Кувырок через голову

Сено для Дездемоны

В кухне сидела тётя Неля Чукреева в новой шляпе и говорила по телефону. Если у неё что-то новое, тётя Неля никогда не снимет, так и будет в своей шляпе сидеть. Потом ещё спросит: «Анастасия, ты заметила, какая на мне роскошная вещь?» Мама всё равно не заметит, тётя Неля её даже не спрашивает. А папа сам всегда говорит: «Ого! Наша Нелли снова прибарахлилась!»

Но сейчас тётя Неля даже на свою шляпу не обращала внимания. Она набирала номер, делала большие глаза и кричала в трубку:

— Папа? Папочка, это я. Сеня не приходил? Нет? Да, опять. Нет, у дяди Олега нет, я звонила. Откуда я знаю? Нет, Зинуля ещё на даче. Да не был он у неё на даче, как он туда поедет?!

— Не ори, — лениво сказала мама. Она тут же сидела за столом и чертила карандашом по клеёнке, за что Асю всегда, например, ругает. Опять небось рисовала рожи. Все рожи у мамы на одно лицо: курносый нос в профиль, губы толстые, чубчик и огромный глаз.

«Ты бы хоть поэстетичнее чего-нибудь изобразила», — посоветовал как-то папа. «А это мой идеал красоты», — строптиво сказала мама. Полюбовалась на свой идеал и сама засмеялась. «Ничего идеал! — оценил тогда папа — На улице такой встретишь, сразу снимай часы и кольцо». — «Я уж найду что делать, если встречу», — пообещала мама. Но идеала своего всё равно не изменила.

— Я не ору, я волнуюсь, — объяснила тётя Неля и опять закричала в трубку: — Нет, это я не тебе. К Ткаченко он не поедет. Там кот белый. Ну и что? Я не говорю — злой, я говорю — белый. Сеня его не выносит. Ничего я ему не сделала! Себе ванну напустила, а он вообразил, что ему. Скажешь тоже — ударила! Куда он денется? Ясное дело, сразу же позвоню…

Тётя Неля положила трубку, сняла новую шляпу и кинула на диван, вот до чего разволновалась.

— Ну, дрянь какая! — сказала с чувством.

В шляпу сразу залезла Мария-Антуанетта и стала в ней устраиваться. Ужасно любит новые вещи! Фингал понюхал и отошёл. Он новых вещей не любит. Фингал любит только детскую клизму, жёлтую, как спелая груша. Её удобно бросать и выгребать потом лапами из-под батареи. Когда Фингал жамкает свою клизму, она чавкает, ворчит и фуфыркает. Мария-Антуанетта тогда бросает все свои дела и глядит на Фингала, не мигая, как в телевизор.

— Ну, дрянь! — не может успокоиться тётя Неля.

Тут и спрашивать нечего. И так ясно. Опять у Чукреевых сбежал из дома Сенатор, которого они зовут Сеня. Это их пёс. Он вообще-то метис, но кто-то у него в роду был эрдель. Сенатор похож на эрделя. Шерсть коричневая, жёстко-курчавая и пружинит, если погладишь. Но Сенатор не любит, когда его гладят. «В этом есть элемент снисходительности», — так объясняет папа. А у Сенатора исключительно развито чувство собственного достоинства. Если он у тебя из рук берёт бутерброд с ветчиной, ты должен быть ему благодарен. Не из каждых рук он ещё возьмёт!

— Ударила! — всё никак не успокоится тётя Неля. — Его ударишь, как же. Сроду пальцем никто не тронул. Ему уж слова нельзя сказать. По-французски, что ли, с ним изъясняться?!

— Французского ты всё равно не знаешь, — утешила мама.

— Не знаю, — легко согласилась тётя Неля.

— Я тоже не знаю, — вздохнула мама.

— Значит, другое что-нибудь знаешь, — легко отмахнулась тётя Неля.

У неё легкий характер, мама считает. Тётя Неля как-то умеет сама с собой примириться и при этом оставаться сама собой. Ну, не знает она французского — ну и что? Английский она тоже давно забыла, который они с мамой в университете сдавали. А что из этого?

А мама, когда впервые за границу попала по туристской путёвке, она вообще онемела. Вообще рот там не могла открыть. Во всё только пальцем тыкала, как слабоумная. В дворцы, в бульон, в картины великих мастеров. А между прочим, если бы тётя Неля туда попала, в Англию, например, она бы сразу заговорила, и англичане бы её сразу поняли — мама просто уверена. Потому что в тёте Неле есть заразительная лёгкость.

Мама уже прилетела обратно: едет в автобусе из аэропорта. Кругом все давным-давно по-русски болтают, а она всё молчит, как слабоумная. Ей кажется, что никто уже больше её никогда не поймёт, если она и заговорит. Хорошо, контролёр подвернулся: «Ваш билет?» Мама молча по карманам зашарила. Только глаза таращит. Тут до неё дошло — она ж поняла, что этот чудесный контролёр ей сказал! «Вот билет! — закричала. — Вот!» И никак потом не могла остановиться: «Спасибо! Нет, вы меня нисколечко не толкнули! Проходите, пожалуйста!» Как угодно была готова, чтобы её толкали, — только чтобы на русском языке.

Мама без русского языка жизни себе не представляет. Но если бы она ещё какой-нибудь язык знала, она бы ещё больше не представляла, а жизнь её была бы богаче…

Но тёте Неле совершенно сейчас не до этого.

— Нет, на что он обиделся?! — всё повторяет. — Вы меня просто из интереса спросите, что я такого ему сказала?!

— Ну, сообщи нам, — улыбается мама. — Облегчи душу.

— Вот именно, — обрадовалась тётя Неля. — А то зачем бы я через весь город сюда тащилась?

Тётя Неля всегда ездит к маме облегчить душу. Долго вдвоём на кухне сидят и никого больше не пускают.

Папа потом удивляется: «И не надоело тебе?» А мама отвечает: «Мне никогда не надоест, потому что Нелька — человек верный». — «Больно уж говорлива», — осторожно замечает папа. Но мама сердится: «Это, как известно, не самый большой у людей недостаток».

Никак не даёт тётю Нелю в обиду, даже папе.

Они с мамой вместе в университете учились. Но тётя Неля тогда пела в хоре, а мама моталась по экспедициям, им и поговорить было некогда. Они тогда не очень дружили, только здоровались. Потом мама на Север уехала. А тётя Неля осталась в Ленинграде, чтобы петь в своем хоре. Голос у неё уже позже пропал, когда у тёти Нели родилась Даша. И тут мама вернулась с Севера. Она совсем другая вернулась. Ей вдруг показалось, что она видала такое, чего другие никто не видят. И надо срочно об этом написать.

Как там, на Севере, где она была, прекрасно! Какие люди и какой этот Север! Посреди лета снег летит прямо на цветущие маки, а они только встряхиваются и опять цветут. Дикая нерпа танцует в морской воде рядом с лодкой, и можно близко ей заглянуть в глаза, где только чистота и наивность. Вольные олени бегут через тундру, и рога над ними взблёскивают, как дворцовые вешалки. Или, наоборот, мороз — плюнешь и слюна на лету замерзает. А люди всё равно живут, строят дома, ловят рыбу, учатся заочно, дарят друг другу подарки, летят на вертолёте к больному, смеются, даже заводят себе грудных детей, и эти дети тоже смеются в своих колясках на таком морозе…

Мама села и написала повесть. Послала повесть в журнал. Потом — в другой журнал. И ещё в третий. И из всех журналов маме ответили. Ей ответили, что надо не так писать. Совсем не так! А надо писать, как Тургенев. Или надо, например, как Лев Толстой. Или как Антон Павлович Чехов. Если мама напишет, как Шолохов, они с удовольствием напечатают. А пока пусть мама читает классиков и займётся каким-нибудь делом. Не знали, конечно, что никаким другим делом мама заниматься не может, потому что она увидела что-то такое, чего другие не видят, и ей нужно теперь об этом написать.

Мама ещё одну повесть написала.

Потом ещё одну.

Но ей хотелось, чтобы их обязательно напечатали.

Она даже пала духом, сама папе рассказывала. Папа сперва не верил. Потом говорит: «Это потому, что нас с Аськой не было рядом». А мама с папой, между прочим, тогда ещё даже не познакомились. Ну, неважно. Мама всё равно согласилась: «Вот именно поэтому».

Одна тётя Неля тогда в маму верила, говорила: «Пиши, Танька, — и всё!» Этого мама забыть не может…

— Так что же ты сказала своему Сенатору?

— Глаза бы мои на тебя не глядели, — объявила тётя Неля.

— И всё? — засмеялась мама.

— Ему, как видишь, хватило, — гордо объявила тётя Неля.

Хоть Чукреевы своего Сеню проклинают, когда приходится за ним по всему городу рыскать, но всё же они гордятся благородной его обидчивостью. Таким редким достоинством! Даже гордыней. Фингалу скажи, например, он и ухом не поведёт.

— Это уж, извини, какая-то блажь, — осудила мама.

— Капризы… — поддержала Ася.

Мама быстро взглянула на неё. И Ася поняла, что насчёт блажи мама тоже сказала из зависти. Сразу не так обидно! Но тётя Неля ничего не заметила.

— Вы представить себе не можете, насколько он эмоционален, — гордится дальше. — Мы между собой теперь шёпотом только ругаемся. Честное слово! Чуть голос повысишь, Сенька отказывается от еды. На табуретку в кухне залезет, отвернётся, как идол, и в окно смотрит. Всю ночь может так сидеть!

— А вы бы занавеску задёрнули, — из зависти посоветовала Ася.

— А он носом отодвинет, — гордо вздохнула тётя Неля. — Такое отличное настроение вчера было! Новую шляпу купила. Отоспалась. В ванне, думаю, полежу спокойно. Полежала, как же. Только воды напустила, а Сенька прямо в ванну со своей мордой. И спокойно же ему так сказала: «Глаза бы мои, — говорю, — на тебя не глядели». Ну, моргнул и вышел. Я ничего и не подумала. Вдруг входная дверь вроде хлопнула. «Даша?» — кричу. Молчит. Выскочила из ванной. Туда-сюда, никого. Тут уж сообразила. В халате прямо на улицу, волосы мокрые, бегаю вокруг дома. А соседка из крайнего подъезда говорит — видела вашего Сенатора, как же, только что у метро мол столкнулись…

— В метро, значит, поехал, — хмыкнула мама. Это она тоже нарочно сказала, из зависти. Всем известно, что собак в метро не пускают. Даже с людьми.

— Там рядом автобусная остановка, — объяснила тётя Неля серьёзно. — Может, к моему двоюродному брату подался? Мы недавно были, и Сеньке вроде понравилось…

— А откуда он знает, на каком автобусе ехать? — спросила Ася. Она уже заразилась тёти Нелиной гордостью, ну и что же — что не Фингал, всё равно. — Он номера понимает?

— Чёрт его знает, Анастасия. Может, и понимает, не удивлюсь.

— Вы его учили?

— Никто его не учил…

— Самородок, — вставила мама.

— Не веришь, да? — засмеялась тётя Неля. — Я бы тоже не верила, если б не свой.

— Почему же? — мама вздохнула. — Я во всё иррациональное как раз верю. Вот папа у нас не верит, ему надо, чтоб можно пощупать и разложить.

— Сеня твоего Юрия уважает, — сообщила тётя Неля.

— Это лестно, — улыбнулась мама. — Я ему обязательно передам.

— А что такое «иррациональное»? — спросила Ася, чтоб не забыть.

— Тайна, не поддающаяся разумению, абракадабра, ерунда, чепуха, реникса, — небрежно пояснила мама. — А иногда — как раз главное, пыльца на крыльях бабочки.

— Ну, напустила туману, — сказала тётя Неля.

— Без туману нет обману, — усмехнулась мама.

— А что такое «реникса»? — спросила Ася.

— Не знаешь? — мама удивилась. — Чехова читать надо. Кстати, как Даша?

— Ой, забыла совсем, — всполошилась тётя Неля. — Я новое привезла. Погляди, там немного. Поглядишь?

— А как же?!

Забрала у тёти Нели тетрадь и уже читает. Там читать-то нечего — один листик исписан, Ася через мамино плечо видела. А она всё читает…

Значит, Дашка опять написала!

Раньше Ася её любила. Дружила с этой Дашей, хоть Дашка почти на два года старше, сейчас уже в пятом классе. Опекала её на даче. Даша дачу не любит. Она бы лучше всегда жила в городе, сама говорила. Ходила бы в парк, сидела бы там на лавочке. Сквозь деревья видно, как рядом по улице бежит, раскачиваясь, трамвай и красиво дребезжит на бегу. По аллеям тихо прогуливаются старушки, и листья шелестят под лёгкими их шагами. Толстые голуби отряхиваются в тёплой пыли. А солнце такое же, как в деревне! Даже ярче. Зато можно в любое время уйти домой, влезть на диван с ногами и сидеть сколько влезет. Вот что Дашке нравится!

Но тётя Неля обязательно свою Дашу вывозит на дачу. А там Дашка всего боится — гусей, коров, лягушек, громких мальчишек, чёрной темноты без фонарей. Исключительно боязливая! Ну, корова, положим, на всю деревню была одна и сама всех боялась. К ней дачники со всех сторон несутся с бидонами! Её хозяйка кричит: «Вы мне запугали корову! У ней молоко пропадёт!» А гусей было много. Один даже дрался с Марией-Антуанеттой, такой отчаянный. Этот гусак от своей отчаянности всегда ходил по самой грязи и лапами шлёпал, будто галошами. Через заборы заглядывал, с кем бы ещё подраться. Шипел! Но почему-то он страшно полюбил морскую свинью Дездемону и подолгу стоял, молча вытягивая шею, если Дези гуляла в траве. Ася его не боялась, она была с Дездемоной.

И вдруг Дашка написала рассказ про этого гусака. Как она его боится. Никогда не писала и вдруг — пожалуйста! Потом ещё один написала. Как она не умеет искать в лесу грибы. Нашла чем хвалиться!

Ася не читала, чего она там пишет. На даче вообще читать некогда. Но тётя Неля сразу всем доложила, что её Даша стала писать. Будто она до этого неграмотная была! Тётя Неля пристала к маме: «Посмотри, Тань! По-моему, тут что-то есть». Мама сперва не хотела. Что ей, делать нечего? Только вундеркиндов ещё не хватает! Она тёте Неле прямо сказала: «Не терпится стать матерью вундеркинда? Выкинь из головы». Но тётя Неля не выкинула, так и ходила за мамой следом. Маме пришлось в конце концов согласиться.

Вечером, поздно, села читать…

Вдруг как захохочет! Папа подскочил: «Ты чего?» Мама всё хохочет. Ну и глупость Дашка, наверное, написала! Вдруг мама говорит: «Здо́рово!» — «Да ну?» — удивился папа. Тоже стал читать. Маму иной раз пустяком можно рассмешить. Или, например, растрогать. А папу ерундой не растрогаешь, у него нервы крепкие. Вдруг тоже смеётся. «Недурно», — говорит. Мама всё удивляется: «Как ловко она схватила!» Что там Дашка могла схватить? Всего боится. «А язык? — никак не успокоится мама. Впечатлительная какая! — Ты обратил внимание? Прямо Марина Цветаева — да и только!»

Ася отвернулась к стене.

Всё равно слышно. Какая еще Марина, когда она Дашка? Папа, правда, не соглашается. Но мама от языка в восторге. Сил нет уже это слушать! «Я пить хочу…» — сказала Ася из-под одеяла. Мама даже не обернулась: «Сама возьми, если хочешь. Видишь, мы заняты». Чем, интересно, заняты? Сидят за столом и смеются. Ася даже на крайнюю меру пошла. «У меня голова болит», — даже на эту меру. Сейчас мама вскочит, начнёт совать градусник, щупать лоб. Ладно, и градусник можно потерпеть. А мама не шевельнулась. «На солнце перегрелась, наверное, — невнимательно так. — Спи». Даже не подошла.

Ася крепко глаза закрыла. Режет что-то в глазах! Тронула пальцем — мокро. Так жалко под одеялом себя, так одиноко, черно. «Талантливая какая девчонка», — всё никак не угомонится мама…

Час, наверное, про свою Дашеньку говорили. Ася, правда, уже начала засыпать. Тут мама подходит наконец. Наклонилась, глаза блестят: «Спишь, Чингисхан?» Ася и не думала отвечать. «Можете вообще забрать себе свою талантливую Дашу! — вдруг сказала Ася дрожащим шёпотом. — А меня отдать!» — «Как это — отдать? — удивилась мама. — Куда?» — «Куда-нибудь!» — «Ой, Аська, — засмеялась мама, — ты ревнуешь, да?» — «Ничего не ревную», — сказала Ася. И вдруг сразу заснула.

Но с тех пор Даша взяла такую моду. Сходит, например, в театр. И про это напишет. Или поссорится со своей подругой. Сразу напишет, как она ссорилась. А тётя Неля маме несёт читать. Иногда мама говорит: «Ну, это упражнение в пределах возрастной группы». А иногда: «Занятно. Хоть бери и печатай». — «Правда?» — расцветает тётя Неля. Но мама её останавливает: «Ещё чего выдумала? Даже не думай». — «А может, это бы укрепило её веру в себя?» — сомневается тётя Неля. Мама сердится: «Хочешь жизнь девчонке испортить? Её веру никто ещё не подтачивал. Нечего укреплять. Пускай человек работает».

Ишь, Дашка уже работает! «А может, надо как-то помочь?» — пристаёт тетя Неля. «Тут никто не поможет. Само пройдёт». — «Или не пройдёт», — говорит тётя Неля. «Или не пройдёт, — мама кивает. — Но для своей дочери я бы этого не хотела». Может не беспокоиться, Ася сама не хочет. «Почему?» — таращит глаза тётя Неля. «Литература по своей беспощадности — чисто мужское дело», — объясняет мама. Но тёте Неле разве втолкуешь! «Ты же занимаешься», — опять пристаёт. «Занимаюсь, — вздыхает мама. — Но лучше бы я водила трамвай. Наверняка была бы счастливей…» Тётя Неля смеётся так, что щёки дрожат, и Мария-Антуанетта глядит на неё не мигая, как в телевизор. «Не понимаешь ты, Танька, своего счастья!» — «Где уж мне», — соглашается мама. И опять читает, что Дашка выдумала…

Вот, значит, она опять написала.

— Анастасия, — говорит тётя Неля медовым голосом, — ты свободна в воскресенье? Тебя Дарья в цирк приглашает.

— Я не пойду, — отвечает Ася.

— Почему? — изумляется тётя Неля, голос так и растекается мёдом. — Там новая программа.

— Я не люблю цирк, — говорит Ася.

— Да что ты? Как можно не любить цирк?

— Так, — говорит Ася.

Мама уже перестала читать и на Асю смотрит.

— Таня, уговори её, — просит тётя Неля. — Билеты с огромным трудом достали. Я в лепёшку расшиблась!

— Не буду и уговаривать, — усмехнулась мама. — Она не пойдёт.

— Почему? — удивляется тётя Неля.

— Значит, есть причина, — говорит мама. — Фингал, кстати, гулял?

Понятно. Хочет их выпроводить с Фингалом, чтобы об своей талантливой Даше поговорить без помех.

— Он уже нагулялся…

Мама нахмурилась. Что-то хотела сказать, но всё-таки промолчала. Пока! Когда тётя Неля уйдёт, будет опять с Асей серьёзно разговаривать. Что надо быть доброй. Что надо уметь держать себя в руках.

Будто Ася не держит!

— Ну, с Лариской пройдись, а, Чингисхан?!

Обычно Асю просить не надо, чтоб она шла на улицу. Наоборот, оттуда надо затаскивать. Но не сейчас.

— Я с ней уже в булочную ходила. Очередь так орала, нас с ней чуть в милицию не забрали…

— А ты не ходи с крысой в булочную, — назидательно сказала мама. — Я тебе, по-моему, уже сто раз объясняла, там хлеб.

— Она чистая, — упрямо сказала Ася.

— Разве в этом дело? — мама уже рассердилась. Ну и пусть! — Вот что, дружочек! Забирай тогда Дездемону и вымётывайся. Ей нужно сено на зиму заготовить, пока тепло.

Вот это придумала — сено для Дездемоны! Ася невольно улыбнулась. Но всё-таки сказала:

— Будет она его есть!

— Заставим, — засмеялась мама.

Но всё равно Ася долго ещё возилась. Искала пальто. Никак не могла поймать Дездемону в клетке. А сама ей щекотала пузо, и Дездемона визжала, как резаная. Потом ещё Ася искала варежки, которые никогда не носит. И ещё зашла напоследок в кухню и будто только сейчас увидела:

— Ой, тётя Неля, Туська в вашей шляпе спит!

Тётя Неля взвизгнула не хуже Дездемоны и бросилась изгонять Марию-Антуанетту из своей шляпы. А это не так просто сделать. Ася уже была на лестнице, но всё ещё слышно, как она изгоняет.

Во дворе у подъезда стоял Богданов и делал вид, что он стоит просто так. Колотил палкой по водосточной трубе. Труба старая, звука почти что не было — как по шубе колотишь. Но малолетние близнецы из первой квартиры, Коля и Оля, всё равно смотрели на Богданова с восхищением. Пальцы у них навечно вставлены были в рот, у Коли с одной стороны, у Оли — с другой. Впрочем, различать их никто не умел, тем более — на них были сейчас одинаковые коричневые шаровары. Один Богданов их различал. К Богданову даже их бабушка иногда обращалась, чтобы он различил её внуков…

Ася пустила Дездемону в траву. Близнецы сразу стали её пасти, толкаясь и приседая вокруг Дездемоны на корточки.

— Ты чего у нашего подъезда торчишь? — спросила Ася Богданова. — Двора мало?

Другой бы человек огрызнулся, когда его так спросили. Главное — ни за что. Но не Богданов.

— А где мне стоять? — удивился он. — Я же тебя жду.

— А если бы я не вышла? — поинтересовалась Ася.

— Тогда бы домой вернулся, — объяснил Богданов.

Хорошо всё-таки, когда тебя ждёт во дворе верный человек — необидчивый, белобрысый, крепкий, немножко без чувства юмора, немножко разноглазый, с крепкой палкой в руке, которая больше и не нужна, она ж не для драки. Ася что-то такое почувствовала внутри — хорошее, вдруг. Но, конечно, не поняла, что это от Богданова. Это позже понимаешь.

Она просто пошла через двор, не оглядываясь. А он пошел за ней. Потом она обернулась и спросила:

— Что такое «реникса»?

Богданов тоже не знал.

— Эх ты! Чехова читать надо, — небрежно сказала Ася.

Богданов засопел сзади. Он вообще ничего не читал и терпеть не мог таких разговоров. Но на Асю он всё равно не обиделся.

Неожиданно вышло солнце. Узкий городской двор вдруг засиял пронзительным осенним светом. Зашевелились деревья. Жёлтая трава заблестела. Серая глухая стена, без единого окошка, вдруг сделалась голубой и будто возносилась куда-то. Воробьи взлетели, как искры. И скрылись за искрящейся крышей. Арка, где был выход на улицу, вдруг стала таинственно-чёрной, и в бархатной её глубине явственно проступила тайна. Туда, к этой тайне, по светлому асфальту бежал сейчас большой чёрный кот, занося вбок упругий, как руль, хвост.

Так вдруг красиво!

Ася что-то такое почувствовала. Даже приостановилась. Но, конечно, она не знала, что теперь этот двор, вдруг пронзённый мгновенным светом, останется в ней на всю жизнь. И эта замшевость арки. И лиловая чернота астры на маленькой клумбе. И кот на белом, словно морской песок, асфальте. И певучий голос где-то далеко позади: «Коля! Оля!» И сопенье Богданова за спиной. И что потом она будет всё это помнить как счастье.

Это ведь только потом понимаешь.

А сейчас это знала за Асю мама, которая стояла на третьем этаже у окна, смотрела напряжённо-прищуренными глазами, может — во двор, может — куда-то дальше, и улыбалась каким-то своим мыслям.