Кутящий Париж

III

В отеле Леглиза шел пир горой. Аллея Вилье у площади Александра Дюма была запружена экипажами, которые беспрерывно въезжали в высокие ворота и выезжали оттуда. С трех часов пополудни начался съезд, и число гостей все возрастало в великолепных комнатах нижнего этажа, выходивших в сад — зеленый уголок, напоенный благоуханием цветов. Знойное июньское солнце заливало яркими лучами толпу приглашенных, которые прогуливались по аллеям, поднимались и спускались по каменным ступеням террасы, входили и выходили из дома под музыку оркестра, исполнявшего томные вальсы.

На краю сада стоял киоск в виде сельского домика, где был устроен буфет и где сосредоточивалось главное оживление. Громкий разговор, звон посуды, шепот удовольствия сливались в несмолкаемый гул, доносившийся из душных зал под свежую сень сада и окружавший веселой гармонией блестящий праздник. Посреди лужайки, в бассейне с мраморными краями, горделивые и недовольные лебеди скользили по воде, оставляя за собой серебристые борозды.

Из киоска появился маленький толстяк, вооруженный фотографическим аппаратом, и, не щадя мягкой, как бархат, травы, пошел на поляну. Направив свой инструмент на пеструю толпу, он принялся делать моментальные снимки с буфета и теснившейся возле него публики. Прогуливавшиеся в одной из аллей двое молодых людей — две парижских знаменитости, романист Буасси и Лермилье, любимый живописец американок, — остановились против фотографа.

— Взгляните, пожалуйста, Буасси, этот дуралей Тонелэ уж принялся за свое ремесло, — со смехом сказал Лермилье. — Чего доброго, он подцепит там все парижские флирты.

— Курьезно то, — подхватил писатель, — что здешний буфет служит как бы приютом адюльтера[1]: в нем только и видишь, что разрозненных жен и мужей!

— А вы заметили, как Томье увивается вокруг мадемуазель Превенкьер? Потеха!

— Что-то скажет патронесса?

— Пока она ничего не подозревает, еще куда ни шло; но вот если у ней явится подозрение, тогда берегись!

— Неужели вы думаете, милейший Лермилье, что Превенкьер окончательно вернулся в свет? Этот человек как в воду канул, а теперь опять появился на горизонте. Вы доверяете поправке его финансов?

— По крайней мере, он купил отель Рюффен в аллее Буа и заплатил за него девятьсот тысяч франков чистоганом. В доме Леглизов Превенкьера принимают, как весьма солидного господина.

— Но ведь дом Леглизов уже не тот, что был, Они ползут под гору, эти Леглизы!

— Чему трудно поверить, судя по их роскоши!

— Пускание пыли в глаза! Гольдшейдер, не стесняясь, говорит, что кредит завода весьма незначителен.

— Ну, так вот, если вы считаете Гольдшейдера авторитетом, то знайте, он говорит всем и каждому, что у Превенкьера ай-ай какой толстый карман.

— Теперь понятно ухаживание Томье за его дочерью.

— Значит, он котируется, Томье?

— А еще бы! Он живет на остатки былого шика.

— И метит на приданое девицы. Богатая женитьба — богадельня инвалидов для бывшего кутилы.

И они прошли дальше, направляясь в комнаты. Здесь гости толпились вокруг хозяйки дома. Остановившись у группы декоративных растений, маскировавших вход на ее половину, улыбающаяся госпожа Леглиз принимала новых посетителей. У нее на всех находилось приветливое слово, а ее черты выражали беспечную веселость. В своем белом платье она казалась совсем молоденькой. Золотистые волосы обрамляли ее несколько бледное лицо точно сиянием. Она нервно теребила в руках ветку жасмина. Между счастливым выражением взгляда и лихорадочной торопливостью жестов внимательный наблюдатель подметил бы странное несоответствие. Молодая женщина разговаривала игривым тоном с несколькими важными лицами солидных лет.

Буасси и Лермилье вошли в дом из сада через распахнутую настежь дверь и остановились на минуту на пороге, чтобы полюбоваться общим видом приемных комнат. Здесь перед глазами зрителей переливались всевозможные цвета, мелькали изящные платья, скользили ножки в изысканной обуви и стояли смех и говор: дамы прогуливались под руку с кавалерами в безупречных рединготах[2], с видом победителей; молодые девушки проходили группами, предоставленные самим себе, под гарантией взаимного надзора; дельцы разговаривали с прожигателями жизни, а прожигатели жизни старались выпытать у дельцов полезные сведения. Двое друзей остановились у камина, украшенного камелиями, и, затерявшись в толпе, продолжали свой разговор.

— Взгляните на госпожу Леглиз: она дорого бы отдала, чтобы бросить здесь этого старого идиота Вальфрона, который так рассыпается перед ней, между тем как Маршруа посмеивается с загадочным видом. Вам нравится эта личность, Буасси?

— Вот уж нет, терпеть его не могу! Он смахивает на сущего негодяя.

— С тех пор как Леглиз сделался любовником его сестры, госпожи де Ретиф, он безвыходно торчит здесь в доме и так похож на кота, подстерегающего мышь!.. Кроме того, ему везет: уж слишком большое счастье в картах.

— А кто такая эта госпожа де Ретиф?

— Прехорошенькая женщина, не очень молодая, которая проживает по двести тысяч франков в год, не имея, насколько известно, и двадцати пяти тысяч дохода. Довольно обыкновенный тип. Таких особ найдутся в Париже сотни.

— Значит, дама двусмысленного поведения?

— Ну, нет, поднимайте выше. Держит она себя превосходно, тон изысканный, привычки безупречны, респектабельность полная. Исключая то, что она имеет свидания с Леглизом в укромной квартирке на улице Прони, невозможно ничего сказать на ее счет. Горничная госпожи де Ретиф никогда не замечала за ней чего-либо предосудительного, никогда лакей не находил нужным кашлянуть, отворяя дверь гостиной, при своем входе. Одним словом, внешние приличия соблюдены до мелочей. У этой красавицы есть братец Маршруа, который сопровождает ее в свете. Как видите, все обставлено благопристойно.

— В таком случае, она честная женщина, как Маршруа — благородный человек, за что можно поручиться в известных пределах.

— Ну, я бы не стал ручаться. Но такие женщины, как госпожа де Ретиф, нужны. Без них мы пропали бы со скуки. Ведь если б мы не встречали хорошеньких, изящных, умных дамочек, которым можно все сказать и от которых можно на все надеяться, то нам оставалось бы только отплыть на Мадагаскар, чтобы собирать там самородки золота и распространять смешанную расу от негритянок.

— Несомненно, что дом, где мы находимся, чистая находка для молодого человека. Здесь его встречают с распростертыми объятиями.

— И удерживают в них.

— Эти бедные женщины пропадают от скуки.

— Они умеют искусно скрывать свою игру.

— В таком случае, они скрывают только это.

— С утра до вечера здесь идет пир горой. Ешь, пей, играй, люби, сколько хочешь. Возле помещения привратника есть загородка для велосипедов, чтоб можно было остановиться мимоездом, рассказать сплетню, перекинуться в картишки или повидать нужного вам человека. Это казино с бесплатным входом, клуб, где не рискуешь быть забаллотированным. Кто молод, красив собою, богат, имеет знакомства и связи, тот будет здесь всегда желанным гостем, и у него не спросят, откуда он или что ему надо.

— Черт возьми, и без того известно, что каждый ищет здесь развлечения! Развлечение — самое важное дело для этих господ, которых точит безысходная скука. Они жертвы праздности. В голове у них ни одной идеи. Следовательно, им надо заменить полезные занятия суетой. Их язва — ничегонеделание. Если б, на несчастье, они имели способность поразмыслить хоть на одну секунду над своим образом жизни, то отшатнулись бы в ужасе. Отсюда их потребность развлечений, их безумная жажда наслаждаться, их бешеная страсть к веселью. Они желают приятно проводить время до самой смерти.

— Хорошо, — сказал Лермилье, — но ведь перед смертью-то их подстерегают еще болезнь, расслабленность, старость.

— Ах, милейший, вот о чем они никогда не думают! Этого, по их мнению, с ними никогда не случится. Состариться, быть больным — какой вздор! Этому подвержены люди трудящиеся. Удовольствие сохраняет человеческие силы. Да здравствует кутеж!

— Друг мой, вы смотрели на этот мир в качестве живописца и видели только одну внешность. Но если б вы взглянули на него с точки зрения писателя, то есть несравненно глубже, то увидали бы нечто более важное, более страшное и опасное. Этот кутеж, в котором принимают участие все собравшиеся здесь, не что иное, как фарс, исполняемый напоказ статистами на сцепе балагана. Настоящая пьеса разыгрывается за кулисами. Среди этой светской ярмарки снуют люди рассудительные, холодные; в то время, когда другие пляшут и напиваются, они обделывают свои делишки, удовлетворяют свое честолюбие, сколачивают деньгу и вносят правильно организованную деятельность практической жизни в ту среду, где безумие и прихоти комедиантов забавляют толпу. Один подстерегает легковерную жертву, которую легко провести на бирже, и находит ее. Другой ищет повышения в армии или в судебном ведомстве и, действительно, подвигается вперед. Этот покровительствует какому-нибудь промышленному заведению, навязывая покупателям за дорогую плату его произведения. Тот имеет в виду богатую женитьбу. Пока женщины смеются, поют, болтают, франтят, все мужчины преследуют какую-нибудь полезную цель. Кутеж — не более как блестящая вывеска, прикрывающая товар. Удовольствия — не что иное, как лоск денежных афер.

— Вот вам благодатный психологический материал; здесь вы можете черпать готовые сюжеты для романов. Остается только их записывать. Я также не могу пожаловаться, потому что нашел здесь целый ряд портретов и… — Буасси расхохотался.

— Черт возьми! Для нас удовольствие также не более как лоск наших афер. Когда я пускаюсь морализировать, мне, в интересах справедливости, следует применять и к себе эту критику нравов.

Пока друзья разговаривали таким образом, к ним присоединился Томье, дружески кивая головою. Здесь, казалось, он был как дома.

— Надеюсь, что вы не уходите? — спросил молодой человек. — Теперь-то и начнется настоящее веселье. Стеснительные личности исчезают, и мы сейчас очутимся в своей компании.

Отделившись от кружка серьезных господ, госпожа Леглиз медленно направилась к ним. Она была гибка, грациозна и точно скользила по паркету, Две дамы остановили ее на минуту, восхищаясь сегодняшним праздником; она выслушала похвалы с безмятежной улыбкой и пожала им руки, звеня браслетами. Наконец молодая женщина подошла к Томье, ожидавшему ее. Живописец и писатель искусно стушевались, чтобы не мешать им, и здесь, в цветущем уголку, изолированные среди многолюдного общества, влюбленные нашли возможность обменяться наконец несколькими словами, первый раз за целый день.

— Кончена скучнейшая процедура, или около того! — заметил Томье.

— Да, время продвигается. Не знаете ли, где мой муж?

— С Превенкьером в саду.

— А мадемуазель Превенкьер?

— Под крылышком госпожи де Ретиф, которая для этого случая преобразилась в няньку.

— Не говорите глупостей! А как вы находите ее, эту малютку Превенкьер?

— Довольно милой.

— Вы с нею разговаривали?

— Ровно пять минут.

— Она умна?

— Может быть.

— Я видела ее только мельком. Она не изменилась с тех пор, как жила в Блуа. Как вы думаете, она нас узнала?

— На это я могу ответить вам в положительном смысле.

— Почему?

— Потому что, как только отец представил меня ей, она тотчас намекнула на нашу первую встречу. Эта девушка, по-видимому, нисколько не стыдится своей тогдашней профессии, По крайней мере, она говорила о ней весело и с чувством. Отсюда я заключил, что мадемуазель Превенкьер неглупая особа.

После минутного молчания госпожа Леглиз сказала с оттенком грусти:

— Сколько событий с тех пор! А между тем прошло всего два года.

— Вы сожалеете о них?

Она подняла глаза, посмотрела на Томье с выражением влюбленного раздумья и спросила, не отвечая на вопрос:

— Любите ли вы меня так же, как тогда?

— Гораздо больше!

Он взял ее под руку, она прижалась к нему, слегка дрожа, и промолвила:

— Тогда я не жалею ни о чем.

Как в зрительном зале после спектакля, толпа гостей стала быстро расходиться; в каких-нибудь несколько минут большая часть публики исчезла, и в гостиной, в саду, в буфетном киоске, вокруг оркестра остались только ближайшие знакомые Леглизов. Человек пятьдесят мужчин и дам разбрелись, кто куда хотел; одни сидели вокруг лужайки у цветочных клумб, другие перед бассейном, где лебеди обрели свою прежнюю безмятежность. Госпожа Леглиз и Томье любовались с террасы этим окончанием блестящей garden-partu; они освободились теперь от всех забот и могли насладиться прелестью весеннего дня.

Заходящее солнце румянило деревья с их нежной молодой зеленью и обращало воду бассейна в золотое зеркало. Буасси и Лермилье стояли тут же, невдалеке от хозяйки. По аллее шли, разговаривая между собою, госпожа де Ретиф и мадемуазель Роза с Маршруа и Превенкьером. Леглиз замешкался в группе дам, которые назывались в интимном кружке «домашними увеселительницами»; среди них первое место занимали; госпожи Варгас, де Рово и Тонелэ. Муж последней, с фотографическим аппаратом на шее, суетливый, взволнованный, делал моментальные снимки с последних гостей. Вдруг, после короткого препирательства с Леглизом, госпожа Тонелэ влезла на каменную скамью и кокетливым жестом приподняла юбку, обнаруживая пару изящных ножек, обтянутых чулками светло-коричневого цвета и обутых в черные лакированные туфельки. Потом она спрыгнула на песок и вернулась почти бегом к своим приятельницам на террасе, хохоча, как сумасшедшая.

— В чем дело? — полюбопытствовал Томье.

— О, пустяки! Этьен держал со мной пари на десять луидоров, что я не влезу на скамью и не покажу своих икр… я не задумалась! Он раскрыл свое портмонэ, а я подняла платье… вот деньги!

— Пускай они идут на бедных! — подхватила госпожа Варгас. — Для тех, которые лишены икр!

— Все это чепуха! — продолжала госпожа Тонелэ. — Не все ли равно выставить напоказ свои ноги в саду в городском туалете или в Булонском лесу на велосипеде? Ведь они одни и те же, не правда ли?

— Допустим, так! — воскликнул Томье. — Но что сказал на это Тонелэ?

— Мой муж? Он сделал с меня моментальный снимок!

— Вот что значит завзятый фотограф-любитель!

Все три женщины принялись хохотать. Возле них сгруппировались мужчины, о которых теперь шла молва, что они пользуются благосклонностью, этих дам. То были: советник Равиньян, который пытался вышколить госпожу Варгас и заставить ее держать себя, как прилично подруге члена апелляционного суда, но, увы, безуспешно; маленький Бернштейн, богатый наследник банкирского дома «Бернштейн и Шлаф», двадцатидвухлетний юнец, беленький и румяный, который держал скаковых лошадей, срывал в клубе банк на пять тысяч луидоров и содержал госпожу де Рово, что было известно всему Парижу, и, наконец, полковник Тузар, высокий драгун, сухощавый брюнет сурового вида, который пользовался расположением госпожи Тонелэ, за компанию со стариком Кретьеном, бывшим подрядчиком на Панамском канале; про полковника ходили слухи, что он поколачивал резвую дамочку, когда она заходила несколько дальше, чем следует, как это произошло сейчас, В данную минуту Тузар смотрел свирепо, и на его лице выступил багровой полосой глубокий шрам от молодецкого сабельного удара, полученного им под Гравелотой, когда он был уланским корнетом.

— Невероятный глупец этот Тонелэ! — проворчал полковник на ухо Буасси. — По крайней мере, Варгас и Рово не видят, как их супруги выкидывают коленца. Они занимаются делами и проводят время с пользой, тогда как этот дуралей только и знает, что возится со своими объективами.

— Э, полковник, если б он не смотрел все время в аппарат, то увидал бы много кой-чего!

— Так ему и надо.

По аллее, окаймленной нежно-зеленой травой, медленными шагами возвращались к дому госпожа де Ретиф и Леглиз, сопровождавшие Розу Превенкьер. Женщина, которая, по слухам, стоила так дорого Леглизу, была великолепная блондинка тридцати лет, с ослепительным цветом лица и голубыми глазами, с надменной и умной физиономией. Ее сгофрированные волосы разделялись пробором на темени, образуя два бандо на висках, и скручивались на затылке в высокий шиньон, прикрытый маленькой шляпой зеленого бархата, которая была подколота двумя бриллиантовыми шпильками. Тонкая талия, широкие плечи и упругий бюст госпожи де Ретиф были обтянуты атласным корсажем цвета нильской воды. Из-под ее юбки, грациозно колебавшейся при каждом шаге, выставлялся кончик миниатюрной лакированной ботинки, а под складками платья слегка обрисовывались роскошные формы ног. Она говорила о чем-то самым приветливым тоном; молодая девушка слушала ее со сдержанным видом, тогда как Этьен Леглиз смеялся беззаботным, ветреным смехом.

— Вы так прямо и вернулись к своей прежней жизни? — продолжала госпожа де Ретиф. — Те, которые забыли вас легче всего, оказали вам наиболее нежный прием, И вам простили вашу бедность, увидав, что вы снова разбогатели.

— Свет так низок, — сказал Леглиз.

— По-моему, нет, — возразила мадемуазель Превенкьер, — он только равнодушен. Неужели ему горевать при каждой катастрофе? Да ведь это случается сплошь и рядом! Ему поневоле приходится смотреть хладнокровно на людские несчастия. Но память у него тверже, чем думают. Он вас узнает, когда увидит опять…

— В цветущем состоянии.

— Ну, разумеется! Разве на бедняков обращают внимание? Их надо жалеть, ободрять, оказывать помощь. А это так скучно! Годы моего пребывания в Блуа я точно провела в путешествии. Меня увидели вновь такою же, как я была прежде: в тех же модных платьях и в собственном экипаже. Ничто не изменилось в моем образе жизни, и чувства моих знакомых остались прежними. Все это, пожалуй, далеко от рыцарского благородства, но зато необыкновенно практично.

— Во всяком случае, вам надо отдать справедливость: вы отлично делали шляпы, — подхватил, смеясь, Этьен. — И у моей жены был прекрасный образец вашего вкуса, который был удивительно ей к лицу…

— Вот как, — вымолвила госпожа де Ретиф, бросая на него вопросительный взгляд; она не знала, как молодая девушка примет это напоминание о ее недавнем прошлом.

— О, для госпожи Леглиз было нетрудно сделать шляпу к лицу! — спокойно возразила мадемуазель Превенкьер. — Однако вы еще помните этот маленький эпизод? Какая же у вас память!

Они вошли в гостиную, и Томье тотчас увидал их. Он в ту же минуту весь преобразился. Во время разговора с госпожою Леглиз у него был усталый и рассеянный вид. Но молодой человек сделался моментально приветлив и внимателен, как только заметил Розу. Эта внезапная перемена так бросилась в глаза, что хозяйка дома нахмурила брови и тревожно оглянулась в сторону мадемуазель Превенкьер. Но та, по-видимому, совсем не интересовалась Томье, тем более что в эту минуту хозяин дома представлял ей Буасси и Лермилье. Таким образом, госпожа де Ретиф и госпожа Леглиз очутились вдвоем; эти дамы не стеснялись и называли одна другую по имени, как самые близкие приятельницы. Маршруа и Превенкьер приблизились к ним в свою очередь. Госпожа де Ретиф обернулась с любезной миной к отцу Розы и приветствовала его очаровательной улыбкой.

Сухощавый, загорелый под африканским солнцем, со светлыми глазами под дугою черных бровей, с выбритым лицом, Превенкьер с первого взгляда производил впечатление ясности и решительности. Приятный, гибкий голос смягчал несколько резкий характер физиономии, при всем том его наружность ясно говорила, что этого человека не следует затрагивать. Однако госпожа де Ретиф как будто решила испытать на нем силу своих чар и старалась привлечь его внимание и взглядом, и улыбкой. Казалось, то был напрасный труд. Превенкьер чрезвычайно внимательно слушал Маршруа, который разговаривал с ним, понизив голос, и предмет их беседы, вероятно, был интересен, так как по тонким губам золотопромышленника блуждала улыбка.

— Все, что вы видите вокруг нас, — нашептывал ему брат госпожи де Ретиф, — не что иное, как декорация. За ней уже нет больше ничего, Леглизы, в продолжение пятидесяти лет стоявшие во главе торговли золотом в Европе, в последние годы пошли под гору. Леглиз старший, отец Этьена, умер, оставив завод своему сыну…

— С вами в качестве компаньона, — потихоньку перебил Превенкьер.

— Нет, только участника, — возразил Маршруа, — я не состою товарищем фирмы… Леглизы слишком горды, чтобы изменить свои порядки, но я распоряжаюсь управлением.

— Почему же тогда их дела идут плохо? — спокойно спросил Превенкьер. — Разве вы ведете их неудачно?

— Нет! Беда в том, что Этьен Леглиз хотя и отличный малый, но любит пожить на широкую ногу; его увлечения молодости обошлись очень дорого покойному отцу, и в настоящее время мы принуждены сократить производство за неимением капиталов. Вот почему я предложил вам сделаться участником этого предприятия.

— А разве вы не можете оставить его за собою?

— Я и не думаю о том.

— Значит, оно непрочно?

— Если б это было так, я не предлагал бы вам вступать компаньоном.

— Так как вы уверены, что меня не проведешь.

— Во-первых, да. Кроме того, я желаю иметь в вас своего союзника.

— В каком смысле?

— Вы обеспечили бы за мной безраздельное управление заводом.

— А как же тогда Этьен Леглиз?

— Его надо вон.

— Из собственного-то завода?

— Если мы не порешим этого малого, то другой подставит ему ножку.

— По крайней мере, это будете не вы.

— Какая чувствительность!

— Извините, пожалуйста: ведь я сейчас от дикарей.

Они замолчали и осмотрелись вокруг. Беззаботный Этьен болтал с мадемуазель Превенкьер и госпожой де Ретиф, которых забавляли остроумные, блестящие ответы Лермилье и Буасси. Томье и госпожа Леглиз примкнули к этой группе, которая сплетничала и хохотала под тихую музыку оркестра, исполнявшего последний вальс. И в собственном доме Этьена Леглиза, в трех шагах от него, в присутствии его жены, среди веселого праздника, обсуждалась гибель этого жалкого человека между двумя неумолимыми дельцами, которые с нескольких слов поняли и взвесили свою разрушительную силу. Превенкьер первый начал прерванный разговор:

— Значит, бедняга Леглиз обречен в жертву?

— Самим собою, — холодно отвечал другой. — Он умел только швырять деньги, накопленные отцом. В те времена, когда жизненная конкуренция доведена до крайнего пароксизма[3], этот юный шалопай, вместо того чтоб управлять перворазрядным заведением, бил баклуши с такими же кутилами, как он сам, которые его объедали, да с любезными девицами, которые обратили его в скота. А пока он занимался приятным прожиганием жизни, пятьсот рабочих, кующих золото с утра до вечера, не могли выделать столько этого металла, сколько проматывал их патрон. Как вы хотите, чтобы предприятие шло успешно при таких условиях? Каждое дело требует распорядителя, а когда распорядителя не оказывается на перекличке, тогда ищут другого.

— Хорошо! Ну, а госпожа Леглиз, какую роль играет она во всем этом? Чем занимается?

— Взгляните!

Маршруа иронически подмигнул Превенкьеру на группу, в центре которой Томье служил в настоящую минуту предметом внимания дам. Даже Роза смотрела на него благосклонно, потешаясь его игривым, насмешливым остроумием. Он спорил с двумя артистами с большим увлечением, но без малейшего педантства, не давая прекратиться разговору, который так сильно заинтересовал всех этих светских людей, что они продолжали стоять перед гостиной, живописно убранной зеленью, позабыв всякую усталость. Видя такой успех любимого человека, госпожа Леглиз сияла непритворным счастьем. Превенкьеру все стало ясно с первого взгляда.

— А, так значит Томье? — лаконично спросил он.

— Да, Томье.

— Ну, плохо дело! Вы интересуетесь заводом Леглиза, а Томье его женой. Это слишком много для одного человека.

— Он так же пренебрегал женой, как и заводом. Но что нам за дело! Обратим внимание только на завод. Леглиз на днях попросит у вас шестьсот тысяч франков. Ссудите ему эту сумму с оговоркой, что, если по истечении срока векселя долг не будет уплачен, вы можете сделать вторичный взнос в шестьсот тысяч франков, который даст вам право поставить во главе заведения единственного директора по вашему выбору.

— Вас?

— Натурально.

— Вот как! Хорошо, приведите мне Леглиза хоть завтра утром; мы потолкуем.

Маршруа поклонился с улыбкой.

— Я не удивляюсь, что вы вернули свое состояние в четыре года. Вы человек весьма положительный.

Как раз в эту минуту в гостиной блеснул яркий свет, раздался глухой треск, как при воспламенении взрывчатого вещества, и из облака удушливого белого дыма послышался веселый голос Тонелэ:

— Не шевелитесь! Я сделаю с вас еще один снимок.

Наведя на присутствующих свой аппарат, поставленный на легкий треножник, он опять произвел взрыв своей лампочкой с магнием, после чего, хохоча во все горло, фотограф-любитель выступил вперед и раскланялся.

— Милостивые государыни и милостивые государи, имею честь вас поблагодарить!

Госпожи де Рево и Тонелэ возвращались в гостиную; начался обмен рукопожатий, звонких поцелуев и шумных приветствий на прощанье, после чего под хлопанье отворяемых и затворяемых дверей с праздника разошлись последние гости. Леглиз очутился один со своей женой и Томье. Усевшись в кресло и окидывая усталым взглядом затихший сад, Жаклина довольно долгое время оставалась в задумчивости, потупив голову. Молодая женщина, по-видимому, не обращала внимание на то, что говорилось возле нее, пока не поймала следующих слов:

— Эту девушку нельзя назвать красивой, но у нее умное лицо, и, вдобавок, она получит от отца великолепное приданое. Отличная партия для покутившего вдоволь холостяка. Послушай, Томье, вот бы тебе…

Здесь краска бросилась в лицо госпожи Леглиз, и она подхватила с внезапной живостью:

— Вы, кажется, беретесь за роль свата? Только того недоставало! Неужели эта старая дева заинтересовала вас до такой степени?

— Уж и старая дева! Сколько лет ты дашь ей, Томье?

— Лет двадцать семь, двадцать восемь…

— Ты, кажется, хочешь угодить моей жене!

— Во-первых, так, — сказал Жан, — а затем воздать должное истине. Впрочем, что мне за дело до мадемуазель Превенкьер?

— А кто не переставал увиваться за ней сегодня целый день, оказывать ей любезности?

— Это ради отца, — холодно отвечал Томье, — и в твоих интересах.

— Вот как! Это было бы любопытно послушать.

— Ничего нет проще. Госпожа де Ретиф, которая со своей стороны не переставала заискивать в Превенкьере, дала мне понять, что для тебя очень важно устроить любезный прием этому капиталисту в твоем доме; я старался подействовать на его самолюбие, тогда как госпожа де Ретиф пустила в ход кокетство. Обязаны же мы сделать для тебя что-нибудь, как она, так и я!

Этот ответ оттенялся такой дерзкой и грациозной иронией, что Леглиз не нашелся возразить ни слова. Он посмотрел, смеясь, на жену и воскликнул:

— Порадуемся, моя милая, что у нас с тобою такие преданные друзья! У меня — госпожа де Ретиф, у тебя — Томье. Как нам не успевать во всем с подобными доброжелателями! — Этьен сделал несколько шагов по комнате и прибавил, возвращаясь назад: — А что мы будем делать сегодня вечером? Теперь семь часов, В доме все вверх дном, Мы поедем куда-нибудь обедать?

— Ну, конечно! У нас условлено с супругами Рово и Тонелэ сойтись с ними в Посольском ресторане. Госпожа де Ретиф также примкнет к нашей компании…

— Значит, всей ватагой?

— А потом отправимся в какой-нибудь театрик провести эстетический и пищеварительный вечер.

— Тогда я пойду надену фрак. До скорого свидания!

Кивнув головой жене и приятелю, он вышел. После его ухода Жаклина встала с кресла. Она подошла к Жану и, положив свои красивые руки ему на плечи, устремила на него пристальный взгляд.

— Не лукавите ли вы?

Он привлек ее к себе и, касаясь слегка своими надушенными усами милого личика, произнес ласкающим голосом, между тем как его губы скользили от виска молодой женщины к ее губам.

— Зачем мне обманывать? Разве это было бы достойно и вас, и меня? Уж лучше я причинил бы вам горе, расставшись с вами прямо, вместо того чтобы позволить себе низкую измену. Мы не какие-нибудь пошлые существа, Жаклина, и узы нашей любви тем крепче, что они не имеют законной силы. Будь я вашим мужем, я мог бы променять вас на женщину вроде госпожи де Ретиф. Но я ваш любовник и обязан сохранить вам верность.

— Обязан, — с печальной улыбкой прошептала Жаклина. — Не люблю я этого слова! Когда мы обязаны, Жан, у нас может явиться желание уклониться от обязательства.

— Нет, когда мы исполняем его добровольно. А вдобавок, где я найду другую Жаклину?

— Мужчины часто оправдывают свою измену стремлением к разнообразию.

— Неужели в вас так мало гордости и вы допускаете мысль, что вами можно пожертвовать ради другой?

— О, прежде я была горда, а теперь мне кажется, что все мое достояние заключается в одной любви.

— Я не понимаю ваших опасений. Чем они вызваны? Неужели появлением мадемуазель Превенкьер в вашем кружке или нелепыми словами вашего мужа? Ведь он хотел нарочно вас уколоть…

— Он? Да он на это совсем не способен! Что ему? По малодушию, по необходимости он, пожалуй, способен на многое и даже на очень дурное, я еще допускаю это, но без причины, честное слово, нет! Если он говорил, как сейчас…

— Но что же вы, Жаклина, договаривайте…

— Нет, я боюсь, что вы рассердитесь. Объясните мне лучше обратную сторону этих людей. Отец — авантюрист, а дочь?

— Дочь? Да вы ведь сами знаете, модистка из Блуа, — со смехом отвечал Томье.

— Однако при свидании со мною она не намекнула ни полусловом на нашу тогдашнюю встречу. Почему это?

— Вероятно, потому, что ей нелестно вспоминать теперь о том, как вы случайно открыли тогда ее скромное положение, и она надеется, что вы или не узнали ее, или позабыли о ней…

— Вот уж неправда! Она сразу дала мне понять противное. В ее пристальном взгляде я тотчас прочитала такую мысль: «Ты пришла ко мне в магазин с кавалером, который не был твоим мужем, но обращался с тобой фамильярно, точно ты зависела от него; значит, этот человек был твой любовник. Вот он в трех шагах от тебя, по-прежнему обворожительный и милый. И я разговариваю с ним, и он мне нравится…»

— Ну, полноте, — возразил Томье, — это уж вы придумали сами, мой прелестный друг! Во всяком случае, могу засвидетельствовать, что ее взгляд, настолько выразительный для вас, не был таким же для меня, а когда я предложил мадемуазель Превенкьер порцию мороженого в буфете, она поблагодарила меня тем же самым тоном, как благодарили другие дамы за услуги в этом роде.

— Но кто же, наконец, ввел этих людей ко мне?

— Маршруа.

— С какой целью?

— Вот уж не знаю! Под этим кроются махинации госпожи де Ретиф. Хотите, я вам скажу, что приходит мне в голову? Должно быть, дело идет о займе. Этьен сильно стеснен в данную минуту.

— Этот несчастный нас разорит, если не перестанет действовать так опрометчиво.

— Фирма прочна. При некоторой рассудительности все пошло бы опять по-старому и денежные затруднения уладились бы сами собой.

— А как по-вашему, Превенкьер очень богат?

— Н-да!.. Он купил отель в аллее Буа и обзаводится всем необходимым, как человек, который намерен проживать ежегодно от пятисот до шестисот тысяч франков… Если он нашел тепленькое местечко в Трансваале и орудует там промышленными предприятиями… ведь вы знаете, как скоро обогащаются в этой стране!

— А вас не встревожило бы то обстоятельство, что Этьен сделался должником Превенкьера?

— Ведь вы прекрасно знаете: он не станет со мной советоваться.

— В этом-то и беда! Он все делает втихомолку. В один прекрасный день и наш завод, и все наше имущество растают, как воск… Когда я думаю о том, мне становится грустно. Какая будущность ожидает нас? Неужели вы считаете Этьена способным, по примеру Превенкьера, покинуть родину, покинуть Европу и отправиться в страну с убийственным климатом поправлять свое разоренное состояние? Нет, Жан, поверьте, он сумел разориться, но не сумеет разбогатеть. Это один из тех людей, которые одарены необъятной способностью ко всему дурному, но не пригодны ни к чему путному.

— Строго же судите вы его, однако!

Молодая женщина гордо подняла голову.

— Если б он не заслуживал такого приговора, разве я охладела бы к нему? Если я полюбила вас, то потому, что он не был достоин моей любви и не сумел ее отстоять. Вы знаете, Жан, что я не была создана для порока, и если не добродетель, то гордость предохранила бы меня от дурного шага, но мой муж неожиданно возвратил мне свободу, приводя ко мне своих любовниц. Я отдала вам свое сердце, но вместе с ним и свою жизнь. А нарушив верность Этьену, который не дорожил ею, я хочу остаться верной вам. Сознайтесь, что я не резонерка, что я далека от требовательности и формализма. Насколько помнится, с тех пор как мы любим друг друга, я в первый раз касаюсь с вами этого предмета, и мы не будем к нему возвращаться более до того дня, когда вам вздумается меня покинуть.

Томье сделал жест, протестуя против этих слов, и нежно придвинулся к Жаклине. Она ласково зажала ему рот своей ладонью.

— Да, я верю, что ты меня любишь; я надеюсь, что ты не хочешь нашего разрыва… Я счастлива тем, что обладаю тобой, потому что ты прелестный и добрый человек. Поэтому запомни хорошенько то, что я говорю в настоящую минуту: не играй неосторожно моим сердцем, которое неспособно утешиться в твоей потере, и если ты заставишь его закрыться для счастья твоей любви, то знай, что оно не откроется больше ни для чего, кроме смерти!

— Сумасшедшая! Не угодно ли вам перестать говорить такие гадкие вещи? Это значит оскорблять жизнь, которая дает нам столько прекрасного.

— Ты меня любишь?

— Без сомнения, однако…

— Скажи только одно: ты меня любишь?

— Да.

Губы Жаклины прильнули к губам, которые произнесли слово, подтвердившее ее счастье.

— А не пора ли вам одеваться? — с улыбкой сказала она, отодвигаясь от молодого человека. — Иначе вы опоздаете!

— Это правда!

Он поклонился ей и, подходя к дверям, куда его сопровождал влюбленный взгляд, заметил на прощанье:

— Мы скоро увидимся!