять отложу этот разговор, то я снова стану молиться, как вчера в церкви, и поеду в Нью-Хавен или сойду с ума. Я должна сказать, даже если всем от этого будет хуже. Мне необходимо быть честной перед самой собой. Я должна, должна, должна. — Она почти кричала, потом голос ее замер, и, ухватившись за ручку дверцы, она стремительно повернулась к нему всем корпусом и как-то странно посмотрела на него в полумраке. — Ты думаешь, наверное, что я уже свихнулась?

— Я люблю тебя, Мар. — Гай протянул руку, и она, дрожа всем телом, прижалась к нему. Он подождал, пока она успокоится, и, крепко взяв ее за подбородок, повернул к себе лицом и поцеловал ее, ощущая на своих губах ее горьковатую помаду и влагу ее раскрытых губ. Он сказал: — Я люблю тебя, Мар, и хочу, чтобы ты побыла с Лэрри наедине. Но не говори ему сегодня ничего. Ничего.

— Я постараюсь. Обещаю тебе, что постараюсь. — Она дотронулась до его руки, потом открыла дверцу, вышла из машины и медленно двинулась по гравиевой дорожке, покрытой талым снегом.

Гай подождал, пока она исчезнет в дверях. Потом он запустил мотор и поехал по дороге в Гианнис. Милях в трех от города он остановился, зашел в придорожный буфет и выпил стакан виски со льдом, сосредоточенно глядя на свое напряженное лицо в зеркале над рядами бутылок. Не такое уж и красивое лицо. Мужественное, почти грубое, под глазами еще резче обозначились круги. Биски хорошее, подумал Гай, однако пить не стоило — пустая затея. Он мог выпить двадцать таких стаканов и быть трезвым, как стеклышко, даже не расслабиться.

Следующие три часа Гай Монфорд гнал машину со скоростью около семидесяти пяти миль в час, трижды останавливаясь, чтобы выпить очередную порцию виски. Он сопротивлялся тому, чего не мог точно определить словами. Может быть, воле Господа. Или себе, своему смутному чувству долга, собственному смятенному духу. Он попытался все четко сформулировать, призывая на помощь логику, как это было в студенческие годы на занятиях по семантике, логике, этике и метафизике. С одной стороны: Лэрри — его старый друг, и он умирает. С другой: Мар — беременна, и этот ребенок — его, и он любит Мар, но это уже не имеет никакого отношения к логике, это эмоциональный ряд, и в расчет не берется. Кто-то теряет, кто-то находит…

Было двенадцать часов. Он находился в двух милях от Ист-Нортона, но по-прежнему не знал, что делать, ничего не решил для себя. Он ехал медленно, стараясь ни о чем не думать, поскольку препятствия были настолько непреодолимыми, что ими, в конце концов, можно было вообще пренебречь. Потом на него нахлынули воспоминания: он видел себя и Лэрри в те, канувшие в Лету, годы. Поиски серой амбры и сокровищ пиратов, спрятанных якобы в дюнах; поездки к цепи озер около Гарвича, где они брали напрокат весельные лодки и целыми днями ловили окуней и спрятавшихся в водорослях хитрых щурят. И охоту на уток, конечно. Вдвоем они пренебрегли традиционным кейпкодским способом охоты на уток — кровожадным спектаклем, в котором приманные птицы и селезень привязывались перед укрытием, а других, дрессированных, уток посылали за приближающейся стаей, чтобы пригнать ее к укрытиям, из которых вдруг выходили мужчины с оружием и делали одновременно пятнадцать или двадцать выстрелов.

Нет, они с Лэрри охотились по-своему. На диких уток, чирков-свистунов, лысух, гусей и уток-песчанок. Причем использовали только несколько деревянных чучел да сделанные на скорую руку укрытия из водорослей. И стреляли уток «влет», часто не получая от охоты никакого удовольствия. Был лишь спортивный интерес.

— Стреляй «влет», — сказал он вслух. — Я ведь учил тебя. Всегда «влет», Лэрри. — Гай резко тряхнул головой, сворачивая на подъездную дорожку, припарковался на свободном месте, вышел из машины, как делал тысячу раз до этого, и решительно зашагал по аллее. Света нигде не было. И все же там, вверху, он видел черную дыру окна Лэрри, слышал его стесненное дыхание и его молитвы об избавлении от мук. Он вернулся к машине, подумал, что надо утром отдать Мар саквояж, потом достал с заднего сиденья свой черный чемоданчик и направился к больнице.

Крошечная приемная была пуста. Гай поднялся на второй этаж. Двери лифта открылись, и он увидел Фрэн Уолкер, сидевшую за маленьким столом. Тускло горела настольная лампа, и когда Фрэн подняла голову, ее лицо оказалось в тени.

— Да, доктор? — Голос был холодный, почти враждебный.

— Как Лэрри?

— Все еще без сознания.

— Он приходил сегодня в себя? Когда у него была миссис Макфай, он был в сознании?

— Я заступила на дежурство только в одиннадцать.

— Были другие посетители?

— Мистер Макфай.

— Лэрри был без сознания?

— Да.

— Спасибо. — Он избегал смотреть ей в глаза, полные укора. Послушав шорохи старого дома, он повернулся и зашагал по коридору к палате Лэрри. Ботинки его скрипели по резиновому покрытию. Во рту было сухо от выпитого спиртного.

Лэрри лежал не шевелясь — настоящий труп, если не считать слабо бьющегося сердца да хриплого дыхания. Гай включил тусклый ночник, сел на жесткий металлический стул, поставил у кровати свой черный чемоданчик и посмотрел на мертвенно-бледное лицо Лэрри. Так он сидел долго и думал о летящих утках, о долгих морских прогулках под парусами, о щуке, которую они однажды поймали, — в этих краях раньше только трижды видели подобную громадину. Потом перевел взгляд на мигающий свет на мысе Кивера и вспомнил тот безумный заплыв, когда он спас Лэрри жизнь. Он увидел небо, покрытое облаками, и подумал, что собирается шторм. Снова задумчиво посмотрел на застывшее, бледное лицо и заговорил тихим хриплым голосом.

— Лэрри… Послушай, Лэрри, у нее будет ребенок, Лэрри. Пожалуйста, постарайся понять. Это не твой ребенок. Но это не значит, что она перестала тебя любить. Она — женщина, Лэрри. Ты понимаешь это. Прекрасная женщина, очень храбрая и очень добрая, которая тебя очень любит и скорее убила бы себя, чем сделала бы тебе больно. Я знаю, что она согрешила… Мы оба грешны перед тобой. В определенном смысле ей это было даже необходимо. Может, это звучит дико, но это правда. Я знаю, что тебе больно все это слышать. Но она погибает, Лэрри. И она хочет этого ребенка, которого она сможет любить так же сильно, как всегда любила тебя. Она не любит никого, кроме тебя… Меня она тоже не любит… Ей просто нужен ребенок… ее ребенок… Пожалуйста, не переживай, Лэрри. Пойми и позволь жить Мар и ее ребенку. Я знаю, что ты так бы и поступил, если бы только мог. Если бы ты мог… если бы ты мог… если бы ты мог… — Он повторял эти слова снова и снова, потом, наконец, встал, спотыкающейся походкой вышел в коридор и направился к столу дежурной медсестры. Так никого не было. Но голос Фрэн доносился из открытой двери одной из комнат в глубине коридора. Через минуту она появилась и быстро подошла к телефону. Подняла трубку и попросила доктора Боллза из Харпсуэлла.

— Миссис Роскоу, — сказала она в трубку. — Схватки начались пятнадцать минут назад, она в совершенной панике. Хорошо, доктор. Поняла. — Она повесила трубку, повернулась и открыто взглянула в лицо Гаю, стоявшему у лифта. — Я должна позвать акушерку. Скоро начнутся роды.

— Я помогу. — Голос его был такой хриплый, что он сам удивился.

— Это же пациентка доктора Боллза. Он сейчас в Харпсуэлле, но уже выехал сюда.

— Я хотел сказать, что позову акушерку. — Он замолчал, прислушиваясь к первым стонам роженицы в глубине коридора. — Тебе лучше пойти туда и оставаться с ней до прихода доктора Боллза.

— Почему? — Она посмотрела на него с удивлением. — Почему ты должен беспокоиться насчет акушерки?

— Не знаю. Я… — Он и впрямь не знал. Не понимал, с какой стати предложил свою помощь.

— Так, — сказал он и тяжело опустился на деревянный стул, поставив на пол рядом с собой свой черный чемоданчик. Фрэн пристально посмотрела на него, пожала плечами и, взяв из ящика стола ключ, быстро пошла в подсобное помещение. Через минуту вернулась с марлевой маской и маленькой бутылочкой эфира. Она положила ключ на стол, потом передумала и бросила его в передний ящичек стола. Она была совсем близко от него, и когда наклонилась, то в разрезе белого накрахмаленного халата он увидел нежную ложбинку между ее грудями. Она, замерев, некоторое время смотрела на него. Потом резко выпрямилась. Лицо ее было каменным, со сверкающими углями глаз.

— Это была шутка, понятно?… Та ночь в машине.

— Фрэн…

— А эти фотографии, которые ты сжег. Бьюсь об заклад, ты вволю натешился, рассматривая их. — Она засмеялась, резко повернулась и направилась в комнату, где стонала женщина.

Гай облизнул пересохшие губы, посмотрел на лежащий на столе зеленый регистрационный журнал и подумал, что хочет пить. Казалось, он мог бы выпить галлон ледяной воды. Он прислушался к громким стонам беременной женщины — это были уже не ее стоны, а крики диких уток из далекого прошлого, стоны Лэрри и стоны Мар, страдающей оттого, что не родился ее ребенок, оплакивающей своего ребенка и свою загубленную жизнь и громко взывающей к Господу, умоляя Его сделать что-нибудь, что-нибудь, хоть что-нибудь! Он закрыл уши руками. Но громкие стоны продолжались — теперь стонала его душа. Он стал смотреть на зеленый журнал, потом его внимание привлек неплотно задвинутый ящичек стола с золотистым в свете настольной лампы ключом от подсобки.

— Если бы ты мог, — пробормотал он. — Если бы ты мог, Лэрри, если бы ты мог…

Он коснулся ключа негнущимися пальцами, схватил его, вскочил на ноги, споткнулся о свой черный чемоданчик, помедлил, потом открыл его, вынул шприц и, осторожно держа его перед собой, медленно пошел по коридору. Он миновал комнату, где у постели стонущей женщины сидела Фрэн, дошел до подсобки, сунул ключ в замочную скважину и открыл дверь. Он двигался неслышно, не отдавая себе отчета, думая лишь о том, что морфий где-то здесь, на второй полке: в таблетках и в растворе. Он дотронулся до склянки, отдернул руку и продолжал искать дальше, пока не нащупал бутылочку с жидким морфием. Он взял ее с полки И какое-то время смотрел на резиновую пробку, потом стал проталкивать через нее иглу шприца. Вспомнил вдруг, что не простерилизовал инструмент. Поставив склянку на стол, тщательно протер иглу смоченной в спирте ватой. Использование нестерилизованной иглы чревато последствиями, подумал он.

Стерильная игла легко прошла сквозь резину. Когда шприц наполнился морфием, Гай вынул иглу, положил склянку в карман и вышел из подсобки. Он запер за собой дверь, снова миновал комнату, где кричала женщина, теперь уже периодически замолкая, вернулся к столу и положил ключ на прежнее место.

Потом он позвонил в общежитие медсестер.

— Это доктор Монфорд. Мисс Уолкер занимается роженицей, поэтому срочно требуется дежурная медсестра.

Повесив трубку, направился в комнату Лэрри. Шприц он осторожно держал перед собой, выставив его вперед, как оружие. Он не смотрел на него. Он вообще ничего не видел, кроме белой ширмы, белой постели и мертвенно бледной руки Лэрри. «Это не больно, — сказал он. — Это не больно, Лэрри. Вспомни, как я учил тебя спортивной стрельбе. Только «влет». Ты тонешь, Лэрри, а я… я снова спасаю тебя. Я спасаю тебя…» К горлу у него подкатил комок. Он взглянул на иглу, светящуюся в темноте, провел языком по сухим губам, постарался расслабить непослушную руку, потом воткнул иглу в тело, впрыснул морфий, выпрямился и, выйдя в коридор, направился к столу дежурной медсестры, машинально сжимая в руке пустой шприц. Он сунул его в карман, когда увидел доктора Боллза и Иду Приммер, выходивших из лифта.

Доктор Боллз кивнул: «Добрый вечер, Гай» и, сонно моргая, заспешил к своей пациентке.

Гай проводил его взглядом. У стола ждала Ида Приммер, глаза у нее были тоже сонные. Он улыбнулся ей:

— Извини, что пришлось тебя побеспокоить.

— Все в порядке, доктор.

— Теперь, пожалуй, я могу идти.

— Конечно. Спокойной ночи, доктор.

— Мисс Уолкер введет тебя в курс дела.

— Хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. — Он кивнул и зашагал в открытый лифт, потом вспомнил, что забыл свой черный чемоданчик, и вернулся к столу. Он взял чемоданчик, вошел в лифт и, когда закрылись двери, заметил, что больше не слышит крика беременной женщины. Он прислушался к себе: внутри у него тоже была тишина.

Шагая к машине, он нащупал в кармане шприц и пустую склянку, вынул их и в свете луны посмотрел на иглу. Открыл чемоданчик, бросил туда сначала склянку, потом шприц. Щелкнув замком, спросил себя, зачем он, вводя сто миллилитров морфия, простерилизовал иглу.